Читать книгу СЕРДЦА ЛИМОННЫХ КАНАРЕЕК - Михаил Бусин - Страница 1

1.

«За окном траурная вуаль веток. Над домами хмурые недвижные тучи. Тусклый свет едва разбавляет сумрак комнаты. Что ж, подумала я, уже не лето. Я читала, сидя на подоконнике, как вдруг налетел ветер, задрожал карниз и по серому небу поплыли золотые дырки. К полудню они раскололись шире, разошлись белокрылыми колодцами, открыв бездны лазури, и во дворы пришло солнце. И когда к вечеру ветер стих, и редкие сухие листья перестали дрожать на ветках, на краю города встала клубящаяся гора облаков, словно скульптура всклокоченной курицы. Заходящее солнце окрасило громаду в молочно-розовый цвет, затем в тревожно-лиловый, а позже, оттеснив прежние оттенки выше к звёздам, контур облака стал фиалковым.

Я выбежала из дома в распахнутом пальто и темнеющими переулками побежала наверх, к тому магазину, где они выставили в витрину манекен. Он такой древний, что они решили смешнее будет вообще его не одевать. Он – мужчина с аккуратной пластмассовой стрижкой, сидящий с прямой спиной в ярком квадрате стекла. На скулах пластик потрескался, бледные губы в тон с телом, лишь брови подкрашены. И в глазах – блёклая голубая краска с точкой, которая тоже совсем скоро отколупнется.

Пока добралась до вершины холма, я взмокла и стала пунцовой. Он чувствует, когда я приближаюсь. Он статный, так уверенно сидит, что его не пожалеешь. Наоборот, это я прихожу к нему, когда меня надо пожалеть. Приду и брожу перед витриной туда-сюда. Мимо его голубых с косточкой глаз. Потом стою рядом. Он – единственный безусый мужчина, которого я люблю, и он следит, чтобы меня не ругали и не прогоняли оттуда. Предупреждает – «Уходи! Уходи!». И точно, только фонари зажгут, я побреду от магазина, как слышу, дверь там открылась и в спину мне лают… «Не по Правилам! Не по Правилам!»… Хорошо хоть темнеет не по их Правилам…»

Обвинитель закрыл тетрадь и показал её присутствующим, подняв над головой.

– Разве не удивительно, что изъятый дневник дает нам втрое больше информации, чем все попытки поговорить с воспитанницами человеческим языком? Написан сей опус как раз нашей милой свидетельницей, девочкой-молчуньей, – он указал рукой. – Благодаря науке-медицине, мы знаем, что ей восемнадцать лет, и она так запугана своими дядьками-усачами, что не может тут рта раскрыть и ответить на самые простые вопросы.

Он взял паузу. Видимо, устал биться. Подошел к креслам присяжных, налил воды, не спеша выпил и аутнул пластик.

– «Золотые дырки…», «…пока добралась до своего пластмассового мужчины – я вся взмокла и раскраснелась», – обиженно, не глядя в текст, процитировал он нараспев.

В зале раздались смешки.

– Речь, безусловно, идет о первых пубертатных переживаниях, о табуированном до неадекватности сексуальном влечении. Кто растет? – утерев губы платком, он указал на румяную от смущения девушку. – Растет, как сейчас принято говорить, «заточка». Особь, путем самоограничения моделирующая тупиковую генетическую нить. Можно ли это остановить? Боюсь, нет. Это надо было делать гораздо раньше. Впрочем, заключения экспертов, как обычно, томов, наверное, шесть – прилагаются. А у меня, пожалуй, всё!

Он пошел на свое место и вдруг звонко хлопнул себя по лбу.

– Ах, да! Чуть не забыл. Вам, друзья, – обернулся он на присяжных, выделил среди прочих пухленькую даму с круглым лицом и подытожил в её адрес. – Вам выпала великая честь оправдать членов этой секты в сорок девятый раз. Так вот: не смущайтесь и сделайте это!

В зале вновь раздался смех, и судья подняла ладонь над кафедрой. Метнув взгляд на этот миролюбивый жест, обвинитель изобразил на лице досаду, повернулся к заседателям спиной и тоже потряс пятерней в воздухе.

– Всем удачи! Встретимся на следующем процессе!

Сдернув с барьера пиджак, он закинул его на плечо, и через несколько секунд наглый перекрест его подтяжек исчез в проходе. Все взоры устремились на присяжных.

2.

– И ты, Маня, и ты, Марк – вы услышите от меня Историю всего один раз. Что запомните, то запомните. Ничего не запомните, тоже не страшно. Был бы интерес. Мы хотели, чтобы это произошло попозже, но не выйдет. Или сегодня, или… Вы как?

Маня посмотрела на Марка. Тот почесал нос и кивнул. Девочка, оправила малиновую кофту и приготовилась слушать.

Сутулый от непомерного роста человек, обладатель скрученных в две серебряные пики усов, глянул на взрослых. Родители, маячившие у входа с детской одеждой в руках, потоптавшись, вышли в прихожую и прикрыли дверь. На паркете остался узкий лоскут света, но когда дверь сильно дернули, тень его стиснула. Усач отвернулся, костлявыми пальцами оперся о подоконник и приблизил лицо к стеклу. В свете прожектора заправленная рубашка вздыбилась на загривке зеленым неоновым айсбергом и морозно заискрилась. Он посмотрел сначала в один, затем в другой конец улицы. На перекрестках мерно дышали синим светом веб-окна. Меж домами выл ветер. Городские кварталы были чужды усачу. Он привык жить на окраине, у реки.

Марк заерзал на стуле. Чтобы не выдать волнения перед девочкой, (он был на год старше), он стал рассматривать стену. Два бра освещали жёлтые c песочным рисунком обои. Под потолком попискивал и мигал алым огоньком прибор дающий тепло. Наконец, не оборачиваясь, высокий дядька заговорил.

– Это случилось без малого семьдесят лет назад, когда почти все люди на земле заболели необычной болезнью. Эпидемия началась с диктора радиостанции. Его фамилия не имеет значения. В силу обстоятельств, денежной, положим, нужды – он много работал, и работал совершенно на износ. Четырежды в неделю вел ночное шоу, будучи там одновременно и редактором, и режиссером, и тэдэ, и тэпэ.

Рассказчик развернулся, сел на подоконник и, вытянув длиннющие ноги в узких брюках, скрестил на паркете парадные туфли.

– Четыре часа подряд, с двух пополуночи до шести утра, диктор принимал звонки слушателей, беседовал с ними, по просьбе дозвонившихся ставил в эфир музыку – и все один. В офисе с ним дежурили ночью только инженер и охранник. И вот где-то после года работы в таком режиме, (плюс воздействие всевозможных ядовитых напитков), ближе к утру очередной бессонной вахты, он обнаружил, что стал слышать в своей голове мысли другого человека.

Поначалу он не испугался. Чтобы довести программу до конца, он принял еще коньяка, по дороге домой, в такси, увеличил дозу еще и, придя домой, сразу заснул. Проснулся только к семи вечера. Была зима. И было уже темно, когда он проснулся. Не зажигая свет, он сидел на кровати у себя в квартирке и пытался разобраться в ощущениях – к привычному похмелью добавилось что-то еще, но только он не мог понять, что именно. С этого момента несчастный и стал невольно прислушиваться и регистрировать возникающие в сознании чужие фразы.

Как утверждали медики, данный психический процесс – «прислушивания» – и явился отправной точкой для распространения по планете доселе неизвестного науке экстерорецепцивного вируса и последующей катастрофы.

«– Семечки, да семечки,… а чего не семенки?»

Такова была первая фраза, которую он запомнил, еще не записывая. Запомнил он её, потому что она заходила ему в голову несколько раз и звучала, по его словам, «ритмично». Он уверял, что её можно было напевать на мотив «Валенки, да валенки». Вероятнее всего, утверждал он позже, автор этой фразы выполнял какую-то монотонную работу: что-то убирал, мел метлой или стругал рубанком. Работал и бубнил про себя. Тут надо сделать пояснение, что первый инфицированный очень быстро пришел к выводу, что слышит мысли одного и того же человека. Он стал называть его Автором, что впоследствии было признано удобным всеми специалистами. Гораздо больше споров вызвало то, каким словом следует называть сам факт обнаружения чужой мысли, ведь вскоре выяснилось, что одни инфицированные её слышат, как наш диктор, а другие видят, то есть, «читают», и поэтому, например, установить ритм, мотив или интонацию перехваченной фразы не могут. Ученые решили пользоваться термином «регистрация», а в народ ушло жаргонное словечко «цепануть», которое тоже не настаивало на определенном типе восприятия – ни на визуальном, ни на акустическом. Я «цепанул», она «цепанула», мы «цепанули».

