Читать книгу Тысячу раз умереть - Михаил Дабар - Страница 1

Мое имя Эрлик Темиров. Взяв в руки эту книгу, вы, наверное, подумаете, что я настоящий писатель и занимаюсь тем, что делают все писатели – пишу книги. Но это не так. Я пишу лишь потому, что так посоветовала мой психолог, Ольга Алексеевна. Почему она дала мне такой совет? Расскажу чуть позже.

За окном моей квартиры Санкт-Петербург, город изменивший ход мировой истории всего двадцатого века. Именно здесь Ленин с большевиками в октябре 1917 начали разжигать пламя мировой революции. В результате их недолгого, по меркам мировой истории конечно же, правления мы получили пятнадцать независимых государств, кучу нерешенных геополитических вопросов и микрорайон Кудрово, где я сейчас и пишу эти строки. Кстати, сегодня, в начале лета, здесь довольно тепло.

Происхождение моей фамилии и имени довольно интересная история. Начну с фамилии. Дело в том, что по национальности я алтаец и до середины девятнадцатого века у нас вообще не было фамилий. Потом они появились, но не у всех. Однако, после той самой октябрьской революции большевики решили, что нам, алтайцам, обязательно нужны фамилии, иначе все запутаются. Сильно они не заморачивались, поэтому мой дальний предок по имени Темир, по-алтайски «железо», стал Темир Темиров. Эта фамилия, полученная моим предком в начале двадцатого века, и перешла ко мне.

Теперь по поводу имени. Чтобы вы понимали и не думали, что каждого второго алтайца на свете зовут Эрликом, я вам поясню – это имя действительно редкое. Настолько редкое, что я являюсь единственным мне известным его носителем. По поводу присвоения мне этого имени я слышал две версии. Какая из них правда – не знаю, поэтому расскажу обе.

Первую мне рассказала мама. Эта прекрасная и добрая женщина очень меня любит, и я благодарен ей за это. Но чрезмерная опека своего отпрыска, пускай и единственного, имеет свойство бесить. Так вот, мама мне рассказывала, что моя фамилия, так же как и мой разрез глаз, достались мне от моего очень нехорошего отца. Как вы понимаете, «очень нехорошего» – это я приукрасил. Мама выражалась намного жестче.

Мои родители познакомились здесь, в Питере, когда мама приехала учиться в Педагогическом университете. Папа тоже здесь учился, но на курс старше. Его родители работали здесь же преподавателями, мой дед был даже доктором наук. Моего отца зовут Константин Темиров – вполне нормальное сочетание для питерского алтайца. Моя мама, Мария Эдуардовна Адлер, и мой папа полюбили друг друга, а через год, в девяносто девятом, на свет появился я.

Меня назвали Эрлик. Так написано у меня в паспорте. По версии моей матери, меня назвали в честь ее отца. Это я и принял за данность, хотя очень странно назвать мальчика Эрлик в честь дедушки с именем Эдуард. Кстати, мама меня зовет Эдик. Но в детстве я не особо задавался логической составляющей этого вопроса. Став старше, я исправил эту оплошность, но мама ушла от ответа, а я не стал настаивать.

Так я и рос, страдая от нападок одноклассников за свой разрез глаз и имя. Если бы я рос где-нибудь в бурятской или калмыцкой школе, то нападок за первое точно бы не было. Но я рос в Челябинске, там азиатов мало. К тому же, все мы с вами знаем детей. Жестокость нашего общества лучше всего отражается в детях. Небольшое отличие от всех остальных делает вас объектом нападок и шуток. Если у ребенка есть лишний вес – он толстожопый, если большие зубы – крыса, очки – ботаник. Я, естественно, был узкоглазым. Да к тому же еще и со странным, как всем казалось, именем.

