Отрывок из книги
«Никто не должен подвергаться пыткам или жестокому, бесчеловечному или унижающему его достоинство обращению или наказанию». Это заявление, содержащееся в статье 7 Международного пакта о гражданских и политических правах, является составной частью того, что Майкл Игнатьев смело называет «правовой революцией», разворачивающейся с 1945 года. Другими документами, запечатлевшими этот революционный сдвиг, стали Всеобщая декларация прав человека и Женевские конвенции 1948 года, поправки к Женевским конвенциям 1949 года, Конвенция о статусе беженцев 1951 года.
Как писал в свое время Томас Гоббс, договоры без меча есть просто слова. О какой же революции можно говорить в ситуации, когда слов сказано великое множество, а подкрепляющий их меч отсутствует? Действительно, международные конвенции, в отличие от предшествующей Всеобщей декларации, стали для стран мирового сообщества юридически обязывающими документами, а Комитет по правам человека имеет право выносить решения по делам об их попрании, поступившим на его рассмотрение. Казалось бы, юридически обязывающая природа этих и иных документов, призванных защищать права человека, выступает явным подтверждением правовой революции. Вместе с тем заявление о том, что права человека юридически обязывают, не равнозначно учреждению авторитетной инстанции, способной заставить суверенные государства подчиняться закону. По многим причинам, включая и эту, революция в области прав человека пока далека от своего завершения, а ее способность добиться провозглашаемых целей зачастую ставится под вопрос, особенно за пределами сплоченного сообщества активистов-правозащитников. Более того, далеко неясным остается и вопрос о том, что именно можно считать успешным завершением правозащитной революции или законченным воплощением правозащитной идеи на международной арене.
.....
Кроме того, имеются серьезные причины сомневаться в том, что права человека как прагматический инструмент международного правозащитного режима могут оставаться вообще безосновательными. Игнатьев иногда рассуждает так, как будто бы его собственный обосновывающий вариант – человеческая субъектность – является не основанием, а вообще чем-то другим, возможно, еще одной прагматической идеей. Но способность к самодетерминации действительно представляет собой основание для прав человека, даже несмотря на то, что далеко не все люди считают философски необходимым вообще обосновывать столь бесспорную вещь, как свои права. Ведь если права человека действительно служат для того, чтобы защищать самоопределение, то тогда у нас есть неоспоримый стимул бороться за них; иных философских оснований, собственно, и не нужно – эта причина настолько очевидна, что ей нечего противопоставить. И не надо видеть здесь банальность. Заявить о том, что права человека нужны, чтобы защитить человеческую субъектность, – это звучит далеко не тривиально. Мы обладаем правами, поскольку являемся агентами, целенаправленно реализующими свой выбор, и именно в таком качестве нас должны воспринимать другие люди. Но идея о том, что каждый из нас есть агент свободного выбора, свободно генерирующий собственные требования к окружающему миру, весьма неоднозначна. Иногда права человека легче защищать в тех культурах, которые исходят из человеческого достоинства, уважения ко всем человеческим существам, равенства всех людей перед лицом сотворившей их силы. Что же касается права на выбор, лежащего в основании человеческой субъектности, то оно сможет поддерживать правозащитные устремления только в том случае, если само считается ценным и заслуживающим защиты.
Не желая втягиваться в философские дискуссии по поводу того, что является наиболее бесспорным основанием для прав человека, Игнатьев пытается избегать обосновывающих аргументов, коренящихся в человеческом достоинстве, естественном праве, творческом замысле Создателя мира и других подобных вещах. Человеческая самодетерминация, однако, входит в разряд именно таких родственных понятий, и этим отчасти объясняется ее влиятельность в определении того, что следует относить к правам человека. Если бы, например, человеческая субъектность не соотносилась с человеческим достоинством, то она менее годилась бы для использования в отстаивании прав человека. Альтернативой, позволяющей обойтись без дискуссий о предельных основаниях, выступает поощрение таких правозащитных режимов, которые покоятся на многих опорах сразу. Причина, из-за которой Игнатьев хочет уйти от вопроса о базовом фундаменте, выглядит вполне благородно: «Любой универсальный режим защиты прав человека должен быть совместим с моральным плюрализмом». Отсюда, однако, не следует, что правозащитный режим должен быть безосновным. Дело складывается гораздо лучше, причем как в моральном, так и в прагматическом смысле, когда он покоится на множестве оснований одновременно. Идеология прав человека, которая приветствует накладывающиеся друг на друга консенсусные подходы, в наибольшей мере совместима с моральным плюрализмом. Кроме того, в этом случае она будет более благоприятствовать культурным и философским традициям, сливающимся в поддержке одного и того же набора прав человека. Такая конвергенция не может быть полной или идеальной, но полноты или идеала относительно прав человека невозможно достичь даже в рамках какой-то одной философской традиции.
.....