Утром, еле отработав следующую вахту, допустив немыслимое даже для ночного эфира количество оговорок, наш диктор поехал на прием к психиатру. Откуда-то он знал, что шизофреники тоже слышат голоса, и это знание страшно его пугало. Он надеялся и молил Всевышнего, чтобы в его случае это оказалось какой-нибудь странной «белой горячкой» – приступом алкогольных галлюцинаций, хотя отдавал себе отчет, что на спасительный диагноз рассчитывать не стоит – пил он все-таки не очень сильно и до беспамятства еще ни разу не напивался. А последней его надеждой была химия – а именно, возможный галлюциногенный эффект от смешивания энергетических напитков, спиртного и таблеток от головной боли, вкупе с хроническим недосыпом.

Профессор, к которому он попал на прием, был готов разделить эту точку зрения, диагностировав к тому же гипервозбудимость на фоне переутомления. Впрочем, на всякий случай он предложил посетителю пройти полное неврологическое обследование и к своему удивлению немедленно получил согласие. Для верности он напомнил, что это мероприятие платное и отнюдь недешевое, но пациент в панике попросил немедля уложить его в стационар.

И все стало потихоньку проясняться.

Уже три часа спустя на свет появилась первая записанная диктором «чужая» мысль. Она его поразила. Своей бессмысленностью и внедренностью в некий совершенно непонятный ему контекст. Он растолкал соседа по палате, истерически потребовал найти ему ручку и успокоился только, когда все записал. Ручку он вернуть отказался, и сосед пожаловался на него дежурной сестре, заявив, что «не желает лежать рядом с психом». Звезде радиоэфира вкололи успокоительное и по настоятельной просьбе опять вызвали профессора. Тот был еще в клинике, пришел, и они переговорили прямо в палате, в результате чего профессор, повидавший на своем веку всякого, немного растерялся. С одной стороны симптомы были классическими, а с другой – его поражала открытость, любознательность и крайняя заинтересованность пациента в своем лечении.

– Делайте что хотите, доктор, – говорил диктор. – Я вам полностью доверяю. Очень уж не хочется сойти с ума. Готов докладывать обо всех своих наблюдениях, или готов заткнуться и молчать, что прикажете.

– Ну, зачем же молчать? Нет-нет. Докладывайте.

– Тогда, вот, сразу, – пациент сосредоточился на череде фактов, пытаясь прозреть связь между ними. – Вот вам моя версия. Э-э… Я когда работаю, когда работаю… я сижу в наушниках, так?

– Так, – согласился профессор.

– И иногда, иногда, те, с кем я говорю – идут с помехами. Звук. Связь некачественная, и даже крутые наушники не помогают. Бывает сип, шип, всякая грязь бывает. Я вытягиваю высокие частоты по максимуму, но иногда, иногда – ничего не расслышишь все равно. Вот. А бывает, – тут диктор на секунду замер всем телом и побледнел.

– Что? – спросил профессор.

– Нет. Показалось. Ничего. Да. А бывает, что я не слышу ничего в наушниках, потому что там – на той стороне, где позвонивший – там молчат, понимаете? Ну, например, стесняется человек. Или, скорее всего, ребенок прозвонил и испугался…. Вы понимаете?

– Да.

– И вот когда я пытался тут проанализировать… – Есть! – вдруг вскрикнул он, оборвав рассказ, и судорожно схватил с тумбочки ручку. – «На хоккей пойти»! – вот оно опять!! Записывать?

Больной подался вперед, дыхание его участилось, и он с вытаращенными глазами, с мольбой уставился на врача, всем видом заклиная того сказать «да».

– Конечно, конечно. Записывайте, – разрешил профессор.

– Пишу! «На хок-кей что ли пой-ти», вопросительный знак, – по слогам продиктовал себе больной и печатными буквами нанес эту надпись на поля спортивной газеты. – Мне, кстати, понадобится тогда нормальный блокнот. Чтобы я мог все систематизировать. Это ж я случайно сообразил, и вот газета попалась, – объяснил он.

– Конечно, блокнот я вам принесу. А вопросительный знак – вы услышали словами?

– В смысле? – пациент перевел безумный взгляд на свежие каракули и обратно на врача.

– Вы сейчас диктовали себе надпись из семи слов, а записали пять и поставили знак препинания. Тут нет расхождений? – уточнил профессор.

– Нет. Я слышал вопросительную интонацию, доктор. Я не этот. Звучало так: «На хоккей что ли пойти?» – Так звучало. Пять слов с вопросительной интонацией. Я лишнего записывать не буду.

– Ну и молодец. Любите хоккей?

– Я?

– Да.

– Не знаю. Нет. В детстве ходил куда-то с отцом. Но последние лет десять вообще не вспоминаю о нем.

– Об отце?

– О хоккее. Не хожу, не смотрю, не болею. Может, я пока продолжу, пока он молчит?

Профессор угодливо прекратил задавать вопросы, да-да, мол, прошу.

– Так, значит… – диктор трясущейся рукой пригладил сальные волосы, и опять попытался сосредоточиться на цепочке фактов. – Значит, звонки, да? Иногда я, значит, не слышу тех, кто говорит. Вы поняли. Ну, и я вынужден там… шутить, или говорить, что связь прервалась, и так далее. Вот и ТОГДА такой же момент был, в ТОТ день. Ночью. Часа четыре, или пять утра было …. И вот вижу я на мониторе, кто-то звонит, ну, а на музыке не успел проверить – есть контакт или нет, и включаю человека в эфир. А там тишина. Но я чувствую, что с той кто-то стороны есть. Дышит кто-то. Я говорю – давайте, или будем говорить, или я беру следующий звонок. Пауза тянется, и я хочу уже переключить, как вдруг мне вроде бы ответили. Вроде – «простите, простите, пожалуйста…». Я говорю – что? Повторите, мол, громче?! – А мне в ответ опять, типа, «нет, простите, не могу». И трубку положили. Ну, я веду себе эфир дальше, а голос этот вроде остался, понимаете? Один раз еще – «Прости, друг, не хотел», еще потом какие-то вздохи, охи пошли. Ну, я тогда все свалил на усталость. А потом слышу, этот чужой голос опять говорит – «Все – давай спать, что было, то было» – Я не уверен, что он именно так сказал, но типа того…. Глюк такой, понимаете? Я, в общем, опять не среагировал, прибавил немного себе вискаря, и потихоньку-помаленьку довел дело до смены. Пришли новости, я попрощался, а в такси вмазал еще немного. Пришел, бухнулся спать, и уже только вечером проснулся. И вот понимаю, что в полусне, ворочаясь – я тот голос опять слышу. Что именно не помню. Но что-то спокойное. А потом, кофейку выпил, стакан, другой и вдруг, бац! – «Семечки, да семечки» начались, и каждые десять минут, три часа … Я еле до эфира дотерпел. И во время эфира лезла какая-то ахинея. Но там я за своим текстом слежу, поэтому ничего не запомнил. А сегодня утром всё уже стало очень четко слышно. Вот я тут записал, предыдущую реплику. Она не первая сегодня, но она какая-то совсем ненормальная.

Он протянул доктору газету, на полях которой профессор прочитал следующее.

«Ты могла бы есть меня, Инга Леонидовна. Гляди-ка, сколько бу-бу-бу! – она просто может есть меня ложкой как вишневый мусс…. И больно не будет… ешь еще, ешь еще, еще ешь …»

– Никакой Инги Леонидовны, вы, надо полагать, не знаете? – спросил врач.

– Нет, разумеется!.. А вывод у меня, знаете, какой, профессор?

– Да, очень интересно. Какой?

– Я думаю, что перенапряг у себя какой-то там отдел мозга. Видать, в нем чего-то замкнуло, и он стал работать на одной частоте с тем, кто звонил. Как радиоприемник. Возможно такое?

Профессор подумал немного и согласился.

– Науке, – сказал он. – Известны и ещё более загадочные случаи. Люди вдруг настраиваются на волну совсем другой эпохи, другого языка – и мозг им исправно передает весьма качественную и убедительную информацию, о которой они и слыхом раньше не слыхивали. И не могли. Но из-за того, что проверить, откуда идет сигнал, невозможно, у нас, у врачей, возникает соблазн приписать авторство каким-то удаленным отделам мозга самого пациента. И я очень даже рад, что у нас с вами появился шанс провести серьезное исследование этого феномена и ответить, наконец, на вопрос об авторстве однозначно.

На этом они пожали друг другу руки и разошлись. Вернее, ушел профессор, с обещанием прислать блокнот. А заболевший диктор, приободрившись и заложив руки за голову, стал, лежа на кровати, ждать новых сообщений.

3.

Изнемогаю я. Ну что у меня за принцип такой тупой?! Почему я даже в мыслях неудачу не допускаю? И чтоб никаких соперников! Может я деспот?! В каждой женщине чувствую угрозу своей власти. Они ж теперь не такие.

