Читать книгу Собеседник - Михаил Евгеньевич Картышов - Страница 1

1

К утру отвращение пропитало всё моё существо. Всю ночь искал я пути спасения из трясины, нещадно пожирающей меня, но чем глубже проникал я в самого себя, тем яснее мне становилось, что никакого спасения нет. Предстояло сделать выбор: либо бороться, давясь отвращением, либо сдаться и уйти. Ни то, ни другое мне откровенно не нравилось. Бороться со свиньями? Представляю, как я, по уши в крови и дерьме, режу их, режу, а их количество растёт и растёт, они всё жирнее, им хорошо. Вот именно. Им хорошо. Они любят дерьмо. А что делать мне? Мне ведь приходится жить среди их дерьма. Пусть они и называют его навозом, то есть удобрением, для меня это самое настоящее дерьмо. Как избавиться от отвращения? Стать свиньёй я не смог бы, даже если бы захотел. Не их вина, что они – свиньи, но мне от этого не легче. Пытаться превратить их в птиц так же глупо, как дерьмо сегодняшних дней использовать в качестве фундамента для небоскрёба будущего.

Прежде всего меня терзал вопрос “как жить дальше”: деньги, полученные за последнюю вахту, заканчивались, несмотря на все мои старания жить максимально экономно. Прошло два с лишним месяца, с той работой покончено, а новую искать нет абсолютно никакого желания. И на старой в последнее время приходилось сдерживаться, чтобы не плюнуть кому-нибудь в лицо.

Помогал только алкоголь: в пьяном состоянии мне было намного легче находиться среди людей, но редкие случаи запоев вызывали ещё большее отвращение – к себе даже больше, чем к людям: длительное самозабвение отдаляло меня от цели. А есть ли ещё у меня цель или я себя обманываю? Нет, не обманываю, цель есть, но я уже не стремлюсь к ней с таким жаром, как раньше. Когда случилось это? Я пытался вспомнить, когда “заболел” отвращением – в минуты помутнения (или всё же просветления?) оно казалось мне болезнью, раковой опухолью, в такие минуты я считал себя больным, а всех остальных – здоровыми, но это, разумеется, не так. Пожалуй, уже в раннем детстве я был “болен”, уже тогда предпочитал я одиночество, хотя и не понимал этого и мог вполне нормально общаться с людьми. Но со временем “опухоль” разрослась и стала причинять страдания: все мои “глупые” поступки, истинная причина которых до поры до времени была сокрыта от моего внутреннего взора разнообразными ширмами вроде “глупости”, “разгильдяйства” или “страха”, кололи мне глаза своей неприглядностью, чтобы я погрузился наконец-то в самого себя по-настоящему и понял, что мною движет. Около трёх месяцев назад глаза мои открылись, и я увидел эту трясину, эту “болезнь” и все её судьбоносные для меня (и, наверное, не только для меня) последствия. Впрочем, всё это никак мне не поможет. Да и должен ли я искать “лекарство”? Но без денег не прожить. Значит, нужно что-то придумать.

Обо всём этом – и не только – думал я, ворочаясь в постели, и вопросы толпились в моей голове, толкая друг друга и сбивая с толку: каждый хотел быть важнее остальных, и лишь один стоял в стороне и не старался привлечь внимания, потому-то я и обратился к нему, но как только толпа увидела, что кто-то стал важнее её, не прилагая никаких усилий, она тут же накинулась на выскочку и поглотила его. Что это был за вопрос? Что-то очень важное. Я отчаянно пытался ухватиться за мелькнувшую мысль, но тщетно. Слишком шумно и тесно было в голове. Заснуть никак не получалось, и в конце концов я встал и отправился на кухню. Шёл седьмой час. Июньское солнце уже дарило себя всему живому, не разбираясь, кто есть кто,– без всякого отвращения.

Поставив чайник, я закурил и снова задумался. Старое сомнение вернулось ко мне: заслуживают ли люди отвращения? Немного подумав, я решил, что заслуживают. В первую очередь потому, что они ничем не лучше животных, несмотря на то, что у них есть всё необходимое, чтобы быть лучше. Но им не нужно это необходимое, как свиньям – библиотеки. Свиньям по душе ящики, полные стандартного комбикорма для посредственностей, идущего с конвейера бесчеловечности, и грязные лужи обывательщины, а не возвышающееся над ними небо блестящих, как звёзды, мыслей. Они и не видят этого неба (а хотят ли видеть? А могут ли?) и уж тем более не способны зажечь на нём свою звезду. Да и зачем им оно? Ящики с комбикормом убеждают их, что свиньи нужны: раз нас кормят, значит, мы нужны, а значит, будут кормить и дальше, и вообще, мы тут главные, а всякий, кто не свинья, преступник. Конечно, нужны! Мяснику.