Правда в том, что кто-то из детей справляется с этими нападками, а кто-то нет. У меня перед глазами были примеры и тех и других. В третьем классе, когда мы спускались по лестнице в столовую, я шел рядом с мальчиком по имени Армен. Он был не очень худым, армянин, к тому же очень плохо говорил по-русски, потому что его семья совсем недавно переехала в Россию. Сочетание для младших классов, как вы понимаете, провокационное. Нам навстречу поднимались парни из пятого или шестого класса. Для мальчиков девяти лет старшеклассники являются чем-то вроде очень больших авторитетов. Здесь свою роль играет и рост, и вес, и несколько классов разницы. Кто-то из них назвал Армена «толстожопым чуркой». Армен не стал долго думать. Голова старшеклассника тут же оказалась у него под мышкой, и они оба полетели на пол, при этом обидчик оказался внизу. Драку остановили только прибежавшие на крики учителя. Судя по количеству синяков и травм, победителем из противостояния вышел Армен. Побитый старшеклассник обещал взять реванш после школы, но, насколько мне известно, ни одно из его обещаний не сбылось, а Армена больше никто не трогал.

С другой стороны, уже позже, когда мне было лет четырнадцать, с нами учился мальчик без явных признаков, за которые его можно было бы унижать. Но при этом его все били и обзывали. Возможно, это пошло откуда-то из младших классов, где он носил очки или у него были огромные передние зубы. На самом деле это не важно. Уже позже, закончив школу и устроившись на работу, я узнал, что он покончил с собой, выбросившись из окна. Не знаю, что его на это подвигло, но думаю, унижения в школе сыграли в этом не последнюю роль.

Справлялся ли с нападками я? И да, и нет. Иногда, когда меня особенно сильно доставали, я вступал в драку. Но чаще бывали случаи, когда я игнорировал моих обидчиков, и им становилось неинтересно меня задирать. Так очень часто бывает с животными в зоопарке, когда особо настырные дети и родители пытаются привлечь их внимание, чтобы они зашевелились. Животные на все эти попытки не реагируют и глупые люди расходятся, не понимая, что в соревновании разума они только что проиграли леопарду. Глупыми казались мне и те, кто меня задирал. Называйте это как хотите: высокомерием или гордостью, мне все равно. Но факт остается фактом – после окончания школы у меня не было друзей. Были знакомые, но настоящих друзей я не обрел. А когда человека ничто не держит в его родном городе, он может решиться на все. Я решился на переезд в Питер.

Не подумайте, я люблю Челябинск. Уверен, каждый человек любит город, в котором вырос. С этим местом связаны самые беззаботные воспоминания в жизни. Но в то же время я понимал, что перспектив в этом городе нет никаких. Особенно для меня. А если тебя еще и ничего не держит, то причин оставаться там, где тебе когда-то было хорошо, нет.

Моя мама была против. Ни одной матери не хочется, чтобы ее дитя куда-то уезжало от нее. Но моя мама не хотела особенно, ведь я уезжал в Санкт-Петербург, туда, где жил мой отец. У него была новая семья, а у моей мамы не было никого. Но я ехал не к отцу. Я ехал поступать в медицинский университет. Но мама ничего не хотела слышать.

Многие дети, чьи родители развелись и живут отдельно, верят одному из них. Именно поэтому им тяжело наладить отношения со вторым. Я же никогда особо не верил своей матери. Люди лгут, а иногда, что еще хуже, воспринимают свою собственную ложь как правду. Именно поэтому не верил. И еще по одной причине. О ней расскажу чуть позже.

Когда я приехал в Питер и меня встретил отец, между нами не было никакого холода. Он, видимо, ждал, что я начну ему рассказывать про маму и про то, как мне было плохо без него, какая он сволочь и тому подобные вещи. Но я просто обнял его, поблагодарил за помощь и спросил, могу ли я пожить у него пару дней, пока не найду съемную квартиру. Папа был не против. Я задержался у него ровно на два дня, а затем переехал на съемную квартиру в Кудрово.

