Читать книгу Форточка с видом на одиночество (сборник) - Михаил Барановский - Страница 1

МУЖЧИНА

Я задумал написать роман. Решил приступить сразу же после ужина. Пожарил мясо. Говядина оказалась невероятно жесткой. Ощущение, что корове в корм добавляли цемента. Мясо у меня во рту отчаянно сражалось с металлокерамическими коронками. Я все думал: доедать или выбросить? Выбросить было жалко. А доедать – опасно.

Я не мог принять решения и продолжал автоматически жевать. То есть я доедал мясо, так и не решив, стоит ли его доедать.

Вообще-то я десять лет прожил со своей бывшей женой именно в таком состоянии. Я ставил перед собой вопрос, но не отвечал на него.

Я продолжал с ней жить не потому, что так решил, а как раз потому, что я ничего не решил. (В то время у меня были большей частью еще свои зубы.) Получается, что, колеблясь, все это время я косвенно делал выбор в пользу совместного с ней проживания. Все это очень сложно.

Однажды мой друг спросил меня, жениться ему или нет? Я ответил, что, как бы он ни поступил, все равно будет жалеть. Я мастер давать уклончивые советы.

Я решил, что главным героем моего романа будет мужчина. Потому что в женщинах я разбираюсь плохо. Совсем недавно у меня был повод в очередной раз в этом убедиться.

ЖЕНЩИНЫ

Мы с приятелем сидели в ресторане. За соседним столиком оказались две женщины. Портреты таких женщин прежде выставляли в витринах фотоателье. Они всегда были сфотографированы вполоборота, с оголенными плечами и улыбками кинозвезд тех лет. Кто эти женщины? Где их мужчины? Живы ли они еще? Как сложились их судьбы? Вряд ли они теперь ходят по кабакам – те женщины.

Эти, за соседним столиком, тоже были уже несколько secondhand. На двоих им набиралось не меньше семидесяти. Признаки былых достоинств угадывались в них, как в покрытых патиной серебряных вилках. Но моего приятеля это не смутило. Он то и дело вел с ними какие-то гормональные разговоры, вывернув шею на сто восемьдесят градусов. Слава богу, женщины, кажется, были достаточно умны, чтобы не выглядеть полными дурами. А это уже не мало! Потому что самое главное мое оружие – интеллект. И только на втором месте – мужское сдержанное обаяние.

В результате мы оказались за одним столом. Я был уверен: еще немного, и мы окажемся в одной постели. Все к тому и шло. Я практически не сомневался.

И тут мой приятель сказал:

– А сейчас мы пойдем в театр. Любите ли вы театр? – спросил он у женщин.

Я посмотрел на приятеля, потом на часы и сказал, что в час ночи при всей любви вряд ли нас пустят в театр.

Есть такие люди, стоит им выпить, как тут же какая-то неведомая сила влечет их из-за стола. Они требуют немедленно принести им счет, подать пальто, отдать концы.

И что вы думаете? Неизвестный сутулый человек, похожий на официанта, черный ход, какие-то длинные темные галереи, неразличимые во мраке ступени. Сцена театра на Таганке. Она освещена. Зал темен и пуст. Торжествующее лицо пьяного приятеля. Он произносит:

– Мы стоим на легендарной сцене великого театра на Таганке! – Он слушает, как его голос летит в партер, вскарабкивается на балкон…

– Что вы чувствуете? – спрашивает он, обращаясь к нашим спутницам.

Те только глупо смеются.

Пустая, если не считать нас, четверых, сцена. Пустой зрительный зал. Похоже, я уже ничего не чувствую к середине ночи после бутылки, наверное, выпитой водки. Нет, боюсь, я ничего не чувствую. Даже если бы мы сейчас оказались на подмостках не театра на Таганке, а, скажем, на сцене Карнеги-Холла или в открытом космосе.

– Вы в среднем за один спектакль сколько раз испытываете катарсис? – зачем-то спрашиваю я наших барышень.

Потом мы заехали на такси в магазин, купили водки и отправились к ним в гости…

В конце концов ушли ни с чем. Мне стало как-то страшно, потому что, если уж ТАКИЕ не дают, то что тогда говорить о молодых и красивых. Почему не дали? – понять не могу. Никаких катарсисов.

На следующее утро голова моя раскалывалась. Я не мог подняться с постели. И сделалось очень обидно, потому что вчера не было настолько хорошо, насколько плохо было сегодня.

Итак, я решил, что главным героем моего романа будет мужчина, потому что, как подтвердили последние события, в женщинах я разбираюсь плохо.

Мне тут рассказывали, что в Америке, если девушка позволяет за себя заплатить после ужина – это значит, что она вам сегодня же вечером даст. Нравятся мне эти американцы! А у нас: заплатить-то они вам дадут…

Ну, в общем, вы понимаете.

СКРОМНОСТЬ – СЕСТРА НЕИЗВЕСТНОСТИ

Короче, главный герой – мужчина. Ему сорок лет. Он разведен. Ибо что интересного можно написать о женатом мужчине? Нет, мне нужна свободная личность, мечущаяся между женщинами, между городами и странами, между внезапно возникающими опасностями… Потому что роман должен быть динамичным, захватывающим, удерживающим читателя в постоянном напряжении. Только в этом случае можно рассчитывать на серьезный тираж и пристойный гонорар. А в деньгах я сейчас очень нуждаюсь. Как, впрочем, и в славе. Может быть, даже не в славе, а в некоторой известности в определенных интеллектуальных кругах.

Я хочу проснуться знаменитым. По утрам мне обычно сорок, но к середине дня уже на пару лет меньше. Я со стороны наблюдаю за тем, как старею. Самые злые шаржи рисует на нас время.

Галерея зеркал длиною в жизнь.

Бог абсолютно безответственно относится к результатам собственного труда. Если бы он немного больше времени потратил на сотворение человека, то не был бы так расточителен.

Когда тебе сорок, словарный запас пополняется в основном за счет названий болезней и лекарств.

Я ссутулился за долгие месяцы зимнего окоченения. Хочется расправить плечи. Не выдыхать паром.

Соскучился по собственной тени, которую я обычно отбрасываю в период летнего солнцестояния. Прямо на жаркий асфальт сбрасываю ее, как боярскую шубу.

Я смотрел в окно, в чернильную ночь, сквозь стекло, будто в лужу, подернутую тонким льдом.

Почти физически ощущал собственное занудство, нехватку витамина D и острую финансовую недостаточность.

Последние годы я только и занимался тем, что гонялся за женщинами, деньгами и сюжетами. И все ускользало в последний момент.

Я устал ждать.

Наше ожидание счастья – деликатес у смерти на столе.

И все-таки я ждал его, как ждал в юности гонорара из областной газеты.

Как ждал настоящей любви.

Особенно после прочтения книги «Техника современного секса».

Известный гомосексуалист утверждает, что от всех женщин пахнет рыбой. Не знаю, так ли это – вечные проблемы с обонянием.

Это было, кажется, в восьмом классе. Врач вся в полиэтилене, как спрятанная на лето шуба в шкафу, резиновыми презервативными пальцами копошится в моем рту. Какими-то металлическими приспособлениями откручивает мои злополучные аденоиды.

– Подыши носом.

Я дышу с трудом, еле-еле. Смотрю в эмалированный лоток со сгустками собственной крови.

– Как? – спрашивает она. – Хорошо дышишь?

Я утвердительно киваю – только бы перестали мучить.

– Теперь все время будешь так дышать, – говорит.

Может, и правда – все женщины пахнут рыбой?

Афродита вышла из пены.

Я люблю морепродукты. Устрицы, креветки, каракатицы, русалки…

Меня не смущает запах рыбы.

Пусть. Пусть их вздохи и всхлипы нежными моллюсками проскальзывают в мои ушные раковины.

Я хочу проснуться знаменитым.

Желательно в своей постели.

Хочу, чтобы слава застала меня в момент пробуждения и утренней эрекции. Чтобы солнечный свет падал на стены сквозь неплотно закрытые жалюзи аккуратно нарезанными желтыми ломтиками.

Кто-то сказал: «Скромность – сестра неизвестности».

Хочу проснуться знаменитым.

Моя ладонь от начала до конца вспахана широкой бороздой.

Говорят, это линия ума и славы. Я хочу верить в хиромантию.

Хотя ума, по крайней мере, в границах этой грандиозной борозды мне не дождаться точно. Остается – слава.

Если я еще не умер, то, возможно, именно для того, чтобы дожить до нее.

Хочу проснуться знаменитым.

Потому что когда ты приезжаешь в столицу из провинции и тебе уже далеко не восемнадцать – нужен какой-то очень веский аргумент. Аргумент, который был бы у всех на виду. А что это может быть за аргумент? Вот к чему я клоню. Я должен написать этот роман. Чего бы мне это ни стоило.

Это будет достаточно увесистая книга, в яркой суперобложке. Мои имя и фамилия набраны крупным жирным шрифтом. В две строки. На первой – имя, на второй – фамилия. Роман будет продаваться во всех книжных магазинах, и газеты станут публиковать рецензии, а глянцевые журналы просить меня об интервью… Знакомства со мной станут искать кинопродюсеры, режиссеры и молодые красивые девушки. А те видавшие виды дамочки из ресторанов будут кусать себе локти и коленки. И горько сожалеть о том, что когда-то не дали известному писателю и, таким образом, навсегда выпали из поля его зрения и из современного литературного контекста.

Такие мысли проносились в моем сознании стремительно, не вписываясь в повороты, врезаясь одна в другую на полном ходу.

ЭВРИКА

Я сделал себе кофе и сел перед чистым листом бумаги. Я знал, что действие должно начаться сразу, без долгих предисловий. Сразу должен подняться вихрь событий.

Я смотрел на девственный лист – полный штиль. Самое трудное – начать. Надо это преодолеть. А дальше – герои романа сами поведут за собой автора. Главное – начать.

Я закурил. Я копался в своей памяти, надеясь припомнить хоть что-нибудь пригодное для начала романа. Это должно быть какое-то невероятное событие. Событие способное послужить первотолчком, привести в движение не только основной сюжет, но и спровоцировать конфликт, проявить характеры персонажей, обострить их отношения. Что-то должно такое случиться, произойти… Не знаю…

Не знаю, сколько я просидел за столом, но, похоже, мой шейный остеохондроз заметно прибавил солевых отложений.

Мой мозг вздувался и клокотал, силясь выбросить на поверхность памяти заветную бутылку с экстренным сообщением.

Говядина лежала во мне мертвым грузом. Казалось, и желудочного сока не хватает для того, чтобы ее переварить. И она навсегда останется лежать там, на дне, как окаменевший доисторический мамонт в сибирских недрах.

Неужели из сорока лет, прожитых мною на этом свете, мне не выудить ни одного сюжета, достойного настоящей литературы?

Сколько процентов моей биографии способно вызвать широкий общественный интерес?

Я не находил ответа. Я не ощущал вкуса кофе и не чувствовал сигаретного дыма.

Сорок лет я прожил мелким почерком, каким обычно составляют список необходимых покупок перед тем, как отправиться в супермаркет.

Вот и все, что от меня останется: упаковка от съеденных пельменей и пакет с хлюпающим на донышке прокисшим молоком.

Ни одна женщина не может, просто не имеет права давать мне и таким, как я! Все правильно. Так и должно быть.

И тут меня осенило! Я понял – именно отсутствие каких-либо серьезных событий, именно эта пустота и должна привести в движение моего героя. Он должен проснуться, как Герцен, разбуженный декабристами, и отправиться на поиски приключений, бурной, непредсказуемой действительности.

Я знаю эти слова. Я сам говорил их себе множество раз, долгие годы, находясь в самом эпицентре этой пустоты. Пустоты, в которой любое движение лишено всякого смысла, как конвульсии эпилептика. Пустоты, в которой каждое слово, вылетевшее изо рта, тут же плюхается на пол гнилым плодом. Пустоты, в которой даже время отмеряется не днями, не часами, не минутами, а только следами старения в отражении над умывальником. Из этой пустоты и должен шагнуть мой герой на страницы романа! Вот!

Конечно, для этого он должен обладать определенными качествами, которые и делают его героем. Но обычных человеческих добродетелей, пожалуй, будет недостаточно. Я подумал, что надо бы его наделить какими-нибудь внезапно открывшимися сверхъестественными талантами. Например, он мог бы видеть в темноте, или вызывать огонь одним только взглядом, или понимать язык животных, или открывать бутылки без помощи штопора. Что-то вроде этого надо придумать. Иначе будет не так интересно.