– Не какие?                                                                   Неподчиненные. Непослушные. Своенравные. Сами выбирают. Гулящие.

– Ну, брат, ты провел линию. Неподчиненные, значит, гулящие. Где ты гулящих-то видел?

В кино полно…. В журналах.                                                       – Ты лично знаком?      Короче, бред. Это как Троекур паразитов боится, которые везде. Над ним смеешься, а сам такой же. Сам посмотри. В твоей жизни ни одной, н-и о-д-н-о-й гулящей не встречалось. Все кто тебе нравился, все скромницы, чистюли, щебечут по-воробьиному, а ты их пантерами хищными выставляешь. Ну, жена, положим, тебя разлюбила, но это когда было-то! «Сон разума порождает чудовищ» – это, брат, про тебя сказано.

Гойя. У него, кстати, на картине «Маха» – хищная.

– Тьфу на тебя! Не хочу даже продолжать… А может, тебе просто нравятся хищные?

Нет.

– А, похоже, в точку.                                                             Ничего не в точку. Просто я боюсь. А вдруг ей не нужен никто? Вдруг я – не нужен. И решится всё в один миг, когда она на меня посмотрит. Никто же не знает, почему один интересен другому, и можно ли как-нибудь на это повлиять… Нет, нельзя. Уловки лишь оттолкнут её навсегда.… Зачем мне такую явили?.. Какая у неё переносица хрупкая.

По фанере загромыхали кости с кольцом. «Гамма!» Дверь в кабинет распахнулась.

– Извините, Сергей Нильсович, там Троекуров вызывает. Вы зачем трубку сняли? Десять минут дозвониться не могу.

– Сейчас, – он сделал вид, что разгребает бумаги. Взял на колени портфель, раскрыл и стал запихивать туда какие-то папки. – Передайте, сейчас подойду, – косясь на Галину Петровну, повторил он, мысленно выталкивая её в коридор. – Сейчас иду!

– Да уж вместе пойдем. Он увидит, что я одна, опять орать начнет. Я-то причем?

– А что там такое? – его будто застукали за чем-то неприличным, в смущении он встал и прошел к шкафчику, где висел китель. – У меня на три записано.

– На сегодня по всем заседаниям «отбой» – у нас что-то вроде тревоги.

– Тревоги? Интересно.

– Очень, – согласилась статная и очкастая Гамма Петровна. – Потом расскажете, что за шухер, а я вам кофе принесу. Око за око, зуб за зуб, – добавила она, игриво тряхнув пышной как парик шевелюрой.

Но рассказать, что за шухер, он ей не смог. В самом начале заседания по столу передали лист, и все присутствующие, и он, разумеется, тоже, подписали «о не разглашении». Троекур представил всем гэбиста и попросил назвать свои должности и направление работы в министерстве.

– Майор Амзейен, специалист по психологической идентификации, начальник отдела, – поднялся Сергей Нильсович, и одновременно склонился, потому что к нему подвинули бумагу под роспись, так совпало.

– С фотороботами работаете? – спросил гэбист.

– С фотороботами, с описаниями и на месте преступления. По разным исходным.

– Его задача создать психологический портрет, – пояснил Троекур. – Обычно пресс-служба просит. А еще Сергей Нильсович у нас преподает и фильмы консультирует.

Коллеги заулыбались.

– А с телефонными записями кто-нибудь имел дело? Угрозы, шантаж, похитители – по голосу кто-нибудь портрет может создать?

Майор поднял руку.

– У меня в отделе девушка этим занимается. Моя выпускница. Так что, в общем, это мой профиль.

– Все свободны, товарищи, – объявил гэбист. – Майор пусть останется, и пригласите к нам эту девушку. Вас будут задействовать по мере необходимости. Спасибо.

– Кино, наверное, запускают новое, – шепнул уходя Запольный и шутливо-сочувственно сдавил бока майору. – Держись, Серега!

Троекуров попросил секретаря вызвать Стойцеву. Вика прибежала, хлопотно представилась, подписала бумажку и плюхнулась на стул. Кабинетное эхо усиливало звук её коротких ритмичных выдохов – ивых, ивых, ивых – будто воздушный шарик надувает. Запыхалась.

– Ну. К делу, – сказал гэбист, поставил на стол узкую кожаную сумку и выудил из неё сшитую пачку бумаг с красным кодом на обложке. – Значится так. Три недели назад органами был зафиксирован инцидент с потенциально-террористической окраской. Речь идет о том, что обнаружили редкое психическое заболевание, которое передается от человека к человеку. События приняли, значится, следующий оборот – на сегодня мы имеем четыре сотни инфицированных людей и через неделю их количество может утроиться. Вот. И еще. Несмотря на то, что пока вирус лечению не поддается, для здоровья он практически безвреден и влияет только на психическое состояние.

– Эпидемия? – тихо спросила Стойцова, перестав надувать комнату.

– Пока что нет. Короче. Вот вам двадцать страниц текста для изучения. Ознакомьтесь, посовещайтесь и скажите мне и вот генералу, что потребуется для работы. А мы поможем перевезти все необходимое к нам в контору. Работать будем там.

Троекуров потянулся рукой к папке, но гэбист накрыл её ладонью.

– Вам товарищ генерал, лучше не читать, – отказал он хозяину кабинета. – Меньше шансов заразиться. Не советую, честно.

Троекуров побагровел до кончиков ушей, но руку от папки убрал. Амзейен с Викторией переглянулись.

– А, простите, в чем именно…. Какие симптомы у тех, кто заболел? – спросил майор, понимая, что обязан вступиться за подчиненную.

– Прочтите, – гэбист запустил папку по лакированному столу. – Первая страница – как раз предупреждение и краткая клиническая картина болезни. Это еще не заразно.

Амзейен открыл папку и пробежал глазами по выделенному жирным шрифтом заглавию. «Внимание! Чтение последующих страниц может вызвать непроизвольное…» Прикрыл.

– Дело в том, что Викторию лучше не задействовать, если есть какая-то угроза… – сказал он. – Она у нас беременная на ранних сроках. Вика просто выполняет поручения и пишет диплом под моим руководством. Голосовая идентификация, в общем-то, моя работа, она ничуть не… она просто помогает. Может, оставим её тут, в министерстве, пусть меня замещает?

Он посмотрел на Троекурова, взглядом призывая генерала к действию. Троекур снова покраснел. «Не лучший день у него сегодня», – отметил про себя майор, но взгляд не убрал. Гэбист оказался сообразительнее.

– Что ж, вовремя, – произнес он спокойно. – Идите, лейтенант. Если ваша помощь понадобится, мы вас позовем. Идите.

Вика встала, но ждала команды Троекурова.

– Да иди уже, Стойцева, – процедил генерал и вдогонку рявкнул. – И впредь докладывайте мне о своих планах!

– Честно говоря, Аркадий Павлович, мы скоро, возможно, всех ваших сотрудников задействуем. И вообще всех военнообязанных – беременный, небеременный, побоку, – утешил гэбист генерала. – А сегодня, нехай гуляет! И, кстати, первую страницу вы тоже можете прочесть, если есть желание.

Он продемонстрировал краешек прозрачного файла с одиноким листком и, склонив голову набок, состроил забавную гримасу как на рекламном плакате спагетти – попробуете? В ответ Троекур заново начал наливаться порфиром, но тут Амзейен, который уже пробежал весь текст, кивнул ему, что «можно».

– Ну, давай, гляну… – крякнул начальник, и откинулся в кресле, держа листок под дальнозоркий прицел.

                              4.

– Чимбосы! Чимбосы! Лакшми идет!

– Лакшми летит! Тридцать метров!

– Может, не будем, мальчики?!

– Стыд усачам! Кто не с нами – все равно тупите! Не ржать! Всё, чимбосы!

Аудитория стихла, каждый притворился занятым. Столики медленно заскользили по часовой стрелке, а учительская кафедра поплыла к дверям, за которыми уже возник силуэт историка.

Створки разошлись и снова слиплись. Вошедший с порога толкнул ногой кафедру и перешагнул на борт. У каждого свой стиль.

– Прошу прощения за задержку, – сказал историк, усаживаясь в кресло, и экран над ним ожил. – Постараемся наверстать упущенное. Итак, мы говорили о Наполеоне Бонапарте и пытались определить условный ряд исторических персонажей, в котором этому властителю и полководцу нашлось бы место. В противном случае нам придется признать Корсиканца фигурой «из ряда вон выходящей», – он поднял глаза. – Какие есть предложения?

– Македонский, Цезарь, Кромвель, Петр Первый Романов, Гитлер и Сорни´, – протрубил басом студент из успевающих.

– Обратите внимание, Гитлер и Сорни не участвовали в сражениях, – историк встал и прошелся вокруг стола, кафедра имела удобный уступ по периметру специально для таких прогулок. – Что касается Сорни, то он также никогда не управлял государством, и кроме спутников связи ничего не захватывал. Впрочем, готов принять соображения в защиту вашей версии, а потом выслушаем оппонентов.

