Читать книгу Белокурые бестии - Маруся Климова - Страница 1

* * *

У Маруси часто менялось настроение. Она просыпалась утром в каком-то неопределенном расположении духа, и это настроение постепенно приобретало некоторые очертания, и она решала, что сегодня она будет, например, строгой дамой, ученой, переводчицей. Она никогда не принимала такое решение сознательно, оно просто как-то формировалось в глубине ее подсознания, и тогда она становилась совершенно такой, как требовал этот образ, даже внешность ее изменялась. Строгая дама в очках, в простом темно-синем платье, с портфельчиком, идет по улице, она сурово и с некоторым превосходством смотрит на всех окружающих, у нее есть для этого все основания, ведь она столько уже сделала для отечественной словесности. Если кто-нибудь обращается к ней с вопросом, она вправе воспринимать любой вопрос как дурацкий – а какие еще вопросы могут ей задать эти убогие люди, которые бегают вокруг в поисках неизвестно чего, озабоченные своими жалкими делишками. Она идет в библиотеку, там она будет читать умные книги, писать научную работу, может быть, даже и диссертацию – почему бы и нет, впрочем, она уже давно работает над научным трудом, пока что он у нее в голове, но скоро, очень скоро обретет строгие очертания и выльется на бумагу; в общей сложности он составит около пятисот страниц, а может быть, и больше. Но пока что его вовсе не обязательно записывать, она еще обдумывает свою работу.

Бывали дни, когда Маруся представляла себя влюбленной девушкой. Тогда в ее глазах и в лице появлялась радостная расслабленность, она не шла, а летела над землей, и все вокруг казалось ей прекрасным, она была способна понять всех и каждого и никого не осуждала. Даже если в общественном транспорте кто-нибудь толкал ее или наступал ей на ногу, она улыбалась счастливой блаженной улыбкой, и даже если бы кто-нибудь обидел ее не случайно, а намеренно, она все равно не придала бы этому ровно никакого значения – может быть, у этого человека случилось несчастье, его могли выгнать с работы, не заплатить ему зарплату, а может быть, у него неурядицы в семье, ведь его же нужно понять, он не виноват. Развевающийся платочек, небрежно завязанный на шее, болтающаяся сбоку сумочка – она как бы видела себя со стороны, и все ею восхищались, она была очаровательна, ей так и хотелось сказать всем прохожим: «Посмотрите на меня, какая я красивая и влюбленная!» И если они на нее смотрели, особенно когда она тоже ловила глазами их взгляды, состояние у нее постепенно становилось нервозным, даже на грани какой-то ненормальности, и ее влюбленность плавно переходила в ненависть и злобу. И тогда она становилась злобной энергичной дамой, которая, если к ней кто-нибудь обращается с вопросом, может даже истерически заорать и завопить, и от ее голоса прохожий вздрогнет и отшатнется в ужасе, а она, раздраженно дернув головой, быстро отправится дальше своей дорогой по своим весьма важным делам. После того, как она один раз отвечала на вопрос визгливо и нервно, она уже весь день вела себя точно так же, она уже дергалась безо всякого повода, просто так, по инерции, и получала от этого некоторое удовольствие.

Иногда она воображала себя очень богатой дамой, одной из «новых русских», лицо ее становилось значительным и задумчивым, и эта задумчивость не покидала ее ни на минуту, она действительно думала, но думала она лишь о том, чтобы, не дай бог, кому-нибудь случайно не переплатить. Ведь у нее есть своя фирма, в которой работают наемные работники, она платит им очень мало, только чтобы те не умерли с голоду, и даже эти деньги часто выплачиваются с запозданием, просто потому, что сейчас в стране кризис, у нас же постоянно кризис, а в Саратове рабочим платят холодильниками.

Маруся вспоминала, как они со Светиком сидели в кафе, и там были его друзья, по его словам, это и были «новые русские», какая-то особая порода людей – все они были очень задумчивыми и немногословными, они выражали свои мысли при помощи трех-пяти слов, больше им было не нужно. В основном, они объяснялись жестами, которые были приняты в их среде, понять их могли только посвященные, и Светик как раз и был именно таким «посвященным», он был прекрасно осведомлен обо всех их делах, знал, как нужно себя с ними вести. Все сделки у них, как правило, тоже заключались без слов, молча.

Приятель Светика, Джерри Смит, вообще-то, был русский, но имя у него почему-то было английское, он владел магазином при гостинице «Европейская», там делали расписные брошки, на него работал целый цех мастеров, а дома у него эти брошки валялись всюду – на полу, на подоконниках, даже все занавески были усеяны этими брошками, даже в туалете около унитаза было набросано несметное количество этих брошек, напоминавших больших черных жуков с блестящими узорными спинками. Джерри Смит почти всегда был занят, но примерно раз в неделю у него случался запой, он мог позволить себе расслабиться, культурно отдохнуть, и он пил, и пил, и пил, однако на первый взгляд невозможно было понять, пьян он или нет, но он хотел отдыхать по полной программе, просто оттянуться на полную катушку, а раз уж он начинал пить, то ему нужна была девушка, чтобы достойно завершить начатый день. Он пригласил Светика, потому что у него было очень много знакомых девушек, и еще он умел снимать девушек прямо на улице и где угодно. Светик пришел в узорном халате, надетом на голое тело, без трусов, сперва он предлагал в качестве девушки себя и все повторял:

– Джерька, давай я буду твоей женой? Я буду такой классной женой, такой жены ты нигде не найдешь! – и при этом все пытался схватить Джерри за ширинку, но тот упорно отводил его руку и бормотал заплетающимся языком:

– Отстань! Я сказал! Котенок, я тебя люблю! Но я сказал!

Светик на какое-то время отставал, но потом опять начинал лезть. Светик хотел ужин в ресторане, он хотел с шиком проехать по Невскому, глядя на прохожих из окна тачки и окликая знакомых, когда машина останавливается у светофора. Джерри сидел и задумчиво смотрел в потолок, потом он достал свою записную книжку и стал обзванивать всех своих знакомых девушек, но их либо не было дома, либо они были заняты, никто не хотел к нему ехать. Светик сказал, что у него тоже есть знакомые девушки, и позвонил.

– Ой, Маринка, привет, дорогая! Ты где? Сидишь в кафе? Долго еще там будешь? Подожди, мы скоро подойдем. Я тебя познакомлю со своим другом, он такой классный парень, та-а-акой классный, ты сама увидишь. Ну ладно, до встречи. Целую.

Джерри молча смотрел на Светика сквозь очки, он был потный и красный, спутавшиеся курчавые волосы в беспорядке свисали на лоб, маленький красный носик блестел.

– Поехали, Джерри, сейчас я познакомлю тебя с девушкой!

– Надень трусы, – мрачно сказал Джерри, но Светик сделал вид, что это к нему не относится.

Они вышли, Джерри захлопнул за собой железную дверь, которая закрылась с таким грохотом, что содрогнулся весь дом. На Невском поймали машину, Светик пел: «Сколько раз спасала я тебя, не могу я больше, не могу…» Водитель косился через плечо и хмыкал. Внезапно Светик забеспокоился:

– Джерри, а ты что, карту дома оставил? Ты карту же за был? Мы же в ресторан едем, Джерри?

Джерри молчал и загадочно улыбался. Машина затормозила у светло-зеленого Строгановского дворца, Светик, Маруся и Джерри вышли.

– Ну что, – сказал Джерри, обращаясь к Светику, – плати! Кто платить будет?

Светик скосил глаза вниз, на свои ноги, потом в сторону, на лице его появилось беспокойство, но Джерри не стал долго его мучить:

– Ну ладно, я пошутил!

Он достал из кармана светло-бежевых шорт комок сторублевок, осторожно вытащил одну и протянул водителю.

– Все! Я сказал! Куда?

Светик нежно взял Джерри под руку, прижался к нему всем телом, и так они отправились прямо через Невский, не обращая внимания на сигналы проезжавших мимо автомашин. Они вошли в Строгановский сад, почти все столики были заняты, вдруг Светик завизжал и бросился к какой-то тощей бабе, на ней было блестящее открытое платье на тонких лямочках, в ушах бриллиантовые серьги, волосы были светло-русые, глаза голубые и блестящие, с расширенными зрачками. Они поцеловались. Светик немного поговорил с ней, Джерри же стоял в стороне, тихо покачиваясь, и осматривался вокруг. Вдруг Светик пронзительно закричал:

– Ой, Маринка, Маринка, привет! – и, схватив Джерри за руку, подтащил его к столику, стоявшему у самой ограды, за которым сидели две девушки: одна толстенькая и крепенькая, в черной прозрачной блузке, другая с задумчивым меланхолическим взглядом больших черных глаз и с маленьким плотно сжатым ротиком – это и была Маринка.

Светик подскочил к столику, они поцеловались с Маринкой, при этом полы его узорчатого халата распахнулись, и все увидели, что он без трусов, ниже круглившегося животика болтались маленький сморщенный член и два синеватых мешочка.

– Прикройся, урод! – громко и презрительно произнесла подруга Маринки. – Ты же просто какой-то городской сумасшедший. Ты думаешь, всем приятно рассматривать твои гениталии?

Светик сделал вид, что не слышит, однако халат запахнул.

– Это мой друг Джерри. Самый лучший друг… Ну что, Джерри, как тебе Маринка? Я же говорил, что она классная!

Джерри, внимательно осмотрев Маринку, кивнул головой. Маринка многозначительно улыбнулась уголком рта, но ее взгляд выражал полное безразличие. Светик схватил лежавшее на столе меню и начал его тщательно изучать.

– Ой, здесь есть лосось! Хочу лосося! – Cлова Светика, вроде бы, адресовались Джерри, но тот молчал, никак не реагируя.

– Слушай, прикройся, а? Мне уже надоело на тебя смотреть, мне просто противно! Ты меня достал, понимаешь? – продолжала настаивать подруга Маринки.

Светик, ничего не отвечая, повернулся к Маринке:

– Слушай, Маринка, – заговорщически полушепотом произнес он, – у тебя есть пять долларов? Одолжи мне, пожалуйста, пять долларов, я тебя очень прошу!

– Светик, – виновато ответила Маринка – у меня совершенно ничего нет. Вот только что я заплатила за себя и за подругу, и у меня не осталось денег.

Тут у нее в сумке зазвонил мобильный телефон, она извлекла его и, отвернувшись от Светика, интимным шепотом сказала:

– Да? Слушаю. Сейчас, подожди немного…

Она встала из-за столика, отошла в дальний угол двора и там довольно долго о чем-то говорила. Джерри смотрел на нее и давился от смеха, почему-то ему ее поведение показалось ужасно смешным.

Подруга Маринки с отвращением смотрела на Светика, который вдруг выскочил из-за стола и отправился на детскую площадку, где стояли деревянные лошадки и валялись разноцветные мячи. Он схватил один такой мяч и запихал его себе под халат, и в таком виде сел на лошадку, немного покачался, а затем стал разгуливать туда-сюда, изображая беременную даму. Джерри молча смотрел на него, подруга Маринки даже отвернулась, а все остальные посетители ресторана с некоторым удивлением наблюдали за этой сценой. Погуляв немного, Светик вернулся за столик, подозвал официантку и заказал лосося, умоляюще глядя на Джерри. Джерри молчал, он не возражал, но и никак не ободрял Светика, он тоже начал изучать меню, и в конце концов изрек:

– Пошли отсюда.

– Как пошли? Ты что, Джерри? А как же Маринка? – Светик сделал томные глаза и изобразил на своем лице сладкую негу. – Маринка же расстроится…

– Есть здесь нельзя, – пробормотал Джерри. – Вот пить можно. Будем здесь пить. А есть здесь нельзя.

– Почему нельзя? А лосось? Ты знаешь, какой здесь классный лосось? Ты просто не пробовал!

Светику уже принесли большую тарелку с лососем, жареным картофелем, листиками зеленого салата и кусочком лимона. Светик тут же заказал еще и молочный коктейль, пояснив при этом Джерри:

– Ты же сказал, что здесь нужно пить. А я всегда тебя слушаю, для меня твое слово – закон. Ты же мой друг. Лучший друг.

Подруга Маринки тоже ела лосося, она внимательно рассматривала Джерри и вдруг, совершенно неожиданно, подцепив на вилку кусочек лосося и листочек салата, протянула ее через весь стол прямо ко рту Джерри.

– Попробуй! – сказала она, загадочно улыбаясь. – По пробуй! Увидишь, как это вкусно!

Джерри молча замотал головой из стороны в сторону, отказываясь открыть рот.

– Пожалуйста! – продолжала настаивать она. – Ну скушай! Тебе понравится!

Джерри, как бы загипнотизированный ее настойчивым голосом и вилкой, маячившей у самого его лица, медленно открыл рот, и она тут же быстро засунула туда кусочек лосося. Джерри с сомнамбулическим видом медленно начал жевать, а потом с трудом проглотил. Подруга торжествующе смотрела на него:

– Ну как? Вкусно? То-то же!

Тем временем вернулась и Маринка, она села рядом со своей подругой, немного подумала и сказала:

– Ну ладно, мы пошли. Нам уже пора. У меня на Невском машина припаркована, оплаченное время уже прошло.

– Как? – всполошился Светик. – Куда это вы пошли? А нам без вас будет скучно! Смотри на Джерри, как он уже расстроился!

– Господи, что за урод! Да прикройся ты, кретин! – опять довольно грубо обратилась к Светику подруга Маринки.

Светик внезапно вышел из себя:

– Заткнись ты, толстый жирный бочонок, ты мне надоела! Я не желаю слушать тебя! Я тебя вообще не знаю! Кто ты такая?

– Светик ты что, не знаешь? Это же моя подруга Валя, ее папа возглавляет министерство оборонной промышленности Армении!

– Ну и что? А чего она ко мне цепляется? Что ей от меня надо? – плачущим голосом протянул Светик. – Я ей что, не нравлюсь? Ведь меня же все любят, правда, Маринка? Меня невозможно не любить, вот спроси у Джерри!

Джерри же, до этого тупо молча смотревший на Светика и подругу Маринки, внезапно широко ухмыльнулся и громко произнес:

– Нет, я всех разведу! Всех вас разведу! Светик уставился на него, ничего не отвечая.

– Я всех разведу! Спокойно! Молча!

Маринка и ее подруга встали, попрощались и направились к выходу на Невский. Светик, Маруся и Джерри остались втроем. Светик съел уже больше половины лосося, выпил коктейль и хотел еще заказать себе водки, но тут Джерри внезапно встал.

– Джерри, ты куда? А платить?

– Заплати, – произнес Джерри, собираясь уходить.

– Джерри, ты что, пошутил? Ты пошутил, да? У меня же ничего нет!

– Заплати, – повторил Джерри, оглядываясь по сторонам, как будто что-то потерял или забыл.

– Джерри, не шути так, мне сейчас плохо станет, я же вообще без копейки, я уже давно на мели, ты же знаешь!

Джерри внезапно расплылся в улыбке и достал из кармана кредитную карту.

– Котенок! Я пошутил! Ладно, давай!

– А правда Маринка хорошая девушка?

– Твоя Маринка – дерьмо! – внезапно сказал Джерри. – Она – полное дерьмо!

– Да? – переспросил Светик. – Действительно, она – дерьмо! Если так говорит мой друг, значит, она – дерьмо! Ведь ты мой друг, Джерри, и я люблю тебя больше всего на свете! Ты для меня дороже всех! А Маринка – дерьмо!

Вдруг раздался чей-то голос:

– Свет мой, привет! Ты ли это?

Светик тут же отвернулся от Маруси и с самой радостной из своих улыбок, раскрыв для объятий руки, направился к высокой стройной даме, одетой в светло-серое открытое шелковое платье с ниткой жемчуга на шее.

– Ой, Марьяша, дорогая, где ты пропадала? Сколько лет, сколько зим? Все у Версачче тусуешься?

Дама что-то стала шептать Светику на ухо, а он лукаво улыбался, кивал и стрелял глазами по сторонам, извиваясь при этом всем телом.

– Светик, кто это? – спросила его Маруся, когда дама отошла.

– Это крутая баба, – небрежно бросил ей Светик и снова принялся за лосося.

* * *

Марусина мама хотела, чтобы у Маруси был приличный муж, трое детей, два мальчика и девочка, маленький трехэтажный домик с садом, бассейном и видом на море, желательно, на Карибское или Средиземное, а Маруся – «просто Маруся» – сидела бы в этом саду в кресле-качалке и любовалась морским пейзажем, и в это время откуда-то сверху звучала негромкая классическая музыка или же Хулио Иглессиас, этого певца мама очень полюбила, когда жила с отцом в Никарагуа, он тогда там был очень популярен. И тогда она тоже могла бы приехать к Марусе на лето и немного отдохнуть от всего этого говна, которое ее здесь окружало, потому что наши соотечественники, даже если их поселить во дворцы с золотыми дверными ручками и унитазами, как у брунейского султана, они все равно все вокруг обмажут говном и будут жить в говне, в последнее время мама окончательно пришла к такому выводу…

Во время своего последнего приезда в Петербург Пьер жил у Марусиной мамы, у нее была большая трехкомнатная квартира, правда, от центра далековато, но зато метро есть, а Пьер уже знал Петербург довольно хорошо. Маруся встретила Пьера в аэропорту. Пьер был одет в старую рваную куртку, что-то типа ватника, на нем были еще и ватные коричневые штаны и кирзовые сапоги, подаренные кем-то из его жильцов, эти сапоги были надеты на босу ногу, даже портянок не было; а когда он снял куртку и штаны, оказалось, что на нем фланелевые зеленые штаны типа кальсон и фланелевая серая рубаха с начесом без пуговиц, рубаха распахивалась и виднелась красная грудь, густо поросшая седым волосом.

Как только Пьер вошел в комнату, где мама уже накрыла стол, приготовила салатик и еще какие-то экзотические блюда – ей не хотелось ударить в грязь лицом перед гостем из Парижа, – он тут же, дружелюбно улыбаясь, раскрыл свой огромный чемодан со сваленным в кучу грязным тряпьем, порылся в нем, с торжествующим видом извлек оттуда бутылку «Столичной» и протянул ее Марусиной маме.

– Что это такое? – медленно отчеканила она.

– Это водка, очень хороший, дешевый, я купил в самолете, в «Аэрофлоте», всего 40 франков, это ничего, у нас стоит гораздо дороже, очень хороший водка, великолепный! – сказал Пьер и поставил бутылку на стол, уселся сам и тут же, не дожидаясь приглашения, начал накладывать себе салатик.

– Подождите, я не вполне понимаю. – Марусина мама так и осталась стоять посреди комнаты прямо под хрустальной люстрой. – Зачем вы принесли сюда это? – Она указала на бутылку водки.

Пьер уже отвинчивал пробку и торопливо наливал себе в стопку, которую он сам взял тут же в буфете у мамы, самовольно открыв стеклянную дверцу, но после ее слов он вдруг застеснялся и сел смирно, положив на скатерть красные руки с черной каймой под ногтями.

– У нас в семье, вообще-то, не пьют, тем более водку, – строго проговорила мама, глядя прямо на Пьера и как бы гипнотизируя его своим взглядом.

– Да, но ваш муж был моряк, – начал было Пьер, однако мама даже не дала ему закончить фразу.

– Мой муж был ученым, он был кандидат юридических наук, поэтому я очень прошу вас, уберите со стола эту гадость, можете потом сами ее употребить по своему усмотрению…

Мама отвела Пьеру дальнюю комнату, каждое утро он вставал очень рано и, стараясь неслышно пройти по коридору, на цыпочках и в носках пробирался на кухню, ставил себе чайник и варил яичко. Но мама спала очень чутко и всегда слышала каждое его движение. Однажды она вышла из комнаты как раз в тот момент, когда Пьер уже сварил себе яичко и собирался его съесть.

– Что это вы тут делаете? – строго спросила она его. Пьер в ужасе вздрогнул, вскочил с табурета и, зажав яйцо между большим и указательным пальцем, продемонстрировал его маме:

– Вот, яичко…

– А, ну ладно-ладно, не надо так волноваться, яичко так яичко, только газ не забудьте, пожалуйста, выключить.

Стояли сильные морозы, а Пьер оказался одетым очень легко и ужасно мерз, поэтому мама предложила ему старый тулуп, который носил еще Марусин дедушка – он как-то приехал в нем из Жмеринки, да так и оставил здесь, – и еще шапку-ушанку, Пьер очень обрадовался и тулупу, и шапке. Кроме того, мама подарила ему шерстяные носки, старый свитер и кальсоны, чтобы он не замерз, а то еще отморозит себе свои старые причиндалы, он и так ходил, как будто у него геморрой из жопы до колен висел. Соседям, которые интересовались, кто это у нее поселился, Марусина мама тоже сказала, что это родственник Марусиного дедушки, приехал из деревни с Украины, что-то все по магазинам ходит, ищет, и что ему здесь надо, так толком и не говорит. Потом, когда Пьер, уезжая, оставил маме на столе кучу пробных пакетиков с разными кремами и духами, которые во Франции обычно раздавали бесплатно при открытии нового универмага или при презентации новой марки духов или кремов – он всегда привозил кучу таких пакетиков в качестве подарков для своих знакомых, – мама сгребла все эти пакетики в кучу и засунула их Пьеру обратно в чемодан, который еще стоял раскрытым. Пьер пролепетал, что это «подарок», но Марусина мама громко, отчеканивая каждое слово, произнесла:

– Спасибо, оставьте себе, у меня есть мыло, в крайнем случае, я себе куплю, а вам пригодится!

* * *

Маруся ощущала себя как в колбе, она никак не могла вырваться наружу, несмотря на многочисленные ухищрения, все равно она оставалась там, внутри, в полной темноте и мраке, она как будто еще не родилась, а может быть, и не хотела родиться на свет, зачем ей это, если и так ей было тепло и уютно. Она чувствовала себя бесформенной, как какая-то глыба или куча, она уже заранее ощущала те усилия, которые пришлось бы предпринять для обретения оформленного состояния, и ей было лень делать эти усилия, потому что они были болезненными, а она всегда боялась боли. Для того, чтобы из полного хаоса получилось что-то внятное, нужно было долго-долго трудиться, стараться, а у нее не было сил, желание, может быть, и было, но даже в этом она была не вполне уверена. Она поняла, что для жизни вовсе не нужно читать книги, еще ее бабушка ей об этом говорила, поэтому она и была недовольна, когда видела Марусю с книгой, она сразу же старалась занять ее чем-нибудь, дать ей работу, только чтобы она не сидела с книгой.

У Марусиной бабушки в Жмеринке была лучшая подруга – Гандзя. Гандзя жила одна в покосившейся хибаре на самом краю улицы, весь ее огромный участок земли зарос лопухами и чертополохом, Гандзю все звали «Козья Матерь», потому что у нее было много коз, она их очень любила, а вот соседских детей, которые постоянно дразнили ее коз, она гоняла крапивой, бросала в них шишки и комья земли и даже угрожала им вечным проклятием. Еще у нее было много икон, вся хата была увешана иконами, и она не пропускала в церкви ни одной службы. Все соседи ее боялись, и только Марусина бабушка поддерживала с ней достаточно теплые отношения, каждый раз, когда она пекла пироги, она посылала Марусю отнести Гандзе кусочек, а Гандзя за это всегда снабжала ее свежим козьим молоком. Бабушка заставляла Марусю пить это молоко, но Маруся терпеть его не могла, оно казалось ей просто отвратительным, у него был мерзкий привкус, а однажды на самом дне банки, в которой было молоко, она обнаружила какие-то причудливо изогнутые корешки и травки. Маруся показала это бабушке, и бабушка тут же выбросила все это на землю, стала что-то шептать, плевать на эти корешки и травки, крестить их, а потом растоптала ногами и сожгла, осталась только кучка пепла, и бабушка эту кучку развеяла по ветру. Но Гандзе она ничего не сказала, просто больше не заставляла Марусю пить козье молоко, а отдавала его Дедушке-доктору, который был этим очень доволен. Дедушка-доктор лечил в Жмеринке и детей, и взрослых, а некоторым, совсем стареньким и дряхлым старушкам, иногда давал какое-то снадобье, и они спокойно засыпали и больше не просыпались.

Однажды одна из бабушкиных кур снесла неестественно маленькое, как будто недоразвитое яичко, и бабушка тогда ужасно обеспокоилась, схватила это яичко и побежала к Гандзе, ее долго не было, вернулась она поздно вечером, совершенно просветленная и в хорошем настроении и даже дала Марусе пятнадцать копеек на мороженое. Бабушка страшно поругалась с соседкой по имени Ядзя, они с ней уже давно враждовали, и бабушка называла ее не иначе, как «язва», и вот наконец ссора достигла своего апогея, бабушка так изощренно ругала и проклинала Ядзю, что та даже стала швырять в бабушку огромные сорняки с корнями, на которых засохли комья земли, так что получались такие своеобразные снаряды, и один такой снаряд попал бабушке в плечо, бабушка же, схватив в руки здоровенный кол, бросилась к забору прямо на Ядзю, и та вдруг испугалась, повернулась и убежала в дом. «А щоб ты сказылася!» – бросила бабушка ей вслед, плюнула и тоже ушла в хату. Однако конфликт на этом не кончился, вскоре сдохли две лучшие бабушкины курицы, коричневая и серая, они поклевали что-то у забора, граничившего с участком Ядзи, и сдохли, и даже кусты смородины, росшие там же, на границе, стали сохнуть и почернели.