Чайник закипел, и я, не переставая размышлять, стал наливать кофе.

“Ты несправедлив!– вступил в спор мой постоянный Собеседник – внутренний противник.– Ты пользуешься чайником, который изобрели свиньи, пьёшь их кофе, живёшь в доме, построенном свиньями, и это только самые наглядные примеры! И не стыдно тебе?”.

Я забыл, что такое стыд. Во-первых, к свиньям (червям, обезьянам, ослам, баранам – называть можно как угодно) относятся только те, кто ничего не создаёт – вот кому должно быть стыдно! “Да? Да ты идеалист, друг мой! Значит, создатели теле-шоу, жёлтых газет и прочего мусора – не свиньи? Напиши четверостишие, скажем, вот такое:

Я тебя любил!

Ты меня любила!

Ты меня забыла!

Я тебя убил!

– и ты уже человек, а не свинья?”.

Я всё прекрасно понимаю, не морочь мне голову! Кто не создаёт ничего прекрасного.

“Но разве могут абсолютно все создавать что-то прекрасное? И если бы могли, что бы из этого вышло? Ты что же, хочешь, чтобы не осталось рабов? Кто тогда будет кормить.. “

Но я перестал его слушать. Даже если бы я согласился, что мир держится на свиньях, отвращение к ним никуда бы не делось. Но согласиться с этим – значит признать, что мир для свиней, что люди всего лишь обслуживающий персонал, веками создававший комфортные условия для свиней, иначе говоря, веками совершенствовавший свинарник: все произведения искусства, все изобретения, всё прекрасное – чтобы свиньи были довольны, чтобы они решали, как жить людям? Нет! Иначе лучше не жить!

Рассеянно отхлёбывая кофе, по вкусу больше похожий на жжёный сахар, чем на кофе, я наткнулся взглядом на советский натюрморт, висевший на стене: на нём были изображены, точнее, сфотографированы конфеты в хрустальной вазочке, лимоны и яблоки. Назвать это произведением искусства язык не поворачивался. Раньше я почему-то не обращал на него особого внимания (а жил я в этом доме около года), но теперь задумался: для кого это создавалось? Конечно, есть вещи, украшающие жилище, но этот “натюрморт” к ним не относился определённо. Какую цель преследовал автор? Не мог же он всерьёз думать, что от его “творения” можно получить эстетическое наслаждение? Чтобы использовать это как деталь интерьера, нужно полное отсутствие понимания прекрасного. Впрочем, возможно, что я не совсем справедлив. В советские времена, скорее всего, люди старались украсить дом хоть чем-то. Какие глупости в голову лезут! Сейчас важнее настоящее.

Люди, люди. Их беспринципность, их лицемерие и тупость не знают границ. Да, мне хотелось бы, чтобы каждый отвечал за то, что он говорит: нацепил на себя крестик, сказал “я – христианин” – будь им, будь готов взвалить крест на спину и нести на Голгофу, и да, подставь вторую щёку! или не говори, что ты – христианин. Что об этом думать? Всё понятно. Да! Относиться к людям так, чтобы они следовали своим принципам.И плевать, есть ли у них принципы на самом деле или их слова – бездумное сотрясение воздуха. Лучше быть искренне-беспринципным, чем фальшиво-принципиальным. Отвратительнее лицемеров только свиньи.

“А кто менее отвратителен – лицемерный творец, творческий лицемер или честная свинья? И сам-то ты кто?– с хитрой усмешкой спросил Собеседник.– И ещё: о каких принципах ты говоришь? Как будто не знаешь, что в мире действует только один принцип: кто сильнее, тот и прав. Толпа же сильнее тебя, не так ли? Чего же ты хочешь? Всё справедливо.”

