Читать книгу Конец света - Михаил Першин, Михаил Леонардович Першин - Страница 1

– Жень, долго тебя ждать?

– Щас, иду.

Пришел, сел за стол. Побил по яйцу ложкой, поколупал.

– Жень, оно что, крутое?

– Не знаю. Может быть.

– Ну, Жень! Если не можешь две минуты постоять, так и скажи: «Не могу», – я сам постою. И главное, зачем спрашивать: «Тебе в мешочек или как?»

– Жень, мне ведь тоже на работу!..

– Я ничего не говорю. Только зачем спрашивать?

И так далее. Обычный утренний разговор. Можно было и не с него начать. А, например, с того, как Женя сидит в туалете с кроссвордом.

«Ученый». 6 букв, предпоследняя «о». Наверно, «-ов». «Амосов». Например. А и «Крылов» бы подошел. Нет, Крылова они бы «баснописца» вспомнили. Хотя… Черт их знает. Стоп! А если… «Ньютон»? Вот заразы! Нет, написать: «отечественный» или «великий английский». Ладно, черт с ними, что́ там по горизонтали? «Он заменит тебя в любом деле, кроме постели». Тьфу, без пошлости нельзя! «Робот». Это точно, из песни. Стоит выйти из лаборатории, девчонки заводят какую-нибудь чуму вроде этой. И ведь с удовольствием слушают! Ладно, третья «о». Значит, будем считать, «Амосов». М-м-м-м… (Это Женя сделал то, ради чего, собственно, он тут находится.) Тогда цветок по горизонтали на «в». О-паньки! А тут-то явный «гладиолус»! «л», «о», «ус» в конце… Же-энь! Ты цветок не знаешь, чтоб все как в «гладиолусе», только на «в» начинался? Какой «василек»! Какой к чертям «василек»! Ты что, не слышишь, что я говорю? Ну, или ученый – 6 букв, третья «о», кончается предположительно на… (И тут он сам сообразил.) Тьфу ты! Да ни на что! Кто эти кроссворды ляпает? Ведь есть же общепринятые формулировки. «Специ… М-м-м-м… альность ученого». Только кто этот «-лог»? «Биолог» или «геолог»? Идиоты, именно те буквы, по которым можно определить, ни с чем не пересекаются…

Можно и с этого начать. А можно и нет. А, например, так.

– Жень, ну что это такое?!

– В чем дело?

– Это невозможно! Я этого мерзавца выкину!

– А что, он опять?..

– Опять! Мою кофту серую…

– А! Я молчу. Ты все сама прекрасно знаешь.

– Что́ я знаю? Что он кастрированный! Зачем мы тогда его кастрировали?

– Ой, что опять в тыщу-первый раз начинать! Мика же все объяснил.

(Мика это их приятель-биолог (кстати, именно эта профессия была в кроссворде), который еще при предыдущем коте объяснил Жене и Жене, что у котов половая деятельность регенерирует и, что, мол, труднее найти кота-импотента, чем кота-кастрата с регенерированной деятельностью.)

– Почему каждый раз он выбирает именно эту кофту? Что, других нет?

– Какая ты странная! А если тебя спросить: «Почему ты выбрала именно Женю Беркутова?» Что, других нет?

– Ой, оставь свои шуточки! Сравнил тоже!..

– Ничего я не шучу. Ты любишь эту кофту? Почему?

– Ну люблю. Потому что она такая мягкая.

– О! Что и требовалось доказать!

– Что?

– Она мягкая, и Коржик ее за это же любит. А ты любезно предложила ему его возлюбленную.

– Я?!

– А кто! Ты прекрасно знаешь об их, так сказать, взаимоотношениях и кладешь ее на самое видное место.

– Что мне, ее не класть вообще?

– По крайней мере, не сетовать тогда на его аморальное поведение.

– Женя, ты пошляк!

– А я и не претендую.

Небольшая пауза, которая прерывается декламацией Жени-мужа:

Коты, в отличье от людей,

Ебать умеют без мудей!

На что Женя-жена мгновенно откликается коротким:

– Фу!

– Что это ты такая скромная стала? – удивляется он.

– Причем тут скромность! Просто стишок так себе.

Критика воспринимается импровизатором, и он выдает исправленный вариант:

Коты, в отличье от людей,

Иметь умеют без мудей.

– Ну, это куда ни шло. Уметь имеют – иметь умеют. Хоть какая-то игра ума.

Вот всё в таком духе. Пересказ обычного пустопорожнего утреннего трепа с целью создать атмосферу обычного дома, в котором живет обычная семья тридцатилетних интеллигентов. Положим без чего-то тридцатилетних. И возможно, на чей-то строгий вкус, без чего-то интеллигентных. Это мелочи. Других интеллигентов у нас не водится. Плюс-минус, опять-таки.

У них есть шести-, почти семилетняя дочь, которая в описываемый момент находится на подмосковной даче вместе с бабушкой. Жениной мамой. (Это как бы шутка: якобы рассказчик не понимает всей бессмысленности последнего уточнения.)

Женя женского пола работает редактором в детском издательстве. А мужского – научным сотрудником в академической лаборатории, которая занимается астрономией. Вообще-то они оба математики по образованию, только она начала в свое время заниматься математическими, затем – вообще развивающими книжками, и плавно перешла на все виды книг для детей. А он попал к физикам.

Позволим себе небольшое отступление. Так сказать, экскурс в довольно-таки недавнее прошлое. А именно – в первые годы после Советской власти, на которые пришлось время студенчества Жень.

Вряд ли человек, живущий в другую эпоху и в другой стране, поверит, что обычная торговля, даже и не торговля в общепринятом смысле, а мелкий шахер-махер, может нести в себе нечто мало-мальски романтическое, отдающее донкихотством, а то и флибустьерством. Хотя, вот взять такое мало увлекательное занятие, как скотоводство: как меняется наш взгляд на него, стоит лишь переименовать пастбище – в прерию, а пастуха – в ковбоя и вручить ему вместо рожка и кнута – кольт и лассо. Собственно говоря, чему тут удивляться? Поколение Жень в раннем детстве познакомилось с Павкой Корчагиным (в телевизионной версии, книжку они уже не читали). И вот, на самый их романтический возраст, 10 – 12 – 15 – 17 – 20 лет, пришлась очередная ломка устоев. Только вместо закаливания стали теперь, когда выяснилось, что, и закаленная, она проржавела насквозь не хуже самой бросовой железяки, новые корчагины ничуть не менее самоотверженно, чем прежние, занялись ее заменой на более надежный, как им казалось, материал.

Перейдем, однако, от метафор, не слишком уместных в документальной повести, к фактам.

