Читать книгу Свидетель - Михаил Гаёхо - Страница 1

Вспоминаю притчу о человеке, который хотел стать святым. Дело происходило очень давно, кажется, в древнем Китае, поэтому слово «святой» принимаем с известной оглядкой в сторону времени и места действия.

Человек отправился в путь в поисках совершенного учителя, от которого он мог бы получить желаемое. Он не пожалел бы ни денег за это, ни времени.

Как-то он остановился на ночлег в доме у одной супружеской пары. Видя простоту путника, хозяйка сообщила ему, что муж ее и есть именно тот учитель, которого он ищет. А с мужем своим перед тем сговорилась, убедив его, что неплохо будет иметь дарового работника в хозяйстве.

Человек отдал все деньги, которые у него были, и обязался исполнять беспрекословно все, что учитель ни скажет. Срок обучения был назначен в семь лет. Правильней будет сказать, срок услужения, потому что учитель ложный не учил ничему, а требовал только работы. Ученик же послушно исполнял все согласно уговору.

Так прошло семь лет, и спросил хозяин свою жену: «Что делать будем, потому что пришло время исполнять обещанное?» А она ему сказала: «Я научу тебя».

И вот, когда наступил последний день, вышли они во двор, где стояло высокое дерево.

«Залезь на это дерево», – сказал учитель так, как велела ему жена.

Ученик залез.

«Теперь перейди на тонкую ветку и повисни на ней».

Ученик повис высоко над землей, держась двумя руками.

«Убери правую руку», – сказал учитель.

Ученик убрал.

«Теперь левую».

Ученик разжал пальцы.

И вопреки ожидаемому остался висеть в воздухе высоко над землей.

Он поклонился и поблагодарил учителя. Потом пошел пешком по воздуху, поднимаясь выше и выше, пока не исчез совсем в облаках.

История красивая, но не без лукавства.

Хорошо думать, что простоты и бесхитростной веры достаточно, чтоб пройти в Царство Небесное. Но не каждой, наверное, дверью. Иначе не предостерегало бы нас Писание от следования ложным пророкам. Истину же извратить есть два способа: отрицать откровенно и прямо, или сказать, что все понемногу правы. Тот, от которого я в свое время услышал эту историю, так и утверждал плюралистически, что Царство Небесное – это определенное состояние сознания типа самадхи или сатори, ссылаясь в том на известный стих из Луки: «Царствие Божие внутри вас есть». Могу оспорить им сказанное, но слова, видимо, запали, иначе не возникла бы сейчас на фоне притчи эта ассоциация с Царством. Сам же рассказывавший прокомментировал притчу следующим образом:

«Так говорили, видимо, люди, бывшие очевидцами. Но ведь – «слеп, как очевидец» – так, кажется? И может быть, человеку встретился именно совершенный учитель (и никакой тут жены-советчицы), который применил правильный метод обучения и добился успеха. Не правда ли?»

Он любил так перед аудиторией демонстрировать неожиданные повороты мысли, не пренебрегая при случае и парадоксами, выбивая у внимательного слушателя почву из-под ног на ровном казалось бы месте. И не делая часто окончательного вывода, а как бы препоручая его разумению того самого слушателя, уже поколебленного в своих основах. Излишняя резвость ума, на мой взгляд. Слишком важная роль, предоставляемая разуму вместо скромной, определенной Господом, как уклонение от зла: «уклонение от зла – вот истинный разум».

«Ну, кто ответит?» – спрашивал он, устремляя взгляд на аудиторию, чуть морща в усмешке верхнюю свою губу и крылья носа, словно принюхивался. Глаза же не улыбались никогда… Впрочем, о глазах – стоит ли? Если глаза – зеркало, то отражают они более всего предвзятость нашего мнения, а я ведь в конце концов ушел от него – моего когда-то учителя. Говорили, впрочем, что странный их блеск объяснялся носимыми контактными линзами. Учитель же рассказывал, что раньше был близорук, но привел зрение в норму с помощью специальных упражнений. Обе эти версии уживались, существуя на равных правах в моем сознании, и не компрометируя нисколько моего уважаемого гуру. Не обращая внимания на мелочи, я безусловно доверял ему в главном. И смог научиться кое-чему… Но довольно о нем, я ведь все таки оставил его в конце концов.

