Читать книгу Босфор - Михаил Мамаев - Страница 1

Мои спутники зависли в рыбном ресторанчике, под навесом из сухих пальмовых листьев.

Ресторан примостился на сваях, впаянных в морское дно.

Берег брезжил вблизи.

Под ногами мурлыкало море.

И мы улыбались, прислушиваясь, как оно дышит во сне.

Поели копченой кефали с козьим сыром и щедрыми овощами. Вкусили заводного средиземноморского рислинга, сиюминутного, как близорукий олень на голодной тигриной тропе. Порадовались, что мы из плоти и крови, и мир вокруг не мираж!

Спутники мои – один отличный чел и его девчонка – любили друг друга. И, кажется, начинали догадываться об этом. Я же, волк-одиночка, заметил это с первого взгляда по множеству неуловимых признаков, известных всем, кто хоть раз испытал это обреченное чувство.

Поэтому и чапал теперь один.

Одному тоже бывает ничего. Если вокруг море и музыка. И люди проходят сквозь тебя, не пытаясь сломать и накарябать на память «Я ЗДЕСЬ БЫЛ…». И можешь вернуться в порт, перебраться на другой корабль и на утро уже не помнить, за чем и от чего бежишь.

На площади я остановился.

В центре мерцал фонтан.

Его стройные пестрые струи срывали с небес тусклые старые звезды и выстреливали выскочками, чистенькими и без числа.

Впрочем, не очень долговечными.

Еще более резвые звезды грозили вот-вот взлететь чтобы указывать кому-то дорогу.

Вокруг фонтана фланировали автомобили и ярко-зеленые автобусы, улыбавшиеся решетками радиаторов.

Несмотря на поздний час, пипл спешил и делал вид, что каждый, по меньшей мере, министр путей сообщения всех баров от порта до южной оконечности острова. Глядя на них, нетрудно было заключить, что развлечения – нечеловеческий труд, если оказываешься на острове развлечений.

Фасадом к морю стоял отель. Он не достал бы рукой до неба, даже если бы привстал на цыпочки. Но на фоне двухэтажных частных домов выглядел, как Гулливер вблизи лилипутов. Или груша в чаше с черешней.

На крыше гремела музыка, и парились пальмы.

Сколько раз в таких местах я танцевал вальс «Великих мореплавателей» с девушкой в розовом. На самом интересном почему-то всегда просыпался… Но оставалось радостное предчувствие, что когда-нибудь я еще туда вернусь…

Вперед, наверх!!!

– Эй, бармен, обслужи-ка Бармалея из Марбельи! Рюмку текилы, плиз!

Рядом уселась местная длинноногая стрекоза.

Вспомнил, что ощущение счастья приходит задним числом, заказал ей большую рюмку белого мартини с куском льда и оливкой на дне. И себе еще текилу.

Выпили.

Она спросила, откуда я. Ответил, как всегда солгав. С женщинами так надежней…

Текила живо полетела вниз, выжигая в кишках остатки грусти, наполняя сердце радостью и желанием быть смелым.

Смуглые стрекозиные колени вызывающе блестели из-под короткой юбки.

Подвижные загорелые пальцы с ярко-красным маникюром на безумных ногтях то и дело барабанили по рюмке и были похожи на орудие убийства любовью.

Через миг я знал о ней все, что нужно.

Зовут Диана.

Работает танцовщицей в ночном клубе.

Сегодня ночью у нее выходной…

В который раз мысленно крикнул: «Ура!!!»

Я молод и не беден! И не тоскую по каким-нибудь островам Папуа Новая Гвинея так же сильно, как иногда тоскую по Москве или Парижу… И вообще я не тоскую ни-ко-гда!!!

– Еще текилу, плиз, и мартини даме! Слушай, детка, я расскажу тебе такое, от чего волосы встанут дыбом!

– Встанут где?

– На бороде!

Она хохочет.

Мне люб ее глупый смех.

Пьем!

– Извини, я на минутку…

Стрекоза исчезает во мраке.

Какие вопросы? Любой каприз, детка!

Посмотрел по сторонам. Ни один стол не пустовал. Везде сидели свечи и горели люди. Или, наоборот. Какая разница, если ты сам свеча?!

Люди-свечи болтали, смеялись, танцевали, подходили к краю крыши, смотрели в море, обнимались или меланхолично курили.

Неожиданно почувствовал на себе неслучайный взгляд. Я умею это делать спиной, затылком, копчиком – чувствовать такие взгляды… Тут же трезвею и превращаюсь в пружину. Пару раз спасало…

Вокруг маячило много людей, но я мигом отыскал нужный стол, как будто его специально осветили, или на стене был прибит указатель. Стол стоял у самого края. Там сидели двое: незнакомец лет сорока пяти и девушка примерно моего возраста.

Узнал ее.

И сразу успокоился.

Только сердце слегка подпрыгнуло…

Они перекинулись несколькими фразами. Мужчина подошел.

– Добрый вечер, – сказал на ломанном русском и протянул руку. – Поль.

– Добрый вечер, – ответил я и тоже представился.

– Да-да, знаю, – лицо Поля расплылось в улыбке.

– Вы работаете на КГБ? Или на французскую разведку?

На всякий случай улыбнулся. Я всегда так делаю, когда не знаю, как у человека с юмором.

– И то, и другое, если под этими разведками подразумевать мою жену, – засмеялся Поль. – Она вас знает и приглашает присоединиться к нам. Ну, как?

– Пожалуй…

«Черт! Ну, и на хрена сдались все эти географические карты-фигарты, компасы-фигомпасы? – недоумевал я, продираясь сквозь столы, спотыкаясь о стулья, натыкаясь на людей и пальмы, и чувствуя, как текила пьяным шкипером разошлась в кишках… – Как же легко заблудиться…!»

– Ну, здравствуй, Наташа!

– Наталья, – иронично, поправил Поль.

– Привет, Никита, – ответила она, протягивая руку.