ГУСТОЙ БАС

Тут зазвонил телефон. В последнее время меня стало это беспокоить. Я имею в виду не сами, конечно, телефонные звонки, а то, что происходит потом.

Однажды я пришел с работы и включил, как всегда, автоответчик – прослушать, кто мне звонил за день. И тут неизвестный густой мужской бас из телефонного динамика отчетливо и с выражением произнес: «Пошел в жопу!» После чего раздались частые гудки. Согласитесь, не очень приятно. Затем это стало повторяться. Каждый день, а то и два раза на дню этот голос посылал меня куда подальше. И так неделю подряд! Ума не приложу, кто бы это мог быть?

Вот и в этот раз, как только я поднял трубку, как тут же услышал этот густой бас и – частые гудки.

БОЖИЙ ПРОМЫСЕЛ

Я вернулся к листу бумаги и попытался собраться с мыслями, восстановить ход прерванных рассуждений. Я смотрел на белый лист. Он мутнел и растекался, теряя очертания, по столу, по комнате, заполнял собой всю полезную жилплощадь. Я вспомнил, как летом ловил рыбу в реке. Следил за поплавком. Он покачивался на волнах. На него садились стрекозы. Клева не было. Рыбалка превращалась в бессмысленное издевательство над червяками. Крякали лягушки. Я смотрел на воду рассеянным взглядом, как на этот лист бумаги, и она словно дышала: то поднимаясь, то опускаясь, будто крепко спящий человек. Обычный лист белой бумаги формата А4 показался мне вдруг этой рекой или даже океаном. Я сидел на берегу, и мне было страшно сделать первый шаг, вступить в эту воду, в эту бездну…

Но и с берега поджимало. Вот смотрите! Весь день молчал телефон. Мне не звонили режиссеры. Продюсеры мне не звонили тоже. Мне даже не позвонила молодая и красивая девушка, чтобы сказать какие-то добрые и ласковые слова. Мне позвонил только один человек, и тот послал меня в жопу.

Жизнь моя в последнее время лишена каких бы то ни было радостей и удовольствий. Я не уживаюсь не только с людьми, но и с городами.

И те, и другие отторгают меня, не дарят мне ни тепла, ни внимания. Да я и сам прекрасно понимаю, что не заслужил ни того, ни другого. Я подумал, что этот человек, обладающий густым басом, ниспослан мне свыше. Что он будет звонить мне все время, пока я не напишу роман. Я должен сочинить гениальный роман. У меня просто нет другого выхода.

Я навел предельную резкость на лист бумаги, сфокусировал на нем взгляд. Итак?

СЛОЖНЫЕ СИСТЕМЫ

Итак, какими сверхъестественными качествами мне лучше наделить моего героя? Возможно, в момент какого-то эмоционального потрясения или удара по голове чем-то тяжелым он вдруг, как это довольно часто бывает, что-то такое осознал. Может, какие-то голоса? Или открылись чакры? Или третий глаз? Или некое тайное знание? Например, он мог вспомнить свои предыдущие воплощения. К слову, я лично был знаком с одной дамой, которая на полном серьезе утверждала, что в прошлой жизни она была Зоей Космодемьянской. «У меня постоянно мерзнут ноги», – говорила она в подтверждение этой гипотезы.

Давным-давно я поехал на один семинар. Назывался он как-то мудрено. Типа «Методы ориентации в сложных системах» или что-то вроде того. Проходил он под эгидой Академии наук в Болгарии, в горах. Я заплатил кучу денег за это мероприятие. Сам профессор Серебров уговаривал меня поехать. Он говорил:

– Вы, Миша, сможете принимать решение не традиционно логическим путем, просчитывая варианты, а методом озарения, интуиции, точно указывать единственно верное решение при минимуме информации. Сможете взаимодействовать с внешними условиями, стирать с неба облака, читать мысли на расстоянии. Захотите, чтобы вам поверили, – стукните кулаком по столу – молния врежет рядом. Вы, Миша, – говорил мне в эмоциональном запале профессор Серебров, – сможете указывать на карте месторождения полезных ископаемых, получать информацию на любом расстоянии, предвидеть события и предотвращать катастрофы.

– Смогу ли? – сомневался я.

– Формирователем действительности может стать каждый, – уверенно отвечал профессор. – Это не феноменологическое явление, а трансляционное – сдвиг в сторону резонансных режимов наработки принципиально нового, предъявляющегося качества.

Ну, как после этого не поехать?

ЭКЗАМЕН

Так я стал экстрасенсом. Не надолго, правда, – на полгода, примерно. Не больше. Я поступил на работу в отделение «Нетрадиционных методов лечения» во Дворце здоровья в городе Ростове-на-Дону. Но прежде мне устроили экзамен. Собрался целый консилиум, все в белых халатах: кандидаты, доктора, профессура… Спрашивают:

– Можете ли вы проводить диагностику?

– Могу, – отвечаю.

– А по фотографии можете? – не без иронии интересуются.

Я говорю:

– Могу и по фотографии.

И тут один из них лезет в какой-то шкафчик, достает оттуда фотографию и протягивает мне:

– Можете продиагностировать?

И тут воцаряется полная тишина. Все просто замирают и ждут, что я сейчас непременно облажаюсь.

А я смотрю на эту фотографию, а она такая старая, что аж пожелтела. Этой фотографии лет сто. И человек на ней запечатлен в форме солдата времен Первой мировой войны. Очень похож на Чапаева или полководца Щорса. Хотя ни того, ни другого я никогда в жизни не видел. Но это не важно. Я выдержал длинную такую мхатовскую паузу и говорю со знанием дела:

– Поздно диагностировать.

И тогда все эти люди в белых халатах заулыбались и закивали одобрительно.

ВОЛШЕБНОЕ ЗЕРНЫШКО

Что это за чудесное время было – начало девяностых!

Итак, я стал работать экстрасенсом. Мне тоже выдали белый халат. Лечил я простатиты, отиты, шизофрению…

В общем, мне было все равно, что лечить. Деньги платили, больные исцелялись… Очереди в мой кабинет стояли самые длинные. В общем, все было хорошо. Я ощущал себя персонажем из сказки «Черная курица, или Подземные жители». Был там такой мальчик Алеша, которому курица подарила волшебное зернышко. С помощью этого ячменного, кажется, зернышка Алеша знал все уроки назубок, ничего не уча. Преподаватели поражались его необычайным успехам, а одноклассники – завидовали и уважали.

Казалось, черная курица, в лице профессора Сереброва, подарила мне такое же волшебное зернышко. В самом деле, мне не надо было шесть лет корпеть в мединституте, давать клятву Гиппократа, мне не нужно было никакого специального оборудования, даже самого элементарного фонендоскопа – ничего!

Результат же превосходил все самые смелые ожидания. Если, конечно, они у кого-то были. У меня лично их не было. Я творил чудеса, сам толком не понимая, что делаю. Слепые прозревали! Аденомы предстательной железы бесследно исчезали! Я уж не говорю о банальных тонзиллитах, остеохондрозах, простатитах и пр. Кстати, знаете ли вы, что у гомосексуалистов и жокеев не бывает простатита? Регулярный массаж приносит свои плоды. Любой уролог скажет вам, что аденома никуда не может исчезнуть. В лучшем случае она останавливается в росте. У моих пациентов она значительно уменьшалась в размерах, а часто и вовсе пропадала. Уролог направлял мне больных со снимками УЗИ, на которых были указаны размеры аденомы. Я не смотрел на эти снимки. И даже не потому, что ничего в них не понимал. Мне просто было это неважно. Через семь-десять сеансов я сам отправлял пациента на ультразвуковое исследование, и оно показывало, что аденома значительно уменьшилась или совсем исчезла.

Многие врачи воспринимали меня скептически. Но когда у них самих что-нибудь случалось со здоровьем, прибегали ко мне. Как-то обратился даже один профессор-уролог по поводу камня, застрявшего у него в мочеиспускательном канале. Он корчился от боли и умолял о помощи. Почки у него действительно были каменные. И что вы думаете? Я поработал с ним, и уже к вечеру он, счастливый, звонил мне по телефону. Сообщил, что из него вышло столько камней, что грохот в туалете стоял жуткий, даже раскололся новенький чешский унитаз и придется теперь покупать новый.

СЛУШАЮ СВОИ НОГИ

В свое время Джуна написала книгу «Слушаю свои руки». Наверное, я мог бы написать книгу «Слушаю свои ноги». Во всяком случае, мне всегда удавалось вовремя уйти. (Исключение составил только разрыв с моей бывшей женой. Впрочем, это разговор особый.)

Тем временем черная курица раздавала свои зернышки направо и налево. Она превратилась в какого-то «мирного сеятеля». Отделять зерна от плевел для большинства страждущих стало задачей не благодарной. Это только писалось «экстрасенс», а читалось «сумасшедший».

И тогда я в очередной раз послушал свои ноги. Я оставил на вешалке белый халат и ушел, ни о чем не жалея.

Конечно, я далек от мысли сделать своего героя экстрасенсом. Ни в коем случае. Однако иногда мне кажется, будто я чувствую что-то такое… Как бы это объяснить? Некое движение энергоинформационных полей, какие-то вибрации, исходящие от людей. Причем не важно, где эти люди находятся: рядом или за тысячи километров от меня. Я чувствую. По крайней мере, мне так кажется. И вот это может быть интересно, если только найти нужные слова, правильно подать. Мы ведь постоянно соприкасаемся друг с другом своими полями, когда общаемся или думаем о ком-то. А мысль – это волна огромной силы: не электромагнитная, не гравитационная, не какая-то другая, связанная с известными физическими полями. И распространяется со скоростью, значительно превышающей скорость света. Человек, обладающий развитыми мозговыми центрами, как я, может с помощью мысленной волны достичь любого объекта и получить о нем необходимую информацию. Самое трудное – ее расшифровать. Но иногда мы видим какого-то человека, совершенно нам незнакомого, и он нам сразу не нравится. Или, напротив, тут же влюбляемся. В таких случаях говорят: «любовь с первого взгляда». А дело не во взгляде, не во внешних данных. А в той информации, которую мы считываем с этого человека.

КАК Я ПОМОГ ДЕПУТАТУ

Однажды, когда я работал экстрасенсом, ко мне на прием записался один народный депутат.

Он спросил меня:

– Как обезопасить себя от вредного энергетического воздействия со стороны определенного человека или группы лиц? – Он достал из внутреннего кармана ручку и открыл блокнот, приготовившись записывать мои рекомендации.

Не знаю, кого конкретно он имел в виду: жену, любовницу, тещу, конкурентов на выборах или электорат в целом.

– Надо их полюбить, – ответил я.

Потом добавил:

– И послать на х…

– В какой последовательности? – деловито уточнил он, вписывая что-то в свой блокнот.

– Одновременно, – сказал я. – Лучше – одновременно.

И он ушел, что-то законспектировав в своем блокноте, как мне показалось, полностью удовлетворенный.

С тех пор я часто вижу его по телевизору. Он перебрался в Москву, возглавляет какую-то партию или фракцию. Мне кажется, я здорово помог ему.

НА КОГО Я ПОХОЖ?

Лист бумаги жег глаза своей белизной, словно направленная прямо в лицо, как на допросе, яркая лампа. Кажется, я не выдал никаких секретов. У меня их просто нет. Я не обладаю никакой, интересующей этот лист информацией. С чего это я решил, что могу написать роман? Еще и гениальный. Разве я похож на писателя? Я встал из-за стола и побрел в ванную. Включил свет и стал у зеркала. Может ли быть у писателя такое лицо? Разве я похож на Хемингуэя или Маркеса?

И так отчетливо вдруг понял, из кого я сделан. Раньше мне, например, казалось, что я очень самобытный, сам из себя состою. А сейчас вижу, что меня-то практически не осталось, а может, и не было никогда. С каждым днем рождения я все больше становлюсь похожим на своих родителей. Не только внешне.

Мои родители прекрасные, замечательные люди. Но я не хочу прожить свою жизнь под калькой их жизни. Мне не нравится движение по спирали. Я хочу революционных преобразований. А мои родители никогда не совершали никаких революций. Если только не считать их эмиграции в Германию на старости лет. Мне кажется, термин «эмиграция» применительно к Германии не совсем корректным. Мне кажется, «эмигрировать» можно в Америку, в Австралию или в Канаду. А Германия – как-то уж очень близко для эмиграции. Меньше трех часов лету.