Бабушка же через какое-то время отправилась к другой соседке, которая была с Ядзей в хороших отношениях и даже недавно помогала ей сделать прическу – вообще, очень мало кто из соседок подстригался или как-то заботился о своих волосах, обычно все повязывали на головы платки, а что там, под платком, видно не было. Однако старшая дочь Ядзи недавно вышла замуж, на свадьбу пригласили всех соседей, кроме бабушки, вся улица гуляла целых три дня, все были пьяные, и Ядзя, ради такого случая, сделала себе на голове нечто невообразимое: когда она появилась на крыльце, чтобы встречать молодых, все соседки просто ахнули от зависти – причудливые волны шли от пробора к вискам, а на затылке вздымался пышный начес в виде целой горы, Ядзю трудно было узнать. Бабушка же наблюдала за всем этим, сидя у себя на крыльце, и злобно шипела что-то себе под нос как змея, периодически плюясь и повторяя: «А, щоб вы уси посказылыся! Щоб вас усих так трясло и начесывало!»

А на следующий день она завязала в узелок кусок сала, круг домашней колбасы, полпирога с мясом и пошла к той соседке, она взяла Марусю с собой, и та видела, как они долго шептались о чем-то, и наконец соседка вынесла из другой комнаты пучок волос и, завернув их в бумажку, отдала бабушке. Бабушка, очень довольная, расцеловалась с соседкой, причем, когда они целовались, у бабушки было такое лицо, как будто она сейчас эту соседку укусит, и они с Марусей отправились домой. Дождавшись полнолуния, бабушка взяла эту бумажку с волосами, еще набрала с собой каких-то травок, которые в изобилии сушились у нее на печке, сложила их в полотняный мешочек и пошла к Гандзе.

Они с ней уединились в бане и зачем-то затащили туда с собой старого козла с длинной седой бородой и огромными рогами. Гандзя была, как обычно, сосредоточенна, у бабушки на лице застыла злобная гримаса. Марусю они оставили в предбаннике, бабушка что-то говорила Гандзе про «дытыну», Марусю усадили на лавку, дали ей большой пряник и оставили в полном одиночестве. Через небольшое окошечко Маруся с трудом различала в полумраке мешковатые неуклюжие силуэты бабушки и Гандзи, отбрасывавшие огромные тени на стены, в бане горело несколько свечей, причем свечи эти бабушка, кажется, купила в церкви. Козел смирно стоял у печки и даже не пытался мекать, а завороженно наблюдал за действиями двух женщин. Гандзя сняла платок и распустила волосы, точь-в-точь как ведьма с картинки из книжки сказок, которую Марусе подарил дедушка, потом бабушка достала бумажку с волосами, они разделили эти волосы на две части, одну часть обмазали чем-то похожим на козье дерьмо и запихнули в трубу, а над оставшимися волосами долго колдовали, произносили какие-то непонятные слова и даже подпрыгивали задом наперед. Потом бабушка зажгла сухие травки, из-под двери в предбанник потянуло странным запахом, едким, сладковатым и приятным, и Марусю стало непреодолимо клонить в сон, хотя ей было очень интересно досмотреть, чем же все это закончится. Гандзя с бабушкой все что-то шептали, делая руками странные неестественные жесты, козел оказался уже в самом центре, между ними, и они как будто пытались его загипнотизировать, козел стоял совершенно неподвижно, весь напрягшись, но не делал никаких попыток вырваться, и вдруг как будто молния сверкнула, это Гандзя выхватила откуда-то огромный блестящий нож и резко полоснула им козла прямо по горлу, густая темная кровь хлынула на деревянный пол, и тут Маруся как будто отключилась, она на какое-то время потеряла сознание, ее окутала полная тьма.

Очнулась она оттого, что бабушка легонько тянула ее за руку, она встала и покорно пошла за бабушкой, она уже ничего не соображала, кроме того, стояла глухая ночь и ничего не было видно, Марусе казалось, что она попала в другую реальность, но не успела она пройти и двух шагов, как на нее напал ужасный приступ тошноты, ее вырвало прямо под ноги бабушке, та едва успела отскочить и тут же дала Марусе мощный подзатыльник. Но Маруся как будто ничего не чувствовала, она не могла контролировать своих действий, мысли в ее голове совершенно перепутались, она все блевала, и блевала, и блевала. Наутро бабушка отвезла ее на трясущемся душном автобусе в больницу, где Марусе делали промывание желудка и давали какие-то мерзкие таблетки, но рвота все не прекращалась, это длилось довольно долго.

Примерно через две недели Маруся все же пришла в себя и начала понимать, где находится, она лежала на железной кровати, справа и слева от нее лежали какие-то бабы, одна из них, сердобольно глядя на Марусю, запричитала: «Ох, бидна дытына, яка болезна!» А Марусе вдруг ужасно захотелось встать на голову, то есть не то чтобы встать на голову, а просто сделать стойку на лопатках, как она делала в школе на уроках физкультуры, это желание было просто непреодолимым. И она потихоньку стала съезжать вниз, к задней спинке кровати, сперва ее голова съехала с подушки а ноги стали подниматься на спинку все выше и выше, спинка же упиралась в бледно-голубую стену, а баба ничего не замечала и все причитала про «дытыну». И вдруг Маруся резким движением взгромоздила ноги на стену, подтянула всю спину вверх, к спинке кровати, и сделала безупречную стойку на лопатках, одновременно она повернула голову к оторопевшей бабе и радостно ей улыбнулась.

Ядзя же через пару месяцев сильно похудела, побледнела, пожелтела, даже по своему участку ходила с трудом, опираясь на суковатую клюку, через некоторое время ее увезли в больницу, а потом ее дочка забрала ее к себе в Киев, и больше Ядзю Маруся никогда не видела. Бабушка же не выражала по этому поводу абсолютно никаких эмоций, она просто перестала замечать Ядзю и даже никогда не смотрела в сторону ее дома.

* * *

Марусе внезапно позвонил ее приятель Вася, с которым она не виделась уже несколько лет. Они познакомились, когда учились еще в восьмом классе средней школы, потом ездили вместе с литературным клубом «Бригантина» в экспедицию по городам Ленинградской области. По замыслу начальства, они должны были потом описать все достопримечательности. Их сопровождала толстая старушка, Нина Петровна, которая по вечерам, после ужина, усевшись на скамейке среди кустов, пела им песни своего любимого певца Окуджавы; песню про зайцев и про капусту Нина Петровна пела с особым самозабвением и значением, как будто хотела сказать то, чего никто не знал и не понимал. Все девочки, собиравшиеся вокруг Нины Петровны, зачарованно ее слушали, не сводя с нее глаз, а потом шепотом передавали друг другу эту песню, как заклинание. Конечно, Нина Петровна пела еще много других песен, но песня про зайцев и про капусту всегда пользовалась особенным успехом.

Маруся не дружила с девочками, которые были постоянными слушателями Нины Петровны, они ее раздражали своими дурацкими ужимками и бессмысленными разговорами, им она предпочитала Васю. Они вместе курили болгарские сигареты, которые покупали тайком от старших и девочек, потому что те всегда могли их заложить. Однажды в Старой Ладоге Маруся с Васей отправились покурить в какие-то развалины, где везде валялись битые стекла и куски кирпича, вдруг туда заглянула Ира, которая была комсоргом и старостой группы; Маруся с Васей стояли, курили и мирно беседовали. Ира, заметив их, многозначительно хмыкнула и исчезла. На следующий день все стали говорить, что у Маруси с Васей роман. Фамилия Васи была Тургенев, поэтому некоторые мальчики дразнили его «Му-му», но он был очень красивый мальчик, и в него были влюблены все девочки, а о его зеленых глазах, черных бровях и длинных ресницах Ира даже написала стихи:

Однако про Васю распускали слухи, что он любит мальчиков, другой Марусин знакомый, Володя, потом под большим секретом рассказал ей, как однажды вечером к нему домой приехал Вася, обнимал его и валялся у него в ногах, но тот остался неприступен и отказал Васе во взаимности. Возможно, это были просто сплетни, которые распространялись из зависти, но эти сплетни пересказывались все чаще и чаще.

Володя состоял в секции поэтов и писал романтические стихи. У него тоже были очень красивые глаза с длинными ресницами и длинные вьющиеся волосы, хотя непропорционально большая голова на тщедушном теле производила странное впечатление. Володе одна девочка тоже посвятила стихи:

Володя был любимцем Нины Петровны, она часто звала его послушать песни вместе с девочками, но он всегда неизменно отказывался, вежливо ее поблагодарив, поэтому она не обижалась. Вместе с Ниной Петровной за группой наблюдала и ее дочка, Надежда Ивановна, высокая женщина с круглым лицом, круглыми глазами, маленьким носиком и маленьким пухлым ротиком, с волосами, завитыми в перманент. Она тоже очень любила слушать песни своей мамы, но сама никогда не пела.

Вася предложил Марусе встретиться:

– Я заеду за тобой, мой шофер сейчас в гараже, но машину минут через пятнадцать подаст, так что я буду у тебя минут через сорок. Я тебе позвоню.

– Но у нас у подъезда сломан автомат… – на всякий случай предупредила Маруся.

– Дорогая, в каком веке ты живешь, – с легким презрением в голосе прервал ее Вася, – у меня мобильник, поэтому подобных проблем для меня просто не существует.

Вася вел на телевидении программу, где показывал отрывки из новых фильмов, модных западных и отечественных актеров и певцов, которых он называл не иначе как «звезды».

Через некоторое время Вася позвонил снова.

– Я еду к тебе, – сообщил он, – я уже проезжаю мимо книжного магазина, так что будь готова.

Маруся и так уже была готова, она даже успела надеть на себя свое старое кожаное пальто и сапоги. Через три минуты телефон зазвонил снова.

– Ну что же ты, я уже внизу, у твоей парадной. Давай, спускайся, мы с тобой поедем в бар.

Маруся спустилась вниз. У подъезда стоял обшарпанный белый «Москвич», дверь его приоткрылась, и оттуда выглянул улыбающийся Вася:

– Давай, дорогая, садись, – сказал он, – долго же ты собиралась! У нас же время на вес золота!

Маруся забралась на заднее сиденье, за рулем сидела мрачная баба в шапке-ушанке, которую Маруся сперва приняла за мужика. По дороге Вася начал допрашивать ее, сколько она истратила на бензин, сколько – на запчасти; та молча протянула ему пачку каких-то бумаг и чеков, Вася тут же начал их тщательно изучать, периодически задавая ей вопросы недовольным голосом. Тем временем они приехали.

Бар находился недалеко, на улице Рубинштейна, в подвальчике. На зеленой вывеске было написано по-английски «Molly Irish Bar».

– Подожди меня, – сказал Вася шоферше, – я ненадолго. Они с Марусей спустились по ступенькам вниз, где у входа их встретил молодой человек в белом переднике, который заискивающе поздоровался с Васей – похоже, Вася был здесь своим человеком. Они сели за столик в углу. Вася улыбнулся Марусе своей самой очаровательной улыбкой и спросил:

– Ну, что ты будешь пить?

Он широким жестом протянул Марусе карту в красивом темно-зеленом переплете, Маруся наугад указала на какую-то строчку. Вася сел рядом с ней, внимательно посмотрел на то, что она выбрала, и лицо его обрело задумчивое выражение.

– Знаешь, дорогая, – протянул он, – это для тебя, пожалуй, будет тяжеловато, это слишком крепкое черное пиво. Лучше я сам для тебя что-нибудь выберу.

Он подозвал официанта и сделал заказ – вскоре ему принесли большую кружку темного пива, а Марусе – высокий стакан со светлым пивом.

– Ну вот, – удовлетворенно произнес Вася, – сейчас по дойдет мой партнер, и мы поговорим. А пока я потихоньку введу тебя в курс дела.

Маруся смотрела на Васю: он совершенно не изменился, только лицо приобрело чуть красноватый оттенок, и у глаз появились морщины, а так он был все такой же – красивый и веселый. А может быть, ей просто казалось, что он не изменился: она часто принимала желаемое за действительное, и если ей чего-то очень хотелось, ей уже сразу начинало казаться, что так все и есть на самом деле. Например, если ей кто-то нравился, ее мысли постепенно все концентрировались на объекте ее внимания, и постепенно она уже и сама совершенно уверялась в интересе этого человека к себе. Как же дело обстояло на самом деле, она старалась не думать, объясняя все отрицательные проявления по-разному, но всегда в свою пользу. Вот и сейчас, когда она сидела напротив Васи и смотрела в его красивые карие глаза, ей казалось, что он в нее влюблен, а разговор о работе – это лишь предлог, повод для встречи.

– Ты что, меня не слушаешь? Знаешь ли, дорогая, – недовольно сказал Вася, – каждая моя минута на вес золота, и я не привык, чтобы меня не слушали. Так вот, повторяю еще раз: я решил организовать свое Агентство, и мне нужны квалифицированные, толковые, образованные люди, вроде тебя. Но сейчас должен подойти мой партнер, и он тебе все объяснит более подробно.

Прошло минут десять, наконец, рядом со столиком возник упитанный розовощекий молодой человек с короткими рыжеватыми вьющимися волосами, такой же рыжеватой щетиной на щеках, бледными серыми глазами навыкате и большим носом. Одет он был в длинный кожаный пиджак, а в руке держал потрепанный портфель, ручка которого с одной стороны была оторвана, отчего портфель болтался и бил его по ногам. Он с размаху бросил портфель на столик и протянул Васе руку.

– Вот, Маруся, познакомься, это Геночка, мой партнер. Не сексуальный партнер, а чисто деловой, – добавил Вася, хихикнув, – У нас с ним чисто деловые отношения.

Гена, оглядев Марусю с головы до ног, кивнул ей и, достав из кармана мобильный телефон, тут же удалился в другой конец зала, где, отвернувшись носом в угол, стал кому-то звонить и напряженным голосом что-то выговаривать.

– Так вот, Марусенька, я решил организовать свое Агентство, сейчас мне это просто необходимо. А тебе я предлагаю работать у меня переводчиком или же референтом. Работы там будет немного: ты будешь приходить часиков в десять и уходить часика в четыре-пять или в шесть. Ну, иногда, конечно, придется и задержаться, но это будет редко. В основном ты будешь сидеть за компьютером и заниматься своими делами – ну там, писать, пере водить, в общем, будешь делать, что хочешь. Иногда, конечно, и Геночка будет давать тебе небольшие задания – он все же мой партнер, так что ты имей это в виду.

– А сколько ты будешь мне платить? – спросила Маруся. Ей неудобно было переводить их разговор на столь низменную тему, она вообще всегда избегала говорить о деньгах со своими знакомыми, однако она уже давно сидела без денег и поэтому просто не могла себе позволить работать у Васи бесплатно. Она долго готовилась задать этот вопрос и мысленно несколько раз повторила его про себя, но все равно он прозвучал как-то неестественно и некрасиво, она даже покраснела, правда, в баре было темно, и Марусе показалось, что Вася ничего не заметил. Конечно, она не сомневалась, что и без этого вопроса Вася ей заплатит, и заплатит много, ведь он же теперь разбогател, раз у него есть свой личный шофер и мобильный телефон.

– Я буду платить тебе сто долларов в месяц, – быстро проговорил Вася и, не дожидаясь ответа, продолжил свою мысль, – но работы, как я уже сказал, будет совсем немного. Зато ты будешь сидеть в уютном офисе, Геночка недавно сделал там евроремонт, поставил новые столы и стулья и даже жалюзи повесил на окна. Там есть и видик, и телевизор, который ты, при желании, всегда сможешь посмотреть.

Гена тем временем вел оживленный разговор с высоким парнем, который стоял тут же и задумчиво смотрел в окно. В окне были видны только ноги прохожих, месившие осеннюю грязь, потому что бар находился в подвале, а на дворе стоял конец ноября. Парень поздоровался и с Васей. Вася спросил его, как жизнь.

– Да вот, язва меня замучила, я даже ничего ни пить, ни есть не могу, но все равно прихожу сюда по привычке – хоть посмотреть, как другие пьют, и вообще, сам понимаешь, почувствовать всю эту атмосферу, так приятно. Чтобы уж совсем не забывать.

Вася понимающе и сочувственно закивал.

Гена сел рядом с ними за столик и стал рассказывать про какого-то Илью, с которым только что закончил говорить по телефону:

– У него, понимаешь, там дача-срача, он о ней мне все уши прожужжал. А я себе недавно в ванной пол с подогревом установил. Представляешь, какой кайф – вылезаешь из ванной, на улице холод, и вообще, пол холодный, а тут тепло и приятно.

Вася снова энергично закивал, но при этом на лице у него появилась насмешливая улыбка, он заговорщически посмотрел на Марусю. Маруся уже выпила свое пиво и ожидала, что же будет дальше.

– Ну ладно, – наконец обратился к ней Вася, – в понедельник приходи в Дом Кино, там находится наш офис. В общем, Геночка тебе позвонит.

* * *

Костя жил в маленькой комнате в коммуналке на улице Декабристов, под самой крышей. Из одного окна у него был виден золоченый купол Исаакиевского собора, и Маруся раньше любила курить у этого окна и смотреть вниз на прохожих и вдаль, на собор, пока Костя вообще не заколотил это окно фанерой, отчего у него в комнате даже днем царил полумрак. Костя терпеть не мог Исаакиевский собор, всякий раз, когда он проходил мимо собора, он отворачивался и старался не смотреть в его сторону, даже лицо его искажалось какой-то болезненной гримасой. Он считал, и часто говорил об этом Марусе, что Исаакиевский собор является олицетворением мировой пошлости и, самое главное, примером того, как грубая сила неизменно побеждает в этом мире и подчиняет себе тупую толпу. Костя не видел в этом бессмысленном нагромождении камней никаких следов подлинного величия, величия человеческого духа, которое, по его мнению, должно проявлять себя в творческой воле, направленной на воплощение чистых форм и идей.

Этот собор был воздвигнут французом, присосавшимся к русскому императорскому двору, хотя, конечно, в том, что Николай поручил строить собор в честь победы над Наполеоном именно французу, был какой-то изощренный садизм, это казалось Косте даже остроумным, однако, стоило только взглянуть на портрет Монферрана, у которого, по словам Кости, было типичное лицо обывателя, чтобы понять: человек с таким лицом просто не мог создать ничего великого. К тому же Неф, придворный художник Николая I, автор иконостаса, на досуге тайком рисовал порнографические картинки для коллекции императора, которые теперь хранятся в запасниках Эрмитажа, так что сейчас это уже всем известно… Вот из этого бессмысленного нагромождения человеческих амбиций, глупости, жадности и тупости и возникла эта громада, которая вообще никакого отношения не имеет к православию, а просто вобрала в себя все пороки своего времени. Единственное достоинство собора – это то, что он такой огромный и у него здоровенный золоченый купол, который видно издалека, даже с другой стороны Невы, а людям больше ничего и не надо, им этого достаточно, собор подавляет их своей величиной, которую они всегда путают с величием – толпу гипнотизируют сила, масштаб, количество золота, потраченного на купол, а красота и эстетика никого не волнуют. И даже если бы рядом с Исаакиевским собором возник другой, таких же размеров, который был бы уже идеалом вкуса и рожден творческой волей настоящего гения, а не этого «предприимчивого завхоза» – так Костя называл Монферрана, – то толпа все равно поклонялась бы ему исключительно из-за его размеров, а красота все равно бы никого не интересовала. Но в конце концов, современных людей можно понять, ведь, живя в своих типовых домах и квартирах, они поневоле попадали под гипнотическое воздействие этого огромного золоченого купола. Конечно, Мопассан бежал от Эйфелевой башни, Гоголю и вообще весь Петербург казался бесконечно скучным, но все это были одиночки, и теперь их поведение кажется бессмысленным донкихотством, безумием, да они и были сумасшедшими, как выяснилось впоследствии. Хотя, с другой стороны, тупое преклонение перед грубой силой рано или поздно выйдет боком всем этим людишкам, и в следующем столетии их всех оттеснят еще дальше на периферию мира, как сейчас выселили на окраины Петербурга, заставят жить в еще более жалких и убогих лачугах, чем теперь, они это вполне заслужили…

От сознания человеческой тупости и равнодушия к красоте Костя часто впадал в бешенство, начинал говорить на повышенных тонах, в его голосе появлялись какие-то неприятные металлические нотки, которые пугали Марусю, к тому же от спокойных отвлеченных рассуждений он вдруг переключался на нее, так как, по его мнению, она тоже ничего не понимала, как и все вокруг, и в частности, она не понимала того, что говорил ей он, от нее постоянно ускользала сама суть его рассуждений, и он это прекрасно чувствовал, хотя она и молчала и делала вид, что слушает его внимательно. Или же, наоборот, он вдруг обрушивался на нее с обвинениями, что она настоящая дура, так как напрасно старается, просиживая целыми днями в библиотеке над переводами и романами, все равно это никому не нужно, и она могла бы спокойно почти ничего не делать, ибо «всем этим безмозглым идиотам можно всучить любое фуфло»…

В последний раз, когда Маруся зашла к Косте, он особенно на этом настаивал, ведь у нее уже вышло много книг, но она все равно обречена работать на какого-нибудь Васю или Петю, или еще кого-нибудь, неважно на кого, потому что стараться что-то делать, создавать прекрасное, это и значит быть настоящим идиотом, так как это значит совсем ничего не видеть вокруг и не понимать человеческой природы. А тогда все созданное тобой, чем больше ты в него вкладываешь, тем оно хуже и глупее, так как от этого оно невольно становится символом твоей порабощенности миром, который этого не стоит, а заслуживает только презрения. В конце концов, Ницше был прав, считая, что даже само слово «работа» произошло от слова «раб», вот он, Костя, в отличие от Маруси, никогда ничего не записывал, он просто говорил, что ему придет в голову в этот момент, а потом сразу же все забывал – в этом Костя видел свое главное преимущество перед ней…

В последнее время Костя действительно нигде не работал, и поэтому у него часто совсем не было денег, и он целыми днями, даже неделями, лежал на диване, как будто придавленный какой-то невидимой тяжестью. Костя считал, что в духовном мире ничто никуда не может бесследно исчезнуть и раствориться, ибо там тоже действует закон, подобный закону сохранения энергии в мире физическом, и люди, часто сами того не понимая, во все времена вынуждены нести на себе некий незримый груз, тяжесть, что-то вроде шкафа, который они тащат, поднимаясь по незримой лестнице – если его держат все, то его вес почти не ощущается, можно его нести с легкостью, шутя, весело переговариваясь между собой, как это и было в начале века, например; но когда все или почти все, кто был с тобой рядом, вдруг этот шкаф отпустят, тогда тот, кому не повезло и он случайно оказался ближе к центру и не успел тоже вовремя отскочить в сторону, сразу же почувствует, как этот шкаф всей своей тяжестью на него навалился, и уже отойти в сторону, спихнуть с себя этот груз он не сможет, даже если бы очень захотел, так же как не сможет спихнуть с себя этот шкаф-традицию и все человечество, потому что всегда найдется какой-нибудь дурачок, вроде него, Кости, которому не удалось из-под него увернуться.

И действительно, почти всегда, когда Костя начинал говорить, его голос дрожал от скрытого неимоверного напряжения, он с трудом подбирал слова, и казалось, что эти слова тоже отягощены каким-то невероятным, сверхъестественным смыслом, складывалось даже впечатление, что он имеет дело не со словами, а ворочает огромные тяжелые камни. Но потом, когда ему удавалось выразить свою мысль, довести до конца, он чувствовал неожиданное облегчение и часто, на самом деле вообще больше никогда, не возвращался к теме, которая только что его вроде бы так волновала. Жил Костя на небольшую пенсию, которую ему дали после одного из его попаданий в дурдом. Однако к собору, который был у него за заколоченным окном, он возвращался постоянно.

Если бы Маруся со своими жалкими куриными мозгами могла хоть на мгновение себе представить, что здесь, рядом с этим убогим Исаакием, вдруг неожиданно возник другой, идеальный собор, все равно, и там тоже сейчас ходили бы все те же, такие же, как и Маруся, безмозглые экскурсоводы со своими указками и тыкали бы ими в ничего не значащие иконы, пилоны, канделябры, скульптуры, росписи, орнаменты и мозаики, сопровождая свой показ многозначительными словами: «бог», «душа», «гениальность», – такими пустыми и приблизительными, давно утратившими всякий смысл и значившими теперь едва ли не меньше, чем слова «дерьмо» или «презерватив». И самое главное, они вовсе не дурачат толпу, они просто сами ничего не понимают, Костя сделал для себя этот вывод, долгое время наблюдая за той же Марусей. Именно поэтому, отдавая себе отчет в том, как много труда вложил в этот идеальный собор его создатель, Костя неизбежно, в конце концов, тоже должен был бы проникнуться глубочайшим презрением и отвращением и к этому собору, и к Марусиным книгам, невольно ставшим в его глазах символами дурного вкуса и человеческого идиотизма, и прежде всего, именно из-за своего совершенства, свидетельствующего о рабском трудолюбии и лакейской прилежности их творцов. Книги Маруси и ее переводы ведь тоже совсем недавно ему даже нравились, но теперь он чувствовал, что его начинает от них тошнить, потому что его тошнило от ее прилежности и исполнительности.