Взял ее пальцы и несколько мгновений держал, не выпуская. Не представлял, как разговаривать с ней, о чем. И спросил первое, что пришло в голову, что и так прекрасно знал.

– Сколько мы не виделись?

– Четыре года. Я так тебе рада… А ты не изменился…

– Да, четыре. Скажи, пожалуйста! И я рад… Ты тоже не изменилась… Как давно на острове? Планы?

– Мы с Полем в кругосветке! Здесь со вчерашнего вечера и до послезавтра. Дальше прямым ходом в Тель-Авив….

«Неужели это не сон? – подумал я. – Можно протянуть руку и коснуться ее руки!»

– Давайте выпьем, – предложил Поль. – За встречу! За то, что в мире много хороших людей и неожиданных встреч! Чем больше хороших людей, тем приятных встреч больше!

– За тебя, – сказал я, чокаясь с Наташей.

Вернулась Диана.

– Кругосветка – это так здорово, по-хорошему завидую! – затараторила она, словно превратилась в расторопного туроператора, или надеялась, что ей тоже купят билет. – Блеск! Мечта! Не просто отличный отдых, но и возможность познакомиться с такими прекрасными людьми!

Зазвучала медленная музыка.

– Не разучился вальсировать? – иронично спросила Наташа. – Пригласи меня…

Мы медленно закружились среди пар.

Странно, когда нечего сказать – болтаешь без умолку. А тут как будто воды в рот набрал. И она замерзла.

– Я замужем. Почти четыре года.

– Поздравляю.

– А ты женился?

– Нет.

– Почему?

– Не встретил никого лучше тебя.

Улыбнулся, чтобы она не поняла, шучу или говорю серьезно. И чтобы сам не понял.

– Ты его любишь? – спросил как можно проще.

– Люблю, – так же просто ответила Наташа.

– Хорошо. Без любви пусто.

– А у тебя есть…?

– Нет.

Было приятно держать Наташу.

Перед глазами проплывали стойка бара, освещенные свечами столы, море в темноте, танцующие фигуры, опять столы и стойка.

– Мне кажется, я сплю, Наташа. Это невероятно! На огромной планете пути двух песчинок снова пересеклись… Неужели это возможно?! Если только планета сама не превратилась в песчинку! У меня в глазу… Зачем судьбе понадобилось опять свести нас?

Музыка закончилась. Не заметил и продолжал танцевать, пока Наташа не вернула меня на землю.

Поль был пьян и весел. Он склонился к Диане и что-то напевал, хлопая ладонями по столу. Я прислушался. Поль пел Марсельезу. Это обрадовало. Люблю умеющих петь Марсельезу![1]

– Нам пора, – сказала Наташа.

– Дорогая, посидим! Не хочу в постель! – запротестовал Поль. – Сколько времени, Никита?

Я посмотрел на часы.

– Без четверти два…

Поль подмигнул, мол, сейчас все решим. И галантно пригласил Наташу танцевать. Но, вставая, опрокинул бутылку с вином.

Вино едва не испортило Наташино розовое платье от Ferre и теперь веселыми красными осьминогами украшало светлые брюки Поля от Славы Зайцева.[2]

«А что? В этом что-то есть… – подумал я. – Ему так даже лучше. По крайней мере, осьминоги списывают лет сто…» И, пожалуй, Слава со мной согласился бы. Егор[3] – точно! Но приговор Наташи был неумолим.

– Я помогу, – весело сказала Диана. – А ты, Никита, будь здесь. Мы уложим его и назад.

– Вряд ли я вернусь, – сказала Наташа.

– Почему? – удивилась Диана. – Вся ночь впереди. Неужели будешь торчать в номере? Уж поверь, с этим французиком сейчас каши не сваришь.

Эта девчонка начинала мне нравиться. Кем бы она не была.

– Мы вернемся, Никита! – задорно откликнулся Поль, обнимая девушек. – Вот только спустимся в номер и сменим парнишке штанишки!

Они ушли.

Официант убрал со стола, постелил свежую скатерть. Я заказал капучино, снял пиджак и ботинки, положил ноги на соседний стул и стал наслаждаться запахом кофе и далекими огнями в море.

Хорошо почувствовать себя, как дома! Я долго этому учился. Обычно что-то неизменно мешало превратить окружающие предметы в сообщников, в партнеров по игре, в собратьев по счастью и несчастью. Что же тогда говорить о людях? А ведь это так необходимо – создать вокруг доброе поле, магический круг уюта на тривиальном трофи «Роддом – Могила»! Особенно, если собственный дом следует за тобой лишь в облачке ветхих воспоминаний, безлико клубящихся над банданой…

К лохматому стволу пальмы в кадушке рядом со столом кто-то привязал алую ленту. Лента слегка шевелилась. Пальма напоминала длинношеего лоха с копной нечесаных зеленых волос и при галстуке.

– Не плохо выглядишь, старина! – сказал я, чтобы поддержать его. – По крайней мере, ты ни на кого не похож, а это встретишь не часто… Увы, люди этого не любят, так что будь готов к неприятностям. Но ты справишься, уж поверь… Будущие победы написаны у тебя во взгляде…

Лох-Пальмос не отвечал. Я заскучал, впал в меланхолию и предался воспоминаниям.

Вспомнил, как любил Наташу. И подумал:

«Люди не всегда расстаются из-за раскордаша в своих дурацких шестеренках. Бывает, они как будто Инь и Ян,[4] нарисованные на розовой китайской вазе. Но вдруг одно неверное движение, один неловкий взмах беспощадного хлыста Судьбы! И сиамские[5] осколки уже разлетелись по медленной Лете.[6]

Смирись.

Обратного пути нет.

В историю, Бармалей, в историю…».[7]

1

Когда Наташа улетала в Стамбул, она не оставила у меня даже своей зубной щетки.

