Читать книгу Точка невозврата. Из трилогии «И калитку открыли…» - Михаил Ильич Хесин - Страница 1

Прозрачность майского воздуха за окном позволяла доглядеться до края не скрытого облаками неба. Ильин готов был всматриваться в эту прозрачность часами, пытаясь уловить малейшие оттенки синевы – редкого наряда для прибалтийского неба… Но сидеть во втором ряду прямо напротив трибуны, глазея в окно, когда замполит отдела с выражением зачитывал приказ Министра внутренних дел, было бы слишком.

Приходилось отвлекаться от созерцания вечного и взамен внимать историям о профессиональной деформации отдельных сотрудников правоохранительных органов и губительных для авторитета советской милиции последствий этого. К удивлению Ильина похоже, что замполит был потрясен изложенными в приказе фактами в высшей степени и даже проникся, отмечая нетипичность таких проявлений вообще и их недопустимость в славном юрмальском отделе милиции в частности.

В отличие от замполита, Ильин не проникся. Нисколечко. Мало того – он даже считал, что ни автор приказа, ни воодушевленный чтец просто не понимают, что приведенные факты глупости и преступлений сотрудников никакого отношения к профессиональной деформации не имеют.

Ведь если работник пришел работать в милицию только для того, чтобы злоупотреблять властью, то никакой деформации и нет. Все происходит в строгом соответствии с поставленной изначально целью, и человек просто попался на злоупотреблениях.

А еще деформация невозможна у того работника, который пришел работать в милицию просто потому, что он – элементарный дурак и считает, что фуражка, удостоверение и пистолет: все вместе – прекрасно замаскируют этот его единственный несущественный недостаток. Тут не может быть деформации потому, что она профессиональная, а дурак не бывает профессионалом.

Обо всех милицейских специальностях Ильин не рассуждал, но о психологии работников уголовного розыска он судить мог. И считал, что возникнуть эта самая профдеформация может лишь у опера, который изначально был нацелен на раскрытие преступлений. И все дело лишь в смене мотивов этого. Довольно скоро ореол романтики и рыцарства сыскного ремесла тускнеет в рутине и порою уступает место лишь желанию переиграть преступника и доказать свое превосходство… не ограничивая себя в средствах…

Первое облако-подросток в проеме окна обозначило возможную смену настроения майского утра. Несколькими секундами позже в окно, по-ребячьи любопытствуя, заглянуло и второе облако – братишка первого.

«Похоже, к обеду надо ждать деформации погоды, когда облака сил наберутся», – невесело размышлял Ильин, и решил было начать сочинять какой-то стишок на темы своих раздумий, чем баловался частенько, но его тут же порадовал замполит. Тем, что закрыл папку с приказом министра, зажал ее под мышкой и, обведя взглядом зал, косноязычно подвел итог озвученным им безобразиям и выводам: «Так что учтите, товарищи офицеры, в своей работе, что мы не станем попустительствовать проявлениям профессиональной деформации. Вплоть до принятия к ним самых строгих мер дисциплинарного, а если нужно, то и уголовного, товарищи, характера».

Товарищи офицеры наверняка учли и стали разбредаться по своим кабинетам, но тут начальник уголовного розыска, Гуляев, попросил Ильина зайти к нему. И уже через пять минут Ильин вышел из его кабинета и быстрым шагом направился в секретариат.

«Начальнику, конечно же, виднее, – злился он, – но какого черта я должен принимать заяву о пропавшей тетке, да и не на «моей» земле? Только потому, что розыскник сегодня дежурит и на выезде на краже? В конце концов, это вполне можно поручить и участковому», – продолжал он рассуждать о несправедливости мироустройства в масштабе горотдела милиции.

На самом деле он просто не любил всю эту писанину: заполнение дурацких форм и карточек с описанием примет пропавшего и его одежды, как будто от содержания этих карточек зависела судьба человека. А тот или загулял, что бывало частенько, и скоро придет сам, а к особым приметам добавятся какие-нибудь синяки и шишки, ранее не учтенные; или его тело со временем обнаружат – не скоро и уже в таком виде, что эти приметы, вероятно, будут не актуальны.