Я мог эмигрировать с ними вместе. Но я остался. Потому что здесь мой читатель.

САМОЛЕТЫ

Я часто к ним летаю, к родителям. Каждый раз в аэропорту с затаенным ужасом я думаю: «Рожден ли человек, как птица для полета»? Мне страшно летать.

– На этом направлении не было ни одной катастрофы за всю историю Аэрофлота, – успокаивал меня перед вылетом приятель.

Подумав, я сказал:

– С другой стороны, это не может не настораживать.

Как писателю, мне проще поверить в человеческую трагедию, чем в научно-технический прогресс.

Я всматриваюсь в лица других пассажиров. Кажется, никто не боится так, как я. Интересно, проступает ли страх в моих глазах? Самое неприятное в полете – так эти обеды в пластиковых коробочках. Я не могу питаться на такой высоте. Мне представляется это противоестественным и даже унизительным. Все вкусовые рецепторы забиты страхом. У тонко нарезанной семги, у хлеба, у маленького кубика сливочного масла, у всего – какой-то трагический привкус.

Собственно, привкус трагедии давно уже доминирует над всеми моими, далеко не только вкусовыми, ощущениями. Может, это нормально для писателя – такое обостренное восприятие действительности? Но порой мне кажется, что и сама эта действительность воспринимает меня трагически. И не очень-то понятно, кто в ком отражается: я в действительности или она во мне.

КАК ВСЕ

Я все время чего-то опасаюсь.

Все поля моего сознания заминированы страхом. И чуть что – взрыв адреналина. Не так давно я подорвался на своей среднестатистичности. В метро, в толпе. Я почувствовал себя ее частью. Частью массы. Я вдруг понял, что не вычленяюсь. Меня нетрудно перепутать с кем-нибудь другим. Да, и я порой теряюсь в самоидентификации.

Родившись в семье, принадлежавшей к среднему классу, спустя семь лет я отправился в среднюю школу, где десять лет весьма средне учился. Все дальнейшие вехи собственной биографии даже мне описывать скучно. Самое скудное воображение асфальтоукладчика с абстинентным синдромом, находящегося в профилактории на принудительном лечении, в состоянии домыслить все, что происходило со мной за отчетный период.

Меня легко привести к общему знаменателю, ввести в какую-нибудь таблицу, фокус-группу, целевую аудиторию, подвергнуть переписи, удержать в границах нормы.

В институте стандартизации для меня всегда день открытых дверей.

Во всех фотороботах, трепещущих на попутных столбах, я узнаю себя.

Моя телесная конструкция идеально вписывается в урбанистический ландшафт. Меня легко изобразить на макете будущих застроек в масштабе 1:100, безлико стоящим на остановке общественного транспорта.

Ко мне часто обращаются с фразой: «Взять, к примеру, тебя…» Потому что лучшего примера для подтверждения типичного поведения обывателя в той или иной повторяющейся ситуации трудно себе вообразить. И хочется сказать: «Возьмите! Возьмите скорее! Поместите меня в качестве экспоната под стекло в музей мер и весов. И больше никогда не трогайте. И не задавайте идиотских вопросов. Потому что все, что я могу сказать, вам уже давным-давно известно».

ТОГДА ИЛИ СЕЙЧАС?

Почти всю свою жизнь я был чем-то недоволен. То одним, то другим. А потом проходило какое-то время и казалось, что тогда, когда я ныл или ворчал, все было не так уж плохо, а все нехорошо именно сейчас. А раньше было в общем-то нормально или даже хорошо. И опять шло время, и возникали какие-то новые обстоятельства. Снова казалось, будто то, что меня так беспокоило тогда, – ничего страшного. И уж, по крайней мере, ни в какое сравнение не идет с тем, что теперь. Потому что уж сейчас-то на самом деле…

АВТОПОРТРЕТ

Лицо в зеркале выглядело каким-то незащищенным, голым, как очищенное от скорлупы яйцо. Мне захотелось прикрыть его усами или бородой. Тогда бы я больше походил на Хемингуэя, больше походил на писателя. Но внешность часто бывает обманчива.

Интересно, как мог бы выглядеть мой герой? У него ведь должна быть какая-то портретная характеристика. Мне надо придумать ему нос, глаза… Ведь я же не собираюсь лепить его по своему образу и подобию. Потому что лицо, которое я вижу в зеркале, не очень подходит герою моего романа. Оно и мне не очень-то подходит. Начнем с волос. Раньше они романтично вились, легкомысленно кучерявились и имели темно-каштановый цвет. Мои волосы всегда были предметом зависти женщин. Они любили запускать в них руки. Они говорили: «Зачем мужчине такие волосы?» Или: «Вы мне стали настолько дороги, что видеть вас я больше не могу». Впрочем, последнюю фразу я процитировал явно не к месту.

После тридцати моя шевелюра стала седеть и приобрела пепельный окрас. А каждый волос в отдельности решил отказаться от безрассудных юношеских метаний, а двигаться прагматично по прямой, ибо это, как известно, самый короткий путь от волосяной луковицы до ближайшей парикмахерской.

Лоб. Его украшают неандертальские, ярко выраженные надбровные дуги. Брови лишены всякой прямолинейности и обозначены пунктирно, как человеческая жизнь на карте времени.

Прежде, когда волосы были темными, они удачно контрастировали со светлыми серыми глазами. Кажется, Лев Толстой называл это классической красотой. Но потом волосы сошлись с глазами в цветовой гамме, а веки набрякли. Под глазами образовались темные проталины. Так я лишился классической красоты.

Нос у меня крупный и до сих пор растет, приобретая явно семитские черты. Я давно заметил, что с возрастом все люди становятся похожими на евреев.

Под носом у меня недвусмысленно располагается рот. Он полон пломб и металлокерамических коронок. Еще в эмбриональном состоянии, а то и раньше я, как активированный уголь, взял от мамы с папой все самое худшее. Например, когда у меня был выбор между замечательными, не знавшими руки стоматолога папиными зубами и мамиными, запрограммированными на самоубийство, как палестинские шахиды, я предпочел последние.

Под нижней губой расположены две симметричные припухлости. Суть их предназначения мне не ясна. Ниже на лице остается только заостренный безвольный подбородок.

Теперь о растительности. На щеках ее почти что нет. Если бы я не брился довольно продолжительное время, проросла бы хошиминовская козлиная бородка.

Да, мы совсем забыли про уши. Уши у меня идеальные. К ним нет никаких претензий. Великолепные уши! Но они, увы, не способны повлиять на выражение лица, которое, в целом практически всегда недовольное, не выспавшееся и хронически чем-то озабоченное.

ОПРЕДЕЛЕННОСТЬ

Надо бы заняться каким-нибудь спортом. Не спортом, физкультурой, конечно. Еще бы бросить или хотя бы поменьше курить. Хорошо бы пойти, наконец, на курсы английского. И обязательно влюбиться в какую-нибудь молодую, красивую девушку. Потому что сам себе уже порядком надоел. Изучил себя вдоль и поперек. Сам себе уже не интересен. А девушка, ну, эта, которая молодая и красивая, – зачем она нужна? Чтобы вернуть этот интерес к самому себе. Только для этого. В общем-то не для чего больше. Потому что в этом возрасте практически все уже про себя известно. И известно, что будет. В основном все уже понятно. Начинаешь бояться сквозняков и одиночества. И часто думаешь о том, что с кем-то из самых дорогих и близких людей придется расстаться навсегда, а с кем-то совершенно незнакомым, но очень тебе нужным, которого ждал, может быть, всю свою жизнь, так никогда и не случится встретиться.

Все уже понятно. И от этого как-то нехорошо. Физически нехорошо. Потому что внутри все противится этой определенности, все ей сопротивляется.

БЕССОННИЦА

Я решил, что сегодня, пожалуй, уже ничего не напишу и надо укладываться спать. Со сном у меня тоже проблемы – не могу заснуть. Купил тут как-то снотворное, читаю аннотацию. В графе «Показания» одна строчка: принимать при бессоннице. Зато противопоказаниям отдана целая страница. В числе прочих побочных эффектов значится: «выпадение волос», «импотенция», странная фраза – «изменение сознания». Хорошо еще, что в данный момент я не был беременным и никого не кормил грудью. В противном случае неприятностей было бы не миновать. Я долго думал: пить или не пить? В конце концов, принял пилюлю и лег.

Лежу и чувствую – не засну, потому что прислушиваюсь к себе, к своему сознанию, к своему либидо и время от времени пощипываю себя за волосы. Ну как тут уснуть!

А еще мне понравилась в аптеке реклама: «Новое отхаркивающее средство для всей семьи!»

Я лег и стал думать о романе. Не о романе, как о литературной форме, а о любовном романе моего героя. В романе должен быть роман! Без этого никак не обойтись. Может, даже нужна не одна любовь, а несколько. Произведение должно быть в меру сентиментальным. Кто-то должен кого-то непременно любить, страстно желать. Но любовь не может даваться легко. Необходима какая-то интрига. Что-то должно постоянно мешать этой любви. Читателю надлежит все это болезненно переживать и, листая страницу за страницей, сгорая от нетерпения, ждать: когда же у них, наконец, все наладится, когда они помирятся, воссоединятся после долгой разлуки, выйдут из плена, летаргического сна, комы, вернутся с войны, из длительной загранкомандировки, с того света (нужное подчеркнуть), обменяются кольцами, расцелуются и умрут в один день.

Но это если и случится, то лишь в самом финале. А на протяжении всего романа они будут стремиться друг к другу, преодолевая различные препятствия, мучаясь и страдая. Не только морально, но, возможно, даже физически.

А что я знаю про любовь?

ДИРИЖАБЛИ

В темноте надо мной барражировал комар. Он пищал на одной нестерпимо тоскливой ноте.

Я вспомнил своего друга – доктора Вадика Соломонова. Вот уже десять лет, как он живет в Германии, в замечательном, уютном, сплошь выложенном брусчаткой, городке Ратинген под Дюссельдорфом. Я всегда заезжаю к нему, когда навещаю родителей. В последнюю встречу он с полчаса сетовал на дирижабли.

– Они как будто специально летают над моим домом, – говорил он. – Грохот от них несусветный. Ну, просто зае…ли!

Я слушал и думал: «До чего же счастливый человек! Жалуется на дирижабли!»

Хороший дом, любимая жена, две милые дочки, высокооплачиваемая работа… Вот только дирижабли… Хорошо.

Вадик вообще образец для подражания. Он не пьет, не курит, жене не изменяет, на зиму улетает с птицами в теплые края.

ЛЮБОВЬ

Так вот, про любовь.

Что я могу добавить к многотомным исследованиям на эту тему? Только жалкую щепотку собственного опыта. Так и его нет. За сорок лет не случилось ни разу! Правда, я обнадеживающе стартовал где-то в четвертом классе. Однако безответно. Зато страстно. Господи, я плакал от любви! Как я страдал! Бедный мальчик. Она была гречанкой из параллельного класса. Лена Николаис. Похоже, я выложился без остатка. Кажется, Михаилу Светлову принадлежит теория о том, что каждому мужчине на жизнь отмеряется ведро спермы. «Я уже начинаю соскребывать со стенок», – жаловался Светлов. Может, такая же история и с любовью. И я выплеснул на бедную девочку все, что было отпущено мне до гробовой доски? Целое ведро чистого любовного концентрата! Может, что-то еще осталось на стеночках?

Удивительно! Куда ни плюнь, всюду шатаются любовные парочки, целуются в подъездах, на лавочках, в метро, на задних рядах кинотеатров… Заглядывают друг другу в глаза, шепчутся, держатся за ручки, обнимаются…

Это блюдо есть в любом меню. Но на мне почему-то всегда заканчивается. Даже там, где работают до последнего посетителя. Что я могу написать о любви?

Где-то над ухом по-прежнему гундосил комар. Бывало, правда, мне казалось, что она где-то совсем рядом. Как, например, в случае с Машей.

ВЫСОКАЯ МОДА

Однажды меня пригласили на показ высокой моды две дизайнерши из Кельна. Эти дизайнерши – близнецы. Абсолютно одинаковые. Разговаривают на предельной громкости. Такое впечатление, что в детстве, по недосмотру родителей, обе проглотили по транзистору. Прилетели в Москву демонстрировать свои авангардистские шмотки. Я ничего не понимаю в высокой моде. По мне, так все это гадания на кофейной Гуччи.