«Живу без прошлого, без будущего, без барометра и медицинской страховки, – подумал я. – Спасибо за спички в ночи, и что это еще не „Прощай, оружие!“…[8]

Сегодня Наташа в Стамбуле, завтра пригласят в Париж, через месяц на Марс…

А тут торгуешь просроченным сирийским соком. Ставишь баксы на собачьих боях в заброшенном песочном карьере вблизи Серебряного бора. Корешишься с опарышами, записавшимися в РУВД… Короче, барахтаешься в кусающемся хаосе, пахнущем яблоками и абрикосами! И все это под вой милицейских сирен…

Не известно, куда вынесет.

Каждый за себя…»

Прошло несколько месяцев.

Однажды, как гром среди ясного неба, а скорее, наоборот, как солнечный проблеск посреди необозримой грозы, – телефонный звонок.

– Приезжай, Никита! Соскучилась! Очень хочу видеть! Ты нужен мне!

И я полетел…

Наташа встречала в стамбульском международном аэропорту Ататюрк.

Схватил ее в охапку.

– Ну, здравствуй! Вот и я…

– Ты уже здесь?

Удивилась и даже как будто расстроилась. У меня так бывало, когда о чем-то долго мечтал, и это вдруг случалось.

– Да, здесь! А что?

– Я так ждала…

Наташа держала дешевую и совсем не сердитую квартиру на первом.

Балкон выходил в тихий двор. За деревьями в трех шагах парил минарет мечети. Пять раз на дню муэдзин[9] задушевно призывал помолиться во имя Аллаха. Он был так близко, что мог бы заглянуть в окно проверить, как это делают, и, в случае необходимости, пригрозить пальцем… Если бы не был магнитофонной записью.

При моем появлении муэдзин не замедлил напомнить о себе. Молиться я, конечно, не стал. Но призыв понравился. Возможно, у меня роду кто-то когда-то и молился под этот крик. У Наташи вряд ли. Она бесстрастно заткнула уши.

Судя по размерам лежака, спальню, тестировали шведы! Не кровать, а шедевр!

Вентилятор в потолке над шедевром предполагал, что кто-то закатал здесь в бетон Карлсона.[10]

Эклектичный камин, нарисованный на стене в столовой, задавил вопросом: «При чем здесь папа Карло?»

Чтобы переключиться на что-то более светлое, отправился в магазин. Притащил ящик пива, десяток бутылок сухого – красного и белого, разумеется, – бутылку текилы и бутылку мартини.

– Так много? – удивилась Наташа.

– Люблю, когда бар забит. Это бодрит и вселяет веру в завтрашний день.

– Ты рассуждаешь, как герой Хемингуэя, – сказала Наташа и огорчилась. – Не надо, не старей раньше времени.

Пока Наташа готовила, листал журналы. С глянцевых страниц знойные красотки строили глазки, как газели, застигнутые за утренней зарядкой.

Наташа принесла поднос с вином и закуской. Маслины с красным перцем были разложены на блюдечке в виде улыбающейся счастливой рожицы.

– Это кто? – спросил я.

– Одна девочка. Ты с ней знаком. Видишь, как она рада тебе!

– С таким очаровательным личиком надо светиться в журналах, Наташа. А то снимают неизвестно кого…

– Это не просто.

– Что ж, дай Бог!

– Давай, за твой приезд! Теперь мы вместе, и у нас все будет хорошо.

– И еще за то, Наташа, что нам здесь не грозит опасность. И мы можем гулять по ночам…

Выпили.

Обнял Наташу.

Мы были вместе, у нас был дом и кое-какие деньги.

Мы смело смотрели в будущее, хотя там царила Неизвестность.

Она вела себя, как судья на финише.

Я видел, как Неизвестность ходит вдоль трибун, размахивая флажком, готовая в лучшем случае дать отмашку, что в гонке пройден очередной круг.

Неизвестность нельзя было ни обмануть, ни подкупить, ни задобрить. Но это было хорошо, как ни странно…

– Как ты жила без меня? – спросил я. – Подружилась с кем-нибудь?

– Конечно. У меня здесь много друзей.

– Хороших?

Хотелось как можно скорее войти в Наташину жизнь, перестать быть гостем.

– Хочешь, познакомлю тебя с друзьями?

Через пятнадцать минут катили на такси вниз от Улуса – улицы, на которой жили теперь, – к Босфору. Петляли среди вилл, обнесенных бетонным забором.

Это Ситези – так здесь называют поселки богачей.

– Когда-нибудь и мы будем жить так, – мечтательно сказала Наташа. – Если будем вкалывать.

– Давай за это выпьем. И за то, чтобы нам повезло.

У первого светящегося магазинчика притормозили. Подошел хозяин. Узнал, чего хотим, и через секунду вынес открытую бутылку сухого вина с двумя пластиковыми стаканами.

– Счастливого пути, – сказал он. – Заезжайте еще.

Водитель такси поехал медленнее. Видимо, чтобы нам легче пилось. А может, болел за обивку.

Вино было прохладное и слегка вязало.

В окно врывался густой стамбульский воздух, пахнувший солью и жареным арахисом…

Спустились в Артакей,[11] отпустили такси. Прошли по узкой древней улочке, мимо витрин с антиквариатом, к широкой площади у воды, где за столами под навесами сидели сотни людей.

Нас окликнули.

Это был манекенщик Юсуф, обезоруживающей резиновой улыбкой похожий на молодого Бельмондо.

С ним была Маруся, похожая на свое имя.

Маруся тоже работала манекенщицей. Она прожила в Турции два года и при каждом удобном случае поливала по-турецки.

Сели за свободный стол, заказали выпить.

– Как в Москве? – спросила Маруся, взъерошив короткие белокурые волосы.

Разговорились.

Юсуф ничего не понимал, но то и дело вставлял русские бранные словечки, которым научила его Маруся. Конечно, всегда не к месту. Это было похоже на попытку пьяного попугая выступить в Совете Безопасности ООН.

Прохожие здоровались, брали автограф. Юсуф был известен.

Подсел Ингин, тоже манекенщик. Кажется, он был еще популярнее. Девушки вставали в очередь, чтобы сесть на краешек его стула, обнять и сфотографироваться. Просто памятник Чехову в Гурзуфе!