Опер зашел в секретариат и взял бланк протокола заявления о без вести пропавшем. Там он застал коллегу – Петровича, который темпераментно и, главное, убедительно объяснял молоденькой работнице секретариата Ольге, что та должна отложить все дела и срочно отпечатать ему два постановления об отказе в возбуждении уголовных дел, а иначе начальство его убьет. А если начальство его убьет, то он, Петрович, не сможет таки жениться ни на Ольге, ни на второй работнице секретариата – Алле, хоть обеим это неоднократно уже при свидетелях и обещал, когда обращался с разного рода просьбами. Ольга хохмила и требовала немедленного ответа на главный вопрос: так какую же из двух кандидатур все-таки одобрила жена Петровича? Выбор жены Петровича остался неизвестным, так как тот в ответ разразился длинной тирадой с перечнем достоинств своей супруги, и среди прочих – исключительной ее основательности, что, конечно же, не допускает даже малейшей возможности скоропалительного принятия решений по столь важным для семьи вопросам.

Ильин забрал необходимые бланки и с сожалением вышел из помещения, наполненного треском пишущей машинки и несинхронной его настроению забавной трескотней Ольги и Петровича.

Скучно-стандартный казенный коридор вел в крыло здания, где располагались кабинеты оперуполномоченных – оперов в просторечьи, и участковых инспекторов. На крайнем из составленных рядком в коридоре стульев сидел высокий статный мужчина лет пятидесяти.

– Вы Фролов? – обратился к нему Ильин.

– Нет. Неправильно. Фрольцов моя фамилия, Фрольцов.

Опер извинился за неточность и пригласил мужчину в кабинет.

– Фрольцов я, – снова уточнил мужчина. И добавил: – Фрольцов Леонид Семенович, пришел сделать заявление о пропаже своей жены Фрольцовой Антонины Александровны.

Мужчина не казался взволнованным, скорее, подавленным. Подавленным до той степени, когда приходит уже смиренное безразличие.

– А давно пропала ваша жена? – стандартно задал первый «дежурный» вопрос Ильин и приготовился задать «второй дежурный» об обстоятельствах пропажи, но ответ Фрольцова заставил опера положить ручку на стол, оторваться от протокола и внимательно посмотреть на пришедшего.

– В конце марта. 24 марта, если быть точным, – так же ровно и безразлично ответил заявитель.

Фрольцов сидел на стуле сбоку от стола Ильина. Смотрел он не на заявление, не на собеседника, а прямо перед собой. Ильин даже отметил, что, в отличие от всех посетителей, приходивших к нему в кабинет впервые, – этот даже не стал осматриваться. А в кабинете у опера всегда есть за что взглядом зацепиться. Фрольцов же вошел, представился, прошел к стулу и сел в той же позе покорного и безучастного ожидания, в какой Ильин его увидел в коридоре.

– Подождите! Но ведь почти два месяца прошло! Почему же так поздно? – Ильин пытался смотреть Фрольцову прямо в глаза, но тот как зафиксировал взгляд на чем-то в пространстве строго перед собой, так и продолжал это что-то, лишь ему видимое, безучастно рассматривать.

– А не мог я раньше, – ответил он. – Сначала все ждал, что придет, а потом в больнице был, целых полтора месяца.

– Что за больница, что с вами случилось? – спросил Ильин, а сам подумал, что чушь какую-то несет этот Фрольцов, что же он там: без сознания, что ли, в коме валялся?

– Что случилось? – повторил вопрос Фрольцов. – А я и сам точно не помню, что случилось. Мне говорили, что меня в реке увидели. В Майори, в реке я был. Оттуда и подобрали.

Отвечал он, не меняя выражения лица и темпа речи. Опер молчал. Фрольцов тоже. Опер рассматривал Фрольцова, Фрольцов свое нечто. И тут вдруг до Ильина дошло, что Фрольцов на самом-то деле и «нечто» в метре от себя не видит. Не исходит из его глаз то незримое и невесомое, что как-то умудряется проникнуть к нам в спинной мозг и, видимо, замкнув там какое-то реле, посылает сигнал головному… и мы оборачиваемся. Без оклика. Без видимого знака. Не исходило ничего из глаз Фрольцова. Но не были они тусклыми, как у покойника, и не были они глазами безумца, которые источают еще и как, но без фокуса – сразу во все стороны, отчего и страшно, так как не ясно, на что же на самом деле направлен взгляд безумца.