На третьем курсе Жени поженились. На четвертом, не сильно отвлекаясь от учебы, прошли трехмесячные курсы: она – бухгалтерии, а он – обслуживания оргтехники. Другие события того года – появление на свет: 1) девочки Кати и 2) Общество с ограниченной ответственностью с прикольным, по их мнению, названием «Беркутов и жена». Супруги планировали заниматься продажей, сборкой и ремонтом компьютеров, факсов, копиров и прочих сканеров. Но в реальности род их деятельности оказался несколько иным.

Как раз когда начинающие бизнесмены размышляли, с какого конца взяться за дело, Жене (м) позвонил его школьный друг Илюша Шевченко и спросил, не знает ли тот кого-нибудь, у кого была бы печать. «Знаю, – сказал Женя. – Я».

И бригантина подняла паруса!

Женя с Илюшей приходили на оптовый склад и покупали несколько коробок чая, шоколада или жвачки. Потом они останавливали на улице пикап или небольшой грузовичок, и тот привозил покупку к одному из них домой. Дальше начинался обход магазинов и ларьков с предложением купить коробку-другую чая, шоколада или жвачки. На этом-то этапе и требовалась печать: ларек брал товар просто так, а магазину надо было составить акт. Поставщик без печати для официальной торговой сети не существовал.

Дело пошло лихо. Каждая партия расходилась за неделю-другую, принося процентов 25 прибыли: цены в магазинах и на складе различались примерно раза в полтора, и, назначая свою, Женя с Илюшей выбирали среднее значение. Первое время вложенные деньги вырастали вдвое-втрое за месяц. Правда, чем больше становились объемы партий, тем дольше шла реализация, и в дальнейшем этот сказочный рост несколько замедлился. Но, так или иначе, двести долларов, одолженные Женями у родителей (по сотне «с каждой стороны») за год превратились в восемь с половиной тысяч, при том, что «бизнесмены» щедрой рукой расходовали часть дохода на жизнь. Кто помнит то время, подтвердит, что восемь с половиной тысяч баксов были тогда огромной суммой.

Кормящая мать, помимо писания дипломной работы, исправно составляла нулевые балансы и относила их в налоговую инспекцию. Разумеется, о самих налогах никто и не думал. Да и вообще никаких дополнительных расходов не было, особенно после того, как ребята купили по недорогой машине, и отпала необходимость в грузовичках.

К концу пятого курса стало ясно, что если с учебой эта деятельность и совместима, то с какой-либо другой работой – нет. Родители, люди старых взглядов, настаивали на том, чтобы дети бросили спекуляцию и занялись делом. Дети, сами ставшие к тому времени родителями, склонялись к тому, чтобы арендовать офис и склад и начать, наконец, пользоваться банковским счетом и платить налоги. Собственно говоря, сами их обороты требовали серьезного подхода. Что, кстати, тоже вполне можно назвать переходом от спекуляции к делу.

В июне Жени защитили дипломные работы. В июле на честно заработанные съездили в Турцию. В августе разразился кризис, разрушивший, среди прочего, если не одноименное ООО, то, по крайней мере, мечты Беркутова и жены. Дело даже не в том, что, хранись их деньги в банке, от них бы ничего не осталось, а просто: романтический пузырь лопнул, и они поняли, что бригантина – не самое надежное транспортное средство в эпоху атомных ракетоносцев.

По доброй русской традиции на амбразуру легла женщина. Женя (ж) радостно объявила, что ей предлагают место в издательстве за 300 долларов в месяц (вполне достойная по тем временам зарплата), и Женя (м) может спокойно идти в НИИ, не думая о том, сколько там платят. Так оно и пошло.

Впрочем, руководитель Жениного института (мы с ним познакомимся чуть позже) оказался весьма предприимчивым человеком. Он умел находить проекты, которые интересуют иностранных коллег, готовых оплачивать работу над ними.

Жене повезло сразу попасть в группу, работающую по гранту, и ему даже не пришлось искать дополнительные заработки в виде писания дипломов и курсовых, переводов и прочих мало интересных занятий, что́ выручало большинство сотрудников института.

К моменту начала нашего рассказа у Жени Беркутова почти готова диссертация, но шеф, академик, не спешит выпускать его на защиту. Что и является одной из причин Жениного раздражения. Как и Жениного. (Повторяется прием с именами, слабовато, конечно, но ладно, сойдет.)

Вот, собственно, к чему и вели все попытки начать повествование с некой вступительной сценки – показать раздражение мужа, которое может утешить (утишить?) лишь симметричное раздражение и даже гнев жены (в частности, на кота). Маленькие литературные хитрости.

Ладно, переходим к четвертому эпизоду, который, в отличие от трех предыдущих, повлияет на развитие сюжета. Чтобы в дальнейшем, с одной стороны, не ограничивать литературных претензий повествователя, а с другой – не делать читателя, обремененного куда более важными заботами, заложником этих претензий, мы поступим так. Перед каждым фрагментом, несущим смысловую нагрузку, поставим три звездочки. И обычный контекстный поиск (не на бумаге же это читать, в самом деле) позволит оперативно познакомиться с собственно рассказом, без всяких там худ.-лит. излишеств. Итак —

* * *

Одолев предварительные сложности, Жени добрались до завтрака. Сидят за столом и беседуют. То есть и едят, это – само собой, но на еде можно было бы заострить внимание, если бы выше не было звездочек. Тем более, «яйцо – в мешочек – я просил – мне тоже на работу – ты сказала…» – было цитировано ранее. Так что о быте ни слова.

– Жень, ты все время какой-то напряженный. Что-то случилось?

– Ну почему что-то обязательно должно случиться?!

– Не должно. Но что ты сердишься? Если ничего не случилось, так и скажи.

– Да ничего не случилось! У меня, во всяком случае.

Женя молчит, и после паузы Женя сам продолжает:

– Гаврилыч рвет и мечет…

(Юрий Гаврилович Гарт – тот самый академик, шеф Жени.)

– …Ему в Осаку ехать, на конференцию, а самый главный снимок испорчен.

– Как испорчен?

– А черт его знает. Какое-то пятно черное.

– Большое?

– Да нет, не очень. Но для доклада не годится.

– Так а чего ж, трудно переснять, что ли?

– Да что вы говорите, Евгения Владимировна! Вся лаборатория во главе с академиком Гартом ломает голову: что делать, что делать? А оказывается – переснять! Одна Женя Беркутова догадалась! Нобелевскую премию ей!

– Всё? Кончил острить? Молодец, пятерка. А теперь объясни, почему нельзя переснять.

Женя еще немного препирается и ворчит, что́ является свидетельством не сложности объяснения, а его раздражения, после чего объясняет:

– Телескоп запрограммирован на сканирование определенного сектора неба. Теоретически можно, конечно, прервать программу и переснять испорченный кадр. Но это – ты не представляешь, какой геморрой!

– А из-за чего это произошло? Грязь какая-нибудь попала?