В общем, некуда было деваться – пришлось пойти. Надел самые старые джинсы, какую-то майку и пошел. На показ высокой моды. В Кремль. Публика как на подбор. Мужчины все до одного педерасты. Женщины не лучше – любимое развлечение на досуге перебирать брильянты.

Я стоял у стеночки с банкой колы – наблюдал за всей этой вакханалией и тут заметил у входа Машу. Я, конечно, не знал тогда, что ее так зовут. Но догадаться было бы не сложно. Меня просто тянет к Машам. Это какой-то рок, честное слово. Или просто в стране перепроизводство женщин с таким именем?

Короче, я ее увидел. Красивую. Не такую, знаете, журнально-глянцевую, многотиражную, как Барби. По-другому красивую: с тонким длинным еврейским носом, томно-припущенными веками и очень живописным ртом. Когда верхняя губа толще нижней – это очень сексуально. По крайней мере, мне так кажется. Что еще: пепельного цвета волосы до голых тонких плеч, трогательные ключицы. Все остальное задрапировано длинным черным облегающим платьем.

Девушка стояла у дверей, и каждый второй из входящих здоровался с ней, а каждый третий – целовался. Мне тоже захотелось снова зайти и поцеловаться с этой очаровательной девушкой. Но я не отважился. Я смотрел на нее из-под стены и думал: до чего же бывают непохожие на меня люди. Их все знают, и они знают всех. Мой же круг знакомых… Не уверен даже, можно ли из такого количества знакомых составить круг или какую-то другую геометрическую композицию. Хотя и прожил я на свете лет на десять дольше Маши. Правда, в другом городе. Но и в том городе я никогда не был настолько популярен. Можно себе представить, сколько вокруг нее увивается разных типов. Так что я сразу вычеркнул себя из этого списка – не люблю стоять в очередях. Но тут же отступил и подумал: «А вдруг меня-то как раз ей и не хватает?» Да только как она об этом узнает? Это разве что, если я подойду к ней и скажу: «Здрасьте! Я вам нужен. Вы просто еще не знаете, что это именно я. Может, даже не знаете, что нужен. Но поверьте, это я. И я вам нужен».

СВЕТСКАЯ МАША

На следующий день ко мне пришли близнецы и стали галдеть в две свои иерихонские трубы про показ, про успех, про прессу… (Ну, я уже говорил, что у барышень не работают регуляторы громкости.)

И спрашивают о моих впечатлениях. Я говорю:

– Там, у входа, стояла девушка. Очень симпатичная.

Они:

– Какая девушка? Опишите.

Я описываю. И они тогда орут:

– Так это же Маша! Это она нас сюда, на показ, и вытащила. Мы же у нее и живем!

И тут я понимаю, что раз они живут у Маши, значит, у меня есть ее номер телефона. Потому что близнецы давали мне свой телефон в Москве.

– А она замужем? – интересуюсь.

– Нет, – говорят. – Но Маша девушка очень светская. Надо соответствовать.

Как-то с сомнением они это сказали. Мне даже обидно немного стало. Наверное, всем очевидно, что я – человек совсем не светский. Я и правда редко выхожу в социум. Живу «анахоретом», как писал Пушкин про Онегина. Редко тусуюсь. Потому что чувствую там себя не в своей тарелке. А для тусовки крайне важен принцип подобия. Если хочешь быть своим, к примеру, среди сивучей, будь таким же толстым, лежи, толкайся, фыркай, кричи дурным голосом, как другие сивучи. Скоро они к тебе привыкнут и будут держать за своего. Хотя ты и отличаешься от них.

Через несколько дней звоню Маше. Знаю, что близнецы уже уехали и, стало быть, она сможет поговорить со мной спокойно, а не под канонаду из двух крупнокалиберных орудий. Но не тут-то было – автоответчик. Я не нашелся, что сказать, и положил трубку. Перезвоню, думаю, завтра. Но и на следующий день, и через неделю все повторилось.

Я простирался своим энергоинформационным полем, я тянулся к ней мысленной волной. Я пытался понять, ощутить родство наших полей, наших душ. Я напрягал мыслительные центры и чувственные рецепторы. Ах, Маша-Маша! А я так надеялся, так надеялся…

РАНДЕВУ

Короче, застал ее через месяц. Обрадовался, что услышал живой человеческий голос! Даже сразу не сообразил, что сказать. А на том конце провода радости не было. Только какое-то невозмутимое спокойствие.

– Я, – говорит, – на месяц уезжала в Нью-Йорк.

В общем, уговорил ее встретиться в кофейне. Пришла. Вблизи она мне понравилась чуть меньше. Но все равно – симпатичная. Я заказал эспрессо, а она – капучино. А капучино был присыпан сверху корицей. И эта корица прилипла к ее верхней губе, которая, как я уже говорил, у нее толще, чем нижняя. Что, собственно, меня особенно привлекает в женщинах, но об этом я тоже, кажется, уже говорил. И я так умилительно наблюдал за этой корицей, потому что Маша сразу стала похожа на девочку, измазавшуюся в шоколаде. Помолодела моментально лет на двадцать.

Сидим, разговариваем, пьем: я – эспрессо, она – капучино. Она мне про Нью-Йорк, я ей про Ростов-на-Дону. Вроде все нормально, но я ощущаю, что напрягаюсь как-то внутренне. Никак не могу расслабиться.

И тут понимаю, что все, что я рассказываю, и все, что только могу рассказать, ей не интересно. И то, что я чувствую, и только то, что еще могу почувствовать к ней, ее не волнует. Не знаю почему. Такое ощущение, что все ее эмоции находятся в сплошной новокаиновой блокаде. И еще замечаю, как меня начинает раздражать эта корица на верхней губе, пусть даже она и толще нижней, а все равно раздражает. «Как же, – думаю, – можно не чувствовать, что у тебя корица прилипла к верхней губе?»

На прощанье я сообщил ей, что должен на недельку улететь по делам в Венецию. И еще зачем-то сказал:

– Вы меня, Маша, дождитесь, хорошо? И новых романов не заводите.

И она первый раз, наверное, улыбнулась и спрашивает:

– А что со старыми делать?

ПРОТИВОПОКАЗАНИЯ

Интересно, если бы она сейчас была рядом со мной – в постели, смог бы я уснуть без снотворного? А может, лежал бы и напрягался – боялся разочаровать ее своим храпом? Или еще чем-нибудь?

Я думаю, у этой Маши тоже полно противопоказаний, как у моего снотворного. Так что не известно еще, что лучше: с Машей или без Маши. Не зря говорят: одно лечишь – другое калечишь.

Хотя иногда бывает очень приятно обнять перед самым сном какую-нибудь барышню, уткнуться носом ей в плечо. Но если сразу не уснешь, а будешь так лежать какое-то время, то почувствуешь, как теплеет под твоей рукой ее тело, а еще чуть позже становится влажным и даже липким. И тогда передвигаешь руку на какой-нибудь другой, более прохладный участок. Но тут уже ее волосы начинают щекотать тебе нос, и ты понимаешь, что надо бы отодвинуться, перевернуться на другой бок и спокойно заснуть одному.

Я привык спать один. Храпи себе на здоровье – никто тебе слова не скажет. А то спал я недавно с одной девушкой, так она меня раз десять за ночь будила только за тем, чтобы сообщить: «Миша, ты храпишь». Она всю ночь это твердила, как сумасшедшая. Как будто я сам не знаю. Вроде она мне какую-то важную информацию хочет донести. Главное, одну и ту же фразу талдычит и талдычит: «Миша, ты храпишь. Миша, ты храпишь…» Не удосужилась даже слова местами поменять, чтобы не так однообразно звучало.

Утром уехала, даже не позавтракав. Хотя я предлагал. Даже кофе не выпила. Убежала. С тех пор я ее не видел. Да я и сам не искал с ней встречи после всего случившегося.

РУАНДА

Все говорят: надо найти свою вторую половинку.

А где ее искать, не говорят.

Моя вторая половинка живет в Руанде.

И поэтому я один.

И хожу в неподшитых штанах.

И нервы мои расшатаны, разношены, как башмаки в прихожей, и чуть что – истошно скрипят.

И в зубе у меня дырка.

Кариес, а может, и пульпит.

И в душе ощущаю какую-то полость.

Ничем не заполненную пустоту.

А все потому, что я здесь, а она – там.

В Руанде.

Она меня не знает.

Не знает, что я тут.

Даже не догадывается.

Я тоже не догадывался.

И вдруг так отчетливо понял.

Прозрел, как будто.

Провел рукой по холодной простыне рядом…

И сразу же понял.

Она там.

В Руанде.

Она бредет по саванне, по острой траве.

В небе над ней – огненный ком солнца.

Она бредет по саванне и плачет, но слезы не успевают скатиться в траву.

Они испаряются на ее смуглых щеках, превращаясь в соль.

Эта соль по мне, такому далекому, такому родному, в неподшитых штанах…

И я, подпирая глазами потолок, лежу, пронзенный этой мыслью.

И потолок выкрашен в стерильный цвет одиночества.

Языком ощупываю дырку в зубе.

Лежу и чувствую себя упавшим на спину жуком с беззащитно оголенным брюшком, тщетно силящимся перевернуться.

Как же это я раньше не догадался, что она там?

В Руанде.

Отчего же так устроена наша жизнь: к нам тянутся одни, а мы – к другим.

И все несчастливы.

Только одни здесь, а другие где-нибудь там…

В Руанде…

Мучительно засыпая без снотворного и Маши, мое затуманенное сознание силилось строить планы на завтрашний день. Оно намеревалось протиснуться к вокзальному окошку с надписью «Касса» и приобрести билет до Руанды. Потом, опомнившись, приняло решение лететь самолетом. Отчаянно сражаясь со сном, оно пыталось соотнести имеющуюся в наличии сумму с гипотетической ценой билета до Руанды. Затем, спотыкаясь и едва волоча ноги вдоль извилистых дорог головного мозга, выясняло невесть у кого: нужна ли виза в Руанду? Есть ли у нас с Руандой дипломатические отношения? В результате обессиленное рухнуло и заснуло где-то в мягких складках серого вещества.

АВТООТВЕТЧИК

Утром меня разбудил телефон. Я не нашел в себе сил снять трубку. Включился автоответчик. Мой противный голос произнес:

– Здравствуйте, с вами говорит автоответчик. Вам представилась редкая возможность быть услышанным. Сконцентрируйтесь. Отдышитесь. Из всего того, о чем вы хотели бы сообщить, постарайтесь вычленить самое главное. Не надо прыгать с темы на тему. Избегайте деепричастных оборотов. Будьте лаконичны. Начинайте сразу после длинного гудка. После того как выскажетесь, можете принять душ, выпить стакан горячего чаю с вареньем и с чувством исполненного долга лечь в постель. Спасибо. Спокойной ночи.

После непродолжительной паузы раздался уже до боли знакомый густой бас:

– Пошел в жопу.

Это уже было похоже на диалог. Я пытался снова заснуть, но меня стали тормошить различные предположения относительно этого странного абонента. «Может быть, – думал я, – ему просто не нравится запись на автоответчике? Мне она тоже не понравилась». Я лежал и вспоминал предыдущие. Все они были какими-то хамскими, с претензией на оригинальность.

Например, такое:

«Здравствуйте. Если вы сознательно набрали мой номер, то это означает, что вы на правильном пути. Постарайтесь никуда не сворачивать. Особенно после длинного гудка паровоза. Закройте глаза и прислушайтесь к внутреннему голосу. Повторяйте за ним все – слово в слово, после чего вежливо попрощайтесь с родными и близкими и больше никуда не звоните».

Или вот:

«Здравствуйте. Сейчас с вами никто не может поговорить. Собственно, с вами давно уже никто не может разговаривать. Но не отчаивайтесь, – у вас есть возможность поговорить с автоответчиком. Постарайтесь сделать это корректно, чтобы хоть он выслушал вас до конца».

Помню, было еще такое:

«Здравствуйте. С вами говорит автоответчик. Если у вас уже есть резиновая женщина и безалкогольное пиво, то вас это не должно смущать».

Откуда во мне столько пренебрежения к людям? Странно, что меня не посылали до сих пор. Я вполне этого заслуживаю.