Моей целью был Первый Санкт-Петербургский государственный медицинский университет имени академика Павлова, факультет клинической психотерапии. У меня были на это две причины. Первая – мне всегда было интересно, что у человека в голове. О второй причине я вам расскажу чуть позже. Опять.

Поступил я без особого труда. Высокие баллы по ЕГЭ и рекомендация отца, заслуженного члена РАН, обычно делают поступление быстрым и легким. Поскольку брать деньги у родителей я не хотел, а жить мне на что-то нужно было, закончив с оформлением документов для университета, я занялся поиском работы.

Студенты во всех городах мира пытаются найти себе работу, связанную с их будущей специальностью. Студенты-юристы пытаются найти практику в адвокатских конторах или юридических отделах, студенты-строители ищут работу на стройке. Те же, кто верит, что в скучных юридических креслах за три копейки они еще успеют насидеться, устраиваются в МакДональдс или КФСи. Это не очень большие деньги, но их вполне хватает на квартиру и еду, а если жить скромно, то иногда и на походы в кино.

Я не хотел работать в МакДональдсе. Там слишком шумно. Я люблю тишину. С другой стороны, работать в какой-нибудь больнице даже без одного курса университета тебя не возьмут, да и опять же, в больницах слишком много шума. Поэтому оптимальной работой для меня была должность помощника ассистента патологоанатома в морге. Тихо, спокойно, иногда можно посмотреть на вскрытие покойников, что для студента медицинского университета очень важно, платят мало, но мне при моем скромном образе жизни вполне хватало. Была еще одна причина, но о ней, опять же, я расскажу чуть позже. В конце концов, эта история именно об этом, поэтому раскрытие тайны неизбежно.

Неизбежным было и мое сближение с отцом, чего не хотела моя мама. У него прекрасная семья. Мои сводные братья, Марк и Ян, как мне кажется, намного умнее своих сверстников. По крайней мере, в двенадцать и десять лет они задают вопросы намного более осмысленные, чем их сверстники. Тетя Лина, жена моего отца, тоже очень хорошая женщина. Папе очень повезло, готовит она великолепно.

Отец периодически приглашал меня на семейные обеды. Сначала я отказывался, полагая, что буду себя там чувствовать неудобно, а еще больше боялся, что семья моего отца отнесется ко мне с пренебрежением, как к чужаку. Однако все мои опасения оказались напрасны. Как я уже сказал, тетя Лина просто само совершенство и отнеслась ко мне, как к родному сыну.

Во время одной из таких семейных встреч, я узнал вторую версию происхождения моего имени, и я склонен верить именно в нее.

Вовремя ужина разговор зашел об именах. Я обратил внимание на то, что у моих братьев тоже необычные имена.

– Но не такое странное, как у тебя, – сказал Ян.

– Да, пап, а в честь какой научной работы назвали Эрлика? – спросил Марк.

– Научной работы? – я перевел взгляд на отца.

Он вытер рот салфеткой и посмотрел на жену.

– В нашей семье все это знают, – ответил отец.

– Я не знаю, – сказал я.

– Видимо, потому что твоя мама не давала нам общаться, – он вытер рот салфеткой. – Тебе действительно интересно происхождение твоего имени?

Я кивнул.

– Видишь ли, так получилось, что каждый раз, когда я становился отцом, в моей жизни происходили научные прорывы.

– Например, меня назвали в честь бога войны Марса, – сказал Марк.

– Марс и Марк? Не совсем похоже, – сказал я.

– Когда ты прочитаешь историю происхождения этого имени, то все поймешь, – сказала тетя Лина с улыбкой. – В моей семье ее прочитали все и не по одному разу, – она подмигнула.

– Ну хватит тебе уже меня подкалывать, – сказал отец, но по его лицу было видно, что ему это даже приятно.

– Так что там с Марсом? – спросил я.

– Марк все правильно сказал. Он получил это имя в честь бога войны. Тогда я писал научную работу о связи греческого бога войны Марса и славянской мифологии. Эта работа впоследствии сделала меня кандидатом наук.