– Вряд ли. Там такая система контроля, очистки, вентиляции… В прежние годы, когда снимали на пленку, такой брак сплошь и рядом бывал. А сейчас-то снимок цифровой. Понимаешь?

– А чего тут понимать? В принципе, как с обычным фотоаппаратом. Или пленочный, или… Хотя, оптика и там, и там.

– Да, конечно. Оптику в первую очередь проверили. Но, честно сказать, вид у этого пятна – как будто в самом деле какая-то пыль.

– Космическая!..

– Ты вот шутишь, а нам не до шуток.

– А к тебе это какое имеет отношение? Ты расчетами занимаешься.

– Да, это не моя тема. Но Гаврилыч ко мне отношение имеет. А мне сегодня с ним поговорить надо…

– Поговори в другой раз.

– Ой, снова ты со своими советами! Он завтра улетает.

– В Осаку?

– Ну! И если мы не пересечемся, мой семинар неизвестно на сколько перенесется.

– Позвони мне, после разговора.

Через несколько часов, после обеда. Звонок. Женя берет трубку.

– Слушаю.

– Привет, Жень, это я. Как, пересеклись?

Нервно:

– Да!

– Что? Договорились о семинаре?!

Раздраженно:

– Нет!

– А когда?

Выйдя из себя:

– Никогда! (И поспокойней.) Он уехал.

– Ой…

– Ладно, потом расскажу. Пока!

На самом деле, кое о чем они договорились. Академик немного отошел от гнева, тем паче, что он успел всыпать по первое число ребятам, обслуживающим телескоп. Всыпание происходило дистанционно (телескоп-то не в Москве стоит), но виновные ощутили в полной мере, что́ значит гнев академика. Однако, гнев гневом, а тем временем он перестроил свой доклад так, чтобы обойтись без испорченного снимка, и на следующее утро у шефа было благодушно-чемоданное настроение. Перед отъездом он вызвал Женю, ласково поговорил с ним и обещал сразу по возращении заняться его работой. Хотя чего там заниматься! Просто назначить дату семинара, и дело с концом!

Подержанная иномарка, та бригантина, на которой Женя некогда флибустьерствовал, развозя чай и жвачку из оптовых складов по розничным ларькам, в описываемую нами пору была еще достаточно бодра, чтобы баланс между затратами на обслуживание и пользой от нее был в пользу… Нет, «в пользу пользы» некрасиво. Тогда так: был положительным. Тьфу ты! Опять не вышло. Те же Жени, как математики, не согласились бы с этим: положительный баланс означает, что первое превышает второе, то есть затраты – пользу. Ну, тогда – отрицательным. Н-нет, снова не то: математика – своим чередом, а слово «отрицательный», как ни крути, – синоним «невыгодного». Ладно, начнем сначала.

Подержанная иномарка… бла-бла-бла про бригантину… была еще достаточно бодра, чтобы баланс между пользой и затратами был положительным. Фу-у-у. Вот теперь корректно. Хорошо, что перед этим фрагментом нет трех звездочек.

А кстати, чего же ей было не сохраниться, если в обычные дни Женя за руль редко-редко садился: на работу он добирался на метро, потому что так было и быстрее, и нервов меньше тратилось. Разве что нужно было что-то тяжелое отвезти или вечером кого-то на вокзале встретить, так это редко случалось. При таком режиме любой ветеран автопрома за юношу сойдет. Хотя все равно свою машину Беркутовы называли старушкой.

Вот на ней они в ближайшие выходные и отправились на дачу к дочке с тещей (это Женя-м, а Женя-ж – к маме и дочке). Это был как раз Катюхин день рождения.

Жени хотели еще год назад отдать свою достаточно развитую дочку в школу. Но дедушка с бабушкой в один голос запретили им это делать. Еще и их специальности как нарочно подобрались: папы-Женин отец, Антон Сергеевич, был педагогом, а мамы-Женина мать, Анастасия Егоровна, – врачом. И оба, каждый со своей точки зрения, объявили, что никакой спешки нет, лучше годик подождать. Скрепя сердце, взрослые дети подчинились. Но вот наступило последнее предшкольное лето, и Кате стукнуло семь.

Время на даче провели чудесно. Купались в озере, ходили по лесу, были безжалостно покусаны комарами, жарили шашлыки, вечером слушали соловья, переночевали с субботы на воскресенье, проснулись рано, благодаря чему смогли еще хорошо нагуляться, щедро умастив друг друга средством от комаров, москитов и мошки, пообедали, уже не шашлыком на углях, а обычным обедом с плиты, и, наконец, в четвертом часу двинулись домой.

За городом все смотрится по-другому. Вот и на этот раз проблемы мужа отошли на второй план, что́ дало возможность Ж(ж)ене поделиться тем, что происходило на ее на работе. Обычно она не особо распространялась на эту тему, подсознательно считая свою редакторскую деятельность вторичной по сравнению с работой супруга, занимавшегося более или менее тем, чему их учили пять лет в Университете. Но, как было сказано выше, за городом все меняется.

Некоторое время назад Жене поручили редактирование серии книжек для девочек…

– Да если бы для девочек! – воскликнула Женя, в то время, как Женя выруливал с дороги, засыпанной гравием, на бетонку. – Это какая-то школа гейш, если не сказать сильнее. Скажем, я делала «Энциклопедию для девочек». Так там о чем говорилось? Как подобрать косынку под цвет глаз. Или, например, какая наклейка подходит для школьной сумки, а какая – для косметички.

– Косметички! Это тебе не школа гейш?

– Женя, ты живешь в прошлом веке. «Косметичка» сейчас нормальное слово, вроде как в наше время «пенал». Нет, ты не представляешь! В этой моей новой серии нет речи про красиво-некрасиво или, там, гармонирует-негармонирует. Нет, прямо пишут: как выбрать юбку, чтоб понравиться мальчику? Как подколоть свою подругу? Что сказать мальчику, чтоб он пригласил тебя на вечеринку? Не в кино, даже не на дискотеку, а – на вечеринку!

– Терпеть не могу это слово. Какое-то оно не русское.

– А какое? «Вечер…»

– Не знаю. «Вечер», конечно. Но все равно от него веет американщиной.

– Вообще, да, – согласилась Женя. – Хотя почему, непонятно. Да это еще что! Слово «вечеринка» я сама вставила. А у переводчицы было просто и незамысловато «пати».

Прочла я книжечку новейшую

и сразу оказалась гейшею, —

с ходу сочинил Женя. И дальше, слушая жену вполуха, принялся придумывать следующие две строчки, заранее наметив последнее слово во второй строке. Рифму «гладью», вполне подходившую для галантерейной темы, он категорически отверг как, пусть и классическую, но банальную. «Ладья» не подошла ни по смыслу, ни ударением. Женя продолжала свои сетованья, а каламбур все не вытанцовывался. Еще пара минут, и будет поздно развивать двустишие, которое к тому времени скроется за поворотом дороги. И вдруг получилось! Просто надо было не зацикливаться на «–дь», а использовать «–ть».