Приступ самоуничижения длился достаточно долго – все время, пока я лежал в постели. Я представлял себя маленьким, злым и одновременно трусливым тойтерьером с выпученными глазками, бросающимся на прохожих из-за угла и тут же скрывающимся за длинным гудком автоответчика. Такие гадкие собачонки обычно заводятся у вредных, жилистых старух. И моя старуха где-то здесь. Взяла свою клюку и потащилась в магазин или аптеку. Скоро она вернется. Скоро я услышу ее шаркающие шаги. Вот на подушке ее седые волосы. У нее лезут волосы. Иногда я достаю из водостока в ванной целые пряди седых волос.

СОЛНЦЕ ВЕНЕЦИИ

Сорокалетие поджидало меня в Италии. Встретились мы холодно, несмотря на тридцать четыре градуса в тени. Оно приветствовало меня невнятными итогами, сомнительными перспективами и первыми признаками облысения.

В последнее время я стал обращать внимание на лысеющих мужчин, присматриваться к различным фасонам лысин – примерять их на себя. Вариантов множество. Мне не нравится ни один.

Первый раз встречал свой день рождения не в Ростове-на-Дону, а в Венеции. Вообще, это чудо, когда человек из Ростова-на-Дону попадает в Венецию… Да хоть бы и из Москвы. И первое желание, которое тобой овладевает, – порвать на мелкие кусочки и выбросить обратный билет.

Кажется, что сорок лет прожиты не в том ландшафте, не в той окружающей среде, не в тех декорациях. Не так. Понимаешь, ЧЕГО тебе так не хватало все эти годы.

Но когда приносят счет за пару чашек кофе, выпитых на Сан-Марко среди голубей, музыкантов и озирающихся туристов, решаешь все-таки подобрать и тщательно склеить обрывки.

Нет, здесь нельзя жить постоянно. Потому что – куда тогда выезжать? Ведь иногда куда-то надо выезжать. Даже из Венеции.

Город на воде – это сказка. Можно ловить рыбу из окна собственной квартиры. А еще лучше – из офиса, на вечерней зорьке, к концу рабочего дня, когда особенно клюет. Сесть на подоконник, свесив ноги над водой, и смотреть на поплавок, на разукрашенные гондолы, похожие на детские игрушки в ванной, когда купается мой сын. И слушать, как плещется по воде, по каналам, переливаясь на солнце, итальянская речь. «Буона сьера, синьорина. Буона сьера».

Недвижимость на ускользающей воде. Будь я мэром Венеции, непременно бы ввел государственную монополию на борьбу с домовым грибком. Крыши домов и стены покрыты благородной патиной, как фамильное столовое серебро.

Город на воде. Переплюнуть этот замысел можно, только построив город на небесах. Может, и есть такие в раю, и мы отправимся туда когда-нибудь. Вот уж точно – без обратного билета. Надеюсь, кофе там не очень дорог.

Венеция слишком красива для одного. Ее хочется непременно с кем-то разделить. Или хотя бы позвонить какому-нибудь знакомому или знакомой и сказать:

– Я сейчас в Венеции, сижу на Сан-Марко. – И чтобы это не выглядело хвастовством, добавить: – Ты не могла бы положить пятьдесят долларов на мой телефон?

– Почему ты звонишь, только когда тебе что-нибудь надо?

– Не волнуйся, – успокаиваю, – я даже к Богу обращаюсь исключительно в этом случае.

– А голубей кормил? Такое странное чувство, когда они вокруг тебя пасутся, стоишь в них почти по колено, а потом они взмывают разом… Вообще я ненавижу голубей… А заметил: они почему-то не гадят?

Голуби – это вообще явный перебор с точки зрения эстетики. Это уже похоже на фарс. Потому что все так красиво и вот еще – голуби. Чересчур. Можно было бы и без голубей. Конечно, они не какают! Просто по закону жанра не имеют на это права. Возможно, с ними подписан контракт, и они прилетают фотографироваться и украшать Сан-Марко посменно. То есть в то время, когда одни фотографируются, другие какают где-нибудь в укромном месте, вдали от туристических троп. По-моему, это вполне логично.

Кстати, фотографироваться здесь можно на каждом углу, не заботясь о композиции. Этот город создан для объективов кино– и фотокамер. Для палитр, кистей и холстов. Для медового месяца или встречи со своим сорокалетием, наконец. И я в очередной раз обращаюсь к Богу, когда мне что-то от него нужно. И я говорю ему: «Господи, раз уж ты решил оставить меня без волос, сделай так, чтобы мою лысину еще не раз грело солнце Венеции».

В ДВИЖЕНИИ

Согнав себя с постели, я обнаружил, вернее, совсем не обнаружил сигарет. Настроение, и так с утра обычно не самое лучшее, испортилось окончательно.

В это время суток только кофе и сигареты могут как-то стабилизировать мое сознание, адаптировать его к внешней среде.

Я оделся и вышел на улицу.

Всю жизнь я куда-то иду. Заученными с детского сада движениями завязываю шнурки на ботинках и иду. От одной нелюбви – к другой. С работы – на работу. От проблемы – к проблеме. Но в общем-то ничего путного так и не выходил за все свои сорок лет. Господи, как суетно, походя, мимоходом, по дороге откуда-то и куда-то проживаю я свою жизнь! В это трудно поверить! Но когда я выношу мусор, я проживаю свою жизнь! Когда бесцельно шляюсь по улицам, я проживаю свою жизнь. Когда выскакиваю в ларек за сигаретами, я проживаю свою жизнь! А ведь я так и не написал свой роман! Мое любимое занятие сидеть на одном месте. Проживать жизнь лучше сидя. А еще лучше – лежа. Но каждый день находится какой-то повод. Иногда ну совсем незначительный, ерундовый повод для того, чтобы встать, одеться и выйти.

А когда ты куда-то идешь, то все вокруг приходит в движение. Но стоит только остановиться, чтобы, например, прикурить, как тут же окружающая тебя действительность если не замирает, то притормаживает. Хотя и машины едут, и люди идут, и птицы летят, и облака плывут… Но уже как-то не так. Без тебя – не так. И вот ты прикурил, пыхнул сигаретой, от нее отлетел клубок дыма, не удержавшись за тонкую ниточку, и закатился за угол дома. И ты пошел по улице, разгоняя ее своими шагами, своими подошвами ходового сорок первого размера. Приводя в движение дома вдоль дороги, улицу с двусторонним движением, инспектора ГАИ с полосатым жезлом, город, страну, планету, скользящих по небу пернатых, облака… Вот что занятно. Об этом обязательно надо написать в романе.

ЭСПРЕССО

Надо побороть лень. «Ни дня без строчки». «Выжимать из себя по капле раба». Да, я раб собственной лени. Иногда я лежу и не могу заставить себя встать. Я не могу заставить себя сделать какие-то очень простые вещи. Например, помыть посуду, вынести мусор, пропылесосить, засунуть одеяло в пододеяльник… Меня так и тянет слиться с недвижимостью в одном монументальном порыве к ничегонеделанию. Короткие перебежки от дивана к холодильнику и унитазу не в счет. А тут – буква за буквой, слово за словом, предложение за предложением – сто пятьдесят или даже двести страниц! Я думал: вот напишу я пятнадцать листов, и это будет только одна десятая романа, а ведь я еще и страницы не написал! И меня охватывал ужас. Очень трудно сочинять роман. Нужно иметь очень большое терпение, чтобы довести эту титаническую работу до конца.

Я зашел в кафе и попросил официантку эспрессо. И пока она там ходила, я сидел за столиком, достав из кармана пачку сигарет, зажигалку – ждал свой кофе и думал о том, что где-то очень далеко, например, в Руанде или в Коста-Рике, под жарким субэкваториальным солнцем созрел очередной урожай кофе. И какие-то смуглые кофейные женщины – метиски, мулатки, негритянки – собирали его с деревьев и обжаривали. А потом упаковывали в большие холщовые мешки, взвешивая их на ржавых напольных весах. А старые грузовые машины с дрожащими деревянными бортами отвозили их в порт. А там темнокожие кофейные грузчики – метисы, мулаты, негры – втаскивали мешки по шаткому трапу на судно. Время от времени они садились на эти мешки, чтобы отдохнуть и перекурить под шум тихоокеанского прибоя. И возможно, кто-то из них – метисов, мулатов, негров – в этот момент подумал обо мне, как я о них, в ожидании кофе. Возможно, кто-то подумал про всех этих бледнолицых из далекой холодной страны, которые будут пить выращенный и погруженный ими на корабль кофе.

И вот принесли эспрессо. Горячий, с взбитой кремовой пенкой. В маленькой белой чашечке. И он пах терпко, обволакивающе Руандой или Коста-Рикой. Я пил его мелкими, редкими глотками и курил. И вот так сидел в кафе у дороги. Сидел пил кофе и курил. И захотелось отправиться куда-нибудь далеко-далеко: в Руанду или Коста-Рику. Пить там кофе, курить и писать роман. Всю оставшуюся жизнь.

ПОЙТИ К ШНЕЙЕРЗОНАМ

За столиком напротив сидела девушка. Она тоже пила кофе и смотрела в окно.

Иногда, в метро или на поверхности Земли, где-нибудь в кафе мне встречается какая-нибудь такая девушка. И вот я начинаю фантазировать, что это моя жена или просто женщина, с которой я давно живу. И тогда я представляю себе, как она ест на моей кухне, или как чистит зубы в моей ванной комнате, или как мы занимаемся любовью в моей постели… Как идем откуда-то и куда-то по улице и смотрим на витрины, смеемся и движемся дальше, такие счастливые, такие родные… А утром она не уходит. Она остается. Или уходит, но только для того, чтобы скоро снова вернуться. Нет, уж лучше пусть она остается, чтобы проводить меня на работу. Чтобы поцеловать меня уже в дверях на прощанье и сказать что-нибудь вроде: «Не задерживайся, пожалуйста, милый. Ты же помнишь, мы сегодня идем к Шнейерзонам».

Потому что мы не просто встречаемся, а живем вместе. Вместе с этой девушкой, что сидит напротив меня и про которую я ровным счетом ничего не знаю. Абсолютно. Не знаю даже, как ее зовут. Маша или Даша? И время от времени ее от меня загораживают пассажиры метро или посетители кафе, которых я совсем не хочу представлять у себя в ванной комнате чистящими зубы или завтракающими на моей кухне, и уж тем более нечего им делать в моей постели. И они меня раздражают одним своим видом, потому что они стоят между нами и мешают мне представлять, как она, эта Даша или Маша, могла бы быть моей женой.

Да. Практически в каждом вагоне метро может ехать девушка, которая теоретически могла бы быть моей женой. И на улицах города, и в кафе, и в кинотеатрах, и в консерваториях… в очень многих местах можно встретить такую женщину. Ее можно отыскать не только в этом городе, но и в других городах нашей необъятной страны и даже в других странах мира. Как-то у меня был роман с одной болгаркой. Я познакомился с ней на семинаре профессора Сереброва. Ее звали Майя. А фамилия у нее была Кржижалийска. Я до сих пор помню несколько болгарских слов и выражений. Например: има ли няма ли? Что означает – есть или нет?

И вот, несмотря на это, я уже давно живу один. А все эти Даши и Маши только мелькают и исчезают на разных остановках. А если кто из них ненадолго и задержится в моей ванной комнате, на кухне и, особенно, в постели, то вовсе не для того, чтобы проводить меня на работу и преданно ждать, когда я вернусь. И уж тем более не для того, чтобы вечером вместе нам пойти к Шнейерзонам.

Я, ВОЛЬТЕР И ПРОСТИТУТКИ

Запасшись сигаретами и кофе, я снова засел за роман.

Его стоит написать уже ради того, чтобы дарить друзьям, девушкам и знакомым. Я буду придумывать разные дарственные надписи на титульных листах и ставить автографы. Обо мне станут говорить как о писателе. Собственно, недавно обо мне уже говорили как о писателе.

Один мой знакомый пригласил двух проституток. Юные создания – лет по двадцать каждой. Выяснилось: учатся в университете на факультете психологии.

И он зачем-то представил меня им как писателя, причем состоявшегося.

– У меня, – говорит, – над письменным столом – полка, а на ней: Достоевский, Чехов, Толстой, Конфеткин, ну, и там Вольтер…

И тогда одна из проституток, совершенно искренне, без какой-нибудь там скрытой иронии, спрашивает, обращаясь ко мне:

– Ваша фамилия – Вольтер?

Я говорю:

– Ага, собственной персоной.