Таким образом, у Кости получалось, что по-настоящему идеальный собор должен был бы запечатлеть в себе волю его создателя, направленную не в лучшую, а в худшую сторону от этого объекта обывательского преклонения, каковым ныне являлся Исаакий, то есть собор, на который Костя мог бы смотреть без отвращения, должен быть построен как можно хуже, настолько хуже, насколько это себе только можно представить, ибо, только прогуливаясь по собору, в котором действительно, в самом деле, воплотилась бы сегодня очевидная для взгляда посвященного чья-то воля к худшему, можно было по-настоящему осознать и почувствовать, что из себя представляет современный экскурсовод, а Косте уже давно осточертели все эти безмозглые экскурсоводы, которые всех нас повсюду сопровождают и постоянно тычут своими указками во всевозможные картины, дворцы, монументы, исторические примеры, образцы для подражания, эталоны и идеалы… Однако эта воля к худшему пугает современных людей, потому что их пугает этот пронзительный свет, делающий все тайное явным, и прежде всего, их собственное убожество, они предпочитают блуждать в тени совершенства, о котором Костя не только говорить, но даже думать не мог без смеха…

Когда он работал в библиотеке, перед ним лежала огромная гора книг на иностранных языках, в том числе и восточных: арабском, японском, – и он должен был все эти книги старательно актировать, то есть печатать на машинке в ведомости их названия и имена авторов, восточные названия обычно дублировались на английском, так продолжалось довольно долго, ведь Костя проработал в библиотеке целых четыре года, целую вечность. Но однажды названия целой стопки японских книг он занес в эту ведомость в виде всевозможных загогулин, скобок, процентов, тире, кавычек и черточек, внешне, по его мнению, все это было очень похоже на иероглифы, он не сомневался, что этого все равно никто не заметит, поэтому он сам специально отнес эту стопку заведующей, положил у нее перед носом и поинтересовался, правильно ли он все сделал, ему это было очень интересно. Тем более что заведующая по образованию была японисткой, и она, естественно, внимательно посмотрев в ведомость, как он и ожидал, ничего не заметила, а наоборот, радостно и как никогда заискивающе ему закивала и даже начала его благодарить за проделанную работу, тогда он и запустил в нее ботинком, потому что ему все-таки было очень интересно, заметит она хотя бы это или же нет, ему просто хотелось узнать меру ее идиотизма и порабощенности современной цивилизацией…

И сейчас Костя не сомневался в том, что если бы вдруг в тот же Исаакий пришел сейчас какой-нибудь указ сверху, что нужно там все иконы и картины перевернуть вверх ногами, то никто из работавших там экскурсоводов этого даже и не заметил. Ну, возможно, в первый момент и произошло бы некоторое замешательство, но директор собора на летучке в течение пятидесяти минут все бы уладил, разъяснил бы своим сотрудникам смысл этого указа, и те после этого снова взяли свои указки и со спокойной совестью продолжили свою просветительскую деятельность, а вскоре они бы и вовсе перестали замечать произошедшую перемену. Костя очень жалел, что у него не было возможности издать такой указ, а то бы он обязательно это сделал…

В это мгновение нить Костиных рассуждений, как это часто случалось с Марусей, окончательно от нее ускользнула. Она вспомнила, как их с классом водили в Русский музей, где им неизменно показывали огромную картину Брюллова «Последний день Помпеи». В результате Маруся долгое время была совершенно уверена, что это лучшая картина всех времен и народов, и в первую очередь эта ее уверенность была основана на огромных размерах картины. Правда, рядом с этой картиной висела такая же картина Федора Бруни «Медный Змий», и Маруся долго их сравнивала, ее даже стали мучить некоторые сомнения, ведь по размерам эта картина ничуть не уступала «Последнему дню Помпеи».

Однако после долгих размышлений она все же вынуждена была согласиться с доводами экскурсовода – ведь картина Брюллова отражала реальные исторические события, а вот по поводу «Медного Змия» Маруся не была в этом вполне уверена. В Русском музее всегда было очень много народу, и маленькие бархатные диванчики, на которых было так удобно сидеть, постоянно были заняты какими-то толстыми тетками, мужиками и их визгливыми беспокойными детьми, которые вскакивали, бегали по залу, путаясь под ногами посетителей. Обычно такие экскурсии проводились после уроков, в конце дня, и Маруся ужасно уставала, она мечтала посидеть, отдохнуть, кроме того, она хотела есть, и доносившиеся из буфета на первом этаже запахи вызывали у нее мечты о котлетах и картофельном пюре. Однажды экскурсовод так долго рассказывала им про картины, что у Маруси внезапно потемнело в глазах, и она грохнулась на пол, когда она очнулась, то увидела склонившиеся над ней обеспокоенные лица учительницы и еще каких-то баб. Марусю подняли с пола и усадили на бархатный диванчик, предварительно согнав оттуда дряхлого старикана с палкой. После этого Маруся даже во сне увидела землетрясение в Помпее, как будто она тоже находится в самом его центре, все рушится, кругом визжат младенцы, и обезумевшие простоволосые полуголые бабы бегают, спасая свои пожитки и детишек, а вокруг бушует пламя. Но теперь бы она на эту картину даже не обратила внимания, и в этом она действительно была согласна с Костей.

Исаакиевский же собор ей нравился, она помнила, как, еще во время учебы в Университете, она выходила курить на набережную и подолгу смотрела на него… И вообще, где бы она ни была, она отовсюду видела купол Исаакиевского собора, силуэт этой золоченой «чернильницы», как называл его один ее знакомый, как-то ее успокаивал, она была уверена, что она у себя дома и знает здесь каждый угол, каждый проходной двор, каждую подворотню, так что, в случае чего, всегда сумеет спрятаться.

Хорошее знание проходных дворов часто бывает необходимо, Марусин школьный приятель, Вова Гольдман, умел им пользоваться. Когда, например, у него не было денег, он вставал на набережной Грибанала так небрежно и ждал – вскоре к нему подходил какой-нибудь лох или даже целая группа и спрашивали, нет ли дури, это было обычное место торговли, и Гольдман, пообещав первоклассной анаши или же сразу несколько чеков по бросовой цене, вел этих людей за собой в один из соседних дворов – ведь при себе дурь держать опасно. Он заранее уже присматривал большую коммуналку, где был черный ход, звонил в один из звонков, которых у двери было не меньше пятнадцати, ему открывал какой-нибудь доходяга и, не спрашивая к кому он пришел, молча уползал в свой угол, а Гольдман оставался один в длинном темном коридоре. Гольдман брал бабки у заказчиков, просил подождать, закрывал за собой дверь, проходил по темному коридору, выйдя через черный ход, спускался по лестнице и, выйдя с другой стороны через бесконечную анфиладу проходных дворов, убегал далеко-далеко от Грибанала, совсем в другое место, выныривал уже у Эрмитажа, у Невы, а те бакланы ждали его у двери долго-долго, потом начинали звонить, пытались выяснять отношения, но никто из соседей ничего не знал, их посылали на три буквы и грозили сдать в ментовку, а про дурь они спрашивать вообще боялись. Таких коммуналок в Питере было великое множество, особенно в районе Грибанала, что было очень удобно…

* * *

Маруся проснулась поздно, и настроение у нее было ужасное – на улице все таяло, остатки серого снега лежали на проезжей части, на трамвайных рельсах, по улице шли мрачные прохожие в серой одежде. Маруся почувствовала жуткую тоску и поняла, что наступает очередная депрессия, бороться с которой было практически невозможно, потому что она уже привыкла находить в этих состояниях какое-то странное противоестественное удовольствие. Внезапно ей захотелось пойти прогуляться пешком по городу, вдоль Невы, потом – к площади Александра Невского, потом все дальше, по берегу, в самые грязные и жуткие районы, где дымят фабричные трубы и не продохнуть от смога, где стоят красные кирпичные заводские корпуса и по грязным улицам бродят пьяные рабочие с опухшими лицами, ей было приятно хотя бы просто представить себе все это, потому что дальше мыслей и представлений она не продвигалась, фантазии вполне заменяли ей реальную жизнь.

Потом Маруся стала рыдать, у нее непроизвольно текли и текли слезы, ей было не остановиться, и она даже не хотела останавливаться, ей было даже приятно рыдать, и она все рыдала и рыдала… Поэтому, когда раздался телефонный звонок, она долго не могла понять, кто же ей звонит, не могла узнать голос:

– Маруся, это же я, Павлик! Я приехал из Берлина на не делю, срочно собирайся и приходи ко мне, я там так скучал!

Павлик побрился наголо и был одет в белый свитер и черные джинсы:

– Я там болею. Ностальгирую. Посмотри, посмотри, сколько книг я себе купил, и все про Петербург. Как ты думаешь, у меня не шизофрения? А еще я недавно себе печать сделал – Шуман Павел Владимирович, – это не при знак шизофрении? Там у всех такие печати, ну не у всех, конечно, но у многих.

Павлик работал в Берлине в Доме для престарелых, проходил практику, потому что заканчивал учебу в медицинском училище, и скоро должен был стать врачом, за его учебу платил один довольно известный ученый, тоже врач, который во время войны был в плену под Курском и после этого очень полюбил русских. Павлик видел его только на фотографии, но ему казалось, что он на него очень похож, то есть в молодости, в эсэсовской форме, это был просто вылитый он. Павлик с ним познакомился по переписке и ни разу даже не встречался, ученый решил ему помочь заочно, таким образом, Павлику, можно сказать, выпала счастливая карта, счастливый билет.

Хотя, конечно, Павлика эти немцы уже порядком достали, но он не хотел бросать все на полпути, когда почти уже добился своего, ведь он скоро должен был получить немецкое гражданство, и у него тогда будет их целых два: русское и немецкое, – и он сможет, когда захочет, туда ездить, но вовсе не будет обязан жить там постоянно. Раньше он работал в магазине в аэропорту, целых три года отбарабанил,

до тех пор, пока его там однажды не назвали «русской свиньей», один сотрудник того же магазина назвал, типичный немец, старый, высохший – Павлик подозревал, что он раньше тоже в СС служил. Тогда Павлик взял пакетик от своего завтрака – другой бумаги у него под рукой не оказалось, – разорвал его, разгладил и написал на нем заявление в полицию, где подробно описал этот случай расовой дискриминации, но когда он принес это заявление в полицию, то там его долго читали, потом наконец подшили к делу и пообещали прислать извещение. Это извещение пришло только через несколько месяцев, и там даже не было описано точно, что, собственно, произошло, а просто говорилось, что «такой-то обидел такого-то», и даже адрес этого фрица, который его русской свиньей назвал, был тщательно закрашен синим карандашом. А еще через две недели Павлику пришло новое извещение, в котором его уведомляли, что его заявление считается недействительным, так как в нем отсутствуют подпись и дата, что уже было совершенным враньем. Просто полиция была заодно с этим немцем.

В медицинской школе, где учился Павлик, на уроках пения их обучали петь «Хава Нагилу», там он выучил, как по-еврейски «здравствуйте», «до свиданья», «как живете?». Он так и не понял, зачем их там этому обучали, но потом все это ему очень пригодилось. Вскоре он стал проходить практику, то есть он должен был сопровождать медсестер, когда те ходили по квартирам к разным старикам. Одну старую немку Павлик прозвал для себя «Пиковая дама», ей было лет девяносто, все руки у нее были в кольцах и перстнях, а слуховой аппарат на ухо ей надевали каким-то особым образом – не прямо, а наискосок, потому что она хотела, чтобы его надевали именно так. У нее в комнате стояло пианино, а сверху, на пианино, – бронзовая женская фигура в вуали и длинном платье, с грустно опущенной головой, и внизу, у основания этой статуэтки, было написано по-немецки «Die Sehle», что означает «Душа». На пианино постоянно валялись раскрытые ноты, и эта старая карга регулярно садилась за него и пела: «Плачь, моя маленькая душенька, плачь!» – есть такая популярная немецкая песенка про душу. Павлик узнал, что ее муж когда-то служил в дивизии «СС» и не вернулся домой с восточного фронта. Он даже видел его портрет у нее над кроватью: улыбающийся, белесый, типичный немец! А так как их на занятиях учили, что во время процедуры врачу или медбрату следует напевать больному какую-нибудь мелодию – например, если больному назначен курс инсулина, то во время каждой инъекции нужно петь какую-нибудь одну и ту же песенку, тогда весь процесс лечения будет гораздо более эффективным, – то Павлик и применил к старой немке этот метод: делал ей уколы и при этом пел «Хава Нагилу». Ну, а напоследок, в самом конце курса лечения, он сел за пианино и исполнил ей: «Вставай страна огромная!» Немка сидела и слушала его с открытым ртом. Павлик спросил ее:

– Ну как, понравилось? – и она восхищенно ему закивала.

– Ну тогда я вам слова оставлю, – сказал он и отдал ей текст, который перед этим на компьютере специально отпечатал.

– Я же по-русски не понимаю, – жалобно пробормотала она.

– Обратитесь к переводчику, – сказал он и протянул ей заранее заготовленный телефон переводчика по имени Арон, из их училища, который как раз с русского на немецкий переводил и тем зарабатывал себе на жизнь.

Поначалу Павлик всем больным при встрече по-русски говорил «Здравствуйте» и «До свиданья», но те жаловались, что его не понимают, и вообще, недоумевали, почему это он им по-немецки не может то же самое сказать. Тогда он стал всем говорить «Шолом» и «Азохен Вей» – и тут уже никто ничего ему возразить не мог, не решался. Разве что его начальник ему однажды деликатно намекнул, что неплохо бы ему у психиатра обследоваться: «Для вашего же блага», – сказал он, но ничего при этом не уточнил. Но Павлик и сам догадался, в чем дело, и действительно, пошел к психиатру, а тот дал ему справку, что он совершенно нормальный человек.

Кроме того, у них в клинике шла война двух кланов: старшая медсестра воевала со старшей уборщицей, – и все новички должны были к какому-то из этих противоборствующих лагерей примкнуть, но Павлик не хотел этого делать, он хотел, чтобы его оставили в покое, не трогали, с какой это стати он должен был еще к кому-то примыкать. Правда, ему его знакомый Арон сказал, что лучше примкнуть ко всем сразу, но Павлик его совету не последовал, он вообще терпеть не мог всех этих сложностей.

Потом его послали к одной русской, решили, видимо, что он по России скучает и хочет с кем-нибудь по-русски поговорить. Дверь ему открыла огромная жирная еврейка, лет восьмидесяти, не меньше, которая сразу же с подозрением на него уставилась и заявила:

– Вы звонили мне всего пятнадцать минут назад, почему вы так быстро пришли? Ну ладно, вот чемодан, из которого надо аккуратно развесить все вещи, а я пока должна разыскать своего брата, Владимира Яковлевича Мееровича, посижу тут и обзвоню все школы…

Она своего брата никогда в жизни в глаза не видела, но почему-то именно сейчас решила его разыскать. Павлик вызвался помочь ей в розыске брата, но она велела ему заниматься чемоданом и не соваться в чужие дела. Затем она попросила измерить ей давление, которое оказалось у нее таким высоким, что Павлик очень удивился, что она вообще жива и еще двигается. Наконец, она отправила его в магазин, вручив ему сто марок и попросив купить ей икры, сыра, масла, в общем, всего самого лучшего и дорогого. Павлик сходил в русский магазин неподалеку, все это ей купил, принес и даже сдачу отдал. Он уже собрался было уходить, но она попросила его накрыть на стол и поужинать с ней. Павлик отказывался, говорил, что спешит, но она настояла на своем. Они сели за стол и поужинали. Затем она опять попросила его измерить ей давление, которое у нее немного снизилось, но все равно оставалось таким, с каким нормальные люди не живут, – во всяком случае, Павлик никогда раньше ничего подобного не встречал. Тут она стала предлагать ему услуги проституток, причем очень дешево, почти даром, и вообще, стала его выспрашивать о его личной жизни, всячески выуживать у него информацию… Наконец он все-таки ушел.

На следующее утро, когда он пришел в клинику, его вызвали к директору и показали компьютерную распечатку ее телефонного звонка, где она жаловалась на него начальству. По ее словам, она открыла ему двери только потому, что он назвался врачом, а он вызвался сходить в магазин и накупил ей там всего самого дорогого, чего она себе вообще позволить не может, потратил кучу денег, отнял у нее ее драгоценное время, ничего толком ей не сделал, ничем не помог, а только ее отвлек и ужасно утомил. В общем, эта старуха оказалась самой настоящей сумасшедшей, хотя на первый взгляд это было и не заметно, но только на первый взгляд. Павлик был уверен, что его к ней специально послали, чтобы подставить и сплести против него интригу, и все из-за этих козней старшей сестры против старшей уборщицы, в которых он не хотел принимать участия.

А козни эти были вовсе не шуточные. Например, одно время он ходил по вызовам с медсестрой Эвой, и Эва, которая работала уже давно и принимала активное участие в интригах, все время старалась узнать подробности личной жизни Павлика, но он ничем и ни с кем не делился. Как-то они пошли вместе к некой фрау Пауле Лангэке, что в переводе означает Паула Дальний Угол; та достала из шкафа шоколадные конфеты, ликеры, стала предлагать Павлику кофе, чай, минеральную воду, все, чего он пожелает. А Павлик как раз незадолго перед этим видел по телевизору рекламу про анисовое печенье, там говорилось, что анисовое печенье поднимает настроенье, и ему очень захотелось его попробовать. Придя на работу, он сразу же поделился с Эвой, что ему хочется анисового печенья. После обеда они пошли к Пауле Лангэке, и вот она вдруг сама предложила Павлику анисовое печенье, он просто обалдел, более того, у нее на кухне в большой медной кастрюле с теплой водой плавала чашечка с его любимым кофе, чтобы не остыл. Павлик обычно пил кофе без кофеина, и все об этом знали; кофеин вызывает болтливость, провоцирует к излишним откровениям, если, вы, например, хотите развязать человеку язык, то налейте ему кофе, и он будет говорить час как минимум. Поэтому Павлик на всякий случай перешел на кофе без кофеина. И вот эта фрау Лангэке ставит перед ним чашечку с кофе без кофеина и достает анисовое печенье. В этот же день они с Эвой пришли в следующий дом, где жила дряхлая восьмидесятилетняя Гертруда, и та тоже предложила Павлику чай, кофе и тоже достала из буфета и поставила перед ним анисовое печенье. Павлик очень удивился, но из вежливости все-таки поел этого печенья, хотя ему уже не особенно хотелось. Когда же они пришли к третьей старухе, Берте, и оказалось, что у нее тоже было припасено для Павлика анисовое печенье, он все понял: в это печенье было что-то подмешано. И действительно, вечером Павлику стало плохо, всю ночь у него было жуткое состояние, и наутро тоже, он даже позвонил на работу и сказал, чтобы ему дали больничный, потому что он был не в состоянии двигаться. Конечно, ему нужно было захватить образец этого печенья с собой и сдать его на анализ, но он сразу не догадался, а просто сидел, как лопух, и жрал печенье, только потом, задним числом, он сообразил, что его отравили, подмешали в печенье какие-то наркотики.

Вообще, эти немцы словами почти ничего не говорят, у них все жестами выражается. Например, если он приходил к Пиковой даме и у нее пианино было открыто, а на пианино стояли ноты, это значило, что она хочет, чтобы он ей сыграл. А если он приходил и пианино было загорожено ширмой, на которой развешано разное тряпье, платья, нижнее белье, – это значит, что подходить к пианино не нужно и пытаться. Один раз дочка Пиковой дамы положила на кровать свои кружевные трусы, а на них – мобильный телефон и спросила его, что он делает сегодня вечером, это было такое неявное предложение развлечься. Но он ей ответил, что занят.

В целом же, в Германии ситуация теперь настолько ухудшилась, что немцы стали на стройках работать, это даже представить себе трудно, но это так – немцы теперь даже улицы метут и помойки убирают, а раньше такого не было, раньше это делали только турки. При этом многие из них по-прежнему уверены, что скоро все народы будут работать на Великую Германию и это время не за горами. Есть там у них такая организация «Помощь жертвам войны», так вот Павлик заметил, что помощь там получают исключительно бывшие эсэсовцы и гестаповцы, они все себя жертвами считают, то есть сами немцы и есть свои собственные жертвы. Павлика же эти немцы так достали, что он всерьез опасался, что в конце концов не выдержит и кого-нибудь убьет.

В самом начале, когда он только приехал, он познакомился там с человеком, у которого, по его словам, были русские корни, и тот пригласил Павлика в гости. Он сам и его друзья сели за стол, а Павлика посадили во главу стола, как на трон, отчего все во время еды на него пялились, а стол они сервировали по полной программе, положили ему рядом с тарелками по меньшей мере десять разных вилочек, ножичков и ложечек, специально, чтобы посмотреть, как он будет за них хвататься и что будет с ними делать. Хозяин начал было ему переводить слова присутствующих, но Павлик его прервал: «Не нужно мне переводить, я понимаю по-немецки», – и это им явно сломало кайф, они не ожидали, что он по-немецки понимает, собирались за ним понаблюдать, за его поведением, как за этаким недочеловеком, неполноценным существом, и все это комментировать, смаковать, каждый его жест, каждое его движение, а тут выяснилось, что он по-немецки понимает, так что все это оказалось невозможным, и хозяин был сильно разочарован…

В Берлине Павлик дружил с Юлиусом, любимым занятием которого была игра на рояле. Пособие по безработице он все тратил на покупку нот, этими нотами была заполнена вся его комната, и он даже ходил почти всегда с огромным чемоданом нот. У Юлиуса было очень много видеокассет с записями того, как он сидит и играет на рояле, эти кассеты он показывал всем своим знакомым. Он проникал в Филармонию бесплатно, на все концерты. Какая-то церковь подарила ему концертный рояль, и он разместил его у русских дам, одну из которых звали Наташа, а ему очень нравилось имя Наташа, поэтому он и согласился оставить рояль именно у них. Время от времени он приходил к ним и играл на рояле, выгнать его было невозможно, обычно он задерживался у рояля на неделю как минимум. Играл он безумно – никогда не отпускал правую педаль. Юлиус постоянно жрал диазепам, чтобы успокоить свои расшатанные нервы.

Однажды они пошли в Филармонию вместе с Павликом – Юлиус и Павлика тоже провел бесплатно, – Юлиус тут же проник в комнату, где репетировали артисты, сел и стал играть на рояле, который там стоял. Юлиус утверждал, что учился в Консерватории в Москве, но по-русски знал только два слова: «здравствуйте» и «пожалуйста». Он говорил Павлику, что у него есть родственники в Америке, хотя сам родился в Восточной Германии. Юлиус был худой и бледный, но энергии в нем была хуева туча, на свой внешний вид ему было абсолютно плевать, он никогда не мылся, и ногти у него были с черными ободками от грязи. Однажды он пришел в гости к Павлику и остался у него на неделю, после него в квартире еще долго воняло какой-то немыслимой смесью дерьма и духов, так как вместо того, чтобы мыться, он обычно поливал себя духами. Павлик поставил посреди комнаты пятилитровую кастрюлю и сжег там газеты, но этот запах все равно не выветривался еще две недели. Юлиус периодически звонил Павлику и говорил часами, а Павлик не имел права вставить ни единого слова, ему это запрещалось. Изъяснялся Юлиус обрывками фраз: «Мне плохо… у меня кончаются деньги… перезвони мне в телефонный автомат под таким-то номером…» – и Павлик сперва покорно перезванивал, пока не обнаружил, что угрохал на эти звонки уйму денег, и не прекратил это самым решительным образом.

Юлиус дружил с Робертом, который был очень умным, очень образованным, он закончил двадцать три семестра в Университете и знал несколько языков, хотя и нигде не работал. Родители периодически присылали Роберту деньги, и это его сильно испортило. Одно время Роберт работал уборщицей в гостинице, и ему было очень тяжело. До этого Роберт пытался писать рекламные тексты, но почему-то на этой работе он долго не удержался. Одна старушка подарила ему пальто своего покойного мужа, в котором он был на войне, и теперь Роберт с гордостью его носил. Еще раньше Роберт продавал по ночам бублики в пивных, местных Bier-барах, ходил с лотком на шее, совсем как наши коробейники. Сейчас в Берлине появились рикши, это очень модно – кататься на рикше, то есть они сами едут на велосипеде, а сзади к велосипеду приделана такая колясочка для пассажира. Роберт пробовал подработать и рикшей, но долго не выдержал, так как был очень нервный. Юлиус часто ему говорил: «Роберт, не нужно путать пианино с печатной машинкой! Пианино – это тонкий инструмент!» Хотя Роберт вообще не умел играть на пианино, это Юлиус просто так ему говорил, просто предупреждал. Еще Роберт писал рассказы, но издателя все никак найти не мог. Политикой Роберт не интересовался, но постепенно стал сочувствовать коммунистам, особенно после того, как хозяин, на которого он работал и который кормил его завтраками, в конце взял и не заплатил ему за работу. Вообще-то, Роберт должен был получать деньги каждый день, в конце рабочего дня, но он стеснялся спросить и надеялся, что потом, в конце месяца, получит всю сумму сразу. А хозяин через три недели вообще исчез, скрылся в неизвестном направлении. В Университете Роберт изучал германистику, и еще философию на французском и немецком языках, у него в комнате было столько книг, что даже проход был затруднен, нужно было пробираться по тропинке среди книг, а спал он на подушках от дивана прямо на полу. Однажды он купил на улице две колонки по пятьсот марок, их продавали красивые молодые люди, ну Роберт и клюнул. Потом они с Павликом отнесли их в комиссионный магазин, потому что у них это были последние деньги, и даже хлеба теперь купить им было не на что.

В их медицинской школе, еще до Павлика, училась даже одна пятидесятилетняя женщина, она потом устроилась работать в Сенат, после того, как закончила свое обучение в этой школе. Вообще, после окончания этой школы можно стать директором дома для престарелых или просто попечителем слепого, глухого или немого, а среди них встречаются очень богатые и совершенно одинокие люди, и если им угодить, то они могут сделать тебя своим наследником.