– А меня назвали в честь Януса, двуликого бога древних римлян, – сказал Ян.

– Да мы все знаем об этом, Янчик, – сказала тетя Лина.

– Но Эрлик-то не знает.

– Теперь уже точно знает.

– Да, в тот момент я работал над древнеримской мифологией и пытался на ее эволюции показать развитие наших современных монотеистических религий. Центральным божеством в моей работе был именно Янус.

– Тогда в честь кого назвали меня?

– Эрлик, владыка подземного мира в алтайской мифологии.

– Видимо, ты писал по этому поводу какую-то научную работу? – спросил я.

– Да, это была работа, ставшая впоследствии моим выпускным дипломом. Я хотел отдать дань нашим корням.

– Так что все твои дети в том или ином роде несут в себя бремя твоей одержимостью работой, – сказала тетя Лина.

Мой отец в ответ лишь улыбнулся. Я же запомнил этот разговор на всю оставшуюся жизнь.

Вообще я не сторонник того, что имя, данное человеку при рождении, как-то программирует его жизнь. Не программирует, но, безусловно, влияет. Могу сказать за себя. Когда я впервые вижу человека, то с точностью до двух-трех имен могу сказать, как его зовут. Александр не может быть Евгением, а Евгений – Константином. Все-таки какая-то связь между именем и человеком, его внешностью или поведением существует, и эта связь появляется тогда, когда человек его получает.

Свое имя я получил в честь алтайского бога подземного мира. Ох уж эти родители. Я даже удивлен, как моя мать согласилась принять такое имя. У меня есть два объяснения. Первое – папа ее обманул и сказал, что это какое-нибудь древнегерманское имя. Второе – папа сказал ей правду, но она все равно согласилась. Хотя, зная мою мать сейчас, ярую сторонницу матриархата, второе вызывает у меня большие сомнения. Возможно, в молодости, она была другой, и на нее так повлиял развод с моим отцом. Но я почему-то уверен, что она всегда была такой, папа ее просто обманул.

Иногда я думаю, что, если бы мои одноклассники узнали историю происхождения моего имени, проблем в школе у меня было бы гораздо больше. Их и так хватало, но вот Эрлик – царь подземного мира… Я уверен, если бы они это знали, однажды на мою парту упала бы горстка дождевых червей и меня бы попросили запрячь их в колесницу или заставить станцевать. Если бы это ограничилось только червями, было бы хорошо. Боюсь представить, что было бы, притащи мои одноклассники в класс дохлую крысу или раздавленную на дороге кошку.

Но ничего подобного в моей жизни не было. Отчасти благодаря курсу школьной программы – алтайскую мифологию в ней не проходили. Отчасти благодаря нелюбознательности моих одноклассников, хотя в век интернета найти происхождение моего имени им не составило бы труда. Но я ведь тоже слепо верил своей матери, так что обвинять их в отсутствии любознательности не имею никакого права.

На самом деле в необычном имени есть что-то особенное. Обладатели таких вам это подтвердят. Круто, когда ты уникален. Это как новый дорогой телефон, который есть только у тебя. Но при этом имя приобретается с рождения, и если кто-нибудь еще может купить этот же дорогой телефон, то вот поменять свое имя у него не получится. Правда, в наше время можно и имя поменять, но это все равно будет уже не так круто. Словно кто-то купил этот новый телефон спустя пару лет и хочет быть таким же крутым, как и тогда, когда телефон был новый.

Я чувствовал себя особенным. Даже когда мои одноклассники обзывали меня, я чувствовал эту особенность. «Эрлик-педик» звучит не так круто, как «Вовка-морковка», или лидер среди всех детских оскорблений «Антон-гондон». Но еще больше свою особенность я ощутил, когда понял, что могу делать вещи, недоступные остальным. И мне кажется, что мое имя здесь играет не меньшую роль, чем оскорбления и унижения в смерти моего одноклассника, выбросившегося из окна.