– Рассказывайте по порядку, – нарушил тишину Ильин.

– Нет, лучше вы спрашивайте, а я буду отвечать.

– Итак, вас увидели в реке?

– Да.

– А какого числа это было?

Фрольцов заговорил, почему-то все понижая и понижая голос и с перерывами: «Первого апреля… Еще и санитары смеялись, что в день дурака им меня доставили… Меня в психушку отвезли, на Твайку…» И продолжил рассказ о том, как его лечили. И какие там больные. Как оттуда не выйти никак по своей воле… А потом он вдруг повернулся к Ильину и, посмотрев тому прямо в глаза, почти крикнул: «Я в одежде был! Понимаете? В одежде в реку пошел! В марте! Жить не хотел!» После этого замолчал, даже как-то вроде и удивился этому своему вскрику-выплеску боли, потом лицо его исказилось и он разрыдался, приговаривая: «Тонечка, где же ты, моя Тонечка? Где же ты теперь?»

В кабинете у опера плачут часто. Плачут и заявители, плачут и злодеи, которые прежде были причиной слез заявителя. Плачут родители несовершеннолетних потерпевших и плачут родители несовершеннолетних преступников. Плачут совсем искренне и плачут совсем неискренне. Фрольцов плакал искренне. Так, как может плакать взрослый пятидесятилетний мужчина. Закрыв лицо руками и сдерживая рыдания. Ильин встал, налил воды из графина и подал заявителю. Фрольцов выпил почти полный стакан, потом достал носовой платок из кармана и остатки воды вылил на него. Влажным платком обтер лицо и шею, приоткрыв простенький нательный крестик на таком же простеньком шнурке. Ильин, чтобы отвлечь заявителя, спросил его о роде занятий.

– Да какой уж там род занятий – пенсионер я, военный пенсионер. Четыре года как на пенсии, – взяв себя в руки, но все еще всхлипывая, ответил заявитель.

– Вот как? – удивился опер. – А я думал, что вы всю жизнь физическим трудом занимались, глядя на вас – атлета.

– Да какой уж теперь… атлет, – повторил Фрольцов. – Это раньше, по молодости. Гиревик я… был. С юности занимался. Победы были. Призы получал. Все… было. А сейчас нет ничего…

– Служили где? – продолжал задавать вопросы не по теме Ильин.

– Служил? В штабе округа служил, начальником ревизионной группы в службе тыла… Был… Подполковником ушел на пенсию.

Фрольцов рассказывал и даже немного оживился, стал с интересом смотреть на Ильина, который, казалось, слушал невнимательно и вроде рассеянно искал что-то в ящиках стола, перебирал бумаги на столе, раскладывал их так, потом по-другому, но при этом все время задавал Фрольцову вопросы, не имевшие прямого отношения к теме визита. В результате Фрольцов рассказал, что до его увольнения из армии на пенсию жили они с женой очень хорошо. Детей у них, правда, не было – так случилось, что сделали они одну глупость в свое время, – вот и не смогла его Антонина больше иметь детей. А глупость тогда эту сделали потому, что не хотели, чтобы сразу дети пошли, вот думали, когда деньжат поднакопят… Деньги появились, а дети – нет… Перевели его на службу в Ригу, в округ – сначала квартиру снимали. А потом, когда деньжат наконец поднакопили, то купили домик в Юрмале, но не у моря, а где подешевле – со стороны реки, в Пумпури. Да практически на берегу. Вот домом и занимались. Жена нигде не работала – забот и так хватало. Должность позволяла прилично зарабатывать, ну, к тому же и ревизии в частях, сами понимаете: ни со стройматериалами, да и вообще ни с чем проблем не было, чего уж скрывать.

Когда Фрольцов стал рассказывать о своей прошлой жизни, отвечая на вопросы Ильина, то делал это медленно, разбивая каждое предложение на несколько слов, произносимых вместе, потом шумный вдох, выдох и опять несколько слов и снова вдох-выдох-вдох, чтобы вытолкнуть следующие несколько слов. Фрольцову не очень-то хотелось рассказывать о своей жизни, но дотошный опер все спрашивал и спрашивал.