Все отвратительны по-своему, и я в том числе, и даже в великих есть отталкивающие черты, но чем больше в человеке прекрасного, возвышенного, которое он дарит миру в виде творчества, тем он ценнее. Кто я? Я – жалкая тень светлого будущего, где миром правят творцы, где лицемерие, беспринципность и тупость считаются наихудшими проявлениями человеческой природы. Сегодня все творцы под железным копытом свинократии, которой не нужно ничего, кроме комбикорма, а если нечто действительно достойное получает её признание, она и это превращает в комбикорм или просто бросает в грязь. А про лицемерие, беспринципность и тупость и говорить нечего: в современном мире это достоинства, не иначе. Я верю, нет, я знаю, что наступят иные времена. К сожалению, дожить до них мне не суждено, но я должен, даже обязан сделать всё, что в моих силах, для приближения этого будущего.

“Ду-ра-чок! Ты похож на Буратино, закапывающего золотые в надежде на то, что из них вырастет денежное дерево. Но Поле Чудес всего лишь пустырь, где исчезает всё: и возвышенное, и низменное. На каждого Буратино найдутся свои лиса Алиса и кот Базилио. Если ты такой умный, займись политикой, стань президентом”, – издевательским тоном произнёс Собеседник и, вздохнув, добавил: “Забыл бы ты обо всех этих глупостях и шёл бы работать – и то больше пользы будет!”

Шёл бы ты в…церковь! Там тебе самое место. Разве не понимаешь, что не смогу я так больше жить?!

“Сможешь. Или умрёшь с голода, но это вряд ли: слишком уж ты малодушен – мне ли тебя не знать?”

Что ж, посмотрим. А сейчас давай лучше займёмся делом.

Следующие полчаса я провёл в попытках что-нибудь написать, но бедлам в голове мешал сосредоточиться, и в итоге у меня ничего не получилось. Мозг мой требовал временного освобождения от всех размышлений. Прекрасно зная, что уснуть не смогу, я решил сходить в лес: общение с природой, особенно в сочетании с алкоголем – отличное лекарство от тяжёлых мыслей.

2

Я вышел из дома ровно в восемь – как раз в это время открывался магазин. Погода стояла прекрасная: ни облачка на небе, но ещё достаточно свежо – лучше некуда для прогулки. На улице, к счастью, никого не было, и мне не пришлось прятаться под маской вежливости, как я обычно делаю при встрече с соседями, после чего мне становится только хуже. Впрочем, будь я собой, скорее всего, мне было бы ещё хуже.

В маленьком магазинчике, где я оказался единственным покупателем, мне всё-таки пришлось изобразить нормального человека. Я даже поздоровался первым, но только для того, чтобы скрыть истинные эмоции. Продавщица, женщина лет сорока, равнодушно спопугайничала и выжидающе застыла у прилавка. Я решил, что пиво слишком дорого для меня, и потому взял двухлитровку дешёвого “джин-тоника” и пачку самых дешёвых сигарет. Продавщица покосилась на меня то ли укоряюще, то ли с отвращением, но ничего не сказала. Я и раньше замечал, что она как будто недовольна, что ей приходится обслуживать таких как я. Возможно, мне просто это кажется, но что-то всё-таки было в её взгляде, да и в голосе тоже. Может, это из-за моей бороды и старой одежды? На мгновение у меня возникло желание обматерить её, но тут же исчезло. Орлы не копаются в навозе и не нападают на свиней. Собеседник презрительно захохотал: “Это ты, что ли, орёл?” Я молча забрал сдачу и вышел.

От магазина до леса оставалось каких-то метров триста: нужно было свернуть в переулок, спуститься к речке и перейти деревянный мостик; на том берегу подняться в довольно-таки крутую гору, с середины склона которой и начинался лес. За что я люблю свой город, так это за близость природы и относительную тишину. Большие города всегда меня отталкивали многолюдностью и круглосуточным шумом. Что касается людей, то особой разницы я не заметил: и там, и тут попадаются всякие, и там, и тут свиней – подавляющее большинство.

Преодолев подъём, я замедлил шаг, чтобы немного отдышаться. По обе стороны тропинки, вившейся вдоль склона, стояли великаны-сосны, подавляя своим величием растущие рядышком тоненькие осины, тополя и берёзы. Люди как растения: среди нас тоже есть лекарственные травы, колючие сорняки, прекрасные цветы, толстые и высокие сосны, тонкие берёзки и так далее. Но человек может быть одновременно и цветком, и сорняком, и гигантом, и лилипутом – с какой стороны посмотреть.

Тем временем тропинка вышла на дорогу, ведущую в глубь леса. Я хорошо знал эти места, и у меня были здесь свои укромные уголки для уединения – в один из них я и направлялся. Лесные запахи кружили голову и проникали в самое сердце, очищая его от всего тяжёлого. Чем дальше уходил я от людей, тем легче мне становилось. Откуда-то сверху возмущённо зацокала белка: подняв голову, я увидел её сидящей на сосновой ветке метрах в пяти от земли и помахал ей рукой, на что она цокнула, но с места не сдвинулась. Я улыбнулся и пошёл дальше.