Людям свойственно запоминать то, что произошло с ними впервые. Первый прыжок с парашюта, первая пьянка, первый секс. Они любят это, хотя во время первого прыжка с парашютом им страшно, водка кажется невероятным дерьмом, и в голову лезут мысли, как это вообще можно пить, а от первого секса остается только воспоминания о стыде за собственную неуклюжесть. Однако, второй, третий, четвертый секс и прыжки с парашютом забываются, а вот первый никогда. Если вы разбудите любого человека посреди ночи и спросите его, каков был твой второй секс, он не вспомнит. А вот обстоятельства первого: дату, время, партнера, ощущения, даже некоторые подробности самого акта, он воспроизведет с такой легкостью, словно это было вчера. Конечно, если он захочет поделиться с вами такой интимной информацией.

Свой первый раз я помню, словно это произошло вчера, и я сейчас не о сексе. Мне было пять лет. На дворе стоял июль две тысячи четвертого года. Я играл на улице под зорким взором моей матери. Девочки в этом возрасте играют в куклы, мальчики в машинки, а я играл в игру под названием «Царь муравейника». Сам придумал, сам играл.

Около большого тополя недалеко от детской площадки был муравейник. Тогда, в пять лет, мне он казался огромным. Сейчас я думаю, что он был всего лишь сантиметров тридцать или сорок в диаметре. Игра заключалась в том, что я был царем муравьев. А поскольку в своем представлении царем я был очень хорошим, то периодически подбрасывал своим подданным какую-нибудь еду. Обычно это были жуки или дождевые черви. Мне очень нравилось смотреть, как мои подданные облепляют, естественно по моему приказу, дождевого червяка, и он извивается в предсмертных конвульсиях, пытаясь сбросить с себя десятки убивающих его муравьев.

Иногда мне удавалось поймать кузнечика, но я очень быстро понял, что они со своими длинными ногами легко ускользают от моих подданных. Поэтому я стал отрывать им ноги. Теперь они были беспомощны, и я со своей царской высоты наблюдал, как бедного кузнечика утаскивают туда же, где несколько минут назад скрылись его конечности.

В какой-то момент этой игры, мне пришла в голову гениальная идея. Я ведь был очень добрым царем и исправно снабжал своих подданных пищей, поэтому решил, что мои маленькие слуги должны сделать кое-что и для меня. В квартире под нами жила отвратительная бабка. Все ее звали баба Яга, а моя мама называла ее тетя Клава. Она ходила с длинным костылем, от нее все время воняло лекарствами, а из зубов остался только один верхний резец. Каждый раз, когда она встречала нас с матерью, то щупала меня и приговаривала какой я хорошенький. Мне казалось, что она хочет меня съесть. Недаром же придумали все эти сказки про избушку на курьих ножках. А поскольку у меня теперь были свои собственные муравьи, они должны были спасти их царя.

Мне это виделось так: я опускаю руку в муравейник, мои маленькие слуги забираются по руке ко мне на плечи и прячутся под футболкой, чтобы их не заметила моя мама. А уже дома я бы выпустил их в туалете, они по вентиляции проникли в дом к бабе Яге и там уже ей рассказали, что их царя есть не стоит, и вообще не такой уж он и хорошенький.

Для пятилетнего мальчика это был идеальный план. Для муравьев, тысячелетиями подчиняющихся инстинкту охранять собственный дом, в нем был один маленький недостаток: я для них был всего лишь угрозой. Особенно в тот момент, когда опустил свою руку в муравейник. Наверное, за всю историю человечества такую боль и обиду от предательства собственного народа испытывали лишь несколько царей и пара императоров. Теперь к этой когорте избранных присоединился и я.