– А вышли на пенсию – и все изменилось… – не то спросил, не то просто продолжил рассказ заявителя Ильин.

– Да! Все изменилось… Денег стало сильно меньше… Скандалов стало больше. Ведь вы же посмотрели у вас там в картотеках, наверняка.

– Не без этого, – не моргнув глазом, соврал Ильин и добавил: – Но знаете, ведь картотеки – это просто информация. И интерпретировать ее можно как угодно, поэтому хотелось бы услышать рассказ из первых уст.

Фрольцов опять внимательно посмотрел на опера и безразлично проронил, что рассказывать ничего не будет, что только вчера вышел из больницы и дома дел по хозяйству невпроворот. А поэтому пора бы и приступить к оформлению протокола, а о проблемах в его жизни он достаточно наговорился уже с медперсоналом психбольницы. Видно было, что Фрольцов действительно взял себя в руки и стал даже раздражаться. Ильин поспешил его успокоить и подтвердил его правоту о необходимости заполнения протокола. Поднялся и стал собирать различные бумаги в папку. Когда папка была сложена, спросил у продолжавшего сидеть Фрольцова:

– Что же вы сидите, поехали.

– Куда поехали? – удивился Фрольцов и заметно было, что уже почти вернувшееся к нему самообладание вновь готово его покинуть вместе с остатками терпения к странностям Ильина.

– Так к вам домой. Там все и напишем и осмотрим дом, вещи жены посмотрим, чтобы узнать, во что она была одета, когда исчезла, да и мало ли что еще увидим.

Фрольцов, явно, был очень удивлен и даже раздражен, но только пожал плечами.

Ильин, к радости водителя закрепленной за уголовным розыском «Латвии», выпросил у начальника и машину, и водителя и дал команду «на выдвижение» к дому Фрольцова. Оперу нравилось полушутя использовать выражение «выдвигаемся», а не обычное «поехали», так как первый глагол, по его мнению, знаменовал начало более ответственного процесса. «Поехали» можно сказать и гражданскому таксисту, а в розыске все были при погонах.

Дом действительно стоял у реки. В Пумпури. Это был типичный небольшой одноэтажный домик, обшитый крашеной вагонкой с характерной юрмальской полукруглой фаской. Как и большинство его архитектурных собратьев, стоял он на кирпичном, с выбоинами и трещинами, фундаменте. При доме – примерно три сотки земли с некошенной еще в этом году травой и уложенными от калитки до входа бетонными плитками. Комнат было три: гостиная, одна спальня и гостевая. Да плюс еще и веранда, захламленная каким-то старьем. В кухне газовая плита с баллонным газом и редкий по тем временам, явно импортный набор кухонной мебели. Убранство и мебель кухни и комнат очевидно свидетельствовали о былой принадлежности к категории дефицитной, доставаемой «по блату». Сами же комнаты требовали, как минимум, серьезной генеральной уборки, с тщательным проветриванием. Если эти процедуры повторить многократно, то был шанс со временем избавиться от устойчивого запаха притона. Ильину по по роду его деятельности этот запах был хорошо известен и он всегда удивлялся тому обстоятельству, что пропорции ингредиентов, порождавших его были не сильно важны и он всегда был одинаков, лишь бы присутствовали все составные компоненты. Это специфическая смесь запахов пустых бутылок из-под дешевого алкоголя, давно не опорожняемого мусорного ведра, непрочищенного слива кухонной раковины и затхлых тканей, забитых старой пылью и следами жизнедеятельности мух. Запах притона постепенно впитывается во все, что находится в таком помещении, и несет в себе какую-то чрезвычайно сильную негативную информацию, отчего и воздействует особым образом на человеческую психику. Угнетает, доводя до депрессии.

Ильин отметил про себя, что Фрольцов этот запах в его кабинет не принес, а значит, его отмыли в больнице и привели в порядок его одежду. Хорош же он был пару месяцев тому назад, когда вышел из дому и направился к реке. И такое падение за каких-то четыре года?

Ситуация была очевидной, и Ильин без обиняков поинтересовался:

– А жена тоже выпивала?

