Оглавление
Михаил Кузмин. Условности
Счастье и несчастье критика
Михаил Кузмин. Условности. Статьи об искусстве
От автора
Вступление
I. Условности
I
II
III
IV
Скороходы истории
Рампа героизма
Вскрытая драматургия
Живые люди и натуральные
Красота необходимости (Цирковые движения)
Театр новых пьес
Мирок иронии, фантастики и сатиры (Кукольный театр)
Традиция и инерция
Репертуарная лотерея
II. «Орфей и Эвридика» кавалера Глюка
Театр неподвижного действия
Трагедия справедливости
«Двенадцатая ночь»
«Венецианский купец»
Об археологии, открытом воздухе и Шекспире
Счастливый археолог
«Дон Карлос»
«Разбойники»
«Заговор Фиеско»
«Слуга двух господ»
«Царевич Алексей»
Россия в иностранцах
Студия
О чем пел чайник
Новый «Салтан»
Наивные вопросы
«Гондла»
«Адвокат Пателен»
Сцена с сукном – «Иуда»
«Соломенная шляпка»
Н. Ф. Монахов
III. Дочь площадей, спутница революций
Шарль Лекок (1832–1918)
«Малабарская вдова»
Свежие побеги
«Похищение из сераля»
«Cosi fan tutte»
«Вертер»
Чехов и Чайковский
IV. Скачущая современность
Мечтатели
Говорящие
Письмо в Пекин
Голос поэта
Крылатый гость, гербарий и экзамены
Эмоциональность и фактура
К. А. Сомов
Отрывок из книги
Михаил Алексеевич Кузмин был, наверное, и самым счастливым, и самым несчастным русским поэтом. Никто из русских поэтов не имел такой возможности заниматься любимыми делами, как он: переводить только книги, близкие по духу, писать музыку, участвовать в театральных постановках, пользоваться гостеприимством и, хотя и с задержками, получать оплату за все свои труды. Дневники поэта наполнены замечаниями о трудностях жизни свободного литератора, который то не сторгуется о гонораре, то вынужден долго препираться с издателем, но насколько его жизнь не похожа на привычное нам существование литератора, по ночам заканчивающего статью, роман или перевод. Если что-то объединяет разночинцев середины позапрошлого века, символистов и поэтов советского времени, то необходимость переводить часто не самые близкие тексты, писать рассказы к сроку, рабство у журналов и газет. «Поэт в наш век – служитель альманахов», как написал старик князь Вяземский: речь, разумеется, шла не только о заработке, но и о необходимости напоминать о себе публике. Кузмин работал много, никогда не срывал сроки, переводы его блестящи, вряд ли кто переведет Золотого осла Апулея лучше, но мысль о ночном бессонном труде до изнеможения вряд ли вяжется с его обликом. Наоборот, он мог отправиться на прогулку, пережить очередную любовную интригу, а потом принять гостей и сходить в гости, но после всего этого он сдавал обещанную главу с точностью до часа. Если можно сравнить его, то с ангелом-почтальоном, который все присылает в урочный час.
Но и несчастий он вкусил сполна не только из-за бытовой неустроенности, особенно в советский период, из-за необходимости постоянно заново устраивать свое существование и налаживать отношения со множеством людей, чтобы быт был сносным, а несносного быта он не терпел. Главное, что его стиль жизни не был понятен коллегам, приверженцам больших идей, больших задач и надрывного их выполнения. Русский модернизм в своих бытовых привычках был новым изводом разночинства, иначе говоря, того противопоставления «быта» и «бытия», как потом настаивала Цветаева, при котором приверженность бытию дает небывалые привилегии. Люди быта выбирают посуду на кухню, ходят по субботам в кинематограф и приглашают гостей в прибранную квартиру; люди бытия до хрипоты спорят о божественных задачах творчества, забывают, как правильно оформлять документы, и переживают искусство с такой глубокой болью, что на уборку комнаты времени не остается. Кузмин, провинциал, человек увлекающийся, осваивавший новые занятия, наверное, единственный русский писатель, стоящий на стороне быта, и нисколько – на стороне бытия.
.....
Обоз, помянутый в первых строках статьи, маркитантский обоз, и тогда слепые певцы – либо пародия на эпос, будто бы много новых Гомеров нужны современным войнам, либо певцы, не замечающие однообразия своих поэтических решений. Однообразие и слепоту связал Иннокентий Анненский в посвященном М. Кузмину стихотворении «Моя тоска» – дети тоски, иначе говоря, элегические стихи, связаны и слепы с рождения, то есть должны выполнять требования регулярного метра и при этом не видеть других тематических возможностей. Называть новатора «пророком», а радостное искусство далее «пророческим» кажется неожиданным для скептика Кузмина, но под пророком имеется в виду кто-то вроде пушкинского кудесника из «Песни о вещем Олеге», главное в котором – царственная независимость, а не содержание пророчеств. Кузмин отстаивает право радоваться достойной радостью, не озираясь по сторонам, что было бы первым признаком неблагородства.
Искусство всегда было, есть и будет, должно быть впереди истории и жизни. В этом его прирожденная революционность и его смысл. Никакого «отражения жизни», никакого обоза, где плетутся слепые певцы, никакого «момента». Оно – ясновидящее, бунтовское, всегда о будущем, часто ведущее жизнь, но, конечно, уж постоянно смотрящее вперед, а не по сторонам, пророк, а не попугай. Это не значит, что оно обязано надувать свой голос, вещать и становиться на ходули. Я говорил про существо и природу искусства, а форма, материал, слова могут быть какие угодно, может быть, с точки зрения сегодняшнего дня наименее пророческие.
.....