Вот будет теперь, наверное, рассказывать, что трахалась с Вольтером.

ЗА ПОРТЬЕРОЙ

Я все время отвлекался. Мысли скакали в разные стороны. Никак не мог собраться. На столе со вчерашнего вечера лежал пустой лист бумаги, как бельмо на глазу. Я скомкал его и выбросил в мусорное ведро. Под ним оказался точно такой же, но он почему-то понравился мне больше.

Я взял ручку и стал сосредоточенно грызть колпачок, глядя на белый лист. Я просидел так довольно долго, прежде чем мне показалось, что сейчас, именно сейчас, это должно случиться – я начну писать. Начну творить.

Какие-то смутные, едва различимые образы заколыхались в моем сознании. Как будто кто-то прятался за портьерой. Как будто мы играли в прятки с моим шестилетним сыном. И я ходил по квартире, видел его застывший за тканью силуэт и рассуждал вслух: «Куда же он запрятался? И под столом его нет. И под диваном нет. А! Наверное, он залез в тумбочку! Странно, и в тумбочке нет. Не знаю даже, где его искать? Просто не представляю!»

И вот сейчас я подойду к портьере, резко одерну ее и найду то, что искал.

Вот только с кем я играл в прятки? Кто там прятался? Этого я не знал. Но мне казалось, что вот сейчас… Сейчас…

И тут все поплыло перед глазами. Я даже не понял сразу, что произошло, пока не ощутил слезы на щеках. Пока не понял, что за этой портьерой прятался я сам. Я сразу узнал себя по фотографиям из детского альбома. Я сидел в тазу. Меня купала бабушка. Я заливался смехом, потому что мне было щекотно, когда она намыливала мне подмышки. И бабушка тоже смеялась, потому что я хохотал очень заразительно. Бабушка совсем недавно стала бабушкой и только так называлась, и была совсем не похожа на бабушку.

А потом я оказался у папы на спине, а вокруг нас плескалось Черное море. И папа был молодым, очень красивым. И загорелым. Он широко улыбался.

Я обхватил его за шею и радостно визжал, потому что вода была прохладная, и меня облизывали волны. И еще я немного боялся свалиться с папиной спины. А мама была на берегу. И папа улыбался ей через объектив фотоаппарата «ФЭД». И солнце светило очень ярко…

КОГДА Я БЫЛ МАЛЕНЬКИМ

– Расскажи мне что-нибудь перед сном.

– Что, например?

– Не знаю. Расскажи про то, как ты был маленьким.

– Ладно… Во времена моего детства на небе работала специальная машина по производству снега. Если она была хорошо отлажена, получались аккуратные маленькие снежинки в виде многоугольников, с вырезанными симметричными дырочками. А если что-то ломалось, выходили бесформенные, растопыренные хлопья. Это был явный брак в работе снегоделательной техники. И тогда на небо летели космонавты и починяли эту машину. Потом они совершали мягкую посадку на Земле, и еще долго машина работала исправно.

В парке, в маленьком домике жил огромный паук. Он прял сахарную вату, которая называлась «снежок». На самом деле этот «снежок» был огромным коконом, сотканным из сладкой паутины. Я никогда не доедал его до конца и поэтому не знаю, что там сидело внутри.

В темных подвалах домов обитали кошки, гномы и сантехники. Чаще всего на свет выбирались кошки, реже сантехники, ну а гномы пропадали там безвылазно. Лишь однажды я видел одного: красномордого, с толстым, мясистым носом. Он только и успел, что высунуть его из-за двери, но, увидев меня, испугался и моментально скрылся и больше уже не появлялся никогда.

Продукты в магазины развозили тогда на лошадях. Это были особые лошади. Они питались исключительно булочками с изюмом или, в крайнем случае, с марципаном, которыми их угощали дети, возвращавшиеся из школы. Если такую лошадь долго не кормить булочками, она могла сильно заболеть, лишиться сил и уже никогда не возить тележку с продуктами.

Милиционеры следили за тем, чтобы маленькие дети не баловались и слушались родителей. Если милиционер «сидел на больничном», его замещала какая-нибудь старая, горбатая, шепелявая, отвратительная бабка с большим носом в форме акульего плавника. Она патрулировала улицы и могла забрать непослушного ребенка к себе домой на исправительно-трудовые работы.

Улицы тогда не были ровными, а все время петляли и упирались в густой и темный лес, чтобы маленькие и глупые дети имели возможность как следует заблудиться и никогда больше не встретиться со своими любимыми родителями, бабушками и дедушками. В лесу жили серые волки. Они питались нежными малолетними созданиями, но не брезговали и сухими, жилистыми старухами.

Когда я был маленьким, я очень хотел стать большим. Я потратил на это много лет. Это было не легко. Но если ты чего-то очень-очень хочешь, то обязательно добьешься своего.

КТО ПОЦЕЛУЕТ МЕНЯ В ПОПУ?

Я плакал, и сквозь слезы мир выглядел акварельным. Я вытирал их рукой, но они все равно текли, как в детстве. Я понял, что этого мальчика с золотистыми кудрями, которого все так любили, больше нет. И его родителей, таких, какими они были тогда – тоже давно нет. Я уж не говорю о бабушках и дедушках, которых нет уже никаких. И никто никогда не будет любить меня так, как любили его. Папа целовал его в попу. Ну, кто сейчас, скажите, станет целовать меня в попу? Да и сам я этого не хочу. Впрочем, я до конца не уверен: хочу ли я, чтобы сейчас меня кто-нибудь целовал в попу? Скорее нет. Но никто и не выходил с таким предложением.

Понемногу я успокоился.

Вот о чем я еще ни разу не подумал: секс! Если в романе предполагается какая-то любовь, то непременно должно быть несколько сексуальных или хотя бы эротических сцен. Их надо написать так, чтобы они не выглядели пошло или банально.

Что говорит мне об этом мой сексуальный опыт?

НАД ОБЛАКАМИ

Я знаком с одним очень богатым человеком. До такой степени богатым, что деньги его уже не интересуют. Потому что у него уже все есть. Все самое лучшее. Из того, что можно на эти деньги купить. Дом, яхта, самолет, женщины… Даже зубочистки у него из красного дерева. А женщины – из журнала «Playboy». Он занимается с ними любовью на борту этого самолета, на высоте десятка тысяч километров над землей, над облаками, над Единой Европой…

И вот что я вспомнил. Когда мне было лет девятнадцать, я забрался посреди зимы в телефонную будку с девушкой несколько старше меня и целовался там полночи. Тесная телефонная кабинка звенела от холода. У барышни были ледяные щеки и мочки ушей. Глаза ее блестели в свете тусклой лампочки. Я пробирался сквозь заслоны из зимних одежд и ворсинки от шарфа попадали мне на язык. С грохотом ударялась о стенку будки тяжелая трубка, соскочив с аппарата. Снег налипал на хрустальные стекла. И еле слышные протяжные гудки неслись откуда-то снизу. Из-под облаков.

КАК Я СТАЛ МУЖЧИНОЙ

Мой первый сексуальный опыт случился летом в одном ростовском скверике, в темное время суток. Девушка, звали ее, как не трудно догадаться, Маша, была много опытнее меня. А мне казалось странным, что для ЭТОГО надо принимать какие-то специальные позы. Мне пришлось сесть на скамеечку, а Маша села мне на колени. И в самый ответственный момент откуда-то из темноты вышел человек, приблизился к нам и поинтересовался:

– Который час?

Я посмотрел на часы и ответил:

– Полдвенадцатого.

Да, именно в это время, в одиннадцать тридцать по Москве я стал мужчиной.

Поздно ночью уставший, но счастливый я возвращался домой, а навстречу мне шли два мужика. Один из них сказал другому: «Саня, если я стану импотентом, я повешусь, Саня». Я хорошо запомнил, как он это сказал. С каким чувством.

Так в один день я стал мужчиной и навсегда приобрел страх – перестать быть мужчиной.

ВМЕСТО РОМАНА

Вообще, если б можно было хранить страхи в гардеробе, развешивать их там на «плечиках», примерять, надевать по будням и разным особым поводам, перетряхивать, освежать, пересыпать нафталином… равного моему не нашлось бы гардероба в жилищах трудоспособного населения страны.

Я настаиваю свой страх на валерьяне и пустырнике.

Но сейчас больше всего я боюсь, что не смогу написать роман.

Я тут подумал и пришел к выводу, что все романы в мировой литературе в общем-то об одном и том же. Просто единицам удалось это сделать лучше, сотням – хуже, а у тысяч – вообще ничего толком не получилось… Но все – об одном и том же. О любви, об одиночестве, о разных страхах, о неизбежных болезнях и смерти. Все романы. Горы литературы, миллионы исписанных страниц, бессонных ночей, литры выпитого кофе, мешки выкуренного табака… Стоит ли писать еще один? Может, лучше научиться играть на саксофоне? Или уехать, например, в Руанду, вырезать из дерева фигурки языческих богов с большими писюнами и торговать ими на каком-нибудь местном блошином рынке или экспортировать в Европу? Можно отправиться в Индию и сидеть там в позе «лотоса», отражаясь в священной реке Ганг, и не нажираться на ночь, как я обычно это делаю. В общем, что-то можно придумать и вместо романа. Как-то занять себя. Потому что все эти страдания и рефлексии, они ведь только от безделья. В сущности, только от этого.

КТО ВИНОВАТ?

Я давно завидую людям, которые могут на чем-нибудь играть. Когда-то, когда я был еще совсем маленьким, родители спросили меня: хочу ли я научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте?

Я ответил категорическим отказом. До сих пор не могу простить им этих демократических проявлений. Помню, точно так же они интересовались: не хочу ли я братика или сестричку?

Я, исключительно из вредности, ответил, что конечно же никого не хочу. Ни братика, ни сестричку. Вот еще, чего не хватало! И они, кажется, глубоко и с облегчением вздохнув, принялись за обычные дела.

Так я лишился и сестры, и брата, и шанса стать знаменитым джазовым музыкантом.

Недавно за обедом я все это им припомнил. Сам не знаю, что на меня нашло. Получилось, как будто я специально, затаившись лет на тридцать пять, выжидал удобного случая, чтобы высказать все свои претензии. Договорился до того, что теперь я чувствую себя самым несчастным человеком, что жизнь моя не сложилась исключительно из-за того, что в свое время меня не отдали в музыкальную школу и не родили мне брата или, на худой конец, сестру. Чем это интересно они были так заняты, что не могли позволить себе еще одного ребенка? Я забрасывал их упреками и обвинениями. Я делал это совершенно бессовестно, грубо и безапелляционно. Мне уже тогда было стыдно, но я не мог остановиться. Как будто мне накрутили какую-то внутреннюю пружину. И я еще долго продолжал в том же духе, пока не иссяк завод. Мама смотрела на меня недоуменно и растерянно. А отец поначалу посмеивался, полагая, что это какая-то моя очередная шутка, а потом стал мрачнее тучи. Они перестали есть и сидели за столом пристыженные и какие-то такие несчастные, что мне тут же захотелось извиниться и забрать все свои слова обратно. Но слова разлетелись по ветру, как перья из подушки. И вскоре я тоже замолчал, и мы продолжали еще какое-то время так сидеть за столом молча. И в этой тишине было слышно, как бьется мое сердце. Оно так сильно билось, что даже пришел сосед и поинтересовался, что это у нас так сильно стучит? – и хоть как-то разрядил обстановку.

БЕСКОНЕЧНОСТЬ

Конечно, иногда я бываю просто невыносим. Так считали и мои родители до того, как познакомились с моей бывшей женой. Кстати, ее звали Маша. До знакомства с ней они так же искренне полагали, что я единственный человек на свете, который может создать вокруг себя такой беспорядок, такой вселенский хаос, такой бардак.

Ну, конечно, все познается в сравнении.

Теперь они хотят, чтобы я снова женился. А я говорю:

– Покажите, на ком! Я готов развеять очередные ваши иллюзии. Вселенная бесконечна!

– Кажется, она уже начала сужаться, – многозначительно произнес отец.

Я не представляю, как бесконечность может сужаться. Как она вообще что-то может делать.

НА СВЕТОФОРЕ

Папа – человек очень активный. Он все время в делах. Даже когда у него их нет. То есть он – полная мне противоположность. Я ничего не делаю, даже когда у меня скопилась куча неотложных мероприятий.