* * *

Гена, напарник Васи, позвонил Марусе через день и попросил, чтобы она перевела один небольшой документ, письмо, на английский язык. Он попросил сделать это на ее собственном компьютере, потому что, по его словам, в офисе компьютера еще не было, да и принтера тоже. К Марусе тут же приехал высокий худощавый молодой человек с очень светлыми большими голубыми глазами, такими светлыми, что они казались белыми, и с очень маленьким подбородком, как будто подбородка у него не было вовсе. Он изысканно поклонился Марусе и, достав из внутреннего кармана своего замшевого пиджака бумаги, протянул их ей, сказав, что все это нужно перевести на английский язык, причем как можно скорее. Маруся заметила, что в пачке было не меньше двадцати страниц, но все равно обещала сделать перевод к завтрашнему утру. Всю ночь она просидела за компьютером, потому что текст оказался не таким простым, речь шла о фильмах, и из-за обилия технических терминов ей приходилось постоянно лазить в словарь.

Она закончила перевод и уже начала распечатывать текст на принтере, когда вдруг снова зазвонил телефон, это был Гена, которому срочно понадобился обещанный документ, принтер же печатал медленно, и Марусе, по крайней мере, нужен был еще час. Когда Маруся попыталась объяснить ему ситуацию, Гена железным голосом сообщил ей, что оштрафует ее на десять долларов, ибо она обещала и обещания своего не сдержала. Маруся стала спорить, что они не договаривались к определенному часу; с большим трудом ей удалось убедить Гену в своей правоте. Вскоре Гена приехал и, быстро забрав готовый перевод, удалился, прыгая вниз по лестнице через две ступеньки.

Через два дня Маруся отправилась в Дом Кино, в офис к Васе и Гене. Пройдя по длинному обшарпанному коридору, она очутилась перед железной дверью, обитой деревянными планками. Там уже стоял высокий человек с бледно-голубыми глазами, тот самый, который приходил к ней по поручению Гены.

– З-з-здравствуйте, – сказал он ей высоким дребезжащим голосом, чуть заикаясь, – а ключ у вас?

– Нет, – ответила Маруся.

– Тогда придется ждать. Кстати, давайте познакомимся, меня зовут Александр, и я буду работать здесь в качестве директора, – радостно сообщил он ей и, подойдя к стоящему тут же в коридоре столу, уселся на него и начал болтать ногами и насвистывать песню «Гуд бай Америка».

Наконец в коридоре появилась девушка с пышными вьющимися длинными волосами, в коричневом пальто и в коричневом шарфе в желтую клетку, с миловидным маленьким личиком, всем своим видом она чем-то напоминала небольшую аккуратную белочку. Она деловито подошла к дверям, достала из сумки связку ключей и открыла двери.

– З-з-з-здравствуйте Лиля, – обратился к ней Александр.

Они вошли в просторную комнату, в одном углу был установлен компьютер, у окна стоял стол с телефоном, а рядом – большой телевизор. Маруся обратила внимание, что рамы в окнах были все перекошенные и облезлые, но зато на полу лежало мягкое покрытие, а стены и потолок были отделаны светлыми панелями. Была еще вторая комната, в центре которой стоял большой круглый стол, в углу – еще один, поменьше, а на стене висел большой портрет Филиппа Киркорова.

– Ох, – сказала Лиля, – какая вчера была роскошная презентация! А сколько салатов осталось! Просто целые коробки уносили! И вина сколько было, и лимонада! Даже колбаса была твердого копчения, и сыр!

– Да, – со значением подтвердил Александр, – всех накормили, все журналисты остались довольны.

– Да, – тут же подхватила Лиля, – особенно тот, с красным лицом, покрытым прыщами, с блеклыми кудрявыми волосами и в очках, он пил с особенным удовольствием, и ему, кажется, даже было мало.

– Ну, такие аппетиты удовлетворить не просто, да мы, собственно, и не ставили перед собой таких целей, – улыбнулся Александр, – ведь нам и себе нужно было оставить.

И тут он широким жестом распахнул дверцы стоявшего рядом с ним полированного буфета, и Маруся увидела там целый ящик коньяка.

– А Гена разрешил? – спросила Лиля.

– Гена здесь не начальник, – ласково поправил ее Александр, – главный начальник здесь Вася.

Лиля тут же надулась, отошла в угол, села за свой стол и стала сосредоточенно перебирать там какие-то бумажки. А Александр, очень довольный, захлопнул буфет и, пританцовывая и прищелкивая пальцами, прошелся по комнате. Потом он подошел к компьютеру и уселся за него. Вскоре Маруся услышала странные звуки – щелчки, выстрелы, сдавленные крики, – а Александр то улыбался, то хмурился. На лице Лили тоже появилось любопытство, она встала из-за стола, подошла к Александру и остановилась за его спиной.

– Ой, а как же вы справитесь с этим чудовищем? – внезапно с волнением спросила она.

– Придется, придется, – сосредоточенно пробормотал Александр, продолжая двигать мышью по столу.

Марусе стало интересно, что же там такое происходит, и она тоже подошла к компьютеру. На экране она увидела длинный каменный коридор, по которому шел человек, видна была только его мощная спина, а перед этим человеком расстилалась широкая синяя гладь воды, окруженная высокими каменными стенами, и там, на этой воде, были островки, на которые прыгал человек, а вдали на крепостных стенах маячили силуэты не то людей, не то чудовищ, они угрожали главному герою, который, отстреливаясь, осторожно продвигался вперед, к какой-то главной цели. Маруся невольно загляделась на все это представление, особенно ей нравилось, когда герой прыгал в воду и его осыпало миллионом хрустальных брызг. Александр же и Лиля, казалось, и вовсе были полностью поглощены этим занятием, Лиля даже принесла себе стул и пристроилась рядом, чтобы не стоять.

Тут зазвонил телефон, Маруся взяла трубку. Звонил Гена, он попросил Марусю срочно напечатать ему письмо на французском языке. Маруся подошла к компьютеру и сообщила Александру и Лиле, что ей нужно немного поработать, что Гена дал ей задание и скоро заедет сам. Но Александр даже не пошевелился, его лицо озаряла довольная улыбка, и он продолжал азартно передвигать мышь туда-сюда по столу. Лиля же с беспокойством покосилась сперва на него, потом на Марусю, встала и села за свой стол у телефона.

Вскоре дверь с шумом распахнулась, и в комнату стремительно вошел Гена – он был все с тем же портфелем и в том же кожаном пиджаке, он кивнул Александру и тут же обратился к Марусе:

– Ну что, готово?

– Нет, – ответила Маруся, – компьютер занят, – И она указала на Александра.

Тот с удивлением посмотрел на Марусю:

– Так что же вы мне не сказали сразу, что это срочно?

– Я вам об этом сказала, – возразила Маруся. Александр пожал плечами и встал из-за компьютера. Гена стоял и молча смотрел то на Александра, то на Марусю, при этом на лице его было написано глубочайшее презрение. Пожав плечами, он удалился в другую комнату и захлопнул за собой дверь, по дороге игриво сделав пальцами Лиле «козу», в ответ она слабо захихикала.

Маруся села за компьютер и быстро сделала то, что требовал Гена. Александр тем временем сидел за другим столом и, посвистывая, смотрел в окно. Тут из-за запертых дверей раздался дикий вопль:

– Саша! Саша! А ну, бля, иди сюда!

Александр встал из-за стола, поправил прическу перед висевшим на стене зеркалом и решительно пошел на зов Гены. Вскоре из-за запертых дверей послышались крики, разговор явно велся на повышенных тонах.

Маруся постучала в дверь, но ей никто не ответил. Тогда она сама открыла двери и зашла в комнату. За столом сидел Гена, руки его были сжаты в кулаки, он весь трясся, перед ним стоял совершенно красный Александр и потирал скулу. Увидев Марусю, он весь дернулся и выскочил из кабинета. Маруся положила перед Геной на стол письмо.

– Мария, – строго сказал ей Гена, – я вынужден оштрафовать вас на десять долларов, так как вы сразу не выполнили мое задание.

– Но компьютер был занят, – стала объяснять ему Маруся, – я сказала Александру, но он никак не отреагировал…

– Мне неинтересно, кто в чем виноват, мне важен результат. Мое задание должно выполняться немедленно, – отчеканил Гена, глядя прямо в глаза Марусе своим холодным рыбьим взглядом.

Маруся поняла, что спорить с ним бесполезно, повернулась и молча вышла.

* * *

Николай никому никогда не позволял садиться на свою кровать, только для Маруси он делал исключение. Недавно он прочитал в одной книжке по домоводству, изданной в 1953 году, что девушка никому не должна позволять сидеть на своей кровати. «А мы что, хуже?» – возмущался Николай. И когда кто-нибудь пытался сесть на его кровать, он мягко, но настойчиво сразу же предлагал пересесть на стул или на кушетку. Его приятель Сергей обладал привилегией снимать пальто в комнате Николая, а не в коридоре, где это полагалось делать всем остальным гостям. Марусе же разрешалось сидеть на кровати. На стенах комнаты висели фотографии Николая, на большинстве из них Николай был еще молодой и худой, он в разных костюмах, отделанных кружевами, пел на сцене, гулял по Берлину, а на одной даже совершенно голый стоял на четвереньках в кустах – это он изображал Тарзана в Центральном берлинском парке.

Когда Николай жил в Берлине, одно время он работал в баре «Гегель», пел песни и играл на рояле. Каждый вечер в этот бар приходила старая немка, вся иссушенная, очень похожая на старую эсэсовку, она регулярно напивалась и начинала его доставать:

– Скажи, русский, зачем ты сюда приехал? Что тебе здесь надо? Скажи, ты приехал за нашими деньгами?

Николай сперва отвечал ей вежливо, что, мол, ему хотелось увидеть, как живут в Германии, что он очень любит немецкую культуру, немецкую литературу и живопись. Но она каждый вечер начинала все по новой:

– Зачем ты приехал сюда? Ты хочешь отнять деньги честных немцев?

Наконец Николай не выдержал и сказал:

– Хорошо, я скажу тебе, зачем я сюда приехал, только тебе это может не понравиться, я тебя сразу предупреждаю!

Она с любопытством приблизила свое ухо к его рту, и он тихо и холодно ей сообщил:

– Я приехал посмотреть на людей, которые убили моего дедушку!

Тут она вся скорчилась и сразу же отвалила в свой угол и больше никогда не приставала к нему со своими дурацкими вопросами.

Николай жил в Берлине у немки по имени Эльза, которая периодически предлагала ему заняться с ней сексом, «гигиеническим сексом», как она выражалась, и его это ужасно доставало. Он ей говорил:

– У нас, русских, свои законы – сперва в церковь, а по том уж в постель! У нас так не принято, как у вас, мы гигиеническим сексом не занимаемся!

У Эльзы была своя квартира и еще домик в окрестностях Берлина и, кроме того, дочь двенадцати лет. Эльза была типичная немка, с ногой сорок второго размера, белесыми бровями и ресницами, такими же бесцветными волосами и бесцветными рыбьими глазами, но она любила Николая и хотела ему добра. Николай тоже по-своему любил Эльзу, он даже водил ее в оперу и пытался всячески приобщить к культуре, ведь она была школьной учительницей и должна была тянуться ко всему прекрасному и высокому, нельзя же жить без воздуха, например. Однако секс все же был ему необходим, поэтому по ночам Николай приводил к себе мужиков, это были поляки, русские, англичане, немцы и даже один рыжий австралиец, которого Николай ласково называл «кенгуру», а иногда попадались и черные, ведь черные ничуть не хуже белых, а в определенном отношении даже и гораздо лучше. Эльзу все это ужасно раздражало, тем более что с ней Николай сексом заниматься не хотел. В конце концов, она просто выгнала Николая из своего дома.

Николай был родом из города Соликамска, а его бабушка даже видела тунгусский метеорит, она была настоящей долгожительницей. Николай женился на ленинградке, и у них родился сын, и одно время они жили семейной жизнью. Однажды он познакомился с композитором Красиновым, который обещал помочь Николаю сделать его звездой эстрады, в общем, они с ним очень подружились, и тот, как ему казалось, прекрасно к нему относился. Но однажды он зашел в комнату, а родственники композитора и он сам рассматривали его фотографии, в том числе фотографии его родителей, и дико ржали, и тогда это ужасно задело Николая, ему было очень больно, но потом, с годами, он постепенно привык к человеческой низости и подлости.

А те фотографии потом украли мерзкие негры, его соседи по квартире в Берлине. Сперва они показались Николаю замечательными людьми, такими добрыми, хорошими, и только потом он понял, какие это сволочи. Они украли все его фотографии – даже его мамы, когда она была еще им беременна, и его отца, и сестры, и бабушки, которая видела тунгусский метеорит, и вообще, все-все-все фотографии, наверное, они им понадобились для проведения различных мерзких ритуалов.

* * *

Целый год Марусина мама ухаживала за матерью соседки, Виолетточки, Марьей Савельевной, которая уже давно была тяжело больна, просто дышала на ладан, да и сама Виолетточка тоже была инвалидом первой группы, у нее часто случались эпилептические припадки, так что за ней за самой нужно было присматривать, а за своей мамой ухаживать она была просто не в состоянии. Виолетточку часто можно было видеть у парадной в компании пьяных мужиков, каких-то совершенно синюшных отъехавших личностей, потерявших человеческий облик, Виолетточка квасила вместе с ними, а потом частенько валялась пьяная там же, у парадной, вся обоссанная и обосранная, и Марусиной маме приходилось даже несколько раз вызывать «Скорую». Иногда припадки с ней случались прямо в квартире, что было даже хуже, так как там она была одна и могла упасть, удариться обо что-нибудь головой и помереть. А поскольку Марья Савельевна работала еще с Марусиной бабушкой, Марусина мама считала своим долгом все же как-то проявлять заботу о Виолетточке, к тому же она знала ее с детства, в молодости Виолетточка была очень красивая, вылитая Грета Гарбо, но потом она стала сильно квасить и заниматься блядством, она приставала даже к Марусиному отцу – когда тот возвращался домой, она подстерегала его на лестнице и приглашала зайти в гости, и на лице у нее была эта ее неизменная блядская улыбочка.

Из-за этих ее припадков однажды Марусиной маме пришлось даже вызывать милицию и вскрывать дверь в Виолетточкину квартиру, и тогда, кстати, вовремя успели – опоздай они хоть на час, Виолетточка бы окачурилась, она лежала в своей кухне, головой к двери и ногами и окну, при падении она ударилась затылком о косяк и так и валялась там, но ее увезли в больницу и откачали.

Поэтому поначалу, когда на нее хотели повесить еще и уход за Марьей Савельевной, мама отказалась, тогда та сказала, что оформит на нее завещание, потому что ей принадлежала отдельная однокомнатная квартира, и эта квартира ее дочери Виолетточке не нужна, так как у Виолетточки была своя отдельная, после этого Марусина мама согласилась.

Марья Савельевна написала завещание и отдала его Марусиной маме. Марусина мама, как порядочный человек, периодически ездила к ней, покупала ей сардельки, даже варила их, раз в неделю подметала у нее в комнате, в общем, делала все, что обещала, а Виолетточка за все это время ни разу даже не поинтересовалась самочувствием своей мамаши и тем более ни разу к ней не приехала. И вот теперь, постепенно, Марье Савельевне становилось все хуже и хуже, Марусина мама уже готовилась к тому, что она не сегодня-завтра помрет.

Однажды Маруся пришла к маме как раз тогда, когда раздался телефонный звонок – звонила виолетточкина мамаша. Мама вся поморщилась и даже включила телефон на громкую связь, чтобы сидевшая рядом Маруся все слышала, так ей было приятней с ней разговаривать, немного легче, настолько Марья Савельевна и ее дочка маму достали. В телефоне раздался дрожащий голос Марьи Савельевны, она сообщала, что чувствует себя очень-очень плохо, так плохо, что, видимо, вот-вот умрет, и что она даже разослала телеграммы всем своим родственникам, в том числе в Мурманск и Новгород, и что они теперь все приехали, и в эту трудную минуту все находятся рядом с ней, кроме того, на семейном совете они решили, что Марусина мама очень мало ей помогала, редко ходила в магазин, почти не давала ей денег и вообще ухаживала за ней очень непродолжительное время, поэтому Марья Савельевна решила отозвать свое завещание, в котором передавала свою квартиру Марусиной маме, и теперь ее квартира достанется родственникам, а точнее, ее дочери Виолетточке, которая к тому же является инвалидом первой группы, так что в данном случае закон на их стороне.

Голос Марьи Савельевны действительно был очень слабым и дребезжащим, она говорила с большим трудом, делая паузы, чтобы отдохнуть, и в это время в телефоне слышались какие-то хрипы…

– Понятно, понятно, – все время повторяла Марусина мама, по мере того, как Марья Савельевна сообщала ей всю эту информацию, голос мамы, напротив, становился все более сладким и вкрадчивым, – Ну что ж, Марья Савельевна, спасибо вам большое за все, вы меня очень-очень порадовали, спасибо… Еще раз вам спасибо, и счастливого вам пути! – наконец сказала она и бросила трубку.

В это мгновение из телефона доносились по-настоящему пугающие хрипы, которые оборвал резкий длинный гудок…

* * *

Каждый день, ровно в десять, Маруся должна была быть в офисе, Гена лично звонил и проверял. Если она опаздывала, он сразу же называл сумму штрафа, в конце концов, она стала его бояться, у нее выработался условный рефлекс.

Вася же появлялся в офисе редко, перед тем, как приехать, он всегда звонил и говорил Марусе: «Дорогая, я буду через пятнадцать минут, подожди меня!» А сам приезжал через два часа. Маруся терпеливо его ждала, даже когда ее рабочий день уже заканчивался, она все равно его ждала и в результате часто уходила с работы в десять, а то и в одиннадцать часов вечера. Вася приходил всегда пьяный, иногда он приносил с собой бутылку французского коньяка, которую ставил на стол перед собой, время от времени отпивая из нее и никогда никому не предлагая выпить с ним за компанию. Правда, в буфете стояла бутыль разбавленного спирта, и он охотно позволял своим сотрудникам пить этот спирт, сколько те захотят. Однако Лиля вообще пить отказывалась, Александр тоже не пил, пил только новый сотрудник Васи, который недавно появился в офисе, неопределенного возраста, вертлявый, услужливый, с красным прыщавым лицом, красной лысиной и остатками рыжих волос, закрывавших эту лысину, глаза у него были неопределенного желтовато-серовато-зеленоватого цвета, и он все время улыбался какой-то неопределенной полуулыбкой. Всем своим обликом он напоминал гладкое, неоднократно облизанное, чуть полинявшее, но все же яркое пасхальное яйцо, он и ходил, как будто перекатывался. Заходя, он говорил: «Ой, привет, Лилька! Ну как у тебя дела? Ты вроде поправилась…» При этих словах Лиля надувалась и уходила в другую комнату, откуда вскоре доносились рыдания, а рыжий Сергей очень веселился.

К Лиле был неравнодушен Гена, именно он привел ее на работу в офис. Раньше она работала в кинотеатре «Аврора», выполняла все те же секретарские обязанности, хотя она не умела печатать, не знала ни одного языка и даже писала с ошибками. Ее муж, бывший военный, работал в одном из банков, куда его устроил приятель. Пять лет назад Лиля пережила ужасную трагедию – они с мужем жили тогда в маленьком городке в Средней Азии, где он служил. Ее подруга пошла прогуляться одна ночью, и ее изнасиловали и убили. Лиля с тех пор стала страдать неврозом и навязчивыми идеями, в частности, она ужасно боялась поправиться, поэтому однажды, когда незаметно для себя прибавила в весе два килограмма, обнаружив это, она долго и безутешно рыдала, а потом вообще перестала есть, чем вызвала настоящий ужас у своих родителей и мужа. Гена уже давно приметил Лилю, для него она была воплощением неземной красоты, возвышенной мечтой, он так и называл ее: «Моя принцесса». Но он никогда ничего Лиле не дарил и в офис к чаю ни разу не принес ей даже шоколадку, вообще, и чай, и сахар сотрудники должны были покупать за свой счет. Тем не менее Гена, приходя в офис, неизменно требовал себе чаю или кофе.

Однажды Александр купил самый дешевый кофе, очень плохой, и принес чашку этого кофе Гене, Гена его доверчиво отхлебнул, но тут же весь перекосился, отодвинул чашку подальше от себя и больше уже не пил. Он не мог ничего сказать, потому что как раз в это время беседовал с важной дамой в блестящих кожаных сапогах до бедра и с огромной крокодиловой сумкой через плечо, даме Александр, кстати, тоже подал чашку того же напитка, но она ничего не заметила и выпила все не моргнув глазом. Потом Гена, правда, поинтересовался у Александра с некоторым подозрением:

– Что это за бурду ты мне принес?

А Александр совершенно невинно ответил ему:

– Это кофе, который мы пьем. И Гене нечего было возразить.

Иногда Гена звал Лилю к себе в кабинет и закрывал дверь на ключ, из кабинета тогда доносился сдавленный визг и шепот, а потом Гена и Лиля выходили оттуда красные, как из бани, и Гена удовлетворенно отдувался, а Лиля скромно смотрела в пол. Но до конца Гене Лиля из принципа не уступала, об этом она рассказывала Марусе, жалуясь ей на то, какой Гена жадный, что он все хочет найти себе девушку, чтобы ничего ей не дарить и не платить, просто ужасно скупой, ну нельзя же так, ему даже уборку в квартире делала его бухгалтер Вера, которую он ласково называл Верунчиком.

Верунчик тоже иногда приходила в офис, там она составляла длинные бухгалтерские отчеты, и Гена ее очень ценил, потому что она была ему предана как собака. Придя в офис, она всякий раз брала веник и начинала все подметать и убирать, при этом она делала язвительные замечания Лиле, а Гену называла только «Геночка» даже за глаза. Гена на день рождения своему Верунчику позволил купить костюм стоимостью в пятьсот долларов, а деньги каким-то образом провел через бухгалтерию как расход фирмы. Вообще, Гена постоянно приносил Верунчику чеки на все покупки, которые он делал: одеяла, простыни, носки, трусы, кастрюли – все это Верунчик списывала на расходы фирмы. Даже счета из ресторанов, где Гена обедал с какими-то неведомыми девушками, и те Верунчик проводила через бухгалтерские отчеты.

Лиля всегда внимательно прочитывала эти счета и громко восклицала: «Ого! Смотрите: шашлык из осетрины – 25 долларов, порция мороженого – 15 долларов, вода минеральная – 3 доллара! И все это на два лица, то есть умножайте на два, короче говоря!» Верунчик обычно скептически поджимала губы и не принимала участия в обсуждении Гениных похождений, а Лиля очень любила это делать, особенно часто она критиковала девушек, с которыми Гена посещал эти рестораны, хотя видела она далеко не всех. Гена купил себе старую машину «Ауди», и иногда даже подвозил Лилю до метро, а иногда брал ее с собой в деловые поездки по городу. Гена никогда не расставался с мобильным телефоном и периодически звонил в офис, чтобы проверить, на месте ли Маруся.

Однажды Гена забыл ключ от офиса, а второй ключ был у Александра, который отлучился пообедать как раз тогда, когда Гена приехал в офис, и Гена с Лилей битый час должны были стоять у дверей в обшарпанном коридоре, причем Гена жутко злился. Лиля предлагала Гене следующий план: она заходит в соседний офис, где располагалась школа красоты, выходит из окна, проходит по широкому карнизу и через окно проникает в «Му-му» (так называлось агентство Гены и Васи, по аналогии с передачей, которую Вася вел на телевидении), благо окна уже давно не закрывались на задвижки, которые были сломаны. Гена было согласился, но потом все же решил, что не стоит рисковать, – а вдруг Лиля сорвется вниз и упадет, она ведь ему очень нравилась, и он не хотел рисковать жизнью своей принцессы. Когда пришел Александр, Гена на него ужасно орал, он вопил, что можно поработать и без обеда, что можно попить чаю в офисе, что он и так работает неполный день, поэтому совсем не обязательно уходить на целый час. Александр в ужасе смотрел на Гену сверху вниз, у него дергалась щека и дрожал подбородок, но он ничего не мог сказать, казалось, он вообще лишился дара речи.

* * *

Николай всегда очень внимательно следил за тем, как курят марихуану – никто не должен был задерживать косяк. Один его знакомый юноша как-то слишком долго держал косяк, чересчур жадно и старательно затягиваясь. Николай смотрел, смотрел, потом не выдержал и раздраженно ему заметил: «Дорогой, я знаю, что ты нечасто это делаешь, но передавай, пожалуйста, косяк дальше, не задерживай». Юноша тут же испуганно отдал косяк ему, а через некоторое время ему стало плохо, он встал, хотел выйти из комнаты, но утратил координацию движений, стал беспорядочно махать руками из стороны в сторону, побелел как бумага, и рухнул на пол тут же у двери. Николай очень испугался, он как раз собирался пойти в ночной клуб вместе со своим приятелем и даже надел для такого случая свою любимую красную футболочку и красные брюки. Он уже договорился со своим знакомым американцем Майком, для которого он обычно снимал в этом клубе проституток подешевле, а Майк взамен покупал ему выпивку и давал двадцать долларов на карманные расходы. Николай уже совершенно настроился идти в этот клуб, а тут вдруг этот идиот потерял сознание. Николай быстро достал из аптечки нашатырь и сунул ему под нос – вдвоем с приятелем они взгромоздили его на табурет, он пришел в себя, но ничего не говорил, а только блаженно улыбался. Николаю же главное было вывести его из квартиры на улицу, чтобы с ним не возиться, к тому же, он уже опаздывал, а приятелю все это уже порядком надоело, и он, кажется, даже собирался уходить. А тот идиот вдруг стал проситься в туалет, Николай же ничего не мог поделать, не мог же он его просто спустить с лестницы, он, как порядочный человек, повел его по длинному коридору в сортир и даже стоял, караулил у двери, дожидаясь, пока выйдет, в общем, его все это ужасно достало. Потом они взяли того идиота под руки, вывели во двор и усадили на скамейку, прямо в мокрый снег. Николай говорил Марусе, что точно такой же случай был с ним в Берлине много лет назад, когда его вусмерть укурили какие-то турки в одном злачном притоне.