– А не пойти ли нам на дискотеку, молодежь? – спросил Юсуф таким тоном, словно предложил на пару часов слетать на Марс, и его личная ракета ждала за ближайшей мечетью. – Это же в двух шагах…

Дискотека называлась Паша Бич, или попросту – Паша.

У стойки бара я заказал ребятам дринк. Маруся, Юсуф и Ингин взяли фруктовые коктейли, Наташа джин-тоник, а сам чистую русскую водку, чтобы взбодриться.

Ингин с коктейлем исчез в толпе.

Юсуф и Маруся танцевали, не выпуская из рук стаканы с соломинками. Они прикладывались к соломинкам, словно к чудесному переговорному устройству, придуманному для грома дискотечной «колотушки». Витринные фигуры Маруси и Юсуфа выделялись. На них было приятно смотреть.

Выпил еще водки.

Звезды хлынули вниз и сквозь меня!

Я стал большим-большим…

Казалось, стоит посильнее оттолкнуться, и полечу, черт знает куда. Но я не хотел улетать! Мне было хорошо здесь, на этой дискотеке, среди этих людей, в этом городе, на этой земле…

Мы с Наташей стали целоваться…

Когда посмотрел вокруг, то не увидел друзей. И вообще никого больше не видел, кроме Наташи, которая была теперь повсюду, куда бы ни бросил взгляд.

Взяли такси, назвали адрес и спустя одно мгновение уже входили через балкон в квартиру.

В темноте, спотыкались друг о друга и о какие-то безымянные предметы.

Смеясь, срывали одежду.

Падали на гостеприимную шведскую кровать.

Шептали глупости…

Горячий поток ночи бросал в слепые части пространства. Крутил, вертел, разрывал и снова соединял.

Мир вращался вокруг, как вентилятор в потолке нашей спальни…

Мы любили, как в первый раз, разглядывая сокровенные уголки наших невесомых тел губами, щеками, ресницами, дыханием…

Не прерывались даже, когда в половине пятого муэдзин возвестил о начале утренней молитвы.

Прошлое исчезло.

Остался гулкий и глубокий пульс нарождающегося дня, в котором не было еще ничего, что бы мы боялись потерять или разрушить.

Люди расстаются, чтобы встречаться набело. Расставаясь, они рискуют никогда больше не взглянуть друг другу в глаза. Но это все-таки лучше, чем всегда быть вместе по привычке.

2

Весь новый день провели дома. Валялись в постели, болтали о пустяках, занимались любовью, запивая вином и закусывая фруктами.

Это был удивительный день! Как будто кто-то сорвал с меня старую кожу, весившую тысячу тонн. Приходилось все время быть начеку и придерживаться за что-нибудь, чтобы не улететь в небо.

Не хотелось вспоминать, что осталось позади.

Не хотелось думать, что ожидает завтра.

Каждая минута вызывала веселое удивление. Как очередной старт космического корабля. Или воробей, запорхнувший в открытую форточку.

– Завтра поставим тебя на учет в агентстве, – сказала Наташа. – Ты привез фотографии?

3

Поднялись на третий этаж.

Вошли в залитую светом мансарду.

За огромным столом, заваленным фотографиями, сидел полнеющий коротышка лет тридцати пяти, одетый в модный светлый костюм.

Узкие прямоугольные очки в золоченой оправе уверенно держались на мясистом носу, придавая розовому лицу воинственность.

Лицо лоснилось.

«Вот они какие, акулы рынка человеческой красоты!» – подумал я, пожимая небрежно протянутую руку, и отметил, что ладонь мягкая и влажная, как у спящего мерзавца. Чтобы перебороть отвращение, тряс руку Дениза на вечность дольше, чем следовало.

– Что будете пить? – спросил Дениз, вернувшись к фотографиям.

– Воду с лимоном, если можно, – поспешила сказать Наташа, прежде чем я успел ответить.

Дениз по селектору сделал заказ.

Возникла пауза.

– Очень жарко! – сказала Наташа по-турецки.

– Да, – сказал Дениз.

– В такую жару хорошо на пляже, – заметил я и подумал, что даже не знаю, сколько у нас с Наташей осталось дней до месячных.

Наташа сурово посмотрела на меня. Договорились, что говорить будет она.

– Не могли бы вы встать? – попросил по-турецки Дениз, хотя, конечно, как большинство турков, прекрасно говорил по-английски. Наташа перевела. Я встал.

– Пройдитесь.

Подошел к столу.

– Как я понимаю, вы ищите работу, – равнодушно сказал он. – Вы когда-нибудь работали моделью?

– Нет.

– Он профессиональный актер, – сказала Наташа.

– Почему же он не работает по профессии у себя дома?

Наташа перевела.

– Хочу выучить турецкий, – сказал я, не дав Наташе ответить.

– Зачем?

– Чтобы понимать, что ты там сейчас бормочешь на своем курином языке[12]… – не глядя на Наташу, с улыбкой сказал я по-русски. И добавил по-английски:

– Думаю заняться здесь бизнесом…

– Но ведь можно нанять переводчика? – был вопрос уже по-английски. Теперь во взгляде Дениза читалось любопытство.

– Я не доверяю переводчикам… Я вообще мало кому доверяю…

Наташа поспешно протянула конверт с моими фото.

– Не плохо…, – пробормотал Дениз. – У вас здесь может быть работа. Если, конечно, вас правильно преподнести.

– Это как? – спросил я.

– Надо с вами поработать. Глаза, например. У вас везде грустный взгляд. И на фотографиях и сейчас. Глаза должны светиться радостью и беззаботностью. Никому не интересны ваши проблемы.

– Он отдохнет и повеселеет, – сказала Наташа и улыбнулась.

– Надеюсь, – наконец улыбнулся и Дениз, и вдруг ласково посмотрел на меня.

Мальчик принес напитки.

Я сделал несколько глотков.

Вода была холодная.

Кусочки лимонной мякоти приятно щекотали губы.

Дениз дал визитку, дописав от руки номер мобильного.