– А может, сразу выслушаем правильную версию? Быстрее будет, – предложил кто-то.

– Правильной версии нет, – присев на краешек стола, он убрал руки назад для упора. – «Экспериментальная история» – это игра концепций, выстраиваемых на основе доступных пониманию фактов. В отличие от курса «Объективной истории»…

Над головами студентов тут и там возникло фиолетовое свечение.

– Что именно вам разъяснить? – раздраженный, что его прервали, историк, не дожидаясь ответа, развернулся к панели. На экране как раз появилось и замигало словосочетание «доступных пониманию». – Опять – двадцать пять! – всплеснул он руками, но в следующую секунду овладел собой и ощупал кончики напомаженных усов. – Ладно, отвлечемся от Наполеона. У кого был зеленый? Кто расскажет нам про «доступные пониманию факты»?

У стены поднялась рука.

– Уля, давай.

Столик, купол которого светился изумрудным цветом, приплыл в центр класса. Девушка с открытым до ямочки затылком и каре из блестящих металлических волос, откинула парту и встала вполоборота к учителю, опершись коленкой о сиденье. Уля была очень хорошенькая, стройная и, что особенно приятно, вела себя всегда естественно и дружелюбно. Она выступала, активно жестикулируя и перемещаясь на своей белой трибуне от одного студента к другому, и висящая на пальцах ноги перламутровая тапочка-вьетнамка то и дело хлопала её по розовой пятке. Историк невольно залюбовался и потерял нить её разъяснений.

– Вот, – Уля повернулась к учителю. – «Доступно», они уже понимают, Лакша Матвеевич. Например, «я – доступна». А понимание, это согласие. Я – доступна, и я – согласна. Если и Вы согласны – то мы понимаем друг друга.

Она смотрела на него серыми глазами, зрачки её расширялись. Он хотел что-то возразить, поправить её, но как-то поплыл – отдельно от кафедры, сам по себе. Глаза, пухлые губы, розовая пятка, и майка-стрейч, в которых девочки так любят щеголять на занятиях…. Зачем поправлять, когда и такое объяснение…

В аудитории раздался одобрительный гул. Громче, громче.

Уля, которая, вроде бы, умолкла, вдруг необъяснимо приоткрыла рот и медленно покачала внутри языком.

– Браво, Лакши Матвеич! – крикнул кто-то. – Восемьдесят шесть процентов! Дави еще!

Раздались аплодисменты.

«Что за черт?» Историк отрезвел и мысленно оглядел свою фигуру. «Что? Где?» Не выдержал, посмотрел за спину. На экране качается фрагмент портрета Наполеона – выпуклый взгляд, золотой венок. Если бы учительская кафедра могла пульсировать в ответ на замешательство педагога, как это было устроено в партах студентов – она бы уже сияла гелиотропом.

– Прошу прощения, – поднял он руку, пробуя успокоить нарастающий вой. – Если я в чем-то ошибся, то прошу подсказки! – Уля, иди в круг, спасибо.

Девушка села, но как-то неуклюже – тапочек ударился ребром о ножку кресла и слетел, она за ним полезла, уронив голову и все туловище меж колен, нашарила, а когда стала выпрямляться, юбка у нее задралась. Историк отвернулся. Новая волна улюлюканья и визга отверзла ему очи на происходящее. Он все понял. «Ублюдки!! Недочеловеки!! Как же им…!?» Ярость на вдохе ударила в голову. Но вспышки не последовало. Пока студенты громко считали проценты, продолжая хлопать в его адрес, он боковым зрением заметил, как в такт сбившемуся дыханию шевелятся стрелки усов. Прикрыл глаза.

Издалека, с высоких гор, он с детства не видел таких вершин – сияющих снежных пиков, из лазурных высей вмерзшего в космос кислорода неслась к нему ледяная лавина. Пылающие лоб и щеки ощутили дыхание исцеляющего холода. Осталось лишь отпустить гнев навстречу. Два потока еще шли друг сквозь друга, когда он снова открыл глаза.

Перешел за кафедру, сел.

– Покажете мне? – спросил он, вибрируя боками.

В аудитории стало тихо. Одна только девочка еще шипела – «я же вам говорила, не надо, мальчики…» Кто-то хмыкнул.

– Пожалуйста. Это ведь не требует большого мужества – скиньте без подписи на панель, или мне в стол… Я жду.

Класс продолжал неспешно кружиться в режиме «урок».

– Да остановитесь вы, наконец?! – крикнул историк.

Парты перестали крутиться, и над половиной из них заалели предупреждения. «Кричать нельзя – могут пожаловаться». Да плевать на Правила!

– Вы меня протестировали, да? На что? На половое влечение? – спрыгнув с бортика кафедры, он пошел к ученикам. (Нарушение – по полу ходить не рекомендуется). Ближайшие к нему парты тут же закрылись стеклянными скорлупками.

– Давайте, делитесь – как это выглядит! Сколько я там набрал?

– Это не запрещено! – вякнули за спиной.

– А я разве что-то запрещаю?! – развернулся Лакша. – Я просто прошу открыть технологию, вы же знаете, в гаджетах я не сильно подкованный. Мне интересно.

– Вы сердитесь! – обвинили его из ближайшей скорлупки.

Лакша Матвеевич вплотную приблизился к стеклу. Внутри защитной капсулы съежилась чья-то тень, а поверх, подсвеченное сигнальной лампой отражение самого Лакши – капельки пота на носу, горящие глаза и черная лента усов поперек лица.

– Всё у вас на столе уже, – сказал знакомый бас. – Мы скинули. Можете смотреть.

Историк вернулся за стол, перелистнул тему урока и увидел сдвоенную визитку: на одной стороне ярлычок с мордочкой Ули, на другом – он. «САТ Медикал Сервис предупреждает г-жу Улю Сальмину о возможной агрессии со стороны особи мужского пола г-на Лакши Б. По шкале возбуждение – 94 процента \ за пределами контроля. Рекомендация – сношение по согласию. ВАЖНО! У г-жи Сальмины овуляция. Введите запрос на ДНК-файл г-на Лакши. Пароль партнера: ….».

– Химический анализ воздуха, – пояснил кто-то. – Всем девочкам такие раздают.

Лакша кивнул – понимаю. Взял салфетку и вытер пот на носу. Аутнул.

– Продолжим урок? – спросил он.

– Мы вам всегда про себя рассказываем, а вы про себя никогда, – выступила Уля. – Это не по Правилам! Мы решили, что имеем право что-то о вас узнать.

– И что ты узнала нового? – спросил он. – Что меня к тебе тянет? Интуиции не доверяешь?

Скорлупки засветились фиолетом. «Не знают слова интуиция, совсем уже….»

                              5.

«Останься со мною, останься навек, еще на минуту останься со мной. Уходит, уходит, уходит, ушла! Ужасно, ужасно, ужасно – тоска... В домах великанах, в подъездных хребтах, на лестницах светлых и в темных дворах,… горячую пудру осыпала с ног… – уфф-ф… – пшшь… – сё…»

Так выглядело типичное зарегистрированное сообщение.

Не прошло и суток с момента создания в Службе Безопасности рабочей группы, как специалисты – психологи, лингвисты, криминалисты – получили в свое распоряжение около двадцати листов с подобными текстами. Общее их количество равнялось семистам единицам, и все они представляли собой сгруппированные в одну или несколько фраз мысли Автора. Самое короткое за номером 4\12.02\16:36 – состояло всего из двух букв, но было однозначно интерпретировано экспертами как вопросительное предложение «А я?».

Профессор, открывший этот необыкновенный вирус, был неприятно удивлен активностью спецслужб. Со дня, когда в клинику обратился несчастный диктор, прошло всего две недели, и далеко не сразу он понял, что болезнь заразна. По его мнению, чем меньше людей знали бы о вирусе, тем дольше можно было бы проводить исследования без боязни превысить эпидемиологический порог. Но, увы, что-то пошло не так. Уже через неделю профессора вызвали для консультаций на Лубянку, где водили подземными коридорами и задавали невероятно глупые вопросы о заграничных контактах, и даже заставили пройти по этому поводу детектор лжи. Затем туда же, дважды и с той же целью возили первого инфицированного. А немногим позже всю клинику и институт перевели на карантин. И только накануне высадки десанта криминалистов доктору, наконец, сообщили, что в распространении вируса подозревают неких заграничных агентов, и что речь идет об угрозе государству.

– Да чего ж тут страшного? – недоумевал профессор. – Какая угроза? У нас все сотрудники почти заразились, восемьдесят человек, и ничего – ходят по этажам, смеются, обмениваются новыми фразами. Совершенно безобидный процесс! Первый день немного неуютно, по себе знаю, но если не проводить операций и не управлять автомобилем – то и последствий никаких. Любое снотворное действует. А если совпасть с зоной молчания, можно отлично высыпаться, автор же тоже человек, тоже спит!