Николай тогда снимал комнату у Андрея, потом, правда, Николай с Андреем ужасно поссорились. Андрею стало казаться, что Николай слишком много из себя изображает, какую-то недоступную звезду, и Андрея стало это раздражать, поэтому они разосрались. Вскоре Николаю вообще предложили искать себе другое жилье, потому что он очень часто водил к себе каких-то подозрительных личностей, а их квартиру недавно обворовали – украли магнитофоны, видик у Андрея, и еще какую-то одежду. Старушка соседка, работавшая билетершей в Большом драматическом театре, сразу заявила Николаю, чтобы тот искал себе другое жилье, и Андрей даже не стал его защищать, а сразу же согласился с ней. Тут вдруг в квартире случился еще и пожар, сгорела комната Андрея – сгорели все его фотографии, все кассеты с записями песен Аллы Баяновой и Аллы Пугачевой, которую он просто обожал, сгорел портрет мальчика в ботиночках и даже лысая кошка, которую Андрей недавно спарил с таким же породистым котом и потомством которой собирался торговать. А Николай вскоре переехал на новую квартиру и Андрею даже не звонил.

В комнате у Николая в огромном количестве хранились книги шестидесятых годов издания, журналы, разные значки, коробочки, баночки, щеточки, игрушки, а на самом почетном месте, на диване на шелковой подушечке, восседала огромная розовая плюшевая свинья с розовым бантом на шее и розовым хвостиком-штопором, по словам Николая, ее ему подарила Илона, дочь Эдиты Пьехи, и эта свинья напоминала ему о ней. Потом Николай поссорился с Илоной, и она даже не хотела подходить к нему, если они случайно встречались на улице. Как-то Николай поехал в Москву, и Илона видела его на Ленинградском вокзале, но не подошла, потому что ей было противно, она рассказала об этом приятелю Николая Мишеньке, а Мишенька уж потом передал Николаю.

Потом Маруся подарила ему на день рождения игрушечного плюшевого кабанчика, очень большого, мягкого, коричневого, с маленькими белыми кожаными клыками, красным язычком и круглыми вытаращенными глазками. Николай, прижав кабана к груди, долго ее благодарил: «Спасибо

Марусечка, спасибо, дорогая, лучшего подарка ты мне сделать не могла!», а потом взял кабана и торжественно усадил его на спину розовой свиньи со словами: «Ну вот, теперь моя скульптурная композиция завершена. Пара для моей свиньи найдена. Они будут трахаться».

* * *

В начале передачи у Васи обычно появлялся маленький мальчик, Васин сын, он сидел на большом деревянном кресле, болтая ножками, протягивал вперед ручки и лепетал «му-му». Кроме того, Вася придумал символ для своего агентства – сперва это была большая красивая пятнистая корова, но потом, поразмыслив, он сделал символом агентства маленькую собачку, она украшала вход в офис, и она же была изображена на круглой печати. Вася даже придумал своеобразное приветствие. Здороваясь с кем-либо из своих гостей во время передачи, он вскидывал вверх руку, как бы приставляя к своей голове рожки, и произносил «му-му», улыбаясь при этом своей обворожительной улыбкой. Эти же слова он произносил на прощание. И все гости, среди которых были весьма солидные и уважаемые люди, должны были отвечать ему тем же.

Рыжий вертлявый Сергей, приятель Васи, с которым он познакомился как-то в поезде, когда они ехали на кинофестиваль в Сочи, оказался очень активным юношей: он выпил у Васи весь спирт из буфета и уже подбирался к дорогому коньяку – но Вася вовсе не собирался ему это спускать и периодически указывал ему его место. Сергей жил недалеко от Сенной площади вместе со своей глухонемой матерью: в одной комнате жили его мать, сорок кошек и шесть собак, а в другой комнате жил он сам.

Его мать, когда он был маленький, сдала его в детский дом, где над ним ужасно издевались. Воспитательница-садистка засовывала ему в штаны ледышки, и за шиворот тоже, и еще заставляла его пить собственную мочу, она делала то же самое со всеми детьми, но с ним чаще, потому что он был самый бойкий мальчик и просто не мог молчать. Он видел, как после работы воспитатели тащат домой целые сумки, набитые едой, а их кормили жидким супчиком, в котором не только мяса не было, а даже вермишель встречалась очень редко. Потом его мать вышла замуж, и ее новый муж взял Сергея из детского дома обратно. Сергей очень полюбил его и называл «папой». С тех пор он вообще стал любить мужчин больше, чем женщин, потому что свою мать он просто презирал, хотя и чувствовал к ней некоторую жалость.

Большую часть времени он проводил у своего приятеля, который тоже жил с матерью. Мать приятеля ужасно много жрала, она сжирала в день по две буханки хлеба, кастрюлю супа, если он покупал колбасу, то ему приходилось эту колбасу прятать, иначе исчезало сразу все, она сжирала также и сахар ложками, гречневую кашу, горох – короче, все, что находила из припасов. Поэтому Сергей и его приятель старались скрывать то, что покупали, или же съедали сразу все, потому что они просто были не в состоянии позволить себе покупать столько продуктов. Приятель Сергея любил свою мать и совсем не желал ей зла, к тому же она была блокадным ребенком, но он просто был не в состоянии удовлетворить ее гигантские аппетиты.

Сергей познакомился с Васей по дороге на фестиваль в Сочи, он ехал в составе съемочной группы фильма, где он снялся в эпизоде, ну а Вася делал передачу об этом фестивале. Они стояли вместе в коридоре, вдруг посмотрели друг на друга, и им все сразу стало ясно, они пошли в купе. Сергей вообще был очень добрый и привязчивый юноша, он полюбил Васю и потом долго у него жил и помогал ему: ходил за покупками, убирал квартиру и даже иногда еду готовил. А жена Васи, Светка, все время валялась на кровати и не хотела ничего делать, а только вопила на Васю и на Сергея, хотя Сергея у них в доме только кормили, а за работу ничего не платили.

Правда, у Сергея была еще одна работа: он обслуживал пожилых людей, склонных к садомазохизму, он облачался в кожаные трусы и армейские сапоги, привязывал их к батарее, наливал им водки в блюдечко, заставлял лизать свои ноги, а если они отказывались, бил их хлыстом. При этом ему приходилось при необходимости оказывать им первую медицинскую помощь, потому что иногда у них отказывало сердце, ведь они были пожилыми людьми, и на этот случай у него всегда находился с собой корвалол, валидол, и он специально закончил курсы медсестер и умел делать искусственное дыхание и массаж сердца. У него даже была своя клиентура по городу, и он, благодаря этому занятию, имел в месяц где-то долларов двести, но нерегулярно, к тому же времена сейчас настали тяжелые, и у пенсионеров не всегда водились средства, они переживали материальные затруднения.

Однажды Светка заявила прямо в присутствии Сергея, что тот слишком много жрет, она сказала это прямо за столом во время обеда, и у Сергея просто кусок застрял в горле, он чуть не подавился – так он сам потом всем рассказывал. А Светка, в свою очередь, всем жаловалась, что ей было просто неудобно за него перед гостями, так как один ее знакомый как-то даже сказал про Сергея, что у него такой вид, будто крепостное право у нас никогда не отменяли.

Но вскоре ночью у Васи случился ужасный приступ, у него отказали почки, потому что он целую неделю перед этим пил без просыпу, и вот ночью ему стало плохо, он забился в конвульсиях, изо рта пошла пена. Светка стала вопить и рыдать: «Умирает, умирает!» И Сергей буквально на руках вынес Васю на улицу, там поймал машину, довез до больницы, где ему оказали первую помощь, в общем, спасли. После того случая Вася и предложил Сергею работать у него в офисе, правда, платить ему тоже должен был Геночка, потому что Геночка у них отвечал за финансы.

Александр же и вовсе работал у Васи бесплатно, но зато в трудовую книжку ему записали, что он работает в Агентстве «Му-му» исполнительным директором, и Александра это вполне устраивало. Раньше Александр был комсомольским работником, жил припеваючи и постоянно ездил в заграничные круизы – у него даже сохранились видеозаписи этих поездок, где они с женой, одетой в блестящее платье, причесанной и накрашенной по моде, то сидят за столиком в компании плечистых мужиков и их жен и подруг, то танцуют под звуки там-тамов, а мускулистые негры пляшут на эстраде, то купаются в бассейне с небесно-голубой водой, то плывут на яхте по океану и вылавливают из океана диковинную рыбу, а все вокруг аплодируют и пьют шампанское прямо из бутылок. Александр неоднократно приносил эту видеокассету в офис и прокручивал ее Лиле и Сергею, при этом Лиля завистливо вздыхала, а Сергей хихикал и отпускал всякие циничные шуточки, вроде «а это кто в короткой маечке, я, Сань, такую же хочу!», чем крайне раздражал Александра.

* * *

Когда Николай приехал из Западного Берлина, он одно время жил у Миши, и Миша ему ничего не говорил, наоборот, он был рад, а Николай разбросал по комнате все свои вещи, так и оставил валяться: чемоданы, рюкзаки, его трусы и носки лежали даже в коридоре, и Мишиным престарелым родителям всякий раз приходилось через них переступать, а это было не очень удобно. Николай тогда снимал свой клип на телевидении, и к нему постоянно приходили всякие продюсеры, режиссеры, монтажеры. Они сидели прямо посреди этого хаоса, пили пиво, курили, иногда Миша ставил им кассеты с записями своих выступлений на радио, где он несколько лет назад вел передачи о сексе. Маруся тоже слышала одну из них, на которой позвонившая в студию старушка возмущалась нынешней модой «сосать». Эту кассету Миша ставил чаще всего. Все очень веселились. Иногда Николай давал Мише деньги, пару раз даже марок по двести, тогда это были просто огромные суммы, и Миша был счастлив и благодарен Николаю, но потом все это забылось «как все хорошее» – говорил Николай Марусе, скорбно покачивая головой.

Миша подрабатывал парикмахером, он стриг всех своих знакомых и знакомых Николая, а также дочь самой Эдиты Пьехи – Илоночку; правда, она к нему сама не приходила – к ней он обычно выезжал на дом. Миша с Николаем дружили уже давно, они то ссорились, то опять мирились, иногда ссоры были очень затяжными. В последний раз они поссорились из-за Маруси, из-за того, что она передала Николаю слово в слово все, что Миша рассказал ей про него, когда ее стриг, и в частности то, какой Николай бездарный неудачник.

Николай с Мишей вместе учились в школе, и у Миши даже сохранилось его сочинение про то, как он ходил на демонстрацию, кто там стоял на трибуне, про огромные портреты Ленина и знамена, Миша давал это сочинение читать всем своим знакомым, предлагая обязательно прочесть его вслух, это их ужасно веселило. Маруся тоже читала вслух затрепанный замусоленный листочек со стершимися машинописными буквами, а Миша с Николаем, пока она читала, не сводили с нее глаз, на их лицах застыли улыбки, и они то и дело разражались веселым хохотом. Самым забавным им казалось описание того, как в момент, когда папа подводил Мишу к трибуне, воздушный шарик в его руке неожиданно лопнул и стоявший на трибуне дядя так испугался и дернулся всем телом, что каракулевая шапка с его головы упала на землю. «Да, Мишенька, ты уже в детстве был грозой партноменклатуры», – говорил Николай.

Миша выглядел очень молодо, когда Маруся впервые его увидела, она подумала, что ему лет двадцать пять, не больше, она поделилась своими соображениями с Николаем, но тот вдруг весь перекосился и злобно ответил, что они с Мишей ровесники. А Николаю было уже за сорок. Сам Миша на вопрос о том, сколько ему лет, обычно отвечал, что он родился в шестидесятые годы. Миша писал короткие рассказы и пьесы в жанре притчи или басни и сам их издавал – клеил тонкие книжечки и делал к ним иллюстрации. Одна из его пьес называлась «Свекла и Пастернак». Пастернак был высокий тощий господин в цилиндре и с тросточкой, с огромным крючковатым носом, а Свекла – жирная, толстая, расплывшаяся баба на коротких ногах, они спорили о смысле жизни, в результате никто из них не оказывался прав. В самом конце пьесы Свекла спрашивала у Пастернака, не еврей ли он. Фамилия Миши была Раскин.

Однажды Маруся пришла на выступление Николая в одном из ночных клубов вместе со Светиком. Николай в этот вечер выступал вместе с Мишей, и как раз в тот момент, когда Маруся и Светик вошли в зал, Николай пел песню на стихи Миши про инопланетян. Светик сразу же заметил Мишу и спросил у Маруси, кто это. Услышав, что фамилия Миши Раскин, Светик сразу же вскочил и начал бегать по клубу, громко всех переспрашивая:

– Как, как, Пидараскин? Почему здесь в клубе выступает артист Пидараскин? – сначала Светик побежал к бармену, потом к охраннику, а потом и к директору клуба…

Он носился как сумасшедший и кричал, задавая всем один и тот же вопрос:

– Почему здесь выступает Пидараскин? – Успокоить его было невозможно, в конце концов, его пришлось просто вывести…

У Николая был замечательный голос, почти как у Фредди Меркьюри, он зарабатывал тем, что пел в ночных клубах и ресторанах Петербурга, а также иногда давал сольные концерты, на одном из таких концертов они и познакомились с Родионом. Родик зашел к нему за кулисы, Николай, усталый и весь потный, сидел на стуле в своей любимой красной футболке и красном комбинезоне, сшитом ему соседом Андреем, который, кстати, прекрасно шил, он ел бутерброд с колбасой, запивая его коньяком из пластмассового стаканчика, при этом у него был такой довольный и трогательно-умиротворенный вид, как у рабочего на стройке, достойно завершившего свой трудовой день.

Родик какое-то время жил у Николая, а потом ушел к Юле, ему хотелось упорядочить свою жизнь, но никак не получалось, потому что он часто встречал Николая в разных местах – в кафе, клубах, ресторанах и кинотеатрах. Николай многозначительно смотрел на него и улыбался особенным образом, отчего Родик невольно вспоминал, как им было хорошо вместе. Юля все время устраивала ему скандалы, потому что чувствовала, что тот ее не любит, и Родик стал все чаще думать о возвращении к Николаю, который давал ему деньги, покупал выпивку и траву.

Однажды Николай встретил Юлю и Родика в гостях у своих знакомых. Было очень много выпивки и жратвы. Юля, как всегда, напилась и вдруг вскочила на диван, который стоял у стола, взгромоздилась на плечи Родику и завопила:

– Ну все, бля, давай, вставай, поехали! – но не рассчитала, к тому же Родик качнулся вперед, и она своей рожей въехала прямо в стоявший на столе салат.

Однако это, кажется, ее мало смутило, потому что она все продолжала вопить:

– Давай, покатаемся!

А все присутствующие смотрели на нее молча, в совершенном ужасе. Вскоре, правда, они вообще перестали обращать на нее внимание и заговорили между собой о своих делах. Знакомые Николая говорили про Париж, о том, как там можно заработать. Услышав слово «Париж», Юля тут же влезла в разговор:

– Вы что, были в Париже? Вот я прошлым летом туда прокатилась, очень даже неплохо, а вы что, тоже там были?

Хозяева с удивлением взглянули на нее и с нескрываемым возмущением, даже, можно сказать, свысока, ей ответили:

– В Париже? Были? Да мы, дорогая, вообще-то там живем…

После этого Юля резко замолчала, для нее это был просто такой облом, что и передать нельзя.

* * *

Марусина мама все мечтала похудеть, ведь лишний вес вреден для здоровья, не говоря уже о том, что это некрасиво, да и одежду трудно найти себе подходящую. Тут как раз все стали рекламировать чудодейственный препарат для похудания, «Гербалайф», даже на улице подходили и предлагали купить этот «Гербалайф», правда, эти тетки, что предлагали его купить, сами были толстые, как свиньи, но все же мама ознакомилась с аннотацией на этот препарат, и ей все это показалось достаточно разумным и полезным, однако нужно было остерегаться подделок. Поэтому она нашла в газете объявление, где было написано, что продается настоящий «Гербалайф», с сертификатом качества.

Приятный мужской баритон ответил ей по телефону, что она сделала правильный выбор, обратившись именно к нему, так как он сам был кандидатом медицинских наук, работал по совместительству в Военно-медицинской академии, а продажей «Гербалайфа» занялся просто из любви к людям, из гуманных побуждений: больших денег это не приносило, но всегда ведь приятно делать людям добро. Правда, у него «Гербалайф» стоил не десять долларов, как обычно, а сорок, но зато без подделок, прямо из Израиля, настоящий кошерный продукт. И мама, хоть ей и было жалко денег, все же поехала и купила у него этот «Гербалайф» за сорок долларов. Заодно мама рассказала ему, что у нее очень плохо работает желудок, и панкреатит, и воспаление желчного пузыря, да и почки пошаливают, так что похудеть ей было просто необходимо, ради жизни. Они договорились, что через месяц она снова к нему наведается за очередной порцией «Гербалайфа».

Мама начала принимать «Гербалайф», но ей от него стало только хуже, начали болеть почки, печень, хоть на стенку лезь, желудок вообще перестал варить, начались жуткие запоры, в общем, мама решила от этого отказаться. Однако через месяц кандидат медицинских наук сам позвонил ей и поинтересовался, как дела. Мама в мягкой форме сообщила ему, что очень плохо себя чувствует и поэтому решила отказаться от приема «Гербалайфа», но он был абсолютно убежден, что ей обязательно нужно, просто необходимо продолжать прием, так резко сразу все было бросать нельзя, раз уж она начала, то нужно довести это до конца или хотя бы постепенно снижать дозу. Мама опять объяснила ему, что ей от этого препарата очень плохо, и стала перечислять все симптомы, тогда он уже с некоторым раздражением сказал ей, что при резком прекращении приема лекарства у мамы может отказать печень, да и почки тоже, ведь она, кажется, жаловалась, что у нее камни в желчном пузыре, так вот, может резко произойти закупорка, и вся желчь разольется у нее по всему организму, такие случаи уже были, а у него, как у врача, огромный опыт, стаж работы уже двадцать лет, так что она может ему поверить, она рискует жизнью. Марусина мама опять в мягкой форме сказала ему, что все-таки она пока повременит, подождет, может быть, ей станет лучше, а там посмотрим. Но уже на следующий день врач опять позвонил и опять стал убеждать ее продолжить прием лекарства, мама опять отказалась. Но он звонил ей снова и снова. А однажды даже очень серьезным трагическим голосом сообщил, что если она все же не будет продолжать принимать «Гербалайф», то просто-напросто умрет, это он ей, как врач, гарантировал, жить ей осталось не больше двух недель, так что пусть она еще раз хорошенько подумает, прежде чем принимать окончательное решение. Тогда мама в ярости бросила трубку, обозвав врача подонком и предупредив его, что, если он еще раз ей позвонит, то она просто обратится в милицию. И только после этого звонки прекратились.

* * *

Один раз Маруся видела сына Николая, это был худенький мальчик, который с обожанием смотрел на отца, тем не менее сам Николай утверждал, что не уверен, его это сын или какого-то Мурзика, потому что Мурзику всегда нравились такие уродливые бабы, как его бывшая жена. Он рассказывал Марусе, что просто не мог видеть эту бабу с ребенком, которая стояла перед ним на коленях, не мог всего этого вынести, поэтому ушел, согласился уйти и оставить им комнату, где он был прописан, а сам просто ушел и стал снимать жилье на свои собственные деньги. А ведь он мог получить гораздо больше, но просто был не в силах победить себя, такая у него душа добрая. И все всю жизнь пользовались этой его добротой, питались его душевным теплом, а он растрачивал себя, совершенно не жалея.

Потом у Николая начались ужасные материальные трудности, и ему пришлось продать комнату, в которой, кроме него самого, были прописаны его жена и сын, правда, все деньги он отдал своему близкому другу, модельеру Кибальчичу, чтобы тот мог устроить показ своих моделей где-то в городе Риге. И тот устроил показ: по узким рижским улочкам между прекрасными старинными зданиями дефилировали очаровательные девушки и юноши в изысканных туалетах темно-синего, золотого и оранжевого цветов, играла грустная музыка, а сам Кибальчич стоял, картинно опершись о скамью, и за всем этим наблюдал. Шоу имело успех, и Николай тоже принимал в нем участие – он был одет в бархатный костюм с кружевами, высокие бархатные сапоги, зашнурованные до колен, и в смешную бархатную же шапочку.

Правда, Кибальчич так и не отдал ему денег: их у него просто не было. Зато он платил за комнату в коммунальной квартире, в которой Николай жил, и иногда давал ему небольшие суммы – когда тот оказывался совсем на мели. А такое частенько случалось, к нему все время приходили юноши, каждый раз новые, потому что он родился под знаком Скорпиона, а все «Скорпионы» зациклены на сексе, они даже мыслят тазобедренным суставом – так говорил про себя сам Николай. Николай говорил, что даже походка у него очень сексуальная, и один раз его за эту походку задержали милиционеры – Николай предполагал, что он просто им понравился. Сперва, когда Кибальчич не отдал Николаю деньги за комнату, он ужасно злился на него, просто хотел его убить, но потом у него прошла вся злоба, и он снова все ему простил. И Кибальчич все равно по-прежнему Николаю нравился – он напоминал ему льва своей горделивой осанкой и повадками, такими вальяжными, совсем как у льва! Николай был уверен, что, как только у Кибальчича появятся деньги, тот ему сразу отдаст долг, нужно только немного подождать, совсем немного.

А жена Николая за то, что он без ее ведома продал ее комнату, засадила его в тюрьму, где он провел шесть месяцев – сперва он был в одной камере, и там его называли «Англичанин», он сидел на верхних нарах, и ему даже поднимали наверх еду, а он обучал всех своих сокамерников английскому языку. Ну а потом его перевели в другую камеру, где сидели в основном лица кавказской национальности, и там уж ему пришлось быть в услужении и спать у параши, но он не особенно распространялся об этом периоде своей жизни. Там, в тюрьме, они добывали огонь, чтобы курить, потому что ни спичек, ни зажигалок им не давали. Чтобы добыть огонь, они делали так: скатывали из фольги две тонкие макаронинки, вставляли их в розетку, и соединяли их между собой обрывком ватки, через некоторое время раздавался щелчок, из розетки показывалось пламя, а свет в камере гас – получалось короткое замыкание, но они успевали прикурить и потом передавали друг другу этот огонь. Николай потом показывал этот способ Марусе у себя в комнате, а после того, как он сделал короткое замыкание, у него вылетели пробки, и он схватил стул, с обезьяньей ловкостью вскочил на него, потом на спинку стула, попросив Марусю при этом придержать стул, чтобы тот не опрокинулся, и снова вставил пробку где-то наверху, под самым потолком.

Улыбка была на лице у Николая почти всегда, правда, порой он впадал в депрессию. В один из таких дней он купил себе пластмассовые луну и звезды, повесил на стенку и лежал и любовался на эти мигающие разноцветные светила.

Московский приятель Николая, Саня, тоже часто впадал в депрессию, но это состояние перемежалось у него с периодами нечеловеческой активности и подъема, когда он энергично бегал по Москве и даже мог приехать в Петербург. Год назад Маруся как-то зашла в кафе на Невском, где обычно собиралась наркоманская тусовка, и вдруг на нее сзади с шумом и криком кто-то набросился и стал ее обнимать и целовать. Она обернулась – это был Саня, в расстегнутой клетчатой рубашке, в резиновых тапках на босу ногу, называемых в народе «сланцами» – по имени городка в Ленинградской области, где их раньше производили. Саня сообщил ей, что приехал из Москвы на верхней багажной полке и проиграл все деньги случайным попутчикам, а теперь у него нет даже на обратный билет, и он не может уехать обратно, так что придется ему жить у Николая или у его соседа Андрея. Николай, когда приезжал в Москву, тоже всегда останавливался у Сани, который раньше жил в Петербурге и пел в одной очень известной питерской группе, пока со всеми там не переругался.

Последний всплеск активности у Сани в Москве случился этой весной, тогда он выбросил из окна своей квартиры со второго этажа свои солнечные очки, купленные им накануне за двести долларов, и хотел было и сам выпрыгнуть вслед за этими очками, но его подруга Таня в последний момент его удержала. Когда Маруся была в Москве и тоже пару дней жила у Сани, Таня рассказывала ей об этом с нескрываемой гордостью, глядя на Саню с обожанием и восторгом. Саня обращался к Тане на «ты», а Таня к нему – исключительно на «вы» и даже иногда в его отсутствие говорила о нем во множественном числе, например, по телефону: «Сани нет. Они скоро будут», – а спала она на полу, на какой-то жалкой подстилке рядом с его кроватью.

Ее рассказом про очки Саня был доволен, но тут же заметил, что это все мелочи, с ним и не такое случалось, например, когда он служил в армии, он вцепился зубами в руку старшине и вырвал у него из руки здоровенный кусок мяса, после чего его вскоре комиссовали.