– Завтра поедем на кастинг, – сказал он. – Заеду в десять.

Сестра Дениза Шермин, совладелица агентства, протянула Наташе листок с адресом, где до пяти ее ждали на кастинге.

– Надо же, Дениз сам отвезет тебя! – сказала Наташа на улице. – А я думала, нас выгонят… Что бы это значило?

– Надеюсь, он не слишком запал, – пошутил я. – Не хочу разбить ему сердце…

4

Ровно в десять утра к подъезду бесшумно подкатил красный спортивный автомобиль. На заднем сиденье были два парня.

– Твои соперники, – шутливо сказал Дениз.

– Ничего, я привык…

Компания занималась производством и сбытом спорттоваров. Там готовили новый каталог. Менеджер записал размеры, дал померить пару костюмов и кроссовки. Потом долго совещался с Денизом по-турецки. Наш шеф что-то доказывал.

– Поздравляю, Никита! – сказал он, когда мы снова оказались в машине. – Ты утвержден. С первого раза получить работу – большая удача.

– Не думал, что это так просто.

– Это не просто, – возразил Дениз. – Мне пришлось тебя отстаивать.

Наташи дома не было.

Сварил кофе, устроился в кресле и, поставив дымящийся кофе на пол, принялся листать журналы.

Затарахтел телефон.

– Завтра у тебя работа, – сказала Шермин. – Дениз отвезет. Учти, он редко это делает – он не шофер.

В голосе Шермин я услышал усмешку.

– Постараюсь.

– Да, постарайся. В восемь он заедет.

Над кварталом разнесся крик с башни минарета. Половина пятого.

«К Босфору!» – решил я и вышел из дома.

Дорога серпантином спускалась вниз.

Изредка обгоняли автомобили…

Вдруг за спиной заскрипели тормоза.

За рулем синего спортивного Порша сидела девушка. Она улыбалась и активно приглашала сесть рядом.

Крыша родстера была убрана. На заднем сиденье с трудом уместилась огромная керамическая ваза.

Несколько мгновений медлил. Но улыбка незнакомки обезоруживала, а моя страсть к неожиданностям так сильна, что распахнул дверцу и сел.

Поехали.

– Живу тут не далеко, – сказала она. – Поможете с вазой?

– Конечно, – ответил я, словно только и делал всю жизнь, что помогал турчанкам отвозить домой гигантские амфоры.

На ней была розовая маечка и черные джинсы, украшенные стразами.

Длинные ноги.

Светлые волосы до плеч.

Тонкий запах хороших духов.

С губ не сходила улыбка…

Красавица!

Может, она из агентства Дениза?

– Я Ламья, – представилась она и снова улыбнулась.

– Никита.

«Как все-таки важно, когда человек умеет улыбаться, – подумал, глядя на нее. – Именно улыбаться, а не изображать на лице дурацкую гримаску, типа, он доволен…»

– Откуда ты? – спросила она.

– Русский.

Девушка удивилась.

– Ну и как?

– Что как?

– Как там живется?

– Не плохо… А почему спросила?

– Ну, там же стреляют, кажется?

– Бывает… Сейчас везде стреляют. Главное, чтобы в тебя не попали. Или хотя бы не в сердце…

– А здесь давно?

– Два дня.

Мы вкатили в Ситези, остановились у двухэтажной виллы.

Достал из машины амфору. Она была тяжелая. Сообща втащили в дом и поставили в углу на первом этаже.

– Надо бы обмыть покупку…, – предложила Ламья. – Не торопишься?

– Нет.

– Что будешь пить? – крикнула из кухни. – Возьми там в баре.

– Что тебе налить? – крикнул в ответ.

– Виски.

Ламья появилась с подносом. Бутерброды с сыром и вареной колбасой, нарезанный кружочками красный перец, фисташки, оливки…

– Что же себе не налил?

– Есть сухое вино?

– Это подойдет? – протянула бутылку.

Вино называлось «Якут» – рубин по-турецки.[13] В шутку поднес ее к глазам.

– Посмотрим… Так, жидкость прозрачна и жива, как первая мысль у младенца. В нее хочется окунуться с головой… Значит, вино хорошее!

– За неожиданное знакомство, – предложил я.

– За приятное неожиданное знакомство! Эй, так не пойдет – до дна… Надолго в Турцию?

– Не знаю… А чем занимаешься ты?

– Работаю в Гамбурге. Моделью. Приехала, на пару недель навестить родителей и друзей.

Ламья, закинула ногу на ногу. Она переоделась и была теперь в потертой джинсовой юбке, из-под которой торчали смуглые колени.

– Налей мне еще, Никита.

Я взял из бара бутылку. Справа над баром была фотография. Красавец лет двадцати, очень похожий на Ламью, только брюнет.

– Брат?

– Дай, пожалуйста, стакан.

Ламья взяла виски и сделала большой глоток. Включила магнитофон.

– Потанцуем?

Играла медленная музыка.

Ламья положила руки мне на плечи и осторожно прижалась. Почувствовал возбуждение. Чтобы скрыть, отстранился и шутливо погладил ее по голове.

Она перехватила мою ладонь и поднесла к щеке.

– Хочешь меня?

Глупо улыбнулся.

– Хочешь? – повторила Ламья. – Тебе понравится, я опытная любовница!

Я напряженно молчал. Проститутка? Вроде, не похожа…

– Это ни к чему никого не обяжет, – словно угадав мои мысли, сказала она. – Хочу тебя. Идем наверх…

Она потянула за руку. Я остановил.

– У меня здесь девушка. Я ее люблю…

– Понятно…, – в голосе Ламьи мелькнула досада. – Как хочешь… Ладно, забудь… Хотя не думаю, что это было бы изменой.

– Почему?

– Я не обычная женщина. Я… Я не всегда была женщиной.

– В смысле?

– Раньше была парнем, что непонятного? – она усмехнулась. – Так что я вроде, как друг…

Я смотрел на Ламью и старался вникнуть в суть ее слов. Да, есть люди, при помощи хирургической операции изменившие пол. Но неужели медицина способна сделать это так красиво и …правдоподобно?!