Надену покороче платье

и в садик побегу, как блядь, я.

Женя каламбур оценила, но уточнила:

– Только не садик. Эта серия – от восьми лет.

– И на том спасибо! Ну хорошо, не «в садик», а «в школу».

Вот так они коротали те три часа, которые заняла в воскресный вечер дорога, в будний день отнимающая минут сорок. Впрочем, пробки не были для них неожиданностью. К тому же тихо играло радио классики и джаза. А когда начались «Венгерские танцы», Женя увеличил громкость, и они вообще замолчали. Брамса сменила джазовая программа, да еще с Эллой Фитцджеральд, и опять они слушали, почти не разговаривая.

В общем, доехали, как сказала Женя, «малой кровью». На что Женя отреагировал:

– Это – как кому.

Так, для порядка. Без таких ремарок пассажирка еще, чего доброго, забудет, что вождение – не менее, а то и более утомительный труд, чем готовка и глажка.

Выйдя в понедельник на работу, Женя узнал, что не всем его товарищам удалось так благостно провести уикенд.

(Вот, кстати, любопытно: почему, в отличие от вечеринки, уикенд не вызывал у Жени неприязни? Возможно, из-за своей неприкрытой англоязычности? Кто его знает.)

В ночь с субботы на воскресенье, часа в три, то есть в разгар утреннего заседания на конференции в Японии, Гене Благову позвонил Гаврилыч и, крайне возбужденный, потребовал, чтобы тот немедленно переслал ему по электронной почте испорченные снимки, те самые, с пятнами, о которых рассказывал Женя в пятницу за завтраком. Гена говорит: «Хорошо, Юрий Гаврилович, я утром прямо все сделаю». Он сразу понял, почему Гаврилыч к нему звонит: Гена единственный из всей лаборатории мог в выходной день без предварительного оформления в институт проникнуть. Он бы до директора дошел, а пропуск раздобыл. Но академика и это не устроило. Он как закричит из своей Японии: «Трах-тарарах, твою мать! Какое, трах-тарарах, утро! Немедленно!» В общем, очень Юрий Гаврилович волновался.

Неизвестно, с кем Гена говорил среди ночи, только, когда Миша Тикин в пятом часу примчался к институту, охрана его ждала и сразу открыла шкаф с ключами от кабинетов. Почему Миша? Потому что именно его сразу после вышеописанного разговора разбудил Гена и сказал без лишних вступлений:

– Шеф только что звонил, просил, чтоб ты ему срочно то-то и то-то прислал. Тут только одна проблемка – как тебе в лабораторию просочиться? А, ладно, не бери в голову. Ты, давай, ноги в руки, только штаны не забудь, и жми в институт. А я тем временем попытаюсь договориться, чтоб тебя впустили. Если что, ты мне прямо звони, не стесняйся. Я буду на трубочке.

Ну в самом деле, ка́к одновременно и ноги в руки, и на трубочке? А Тикина он выбрал ясно почему: тот был самым младшим из тех, у кого в лаборатории была машина. Или, наоборот, единственным обладателям машины, к кому Гене было удобно обратиться среди ночи. Нет, если б Миши не было, он бы, конечно, и кого-то постарше побеспокоил или, скажем, кому-то из младших обещал оплатить такси (и нашел бы потом способ через бухгалтерию это провести). Но раз был Миша с машиной, то – чего ж лучше?

В общем, Гена все устроил. Только Мише пришлось дважды расписаться: один раз в обычном журнале, в котором он расписывался, когда приходил на работу первым и брал ключ от комнаты или когда уходил последним и сдавал его, и второй раз – в специальном журнале, который он видел впервые. Это был спецжурнал выходного дня, а он ведь прежде в такие дни не бывал в институте (массовые мероприятия не в счет).

Миша немного повозился с файлами: рисунки были очень тяжелыми. Дважды за это время в лаборатории звонил телефон, и шеф торопил его примерно в тех выражениях, которые были выше закодированы междометием «Трах-тарарах». Кстати, Юрия Гавриловича совершенно не удивило, что задание он дал Гене, а выполнял его Миша. Между нами говоря, он бы как раз удивился, если бы в лаборатории Гену застал.

В общем, академик Гарт получил все, что хотел. Правда, его доклад был на следующий день, и особой необходимости в такой спешке не было. Академики они такие: если приспичило, вынь да положь.

Но на самом деле был смысл в этой гонке. Был! Да еще какой! Потому что вечером, на банкете, Гарт подошел к профессору Шнайдеру и… Но нет, давайте по порядку.

Весь сыр-бор произошел из-за доклада Шнайдера, которым открывалось первое заседание секции.

* * *

Немцы, а вернее, австрийцы в своей альпийской обсерватории тоже обнаружили темное пятно. И тоже решили, что это брак. Но, в отличие от нашего, их телескоп не был жестко запрограммирован, и они легко смогли переснять этот участок неба, предварительно, разумеется, со свойственной им педантичностью проверив все оборудование. Второй раз – ничего нового. Сняли в третий. И опять то же самое получили. Проверили-перепроверили. Нет никакой ошибки!

Так что конференция началась с сенсации. Разумеется, немцы представили дело так, что они давно изучали этот участок неба и вот, наконец, обнаружили долгожданную аномалию. Но ясно как день, что это (как комментировал ироничный Юрий Гаврилович по возвращении) чистой воды случайность, но кто теперь в этом признается?

Чистой случайностью было и то, что Шнайдер стоял в программе секции первым. Его сообщение, конечно, и в конце бы впечатление произвело, но времени на обсуждение меньше было бы. А самое главное, хорошо, что Гарт еще не успел выступить.

В общем, Шнайдер доложил: так, мол, и так, обнаружено абсолютно темное пятно на таком-то участке неба. Что тут началось! Чуть ли не дошкольником его обзывали. Хотя имя профессора Шнайдера, да и всей его школы кое-что да говорит любому, мало-мальски в астрономии разбирающемуся. Но, с другой стороны, как реагировать, когда всемирно известный ученый рассказывает сказки Шехерезады? В общем, один за другим вставали члены секции и буквально на пальцах доказывали, что этого не может быть. Ну, понятно, пальцы – это фигуральное выражение: у оппонентов Шнайдера кроме них были и цифры, и данные многолетних наблюдений, да и какое-никакое знание физики в пределах, мягко говоря, несколько шире школьной программы.