Там, в Германии, врач спросил у него:

– А скажите, бывает у вас такая, знаете, заторможенность, когда, например, вы стоите на светофоре, и уже загорелся зеленый свет, и все пошли, а вы еще стоите?

– Нет, – моментально ответил мой папа. – Наоборот.

А я вот буду стоять на светофоре до тех пор, пока меня не переведет за руку какой-нибудь пионер.

Есть люди, про которых говорят, что они «легки на подъем». Я не из их числа. Скорее, я принадлежу к их отчаянным антиподам, к тем, кто «легок на отбой».

Я не совершаю лишних движений и как будто берегу силы для какого-то одного, но титанического, главного усилия моей жизни. Возможно, оно окажется решающим в борьбе добра со злом или еще для чего-нибудь не менее великого. Для написания гениального романа, может быть. Может быть.

ПИРАМИДЫ

На книжной полке, за стеклом, воткнута фотография: я на фоне египетских пирамид. Довольно самонадеянный кадр. Впрочем, пирамиды на моем фоне – еще большая нескромность. Да и композиционно это вряд ли возможно.

К этим пирамидам, в Гизу, меня вытащили друзья, с которыми я отдыхал тогда в Хургаде. Сам бы я туда ни за что не поехал. Зачем мне пирамиды?

Я не испытал ни малейшего пиетета по отношению к этому геометрическому нагромождению камней. Я не испытал ничего, кроме желания побыстрее уехать оттуда.

Гораздо большее впечатление произвел на меня египетский оборванец, снабженный принадлежностями для чистки обуви. Хотя выглядел он так, будто им самим достаточно продолжительное время драили башмаки.

Он преследовал меня не меньше двух часов. Мальчик был похож на беспризорника из черно-белого отечественного фильма про Феликса Дзержинского. Этот юный арабский люмпен хотел почистить мои черные ботинки коричневым кремом.

Ничто не помогало: ни отпугивающие жесты, ни мольбы, ни проклятия, которые я сопровождал доступным ему сурдопереводом.

Мне приходилось уворачиваться и подпрыгивать, когда он кидался мне под ноги с ощетинившейся щеткой в руке, как занесший жало над жертвой скорпион.

А пирамиды остались на фотографии: желтые, обветренные, побитые песком и Наполеоном. Я и без них знаю, что человеческая жизнь песчинка в пустыне времени, и мне не нужно дополнительных подтверждений. Тем более так далеко от дома. Мне достаточно зеркала в гостиничном номере.

Как говорит одна моя знакомая в годах: «Я уже в том возрасте, когда мое тело привлекает только комаров».

РЫБА

Я понял, что проголодался. Заглянул в холодильник. Его внутренности обожгли глаз сверкающей белизной. Взгляду не за что зацепиться – не то, что желудку. Одинокая бутылочка кетчупа была преисполнена нелепым достоинством. Говорят, художник и должен быть голодным, но только мне это не помогает. Я люблю поесть. Больше всего я люблю рыбу. Видимо, сказывается ростовское происхождение. Сколько мной было съедено рыбы и выпито пива в этом городе!

В Ростове любят пиво с рыбой: с воблой, лещом, но лучше, конечно, с рыбцом. А еще лучше с раками. Мало кто станет пить пиво с орешками, с сухариками и даже с чипсами, как это делают, например, москвичи.

Вяленый рыбец (или, как ласково называют его ростовчане, – «рыбчик») с толстой янтарной на просвет спинкой хорош на праздничном столе в окружении самых изысканных гастрономических творений. Хорош он и за воскресным семейным завтраком с вареной разваристой картошкой в сливочном масле с укропом и мелко порезанным чесночком. Хорош рыбец даже на газетке у пивного ларька. Первую кружку обычно выпивают залпом, чтобы утолить жажду, а потом уже не пьют, а запивают пивом соленую рыбу.

Союз рыбы и пива, как показало время, оказался крепче Союза Советских Социалистических Республик. В те времена пиво в Ростове пили даже дети и закусывали вяленой рыбой.

Мы любили выдрать из нее воздушный пузырь, поджарить его на огне, придерживая двумя спичками, как пинцетом, чтобы не обжечься. Запашек стоял еще тот. Зато получалась такая рыбная долгоиграющая жевательная резинка.

Учился я тогда в девятом классе средней школы № 80 имени Героя Советского Союза Рихарда Зорге на улице Пушкинской. Первый урок мы обычно игнорировали, а вместо него шли в пивной бар «Театральный». Такое высоко эстетичное название этот огромный гадюшник имел только благодаря своему тесному соседству с Ростовским академическим драмтеатром имени Горького – зданием, построенным в форме трактора, в духе конструктивизма тридцатых годов.

Пивной бар располагался у трактора в хвосте.

К девяти часам утра в «Театральном» было уже не пропихнуться. Пиво здесь пили стоя. Во-первых, чтобы не занимать лишнего пространства, во-вторых, чтобы увеличить объем мочевого пузыря. Где, а главное, когда работали все эти люди, до сих пор совершенно не понятно.

Вонь в баре была чудовищная. Из туалетов несло хлоркой и экскрементами. Многие посетители и сами пахли так же, только без дезинфицирующей составляющей. Плотный перегар заглушал запах вареных креветок, скумбрии холодного копчения, соленых зеленых помидоров и кислого пива. Дым отечественных сигарет и папирос заменял собой воздух. Отборнейший мат заглушал нормативную лексику. Шум стоял невообразимый.

Сюда меня первый раз привел десятиклассник Юра Краюшкин. Юра был огромного роста, толстый, с пухлыми губами. Он мог выпить двенадцать кружек пива подряд. А бутылка портвейна вливалась в Юру с той же скоростью, с какой бы она выливалась не в Юрино горло, а, например, в унитаз. Он каким-то непостижимым образом мог пить, не глотая, а просто пропуская жидкость в желудок. Я очень гордился своей дружбой с этим человеком.

Первую свою рыбу я выловил года в четыре. Называлась она гупик, размеров была таких, что помещалась у меня в кулаке, а до этого обитала в аквариуме детского сада. Мне за этот трупик гупика крепко тогда досталось. А я все не мог взять в голову, к чему все эти условности: вода и стеклянная банка. Гупика гораздо удобнее рассматривать, когда он лежит у тебя на ладони.

Мой друг Вадик Соломонов в уже более зрелом возрасте пытался вывести кислотоустойчивый вид рыб. С этой целью он ежедневно, концентрируя раствор, добавлял в домашний аквариум соляную кислоту.

В конце концов, рыбки растворились, и их пришлось вылить в унитаз.

Помню свое первое осмысленное убийство рыбы. Я купил ее еще живой на базаре, кажется, это был судак, принес домой, бросил в мойку на кухне. Она раздувала жабры, таращилась на меня испуганным круглым глазом, пыталась что-то сказать, пуская омерзительные пузыри. Я взял молоток, которым обычно отбивают мясо, и сильно треснул ее по башке. Рыба отчаянно забила хвостом по оцинкованной мойке, обдав меня веером брызг. Это вам не жертвенный гупик! Когда она перестала биться, я решил очистить ее от чешуи. С опаской приблизился к ней с острым кухонным ножом. Рыба замерла, продолжая немо таращиться то на меня, то на нож. Я успел стругануть ее один раз против шерсти, прежде чем она снова загромыхала по мойке своим неприспособленным к борьбе с человеком торсом. Я отложил нож в сторону и снова ухватился за молоток. Аккуратно взял судака за склизкие бока и перевернул перпендикулярно мойке. Придерживая рыбу таким образом, нанес ей сокрушительный прицельный удар между глаз. Кажется, она только этого и ждала. На этот раз вместе с водой мне в лицо полетела липкая чешуя. Залитые кровью глаза продолжали неотрывно за мной наблюдать.

Я решил отрезать ей голову и покончить с этим раз и навсегда. Как только я вонзил ей в холку нож, раба начала исполнять пляски святого Витта и индийский танец живота одновременно.

Уже когда этот судак был обезглавлен и очищен от чешуи, я разрезал его на части и чувствовал, как содрогается его тело и дергается хвост. Кажется, даже шкварча в масле на сковородке, ломтики рыбы продолжали отчаянно сражаться за жизнь.

Мне думается, вегетарианцы, отказавшиеся от употребления мяса, но оставившие за собой право на поедание, а стало быть, убийство рыбы – сильно лукавят. По крайней мере, мне не понятно, почему убийство курицы – это плохо, а убийство рыбы – вроде как не очень. Хотя попадаются и принципиальные.

Как-то в Москве, на Кузнецком мосту, у входа в вегетарианский ресторан спрашиваю у официантки:

– У вас даже рыбы нет?

Она злобно отвечает:

– Нет.

– А спиртное? – интересуюсь я.

– И спиртного нет. Только безалкогольное вино.

– Ну, извините, – говорю. – Всего доброго, – поворачиваюсь и ухожу. Слышу, сзади контрольным выстрелом раздается:

– У нас и курить нельзя.

Добила, чтоб не мучился.

Самое поразительное, что в таком рыбном городе, как Ростов, нет ни одного рыбного ресторана.

Когда Вадик Соломонов вырос и стал врачом-гастроэнтерологом, он работал в поликлинике и регулярно брал взятки рыбой. Вадик рассказывал, как однажды делал колоноскопию какой-то старушке. И в самый ответственный момент изучения ее прямой кишки бедная женщина, на минуту перестав выть от боли, повернулась к нему и сказала: «Доктор, посмотрите хорошо. Я вам вкусной рыбки принесу».

Однажды я ел рыбу и подавился костью. Я кашлял, заедал хлебом, запивал, но кость оставалась на месте. Жена сказала, что надо ехать в больницу. «Иначе, – сказала она, – у тебя начнется асфиксия». Я мнительный и всегда охотно полагаюсь на пессимистичные прогнозы, потому что знаю: если что-то может случиться плохое, то оно непременно случится. Мы поехали в больницу. Там молодая и приятная врач посадила меня под яркую лампу, села напротив, плотно сжав мои колени своими. Это было очень эротично. Я и не заметил, как она извлекла пинцетом злополучную кость.

Буквально через пару недель я заехал на обед к родителям. Мама приготовила вкуснейших жареных толстолобиков, и история с костью повторилась. Но я уже не волновался и никуда не спешил. Я спокойно доел и привычно отправился в больницу. Об асфиксии я не думал, а думал о том, как снова встречусь с сексуальной докторшей. К тому же на этот раз я прибыл в больницу один, без жены. Но вместо нее я обнаружил в кабинете толстого мужика. Он долго и болезненно ковырялся в моем горле, потом, чертыхаясь, достал-таки кость и устало сообщил:

– Вы сегодня уже пятый с костью в горле.

Рыба вяленая и живая продается в Ростове на базарах, в гастрономах, ею торгуют на улицах старушки, ее привозят во дворы многоэтажных домов специальные машины с цистернами, на которых написано: «Живая рыба», и выуживают ее оттуда сачками на длинных шестах. Я сам слышал в подъезде, как одна соседка-пенсионерка говорила другой:

– Лида, во двор рыбу привезли.

– Свежую?

– Темпераментную, как я.

ПОВТОРЯЮЩИЙСЯ ОПЫТ

«Ничто не радует, – сказал мне как-то один знакомый. – Еда мне не вкусная». Не только еда – жизнь с годами теряет вкус. Что тут поделать? Повторяющийся опыт нивелирует остроту ощущений.

Как легко было в детстве посреди лета забежать со двора к соседям на первый этаж и попросить стакан воды из-под крана. Взмыленные, с грязными руками и свезенными коленками, запыхавшиеся, мы жадно глотали самую вкусную на свете воду. До самого донышка, до последней капельки. И просили еще.

А теперь еда нам не вкусная.

Мы не верим в чудеса только потому, что наш жизненный опыт их не подтверждает. То есть перестал подтверждать. Может быть, с того момента, когда под маской Деда Мороза вдруг проступили знакомые черты. Может быть, с того дня, когда мы поняли, что жизнь не вечна, что все мы смертны.

Я помню эту новогоднюю ночь. Я знал, что запомню ее, хотя память на даты и цифры – не самая сильная моя сторона. Но наступление двухтысячного года я не мог забыть.

Я развелся. Мы разъехались. Ребенок – к жене. Собака – ко мне. Столько боли, столько обид, разочарований, столько одиночества в голой квартире, заставленной коробками с вещами и фрагментами мебели. Гулкое эхо во всех комнатах. Запах быта бывших жильцов. Тридцать первое декабря 1999 года. Я что-то мыл, распаковывал, расставлял по местам. Мне казалось, я начинаю новую жизнь на новом месте, с круглой даты, с нового тысячелетия. Очень символично.

