В своей книге исследователь русской революции и русского утопизма Марк Стейнберг обращается к творчеству пролетарских поэтов и писателей. По мнению автора, стихи и прозаические тексты выходцев из рабочего класса часто не соответствовали тому, чего ожидали от них представители левой интеллигенции, но тщательно препарировали философский и нравственный кризис в России первой четверти XX века и предлагали возможные пути выхода из него.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Оглавление
Марк Стейнберг. Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925
Благодарности. Предисловие для русского издания
Введение
Личность
Модерность
Сакральное
Интерпретация культурных практик
Маргинальность
Эмоции, субъективность, воображение
Амбивалентность и неоднозначность
Глава 1. Культурная революция: становление пролетарской интеллигенции
Определение рабочей интеллигенции
Построение народной культуры
Самоорганизация и самовыражение
Движение «Пролетарская культура»
Значения пролетарской культуры
Глава 2. Познание личности
Личность: ее представление в русской гражданской культуре
Пролетарский «Культ человека»
Моральная поэтика страдания
Культура и личность
Чужие
Поэтика гения
Неоднозначенные идентичности и эмоции
Глава 3. Пролетарское «Я»
Революционная философия коллективизма
«Мы»: чувство своего «Я» в другом
Эпические герои коллективизма
Самореализация
Интимное «Я»
Чувство трагического
«Не наш язык»
Эпилог: одна фантазия
Глава 4. Моральный ландшафт современного города
«Прекрасный город-зверь»
«Гимны машиные»
Современный ад
Ностальгия по природе
Истина природы
Выхода нет
Глава 5. Недовольство революционной модерностью
«Железные цветы»
Свет и тени
«Многоглавый, яркоглазый дракон»
Городские мадонны
«Грохот железа»
Пролетарская пастораль
Муки раздвоенности
Глава 6. Переживание сакрального
Религиозный подъем периода Fin de Siècle
«Цепь страданий»
Проповедь и поучение
Спасение
Культ чувства
Глава 7. Сакральное мировоззрение и революция
Религия и революция
Моральная страсть
Крестный путь
Воскрешение и спасение
Титаны, боги, мессии
Апокалипсис
Эмоция, фантазия, мечта
Заключение
Приложение. Биографические очерки
Василий Дмитриевич Александровский (1897–1934)
Алексей Павлович Бибик (1878–1976)
Сергей Евсеевич Ганьшин (1878–1953)
Алексей Капитонович Гастев (1882–1939 или 1941)
Михаил Прокофьевич Герасимов (1889–1939)
Иван Евдокимович Ерошин (1894–1965)
Федор Иванович Калинин (1882–1920)
Владимир Тимофеевич Кириллов (1890–1943)
Иван Николаевич Кубиков (1877–1944)
Николай Николаевич Ляшко (Лященко) (1884–1953)
Алексей Иванович Маширов (1884–1943)
Егор Ефимович Нечаев (1859–1925)
Сергей Александрович Обрадович (1892–1956)
Петр Васильевич Орешин (1887–1938)
Андрей Платонович Платонов (Климентов) (1899–1951)
Илья Иванович Садофьев (1889–1965)
Мария Матвеевна Чернышева (1873-?)
Список иллюстраций
Библиография
Неопубликованные источники
Опубликованные источники
Сборники рабочих писателей
Справочники и словари
Статьи и монографии
Отрывок из книги
Для меня эта книга больше, чем перевод. Это возможность услышать забытое прошлое на его родном языке. Книга наполнена голосами, прежде всего голосами людей из рабочего класса – побуждаемые страстью и стремлением быть услышанными, они писали стихи, прозу, статьи. Кто-то из этих писателей-рабочих известен: в первую очередь, конечно, Андрей Платонов и в меньшей степени Михаил Герасимов или Владимир Кириллов. Однако большинство этих авторов сегодня практически забыто, а их произведения трудно отыскать.