И когда все почти высказались, слово взял академик Гарт. Кстати, не последний человек в мировой науке. И скромненько так сообщил, что и русские исследователи обнаружили это самое затемнение. И что он собирался «осветить это темное пятно» в своем докладе завтра, но, раз сегодня об этом зашла речь, то он должен полностью поддержать уважаемого австрийского коллегу.

Нет, когда мы сказали: Что тут началось! – мы ошиблись. По-настоящему началось после выступления Юрия Гавриловича. Честное слово, если бы кто посмотрел со стороны, ни за что бы не поверил, что это светила мировой науки. Куда там! Прямо как дети, повскакали с мест, кричат: «Покажите, мол, ваши снимки! Покажите! Предъявите!» Председатель пытается их утихомирить – не тут-то было. Смех один!

Гаврилыч наш переждал это гомон и объяснил, что не думал, что снимки понадобятся сегодня, что они у него в гостинице, но что, если коллегам не терпится, он готов к вечернему заседанию их принести или вечером на банкете показать. А когда следующий доклад начался, тихонько выполз из зала заседаний и помчался в Москву звонить. К вечернему заседанию (оно в два часа по японскому времени начиналось) не получилось, и он отговорился тем, что не добрался до гостиницы. А к банкету снимочки были у него в руках. В смысле, в кармане

Все последующие дни, во всяком случае, на этой секции, докладчиков слушали вполуха. И впрямь, кто бы мог сообщить нечто сравнимое по важности с открытием пятна Шнайдера – Гарта, как к концу конференции все называли это таинственное явление. Кстати, ему было посвящено и все заключительное пленарное заседание, так что коллеги с других секций даже немного обиделись.

Весь астрономический мир мгновенно узнал о случившемся. Конечно, в обычных новостях об этом ни слова не было, но на специальных сайтах ни о чем другом не писали.

В понедельник в Москву позвонили ребята из обсерватории и возбужденно спросили: «Что, правда?» Москвичи им ничего толком объяснить не могли, только рассказали о Мишиных ночных похождениях – косвенном, но однозначном подтверждении информации из интернета.

Обсерваторщики торжествовали! На следующий день все, у кого был среди них хоть один приятель, получили по электронной почте фотографии с пьянки, которую они закатили.

Гарт вернулся из Японии триумфатором. Первым делом он позвонил директору обсерватории и изъяснился ему в любви. В разговоре он называл пятно Шнайдера – Гарта нашим пятном, причем имел в виду, кроме себя, разумеется, отнюдь не австрийского коллегу. Прощаясь, он передал всем сотрудникам обсерватории «огромную благодарность за самоотверженный труд, давший блестящий результат», просил найти возможность поощрить их материально и обещал «со своей стороны поспособствовать этому перед руководством», а вот о чем он не упомянул, так это о своем гневе недельной давности и звучавших тогда обещаниях «навести порядок в том бардаке, который ты развел в своем хозяйстве». Пользуясь его же собственной формулировкой, кто теперь в этом признается?

Для Жени результатом всех этих радостных событий стало то, что шеф наконец договорился с директором института о рассмотрении его работы на ближайшем заседании совета, что, в сущности, означало выход на финишную прямую, с назначением даты предзащиты, утверждением оппонентов и прочими щекочущими нервы соискателя формальностями.

Прошло три месяца.

Диссертационные дела нашего героя развивались по плану, без особой спешки, но и без досадных задержек. Как ни важны детали этого процесса в жизни Жени и всего семейства Беркутовых, для нашего повествования, даже не будучи помечены звездочками, они не представляют никакого интереса. Разве что стоит отметить одну особенность.

Будучи по профессии, как говорилось выше, математиком, Женя работал в физическом институте, о чем, впрочем, тоже было сообщено. Поэтому его работа должна была проходить апробацию как у математиков, так и у астрономов. Проблема была в том, что последние, при всем своем доверии к царице наук и знании того, что многие открытия, в том числе в их области, были сделаны с помощью одних только расчетов, в глубине души не верили, что какие-то там формулы могут заменить старые добрые окуляры и чуть более молодые, но не менее добрые спектрометры, которые можно потрогать, что-то в них подкрутить и даже, на худой конец, испортить. Вот в испорченные приборы они верили, а в безупречные формулы – нет.

Нет, Ньютон или там Лаплас – конечно, тут кто спорит? Но одно дело Ньютон, а другое – Женя Беркутов. Тем более, что Женя в свои неполные двадцать девять лет выглядел как вчерашний выпускник вуза.

Но главное было даже не в математическом скепсисе заядлых материалистов, в котором они, кстати говоря, ни за что бы не признались, а в том, что за долгие годы работы Ю. Г. Гарт нажил среди коллег достаточное число скрытых, а порой и явных, недоброжелателей.

Всякий, побывавший на Женином месте, подтвердит, что высокий авторитет научного руководителя имеет и обратную, весьма неприятную сторону. Да это не только науки касается.

Конечно, при открытом обсуждении личный фактор не мог играть существенной роли, но вот когда дойдет до голосования… Но да об этом пока рано было беспокоиться.

Из других важных событий в семействе Беркутовых можно отметить то, что Катя пошла-таки в первый класс. Конечно, по одному месяцу учебы нельзя делать далеко идущие выводы, но пока она особых хлопот родителям не доставляла. Она вообще была не очень проблемным ребенком и, с одной стороны, вызывала расположение воспитательниц в садике и вот теперь – учительницы, а с другой – легко находила общий язык со сверстниками…

Кстати, о языке. Общем со сверстниками. Это – тема.

В последнее воскресенье сентября Беркутовы отправились за город. Бабье лето в тот год затянулось, и они решили ухватить, может быть, последний погожий денек.

«За город» – это громко сказано. Если кто-то представил себе туристический поход с рюкзаками за спиной, то он сильно ошибся. Хотя формально не придерешься: они и в самом деле пересекли границу города. Только проходила эта граница в трех по-окраинному длинных кварталах от их дома.

Каких-то пять остановок на автобусе: две по Москве и три уже по области – и можно дышать полной грудью! Еще около часа ушло на то, чтобы потерять из виду не только далекие очертания человеческого жилья, но и других искателей нетронутой природы.

Наконец нашлась и отличная полянка, без следов не только мусора, но и кострищ. Женя не любил возиться с костром, и они ограничивались в подобных вылазках бутербродами, холодной картошкой и крутыми яйцами, ну там огурчиками-помидорчиками, а из горячего – чаем из термоса.

Расположились, короче говоря.

Женя протянула Кате пластиковый стаканчик с чаем. Верней, она хотела поставить стаканчик перед ней, потому что чай был горячий, стакан тонкий, а за единственное не обжигающее место – верхнюю кромку – держалась сама Женя. Но Катя опередила ее и, не оценив температуру, цапнула стакан. Женя начала было:

– Осторо…

Но Катя уже обожглась, отдернула руку и расплескала чай, частично на себя, частично на руку матери, а частично на разложенные на клеенке бутерброды.