Почему я не чувствую отвращения к Природе? Так звучал тот важный вопрос, стоявший в стороне от других. Теперь он снова предстал передо мной и породил множество иных, не менее важных вопросов. Люди тоже часть Природы. Все, без исключения. Может быть, Природе и не нужно много творцов? Что, если это Необходимость?

Я открыл бутылку и сделал несколько больших глотков.

“Наконец-то ты начал здраво рассуждать,– с неприкрытой усмешкой вставил Собеседник.– Глядишь, так и бунтовать перестанешь. В смирении, друг мой, нет ничего плохого. Отвращением людей не изменить. Их вообще нельзя изменить.”

Но если это Необходимость, то и отвращение моё тоже необходимо. Я должен делать то, что считаю правильным: только так можно следовать своей природе, которая является орудием Природы, но приказывает ей Необходимость.

“Значит, у Природы есть какая-то цель? Очень интересно. Хм, а Гитлер, Сталин и иже с ними тоже были её орудиями?”

Да, мы все – её орудия, орудия, враждующие друг с другом. А цель – появление нового человека или новой формы жизни, совершенно отличной от человека. Эволюция продолжается до сих пор и будет продолжаться бесконечно. Необходимость. Всё идёт так, как должно идти. Что бы мы ни делали, это Необходимо. Даже бунт против Необходимости – Необходимость.

“Отличное оправдание для бездельников и прочего отребья! Они тоже необходимы?”

Да, пожалуй.

“Ты сам во всё это веришь?”

Не знаю, но звучит правдоподобно. Это же не религиозное поклонение какому-то богу, прячущемуся от людей где-то на небесах. Можно назвать это эволюционным геотеизмом. Когда я говорю Природа, то имею в виду всю планету Земля. Она и есть наш бог – само собой, не в том смысле, который вкладывают в это слово верующие. А Необходимость – это то, что управляет Вселенной, иначе говоря, это определённые законы, которым подчиняются планеты, звёзды, кометы и так далее. Но для всех законы разные, потому и нет во Вселенной ничего абсолютно одинакового.

“Интересная гипотеза и, как всегда, бездоказательная. Снова ты в облаках витаешь. Не вижу никакой разницы между верой в Бога, Землю или Необходимость. Это лишь стремление уйти от личной ответственности.”

Вовсе нет. Жить я в любом случае буду так, как считаю нужным.

“Орудие не несёт никакой ответственности за то, как его используют, а ты сам сказал, что все мы только орудия Природы. Выходит…” Ну и пускай. Верю я в это или нет – значения большого не имеет. Я жил и буду жить ради творчества, в независимости от оснований, побудивших меня творить.

Размышляя об этом, я не заметил, как почти добрался до места. Осталось свернуть с дороги и пройти метров 200 через заросли орешника и осины к отвесному склону глубокого оврага. Я оказался на небольшой поляне, где рядом с обрывом параллельно оврагу лежал знакомый берёзовый ствол, служивший мне скамейкой.

“Ну вот и я!” – сказал я непонятно кому и присел. На той стороне оврага, километра на два левее, в прошлом году я наткнулся на могилу с деревянным крестом, на котором висел венок, а внизу стояла вазочка с живыми цветами, на вид совсем свежими. Рядом с могильным холмом стоял добротно сбитый деревянный столик и скамейка. Спряталась могила примерно на середине склона протяжённостью около ста пятидесяти метров – в самой глубине чащи, в стороне от тропинки, протоптанной ещё в советское время, а сейчас почти забытой и местами совсем заросшей – в одном из таких мест я потерял направление, пошёл наугад и увидел сие творение рук человеческих. Это было необычно и немного отвратительно.

А, да что об этом думать. Слишком прекрасный день сегодня.

Со всех сторон лилось разноголосое птичье пение, где-то неподалёку дятел упорно долбил дерево в поисках пищи, а я неспешно попивал своё пойло, курил и думал о разных вещах, особо не напрягаясь. С каждым глотком мне становилось спокойнее, а сердцу хотелось петь от избытка противоречивых чувств:

Пой, сердце! В стальной оболочке

Кроется нежная жизнь.

Пой, сердце! Нетрезвая песня -

Пламя для чёрных червей.