Он стоял на площадке трамвая с выражением лица благостным и печальным, немного как не от мира сего. Тем и привлек мое внимание. В руке держал прямоугольник картона с оклейкой по краям – какая-то, видимо, самодельная картинка, которую он держал близко к груди, очень бережно. А лицом повернул к себе, как бы для скрытности.

Рядом стояли две девицы. Те же картонки у них висели на шее, рисованной стороной тоже внутрь, поэтому разглядеть изображение не было возможности. Но мне уже и так понятно стало, что здесь к чему, и не имело дополнительного значения, чей именно портрет прятался так заботливо от постороннего глаза и по какой причине.

Они встретили мой взгляд, и одна из девушек улыбнулась, глядя, а высокая ее подруга тоже улыбнулась и протянула руку:

– Здравствуйте.

Я пожал протянутую, несколько поспешно и неловко, понимая вполне, что вся общительность и открытость входят в состав предписанного поведения – обычный прием для ловцов душ, но самая та душа откликнулась радостно, как на настоящее.

– Скажите, – обратился я к ним как-то сразу, в суетном желании показать свою осведомленность, – скажите, если Бог решит отложить назначенный Конец Света, вы примете ли с облегчением эту отсрочку?

– Страшный Суд, а не Конец Света, – строго поправила меня первая девушка, а высокая улыбнулась, как будто мы с давних пор знакомы – так мне показалось. И уже как старый знакомый, я улыбнулся в ответ, а про себя подумал: «как Богу угодно». А когда они выходили через короткое время и после короткого между нами разговора, я сказал «до свидания» в спокойной уверенности, что действительно до свидания, и наверное до скорого.

На ночь молился, дошел до слов «да сбудется воля Твоя», и вспомнилась эта встреча с полным ощущением ее неслучайности.

Потому что были как раз дни – бывают такие – когда Бог как-то по-особому проявляет Себя в предметах и событиях. Кто может понять, для того достаточно сказано.

Бывают дни, и тогда предметы словно особым освещены светом, или до особой чистоты отмыты, или даже имеют глаза и смотрят. Не говоря уже о кустах, деревьях и тварях живых.

А события – осмысленны и неслучайны.

Я имею в виду не тот их смысл и закон, который постигается скучным трудом разума и удостоверяется его свидетельством, и не ту связь, которой они повязаны суевериями и приметами – грешное дело. В такие дни они стоят не в ряду, а как в лесу или в поле – свободно, перекликаясь друг с другом, ловя голос и эхо. И названный смысл их – только знак Его присутствия, когда Он берет тебя за руку и ведет, показывая одно за другим, предлагая – к радости или назиданию, а может, как знать, к искушению.

За время того короткого разговора они объяснили мне, что близится Последний Суд, на котором одни будут оправданы, другие – обречены, и что невозможно спастись, не имея защитника.

Ситуация была прозрачна, потому что много появилось уже лжепророков – так и предсказано было – среди которых каждый второй выступает с точной датой конца, и за каждым следуют соблазнившиеся. И этот юноша бледный был прозрачен совсем – и ожидание его, и сосредоточенный страх отчасти того тусклого оттенка, что бывает, вероятно, у кролика перед взглядом удава. Я мог даже видеть, что точка сосредоточения, иначе говоря – дата, врезавшаяся ему в извилины, лежит уже близко – месяц, может быть два. Но нехорошо подсматривать.

Обыкновенно я с неприязнью в душе гляжу на пророков и их последователей, а этих мне жалко стало. Они уже, кажется, собирались сообщить мне точную дату, но я сказал, упреждая:

– О дне же том или часе никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын, но только Отец.

Чтобы не становиться потом в бесперспективную позу возражающего.

Им тут выходить надо было, они вышли. Девушки, кажется, что-то негромко запели – это могли быть псалмы или мантры, в зависимости от неизвестных мне нюансов их веры. А парень шел с прямой спиной, выше подняв свою картонку и отставив локоть. «И как только у него рука не устанет», – подумал я. Вагон тронулся, вышедшие затерялись в толпе. Площадка опустела, только кто-то пожилой, в массивных очках стоял, прислонясь спиной, и смотрел этак отстраненно, словно на нем оставался еще некий след их, не от мира сего, ауры.