Никто не ошпарился, и этот инцидент мог бы остаться без внимания как его участников, так и нашего, если бы Катя не сопроводила его комментарием:

– Ой, блин!

Собственно говоря, ради дискуссии, возникшей из-за этого неосторожно брошенного междометия, и включен в нашу повесть весь эпизод в целом.

– Катерина! Что за выражения! – сказал отец.

– А что? – удивилась дочь.

– Ты что сейчас сказала?

– Блин.

– И что?

– Что?

– Что это означает?

– Ну блин, – удивилась она вопросу. – Который кушают.

– Ах, кушают! А почему, позволь спросить, не оладь, не бутерброд или, скажем, кулебяк?

Катя пожала плечами: как будто и так неясно, что ни оладь, ни бутерброд в таких случаях не вспоминают. Видя, что дискуссия зашла в тупик, в нее включилась мама:

– Катюша, запомни: это нехорошее слово. И блин, который едят, тут совершенно ни причем.

– А какой причем?

Конечно, проще всего было бы сказать что-то вроде: «Вырастешь – узнаешь», – или: «Просто запомни, что это слово употреблять не надо». Но Беркутовы избегали подобных педагогических приемов. Пока Женя-мать соображала, как объяснить дочери, почему это слово плохое, не углубляясь в его происхождение, Женя-отец сказал:

– Просто запомни, что это слово нельзя использовать. А почему и что – узнаешь, когда подрастешь.

– Но все ведь так говорят, – сказала дочь, упорно пытавшаяся добиться истины.

Отец как будто только этого и ждал:

– Кто все? Кто все? Ты когда-нибудь слышала такое от меня или от мамы?!

Мало ли чего Катя от них не слышала! Что ж теперь, вообще не говорить? Но она понимала, что такой ответ вызовет у взрослых новый всплеск ненужных рассуждений. И промолчала. Это сошло за согласие. Или покорность. Или упрямство. Чувствуя, что все три варианта недалеки от истины, отец попытался развить свою мысль:

– Видишь ли, Катюх, есть грубые слова. Их все знают… Ну, все взрослые. В общем, все, кто знают эти слова, знают, что они неприличные. А есть слова… Как бы приличные. Но они означают ровно то же самое. И поэтому они еще гаже. Человек сам себе представляется таким культурным, а на самом деле…

Он еще говорил про какое-то «лицемерие». Катя раньше слышала это слово, но что оно значит, знала не точно. Хотя ясно, что что-то плохое. Но это не играло большой роли: отец ее окончательно запутал. У него так получалось, что говорить совсем неприличные слова лучше, чем другие, неизвестные Кате, но явно менее неприличные. В очередной раз она убедилась, что у этих взрослых в голове столько умных мыслей, что они сами их объяснить не могут.

Что касается Жени, то он считал, что всё изложил предельно доходчиво, и был весьма доволен собой.

Катя тем временем думала: «А как же тогда с блинами, теми, которые кушают. Их тогда как называть?» Вот бабушка недавно сделала блинчики. Тут понятно: «блинчики» говорить можно. Но это – если с творогом или мясом. А если просто? На масленицу у них в садике Елена Викторовна сказала: «Завтра будем есть блины». И все воспитательницы и нянечки повторяли: «Блин, блин… Возьми еще блин. Этот блин подгорел, возьми другой блин». Катя это точно помнила.

Вообще, в садике (или, там, в школе) и дома разные слова считаются неприличными. Сколько раз она слышала от отца: «Черт! Черт возьми! К чертям свинячьим!» А Вовка Ергошин сказал: «Черт!» – так Анастасия Георгиевна пол-урока не могла успокоиться. Целую лекцию прочла: мы, люди христианской культуры, да мы, носители чего-то там, да еще хранители еще чего-то. И главное – вместо диктанта! Вот какая польза от черта может быть.

Значит, так и запомним: дома блин не упоминать, а в школе – черта. Это со взрослыми. А с ребятами все можно.

Умная девочка Катя и впрямь могла находить общий язык с разными людьми.

Просветив ребенка, родители успокоились, и в остальном день прошел прекрасно.

Между тем подошел срок Жениной предзащиты. Он совершенно не волновался. Конечно, в Совете будут сидеть корифеи науки, которые всякого разного знают в тыщу раз больше Жени. Но одну малюсенькую тему он знает лучше любого профессора или академика. И речь будет идти именно о ней.

Заседание ученого совета было чистой формальностью. Члены Совета, имевшие отношение к области науки, в которой хотел сказать свое скромное слово соискатель, уже были знакомы с его исследованиями по статьям и прежним обсуждениям, а те, кто работал в других направлениях, доверяли первым. Так что серьезного обсуждения не было. Точнее, не было никакого. И не только по указанной причине.

Когда Женя закончил свое двадцатиминутное выступление и приготовился отвечать на вопросы, зная заранее, что ни одного неожиданного среди них не будет, председательствующий, он же директор института…

Но сперва несколько слов о самом институте.

Женя работал в МиМаМи – общепринятое сокращение Московского НИИ микро- и макромиров. И хотя целью проводившихся здесь работ было исследование явлений, относящихся одновременно в двум мирам, например, движения микрочастиц в глобальном пространстве или, наоборот, влияния космических полей на земные нанопроцессы, все-таки каждый из сотрудников тяготел либо к одному, либо к другому из миров. Соответственно, и отдельные исследовательские группы, и темы работ условно делились на макромирные и микромирные. Понятно, что лаборатория астронома Гарта относилась к первой группе. А вот директор института, молодой (для своего, разумеется, звания) член-корреспондент Академии наук Павел Дмитриевич Кубанцев, был в большей степени микромирщиком. В последнее время и на всех возможных уровнях он с гордостью докладывал о прорыве мирового значения, совершенном сотрудниками его института во главе с академиком Гартом, однако в глубине души таил крошечные, но ощутимые капли зависти. Нет, не лично к Юрию Гавриловичу (его он весьма уважал и в человеческом, и в научном смысле), а так, как представитель группы, не сумевшей осуществить прорыва, может завидовать представителю другой, осуществившей. И как раз случай подвернулся поднять беспокоившую его тему.