Чем пристальней и бесстыдней всматривался в Ламью, во все детали ее идеального тела, тем острее чувствовал растущее желание.

– Ламья, ты очень хорошая, но…

– Пойдем купаться, – перебила она.

Миновали несколько вилл и, раздевшись, бросились в бассейн. Он был большой и глубокий, отделанный голубой и синей плиткой. Вода казалась густой, как расплавленное стекло.

Мы ныряли, кувыркались и в шутку пытались топить друг друга.

– Познакомишь со своей девушкой? – спросила Ламья, когда вышли из воды и растянулись в шезлонгах.

– Хорошо. Фотография над баром… Ты?

– Да.

– Странное чувство…

– Говори, я не обижусь.

– Как будто этот парень и жив и мертв одновременно.

Ламья улыбнулась, словно услышала комплимент.

– Каждый человек балансирует на этой грани, – едва слышно сказала она. – Иногда он больше жив, чем мертв, иногда наоборот. Неужели ты этого не знал? Или ты думаешь, ты особенный?

– Я не особенный, но…

«В тебя, наверное, никогда не стреляли, – подумал я. – Человек либо жив, либо мертв. И это сразу видно. Даже если он еще дышит. А еще трудно выжить, когда остаешься без кожи. Но это уже любовь…»

Спорить не хотелось.

Она лежала рядом, закрыв глаза, подставив лицо солнцу. На закате стамбульское солнце жгло.

Продолжал мучиться вопросом, неужели это не розыгрыш? Неужели человека можно так перекроить? Чем больше думал об этом, тем сильнее запутывался…

– Мне пора, – наконец, сказал я.

– Я отвезу тебя.

– Не надо…

– Спорить бесполезно!

Мы выехали из Ситези.

Дорога теперь шла вверх.

Мощная машина легко брала подъем.

Я высунул руку ладонью вперед.

Тугой встречный воздух упрямо упирался.

Это было рукопожатие с ветром…

5

Утром Дениз отвез не фабрику.

Нас было трое моделей – Мурат, Ольга и я.

Работа проходила в фото-студии с круглыми окнами, замазанными черной краской.

Каждый импровизировал перед фотокамерой на спортивную тему и, когда получалось хорошо, был похож на чемпиона мира, застигнутого у зеркала с очередной медалью. Со стороны могло показаться, что мы кривляемся или кого-то дразним.

– Замри! – выкрикивал фотограф Хасан. Это означало, что найдена хорошая поза и остается, если требуется, поправить свет и сделать снимок.

Проводили перед камерой две-три минуты и переодевались в новый комплект.

Иногда Хасану что-то не нравилось. Тогда с одним снимком возились целую вечность.

Я учился, наблюдая, как работают Мурат и Ольга.

Время до обеда пролетело быстро.

Накрыли общий стол. На тарелках разложили копченое мясо, жареный картофель, салаты из свежих овощей и душистый белый хлеб. Принесли банки с «Колой». Хасан извлек из сумки бутылку виски и налил всем. Я не стал брать стакан. Ольге это не понравилось.

– Когда все пьют, нехорошо делать вид, что не пьющий, – шутливо сказала она.

– Если б это прозвучало по-английски, все равно понял бы, что ты из России, – заметил я. – Когда все пьют, нехорошо делать вид, что не пьешь. Когда идут, нехорошо делать вид, что не идешь. Когда все умерли, нехорошо делать вид, что ты еще жив… С меня хватит! Я больше не делаю вид, Оленька. Делаю, что хочу…

– Вот за это и выпьем! – Ольга всучила стакан. – Хорошо сказал! Давай за жизнь! Давай, давай… По чуть-чуть! Нельзя отказывать даме…

К вечеру приехал Дениз.

– Мы в ресторан, Никита! – сообщил он. – Приглашаю.

– Возьмем Ольгу и Мурата? – предложил я.

– Я тороплюсь, – сказал Мурат.

– А я с удовольствием, но не сегодня, – сказала Ольга.

За Ольгой заехал парень. Прощаясь, она незаметно сунула мне в руку клочок чистой салфетки. Там был ее стамбульский номер телефона.

6

В четверть девятого вечера было светло.

Сидели в ресторане на просторной набережной у Мраморного моря.

Маленькие рыбные ресторанчики тянулись на многие километры. Они выглядели незатейливо – кухня, белая пластиковая мебель под навесами от солнца и дождя, яркая неоновая вывеска над входом, видная с дороги.

Море дышало за гранитным парапетом.

Соль выступила на камнях.

Издали казалось, они подернуты изморозью.

На столе стояли открытая бутылка «Чанкаи»,[14] тарелки с разными морскими копченостями и хлеб.

– Я начал этот бизнес два года назад, – рассказывал Дениз. – До этого имел магазин и небольшую фабрику запчастей для легковушек. Продал, снял известный тебе особняк и стал заниматься моделями.

– Были связи? – спросил я, заглатывая жирное бронзовое тельце большой креветки, пропитанное соевым соусом. – За два года с нуля пробиться в тройку лучших модельных агентств Стамбула – фантастика!

– Ничего у меня не было! – махнул рукой Дениз и словно обиделся на кого-то, кого я не видел, но кто в это мгновение как раз пролетал мимо. – Была только безумная любовь. Ко всему красивому – вещам, городам, природе, людям. Я коллекционер. Все вы моя коллекция.

Дениз улыбнулся и двусмысленно посмотрел на меня.

– Мы станем лучшим агентством, вот увидишь, – похвастался он. – Через месяц начнется Визон-шоу. Это главное событие года в нашем деле. Постановку сделает мой английский друг Питер. Он специально прилетит из Лондона. Топ-модели Турции примут участие. Из мужчин-дебютантов почетное жюри выберет самого красивого человека страны. В прошлом году Мистером Турции стал Гекан. Это моя модель, если ты не знал. И теперь я выставлю таких мальчиков!