Язык имеет значение в истории. Тексты, исследуемые в этой книге, насыщены и идеями, и эмоциями. Эта книга в ее оригинальном англоязычном варианте – «Proletarian Imagination: Self, Modernity, and the Sacred in Russia, 1910–1925», опубликованная издательством Cornell University Press в 2002 году, имеет целью, как многие исторические работы, восстановить голоса прошлого и исследовать сознание людей, которые не только далеки от нашего времени, но и в современную им эпоху были маргинализованы. Как ни странно, их услышали только после того, как я перевел их на английский язык. Очевидно, это означает утрату чего-то существенного, а именно голосов прошлого на том языке, который помогал этим писателям осмыслять свою жизнь и окружающий мир в один из самых бурных периодов российской истории: между революцией 1905 года и кануном сталинизма. Возвращаясь к своему архиву фотокопий, микрофильмов и рукописных блокнотов, чтобы предоставить оригинальные цитаты переводчику, я испытал волнующий опыт повторного знакомства с этими голосами прошлого. Они показались мне даже более глубокими, сложными и выразительными, чем тридцать лет назад.
.....
Данная книга представляет историю идей (и их трудноуловимых родственников – ценностей и чувств), но в отличие от традиционной интеллектуальной истории в центре моего внимания находятся те идеи, которые пытались сформулировать люди не очень образованные и почти всегда занимавшие в жизни подчиненное положение. Я рассматриваю эти идеи не как автономную область, а в связи с социальной и политической жизнью, но в отличие от традиционной социальной истории в центре моего внимания находятся не коллективы и сообщества, а отдельные личности, часто маргиналы, и не оформленные в систему социально-политические взгляды, а размышления, которые ближе к философским. Поставленная задача выглядит крайне амбициозно. Я не настолько наивен, чтобы полагать, будто лишь на основе текстов – порой туманных, как стихи, – мне удастся во всем объеме реконструировать то, что рабочие авторы думали (тем более, чувствовали) о современной им русской социально-политической действительности, не говоря уж о личности, модерности и сакральном. Я снова и снова перечитываю их произведения, внимательно вслушиваюсь в их слова, вспоминаю все, что известно о социальном и культурном контексте, который их окружал, уточняю свои гипотезы, но я все равно остаюсь на зыбкой почве интерпретаций. Хотя теоретические и сравнительные исследования предлагают методы, которые помогают сложить из различных фрагментов более или менее достоверную картину, все же в этих подходах высока вероятность ошибки. Таковы риски культурологического метода, который, будучи интерпретативным, в своем поиске смысла обречен сохранять «существенную неполноту» [Geertz 1973b: 5, 29]. Но, полагаю, для историка риск – благородное дело, если его цель – понять не только почему какие-то события происходили, но также (хотя это подразумевает понимание причин) какое значение эти события (а также бессобытийная повседневность) имели для людей.
Необходимо различать те способы, которыми люди создают и используют культурные инструменты (язык, символы, ритуалы), и те способы, которыми реалии их жизни (материальная среда, социальное положение, власть и обычай) воздействуют на людей, принуждая и побуждая их создавать и использовать культурные инструменты. Сегодня признание той роли, которую играет дискурс в приписывании значений миру, в упорядочивании данных опыта, в определении смыслов и целей, стало общим местом. Гораздо перспективней подход, который признает постоянное взаимодействие и взаимовлияние между структурой и деятельностью, переплетение культурного и материального, «диалог» между словом и миром. Строго говоря, социокультурная жизнь людей включает в себя эмпирические динамические процессы (именуемые «практиками»), когда физический и социальный миры сохраняют способность формировать, ограничивать и разрушать дискурс, в котором культурные смыслы неизбежно «несут бремя мира», равно как и наоборот [Sablins 1985: 138][14]. Русские пролетарские писатели осваивали и использовали богатый ассортимент доступных им идей, представлений и образов и вместе с тем переживали такие важные формы опыта, как бедность, социальная зависимость, общественные изменения, новые возможности, война, революция. В то же время рассматриваемые здесь культурные практики не являлись простой реакцией на конкретные события или условия жизни. В этих практиках содержатся не только случайные мгновения исторической эпохи. Тот мир, «бремя» которого несли рабочие писатели, состоял из наличного настоящего и хранящегося в памяти прошлого, из видимой реальности и воображения, из событийности и сущностей.