– Это я – «тоже», – ответил хозяин дома. – Пока я служил, она как-то держалась еще, а когда все кончилось… то все и кончилось, один алкоголь остался. На этой почве и были у нас конфликты. Но это раньше, когда я еще изменить ее хотел, а последний год – уже и не хотел. Привык. Или смирился. Или сам стал таким же. Ведь как в народе-то говорят: муж и жена – одна сатана.

– А жена упрекала вас, конечно, за то, что вы нигде не работаете сейчас?

Фрольцову надоел уже этот назойливый милиционер.

– Да много за что она меня упрекала. Какая вам разница? Пишите ваш протокол. Я устал уже.

Ильин занялся протоколом заявления о пропавшем без вести. Фрольцов не стал скрывать, что в последний вечер он снова ссорился с женой. Во время ссоры она ушла из дома, и больше он ее не видел.

Оформив протокол, опер сказал заявителю, что раз последнее место, где видели его жену, это их дом, то надо составить и протокол осмотра места происшествия. То есть осмотреть дом, а для этого нужно позвать понятых – соседей. Фрольцов, до этой минуты опять довольно безучастно отвечавший на вопросы Ильина о приметах пропавшей жены, ее одежде и обстоятельствах пропажи, посмотрел на Ильина с явным вызовом. Сказал, что обязательно будет жаловаться на действия опера, и пошел звать соседей.

Все мы всегда соседи друг другу. Бываем добрыми соседями, с которыми приятно поболтать ни о чем; бываем незаметными, а общение ограничиваем вежливым и вполне исчерпывающим характер наших отношений едва заметным кивком, если невозможно сделать вид, что соседа не заметил. Но ситуация, когда сосед – понятой, иная. Она выводит обычное соседство за рамки быта, и сосед-понятой вступает на поле официальных отношений с вами через посредника – закон и его представителей. Поэтому и соседи, став понятыми, разделяются на две основные категории – на тех, кто стесняется этого своего вынужденного процессуального статуса и сопутствующего ему гражданского долга, и на тех, кто ими преисполняются. Ильин тоже вышел из дома на участок и стал с интересом гадать, встреча с каким типажом уготована ему на этот раз.

А на улице вовсю разгулялся май. Из двенадцати месяцев года Ильин недолюбливал лишь два. Ноябрь – за то, что он явно лишний: скучный бездельник, затесавшийся между деловитым октябрем, с первого числа до последнего занятым изменением всего произрастающего в наших широтах, и веселым до состояния радостной возбужденности декабрем. Это приятное состояние сопровождает последний месяц года, невзирая на то, что бы ни посылали прибалтийские небеса в декабре на землю – хоть пушистые, вальсирующие перед глазами снежинки, хоть колючие, злые, укусами впивающиеся в нос и щеки градинки, а хоть и до оторопи холодные и неприятные, словно умершие, дождевые капли. Прибалтийский климат – он как плохой хозяйственник: в декабре старается израсходовать не израсходованные за год запасы всех видов осадков.

А еще Ильин не любил февраль. И тоже считал его ненужным. Правда, бездельником этот месяц назвать трудно – он, так определял для себя Ильин, – скорее месяц-рецидивист – неспособный отказаться от своего прошлого: крещенских морозов. Но когда еще будут эти ноябрь и февраль? Ведь сейчас – май. Май – антипод октября, он старательно накладывает макияж, который так же старательно – слой за слоем, станет смывать своими прохладными дождями октябрь. А май ведь тоже дождлив, подумалось Ильину. Только майский дождь теплый, живительный. Он – живая вода из сказки, а октябрьский и уж пуще того – ноябрьский – вода мертвая.