За час до наступления Нового года я отправился к родителям.

Я пробирался по ночному городу – людей на улице практически не было, огни почти не освещали дорогу, где-то завыла собака. Во мраке и тишине то и дело слышались разрывы петард и хлопушек. Без вспышек смеха, без музыки и праздничного шума. Атмосфера была зловещей. Казалось, город осажден невидимым врагом. Навстречу мне шла семья: муж, жена и ребенок – шли молча. Ребенок поджигал какую-то китайскую пиротехнику, бросал ее на землю, она оглушительно взрывалась. Все молчали. Так я и дошел до родительского дома. Бетонные ступеньки до пятого этажа, пошатывающиеся деревянные перила – тысячи раз повторяющийся опыт. Отец был на дежурстве. Мама накрывала на стол. По телевизору нас поздравил Путин. Он стоял у кремлевской стены на улице с непокрытой головой. Вокруг лежал снег. Когда президент говорил, пар почему-то не шел изо рта. Что-то там не додумали кремлевские политтехнологи. Под бой курантов мы чокнулись, поздравили друг друга с Новым годом, выпили, закусили. Я пошел домой и там продолжил расставлять мебель и выуживать из коробок вещи. Достал печатную машинку «Москва».

В восьмидесятые годы она считалась портативной, хотя весила килограммов десять – не меньше. В коричневом, обтянутом дерматином футляре, она была скорее похожа на портативный аккордеон. Клавиши ее стучали на полночной кухне так, будто вбивали гвозди в лист формата А4. Мой творческий процесс шел вразрез с попытками жены наконец-то уснуть.

Сгорбленная настольная лампа, кофе, сигареты, печатная машинка…

Сейчас у меня бесшумный ноутбук. Сигареты и кофе тоже стали лучше. Жены не стало. В доме тихо.

Закончил под утро. Лег спать в еще чужой квартире. Чужой потолок над головой, утренний свет непривычно падал на стену из чужого окна. Собака тоже маялась, вздыхая, переходила с места на место и грузно опускалась на пол. Громко лязгала металлическая подъездная дверь – мои новые соседи возвращались домой или от них уходили гости. Я думал о новой женщине, которую я еще не знаю. О том, как буду жить с ней в этой квартире. Начиналось новое тысячелетие.

Оказывается, иногда проще дождаться нового тысячелетия, чем новой женщины, с которой я смог бы жить счастливо вместе.

КАРПИКИ

Зашел в магазин и вижу – продаются карпики. Они лежали на витрине в осколках льда вместе с какой-то другой более аристократичной рыбой. Как, например, готические осетры, похожие на Кельнский собор. И я их тоже хотел, но карпиков больше. Потому что они показались какими-то родными. Их готовит мама. А лучше мамы никто не делает карпиков. И я почувствовал, что хочу этих карпиков. Я сразу это почувствовал. Так бывает, когда встречаешь где-нибудь женщину. И ты еще про нее ничего не знаешь. Не знаешь, какая она: умная или глупая, горячая или фригидная, добрая или злая. Но ты ее почему-то сразу хочешь. Потому что, возможно, она похожа на ведущую вечерних новостей центрального телевидения. Или на повзрослевшую девочку из детского сада – самую первую твою любовь. Или на маму в молодости, когда она еще не владела искусством приготовления карпиков, а только мечтала о встрече с твоим будущим отцом. И у нее тогда были совсем другие аргументы. Я, вероятно, очень многого хочу от женщины. Я хочу видеть в одном лице и друга, и мать, и любовницу, и ведущую вечерних новостей центрального телевидения. Но все это очень редко сходится в одном человеке. В одной женщине. И всегда приходится выбирать между готической осетриной и одомашненными карпиками. Но иногда может показаться, что это Она. Какая-то случайная прохожая или попутчица в общественном транспорте. Может показаться. Может возникнуть такое ощущение. И вот то же самое с карпиками. Но после первого ощущения приходит второе: карпики, конечно, замечательные, но их надо будет чистить, потрошить… А у них такая липкая чешуя… И как-то сразу чувствуешь, что уже не так сильно хочется их покупать. Ну, так вообще часто бывает, не только с карпиками. Вот, после того, как сильно захотел какую-то незнакомую женщину, подумаешь, что сейчас надо будет с ней как-то знакомиться, что-то такое говорить… А у нее в настоящий момент, может быть, роман в самом разгаре. Или просто ты ей не понравишься с ходу, и она еще скажет что-нибудь обидное в твой адрес. Ходи потом переживай. И как-то уже не так сильно хочется с ней знакомиться. Настроение еще себе портить. И тут я заметил, что карпики уже почищены от чешуи и выпотрошены, и их нужно только купить, принести домой, присыпать какой-нибудь модной приправой, засунуть в духовку и больше ничего уже с ними делать не надо. Посматривай только в окошко, чтобы не пригорели… Случается, конечно, что та женщина, которую ты так внезапно захотел, и сама поглядывает на тебя с нескрываемым интересом и только ждет, чтобы ты с ней заговорил. И понимаешь, что особых усилий от тебя не потребуется, что все случится как бы само собой, как с карпиками, которые уже почищены и выпотрошены. И тогда соображаешь, что приготовить-то их несложно, зато потом придется отмывать жирный противень и проветривать квартиру, чтобы избавиться от запаха жареной рыбы. И что потом делать с этой женщиной, которая готова на все? Чего это она, собственно, так сразу на все готова? Это подозрительно. Всегда подозрительно, если что-то легко дается. Может, потом полжизни придется на сквозняке провести. И вообще, я уже давно заметил, что когда вот так стоишь перед сырым карпиком и представляешь его себе уже готовым, с золотистой такой хрустящей корочкой, а внутри нежным и сочным, то в этих фантазиях он всегда получается вкуснее, чем в действительности. Когда сам готовишь, а не мама. И захотелось уже что-то решить. То есть надо на что-то решиться. Как говорила моя бывшая жена… Кстати, у бывших жен перед будущими есть одно существенное преимущество – их не выбирают. Бывших жен не выбирают, как съеденных карпиков. Так вот, я стоял перед этим колотым льдом, перед этой уставившейся на меня остекленевшими глазами рыбой и вспоминал слова моей бывшей жены. Она говорила: «Ну, сделай хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь сделай, такое… чтобы мне хоть стыдно за тебя было». И вот все это пронеслось в моем сознании, я отошел от карпиков и направился в молочный отдел, где без лишних колебаний приобрел бутылку кефира. Потом еще заглянул в винный и прихватил бутылочку «Chianti».

Вышел из магазина и подумал: может, все-таки надо было взять пару карпиков?

ПОГОВОРИ С НЕЙ

Как только я появился в квартире, тут же раздался телефонный звонок. Я взял трубку, смиренно приготовившись услышать густой бас. Но это звонили из Германии родители. Они разговаривали со мной вдвоем по «громкой связи».

– Ты еще не познакомился с какой-нибудь барышней? – спросила мама.

– Что-то не заводится у меня пока никаких барышень, – ответил я.

– Заводятся блохи, – услышал я папин голос, – а с девушками надо знакомиться. Слышишь? Знакомиться!

За то время, что я живу в Москве, со мной не приключилось ни одного любовного романа, даже повести, даже рассказа. Несколько жалких афоризмов – не в счет.

Брел я как-то по Чистым Прудам. Было начало лета. Я чувствовал себя почти неразличимым в двустороннем потоке людей, затерявшимся в их лицах, брошенным в столпотворения этого города, отданным ему на растерзание как оказавшийся на улице пес, знавший прежде любовь, заботу и домашний уют.

Мне хотелось, чтобы меня подобрали чьи-то ласковые и добрые руки. Мне хотелось уткнуться носом в нежное плечо и просто постоять так в тишине, прижавшись к любимому человеку.

В лодочках на пруду катались влюбленные. Мужчины – на веслах. Барышни – на корме. Везет же некоторым. На скамейках и на газонах вдоль воды веселые компании молодых и не очень людей пили легкие и не очень алкогольные напитки. Трое парней сидели на бордюре и интенсивно трясли головами в такт какой-то ниоткуда не звучащей музыке. Перед ними лежала картонка, на которой кривыми печатными буквами было выведено: «ПОДАЙТЕ НА ПЛЕЕР». «Сумасшедший город», – подумал я.

Зашел в кинотеатр «Роллан». Через полчаса начинался фильм испанского режиссера Альмодовара «Поговори с ней», но билетов уже не было. Еще бы: летний вечер, выходной. Но кассир сказала, чтобы я подошел через пятнадцать минут, когда она будет снимать бронь, и выдала мне талончик за номером четыре.

Через чашечку выпитого эспрессо и одну выкуренную сигарету, через лабиринт из столиков кафе и безразличных взглядов, сидящих за ними мужчин и женщин, я снова добрался до кассы и вместе с другими стал ждать, когда начнут снимать бронь.

Кассирша называла номер талончика и продавала заветные билеты. И вот дошла очередь до меня: второе место, первый ряд.

Я сразу ее увидел, как только зашел в зал. Очень милая, миниатюрная брюнетка с маленькой сумочкой на коленях. Она сидела с краю, в первом ряду, на первом месте. Я сел рядом.

Кинотеатр – отличное место для знакомства.

Свет медленно погас. Мне с детства нравилось, как, волшебно испаряясь, гаснет свет в кинотеатрах.

Периферийным зрением я рассматривал ее, а она – меня. Ее глаза блестели в темноте, отражая свет экрана. Я увидел это плечо, в которое хотел уткнуться носом. Всей своей конфигурацией: трогательными низменностями и возвышенностями, оно было идеально приспособлено для этой цели. Оно было совсем рядом. (Но вряд ли с этого стоит начинать). До меня доносился легкий запах ее духов, я слышал ее дыхание в перерывах между репликами киногероев испанского режиссера Альмодовара.

Где и при каких только обстоятельствах ни встречаются будущие влюбленные. Знал я одну молодую пару. Они всем рассказывали, что познакомились в театре. А на самом деле она работала медсестрой в кабинете проктолога, а он однажды пришел к ней на процедуры по поводу трещин прямой кишки. Она даже не знала, как его зовут. Лечение было анонимным, и в регистратуре ему присвоили номер четыреста двадцать шесть. И как-то он позвонил ей по телефону и говорит:

– Оля, здравствуйте. Это четыреста двадцать шестой.

Она говорит:

– Здравствуйте, четыреста двадцать шестой.

– Вы меня помните? – спрашивает он опасливо.

Она говорит:

– Да, четыреста двадцать шестой, помню вас хорошо.

– Вы меня в лицо помните? – спрашивает он у медсестры-проктолога.

Короче, познакомились.

Весь фильм я придумывал эту фразу, с которой обращусь к ней. А фраза все не давалась.

На экране двое придурковатых героев ухаживали за своими возлюбленными, которые были в коме и находились в больнице практически без надежды на излечение. Врачи считали, что разговаривать с ними бесполезно. Но у испанского режиссера Альмодовара было другое мнение на этот счет. Короче, все эти монологи, адресованные живым трупам, постоянно сбивали меня с мысли. В конце концов, рядом со мной сидел живой человек, на ответ которого я очень хотел бы рассчитывать.

В результате вот что я придумал. Я скажу ей, чуть понизив тембр своего баритона, с легкой хрипотцой, как я это умею: «Простите, если вы не откажетесь выпить со мной кофе после фильма и если, не разочаровавшись друг в друге, мы захотим встретиться еще, то очень интересно будет узнать: что привело нас в один день, в один кинотеатр, на один сеанс, на соседние места?»

Таким образом, я хотел дать ей понять, что, во-первых, далеко не дурак, а во-вторых, возможно, в этом стечении обстоятельств есть какой-то высший смысл, если не сказать, промысел Божий.

Тем временем закончился фильм, зажгли свет, пошли титры, пошли люди. Публика поднималась с мест и направлялась к выходу. Во рту у меня пересохло от десятка раз повторенной фразы, которая уже потеряла вкус, как долго жеваная жвачка. Мне захотелось писать, и я рванул в туалет. Почему-то я пребывал в полной уверенности, что когда выйду оттуда, то застану ее в фойе кинотеатра или, в крайнем случае, на выходе из него. Возможно, она тоже захочет пописать, и тогда я подожду ее.