Но к его аргументам не прислушались. Позже профессор, впрочем, как и все инфицированные, узнали, откуда взялась такая спешка, но в те февральские дни обстановка в клинике стояла почти военная и на праздные вопросы никто отвечать не собирался.

Дважды в день – в десять утра и в шесть вечера проходили полуторачасовые «штурмы». В небольшом зальчике лектория, у доски, один из старших офицеров-оперативников выдвигал очередную версию, и затем эксперты, представляющие разные ведомства и направления криминалистики, совместными усилиями ее разрабатывали. Если версию признавали уместной – назначался ответственный за её дальнейшую разработку, который набирал себе помощников. Вскоре сформировали четыре основных группы.

Первый коллектив был самым закрытым и разрабатывал вариант «биодиверсии нового поколения». Тут, наверное, и объяснять ничего не надо. Здесь были в основном аналитики ГРУ и представители других военных ведомств.

Во второй группе поиски Автора велись среди оппозиции – то есть, речь шла тоже о диверсии, но уже со стороны пятой колонны.

В третьей, самой малочисленной группе, искали причину «случайного сбоя» в психике и биографии первого инфицированного. Специалисты проверяли, а не транслирует ли всю эту белиберду сам несчастный радиоведущий. То есть, не Автор ли он сам. С ним работали лучшие психоневрологи, гипнотизеры и штатные экстрасенсы. Проводились различные, иногда даже жестокие, эксперименты. Пока в этом направлении подвижек у оперативников не было.

Четвертая команда по штату сотрудников была, напротив, самой раздутой. Здесь, пользуясь всевозможными картами и справочниками, поквадратно прочесывали территорию России и сопредельных ей государств на предмет совпадения с ориентирами в текстах Автора. Следует отметить, что на пути сыщиков неожиданной помехой оказалась детализация полученных телефонных звонков. В идеале расшифровка могла быстро сузить круг поисков, ведь в ту ночь, когда на радио звонил Автор, в базе данных АТС было зафиксировано всего семь соединений – четыре из Москвы и области, два из Санкт-Петербурга и по одному из Сыктывкара и Челябинска. Но адресаты были проверены и после ряда следственных мероприятий забракованы – Автор с указанных номеров не звонил и не мог звонить, даже чисто теоретически. Тем не менее, эти точки связи, а также города и районы, откуда на радиостанцию звонили чаще всего, находились сейчас под особым вниманием сыскарей. А вот среди медиков, входящих в эту группу, возобладало мнение, что звонка не было вовсе. Они считали, что процесс стал «транс-психическим» именно на стадии подготовки к звонку; другими словами, по их мнению, Автор вообще не набирал номер ни на каком конкретном телефонном аппарате, а соединение между Автором и радиоведущим было обеспечено не техникой, а именно психическим состоянием двух абонентов. А значит, искать Автора надо было только исходя из текстов его сообщений.

К четвертой группе был приписан и майор полиции Сергей Нильсович Амзейен, который, как и большинство имеющих доступ к распечаткам сообщений сотрудников, был инфицирован в первый же день. Феномен мгновенного заражения также активно исследовался врачами, но что касается полицейских-криминалистов, то сейчас их просили сосредоточиться исключительно на источнике первичного сигнала. Те же немногие, кто после ознакомления с текстами Автора не был инфицирован, помимо прочего, проходили дополнительные тесты и сдавали кучу анализов – в их организме искали особенности, вызывающие к этой болезни иммунитет.

Сергей Нильсович погрузился в новое задание. Любовь к милой незнакомке, которая волновала сердце нашего героя еще два дня назад, почти улетучилась. Майор был настолько обескуражен появлением в голове посторонних мыслей, что собственные внутренние монологи временно потеряли власть над его вниманием. Но вскоре…. Вскоре он сделал одно открытие, которое его чрезвычайно смутило, и о котором он пока не решался доложить кому-либо из коллег, так как не знал в какие слова облечь зародившееся предчувствие. Дело в том, что он стал воспринимать тексты Автора иначе, чем ранее. Стал узнавать ситуацию, в которой тот находился. И чем дольше прислушивался к звучанию чужого и до оторопи чуждого голоса, тем явственнее различал в этом звучании свои чувства! Неумолимо и неуловимо воля далекого Автора, бормочущего и напевающего все эти странные тексты, склонялась к действию, которому майор не переставал удивляться и в своём душевном укладе – безнадежно навязчивой и глупой мании длить всё, что напоминает о невозможном, но возможном свидании с Ней. Этот раскачивающий нутро ритм, будто тебя болтает в ванной игрушечным прибоем – его майор тоже узнавал, и невероятную рассеянность в паузах между мыслями, будто на весь день заколдован спетой с вечера колыбельной…

«Вот смотри, – говорил себе Сергей. – Вот эти его «семенки, да семенки» или «ешь ещё, ешь ещё, ешь…» – это же твои собственные поэмы ненормальные. Только что за тобой их никто не записывает, а так – один в один! Помнишь, очередь на маршрутку пропускал, чтобы Её дождаться? Стоял, и как Винни-Пух пыхтел: «Придёт, придёт, она придёт, и днем и ночью буду ждать, и в дождь, и в морось, и в туман – она придет, ты потерпи».

Сходство было очевидно. Более того, он обнаружил, как позабытая им влюбленность вернулась и захватила его с новой силой. Сергей даже поймал себя на мысли, что не прочь собрать и выпустить сборник, посвященный своим лирическим переживаниям, пусть бы и в одном экземпляре. Он мог не хуже, а даже интереснее и лучше…. Вот сегодня, например, утром все цепанули сообщение – «Грядет с шестого этажа! Сломали лифт – и молодцы, пусть ножки разомнет, ланета», все цепанули и бросились отсекать населенные пункты, ограниченные пятиэтажным строительством. Принялись поздравлять друг друга с серьезным продвижением. Кто-то там полез разбирать этимологию слова «ланета», а он один ходил вдоль окон и пробовал сочинить строчку, которая могла бы посоперничать со строчкой Автора. У него получалось так: «Из рукава лежит рука, дешевое пальто, и на коленях пальцы голубеют – под сенью вечера в забрызганном окне…» Вскоре его от этого занятия оторвали – руководство требовало к полудню скорректировать психологический портрет с учетом новой информации.

«Новой! А где ж её взять-то?» В девяти последних сообщениях ничего нового майор не обнаружил. Спорить, однако, было бесполезно, и он стал выдумывать. В отчет смог добавить одно предложение: «…возможно эротоман, сластолюбивый и развращенный человек, который ставит получаемое им удовольствие выше интересов окружающих». Прочитал и сморщился – домыслы и пустой формализм. Совсем не того надо искать, кто описан в бумаге. Он знал кого. Чувствовал, но описать не мог. Да и не хотел.

Объявили, что можно пойти посмотреть настроенный разведчиками экран со спутниковыми съемками местности. Распечатав «скорректированный» портрет, Амзейен спустился в холл.

6.

– Проходите-проходите, Лакша Матвеевич, я вас жду! – вскрикнул Зиновий.

Историк двинулся от дверей по длинной, не меньше десяти метров, ковровой дорожке, а директор школы встал из-за стола и направился к нему. Где-то посередине они встретились. Рукопожатие: глаза блестят, смотрит снизу вверх, с интересом, даже с некоторым восторгом.

– У меня будет предупреждение? – бесцеремонно спросил Лакша. – Я исчерпал лимит?

– Нет, не исчерпали, – по-прежнему любезно ответил Зиновий и указал на диваны. – Не исчерпали. Но у меня длинный разговор, Лакша Матвеевич, так что если у вас есть планы на ближайший час, полтора, то по правилам вы можете….

– Из школы надо выйти не позже девяти – вот все мои планы.

– На поезд?

Лакша кивнул.

На поезде из педсостава никто не ездил. Получив работу, все меняли местожительство таким образом, чтобы жить на вылете – километрах в двадцати-тридцати, а ему ехать сто семьдесят. Час на пригородном челноке. Вставать в шесть для многих просто неприемлемо.

– Я… э-эм – м…, – директор замекал. – Я хочу сообщить вам одну новость, которая мне кажется, обязательно вас заинтересует, – выдавил он, наконец, и достал успокоительную трубочку. – Я сказал «вас», имея в виду, не только вас, Лакша Матвеевич, но и всех, кто разделяет ваши убеждения, ваших единомышленников, – повторил он и засвистел, всасывая испарения эфирных масел.

– Усачей? – конкретизировал Лакша.