Пока Ильин забавлялся этими размышлениями, Фрольцов выполнил неприятную миссию и привел двух понятых. Одну женщину – Людмилу Степановну из соседнего дома справа, и мужчину – Ояра Валдисовича из дома, стоявшего слева. Понятые, как показалось Ильину, относились к первому типу соседей-понятых и заметно своей обязанностью тяготились. Людмила Степановна, правда, периодически качала головой, когда ее взгляд натыкался на самые яркие следы явного пренебрежения хозяев к процедуре влажной уборки хоть чего-нибудь, и видно было, что сильно досаждала ее обонянию сопутствующая этому пренебрежению стойкая смесь разнообразных запахов с неведомым ей названием. Ояр Валдисович проявлял латышскую сдержанность и ничего никоим образом не комментировал. Ильин заходил во главе всей компании во все помещения дома и иногда открывал дверцы шкафов и тумбочек. Больше всего внимания он уделил веранде,, заполненной, как и большинство виденных им прежде веранд, двумя категориями предметов: теми, которым на веранде и место, и теми, что когда-то принесли туда однажды на минутку, чтобы решить, куда его лучше пристроить, да так и оставили.

Как доказательства былых спортивных достижений Фрольцова на веранде в разных почему-то местах и не парами стояли гири. Две двухпудовые, две полуторапудовые и одна пудовая.

– А чего же эта пудовая без близняшки, сломали вторую или потеряли, – пошутил Ильин, – или у вас ее украли?

Фрольцов ответил не сразу, так как тут же в разговор встряла отвлекшаяся от гнетущих ее картин и запахов Людмила Степановна:

– А чему ж тут удивляться-то, так сейчас все воруют! Вот у меня кроликов украли со двора из крольчатника, так участковый наш написал в своем постановлении, что я, мол, за кроликами ухаживала плохо и клетки не закрывала. Вот ушастые и дали деру от такой хозяйки. Так и свидетелей каких-то приписал. Вот ей-богу – так и написал, чтобы дело не заводить. А я так думаю, что свидетели эти моих кролей-то и умыкнули… А недели за две до этого, вот прямо в ночь, когда Антонина пропала, у соседки через дорогу из сарая электроинструменты умыкнули, так она заявление даже и не писала – толку-то?

Заметив, что Ильин и второй понятой не проявили должного сопереживания ее горю и беде соседки через дорогу, Людмила Степановна умолкла, дав возможность ответить Фрольцову.

– Да не знаю я, куда она подевалась. Может, и украли, может, и распилили уже.

– А ведь и правда, – сказал опер, – а вдруг и украли, поэтому давайте отметим в протоколе, что гиря отсутствует, а оставшуюся изымем. Вдруг вторая найдется, чтобы было с чем экспертам сравнивать.

Фрольцов равнодушно пожал плечами, а потом спросил: «А разве не все гири одинаковые? Как можно определить, что одна гиря является парой второй?»

Ильин задумался. Но так как по первому образованию он был инженером, то быстро сообразил, что ответить:

– Так навряд ли чугун гирь в одной партии из разных доменных печей вылит. Полную привязку одной гири к другой, конечно, установить невозможно, но вот что обе они вылиты из чугуна одной выплавки, – это элементарно. Так как все выплавки в долях процента отличаются друг от друга, – очень уверенно закончил краткое введение в прикладную металлургию Ильин. И сам поверил. – Ваши-то гири наверняка не из магазина, а из какой-то воинской части? Значит, вероятность того, что в Юрмале есть где-то гири из той же выплавки, – ничтожны.

Это были уже выводы, основанные на минимальном представлении о комбинаторике. Возможно, выдавая желаемое за действительное, но при этом искренне поверив в сказанное о возможностях экспертизы гирь, Ильин обратил внимание еще и на рыболовные снасти, которые тоже в беспорядке хранились на веранде.

– Так и лодочка, наверное, имеется? – продолжал задавать вопросы хозяину дома опер.

– А тоже – в прошлом, правда, в недавнем. Сгорела вчера лодочка, прямо на берегу. Все одно к одному.

Далее Фрольцов поведал, что утром, перед тем как идти в милицию, подошел к месту, где на берег были вытащены несколько лодок, и увидел, что именно его и сгорела. Какие-то хулиганы, наверное, костер развели в лодке, вот она и сгорела. Тут снова воодушевилась Людмила Степановна и решила развить тему бесчинствующих поджигателей, отмечая их общественную опасность вообще и особенную для деревянных жилищ граждан, чему ярчайший пример – сгоревший три года тому назад сарай свояка, проживавшего в другой части города, да к тому же и самогонщика. Далее, крайне непоследовательно, она продолжила мысль в том направлении, что сам-то свояк, а вернее, его увлечение самогоноварением вероятно, и стали причиной возгорания, но, поймав взгляд Ильина, решила ограничиться сказанным и не углубляться.