Глаза Дениза засверкали под стеклами очков.

– Возможно, и ты примешь участие в Визон-шоу, – сказал он другим тоном. – Если будешь хорошо работать и прислушиваться к моим советам и пожеланиям. Тебе придется постараться.

Я встретился с ним взглядом.

Дениз обмяк, растекся…

Как будто его расплавил незримый огонь.

Или какой-то шутник незаметно прибавил земного притяжения у него под стулом.

Я почувствовал, надо что-то сказать…

– Дорогой Дениз! Давай выпьем за то, чтобы твое агентство…, – начал я.

– И твое тоже теперь, – томно поправил Дениз.

– За то, чтоб наше агентство было первым агентством Турции, да что там, – всего мира!

– И чтобы ты попал на Визон-шоу, мой дорогой.

Темнело.

Закат отразился в воде. Горизонт переливался алым и желтым.

В ресторане стало шумно.

На столах появились зажженные свечи. Все лишнее погрузилось в темноту.

Музыканты заиграли негромкие турецкие мелодии.

Третья бутылка «Чанкаи» была на исходе.

– Ты хорошо работал сегодня, мой дорогой, – вкрадчиво сказал Дениз. – Хасан тебя хвалил. Ничего удивительного. Ты красивый. Надо помнить, что ты красив, дружок. Знать, чего ты стоишь, и гордиться этим. Говоря по правде, тебе этого недостает. Ты относишься к себе слишком просто, как будто такой, как все. Но это не так. Ты один из лучших. Может быть, лучший! Ты – модель, прирожденная модель. А это особая раса! Коммуна людей идеальных форм и пропорций, новых богов, если хочешь. Вас послали в этот мир, чтобы возродить в людях понимание подлинной человеческой красоты и умение наслаждаться ею. Подумай, какая это великая миссия!

Очки Дениза плавали в полумраке, сверкая настороженным огнем…

Я вдруг вспомнил, что оставил позади.

Знал – убить человека так же просто, как загасить муравья или раздавить окурок.

В наших местах веками жестоко пресекалась малейшая попытка отступить от общепризнанных норм. Среди мужчин считалось безопаснее выглядеть сурово.

От отцов сыновьям вместе с родовыми, прокоптившимися иконами передавались отнюдь не христианские заповеди – не слишком милосердные, но зато практичные. Они гласили – не доверяй никому и будь начеку даже в пустой комнате – везде подстерегает опасность. Не имей слабых друзей, чтобы их страданиями с тобой однажды не рассчитались. Не смей снимать траур, пока не отомстишь. Помни, мужская дружба – самое ценное, что есть, ибо она обесценивается медленнее всего остального…

Я улыбнулся.

– Почему улыбаешься? – спросил Дениз.

– Представил, каким буду клоуном, если попытаюсь вести себя, как Бог.

– Напрасно. Я знаю, что говорю.

Наверное, Дениз был прав. Он вырос в мире, где я теперь учился плавать. Следовало прислушиваться.

– Спасибо, Дениз! Предлагаю выпить. За лучшего друга и учителя всех в мире моделей – за великого Дениза, ура!

Дениз отнесся к тосту без юмора. Сверкнул глазками, влюблено посмотрел на меня, осушил бокал и бросил в море.

Нас болтало от бара к бару. Пили, пили, пили…

Под утро Дениз стал настаивать, чтобы я поехал к нему. Без конца лез целоваться. Пытался ущипнуть за зад. Тряс бумажником, набитым кредитками…

– Хочешь, дружище, тоже дам тебе один совет? – не выдержал я. – Сейчас ты похож на жирную, потную, пьяную пучеглазую жабу в очках… Но все равно я тебя ценю и уважаю, потому что при этом ты интересный человек, многого добился и все такое… Мне не важно, какой у тебя рост, и вес, и счет в банке. И одет ты в версаче или в хреначе… Ты живешь не среди своих драных богов, а среди простых людей… Советую, как друг – уважай их! А если будешь выдребываться, пеняй на себя, коротышка…

И на всякий случай слегка стукнул его в ребро. По товарищески.

Он был настолько пьян и слаб, что упал. А когда поднялся, манерно хлопнул дверцей своего авто и унесся в темноту, оставив меня одного посреди незнакомого ночного города.

Домой добрался на такси.

Наташа спала.

Рухнул рядом, прямо в ботинках.

И тут же умер.

– Хорошо погулял? – утром спросила она.

– Сначала дай пива, – простонал я.

Наташа принесла из холодильника стакан вишневого сока.

– Сегодня пиво красное и сладкое.

Залпом осушил стакан и попросил еще. Наташа принесла бутылку.

– Никогда больше не буду пить!

Позвонила Шермин. Продиктовала Наташе адрес кастинга и сказала, что Наташу отобрали на шоу.

– Нет ли чего для Никиты? – спросила Наташа.

– Нет.

– У меня теперь не будет работы, – сказал, когда Наташа повесила трубку.

– Почему?

Повалил Наташу рядом и крикнул, превозмогая головную боль:

– Потому что люблю тебя! А Дениза не люблю…

Я стал целовать Наташу в губы. Они пахли арбузом…

7

В августе в Стамбуле было под сорок. Стоило оторваться от кондиционера, как рубашка становилась влажной. А язык сухим. Хотелось купаться и спать одновременно. Тело казалось вареником.

Дождавшись субботы, собрались на море.

Хозяйка нашей квартиры Эсра с детьми жила на Буюкодаре – Большом острове. Мы ее ни разу не видели – ренту забирала Жале, мать. Хороший повод, наконец, познакомиться!

– Поеду с вами, – по телефону предупредила Жале.

Встречу назначили на причале у Галлатского моста.

На мосту была пробка.

Едва успели на корабль.

На палубе было прохладно. Мы летели на всех парусах вдоль азиатского берега, легко обгоняя запоздалые яхты, торопившиеся в открытое Мраморное море.

Большинство любителей морских прогулок покидает Босфор в пятницу. Ранним субботним утром они минуют Дарданеллы и оказываются в Средиземном море, где чистая вода и жирная рыба.