– Вы, наверное, предпочитаете называться «общиной», или «слушающими». Одним словом – «да». Вчера меня утвердили председателем жюри присяжных в Детском суде, вот, – выдохнул Зиновий. – На вашем процессе, – выдохнул он еще раз. – То есть, на процессе по делу воспитанников вашей общины. Пятидесятый процесс! И вы сами понимаете, что это такое будет.

– Пятидесятый процесс, – устало отозвался Лакша. – Вот что это будет.

– Пятидесятый! – повторил тот, ставя слишком много ударений.

Лакша Матвеевич замолчал. Конечно, он знал, что сорок девять оправдательных приговоров – обычная практика этих извращенцев. Лицемеры! Вытащили из Евангелия строчку «до семидежды семи», зафиксировали как юридический принцип и под этим соусом вернули смертную казнь и членовредительство. Стерилизуют, сшивают веки, удаляют голосовые связки, разлучают матерей с детьми – и не придерешься, чуть что, вопят: «Мы много лет прощали, много лет терпели!» А на деле ровно три года получается от первого процесса до приговора, и отстоять своё право – никакой возможности…

– Детей заберут? – всё же заговорил он.

– И не сомневайтесь.

– А когда он уже?.. – Лакша вынужден был встать и пройтись до кухонного уголка, голос его задрожал, как у женщины. – Скоро? – спросил он издалека, заряжая себе кофе и одновременно доставая из блока салфетки. – Вроде вчера только этот закончился.

– И, видите – сразу новый состав набрали. До следующего заседания всего две недели. И это будет безжалостное уничтожение. Разгром. Я, надо вам сказать, жесточайший отбор прошел, чего только не изображал из себя, как клоун. Думал, меня просто в жюри запишут, одним «из», а тут, видите, какое развитие! Я и мечтать не мог.

Лакша оглянулся на пузанчика, который вскочил и нервно подпрыгивал у диванов.

– Мечтали? А зачем вам?

Обычно он не ждал ответа на подобный вопрос, но сейчас ему захотелось понять Зиновия. Директору было восемьдесят пять и, несмотря на бодрый вид, он каждый год уверял комиссию, что ждет, не дождется второй пенсии. Дома у него была прекрасная двухъярусная оранжерея, в подвале которой он устроил соляную пещеру с кристаллами и с чем-то там еще, то ли с рыбками, то ли с птичками. Зачем ему в присяжные?

– Это долгий разговор, – ответил директор и, подойдя ближе, потянул Лакшу за пиджак обратно к диванам. Такая у него была кокетливая привычка – подойдет к учителю, или к ученику, и молча, улыбчиво тянет посекретничать в уголок. Появилась, говорят, после операции – директор и дамой успел побыть, два сезона. Сам Лакша его в женском образе не видел, только читал об этом в презентации школы. Временная смена пола считалась актуальной процедурой, и даже рекомендуемой – один полигендерный сезон медики настойчиво навязывали всем пожилым пациентам, через двадцать лет Лакше еще предстояло писать официальный отказ.

– Вы садитесь, – кивнул он Зиновию в сторону диванов. – Я рядом постою. Вам кофе зарядить?

– Лучше полоскание, троечку нажмите, – тот взглянув на часы. – Как раз пора.

Кухня выставила на поднос чашечку горького эспрессо и сдвоенный стакан для Зиновия – из одного пить, в другой сплевывать. Лакша перенес напитки на журнальный столик.

– Видите ли, друг мой, Лакша Матвеевич, – стал объяснять директор, прерываясь на полоскание. – Ужасно хочется сенсации. Я ведь парадоксалист, вы знаете. (вжи-вжи, вжи-вжи – буль) - Для меня этот процесс просто находка. Я ведь на вашей стороне, дружок, да-да. На стороне всех противников «гармонизации». Удивлены? (вжи-вжи, вжи-вжи – буль) – А откуда у меня в школе – экспериментальная история? Откуда ремесленные кружки? Сейчас торжествуют коннектинг и сплит-пластика, а у нас ни одного факультатива, заметили? Вот я сбегу на пенсию, и клянусь, на следующий день комиссия поменяет здесь профиль. Просто у меня статус, и они терпят.

– Ну, а в чем же тут сенсация, если приговор известен? – прервал его Лакша.

– А мы взорвем бомбу! – воскликнул Зиновий, чуть не поперхнувшись, потому что уже начал тянуть из стакана. – Кха-гха-кхе! Простите… Паровоз это, конечно, не остановит, но создаст тренд, вот увидите. Мы оба с вами историки и знаем механику – общество обожает кидаться из стороны в сторону, надо только символически наметить ему другой полюс и через определенный период времени маятник туда неизбежно качнется. Представляете фурор: все «за», а председатель жюри против? А у меня два голоса!

– Детей все равно отнимут, – мрачно бросил Лакша.

– Наверное! Но… что вы унываете? Так не годится!

– Я? Унываю?.. – историк поворочал языком во рту, впитывая кофейную желчь.

– Куда вы пошли?! – крикнул вслед Зиновий. – Хватит с вас кофе, выпейте лучше вытяжку семян. Вам сейчас нужно не миокард нагружать, а поднять тонус – для этого лучше всего кока и флавониды.

Лакша кивнул и налил себе воды. «Как же мы без Манечки жить будем?! А Манечка без нас!?» Постучал зубами о стакан…

– Если я приложу к этому руку, меня ждет веселая пенсия, хе-хе-хе, – громко, на всю приемную продолжал директор. – Журналисты, консультации, интервью – одним словом, жизнь! Они еще попомнят старика Зиновия!

«Боже мой, Боже, что же мне делать?!.. Что же делать!?»

– Ладно, – сказал он еще мрачнее. – Меня вы зачем извещаете? Нас на процесс все равно не пускают. Мы же внушаем воспитанникам страх, и что-то там еще – так ведь считается?

– Зрителями не пускают, это так! – глазки директора сощурились. – А свидетелем? Не хотите попробовать?

Рано или поздно тормоз должно было сорвать. Лакша обнаружил, что стоит над директором и орет во всю глотку.

– Эй, Понос Иванович, ты что – забылся!? Ты помнишь, с кем разговариваешь?! У меня девочке семь лет, понимаешь, ты – енот?! Таблеток каких-нибудь наелся? Нанюхался? С чего вы все тут решили, что о других что-то понимаете?! Кто вы такие-то сами!?

Зиновий ухватил было историка за лацкан, но Лакша словно гусь крыльями широко отмахнулся, толкнул его и зашагал к выходу.

– Я не сержусь! Нет, нет, нет, – от тычка старикашка улетел к самой спинке дивана, ноги сучили в воздухе. – Я предполагал, что вы откажетесь. Я так и знал, но подумайте, прошу Вас, Лакша Матвеевич, подумайте! Поразмыслите, я подожду! Вдвоем мы с вами настоящую бомбу взорвем – мегатонную!

Последнее слово донеслось до Лакши уже из-за дверей.

                              7.

Закат, источающий персиковое сияние, коктейльной прослойкой лег меж тучами и горизонтом. Далекие, черные контуры фабричных труб отгружали в полоску света вычурные клубы дыма. Река сверкала фольгой, а пролегающее вдоль набережной шоссе гудело и мерцало красно-белыми искрами, взбираясь правее на длинную дугу моста, на котором рубиновая рябь стоп-сигналов уже еле ползла.

Амзейен стоял у окна. Под ним простирались лабиринты бетонных заборов, будки проходных, цеха, ангары и прочая бессмысленная архитектура промышленной окраины. Подходила к концу пятая неделя его работы в группе. Двадцать восьмое февраля. Впереди ждал март – еще один месяц в лужах и колючем карамельном снеге.

«И все-таки, – думал майор, глядя на роение огней. – Там люд копошится, хоть и на промозглом, да на ветру, а у нас даже в курилке окно задраено».

Здесь, в клинике, где их разместили, сырого воздуха можно было глотнуть, лишь пройдя измывательства на КПП: надо объяснительную писать, ждать звонка, получать под расписку вещи и т.д.

Сергей Нильсович поднимался сюда, на верхний этаж, чтобы помечтать. Курить он не курил, зато отсюда, с усыпанной пеплом лестничной площадки, открывался ему описанный выше вид на Москву, которым он любовался своеобразно, а именно меланхолично выискивая среди потока машин синие микроавтобусы такси. Это было не его направление, он жил на севере, но какая разница – маршрутки в столице все однотипные: высокие, поджарые, с широким поясом окон над ватерлинией. Опознать их можно было также по узкому табло на кабине, и по картонкам с цифрами на задней и боковой дверях, вот майор и подмечал их при выезде на мост. Ему были интереснее те, что шли из города и везли угрюмый отработанный материал в спальные кварталы; на такой же маршрутке ездил он сам, и те несколько встреч с Ней случались именно в таком набитом пассажирами фургоне, в подобный же час, в подобной же тряске и маете увядающего рабочего будня.