В Москве Саня пригласил Марусю на свое выступление в ночной клуб, где собралась целая толпа каких-то пугающего вида приблатненных личностей, которые шумели, толкались и громко переговаривались между собой. Когда Саня вышел на сцену, Маруся в первый момент его даже не узнала – в жизни он был достаточно тщедушного сложения и маленького роста, отчего все время ходил на высоких каблуках, – на сцене же он весь преобразился, на нем были золотые сапожки и великолепный бархатный плащ, усыпанный сотнями фальшивых брильянтов, которые сверкали и переливались в свете прожекторов. Как только Саня вышел на сцену и заиграла музыка, в зале сразу же воцарилась полная тишина, сначала Саня спел несколько песен из репертуара Клавдии Шульженко, потом – Марлен Дитрих, а в конце – песню про безработного афганца, который никому не нужен и уходит «в кокаиновую ночь, черную, как дуло автомата», – при этих словах, совпавших с заключительным аккордом, Саня театральным жестом скинул с себя усыпанный брильянтами плащ и упал на него, встав на колени. После этого какой-то жуткий, похожий на орангутанга тип с невероятно длинными руками впал в настоящий транс, он стал дергаться всем телом и скандировать: «Саня! Саня!» Казалось, что он вот-вот плюхнется в обморок.

* * *

Слова в голове Маруси не всегда складывались в связные предложения, они просто порхали сами по себе и создавали разные образы, часто граничившие с бредом, однако это уже было интересно и занимательно, и эти образы настолько увлекали ее, что у нее терялось ощущение реальности, ощущение почвы под ногами, можно было вообще забыть о реальности и унестись в заоблачные выси. Слово «пектораль» застряло у нее в мозгу уже давно, она все хотела посмотреть в словаре, как же это слово пишется, оно снилось ей всю ночь, и даже сам этот пектораль виделся как какое-то прекрасное создание, творение природы или человеческих рук – неважно, все равно это было очень красиво. Кажется, в Древнем Египте фараоны носили на шее и груди пектораль, это было специально предназначенное для них украшение.

Про пектораль Марусе рассказал Павлик, когда он приехал из Берлина и зашел в собор, старушка у входа под большим секретом рассказала ему о чрезвычайном происшествии. Дело в том, что у них была на экскурсии группа иностранных туристов, и они ушли, весьма довольные, но через час прибежала взволнованная туристка, вся красная, в слезах, а с ней вместе – сопровождающий группу переводчик, и объяснил, что у нее украли документы и кошелек, а там были все ее деньги, тем более что без документов она даже обратно домой улететь не могла, в Амстердам или, там, в Цюрих – старушка точно уже не помнила.

А в соборе в это время сновали какие-то цыганские дети, они достаточно часто там появлялись, и их гоняли смотрительницы, но окончательно выгнать их было просто невозможно, они появлялись вновь и вновь и все время шмыгали, как мыши, около иностранных групп. Скорее всего, цыгане и обчистили эту туристку, так решили все. Тут же поймали одного маленького черненького мальчика с грязными ручками, мальчик стал рыдать, бить себя в грудь кулачком и кричал, что он такого никогда не делал, но мальчика все равно привели в кабинет директора и не отпускали. А вечером того же дня в собор явился высокий мужик в сиреневом спортивном костюме фирмы «Адидас», у него были черные кудрявые волосы до плеч, блестевшие от какого-то геля для волос, он распространял вокруг себя аромат дорогого одеколона или даже духов, и на шее у него был золотой пектораль – так сказала одна сотрудница, которая в этом хорошо разбиралась, так как изучала историю искусства, кроме того, когда он открыл рот, то все увидели, что все зубы у него золотые, нет ни одного белого, за руку он держал маленького мальчика, очень хорошо одетого, причесанного на пробор. Все сотрудники музея прибежали поглазеть на настоящего цыганского барона, они столпились у выхода из алтаря и ловили каждое его движение, а он как будто и не замечал ничего вокруг. Он подошел к столу, за которым сидел распорядитель, отправлявший экскурсоводов на экскурсии, и с большим достоинством заявил, что он – цыганский барон, а вот это его сын; он в курсе того, что здесь произошло, это настоящий позор для всех цыган, пусть директор отпустит того ребенка, он ни в чем не виноват, настоящего похитителя найдут сегодня же к вечеру, а он пока оставит здесь в залог своего сына. Цыганский барон изящным жестом легонько стукнул себя в грудь кулаком, прямо по золотому пекторалю, и за руку провел своего сына в кабинет директора, там они оставались какое-то время, вышел он оттуда уже один и медленной походкой удалился к выходу. А вечером того же дня он появился снова, и в руке у него была небольшая сумочка, а в этой сумочке оказались все деньги той иностранки и ее документы, и директор тогда отпустил и первого цыганенка, и сына этого цыганского барона, и конфликт был улажен ко всеобщему удовольствию. Мало того, барон обещал, что отныне собор будет находиться под непосредственным покровительством цыган, и что больше здесь не будет никаких проблем подобного рода, что это, вообще-то, сделал какой-то пришлый человек, не настоящий цыган, а настоящие цыгане никогда бы себе такого не позволили, потому что для них честь превыше всего, и собор они очень любят и всегда уважали здешних сотрудников. Но директор после того случая нанял охранников, которые уже в собор цыган не пускали, а если туда и проникали цыганские дети, то их тут же отлавливали и выводили.

Павлик после этого рассказа ужасно захотел сделать себе пектораль, хотя бы не из чистого золота, а просто металлический, но для этого нужно было знать, хотя бы приблизительно, как он выглядит, и он просил Марусю, чтобы она ему подсказала, как делать пектораль…

Когда Костя работал санитаром, к ним в больницу тоже привезли огромного двухметрового роста цыгана с золотыми зубами, которого в пьяной драке выбросили с девятого этажа гостиницы «Советская», цыган был уже мертв. Тогда тоже в больницу пришла целая делегация во главе с седым благообразного вида стариком, они просили вернуть им тело и ни в коем случае не делать вскрытие, так как эти цыгане были мусульманами и приехали в Ленинград откуда-то с Волги, кажется, из Куйбышева. Однако главный врач не стал с ними даже разговаривать, тогда цыгане устроили в больнице настоящий погром, выбили все стекла в приемном отделении, и тело им, кажется, все-таки отдали. Костя тогда работал в приемном отделении, он должен был, в том числе, выносить трупы, за сутки, как правило, их было примерно пять-семь. Постепенно ему начало казаться, что все умершие в больнице – это святые, и он выносит всех святых…

У Светика, хотя у него были голубые глаза и светлые волосы, тоже в лице было что-то цыганское, он действительно однажды показал Марусе фотографию, где его дедушка в кафтане, папахе и сапожках стоял в окружении людей в таких же странных нарядах; по словам Светика, он был родом из Румынии. Светик даже утверждал, что он находился в родстве с графом Дракулой, правда, Маруся уже знала одного потомка графа Дракулы, это был издатель грузного телосложения, мрачный тип, с которым ее познакомил на одной из презентаций Торопыгин. Его тоже очень заинтересовал Селин, а потом выяснилось, что ему больше всего нравится в его прапрапрадедушке – что тот прибил гвоздями шапки к головам турецких послов, когда те не сняли их в его присутствии.

Костя говорил, что его дедушка, который жил в глухой тамбовской деревне, тоже воспитывался среди цыган и даже целый год провел в таборе, где научился очень хорошо танцевать и играть на гармошке, что Костя и пытался однажды Марусе продемонстрировать, выплясывая перед ней в течение нескольких часов и даже дней, пока его не забрали санитары. Он начинал издалека, с обычных жестов, брал какой-нибудь предмет, книгу, но постепенно его движения ускорялись, пока не переходили в залихватскую русскую пляску, эти пляски, правда, перемежались у него с балетными номерами, по его мнению, во много раз превосходящими то, что продемонстрировал Нижинский на премьере «Послеполуденного отдыха фавна», и Маруся должна была быть счастлива, созерцая столь необычное, восхитительное и болезненно-утонченное зрелище, decadence, Art Nouveau…

* * *

Павлик теперь не пил и не курил, и даже наркотики не употреблял, он решил завязать после одного случая, о котором старался вспоминать как можно реже. Пару лет назад в Берлин на «ягуаре» прикатил русский негр, Нейл, его мама была узбечка, а папа – из Нигерии. Нейл был очень богатым, он привез с собой кучу бабок, драгоценные камни и золото в полиэтиленовом пакете, поэтому он и попросил Павлика помочь ему красиво потратить все эти деньги, а был как раз канун Нового года. И вот они с Нейлом и приятелем Павлика Мишей отправились встречать Новый Го д в отель «Интерконтиненталь». Миша раньше в Ленинграде был квартирным вором и одновременно работал врачом «Скорой помощи». У входа швейцар предупредил их, что не нужно сюда соваться, так как здесь сегодня гуляют русские и у них могут быть неприятности, но они все равно туда пошли.

Они сели за столик, а вокруг за столами действительно сидели русские и все, как один, жрали жареных куриц. Периодически кто-то из них залезал на сцену и объявлял: «По просьбе Жоры из Одессы сейчас специально для его лучшего друга Сени из Бердичева будет исполнена любимая песня Сени «Без меня тебе, любимый мой»!». Павлику даже начало казаться, что он никуда не уезжал, а так и остался в Ленинграде времен «застоя» и сейчас сидит в ресторане «Нева», а вокруг него гуляют местные торгаши, разбогатевшие благодаря финансовым махинациям. Когда же в зал ввезли столик на колесиках, на котором стоял огромный торт из мороженого, все эти личности со своими женами так набросились на него, будто это в последний раз в жизни они ели торт, и завтра наступает уже не Новый Год, а Конец Света.

Вдруг Павлик заметил, что по залу идет девушка, очень похожая на Кристину Орбакайте, которая только что пела по телевизору в передаче «Старые песни о главном», он подошел к ней сзади и тихо позвал: «Кристина!» Она обернулась и спросила: «Что?» Тогда Павлик вкрадчиво сообщил ей: «Мы только что вас по телевизору видели, а вы, оказывается, здесь прогуливаетесь!» Она пожала плечами, улыбнулась и пошла себе дальше. А еще Павлик в тот вечер познакомился с дочкой Эдуарда Сагалаева, который тогда только что возглавил Первый канал российского телевидения, у его дочки, видимо, были деньги, поэтому она и веселилась здесь в дорогом ресторане вместе с Павликом, Нейлом и Мишей, который раньше, до Берлина, работал врачом «Скорой помощи» и, незаметно для больных, клал себе в карман их вещи. Когда Павлик подошел к Кристине Орбакайте и заговорил с ней, дочка Сагалаева тоже подошла вместе с ним, и ей все время хотелось сказать, чья она дочка, у нее это буквально вертелось на кончике языка и было написано на лице. Павлик это чувствовал, но она так ничего и не сказала, промолчала, просто потому, что ей не представился удобный случай это сообщить.

Когда они уже уходили, у входа в ресторан Павлик заметил несколько стоявших навытяжку немецких полицейских, перед которыми стоял русский старик, похоже, еще из первой волны эмиграции, и крыл их матом на чем свет стоит, иногда он, правда, вставлял в свою речь немецкие слова, чтобы они могли хоть что-то понять, но они все равно никак не реагировали, а молча на него смотрели и не шевелились. Тем временем на улице у отеля какую-то пьяную бабу втаскивали в полицейскую машину – ее тащили за ноги, а ее муж, вцепившись ей в волосы, тащил ее обратно и тоже ругался матом. А вообще-то, особых неприятностей, о которых их предупреждал у входа швейцар, у них в тот вечер не было.

На следующий день Павлик повел Нейла в район Кройцберга, в бар на Ораниенштрассе, устроенный в помещении бывшего завода. В Берлине тогда были в большой моде такие бары: стены там бетонные, полы – тоже, всюду стояли огромные столы, обитые по краям железом, и гремела музыка в стиле «техно». Павлик купил себе там шесть таблеток «экстази» – ему даже сделали скидку и взяли с него не шестьдесят марок, как полагалось, а всего лишь сорок. Павлик заглотил сразу три эти таблетки, а потом еще две, и ему стало так весело, так хорошо, что он вскочил на стол и стал раздеваться под музыку, ему всегда была свойственна тяга к эксгибиционизму, он любил показывать всем свое тренированное тело и то, как он хорошо сложен.

Он плясал на столе, по очереди стаскивая с себя свитер, рубашку, майку, раскручивал их у себя над головой и бросал куда-то далеко в толпу. В какой-то момент ему даже начало казаться, что в баре грохочет не «техно», а русская народная музыка. Он подумал: «Вот ведь уже до чего дошел прогресс, в этих барах теперь слушают русскую народную музыку». От этой мысли ему стало еще лучше и веселее, и он продолжал раздеваться до тех пор, пока не остался в одних трусах. Но тут действие таблеток закончилось, и он почувствовал, что ему холодно. Павлик спустился со стола и пошел искать свою одежду, но нашел только джинсы и сапоги, ни рубашки, ни свитера, ни куртки нигде не было, исчезли также все его документы и кредитные карты, и последняя таблетка «экстази», которую он засунул в карман джинсов, куда-то пропала. Русско-узбекский негр Нейл тоже куда-то делся. Теперь он не знал даже, как ему добраться до дому.

Как он в больницу попал, Павлик не помнил, помнил только, что проснулся, и бабушка принесла ему меню, более того, там было все запечатанное, все теплое, мало ли ты вегетарианец или того не ешь, сего не ешь, и даже водка там была на выбор – «Абсолют» там или «Горбачев». А он сперва даже отчество свое вспомнить не мог. Ему сосед по палате, тоже русский, говорит:

– Чего ты прикалываешься, брось дурить!

А он ему:

– Серьезно, в натуре, ничего не помню, даже как мое отчество.

Сосед говорит:

– Борисович.

Павлик ему:

– Нет, не то.

Он тогда:

– Ну, Александрович.

Павлик подумал – а вдруг и вправду Александрович, все ведь может быть, ну он и сказал, чтобы его так называли. И стали его звать Александровичем. И язык он немецкий забыл – раньше хоть как-то говорил, а теперь – вообще ни бум-бум. Ему говорят:

– Шпрехен зи дойч?

А он им:

– Нихт, нихт, – и смеется, смеется, сам не знает, чего ему так весело, ну прикалывает просто.

Так он в этой больнице довольно долго пролежал, а после его выписали, хотя он все равно много чего вспомнить так и не смог, да и не очень ему приятно было вспоминать.

Потом Павлика еще долго мучила совесть, ему было стыдно за себя, потому что из-за таких, как он, швейцар у входа в ресторан и предупреждал посетителей, что от русских лучше держаться подальше…

* * *

Однажды Лиля с Марусей задержались на работе допоздна, было уже десять часов вечера, а они все сидели и ждали Гену, который должен был подойти и забрать какие-то документы. И Лиля внезапно поведала Марусе ужасную историю, в которую втянул ее Александр.

Оказалось, что однажды они с Александром Петровичем остались в офисе вдвоем, пришла, правда, еще ее подруга, Ленка, и Александр Петрович предложил им отпраздновать первый солнечный день, а погода действительно была просто замечательная, давно уже такой не было, и они, конечно, согласились, он принес литровую бутылку «Мартини», она выпила немного, она вообще пить не любила и старалась этого не делать, потому что она очень быстро теряла голову, но он ее просто заставил, и она выпила целых две рюмки, а Ленка ушла в другую комнату и там села на диван и так и сидела, не желая даже с ними говорить, непонятно, что с ней случилось. Тем временем Александр Петрович рассказал Лиле, что он работает еще и в Агентстве моделей «Модус Вивенди», очень солидном и перспективном. Все девушки, которые там обучаются, потом снимаются в кино или принимают участие в различных шоу, и Лилю он пообещал в это агентство устроить, но для этого, по его словам, необходимо было сделать пробные снимки. Тут он достал фотоаппарат, Лиля не возражала, и он сфотографировал ее стоя, потом она села на стол, и он опять ее сфотографировал. А потом он сказал, что нужно теперь еще сфотографироваться без одежды, чтобы там все же имели исчерпывающее представление о будущей модели. И Лиля, непонятно, что с ней случилось, но согласилась раздеться, сперва она сняла юбку и сфотографировалась в блузке и в колготках, а потом он снял с нее и блузку, и она сфотографировалась уже совсем «топлесс», с обнаженной грудью, но в колготках, а потом и колготки сняла, и даже села на стол, как он ей сказал, и он ее и так сфотографировал, правда, трусы она все равно не сняла, как он ее ни уговаривал. А он ей говорил, что время так быстро проходит и что она потом станет старой и будет жалеть об этом, что нужно пользоваться каждым мгновением и наслаждаться им, а то потом будет поздно…

И вот теперь все пленки у него, и фотографии тоже, и она не знает, что же ей делать. Ведь он же может показать все это Гене, а Гена считает, что она очень чистая, называет ее принцессой, а когда он увидит, что они с Александром Петровичем так себя вели, то просто ее убьет, потому что ему она отказывает уже давно, и получается, что Александр Петрович ей нравится больше, чем Гена. Гена ей этого никогда не простит, даже объяснений ее слушать не станет. Что же ей теперь делать, что делать? А вдруг и мужу ее все станет известно? Александр Петрович ведь и ему может эти снимки показать… Бедная Лиля чуть не плакала, вспоминая о своей глупости и доверчивости. «Как вы думаете, он гомосексуалист или нет? – неожиданно спросила она Марусю. До этого она была уверена, что он гомосексуалист, но последние события сильно поколебали ее уверенность в этом.

Тут раздался сильный стук в дверь, как будто в нее колотили ногами, Лиля торопливо подбежала к двери, повернула ключ, и на пороге перед ними предстал Гена. Гена молча прошел в свой кабинет и тут же оттуда донесся вопль: «Ли-ля!» Лиля угодливо вскочила с места и бросилась на зов.

– Что это за бардак! – услышала Маруся дикие крики. Гена явно был в плохом настроении. – Кто трогал документы на моем столе?

– Никто не трогал, – залепетала Лиля, – сюда даже и не заходил никто.

– Нет, мне все это осточертело! Сидят, понимаете, в прекрасном отремонтированном помещении, могут смотреть телевизор с утра до вечера, пользоваться компьютером, звонить по телефону, и за все это я еще им деньги должен платить! Да найдутся люди, которые мне еще сами приплатят за такую возможность, а тут я, понимаете ли, им платить должен! Нахлебники чертовы, халявщики! – продолжал вопить Гена.

Через некоторое время он стал говорить тише, а потом и вовсе перешел на шепот. Лиля тоже в ответ что-то шептала, потом из кабинета, как всегда, стал доноситься сдавленный визг и хихиканье. Маруся поняла, что пора уходить, к тому же на улице было уже темно.

* * *

И все-таки Марья Савельевна так и не успела отозвать свое завещание, но тем не менее выяснилось, что завещание не действительно, если у умершей есть ближайшие родственники-инвалиды, получающие пенсию от государства. Таким инвалидом и была дочка Марьи Савельевны, Виолетта, которая с детства страдала эпилепсией, поэтому Марусина мама могла рассчитывать только на треть оставшейся жилплощади, это в лучшем случае. Почему-то адвокат, который помогал маме составлять завещание и консультировал ее по этому вопросу, ничего ей об этом тогда не сказал. Виолетта же теперь ничего и слышать не хотела ни о каком завещании, она уже даже подала объявление о продаже квартиры, с мамой она вообще больше не здоровалась, а вечерами стояла у подъезда в окружении таких же грязных, как она, бомжей и о чем-то с ними заговорщически шушукалась, так что мама теперь боялась поздно возвращаться.

В общем, она теперь совсем не знала, что ей делать, судиться ей все-таки с Виолеттой или махнуть на все рукой.

Наконец дочка ее школьной приятельницы, Лика, посоветовала маме обратиться к какому-то Геннадию Ивановичу Соловьеву. Лика работала менеджером в одной итальянской фирме, торгующей мебелью, и жила с Венедиктом, который, в свою очередь, курировал всю питерскую проституцию и даже содержал целый публичный дом неподалеку от бассейна «Локомотив» на улице Заслонова. Мама всегда восхищалась Ликой, ее предприимчивостью, говорила, что она «цветет и пахнет», в отличие от Маруси, которая влачила жалкое существование, потому что у Лики была огромная пятикомнатная квартира на Фонтанке с двумя ваннами и джакузи, а Маруся все время только и думала, как бы у мамы еще что выпросить. По мнению Лики, именно Геннадий Иванович Соловьев мог уладить все мамины проблемы. Лика вообще очень удивилась, что мама ничего не знает о Геннадии Ивановиче, так как, по ее словам, все кругом в Петербурге только о нем и говорили, у него даже было прозвище «Разбойник», но это только из-за его фамилии «Соловьев», а так это был очень интеллигентный человек, так что мама могла не опасаться и смело ему звонить. Правда, звонить ему было не так просто, нужно было это делать по специальной схеме, которую она тут же набросала маме рядом с номером телефона, чтобы она не забыла. Сначала нужно сделать семь звонков, потом положить трубку и сразу же перезвонить, но уже сделать только три звонка, потом держать трубку до пяти гудков и только на четвертый раз там ответят.

Мама все так и сделала – после того, как она, как ее учила Лика, сказала, что ей нужен Геннадий Иванович по личному делу, приятный женский голос в трубке сообщил, что сейчас ее с ним соединят. Геннадий Иванович сразу же понял суть проблемы, по его словам, это был типичный случай, с которым он уже неоднократно сталкивался в своей практике, он очень посочувствовал маме и полностью разделил ее негодование, но ничего страшного: если она решит окончательно разобраться с этим вопросом, то нет проблем, он сделает так, что уже через неделю объект, то есть Виолетта, отсвечивать больше не будет, а маме это даже и стоить будет совсем недорого, так как ей, как пенсионеру, он готов сделать скидку – он, видимо, так пошутил, – в общем, как только мама примет окончательное решение, пусть она ему перезвонит, только на следующей неделе сначала надо будет сделать пять звонков, а потом уже семь и три, тогда они встретятся и обговорят все подробнее…

Но она так ему и не перезвонила, испугалась с ним встретиться, хотя, по ее словам, судя по всему, это действительно был очень интеллигентный человек, так ей, во всяком случае, показалось.

А Виолетта месяцев через пять умерла сама. Это обнаружила соседка с нижнего этажа, когда у них на кухне сверху стала капать какая-то коричневая жидкость, а на потолке проступили темные пятна. Соседка побежала звонить наверх, но двери никто так и не открыл, пришлось вызывать слесаря из жилконторы. Виолетта лежала на кухне, судя по всему, уже не меньше двух недель, так как она уже начала разлагаться, и по ней даже ползали опарыши. После этого в ее квартиру набежала куча родственников, все они искали деньги, вырученные от продажи квартиры ее матери, они должны были быть спрятаны где-то там, не могла же она пропить девять тысяч долларов за четыре месяца, разве только она собрала всех окрестных бомжей и они устроили грандиозную пирушку где-нибудь на соседней помойке, но денег вроде так и не нашли, хотя мама этого точно не знала, просто все так говорили…

Видимо, Виолетта что-то готовила на кухне и вдруг упала в припадке эпилепсии, а рядом с ней никого не оказалось, чтобы вызвать «Скорую». Раньше Марусина мама периодически к ней заглядывала, звонила ей, проверяла, все ли в порядке, ведь Виолетта была инвалидом первой группы, но после той истории с квартирой они больше не общались. Так она и умерла, хорошо еще, газ был выключен, а то бы вообще весь дом мог взлететь на воздух, тогда бы уже не только денег, но и самой Виолетты не нашли, ее прах бы развеялся по ветру, а может быть, и не только ее…

* * *

На дворе стоял конец ноября, постоянно шел дождь, дул промозглый ветер, и в офисе было ужасно холодно, так как отопления там не было. Гена каждый день обещал принести электрический обогреватель, но не приносил, и Ли-ля с Марусей, дрожа от холода, целый день сидели в офисе в пальто и в шапках. Маруся работала за компьютером – она набирала свой новый перевод, поэтому не особенно обращала внимание на происходящее вокруг, но отсутствие отопления на нее тоже действовало угнетающе, она чувствовала, что простужается: у нее начинался насморк и кашель. Гена же заходил в офис лишь на пятнадцать минут и старался не задерживаться, потому что было очень холодно, у него даже шел пар изо рта, и он, чертыхаясь, быстро забирал все нужные ему бумаги и уходил, в очередной раз пообещав принести обогреватель.

Вася же и вовсе отсутствовал – он отправился в Москву по своим делам, поэтому жизнь в офисе на какое-то время почти замерла. Гена, правда, изредка звонил и проверял, на месте ли его сотрудники, и Лиля с Марусей должны были стоически сидеть в холодной комнате с утра до вечера, и даже чаю попить они не могли – не было ни заварки, ни сахару, купить было не на что, потому что Гена тянул с выплатой денег. Александр Петрович и Сергей появлялись редко. Александр Петрович, когда приходил, всегда приносил с собой лазерные диски с новыми компьютерными играми, иногда, правда, он ставил диск со своими любимыми песнями группы «Наутилус Помпилиус», долго сидел и самозабвенно слушал, закатив свои бледно-голубые глаза и задумчиво потряхивая длинной тощей ногой.

Сергей же, как только появлялся, сразу включал электрический чайник и пил чай, если, конечно, у них были заварка и сахар. Он выпивал подряд несколько чашек и съедал все печенье или крекеры, которые были в запасе, однажды он съел все овсяные хлопья, купленные Лилей для своей собаки, которую она очень любила. Верунчик же часто приносила хороший растворимый кофе, какие-нибудь конфетки, шоколадку, а как-то перед выходными днями она принесла баночку кофе, коробочку конфет с орешками и пачку импортного печенья, все попили кофе, а оставшиеся продукты сложили в буфет. Через несколько дней, когда Верунчик пришла снова и полезла в буфет, она не обнаружила там ничего, кроме пустой банки из-под кофе. Изумлению ее не было предела.

– Где же кофе? – спросила она – Ведь была же целая банка. А печенье, а конфеты?