Прошло два дня, и я встретил их на углу, проходя через сквер. Только девушек, парня не было с ними, что и к лучшему было – он слишком благообразен казался, торжествен, испуган, сообщая эти свойства и всей компании.

Мы шли и говорили, естественно, о Боге. Они завлечь меня хотели, а меня и не надо было – я сам соглашался. С легкой душой, пока оставались в пределах Завета, не касаясь Суда и «защитника». Потом пошло ближе и горячее: «близится время» и «предсказанные знамения уже начинают являться», и про «мерзость запустения, реченную чрез пророка Даниила, стоящую на святом месте» и еще в том же духе, а я напоминал каждый раз, что «день же тот не известен», или «придет Господь, как тать в ночи», и сказал, наконец, что не зря от нас скрыты точные сроки: для того, чтоб бодрствовали – так ведь и сказано: «бодрствуйте» – и были готовы постоянно, как будто каждый день уже последний.

– И ты бодрствуешь? – спросила она – та, которая высокая, с которой я, в основном, и говорил, с самого начала перейдя на «ты», так у них, кажется, принято было независимо от возраста.

Я смутился перед этим простым вопросом и не ответил.

– Я не смогла бы, наверное, «как будто», – сказала она, – или ждать неизвестно сколько, молиться по-писаному, класть поклоны – скучно. Я гляжу на этих старух… Нет, я только когда узнала точную дату – только тогда и смогла уверовать полностью.

Она назвала срок, это был сентябрь. От сегодняшнего двадцатого июля полтора месяца.

Она очень просто об этом сказала, как могла бы сказать: «такого-то уезжаю, и билет уже куплен».

– Вот как, – сказал я, – а мне всегда казалось, что на мой век хватит.

Они посмеялись обе.

Тогда я коснулся рукой картонки, что болталась у ней на груди.

– А это ваш защитник?

– Василий Иванович, – сказала она.

У меня мелькнул перед глазами усатый в папахе, насквозь нелепый здесь, но чего не бывает в мире, чего только не бывает в наше смутное время.

Позабавившись моим замешательством, она повернула картонку, и удивления моего не убавилось, потому что увиденное мною лицо было известно мне.

Это был Вася Зухов. А отчества его я не знал никогда, потому что на фиг не было нужно.

– Это же Вася! – вскричал я.

Кажется, я мог бы и поверить в предстоящий Конец Света, но это Вася был, а что от него могло произойти, кроме недоразумения.

– Вася, – повторил я.

– Василий Иванович, – поправила она довольно холодно.

А строгая ее подруга сказала, что в свидетельствах знакомых нет правды, как нет пророка в отечестве своем, они предпочитают и не слушать ничего такого, чтобы не смущаться. Ведь что я могу сказать – это мирское и прошлое, и неинтересно вовсе. Перевести на ясный язык – это чтобы я не трогал немытыми руками светлый Васин образ.

– В общем, я давно его не видел, – сказал я, не зная, может ли этот факт служить к оправданию.

И посмотрел на картинку.

Это была фотография в пояс.

Он важный сидел, как нашедший наконец место в жизни. С ухоженной бородкой, прической-укладкой – боже ты мой! В руках перед собой держал, как икону, собственный свой портрет – довлеющий себе Василий Иванович – это же самое свое фото, возводя себя в бесконечную, по замыслу, цепочку образов, и заставляя попутно задуматься о технике фотомонтажа, какая была использована.

Ее звали Фаина, а строгую ее подругу – Света. Но имя я узнал не сразу, и еще не тогда. Мы как-то прошли мимо обычного ритуала знакомства, которое я и в дальнейшем не торопил, относя момент узнавания в будущее, а до поры даже как-то наслаждаясь своим незнанием.

– Я гляжу на этих старух, – говорила Фаина, – и они теплые, только теплые, а сказано, что «как ты тепл, а не горяч или холоден, то извергну тебя…» Мы были в разных местах и искали, но там, как ни посмотришь, везде только тепло, а если верить по-теплому, то, значит, лучше бы и не верить. Только когда я узнала день и час, я почувствовала, что вот здесь горячее.

Значит, на «тепло-горячо» был ее пробный камень и линия раздела.