…самый первый раз был в канун Нового года. В салоне было шумнее и веселее, чем обычно, многие везли уже последнюю мишуру – пакеты с яствами, которые не полезут в рот, только зря куплено. Девушка напротив него никак не могла пристроиться бочком на сиденье, сначала он различил её профиль, она неоднократно убирала с глаз челку, а после повернулась к нему коленками. Некоторые не любят ездить спиной вперед; может, она из таких. Сняла варежку, отдала деньги, отвернулась. Ни пакета с собой, ни подарка. В сумерках её покачивало прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки, она рассеяно смотрела в окно… Гиацинт.

На второй остановке она вышла.

Снизу на лестнице послышались шаги, кто-то еще шел курить. Амзейен по привычке хотел напустить на себя вид – изобразить, например, что слушает кого-то, но опустив руку к карману, вспомнил, что мобильного нет, из соображений секретности сдан вместе с ноутбуком.

Прикинуться было не во что…

– Добрый вечер! – произнесла долговязая тень, выступая на площадку.

– Добрый… – ответствовал Амзейен, и тут же дыхание его перехватило – чужой надтреснутый голос опять заныл слишком неожиданно.

«– Оооох! Умудрился же я вляпаться! вот ведь влип, так влип! Жизнь короткая, а я в мёд заполз, и крылья, похоже, не расцеплю, не раскрою, слиплись… – Слипли-ись!»

Побледнев, Амзейен, взялся рукой за перила и глянул на мужчину, окаменевшего с сигаретой на полпути ко рту – у того тоже шевелились только белки: вправо, влево. «Цепанули!!» Нервам после этого всегда нужно дать немного разрядиться, пропустить электрический испуг в землю, а уж потом только разбирать, чего он там сказал….

«И бежать некуда. Наташку что ль будить? Помоги, сестричка, умираю, так что ли?»

Похоже, что Автор, стиснув челюсть, заскрежетал.

«Да, пошло оно! Пошло оно!! Пошло оно, далеко и надолго! Ну, иди, иди, давай – иди, помирай, если баба. Тока не гундось…»

В этот момент в окне что-то поменялось – сначала Сергей понял это по звуку за спиной – короткому визгу и хлопку, который качнул стекло, затем стоящий лицом к стеклу коллега как-то вздрогнул и отвел голову назад, глядя не на Сергея, а куда-то вниз. Майор повернулся – там, на мосту, на свободной от потока машин полосе горела уткнувшаяся в грузовик легковушка. В голове у майора, между тем, продолжалась известная катавасия.

«-Оох, Инга, Инга! – Ах Инга, Инга..... ну, как же нам побыть с тобой, где бы-бы-б? – Оох!» – скулил Автор, раскатываясь эхом под сводами чужого черепа, и владельцу этого черепа, Амзейену, померещилось, что звук стал глуше, будто пошел сквозь кляп. Вероятно, Автор уткнулся в подушку лицом или закусил ее зубами. Наступила тишина.

– Ничего себе совпадение, да!? – коллега ошарашено зачиркал спичкой, вскоре у него в ладони зашевелился рыжий огонек, близнец тому пламени на мосту. Он прикурил, и майор сразу его вспомнил, не по имени, а так, визуально – он был из второй группы. – Видели, а!?.. – Такое чувство, что это я сам там врезался!

– А если не совпадение? – предположил Сергей Нильсович, ежась от схожего ощущения: в этот раз мысль Автора звучала как-то уж слишком эмоционально – их обоих сейчас на несколько секунд парализовало, и авария была как символ происходящего. – Может это кто-то из наших? – добавил Амзейн и они переглянулись.

Такое могло быть. Редко, но кое-кого отпускали к больным родителям или к жене – на мосту мог быть кто-то из них, из инфицированных военных или врачей.

Оба приникли к окну.

…вокруг горящей машины суетилось несколько человечков, пламя смаргивало, значит, его сбивали огнетушителем, и даже казалось, что огонь потух. Фигурки на мосту сгрудились в кучку и вскоре вынули из застрявшей под грузовиком машины черный комочек, положили его на дорогу, и все отбежали – затихшее пламя вдруг взвилось над этой кляксой, дохнуло длинной струей вверх и в сторону…

– Ебицкая сила! – пробормотал коллега, уперев лоб в стекло. – Пиздец!

– Да, – согласился Сергей Нильсович.

Окно еще раз качнуло.

– Мужики! Есть там кто?! – крикнули снизу в пролет лестницы. – «Красный уровень»! Всем собраться в холле! – Хомяков, ты там?!

– Идем! – крикнул вниз собеседник майора. – Нас всего двое тут! Идем!..

Семь этажей клиники отозвались гулким эхом.

– Пойдемте, – позвал он Амзейена. – «Красный», значит точно какая-то херня случилась.

Хомяков не ошибся: случилось страшное, случилось много страшного одновременно во многих местах. Регистрация последних сообщений выявила то, о чем военные и гэбисты подозревали и, что считали неизбежным, но все же отдаленным вариантом развития событий – вирус давно уже вышел за пределы клиники, но лишь сейчас масштабы этого стали всем очевидны.

–… По состоянию на девятнадцать ноль-ноль – три инцидента в авиации, из них один закончился катастрофой – пилот в последнюю секунду решил не взлетать, лайнер выехал с полосы, зарылся в лес и горит. В другом случае, диспетчер бросил вести пятнадцать бортов, но там его по счастью успели подменить, и в третьем порту – при посадке реверс дали на пять секунд позже, также произошла выкатка. Это все гражданские, – дежурный только успевал перелистывать телефонограммы. – Теперь, что гораздо серьезнее, по военным базам: четыре рапорта от командиров истребителей, все сообщили о плохом самочувствии и возвращаются, та же история с наземными службами, и что самое неприятное, пришел рапорт с подводного атомохода, там у дежурного радиста случилась истерика, его арестовали и заперли в медблоке. Дальше, – он глотнул воды из бутылочки. – По другим каналам, из ГИБДД Москвы сейчас пришло – всплеск дорожно-транспортных, из РЖД – два инцидента на переезде, и подобные сообщения от машинистов, плохо себя почувствовали – четыре случая. Метро: пять сбоев в движении, три чэ-пэ на эскалаторах. Так… из «Скорой помощи», вот! Четыре сотни вызовов по Москве – у всех одно и то же, просят оказать психиатрическую помощь родным, или сообщают о проблемах в психике. Повторяю, сейчас есть информация от МЧС только по Москве и Центральному округу, но каждую минуту приходят новые данные из регионов. Стратегические силы сменили всех операторов связи и стали трижды перепроверять любые приказы. Главнокомандующий поручил ракетчикам перед каждым оперативным действием связываться с нами. То есть, товарищи, от нас с вами сейчас зависит – одобрять или не одобрять любой ракетный запуск. Без резолюции нашего центра больше ни один приказ недействителен. Дальнейшую задачу поставит начальник оперативного штаба, генерал Росляк, – дежурный офицер отшагнул от трибуны, и стал подбирать упавшие на пол телефонограммы.

– Потом, потом! – генерал грубо отпихнул его, протискиваясь к микрофону. – Значит так, слушай мой приказ, – зычно и радостно прокричал он на весь зал.

И каждый понял, что час пробил – началась война. Ну, или вот-вот начнется.

8.

Из-за одной только реки, из-за обрывистой и крутой её излучины и светлого зеркала воды в ивовых берегах, Лакша глубоко привязался к их дому. Можно на три, на четыре часа уходить и идти вдоль воды по тропе и не встретишь никого. Одна лишь еще постройка на пути попадётся – неуклюжая, деревянная и ограда высокая деревянная, и кто там живёт неизвестно, никаких звуков нет, одно чириканье, кваканье и плеск. Три часа спокойным шагом по влажной земле, по камушкам, по песку, по глине, по траве…. Утром Алиния по этой дорожке бегала – прибегала пунцовая, расцеловывала обоих, уходила в душ и возвращалась – сияющая, белая, холодная и торжественная. А он любил ходить. И сидеть – на скате земляного вала у реки. И плавать любил. Безмолвно. Погружать голову в гладкую реку и снова подниматься над гладью, и скользить по течению. Алиния наоборот любила бороться с течением, и сильно дышала, вытягиваясь до конца за одной рукой, потом за другой…. Манечка говорит, что они похожи.

– Чем же, Манечка? – Тем, что мы высокие? Тем, что взрослые? Чем?

Не отвечает.

Сейчас он шел по валу один. Было уже совсем темно, и реку он почти не видел, только слышал. Самое начало осени, вечерами уже пар изо рта. И ботинки мокрые от вечерней росы. Трава здесь высокая, острая по краям и растет пучками, как волосы. Лакша сбился с тропы и шел по памяти, проваливаясь с кочки на кочку, подпрыгивая, и нелепо размахивая для равновесия руками. Отойдя от дома подальше, он сбавил шаг и остановился, убрав замёрзшие руки в карманы. Расставил ноги между кочками и, окруженный ночной испариной реки – белёсым туманом, запрокинул голову к звёздам.