Итак, Женя закончил свое выступление и приготовился отвечать на вопросы, не ожидая никаких неожиданностей, но тут председательствующий, он же директор института Павел Дмитриевич Кубанцев, вместо того, чтобы открыть дискуссию, сказал:

– Молодец! Я думаю, ни у кого нет возражений одобрить эту работу. (Он оглядел немного ошарашенную аудиторию.) Вопросы отложим до защиты. А если кому-то не терпится что-то уточнить, можно – в рабочем порядке. Да? (Все растерянно закивали.) Вот и отлично! Я о чем хотел сказать? Жень, ты присядь пока. Все мы не так давно поздравляли Юрия Гавриловича с заслуженным успехом. Но наука не стоит на месте. Зачем за примерами далеко ходить? Американцы сообщили об открытии клюп-частицы. У нас принято кивать, мол, американцы, у них оборудование самое современное, денег куры, или кто там? – индейки не клюют. Но тут что́ можно сказать в наше оправдание? С одной стороны, мы и на своем, каком-никаком, оборудовании открываем пятно Шнайдера – Гарта, а с другой – американцы без всякой дорогостоящей техники, буквально одной шариковой ручкой вычисляют эту самую клюпу. Что, у нас шариковых ручек мало? Нет, товарищи дорогие, у нас другое. Вот такой вот математик – ну, вы работу его только что сами слышали – сидит себе в астрономической лаборатории, где и без его формул мировые прорывы совершаются. Нет, конечно, и там ему работа найдется, я ничего, ЮрьГаврилч, сказать не хочу. Но только, вы уж извините, сейчас время не такое, чтобы так кадры использовать, процентов на… В общем, не на сто. Ты, Жень… Евгений Антонович, как, чувствуешь себя в силах потягаться с американцами? Ладно, нечего скромничать, что ты плечиками пожимаешь и глазки опускаешь, как девица на выданье? «Можно попытаться»! Вот это ближе к правильному ответу. Так и попытайся! (Он снова обратился к членам Совета.) Короче, я предлагаю сейчас прямо, не откладывая, создать группу математических исследований, а когда Евгения… э-э-э… Антоновича утвердят, то и лабораторию. Есть возражения? А вы, ЮрьГаврилч, не обижайтесь: он по роду своей работы все равно ваши задачи решать будет. Но – но! – и других подразделений. Вот что важно. Все согласны? Тогда нам остается только пожелать Жене готовиться к защите – там-то ему спуску не дадим, а в новой работе – открыть новые клюп-, шмюп- и прочие дрюп-частицы!

Женя возвращался домой… Словосочетание «в приподнятом настроении» довольно точно отражает его состояние. Именно приподнятым он себя чувствовал. В самом прямом смысле. И не только ростом он был выше, но и в плечах шире. Добрый великан из сказки, да и только. Вот идут вокруг люди и не знают того, что́ знает он. О чем он написал в своей работе, и, между прочим, крупнейшие ученые страны признали, что даже вопросы задавать – излишне! И пусть это – не самая большая тайна мироздания, даже, прямо скажем, микроскопическая. Но все-таки об этой крошечной детали в гигантском сооружении, которое называется Природой, даже не догадывается никто из вот этих вот пассажиров метро, спешащих по своим незамысловатым делам.

Женя доехал до пересадки и перешел на свою ветку. Вошел в вагон. Народу в этот час было не очень много: как раз чтобы занять все сидячие места, да еще около одной из дверей стояла шумная троица подвыпивших мужчин полуинтеллигентного вида. Женя встал в соседнем дверном проеме.

Трое стоящих что-то оживленно обсуждали, не стесняясь в выражениях. Как, впрочем, и в громкости их произнесения. Женя огляделся: может, это только он слышит, а остальным шум поезда всё заглушает? Нет, судя по тому напряженному безразличию, которое блуждало на лицах, все были в курсе проблем, беспокоивших его соседей. Будь на их месте галдящая компания семи- или даже одиннадцатиклассников, во весь голос обсуждающая контрольную или первенство школы по волейболу, обязательно какой-нибудь, и даже не один, пассажир, отчитал бы их, указав, что они не одни в вагоне, и растолковав, ка́к следует себя вести, и все прочее, на что горазды транспортные дидактики. Но одно дело безобидные школяры, а совсем иное – здоровенные жлобы, к тому же еще и плохо себя контролирующие. Пока что они не контролируют свои языки, а сунешься – они и руки перестанут контролировать. Да даже если просто обложат матюгами – кому приятно?

В другое время, может быть, и Женя бы придал лицу отрешенно-самоуглубленное выражение и, доехав до соседней остановки, перешел в соседний вагон под видом поиска сидячего места. Но – не в этот вечер, когда он был выше ростом и шире в плечах, чем обычно.

Женя оторвался от двери с надписью «Не прислоняться» и двинулся вдоль качающегося вагона, удерживая равновесие с помощью верхнего поручня. Вагон насторожился, а когда он приблизился к беседующим, то и напрягся. А как тут не напрячься, если все знали, что́ сейчас произойдет. Этот интеллигентик скажет: «Да вы что́ себе позволяете?! Вы где́ находитесь?! А ну…» Но что «а ну», никто не узнает, потому что эти хамы начнут его бить. И вот тут-то важно не упустить момента для того, чтобы кинуться врассыпную.

Но ничего этого не произошло, и никто даже не узнал о чем этот говорил с этими. Потому что гигант, осознающий свою необъятную физическую и духовную силу, не нуждается в окриках. Он говорит спокойно и дружелюбно. И, главное, негромко

В тот момент, когда один из собеседников сообщил приятелям, что, «судя по процентовкам, блядь, там по сорок выходят, а я им говорю: хули сорок дрочить-то? Уж тогда, бля…», – в этот кульминационный момент хозяйственного спора Женя добрался до них, приятельски приблизил свою голову к их головам и задушевно произнес:

– Ребята, насчет «бля» и «хули» – чуток поосторожней, а? Тут женщины…

Эффект изумил самого Женю. Разговаривавшие удивленно, будто только сейчас заметили, что находятся среди людей, завертели головами, а тот, кого он перебил, спросил:

– А мы что, мы очень… того?..

Женя с огорченной улыбкой покивал, как бы говоря движениями головы: «Увы, увы…»

– Извини, батя, – сказал второй из троицы, то ли в сумраке вагона переоценивший Женин возраст, то ли и не пытаясь его оценивать, а просто понимая, что подобное замечание может сделать лишь почтенный старец.

Третий успокоил Женю:

– Всё путем!

– Ага, – сказал Женя и вернулся в свою дверную нишу.

В продолжение четырех перегонов, пока трое приятелей не вышли, они время от времени оглядывались на Женю и показывали ему руку со сжатым кулаком, но не угрожая, а – как «Но пасаран», в смысле: Не боись, дядя, всё под контролем, мы фильтруем базар. И Женя отвечал понимающей улыбкой.

Интересно добавить, что никто из ехавших в вагоне не подумал: «Оказывается, можно по-людски договориться». Нет, часть наблюдавших вышеописанную сцену решила, что эти четверо знакомы между собой, и поэтому интеллигентику сошло с рук вмешательство в разговор, а часть – что он просто спросил, например, какая остановка следующая, и они ответили (правда, осталось неясно, почему после этого изменились громкость их разговора и лексикон, но это уже были никому не интересные мелочи). И один человек решил, что под шкурой интеллигента скрывался мент, негромко, но веско припугнувший распоясавшихся хулиганов. Но самое простое предположение – что Женя просто попросил ребят следить за своей речью и они вняли его просьбе – почему-то никому не пришло в голову.