Пой, сердце! Слезами умойся!

Чистое, смейся теперь!

Пой, сердце! Ты брезгуешь счастьем?

Нет, замолчи, замолчи!

Строки рождались без всяких усилий – я просто говорил что чувствовал, как будто безоглядно влюбился. При мысли о любви мне стало немного грустно, но я тут же справился с этим и улыбнулся. “Вряд ли ты теперь на это способен, да?– напомнил о себе Собеседник.– С тех пор, как ты возненавидел себя, любовь тебе недоступна.”

Возненавидел?

“Не притворяйся, что не понимаешь. Ты себя боишься, потому и ненавидишь, потому и бежишь ото всех, ссылаясь на отвращение.”

Я не могу так сразу согласиться или не согласиться с этим. Необходимо подумать. Допустим, я себя боюсь – но в чём это выражается? В том, что я не хочу общаться с людьми?

“А почему ты не хочешь с ними общаться? Потому что ты слишком дорожишь их мнением и боишься быть собой, показать себя. Твой страх перед самим собой – вот причина твоего отвращения. Но есть ещё одна причина.”

Погоди-ка, что значит “боюсь показать себя”? Зачем показывать себя тем, кому всё равно?

“Ты уверен в этом? Почему бы тебе просто не быть собой – всегда и везде, не боясь ни непонимания, ни равнодушия? Или, быть может, ты боишься, что тебя поймут?”

Ничего я не боюсь. И мнения их обо мне гроша ломаного не стоят. Но всё же ты прав: мне не хватает безрассудности, спонтанности Солнца. Конечно, найдутся те, кому не нравится солнечный свет, и даже те, кто примет его за дьявольское пламя, и, скорее всего, подобных будет большинство, но разве Солнце обращает на них внимание?

“Верно ли я расслышал? Ты только что сравнил себя с Солнцем?– и он дико захохотал – так, что я и сам улыбнулся своим словам.– Ну уж нет, дружище! Ты скорее ёжик. В тумане, который сам же и напустил. Кажется, в мультике он друга искал? Вот и ты ищешь, но чуть что не по-твоему, сразу за иголками прячешься, потому и нет у тебя друзей. Ты не умеешь любить, то есть принимать людей такими, какие они есть. Помнишь, с чего началось твоё одиночество?”

Позапрошлым летом я расстался с девушкой, с которой разделил три года жизни,– было нелегко, тоскливо, но постепенно я смирялся. К сожалению или к счастью, у нас были общие друзья, одна компания. Через два месяца после расставания я узнал, что она встречается с одним из наших общих друзей, и меня охватила такая ярость, что я готов был убить этого “друга”, окажись он в тот момент рядом со мной. Впрочем, ярость довольно быстро сменилась равнодушием, а ещё через полгода мне стало известно, что моя “любимая” нашла себе другого – и тоже из нашей компании. И снова во мне что-то всколыхнулось, но уже совсем слабо. Я просто оборвал все связи с той компанией – и правильно сделал. Вряд ли эти события стали главной причиной моего сегодняшнего тотального одиночества, но, безусловно, они подтолкнули меня к нему. Что касается той девушки, то вскоре она снова сменила “кавалера” – видимо, решила попробовать со всеми нашими “друзьями”.

“Ты и сам не был ангелом, хотя, конечно, она тебя напрочь переплюнула. И хорошо, что ты избавился от неё (или она от тебя – без разницы), иначе её, хм, любвеобильная натура так и не раскрылась бы. Плохо, что после этого ты перестал верить в себя, из-за чего и потерял последнего и, вероятно, единственного друга. Что, снова начнёшь спорить?”

Слушай, хватит мне мозги пудрить. Нет у меня никакого страха перед собой. Наоборот, я научился любить себя, что в твоём понимании означает “научился держать золото при себе”. А единственный друг. Друг? Не хочу об этом думать. Мне не нужны друзья. Я бы и от тебя избавился, если бы мог.

Но воспоминание навязчиво плавало в сознании, своей настойчивостью давая понять, что не даст мне покоя, пока я не погружусь в него.

Это случилось прошлой зимой, в феврале. Я приехал к другу отмечать его двадцатисемилетие. По дороге к нему, в автобусе, мне довелось услышать разговор двух бабушек: они осуждали свою знакомую за то, что та “ни к кому не ходит, сама по себе, даже не здоровается”, “вечером свет не включает, в темноте сидит одна, упаси Господь!” и вообще “она же верит не по-нашему, чужая вера-то у неё, это неправильно, нельзя так”. К моему огромному облегчению, я успел выйти, иначе бы меня стошнило от их “мудрых” речей.