Звёздочки расплылись кляксами и наперекор его горькому отчаянью весело качали лучами. Темными водоворотами плавно журчала река. Где-то вдали по верхушкам невидимых деревьев шумел ветер.

Сосредотачиваясь, как учили, он скосил глаза на кончики усов, ощущая боковым зрением плавное движение тумана.

«Ветер сейчас разгонит».

Захлопала крыльями птица. Улетела. Снова журчание, сердцебиение и спазмы вдохов. Ветер гулял где-то высоко, а у земли туман медленно затекал Лакше за спину, так и норовя его опрокинуть. Он сильнее вдавил каблуки в землю.

Звёзды.

Усы.

Говори со мной. Поговори со мной. Что с нами будет?

Усы одиноко подрагивают. Тишина. Плеснулась рыбка. Издали снова донеслось шипение ночной листвы. Там вокруг поля черный лес. Туда пойти? В поле? Куда мне пойти?

…

Когда шея затекла, Лакша опустил голову и от прилива крови едва не упал. Присел. Опустил колени на землю. Мокро. Достал руки из карманов, потрогал острые зазубрины на травинках. До крови не разрежет, колючая, но и слишком мягкая. «Чёрт поймешь эту природу, – подумал он. – Одновременно и податливая она и безжалостная. Холодная, колючая и беззащитная. Одновременно и простая, и хитрая».

Он потянул на себя пучок с ближайшей кочки. С трудом вырвал несколько волосков с невидимой лохматой головы и поднес к лицу – почти их не видно. И не обрезался – крови на ладони нет.

За грудиной прошла волна, а под сводом черепа дрогнула мерцающая тень – что-то ему сказали. Но толком Лакша ничего не расслышал, и почувствовал на щеках краску стыда.

«О чём? Пожалуйста. Я не успел. Кровь? Волосы? Что?!»

Это всегда была фраза, которая откликается на твои мысли, но от волнения он сразу забыл, о чём именно думал в тот момент.

«Иди домой, всё будет хорошо».

…

– Может быть ещё можно уехать? – спросила жена, массируя ему перед сном шею и плечи. – Может, они в другом городе снова запишут нас на коррекцию?

– Нет. База одна. Ехать некуда, – сдавленным голосом проговорил Лакша. – В другую Агломерацию нас с ней не выпустят, а здесь – где бы мы ни очутились, они будут знать, что коррекцию мы уже прошли… Можно самим Манечку передать. Так делают. Тогда разрешают навещать.

– Я знаю. Раз в год. Марка уже отдали, – кивнула Алиния.

– Василий боялся, что перед самым процессом будут очереди, или изменят правила, поэтому решили заранее.

– Кто же придумывает эти правила? – с тихой ненавистью спросила жена.

– Не начинай. Ты давно не была в городе.

– Может и тебе туда больше не ездить? Может, хватит? С ними всё равно не договориться!

– Ты даже не представляешь… что там. Чем они заняты.

– И не хочу! Давай хоть эти две недели проживём без них.

– Не нервничай, Алин.

Лакша почему-то считал, что жена более нервная, чем он сам, хотя любой бы заметил, что это не так. Да, Алиния мгновенно и бурно на всё реагировала, это правда, но зато она была не склонна сгущать краски, не любила обременять себя обидами, не строила мрачных прогнозов и не ждала постоянно беды, а вот Лакша ко всему перечисленному был очень даже расположен. Желчный, высокомерный, он лишь прятал от постороннего глаза острые фазы своей паранойи, да не слишком умело – Алиния с первого дня их знакомства сразу поняла, что внутри у него словно реактор, требующий постоянного охлаждения и контроля. Она и охлаждала, как умела. Но когда, увлекшись, он заходил в обличающих речах на третий круг, она не выдерживала, и устало морща лоб, просила его «перестать нудеть». Он обижался, надолго умолкал, и про себя думал – «какая же она нервная». Вот и сейчас, вместо того чтобы рассмотреть свою кислую физиономию и себе выставлять диагнозы, он как обычно заботливо предостерёг её.

– Не нервничай. Всё будет хорошо.

Алина вытерла о его плечи остатки масла, выглянула из-за спины мужа, наклонилась, явив русалочьи груди, и её красивые светлые брови вопросительно нахмурились.

– Да, – соврал Лакша. – Я слышал. Всё будет хорошо.

…

Утром в челноке историк, вместо того, чтобы спокойно поразмыслить о происходящем, напротив впал в замешательство. «Тебе же вчера СКАЗАЛИ – такой дар – чего же ты?!» – восклицал он сдавленным шёпотом. Но какая-то механическая часть ума вцепилась в суматошные подсчёты дней и часов, оставшихся до начала процесса, и оторваться от этого занятия не удавалось. «Тринадцать дней, меньше двух недель, ничего не успеешь! Чтобы подделать документы, придётся искать нужных людей, надо будет сдавать им ДНК, менять метки каким-то образом, делать что-то с кровью…. На всё это понадобится куча времени. А в сутках лишь двадцать четыре часа – и не спать нельзя. Если бы ты даже понял, ЧТО тебе сказали – и то бы не успел, а ты ещё даже ничего не понял! Ты только воображаешь, что тебе дали спасительный совет, а на деле – ничего не было. Сам подумай, ну что можно успеть за тринадцать дней?!»

Роящиеся клубком мысли мешали Лакше вспомнить тот миг тишины, в котором вчера прозвучал голос. Он пробовал снова и снова, но кроме того, как он тянет к себе пучок мокрой травы, представляя, что это волосы, чувствуя, как её острые края царапают кожу, ничего вспомнить не получалось. Он снова присматривался к своей ладони, как тогда в темноте, и снова повторял слова «кровь», «резать» и «волосы», проверяя все попутные этим словам ассоциации, но – бесполезно!

За окном промелькнули две огромные шарообразные постройки. Подъезжаем! Скоро начнётся…. Он так надеялся на этот отрезок дня, когда никаких дел – ровный гул, вибрация и редкие тычки тормоза перед пересадками, но надежды его не оправдались. С каждой минутой паника нарастала. Он закрыл глаза…

«Учись жить в тишине. Следи за дыханием. Когда вдох от одного неба полетит к другому, вспомни о безмолвных просторах, зияющих меж атомов внутри тебя и внутри самих атомов. Когда выдох побежит обратно, вглядись в них, в эти необозримые океаны тьмы, окружённые редкими искрами тверди. Это твой мир, там – в молчании – твоё спасение и твой путь».

Тычок тормоза заставил Лакшу приоткрыть глаза.

– Не получается, – виновато шептал он. – Я слишком боюсь. Слишком не хочу отдавать её в их круг. Я убить готов. Какая уж тут тишина! Какое спасение…

Прозвучало рекламное объявление. Чтобы «повысить интерес к жизни, предлагали заменить мышцы брюшины, кожу и часть желудка на прозрачные прототипы».

«Уничтожение пищи – это надо видеть! БИОТЕХНОС – НЕ ПЕРЕСТАЁМ УДИВЛЯТЬ!»

Он заткнул уши, а когда отнял руки от головы, опять стал их разглядывать. Рядом с линией судьбы прилепился кучерявый волосок. Его образец ДНК. У Алинии светло-русые, у Мани рыжие….

Лакшу пронзило. «Это же и есть совет! Волосы и кровь! Вот на что вчера откликнулся Друг». Можно ведь…… изобразить, что он их убил. А самому увезти их и спрятать, оставив в доме образцы ДНК на каком-нибудь топоре. И пойти, сдаться полиции. Или нет! Ещё лучше – пойти с Зиновием на процесс и там перед телекамерами «во всем сознаться». Это их развлечёт, а большего и не надо. Его осудят, приговорят и всё такое, но в этой шумихе никто же не усомнится! Да, да, точно! Надо только придумать, куда их увезти…

Челнок ещё не вошёл в тоннель, а Лакша уже вскочил со своего места и под любопытными взглядами других пассажиров заспешил к выходу.

                              9.

Илья Фёдорович Озерцов, по прозвищу Костыль, жил на первом этаже блочного дома. Бушуев, где подобных типовых строений было всего пять, считался моногородом. Треть населения работала на градообразующем предприятии – целлюлозно-бумажном комбинате, в основном выпускающим целлюлозу и картон. Остальные бушуяне или вообще нигде заняты не были, или трудились в торговле и бюджетных учреждениях. О размерах поселения лучше всего говорил единственный автобусный маршрут: Автостанция – ДэКа – Лесосортировка – Комбинат – Склады – Рынок – Победа – Горка – Поликлиника – Техникум – Больница – Стадион – Выселки – Новый мост – Разворот.