– И ведь знаешь – те, Первые, – продолжала она, – им ведь сказано было ясно, что близко время, и что не вкусят смерти уже. Они жили и знали, что – близко, и для их веры не могло быть иначе. Это совершенно особое было время. А сейчас, через две тысячи лет, нам не обойтись без знания точного срока. Иначе какой стимул.

Кажется, она была уверена, что в те дни именно и свершилось прореченное.

– Для них, – она сказала, – все случилось, как сказано было, ведь не могло быть обмана, значит – было, только мы не можем сейчас понять – как.

Ее правда, действительно о близости сроков говорилось достаточно ясно – в Евангелии и в посланиях апостольских. Я всегда пробегал это взглядом, не вдумываясь, а ведь здесь некая тайна была, на месте, казалось бы знакомом – я чувствовал ее близость и касание.

Я прочитал однажды в какой-то книге, раздражавшей меня своим рациональным и рассудочным подходом – это предлагалось там в виде гипотезы – что Он стоял во главе какого-то недолгого и, в общем, незначительного, восстания, след которого остался только в немногих строках Писания – о изгнании торговцев из храма, или в словах «продай одежду свою и купи меч», тут же и тот единственный и напрасный удар мечем… И я, помнится, так же тогда тронут был прикосновением тайны, ибо эта гипотеза пускай приземленно и до безобразия тенденциозно, но прикасалась все же к тайне, которая несомненно существовала за строками текста. Ведь были же там события, о которых мы не знаем, какие они были, и даже не можем догадываться… И еще чувство примешивалось, что с удивлением я тогда в себе обнаружил, близкое к тому, с которым мы слышим рассказ о том, кто любим и дорог, из уст постороннего, не понимающего ничего, и все равно ловим и слышим с радостью.

Они что-то сказали друг другу, рассмеялись сказанному, и я очнулся от мыслей.

Фаина показывала рукой вверх – легкой кистью, едва отделив указующий указательный палец – жест в продолжение разговора и смеха. Там небо сквозило голубым сквозь высокие ветви. Потом я узнал, что заменой слов «Бог» и «Всевышний» был этот жест, и что о Боге можно и весело… Там небо светило и ветви, мы шли по парку под кленами. У нее была детская еще угловатость в плече и локте, а узкая кисть и линия открытой руки от локтя к запястью казались мне совершенными – для жеста, поднимающего к Богу. Картонка нелепо болталась у нее на груди, которая тоже совершенна была и вздрагивала свободно под футболкой, или впечатывалась соском в ткань, без намерения уводя душу к соблазну, я даже потянулся рукой, но коснулся только картонки глупой и сказал:

– Это защитник ваш…

Еще один раз мы повстречались в совершенно другом месте, и не по пути было, я сказал тогда:

– Один случай, второй, третий, но будем ли искушать Бога?

Они посмеялись и дали мне листовку с текстом неинтересного содержания, в конце которой были вписаны от руки адрес и время.

Я тем же вечером пришел.

Это была большая комната старого фонда с лепкой на потолке и у окон и голубой изразцовой печью в углу. Такие комнаты в свое время делили перегородками, перестраивая для коммунальных квартир, здесь же перегородки были сняты, хотя следы их оставались видны под побелкой. Всей мебели было – несколько столов и стульев, а вдоль стенок – скамейки, какие ставятся обычно в спортзалах.

Народу собралось уже человек сорок, молодые больше лица и совсем молодые. Очень пестрая была компания. Несколько бритоголовых парней выделялись из прочих, иные были с нательными крестами, носимыми как бы напоказ на груди, две девушки имели пятно краски между бровей – на индийский манер. Большинство все же обходилось без внешних знаков символики, а портрет защитника все снимали, входя, и ставили на подоконник или вешали на гвоздик, которых много было вбито в стену. Поэтому со всех сторон он глядел – довлеющий себе Василий Иванович. Сам, впрочем, не появился до самого конца, да кажется и не ожидался.

Оглядевшись, я нашел знакомые лица, подошел и сел рядом – прямо на пол, как и они сидели, скрестив ноги.