Первым моим желанием после такого коварного предательства было растоптать этот муравейник ногами. Однако, рука еще помнила укусы, а мои маленькие пятилетние ноги повторять ее опыт не хотели. Тогда, как и любому умному царю, к которым я себя причислял, мне пришла в голову гениальная идея. Лучшим способом отомстить предавшим меня муравьям будет забрать у них щедро подаренную мной пищу. К моему удовольствию тело последнего кузнечика еще не скрылось в одном из проходов муравейника. Я схватил его и уже собирался отшвырнуть подальше, как в этот момент произошло событие, изменившее всю мою жизнь.

Я перестал чувствовать собственные руки, ноги, голову, а зрение поменялось. Теперь оно состояло из кусочков, словно кто-то сложил перед моими глазами мозаику, и я смотрел через нее. А вместе с этим пришла боль, невероятная ужасная боль оттого, что какой-то мальчик отрывает мне ногу, мою зеленую с оранжевой полоской ногу кузнечика.

Я пытаюсь вырваться, но его пальцы держат меня крепко. У меня больше нет ноги, но это мальчика не останавливает. Я чувствую, как его пальцы сжимают вторую ногу. Еще не прошла боль от первой ноги, а я уже чувствую ужасную боль от потери второй.

Я смотрю вниз. Моя вторая нога следует за первой туда, где копошатся эти ужасные твари. Я не знаю, почему я должен их бояться, но где-то внутри понимаю – к ним приближаться нельзя. У меня больше нет ног. Я вижу, как эти твари хватают их и тащат в свое логово. Хорошо, что я здесь, а они там. Даже без ног, лучше я буду здесь.

Мне все еще больно, но это ничто по сравнению с тем, что меня ждет там, внизу. Я уже все понимаю. Мальчик отпускает меня, и я лечу вниз, приближаясь к этим тварям. Боли от падения я не чувствую, ее затмевает боль оторванных ног. Но как только я оказываюсь среди этих ужасных чудовищ, даже эта боль отступает на второй план. Десятки жвал кусают меня. Я чувствую, как их яд расползается по моему телу, парализуя и пожирая меня изнутри. Боль невероятная. Ничто в мире не может с ней сравниться. Теперь я знаю, почему боялся этих чудовищ. Знаю, но ничего не могу с этим сделать.

Последнее, что я помню из воспоминаний того несчастного кузнечика, как несколько муравьев тащат его к черному проходу. Он видел, что в этом проходе скрывается его бывшая нога и понимал, что это конец.

Больше я ничего не помню. Видимо, на этом воспоминания кузнечика оборвались вместе с его жизнью. На меня нахлынули чувства. В тот момент я еще не осознал увиденное, но думаю, я это почувствовал на подсознательном уровне.

Первым моим порывом было взять палку и расколошматить этот муравейник, стереть его с лица земли, чтобы вот такие вот кузнечики больше никогда не испытывали ужаса. Но я ничего не сделал. Уже позже, обдумывая увиденное, я понял, что даже тогда, в пятилетнем возрасте, я осознавал собственную вину. Я оторвал этому кузнечику ноги и бросил его в муравейник. Я заставил его испытать тот ужас перед смертью, а не муравьи. И именно поэтому я в тот день не разорил муравейник палкой. Умирая, муравьи испытали бы то же самое, что и кузнечик. А этого я для них не хотел.

Эрлик, владыка подземного мира, повелитель царства мертвых и мальчик по имени Эрлик, способный видеть глазами мертвецов. Многие скажут совпадение. Нет. Таких совпадений не бывает.

Многие считают меня странным. Соглашусь. Когда ты видишь то, что другие не могут, обычные вещи тебе кажутся странными. Дело в другом взгляде на мир. Можно попробовать с этим жить, а можно сойти с ума. Я выбрал первое и пока у меня это получается.

Помните, я говорил вам, что моя мама называла моего отца «очень нехорошим человеком», но я ей не верил. Этому есть причина.