Чтобы Людмила Степановна и впредь повременила с демонстрацией своих успехов в разговорном жанре, Ильин строго у нее спросил: а проинформировала ли она участкового инспектора о роковом для сарая увлечении свояка? В ответ Степановна пробормотала что-то нечленораздельное и умолкла. Для закрепления успеха Ильин с суровым выражением лица объявил, что сообщить надо обязательно и он проконтролирует. Что проконтролирует и как проконтролирует, объяснять было уже не нужно, так как по виду Людмилы Степановны стало понятно, что она зареклась уже и рот открывать в присутствии этого милиционера-законника. Ояр Валдисович, стоявший поодаль с бесстрастным выражением лица, одобрительно улыбнулся Ильину и совсем неодобрительно посмотрел на Степановну.

– Ну что же, – опер посмотрел на Фрольцова, – в доме все, что необходимо, осмотрели и записали, теперь посмотрим на вашу лодку и на этом закончим.

Из пяти вытащенных из реки на полкорпуса лодок, действительно, лишь одна горела. Выгорели середина днища и частично борта в центре и носовой части. Ильин попросил Фрольцова принести ножовку и выпилил часть сохранившихся досок и несколько обгоревших, но уцелевших с одного края. Фрольцов помогать оперу отказался, объяснив свой отказ классическим: «Вам надо, вы и пилите». Хорошо, что Ояр Валдисович вызвался помочь, а заодно и тихо шепнул оперу за совместной работой, чтобы никто не услышал, что подождет Ильина у своего дома, так как есть ему что сказать. Ошибся Ильин, отнеся Ояра Валдисовича к первой категории понятых.

Зафиксировав все в протоколе, опер отпустил понятых и пошел в дом вместе с заявителем. Фрольцов был очевидно измотан. Он уже и плакал сегодня, и был безучастно заторможен, потом раздражался и злился. Ильин решил, что пора Фрольцову снова поплакать. Самое время.

«Или не время?» – сам себе задал вопрос Ильин, но отвечать не стал, чтобы не запутаться в своих жалостливых сомнениях.

«А жалость… она – чувство хорошее, от Бога она, или нет?» – лезли в голову неожиданные мысли.

А ведь ему действительно жаль было Фрольцова. Как ни странно. Он знал, как тот мог бы облегчить свою жизнь. Мог бы… но навряд ли станет. Ведь тот наверняка даже и представить себе не может, что ему еще пережить придется в этом бесконечном поиске ответов на самим же задаваемые вопросы о собственном прошлом – единственной истинной причине твоего настоящего.

«Если жалость – это форма любви, то она, конечно, от Бога!» Вот сейчас, когда он, Ильин, идет за этим эмоционально выпотрошенным Фрольцовым в его вонючий дом, чтобы заставить его плакать снова, – им что движет? Любовь к профессии? Жалость к Фрольцову и желание облегчить его участь? Или никакие не любовь и не жалость, а гордыня – желание убеждать и убедить? Или не нужно задавать самому себе вопросов, а просто нужно делать свою работу? Свое ремесло?

Размышления Ильина закончились за порогом дома пропавшей. Треклятый запах вернул его от философских раздумий о высоком на грешную, подчас и с плохим запахом, землю. Фрольцов прошел в комнату, сел на стул и спросил тихим голосом: «Что вам еще нужно?»

Ильин тоже сел. «Вы не поверите, но я хочу вам помочь…»

Фрольцов ничего не ответил и опять вперил невидящий взгляд в то же самое «никуда».

Опер внимательно посмотрел на Фрольцова и вдруг ясно ощутил, что разобрался в своих сомнениях, – он действительно хочет помочь.

– Я действительно хочу вам помочь, – повторил Ильин. – Если вы расскажете, как все случилось, то вам на самом деле станет легче.

Фрольцов сидел в той же позе. И смотрел туда же.

– Я знаю, что убийство вами не было подготовлено. Оно было спонтанным. Неважно, что произошло между вами – ссора очередная или еще что-то. Важно, что произошло все спонтанно.