Комната понемногу заполнялась. И вот встал один – у стола, словно у кафедры – молодой парень, в пиджаке и при галстуке. Улыбнулся, поднял руку, призывая к вниманию. В коротких словах объявил, что близится время, когда одни спасутся, другие осудятся, бедствия будут, и огонь низведется на землю. Но собравшиеся здесь «верные и спасенные» могут смело и с радостью встретить последний день и возблагодарить Господа, пославшего им защитника и печальника. А в дни последние дозволяются поблажки для послушных детей Божиих.

Все весело оживились, когда он сказал «поблажки», а я не понял.

– Обернитесь, посмотрите друг на друга, – продолжал он, – скажите своему соседу: «я рад видеть тебя здесь».

– Я рад видеть тебя, – сказал я, конечно же я был рад.

И она то же сказала, улыбнувшись. Так ли важно, что по подсказке. Так ли важно, что и сам прием создания атмосферы в аудитории был стар и известен.

– Повернитесь к другому соседу.

Там парень был бритоголовый, я и ему уделил из своей радости.

Потом встали к молитве.

Ведущий – так назову его – читал «Отче наш», мы повторяли следом.

В незнакомом доселе и странном месте, от молитвенных слов мне стало тепло и мирно. Хорошо было, что молимся одному Богу, я и руку поднял вверх вместе со всеми. Закончив молитву, опустились и сели. Вышла на середину девушка и читала из Евангелия: «огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся». Потом другая комментировала текст, кажется, из интегральной йоги Шри Ауробиндо, о грядущем переходе мира и человечества в новое супраментальное состояние – тоже провозвестие Конца и Суда, как она объясняла. Незаметно принесли чай и сушки: такая совместная трапеза, чисто символическая. Снова перешли к молитве, но не так как в начале, а в духе, или на языках, что по апостолу Павлу было известно мне: «не запрещайте говорить и языками», или «стану молиться духом, стану молиться умом», или еще – «желаю, чтобы вы все говорили языками»… Молясь так, человек произносит невразумительные слова незнакомого ему языка, которые не по его воле произносятся, а подсказкой Духа Святого. Иногда другой, имея «дар истолкования» может перевести сказанное, иногда его смысл так и остается невыявлен. По Книге я знал это, но относил к временам, давно минувшим.

– Говори что-нибудь, что угодно, только начни, – шепнула Фаина.

Я стал произносить какие-то слова, сперва стесняясь их бессмысленности, потом пошло легче и живее, как бы само собой. То ли, что надо, получалось – не знаю, этого мне никто не мог бы сказать, но начиная с какого-то момента это действительно была молитва, и отзывалась в душе, хотя иначе совсем, чем «Отче наш», задевая другие струны. Кто-то подпрыгивал, скакал, приплясывал. А что же – «стану молиться духом… стану петь духом». Разве не так? И Давид, помню, скакал и плясал перед Господом. Разве нет? Юноша бледный с бородкой, знакомец мой, стоял недалеко, обе руки подняв и запрокинув лицо, быв, как всегда, чрезмерен во внешнем выражении чувств. Группа бритоголовых спокойно держалась. За ними подскакивала высоко девушка в красном. И прошел по проходу танцуя, кружась кто-то безвозрастный, радостный, с короткими ручками.

Когда закончилось, собравшихся обходила женщина с корзиночкой для пожертвований. Я вынул из бумажника то, что взяла рука, положившись на случай. И даже рад был, что – крупная купюра. Но здесь, я узнал потом, не было принято жертвовать часть, а только все полностью. «Продай все, что имеешь, раздай и следуй за мной», кажется так было сказано, и они принимали эти слова как есть, не делая скидки. Ставя в пример ту историю из «Деяний», где некий муж, именем Анания, «продав имение, утаил из цены, с ведома и жены своей, а некоторую часть принес и положил к ногам Апостолов». Когда же правда вышла наружу – а могла ли она утаиться пред Богом в то время? – он пал бездыханен, его тут же похоронили, а пришедшая позже жена испустила дух, когда апостол Петр сказал: «вот входят в двери погребавшие мужа твоего, и тебя вынесут». А я только одну купюру положил в корзиночку, раскрыв при этом бумажник содержимым наружу…

К слову скажу, что позже, через сколько-то дней, с порога оглядев мою комнату – быстро и мельком, но успевая, кажется, прикоснуться взглядом к отдельным предметам: телевизор, книжные полки, магнитофон старенький, пишущая машинка – Фаина шагнула вперед и, поведя плечом, сказала:

– Нужно ли столько вещей человеку?