Моя бабушка, мать моей мамы, умерла, когда мне было двенадцать. Я ее очень любил. Моя мама всегда пыталась держать меня под контролем, следила за тем, чтобы я делал уроки, вовремя ложился спать, чистил зубы и протирал ботинки перед выходом на улицу. Бабушка же говорила, что жесткое расписание убивает личность. Поэтому я любил ее и поездки к ней в деревню. Там не было этого строгого маминого регламента. Не нужно было мыть за собой посуду и учить английский в свободное время. Я мог загорать, гонять соседских кошек или играть в войнушку сам с собой. Маленькие дети легко находят себе занятие, если оставить их одних. Бабушка этому не препятствовала. Она поливала помидоры и огурцы, собирала яблоки, ухаживала за цветами, кормила скотину, в общем, занималась всем тем, чем занимаются бабушки в деревнях. А я занимался своими детскими делами. Встречались мы только за столом, чтобы пообедать или поиграть в карты.

Поэтому, когда ее увезли в больницу с сердечной недостаточностью, я испугался. До этого я так пугался только в той истории с кузнечиком. Здесь же я боялся, что она от меня уйдет и очень сильно этого не хотел. Но, как говорила моя бабушка: «У человека есть свои планы, а у бога свои».

Я не плакал. Мама плакала, а я нет. Почему? Не знаю. Может быть, потому что не хотел осквернять слезами ее память. Она часто повторяла, что крокодиловы слезы удел слабаков. Но я думаю, что не плакал по другой причине. Я готовился. Впервые в жизни я собирался заглянуть в память человека и узнать о его чувствах. До этого я пробовал кузнечиков, сбитых кошек, мертвых собак, птиц. Была даже свинья. Бабушка зарезала ее к зиме. Но все эти смерти ничем не отличались друг от друга. Животные испытывали ужас, примерно одинаковый. Никто из них не хотел умирать. Только свинья задавалась вопросом, почему кормившая ее столько времени женщина теперь причиняет ей такие страдания. Все остальные были сосредоточены на своих эмоциях и ощущениях в последние несколько минут жизни. Теперь же я собирался прикоснуться к человеку.

Нужен был подходящий момент. Из морга ее привезли домой, где по традиции гроб с телом должен был простоять сутки. Не знаю, кто придумал такие традиции, но глядя на желающих попрощаться с бабушкой людей, я все больше сомневался, хочу ли я знать ее мысли в последние минуты ее жизни.

«Если у тебя есть к чему-то талант, используй его» – так она говорила. Кто бы мог подумать, что я буду об этом размышлять стоя у ее мертвого тела. Сказать честно, я немного боялся. Это можно было сравнить с походом к зубному, когда ты знаешь, что тебя ждет неприятная процедура, но все равно идешь на нее. Потому что надо.

В тот момент я знал, что это будет неприятно. А еще я боялся, что мама что-то заподозрит. Но, видимо, ее, сидящую возле тела, ничуть не смутило, что внук хочет попрощаться с любимой бабушкой, держа ее за руку. Она прослезилась. А я в этот момент видел то, зачем пришел.

Ощущения были странными. С одной стороны, очень сильно болело все тело, особенно ноги. С другой – было четкое понимание, что это ее последние часы. Я лежал в палате, надо мной висела капельница, пахло лекарствами, а рядом стояла моя мама.

– Мам, – сказала она.

– Помолчи, Маша, дай мне сказать, – сказал я голосом бабушки.

Мама наклонила голову в знак согласия и заплакала.

– Хватит. Реветь будешь, когда я умру. Сейчас я пока еще жива.

Мама закивала, продолжая плакать. Бабушка взяла ее за руку.

– Это должно было случиться, рано или поздно. Сколько таблеток не пей, все равно дольше, чем тебе бог отписал, не проживешь.

– Я знаю, но…

– Все, тихо. Послушай на счет Эрлика…

– Его зовут Эдик…

– Это твоего отца звали Эдик, царство ему небесное. А его зовут Эрлик, у него так в свидетельстве о рождении написано.