– Наверное, это съел Александр Петрович, – задумчиво сообщила Лиля, – он тут пару раз оставался работать допоздна.

– Александр Петрович? – с возмущением переспросила Вера. – Как же так можно? Взять сразу все и съесть?

Она явно не решалась спросить об этом прямо у Александра Петровича, который сидел тут же за столом и насмешливо слушал весь этот разговор, но ничего не говорил, а только качал ногой.

– Ну и ну, – продолжала возмущаться Вера, – это уж ни в какие рамки… Больше я ничего приносить не буду!

И действительно, она больше ничего не приносила, а уж если приносила, то сама тут же все и съедала, правда, угощая при этом и Лилю, которая выпивала небольшую чашечку и съедала самый крошечный кусочек – после того ужасного случая, когда она неожиданно прибавила в весе два килограмма, она очень боялась растолстеть и постоянно следила за своей фигурой.

Вася вернулся из Москвы, у него как раз приближался день рождения, и Александр Петрович, который первым сообщил об этом событии, предложил устроить праздник и поздравить Васю. Маруся, Лиля, Сергей и Александр Петрович скинулись и купили Васе цветы и маленькую стеклянную собачку в подарок. Эту собачку Маруся и Сергей купили вместе в киоске, причем они долго выбирали подарок, ходили от киоска к киоску, и Маруся заметила, что Сергей долго задерживается у одной витрины. Она обратила внимание, что он зачарованно смотрит на маленькую стеклянную собачку с загнутым наподобие бублика хвостиком. Марусе показалось, что ему очень нравится эта собачка, но он стесняется ей об этом сказать. Она вспомнила, что в детстве он жил в детском доме и, наверное, даже в руках никогда не держал таких игрушек. А теперь даже не решается предложить купить ее в подарок Васе – потому что ему кажется, что это некрасиво, да и собачка какая-то мещанская… Маруся решила помочь ему и предложила:

– Давай купим Васе эту собачку? Мне кажется, она ему понравится, такая красивая, кроме того, это будет еще один символ его Агентства…

Сергей посмотрел на нее с некоторым удивлением и, как ей показалось, с тайной благодарностью.

– Ну ладно, давай купим собачку, если уж ты так хочешь, – сказал он, и они купили собачку.

Когда они отошли от киоска, Маруся держала в руках собачку в коробочке, и Сергей, внимательно глядя на нее, произнес:

– Знаешь, Маруся, мне кажется, что у тебя совершенно нет вкуса. Ведь эта собачка – совершенно безвкусная безделушка. Но если уж она тебе так понравилась…

Потом они украсили офис – развесили на стенах бумажные гирлянды и даже написали на листе бумаги большими буквами поздравление, после чего прикрепили этот лист к стене, прямо перед входом в офис. Вася пришел в хорошем настроении и радостный, он принес с собой бутылку коньяка «Мартель», всех расцеловал, сел за круглый стол, достал рюмку и стал, как обычно, наливать и пить, никого не угощая. Все сотрудники смущенно переминались с ноги на ногу, наконец Александр Петрович дрожащим, срывающимся от волнения голосом поздравил Васю с днем рождения.

– Спасибо, Сашенька, – ответил Вася. – Хочешь вы пить?

Александр Петрович в ответ пробормотал что-то неопределенное.

– Ты знаешь, этот коньяк, вообще-то, вреден для печени, поэтому тебе лучше его не пить вообще. Ведь, я помню, у тебя были проблемы с печенкой? Так что не стоит рисковать! – сказал Вася и опрокинул еще одну рюмку коньяка. – Уж лучше выпей спиртику, это для печени гораздо полез ней, чем коньяк. Насколько я знаю, все люди, страдающие печенью, предпочитают пить водку, а еще лучше – спирт.

– Сегодня нам должны привезти от фирмы «Posso-шок» пять ящиков водки – это они по бартеру рассчитываются с нами за рекламу, которую я сделал этой фирме в своей программе, так уж вы, пожалуйста, проследите, чтобы все было в порядке, выгрузите эти ящики и пересчитайте бутылки. Я потом сам за всем этим прослежу, но, вообще-то, я доверяю вам и считаю, что нет никакой необходимости вас постоянно контролировать.

Александр Петрович радостно закивал.

– Я начинаю искать себе нового шофера, – продолжал Вася, – а то моя прежняя совсем обнаглела, постоянно требует каких-то денег, хотя, мне кажется, она и сама могла бы приплачивать за то, что имеет возможность со мной общаться. Многие бы этого хотели, но не всем дается такой шанс в жизни!

* * *

Алексей Б. придавал большое значение числам, дням недели, гороскопам и всяческим суевериям, его настольной книгой была книга Гурджиева, любимого астролога Гитлера, Гитлер вообще был подвинут на астрологии. Алексей все свои знакомства сверял с этой книгой и никогда не предпринимал никаких действий, не проконсультировавшись тщательнейшим образом по Гурджиеву. Марусю он тоже призывал быть осторожней и осмотрительней, ведь с возрастом мы становимся более слабыми, а значит, и более суеверными, так что нужно стараться обращать внимание на различные знаки, которые посылают нам с небес и вообще с разных сторон, нужно только уметь их замечать, эти знаки, иначе вообще вляпаешься в ужасное дерьмо.

Алексей всегда носил с собой фотографии, на которых был не он сам, а его живописные портреты, сделанные его знакомыми. Одна художница, знакомая Алексея, здоровенная квадратная баба с покрытой красными пятнами рожей, которую Алексей называл не иначе как «Рембрандт», написала уже несколько портретов Алексея. На одном ее портрете он был с узкими, как у китайца, глазами, с торчащими во все стороны, как у Страшилы, соломенными волосами и в красном шарфике – Алексей уверял, что этот портрет «льстивый».

Рембрандт жила в мастерской около Владимирского собора со своим сыном, хорошеньким румяным мальчиком, с которым Алексей любил играть, возил его на себе по комнатам, боролся, прятался от него в стенном шкафу, убегал по длинному коридору… В мастерской был жуткий холод, и художница обогревалась газом. Однажды, когда Маруся с Алексеем собрались от нее уходить, сын художницы вдруг залез на стремянку, стоявшую у входной двери, и не давал им выйти, со стремянки он пытался перелезть на голову Алексею, а тот, вместо того, чтобы строго призвать мальчика к порядку, хихикал, поеживался и щурился и, казалось, был готов вечно стоять в этой обшарпанной холодной прихожей у дверей. В конце концов, Марусе это надоело, и она решила уйти одна, оставив Алексея развлекаться здесь, сколько он хочет.

Как-то Рембрандт под большим секретом успела шепнуть Марусе, когда они остались одни в кухне, что надеялась, что они с Алексеем поженятся, был такой период в их жизни. Потом Алексей предложил, чтобы художница написала и Марусин портрет. Маруся сперва опасалась, что та изобразит ее какой-нибудь уродиной, но она нарисовала портрет вполне льстивый, Маруся даже сначала сама себя не узнала, она сделала ее моложе лет на десять как минимум, кроме того, на портрете Маруся радостно смеялась, и на голове у нее было что-то вроде капитанской фуражки, а вдали виднелись корабли на Неве – такие портреты раньше публиковали на обложках журналов «Юность» или «Аврора».

Пока Маруся позировала, художница жаловалась ей на тяжелую жизнь, ее мама в деревне очень плохо себя чувствовала, но все равно присылала им яблочки и даже повидло, а за эту мастерскую ей приходилось очень дорого платить, но уже хорошо, что эта мастерская вообще у нее была, потому что они сдавали свою квартиру и жили на эти деньги. Недавно она познакомилась с одним мужчиной, такой видный мужчина, чернявый, они выпили, и он остался у нее ночевать, а утром за завтраком он вдруг назвал ее «блядью», прямо в присутствии ребенка, и это уж ни в какие рамки, так не принято, о чем она ему сразу и сообщила, и вообще предложила выметаться на фиг. Таких мудаков она у себя терпеть не собиралась, так все у нее и расстроилось; и вообще, не клеилось у нее с мужиками, потому что их интересует только одно – выпить и поебаться, и все. А с мужем она рассталась из-за того, что муж постоянно хотел ее контролировать, она не могла ни у подруги ночевать остаться, ни в гостях подольше задержаться, на фиг нужна такая жизнь вообще, вот они и развелись. Потом она, правда, об этом иногда жалела, но, в общем, самое главное, она обрела свободу, была теперь свободна как птица, могла располагать собой по своему усмотрению.

Вот, правда, она познакомилась с Алексеем, и одно время они с ним даже хотели пожениться, но как-то не сложилось, а жаль: ведь он так любил ее сына, прекрасно к нему относился, но не вышло, к большому сожалению.

У Алексея была еще одна знакомая художница, карлица, она тоже нарисовала его портрет, там он был уже какой-то весь перекошенный, как будто в ярости, вне себя, создавалось впечатление, будто у него глаза вылезли из орбит и изо рта брызжет слюна, потом Алексей этот свой портрет подарил на день рождения Марусе…

Зимой умерла маман Алексея, которая уже очень долго болела, и Маруся вместе с ним поехала на кладбище, он непременно хотел похоронить ее рядом с отцом, но по кладбищенским правилам нельзя было подхоранивать рядом, пока не прошло двадцать лет; а в случае с матерью Алексея прошло всего лишь девятнадцать лет, но все равно, правила оставались такими же. Кладбищенский рабочий, румяный парень в ватнике, подъехал на «Жигулях», они сели к нему в машину: Алексей – впереди, Маруся – сзади. Маруся поехала вместе с Алексеем, так как он очень просил ее помочь в случае различных неувязок, все-таки у нее было журналистское удостоверение, а Алексей говорил, что все кладбищенские служители – вымогатели. А он был так расстроен смертью матери, у него постоянно слезились глаза и текли слезы, на его бледном лице застыло растерянное выражение.

В тот день было жутко холодно, на кладбище за городом дул пронизывающий ледяной ветер, и Маруся после этой поездки сильно простудилась. Когда они, по колено увязая в глубоком снегу, подошли к могиле отца Алексея, куда он хотел подхоронить и свою мать, рабочий сразу ему сказал, что этого сделать нельзя. Алексей недоверчиво смотрел на него, долго ходил вокруг могилы, осматривая окрестности. Неподалеку росло дерево, и Алексей, схватившись за ветку и раскачивая дерево из стороны в сторону, продолжал приставать к рабочему: «А вот это дерево нельзя спилить? Ведь тогда место освободится?» Рабочий отвечал, что места еще на одну могилу все же не хватит. «А если убрать вот эту безымянную могилу? – продолжал настаивать Алексей. – Посмотрите, ведь она совершенно заброшена, сюда, наверное, уже давно никто не ходит, никто и не заметит, если вы ее уберете». Но рабочий ответил, что часто бывает так, что не ходят-не ходят, а потом вдруг возьмут да и объявятся, и у них будут неприятности. Алексей еще долго ходил вокруг могилы, он даже с силой топал вокруг ногами, желая что-то проверить, но больше никакого повода не нашел, и они уехали.

На обратном пути в автобусе Алексей задумчиво смотрел слезящимися красными глазами в окно, и вид у него был совершенно несчастный и отрешенный. Он, прерывисто дыша, говорил Марусе, что сейчас же собирается уезжать в деревню к дальним родственникам матери, что ему нужно побыть одному, а там, в деревне, такая жизнь, какую даже и представить себе она не в состоянии, что там живут очень, очень плохо.

* * *

Маруся долго ехала на троллейбусе, почти до самого кольца на Петроградской стороне, зашла в обшарпанную парадную, поднялась на второй этаж и позвонила. Никто не открыл, но за дверью раздался глухой удар, от которого, казалось, содрогнулся весь дом. Маруся в изумлении приложила ухо к дверям и прислушалась – доносилось какое-то неясное шуршание, потом раздался еще один ужасный удар и кто-то воскликнул: «Еб твою мать!» Маруся позвонила еще раз, и тут дверь открылась, и перед ней предстал Светик – его стоявшие дыбом светлые волосы и ярко-малиновое лицо были покрыты белой пылью, вокруг на полу валялись куски штукатурки, а позади, за спиной Светика, в стене зиял провал.

– Привет, Маруся! Раздевайся! Ты извини меня за вре менный беспорядок, но я тут ломаю стену. Я решил сделать проход в свою комнату из коридора, чтобы не ходить по стоянно через большую гостиную, где живут моя мама и ее муж, меня эта ситуация просто достала, поэтому я решил пойти на крайние меры.

При этих словах Светик схватил валявшуюся тут же здоровенную кувалду и со всего размаха ударил ею по оставшемуся куску стены. Весь дом опять содрогнулся, на пол обвалился огромный кусок стены, а сам Светик на какое-то мгновение исчез в облаке белой пыли. Маруся зачихала и закашляла.

– Маруся? Я тебя не задел? Ничего? Давай, проходи на кухню! – Светик широко улыбнулся и полез по узкому коридору через наваленные там узлы, коробки и банки. – Ты из вини, тут не очень удобно, но я просто чувствую, что, если я этого не сделаю, то просто сойду с ума. А пока ты посиди на кухне и послушай мои любимые песни, посмотри мои расцарапки и почитай мои стихи!

Светик плюхнул перед Марусей кучу запыленных тетрадей и альбомов, в которых были наклеены пожелтевшие вырезки из газет и красовались затейливые узорчатые буквы.

Светик сел тут же, рядом с Марусей, раскрыл один альбом и показал ей фотографию, где он, голый и розовый, с блаженным видом отдыхает в ванне, а рядом стоит мужик с пририсованными рогами и хвостом и указывает на Светика пальцем. Светик тем временем снял трубку со стоявшего тут же телефона, набрал номер и произнес:

– Але? Здравствуйте, Иван Петрович! Это я. Я? Что де лаю? Да тут стенку ломаю! А ко мне тут Маруся заехала. Мы с ней вместе сидим и беседуем на различные темы.

Потом Светик так же обзвонил еще десяток знакомых и всем сообщил, что к нему заехала Маруся и они вместе сидят и беседуют. Потом Светик снова повернулся к Марусе.

– Знаешь, Маруся, раз уж ты ко мне приехала, я отдохну, а стенку потом доломаю. Давай я приготовлю тебе обед. Я сделаю тебе ежики, я делаю такие классные ежички, ты просто не поверишь. Вот тут у меня фарш, тут – рис, а тут – лук. Я сейчас слеплю эти ежички, и мы с тобой поедим. Но только вот что. – Лицо Светика приобрело задумчивое и слегка озабоченное выражение. – Я очень не люблю, чтобы смотрели, как я готовлю. Очень некрасиво – все руки облеплены фаршем, лицо у меня становится красное, в общем, иди-ка ты лучше в комнату и посмотри там все эти альбомы. А я тебя позову.

Маруся тем же путем по заваленному коридору пробралась в довольно просторную комнату, где стоял телевизор, полированный буфет и большой стол у окна, за который Маруся и уселась со всеми альбомами и стала их внимательно рассматривать, читая надписи, сделанные Светиком под каждой фотографией. У Светика вообще лицо было, как белый лист бумаги, что на нем нарисуешь, то и будет: он мог изображать и Марлен Дитрих, и Фюрера, и Сталина, и папу римского, и каждый раз получалось так хорошо, что не отличишь, недаром его все называли «Светик-семицветик», хотя образов было у него не семь, а гораздо больше. На одной из фотографий Светик был в русском узорном кафтане, красных сапогах и красивой, расшитой бисером шапочке, с длинными льняными кудрями, настоящий Иван-Царевич, на другой он был уже в напудренном парике, камзоле, с кружевными манжетами и в синем плаще, на третьей – во фраке и цилиндре, еще на одной фотографии – в сильно декольтированном шелковом платье и светлом женском парике, и наконец, в образе Гитлера, правда, на этой фотографии Светик был еще совсем юный… Его еще в школе интересовала личность фюрера, и он уже тогда пришел к выводу, что они чем-то похожи. Он сделал себе стрижку, подстригся под Гитлера, зачесал длинную челку набок и немного назад, правда, усы у него еще не росли, но зато он подкрасил себе глаза так, что они стали еще круглее, чем обычно, хотя у Светика и так были достаточно круглые глаза, а теперь они стали просто как будто вытаращенные, светлые, с четко выделяющимся зрачком. Светик долго входил в образ, он все время представлял себя молодым Адольфом, которого ждут великие дела, в результате он перестал спать и чуть не свихнулся. Потом он сам сшил себе военный френч, переделал выходной костюм маминого мужа, на грудь он прикрепил небольшой круглый значок, а на рукав надел повязку со свастикой и в таком виде сфотографировался, не в ателье, конечно, а попросил своего приятеля, чтобы тот его сфотографировал. Эту фотографию сейчас и держала в руках Маруся, под ней была подпись «В начале славных дел»…

Все это ей рассказал улыбающийся раскрасневшийся Светик, который через некоторое время появился в дверях с тарелкой в руках, на которой лежало несколько слепленных из риса шариков, густо посыпанных каким-то красным порошком и политых кетчупом.

А прославился он, когда его показали по телевизору в рекламе. Светик в пионерском галстуке и белой рубашке, с гладко зачесанными назад волосами и устремленным вдаль взглядом круглых голубых глаз, стоял перед мальчиками и девочками помладше, в таких же нарядах, как и у него, и тоже с пионерскими галстуками, и показывал им большую двухлитровую бутылку «Пепси-колы», точнее, разливал «Пепси» в маленькие пластиковые стаканчики. Каждый из пионеров по очереди подходил к нему и выпивал стаканчик, потом вскидывал руку в пионерском салюте и уступал место другому: Светик был кем-то вроде пионервожатого, наставлявшего более юное поколение на путь истинный. Последний, самый маленький мальчик вдруг отказался пить «Пепси» и оттолкнул руку Светика, тогда Светик, повернувшись к камере лицом, залпом опрокинул стакан сам, после чего его лицо расплылось в радостной улыбке, и он тоже вскинул руку в пионерском салюте. В заключение, дружный отряд пионеров во главе со Светиком уходил вдаль навстречу огромному плакату с нарисованными на нем солнцем и большой бутылкой «Пепси», а маленький мальчик, отказавшийся пить «Пепси», бежал за ними вдогонку, подтягивая штанишки. В это время на экране появлялась надпись: «Новое поколение выбирает «Пепси»!» Первоначально предполагалось, что Светик будет исполнять роль пионервожатой, девушки со светлыми косичками и круглыми голубыми глазками, но в последний момент, когда ролик был уже почти отснят, начальство на телевидении этот вариант отклонило, так как это было еще в конце восьмидесятых.

Маруся взяла вилку и стала есть, Светик сидел рядом и тоже ел. Через некоторое время она почувствовала, как все предметы вокруг становятся как бы стеклянными, как будто она смотрит через огромную призму, они немного расплываются по краям, а в голове послышался небольшой приятный шум.

– Хочешь еще? – услышала она голос Светика. Маруся молча кивнула, и Светик отвалил ей на тарелку еще порцию таких же ежичков.

– Ну как? Вкусно? – Маруся услышала голос Светика как будто издалека, из другого пространства.

– Ну вот, – удовлетворенно сказал Светик, – а теперь давай дальше смотреть альбомы. Слушай, а ты не можешь достать калипсол? Это очень простое вещество, и очень недорогое, если на него есть рецепт. Оно практически не вызывает привыкания, его используют при операциях на животных и при абортах. А без рецепта за него ломят бешеные бабки.

– Ты же завязал, – пробормотала Маруся, которой теперь хотелось только лечь и закрыть глаза.

Она слышала, что Светик торчал на герыче, а теперь решил завязать, потому что испугался, что помрет от этого, а вот теперь он показывает ей шприц, старинный шприц, уложенный в специальный старинный кожаный футлярчик, такой походный вариант, и еще просит у нее рецепт на калипсол, это уж ни в какие рамки.

– Да, – застенчиво потупился Светик, – но иногда все же хочется погаллюцинировать, это же не криминал, скажи, Маруся? Ведь это не криминал?

– Да, – согласилась Маруся, – это не страшно. А что ты подмешал в эти свои ежички?

– Ничего. – Светик смотрел на нее таким открытым ясным взором, что ей даже стало неудобно, что она пристает к нему с такими вопросами. – Честное слово, Маруся, ничего. Там был: рис, мясной фарш, лук, чеснок, перец, соль, – с удовольствием и аппетитом стал перечислять Светик, – кетчуп, перец, ах да, перец я уже говорил, ну вот, и все, больше ничего. А тебе понравилось? – Лицо Светика озарилось блаженной улыбкой. – Ох, как мы будем спать сегодня!

Марусе казалось, будто у нее все лицо перекосилось, рот находится под левым глазом, а нос – под правым, она отвернулась от Светика, чтобы он этого не заметил, потому что ей хотелось все же показаться Светику красивой. Однако она заметила, что Светик на нее не смотрит, он запрокинул голову на спинку дивана и уставился в потолок, открыв рот.

– Светик, – прошептала Маруся, – давай я помогу тебе ломать стенку.

Она сказала это просто так, из вежливости, она даже сама толком не могла понять, зачем она это говорит, потому что никакого желания не только ломать стенку, но даже вставать с дивана у нее не было. Но Светик внезапно повернул к ней голову и энергично произнес:

– Давай!

Глаза у Светика были цвета морской волны, ласково прогреваемой солнцем на песчаной отмели, светлые, светлые, зеленовато-желтые глаза, зрачки были сведены в одну крошечную точку …

Светик вскочил с дивана. Маруся тоже встала, при этом она почувствовала, что вполне способна сломать стенку и даже помочь Светику вынести все обломки штукатурки, в огромном количестве загромождавшие коридор. Светик снова схватил кувалду и долбанул с размаху по стенке, отвалился еще один кусок, но не очень большой, а Светик уронил кувалду и плавно опустился на пол.

– Ладно, давай лучше посидим и подумаем, как я буду жить в этой своей комнатке.

Маруся заметила, что там под потолком есть небольшие антресоли и сказала Светику, что как раз туда он бы и мог поместиться, мог устроить себе там небольшую спаленку, оклеить там потолок и стенки синей бумагой, украшенной серебряными звездами, а еще лучше обтянуть такой материей, если она, конечно, у него найдется. Он бы поставил себе лесенку и каждый вечер влезал в свою эту спаленку, а каждое утро оттуда спускался, и никто бы там его не побеспокоил, никто, ни его мама, ни ее муж, которого Светик ужасно ненавидел, просто терпеть не мог, он даже говорить про него не мог спокойно, а просто повторял, что это «чистый отстой». А еще Светик мог провести себе туда наверх телефон и там, лежа, разговаривать со своими друзьями, и еще мог купить себе маленький телевизор и смотреть там, и никто бы его там не доставал, там бы ему было настолько кайфово жить, что он бы никуда не уезжал, а всю жизнь бы так и провел наверху, в этой своей маленькой комнатке.

В детстве Светик хотел, чтобы у него была сестра Маша, и он просил родителей купить ему сестру. Мама сказала ему завести копилочку и складывать туда денежки, а когда денег будет много, на них ему купят сестру. Мама также сказала, чтобы он собирал исключительно рубли и полтинники, тогда, может быть, денег хватит на покупку сестры. Вот Светик и ходил везде с этой копилочкой и говорил:

– Давайте, быстро сюда кладите рубли и полтинники, на эти деньги папа с мамой купят мне сестру Машу.

А однажды мама взяла его с собой на работу: она раньше, пока ее не выдвинули на пост первого секретаря в Петроградском райкоме партии, работала заместителем директора большой ткацкой фабрики, и к ним как раз тогда приехал с визитом министр легкой промышленности со свитой. Ну, а Светик, естественно, ничего не понимал, а зашел прямо к ним в кабинет со своей копилочкой, встал посередине и говорит:

– А ну-ка быстро, кладите сюда все рубли и полтинники, на эти деньги папа с мамой купят мне сестру Машу.

А министр – его, кстати, Андропов потом снял, и правильно сделал, – как какое-то седовласое божество, наклонился к Светику и говорит:

– Мальчик, извини, у меня денег совсем нет.

Тут все его подчиненные вокруг срочно полезли за кошельками и стали доставать оттуда десятки, двадцатипятирублевки, полтинники – и пихать Светику в копилочку. Светик все это очень хорошо запомнил, потому что мама потом его здорово побила. А на эти деньги ему купили снаряжение для школы – портфель, тетради, пенал, ручки и даже школьную форму. А вот сестру Машу так и не купили, и он даже и когда вырос, очень тосковал по отсутствию сестры и в каждой знакомой бабе искал такую потенциальную сестру.

Марусе наконец надоело сидеть среди кусков штукатурки, как на стройке, кроме того, действие ежичков уже закончилось, и Светик предложил ей ложиться спать. Сам он уже вскоре храпел на всю квартиру, разметавшись на своем диване, Марусе же он предоставил в качестве спального места потертый матрас с байковым одеялом и подушкой, напоминавшей засаленный блин, Маруся улеглась, но все не могла заснуть: во-первых, Светик мешал ей своим храпом, во-вторых, в воздухе все еще стояла цементная пыль, и она, проворочавшись на этом неудобном матрасе до пяти утра, встала, оделась, и вышла из квартиры, даже не закрыв за собой дверь, а только прикрыв ее, потому что ей не хотелось будить сладко спавшего Светика.

* * *

Лучиано к Гитлеру относился скептически, его больше привлекала личность дуче, к которому он чувствовал большую симпатию, его также очень интересовало творчество Селина, который сейчас был очень популярен в Италии и, главным образом, как это ни странно, не среди правых, а среди левых. Поэтому, приехав в Петербург, он и позвонил Марусе, в первую очередь как переводчице Селина, ну и как журналистке, конечно, так как он очень внимательно ознакомился с ее анкетой и теперь все про нее знал.