Кроме меня, праздновать пришли ещё трое парней, которых я достаточно хорошо знал, но считал чужими: имена их ни о чём не говорят, поэтому я буду называть их исходя из своего мнения о каждом из них – Патриотом, Аферистом и Дипломатом.

Всё шло как обычно: пили за здоровье именинника, закусывали, разговаривали, ни на чём толком не задерживаясь. Через пару часов алкоголь затуманил всем мозги, и беседа перетекла в политическое русло, постепенно превращаясь в ожесточённый спор.

Патриот доказывал, что уровень жизни в стране сильно поднялся только благодаря нынешнему президенту:

–Если бы не он, Америка давно бы тут хозяйничала. В 90-е похозяйничала – хватит. Что, хорошо было? Зарплату не платили месяцами, пенсии тоже. Сколько разрушили всего; слава богу, вовремя убрали Алкаша, иначе пиздец. Чекист пришёл, и сразу всё наладилось.

– Ну давайте будем молиться на него: “Ах, Вовочка, солнышко ты наше ненаглядное, спасибо, что спас нас! Пожалуйста, не бросай нас!” На колени все!– я с притворным благоговением сложил ладони в молитве и упал на колени, показывая, как надо.

– Нет, блин, давай уберём его, и что дальше? Кого поставим? Либералов твоих любимых? Чтобы снова всё разграбили?

– Во-первых, с чего ты взял, что я за либералов? Мне вообще плевать. Просто слушать тебя противно. Во-вторых…

– Ага, посмотрим, как тебе плевать, когда зарплату полгода не будут платить, да какой там полгода, ты через месяц закричишь, как хреново живётся.

Спорили мы долго, всего и не вспомнить, да и вспоминать противно – настолько подобные споры глупы и бессмысленны. Я ещё говорил что-то о необходимости всеобщего разоружения, но данная идея понимания совсем не встретила, ибо “ага, откажемся, и Америка сразу придёт или Китай”, ” войны были всегда и всегда будут”, “оружие – это деньги” и “ну, дубинками будем воевать, круто”. Я, конечно, и сам понимал, что человечеству ещё далеко до реализации этой мечты, но “реализм” моих собеседников разжигала во мне бессильную ярость.

– Если человек ничего не создаёт, он ничем не лучше обезьяны; если же при этом он ещё и разрушает, он хуже обезьяны – таких к стенке и в расход!– кипятился я, из последних сил пытаясь сдержать волну гнева, затопившую мой рассудок.

– И что ты создал? Несколько заумных стишков, которые на хрен никому не нужны?– с вызовом спросил Патриот.

– На стихах ничего не заработаешь,– веским тоном произнёс Аферист.

– А ты что думаешь?– я посмотрел на Дипломата.

– Да мне похуй ваще. Но так-то да, пока твои стихи никому не нужны. Не, я не говорю, что они плохие. Просто, если, ну как сказать… Пока у тебя нет читателей. Вот когда ты станешь известным, тогда другое дело.

И тут последовал последний, самый сокрушительный удар – от друга:

– Ты что, идиот? Сейчас таким говном, как у тебя, весь инет забит.

Что было дальше, помню плохо. Помню, что оделся и что-то им кричал. Кто-то пытался меня успокоить (кажется, Дипломат), но тщетно. Я хлопнул дверью и ушёл, твёрдо решив никогда сюда не возвращаться. По дороге домой – а идти пришлось пешком около пяти километров – я немного остыл, но по-прежнему был уверен в своей правоте. И на следующий день, когда ко мне вернулась способность трезво рассуждать, мнение моё не изменилось.

Избегать общения со всеми, кто презрительно отзывается о творчестве – это стало моим главным принципом. Что толку доказывать им, что творчество, даже если оно не становится широко известным,– это высший вид деятельности? Они признают только такое творчество, которое купается в деньгах и славе. Они отрицают ценность всего, что не освящено богатством и рукоплесканиями толпы. Но я никак не ожидал такого от “друга”. Мне всегда казалось, что мы понимаем друг друга – хотя бы немного. Судя по всему, я ошибался.

“Подумаешь! Ну не понравились ему твои стихи, ну и что? Мне они тоже не нравятся. Если бы ты верил в себя, чужое мнение не имело бы большого значения.”