* * *

А теперь насчет клюп-частиц, о которых упомянул П. Д. Кубанцев.

Как справедливо заметил он же, наука на месте не стоит. В то время, как часть мирового научного сообщества пыталась осмыслить открытие австрийских и российских астрономов, то есть, попросту говоря, выяснить, что́ же собой представляет таинственное пятно, другие, не имеющие отношения к музыке сфер, занимались своими вопросами и, по крайней мере, некоторые из них – небезуспешно. В частности, удача сопутствовала американской группе молодых исследователей под руководством нобелевского лауреата Джошуа Адамса.

Достигнув определенного положения в своей области, любого человека тянет на нечто обобщающе-всемирно-сущностно-значимое. Так и Адамс, удостоенный всех возможных регалий в области химии, пресытился родной наукой и решил воспользоваться своим исключительным положением в университете, где заведовал кафедрой. Кафедру он передал любимому ученику, тоже всемирно известному, а сам организовал лабораторию, которая, собственно говоря, так и называлась – Адамс-лаб. Да и сложно было бы дать ей более конкретное наименование, потому что занималась она чем-то совершенно неконкретным. И то сказать: Адамс набрал не только химиков (что вполне естественно), а еще и физиков и математиков (что довольно логично), философов (что еще понятно), а также вовсе необъяснимых лингвиста, музыковеда, парапсихолога и даже богослова с врачом, почему-то гастроэнтерологом. Всего получилось 17 человек, причем, это число было не случайным: он заранее наметил взять именно столько.

Коллектив получился вполне интернациональный: тут встречались и китайские, и славянские, и испанские фамилии, не говоря уж об англо-саксонских. Что касается полового состава, то, с учетом заведующего, в лаборатории было поровну мужчин и женщин.

Ко всем кандидатам предъявлялось два требования – быть не старше 23 лет и обладать магистерской (но ни в коем случае не докторской!) степенью. В остальном к каждому был свой подход. После небольшого собеседования, в ходе которого получили отказ примерно четверо из пяти, Адамс давал задания. От медика потребовалось знание поэзии Огдена Нэша и музыки Шёнберга. От музыканта – решения задач из сборника «Логические парадоксы для старшеклассников», причем важно было не правильное решение, а ошибочно-замысловатый ход мысли: принятый кандидат не справился ни с одной задачей, но продемонстрировал нечто, очевидно, более ценное с точки зрения экзаменатора. Богослову Адамс предложил написать реферат «Зависимость цветения декоративных кактусов от пристрастия их хозяина к посещению порносайтов». И хотя никакой зависимости обнаружено не было (да и какая тут могла бы быть связь?), что-то в рассуждениях, представленных на его суд, Адамсу приглянулось. И так далее. В частности, философ должен был приготовить украинский борщ, не заглядывая в интернет, в результате чего он не только освоил азы кулинарии, но и восстановил почти утерянные навыки работы с «бумажной» библиотекой. Это еще перечислены только задания, предложенные принятым на работу. А на каких фантазиях Адамса «сломались» отвергнутые, так и осталось неизвестным широкой общественности.

Все это можно было бы назвать блажью пресыщенно-прихотливого ума, если бы ее результатом не стал грандиозный успех, о котором говорилось выше, а именно – открытие клюп-частицы.

Клюп-частицей Адамс и его соратники назвали открытую ими мельчайшую частицу вещества – ту самую, из которых состоят так называемые кирпичики материи, элементарные частицы. Размер этой «клюпы» столь мал, что не поддается никакой фиксации физическими и другими известными методами. Она – просто невидимка. Причем, взять, к примеру, микробов, которые тысячи лет жили себе в человеке и рядом с ним, а он не подозревал об их существовании. Так то – пока не было прибора, чтоб их увидеть. А пришел Левенгук – и пожалуйста, микробы как на ладони, облюбуйся! Или те же элементарные частицы: их видать – не видно, но приборы фиксируют так, что лучше и не надо. А тут – хоть тыщу лет изобретай, никакого прибора изобрести невозможно, потому что нет ни поля, ни силы, чтоб могли с этими самыми клюп-частицами взаимодействовать: те просто проскакивают между силовыми линиями, как мальки – в ячейки крупного невода. Один из сотрудников Адамса, Лео Айзеншпиц (кстати, математик), в этой связи вспомнил русскую поговорку: «Клопа танком не раздавишь». Это тонкое народное наблюдение привело в восторг нобелевского лауреата, и еще не обнаруженная частица тут же получила свое наименование: Адамс произносил «клоп» как «клюп».

Основой работы Адамс-лаб стала идея о том, что, как бы ни была незаметна клюп-частица, она не может не оставлять следа. Как, собственно говоря, ничто в этом мире не проходит бесследно. Последнюю мысль можно было бы по справедливости отнести к числу общих мест и глубокомысленных банальностей, сплошь и рядом используемых авторами литературных произведений, подобных ныне читаемому. Однако именно на таких очевидностях и порой, прямо скажем, благоглупостях и базировались все расчеты группы Адамса. Интеллектуальная мощь этих полутора дюжин головастых ребят сказалась именно в том, что им удалось перевести суть подобных незамысловатых афоризмов на язык строгих формул и, в конечном счете, не только доказать существование мельчайшей крупицы вещества (что и так было понятно: раз есть кирпичи, то должна быть и глина, из которой они слеплены), но и составить алгоритм расчета средней концентрации клюп-частиц в окружающем пространстве (или, иначе, клюп-плотности)! Хотя и это – не совсем точное название. Никто ведь не фиксирует сами эти частицы, а, так сказать, – намек на тень отпечатка их следов. Так что нельзя рассчитать: «Их в одном кубическом метре (или микроне, не суть важно) – столько-то тысяч (или квадриллионов, опять же не суть)». Это скорей – как если смотришь на снегопад: сколько снежинок, не сосчитать, но можно оценить, густо снег идет или, так, слегка сыплет. Такое почти интуитивное ощущение более или менее интенсивного мельтешения частиц в пространстве и было названо клюп-плотностью .

Вот на проведение подобных работ, пусть, и в не столь глобальных масштабах, и направил директор МиМаМи Павел Кубанцев свежеиспеченного кандидата физматнаук (забежим чуть-чуть вперед и скажем, что защита прошла вполне успешно). И, кстати, академик Гарт не возражал. Напротив, на устроенном Женей банкете он произнес тост в том духе, что за минувший год ему посчастливилось стать автором двух открытий: пятна (вместе с профессором Шнайдером) и Жени Беркутова (самолично).