Как журналистка же Маруся его интересовала потому, что на ЕРС, Европейской Радиостанции, вещавшей на Восточную Европу – эту радиостанцию раньше финансировали американцы, а теперь она перешла в ведение Европейского Союза, – так вот, на русской службе этой радиостанции, где он работал и которую в ближайшее время, возможно, даже возглавит, хотя сейчас об этом говорить было еще несколько преждевременно, ему был очень нужен низкий женский голос, высоких и даже визгливых у них там было более чем достаточно, а вот с низкими была проблема, поэтому, когда он услышал Марусин голос в телефонной трубке, он сразу понял, что это то, что ему надо, и решил обязательно с ней встретиться…

Все это Лучиано рассказал Марусе уже при встрече, в холле гостиницы «Невский Палас», где накануне, буквально три дня назад, боевики тамбовской группировки расстреляли известного предпринимателя Якова Шенкеля, больше известного в уголовной среде под кличкой «Ганс» – так, во всяком случае, писали в газетах, – отчего стена слева от кресел, где они сидели, была завешена плетеной зеленой сеткой с нарисованными на ней цветочками – видимо, там еще остались следы от пуль. Маруся несколько удивилась, что Лучиано начал с Гитлера, но, очевидно, на такие аллюзии его навел Селин. Она действительно год назад заполнила какую-то анкету для радио, на которую случайно наткнулась в Доме журналистов, так как, вернувшись из Парижа и очутившись в совершенно новой для себя обстановке, без денег и без работы, она хваталась буквально за все, как утопающий хватается за любой проплывающий мимо него предмет.

К моменту, когда раздался этот звонок, она уже окончательно забыла про анкету и поэтому не сразу поняла, кто и зачем ей звонит. К своему ужасу, уже в холле гостиницы, она вдруг вспомнила, что, по какому-то роковому стечению обстоятельств, до настоящего момента ни разу в своей жизни не слышала ни одной передачи этой радиостанции, поэтому сразу же поспешила заверить Лучиано, что это ее самая любимая радиостанция, чтобы потом, по возможности, уже не возвращаться к этой теме.

Лучиано говорил по-русски без малейшего акцента, поэтому Маруся предположила, что у него должны быть русские корни, однако, к ее удивлению, это оказалось не так. Лучиано родился на Сицилии в итало-испанской семье, мать у него была итальянка, а отец – испанец, поэтому его полное имя звучало необычно: Лучиано Ортега, – итальянское имя и испанская фамилия, а свое детство он провел в Аргентине на ранчо у своего дедушки, который был фермером. И кстати, там ему довелось несколько раз видеть Мюллера, во всяком случае, так говорили все взрослые, несколько раз показывая ему, тогда еще совсем маленькому мальчику, на пожилого человека с палкой в потертом кожаном пальто, который проходил мимо их дома. Но Лучиано тогда было всего лет десять, и он не мог до конца оценить всей важности момента и того, какого значительного человека он видит перед собой, самого шефа Гестапо – это он понял гораздо позже.

Но зато он очень хорошо запомнил другого немца, с которым ему довелось встретиться в деревне у дедушки и которого звали Гюнтер Нусбаум. Это был очень добрый человек, и он часто угощал Лучиано конфетами и шоколадками. Дядя Гюнтер был тоже не последним человеком в Гестапо, и, между прочим, это именно он допрашивал Юлиуса Фучика, который на самом деле вовсе не погиб в застенках Гестапо, а сдал всех своих и благополучно под чужим именем перебрался в Латинскую Америку и, вполне возможно, тоже некоторое время жил в тех краях, где провел свое детство Лучиано. Так что «Репортаж с петлей на шее» – книга, которую якобы написал Фучик, на самом деле является чистой фикцией, состряпанной сталинскими пропагандистами.

А Россией Лучиано заинтересовался еще раньше, сразу же после войны, когда еще жил на Сицилии. Там тогда, после того, как итальянцы на референдуме проголосовали против монархии, вскоре должны были состояться выборы, и поэтому повсюду постоянно проходили митинги, которые по очереди устраивали то коммунисты, то христианские демократы, причем и те, и другие очень много говорили о Советском Союзе, но как-то странно: одни, то есть коммунисты, всячески превозносили эту страну, а христианские демократы с яростью ее обличали, – вот это противоречие так подействовало на детское воображение Лучиано, что он решил сам во всем разобраться, стал читать книги о России, русских писателей, Толстого, Достоевского, Тургенева, ну и понемногу начал учить русский язык, хотя по-настоящему он его выучил много позже, когда служил вторым секретарем в испанском посольстве в Москве.

Тогда же он включился в активную деятельность по поддержке диссидентов – он специализировался на рукописях и самиздатовских книгах, которые переправлял на Запад. Но однажды его жена чуть не погибла: она ехала в автомобиле, и вдруг у нее отказали тормоза, и она с ходу врезалась в столб, хорошо, что скорость была не очень высокая, поэтому с ней ничего не случилось. А ее потом еще и оштрафовали, точнее – его, так как это была его машина, но он в тот день случайно задержался на работе, поэтому жена поехала одна, без него. Наверняка все это подстроил КГБ, и вообще, то, чем он тогда занимался, было очень опасно, его могли и ликвидировать, запросто, такое случалось, и не раз. Но он не мог спокойно смотреть на то, что творится в стране, которую он так любил, в стране Толстого, Достоевского и Тургенева – он делал то, что ему велел его гражданский долг. А у его жены после этого случился сердечный приступ, и его самого тоже вскоре выслали из России, и он думал, что уже никогда не сможет сюда вернуться, поэтому даже потихоньку стал учить немецкий и читать Гете и Шиллера…

Но тут произошла Перестройка, и все сразу переменилось, в том числе и в его судьбе, потому что сразу же резко возрос спрос на людей, которые хорошо знали, понимали и любили Россию, то есть таких, как он. Надо сказать, что сейчас этот спрос резко пошел на убыль, но от этого, правда, по его мнению, количество людей, которые любят и понимают Россию, вовсе не уменьшилось, потому что на самом деле их всегда было мало – и раньше, и сейчас. Да и сама Россия, в сущности, тоже очень мало изменилась, она как была страной противоречий, так и осталась. То есть тот первоначальный образ России, который у него сложился в сознании, когда он еще толком ничего о ней не знал, по-своему оказался очень верным и не утратил своей актуальности и по сей день.

Раньше, например, здесь царило беззаконие, бесчинствовал КГБ, не было свободы слова и свободы совести, но зато было очень много честных, хороших людей, с которыми ему часто приходилось беседовать, точно так же, как сейчас он беседует с Марусей. Теперь же все переменилось, люди обрели главное – свободу, но зато к власти пришли олигархи, которые теперь подчинили себе все средства массовой информации, что на Западе даже представить себе невозможно, так как там везде, в том числе и на их радиостанции, журналист просто выполняет свой профессиональный долг и никому не служит, кроме своей совести и слушателей, то есть налогоплательщиков, которые его содержат.

С другой стороны, те хорошие люди, с которыми он раньше здесь встречался, тоже очень сильно испортились, ударились в коммерцию, перестали интересоваться духовными вопросами, которые для России, русского менталитета, всегда были очень важны. И в то же время, многие сотрудники КГБ, с которыми он раньше никогда не встречался – только по долгу службы, – теперь, наоборот, изменились в лучшую сторону, переосмыслили свое прошлое, стали иначе относиться к русской истории, и теперь ему с ними бывает очень даже интересно поговорить. Так что Россия была, есть и будет страной противоречий, потому что человек здесь все еще слишком широк, почти как во времена Достоевского и, может быть, теперь стал еще шире, потому что порой здесь сейчас можно натолкнуться на настоящий беспредел, причем запросто, в самой обычной бытовой ситуации. Вот такого, например – Лучиано указал Марусе рукой на висевшую на стене сетку с цветочками, прикрывавшую следы от пуль, – он никогда не видел даже у себя на Сицилии, которая в сознании многих почему-то ассоциируется исключительно с мафией, тогда как это замечательная залитая солнцем земля, райский уголок, где течет спокойная, размеренная жизнь…

Конечно, и в Италии был Муссолини, но ведь многие сейчас не совсем адекватно оценивают его роль в истории, слишком много противоречивых и запальчивых суждений, а историей лучше заниматься на холодную голову, отбросив эмоции. Мало кто знает, например, что в Италии, в отличие от той же Германии, практически не преследовали евреев, во всяком случае, по национальному признаку, а только исключительно по религиозному, а ведь так было и в дореволюционной России, так что это надо иметь в виду. В Италии совсем не было концлагерей, более того, многие евреи, спасаясь от преследований в Германии, нашли себе убежище именно в Италии. Таким образом, Муссолини сделал для евреев не меньше, а может быть, и гораздо больше, чем Шиндлер или тот же Валленберг, который, кстати, был двойным агентом и еще неизвестно, на кого работал, – в то время как Муссолини всегда служил своей родине, в меру своего понимания, конечно. И потом, это был очень обаятельный мужчина, настоящий мачо, и это тоже исторический факт, и у него был вкус: он присвоил титул князя Д’Аннунцио и сделал министром культуры Маринетти, – такого в Советской России, при том же Сталине, быть просто не могло, ибо там всем заправляли кагановичи и им подобные.

Вообще, детские впечатления, по мнению Лучиано, оказывают очень сильное воздействие на всю дальнейшую жизнь человека, ибо именно в детстве – и в этом отношении он был отчасти солидарен с Фрейдом – формируется психологический архетип человека. Его лично, например, та давняя история с Фучиком, изнанка которой так неожиданно ему приоткрылась в детстве, заставила задуматься над подлинностью многих исторических мифов, жертвами которых становились очень многие известные личности, и Муссолини – это только один из примеров, причем не самых ярких, того, как исторические мифы порой смеются над людьми.

Совсем недавно, например, во время празднования двухсотпятидесятилетия Казановы – которое проходило в замке Дуксово, что находится в трех часах езды от Праги, где Казанова провел последние годы свой жизни, – ему довелось выслушать один очень небольшой доклад казановеда из Египта о том, что знаменитый обольститель и покоритель женских сердец на самом деле был импотентом. Причем это было в высшей степени убедительное и аргументированное сообщение, так как основывалось не на голословных догадках и предположениях, а на очень веском документе, который египетский казановед обнаружил в архиве Казановы, – чертеже надувного члена, который был сконструирован предельно просто, как все гениальное. Этот чертеж – теперь это доподлинно установлено – был сделан личным секретарем Казановы и, видимо, по его непосредственному заказу. Член представлял собой длинный шланг, сделанный из резины чуть потолще той, что используется теперь для изготовления презервативов: один его конец со специальным отверстием для надувания привязывался под мышку, другой пропускался за спину и между ног, где при помощи специального клея намертво приклеивался к настоящему члену, – таким образом, этот член в случае необходимости можно было всегда при помощи воздуха привести в рабочее состояние. Стоит ли удивляться теперь, что Казанова за одну ночь мог удовлетворить такое рекордное число дам, которые к тому же пребывали в таком возбуждении, что ничего не замечали.

Вообще, это празднование двухсотпятидесятилетия Казановы представляло собой бесконечную трехдневную научную конференцию, состоящую из бесчисленных докладов казановедов со всего мира, что очень разочаровало Лучиано и двух его приятелей с русской службы, которые тащились туда из Праги по летней жаре несколько часов, включая то время, которое они провели в многочисленных пробках – так как они все-таки на празднике, посвященном такому человеку, ожидали увидеть нечто другое. А так туда и вовсе не стоило бы ездить, если бы не этот доклад про член, который произвел на Лучиано такое впечатление, что он теперь собирался сделать на эту тему у себя на радио специальную передачу в рамках целого цикла подобных передач под общим названием «Улыбки истории». А если бы не его любовь к России, с которой он связал свою судьбу, то он, возможно, даже открыл бы у себя на родине на Сицилии небольшой заводик по производству таких членов. Потому что, вопреки распространенному мнению, итальянские мужчины – то ли из-за беспорядочных половых связей в юности, то ли из-за неблагоприятных природных условий, постоянной жары и воздействия палящего солнца – очень рано сталкивались с проблемами такого рода. Неблагоприятное воздействие южного климата Лучиано с некоторых пор, к сожалению, стал испытывать и на себе; жертвой палящего южного солнца, видимо, был и Казанова.

Еще одну передачу из цикла «Улыбки истории» Лучиано собирался посвятить Моцарту, точнее, его взаимоотношениям с Сальери, так как образ последнего тоже совершенно, до неузнаваемости, искажен потомками, особенно в России, где к этому искажению свою руку приложил такой непререкаемый для русских людей авторитет, как Пушкин. Ну в этом вопросе все предельно ясно, этот романтический миф о том, что Сальери якобы отравил Моцарта, вообще не имеет под собой никаких оснований. Во-первых, как показали результаты недавней медэкспертизы, проведенной после эксгумации тела Моцарта, он умер вовсе не от яда, а от сильных побоев палкой по голове, и, скорее всего, его избил разгневанный муж одной из любовниц Моцарта, которых у Моцарта было огромное количество, хотя бы потому, что он родился не в солнечной Италии, а в Австро-Венгрии, стране с более умеренным и прохладным климатом… Не говоря уж о том, что Сальери был очень интеллигентный человек, весьма хрупкого сложения, и лично он с трудом себе его представляет с дубиной в руках. Во-вторых, у Сальери не было абсолютно никаких причин завидовать Моцарту, так как Сальери был, как известно, состоятельный человек со стабильным положением в обществе, а Моцарт всю жизнь был нищим и безработным, так что это, скорее, Моцарт завидовал Сальери, а не наоборот. И вот как раз Моцарт вполне мог попытаться отравить Сальери; такой поворот событий Лучиано вполне мог себе вообразить, и с дубиной в руках он себе Моцарта тоже очень хорошо представлял, так как это был здоровенный малый с низким лбом и огромными ручищами, как у австралопитека, да и характер у него был не сахар. Таким образом, у Моцарта не было, в сущности, ничего, кроме его так называемого таланта, а талант – это вещь весьма и весьма субъективная и относительная, сегодня ты в моде, а завтра люди изменились, и finita la comediа или, как это по-русски говорят, тю-тю. Он, например, недавно прослушал несколько сочинений Сальери, и они ему очень понравились, в отличие от сочинений того же Моцарта, которые в основном состоят из заимствований и музыкальных штампов того времени.

А что касается человеческой зависти, то Лучиано вообще очень хорошо понимал природу этого чувства, так как ему неоднократно приходилось сталкиваться с ее проявлениями в своей жизни. Вот совсем недавно, например, в одной из московских газет бывший заместитель начальника их русской службы, место которого теперь занял Лучиано, некий Абрамович, опубликовал пространную статью, в которой вылил целый ушат грязи и на него лично, и на всю их радиостанцию, но самое главное, этот Абрамович, помимо всего прочего, недвусмысленно намекал в своей статье на то, что Лучиано является антисемитом. Это обвинение казалось Лучиано настолько абсурдным, что он даже не считал нужным его опровергать, так же ему было совершенно ясен мотив, который двигал автором статьи, это была зависть, самая обыкновенная, настоящая зависть, возникшая по тем же самым причинам, по которым Моцарт завидовал Сальери: ведь у Лучиано теперь была и работа, и солидное положение в обществе, а Абрамович просто оказался без работы.

И самое интересное, что именно вот так и создаются мифы, легенды, от которых потом бывает так трудно отмыться, и даже трезвый взгляд честного исследователя и очевидные факты оказываются перед ними бессильны. Не исключено, что и Лучиано может в результате одной этой статейки постичь участь Муссолини, Казановы и Сальери, ведь история может запросто посмеяться и над ним. И он совсем не шутит, так как и Маруся, по его мнению, вполне могла хотя бы на секунду представить, как лет этак через сто какой-нибудь «исследователь», просматривая газеты прошлого века, вдруг натолкнется на статью Абрамовича, а к тому времени уже полностью забудется: и что собой представляла в реальности русская служба этой Европейской Радиостанции, и кем она финансировалась, и для каких целей она существовала. И в истории останется одно только его имя как писателя, а такое он вполне мог себе представить, так как только что закончил роман, который скоро должен быть опубликован в одном из московских толстых журналов с предисловием самого Пересадова. Так вот, если в истории останется одно его имя и будет обнаружена статья Абрамовича, то вполне может так получиться, что в сознании потомков знаменитый писатель Лучиано Ортега вдруг превратится в отъявленного антисемита, и тогда вся его слава и известность, которые, наверняка достанутся ему с большим трудом – ведь в этой жизни ничего даром не дается, – тогда все это может мигом улетучиться. Марусе, как переводчице Селина, должно быть очень хорошо известно, что происходит с писателем, уличенным в подобном настроении, даже если он уже умер…

И все-таки, заместитель начальника русской службы ЕРС и антисемит – это же полный нонсенс, полный абсурд! Но потомкам, увы, этого не объяснишь, зато Маруся очень хорошо должна себе это представлять, и он надеется, что она поймет это гораздо лучше, когда сама приедет к ним и увидит, кто работает под его началом, какие люди, Абрамович среди них был совсем не один такой, далеко не один, ведь у европейцев на этот счет нет никаких разнарядок, Маруся сама в этом убедится, когда приедет к ним на стажировку в Прагу, куда он ее со своей стороны обязательно пригласит…

* * *

Вася рассказывал Марусе, что однажды шел по улице и вдруг увидел на снегу совершенно новую белую рубашку, он хотел взять эту рубашку, а она вдруг исчезла, но он совершенно точно ее видел, она была новая, фирменная, и кажется, даже от «Версачче», ему показалось даже, что она шелковая. Такие вещи, по заверению Васи, происходили с ним довольно часто, и он считал, что это особый знак благоволения к нему высших божественных сил.

Маруся еще несколько раз слышала эту историю от разных людей, только у Васиной жены Светки, например, получалось, что это была белая рубашка из личного Васиного гардероба, в чем она была совершенно уверена, так как у нее были оторваны рукава, то есть, если быть точным, то это была такая белая безрукавочка, а когда Вася наклонился, чтобы эту безрукавочку поднять, то она вдруг исчезла совершенно загадочным образом… Конечно, уже сам факт того, что эта рубашка валялась на снегу, указывал на что-то невероятное, недоступное пониманию обычного человека…

Вася объявил, что теперь к нему на собеседование в офис будут приходить люди, которые претендуют на то, чтобы быть его личным шофером, и он будет их просматривать, пока не выберет себе того, кто понравится ему больше всех. А с теперешним своим шофером он собирался расстаться сегодня же. Маруся слышала про нее от Александра Петровича, что та до этого работала в бане и поставляла девушек своим клиентам, то есть была бандершей, в общем, опытной бабой, она и к самому Васе неоднократно пыталась приставать, да и Александра Петровича своим вниманием не обошла, но их это совершенно не интересовало.

В тот же день вечером в офис пришла баба лет сорока пяти, та самая, которая сидела за рулем Васиной машины, когда он в первый раз заехал за Марусей. Баба была одета в брюки и кожаную куртку, изборожденное глубокими морщинами лицо и усталый взгляд как бы косвенно подтверждали то, что уже рассказывал про нее Александр Петрович.

– Здравствуйте, Мария Петровна, – сказал ей Вася, – Ну так что же вы, решили со мной расстаться? А мы ведь так с вами дружили!

– Да, Василий Борисович, – с некоторой обидой сказала женщина, – я ведь и вашу жену иногда по два часа у подъезда в машине ждала, и сына вашего из детского садика забирала, а утром в садик отвозила, и вас у поезда встречала, и даже чемоданы вам помогала до машины донести, а вы теперь мне и платить не хотите? Мне, кстати, помимо положенной зарплаты еще и сверхурочные с вас получить надо.

– Ну уж, Мария Петровна, – возразил ей Вася игриво, но с некоторой долей раздражения, – какие еще сверхурочные? Ведь мы с вами договаривались, что я вам буду платить сто долларов в месяц, вот и все! И эти деньги вы, кажется, с меня уже получили!

– Получила за прошлый месяц, – продолжала стоять на своем Мария Петровна, – а за этот месяц вы мне еще не заплатили и, кажется, собираетесь меня еще оштрафовать!

– Но посудите сами, Мария Петровна, вы ведь помните, как однажды я велел вам подать машину к подъезду в восемь утра, а вы приехали в восемь пятнадцать?

– Да, – ответила Мария Петровна. – Но я же вам тогда объяснила, что попала в пробку, и вы даже мне сами посочувствовали и сказали, что это не страшно.

– Конечно, ничего страшного в этом и не было, – подтвердил Вася. – Но работа есть работа. Вы знаете, что при Сталине бы с вами за это опоздание сделали? Да вас бы просто расстреляли, и не за пятнадцать минут, а даже за пять!

Шоферша в изумлении замолчала, она явно не знала, что возразить.

– А помните, как вы опоздали на целых полчаса? – продолжал развивать свою мысль Вася, уже с некоторой долей агрессии. – А в другой раз вы вообще забыли приехать, и моя жена прождала вас час, а потом вынуждена была поймать такси?

– Да, Василий Борисович, но у меня тоже были вполне уважительные причины, – с некоторой обидой, но уже как бы сдавая свои позиции, ответила Мария Петровна.

– Ну вот, видите, – моментально перешел в атаку Вася, – а вы мне говорите что-то про какие-то там доллары! Да я еще с вас должен вычесть определенную сумму! Сейчас даже скажу какую. – Вася деловито достал калькулятор и стал считать.

Мария Петровна в ужасе замолчала и, затаив дыхание, наблюдала за его манипуляциями. Через некоторое время она проговорила дрожащим голосом:

– Да у меня и денег-то с собой нет. Совсем.

– Да? – переспросил ее Вася. – Ну потом занесете! Мария Петровна молча встала, надела свою кожаную куртку, которую она сняла, войдя в офис, и понуро вышла. Александр Петрович сразу же выскочил за ней, через пятнадцать минут он вернулся и шепотом торжествующе сообщил Марусе:

– Она считает, что это ей наказание за ее прошлые гре хи. Она же раньше работала в бане массажисткой и одно временно занималась сводничеством – поставляла молоденьких девочек своим клиентам.

Маруся знала, что Александр Петрович был Васиным человеком, он передавал ему все, что происходит в офисе, буквально каждое слово, которое здесь говорилось, становилось сразу же известно Васе. Александр Петрович был очень предан Васе, он и работал-то в Агентстве совершенно бесплатно, только ради того, чтобы у него в трудовой книжке было записано, что он работает в Агентстве «Му-му», – ему казалось, что с такой записью в дальнейшем он совершенно спокойно найдет себе прекрасную высокооплачиваемую работу, которую он все время продолжал искать, и даже составил свой curriculum vitae – однажды Маруся мельком видела исписанный мелким бисерным почерком листок. Сверху было указано: «Александр Пилипенко. Автобиография», еще ей бросилась в глаза фраза: «Имею много знакомых иностранцев».

Вася недавно уволил с работы еще и Катю, которую Маруся тоже пару раз встречала в офисе. Катя ходила в глубоко декольтированных кофтах и в коротких юбках, сильно обтягивающих зад, при этом при ходьбе она старалась как бы еще больше выпятить грудь и зад, которые и без того достаточно сильно выпирали. Катя говорила про себя, что она очень горячая девушка. Она жила одна с дочкой, которая еще не ходила в школу и целыми днями сидела одна. Катя варила ей суп, чаще всего уху, и оставляла ей обед между окнами, холодильника у них не было. Катя обучила свою дочку лаять, когда кто-нибудь звонил в квартиру, дочка подходила к дверям и лаяла, получалось очень похоже, все соседи были уверены, что они завели себе собаку. Катя даже думала как-нибудь предложить ее услуги в программе «Му-му», например, когда шли конечные титры, то в качестве аккомпанемента можно было вполне использовать собачий лай.

Катя должна была оформить документы съемочной группы на Берлинский кинофестиваль, и все эти документы потеряла – и паспорта, и запросы, и письма, и даже деньги – точнее, она просто забыла их в бухгалтерии, когда получала свою зарплату, заговорилась со своей знакомой и положила всю папку к ней на стол и там оставила, а знакомая эта на следующий день ушла в отпуск, и на папку никто внимания не обратил. Катя так испугалась, что даже не знала, как об этом сказать Васе, ведь уже через два дня им надо было лететь в Берлин. Вася на нее даже не кричал, а просто спокойно сказал: «Понятно. Можете подавать заявление об уходе со завтрашнего дня». Катя рыдала, она уже на следующий день нашла эти документы, и Вася со своей группой улетел в Берлин, но ее все равно уволили. Вася называл Катю не иначе как «ебанашкой».

Вася страдал аллергией, часто по утрам глаза у него были совершенно красные и заплывшие, а он очень волновался по поводу своей внешности, он хотел привлекательно и даже сексуально выглядеть на экране. Ему писали письма со всех концов России и даже из других стран – влюбленные девушки и юноши присылали свои фотографии в купальниках и плавках, а иногда и в обнаженном виде; одна девушка в длинном письме описывала Васин голос, что он очень сексуальный, с такой легкой хрипотцой и как бы все время задыхается и дрожит. Вася давал эти письма Лиле, она должна была их сортировать по темам: письма о любви, письма с деловыми предложениями, письма о дружбе, письма о кино. Эти письма были разложены на верхней полке буфета аккуратными стопочками. Потом Вася попросил Марусю заносить все адреса своих корреспондентов в компьютер – он намеревался как-то их использовать, правда, он еще точно не решил как, а может, просто не хотел раньше времени об этом говорить, но любая информация об этих людях могла ему пригодиться.