Хотя вещей, на мой взгляд, было немного.

– Телевизор сломан, хоть и цветной, – сказал я.

– Да, – сказала она, смягчившись, – но все равно я бы продала лишнее, чтоб принести Господу.

– Мое богатство не в этом, – сказал я.

Она посмотрела.

– Вот здесь, – я прикоснулся ко лбу.

– Ты думаешь, это кому-нибудь нужно? – она засмеялась.

Какой все же меркантильный образ мыслей у этого поколения.

– Все равно последние дни, и это уже совсем не имеет значения, – сказала она великодушно. – А у себя я так и сделала, ты не думай. Мы подогнали машину и вывезли все лишнее. Телевизор, сервант, книги – зачем человеку книги, достаточно одной… а холодильник оставили, потому что нужен летом. Папочка в отпаде был. Но для его же пользы, скоро зачтется все… – она засмеялась и смеялась долго. – А ты что бы сделал, если б был моим папой?

Она сняла с шеи фото незабвенного Василия Ивановича и пристроила на письменном столе, прислонив к стенке.

– Розгу бы взял, – сказал я, – очень просто.

Вот, я протянул свою купюру – крупную на мой взгляд, но бывшую только частью того, что в бумажнике – и державшая корзиночку женщина посмотрела на меня так, словно я должен был испустить дух тут же. Потом поняла, что я новичок здесь. Хочу ли я принять защитника? – спросила она. Я сказал, что не готов еще. Она сказала про грядущий суд и адские муки – строго, но коротко, в меру обязанности. Все убеждающие слова говорились, очевидно, на прежних собраниях, а сейчас, в «последние дни» они уже не стремились привлекать кого-либо. Но я стоял перед ней, и она сказала, что должна была сказать.

Я взял Библию из рук бритоголового, бывшего рядом.

– Здесь ничего не говорится про защитника.

Фаина наклонилась к ней и несколько слов прошептала на ухо.

– Значит, не принимаете защитника? – спросила она спокойно.

– Нет, – сказал я, – не принимаю.

– Многие осуждают нас из не принимающих… – начала она.

– Я не осуждаю, – сказал я чистосердечно. Именно эту заповедь: «не судите» я усвоил одну из первых, и готов был принимать ее во всей полноте смысла, дозволяемой русским языком: судить – осуждать, рассуждать.

Она отошла мирно, а Фаина вдруг обернулась ко мне и поцеловала в щеку, промурлыкав:

– Послушным детям дозволяются поблажки.

Васю Зухова я не видел уже лет десять.

В давние дни мы с ним увлекались Востоком, мистикой, йогой, посещали разные полулегальные «группы здоровья», где интересующие нас предметы давались под каким-либо благовидным предлогом. Я встречал Васю на занятиях у Маслакова, Черпакова, Худякова, у восточного человека Кадырбекова, а остановились мы оба в наших исканиях на группе Пашковского. Кажется, один только он мог научить чему-то большему, чем массаж и гимнастика. Это давно было. Теперь дипломированные йоги и колдуны открыто выступают с гастролями и собирают большие деньги, но до Пашковского им далеко, я думаю.

Я попросил у Фаины посмотреть еще раз на Васино фото, и глядел, повернув к себе, пока ей не надоело. Оно непроницаемо было. Для темных дел фотография значит не меньше, чем прядь волос или обрезки ногтей. Последнее – ближе к телу в каком-то смысле, но узнать то, что нужно, легче по фотографии. Грешное все же дело, и не хотелось пачкать душу, однако, глядя пристально на фото, я подумал, что и не смог бы, даже если бы захотел. Не мог, не хотел… чаще всего в этих темных делах нет разницы между одним и другим, и первое обыкновенно бывает проявлено под видом второго. Но повторю: по всему впечатлению это фото было непроницаемо – возможно из-за той уходящей в малое, уводящей в сторону последовательности вложенных изображений – не знаю. И не верилось мне, что Вася способен был установить такую блокировку, да и признаков деловой хватки он не проявлял никогда. Десять лет прошло, но есть, мне кажется, вещи, которые не приобретаются со временем.