– Мам, я все знаю.

– Ну ка цыц, я тебе сказала. Сразу видно, вся в отца, – она погладила дочь по руке. – Успокоилась?

Мама кивнула.

– Про Эрлика. Не мешай ему общаться с отцом. Костя хороший человек, просто вы друг другу не подошли.

Мама перестала плакать и выдернула руку из руки бабушки.

– Не подошли? Да он же нас не замечал. Работа, работа, работа. Я его видела только вечером, когда он домой приходил.

– И кто он теперь?

– Козел.

– Дура ты, Маша. Доктор наук, член РАН. Ты думаешь, это так легко дается?

Мама всхлипнула.

– Он работал ради вас с сыном, а ты ему только скандалы закатывала.

– Откуда ты…?

– Знаю, Маша, знаю. Приезжал он.

– Когда?

– Когда ты к нам с Эрликом вернулась. Ты же его тогда даже слушать не захотела. Он к нам с дедом и поехал. Просил с тобой поговорить, рассказал все, как много работает, и все ради вас. А ты… Ох, – она схватилась за грудь.

– Мам?

– Нормально.

Она соврала. Я чувствовал, как ей тяжело дышать, словно на грудь кто-то положил валун весом в тонну.

– Эрлику с отцом общаться не мешай, – продолжила бабушка.

– Он Эдика даже за сына не считает.

– Чушь не неси. Не считает? А подарки кто ему шлет на каждый день рожденья? А письма кто на новый год пишет?

Мама отвернулась. Ей было стыдно.

– Хоть бы дала ему с сыном повидаться.

– У него есть свои сыновья.

– А этот что, ему не родной? Какая же ты дура, господи. Кто ж тебя такой воспитал. А черт с тобой, – она махнула рукой. – Живи, как знаешь, только сыну жить не мешай.

– Я и не мешаю.

– Вижу я, как ты не мешаешь. У ребенка до сих пор ни одного друга нет. Все, иди отсюда. Устала я. Завтра придешь.

На следующий день мама не пришла. Бабушка умерла через два часа после ее посещения. Это был их последний разговор.

Но это было не все, что я увидел. К своему удивлению я обнаружил, что мое зрение не ограничилось последними часами. Я видел все сколько-нибудь значимые события в ее жизни. Первый поцелуй, первое сентября в первом классе, знакомство с моим дедом. Есть такое выражение: вся жизнь пронеслась перед глазами. Думаю, в нем есть некая доля истины. Человек перед смертью вспоминает все, что было ему важно или дорого в течение всей жизни, каждое событие или сцену до мельчайших деталей. Человек умирает, а перед смертью у него перед глазами проносится вся его жизнь. И я эту жизнь вижу.

Именно поэтому я не верил моей маме, когда она ругала моего. Воспоминания бабушки говорили об обратном. Когда я сказал маме, что собираюсь уехать учиться в Питер, она сопротивлялась только для вида. Видимо, тот разговор хотя бы чуть-чуть, но все же ее поменял.

Поэтому я и работаю в морге. Мне кажется, теперь моя мотивация понятна. Здесь много мертвых людей, а у каждого человека есть своя история и я в эти истории заглядываю. Многим может показаться, что это отвратительно, словно я влезаю в чью-то личную жизнь, как назойливый папарацци влезает в дом скандальной голливудской звезды, чтобы узнать, с кем она спит. Но у меня есть оправдание. Я никому и ничего не рассказываю. Даже если бы хотел, я бы не смог ничего рассказать. Меня бы сразу приняли за психа и отправили в сумасшедший дом. А я туда не хочу. Там много странных людей и они сильно шумят. А я не люблю шум. В морге намного лучше. Здесь тихо, а мертвые, пусть и без согласия, рассказывают мне свои истории. К тому же, я будущий психотерапевт. Заглядывать в головы это моя профессия. Пусть и не совсем традиционным способом.