Ходили разносчики напитков и бубликов. Когда рассчитывались, держали поднос на голове. Я купил пару бубликов и стал кормить чаек. Чайкам было не впервой. Они отважно пикировали, вырывая из пальцев хлеб, и были похожи на девушку, с которой я встречался до Наташи…

Через сорок минут достигли Буюкодара.

Название острова соответствует действительности. Он самый большой из 9-ти Принцевых островов.

Прошли колониальное здание морского вокзала и оказались на площади, где выстроились конные экипажи.

– Здесь запрет на автомобили, – пояснила Жале. – Мы боремся за экологию…

В центре площади стоял памятник Адмиралу. На голове сидела чайка. Бронзовый человек с тоской смотрел на море. Он вызывал сочувствие и желание создать фонд в его честь.

Вокруг площади были рассыпаны мелкие лавочки. Торговали всем – от золота до дондурмы.[15]

У кафе сладко пахло пахлавой.

Вышла хозяйка.

Ей было лет тридцать пять. Но, улыбаясь, она сразу становилась старше. Так в конце рабочего дня улыбаются работники крематориев.

Мать и дочь обнялись.

Мы пожали руки.

– Как поживаете? – спросил я, избегая называть Эсру по имени и разглядывая ее руки. Они были розовые, словно только из кипятка.

– Сегодня много посетителей, – сказала Эсра. – Покупают десерт к обеду. Вечером, перед отходом последнего катера, здесь не будет свободного места.

– Никита и Наташа приехали позагорать. Вечером обратно, – сказала Жале, словно Эсра могла подумать, будто мы решили перебраться в их летний дом.

– Вот и хорошо, – сказала Эсра. – Приходите на обед. Мама, поможешь приготовить майонез?

– Так всегда! Ни отдохнуть, ни расслабиться…, – выжала Жале. Но было видно, что она довольна.

– Зачем делать майонез, если можно купить в магазине? – удивился я.

– За обедом сравните, – сказала Эсра.

– Вам надо взять экипаж, – сказала Жале. – Или велосипеды. А лучше пешком. Здесь всего одна улица. Идет параллельно морю. За смотровой площадкой спуститесь вниз. Там пляж… К трем приходите. Дом номер 71. Я покажу.

Миновали несколько сонных сараев. Во дворах за давно не крашеным забором звенели тазами. На веревках витало белье. Валялись вылинявшие детские игрушки…

На отшибе угрюмо дремал заброшенный барский дом. Вокруг росли древние сосны. Они словно боялись, что дом сбежит. И охраняли. К дверям вела широкая лестница, украшенная полуразвалившимися лепными перилами. По обеим сторонам были клумбы. Вместо цветов толстым слоем скопилась сухая хвоя.

– Это дом, где живут приведения, – сказала Жале. – Его можно купить за гроши. Но покупателей нет. Все потому, что однажды привидения задушили здесь человека…

«Лучше бы они привели в порядок клумбы», – подумал я.

– И вы в это верите? – удивилась Наташа.

– По крайней мере, никто не доказал обратного…

За домом был пустырь. Потом оливковая роща. А дальше нынешние шикарные дома. С крыш вслушивались в небо спутниковые антенны, похожие на застывших гигантских медуз. От порогов к воде сбегали мраморные ступеньки. За пальмами и кипарисами читались уютные причалы.

Справа от дороги среди сосен примостились дома пансионатов. С просторных лоджий открывался живописный вид.

– Вот где надо жить! – загорелась Наташа. – Вставать на рассвете и нырять из окна!

– И чтобы под окнами били хвостами дельфины! – рассмеялся я.

– О чем вы говорите? – поинтересовалась Жале.

– Мечтаем, – пояснила Наташа.

– О хорошей жизни, – поддержал я и положил руку Жале на плечо. – О хорошей жизни среди турецких друзей.

– Ну, вот и пришла, – сказала Жале, указывая на табличку с номером 71. – Не забудьте, обед в три.

– Смотри, – сказала Наташа, указывая на крест впереди.

Встретить православную часовенку среди бесконечных мечетей было, как обнаружить у Стены Плача крестящегося Усаму Бен Ладана.

Вошли в скромный светлый домик, пахнувший ладаном и вымытыми полами.

На столе несколько икон. На блюдце зажженные свечи. Рядом горка целых свечей и коробка для денег.

– Неужели здесь есть наши! – удивилась Наташа.

– Может, потомки белоэмигрантов?

Наташа положила деньги и взяла две свечи.

– Это тебе, – протянула свечу. – Вот так, смотри…

Зажгла свечку и приладила на блюдце.

В России я не ходил в храм. Не верилось, что бог живет, где пасутся ненавидящие друг друга попрошайки. А еще думал – если бог такой беспомощный, значит, нуждается в нас не меньше, чем мы в нем. И ему тоже есть о чем каждого из нас попросить. Тогда зачем посещать все эти напыщенные места?

– Помолись, – сказала Наташа. – Нам надо, чтобы он услышал.

Не хотелось ее огорчать.

Поставил в блюдце свечу.

Взял Наташу за плечи.

– Бог, прошу тебя…

И замолчал. Не знал, о чем просить.

Ничто не давалось просто так. У всего была своя цена. Только надо было уметь торговаться.

Собрался с духом.

– Не мешай, бог. Не вставай на пути с красным флажком, как старшина, когда взвод переходит шоссе. Не подсылай приторных проповедников. Я сам…

– Ты сейчас шутишь? – Наташа напряглась.

– Нет, молюсь. Как умею…

Обнял ее.

Я очень хотел, чтобы она была счастлива. Ради этого готов был молиться кому угодно…

Наташа не знала правды. В Москве я попал в скверную историю… За подкладкой чемодана на всякий случай лежал пистолет.

8

С площадки открывался вид на море и соседний остров. Сели на перила и, болтая ногами, наблюдали за ярким парусом виндсерфинга. Белый гребешок пены под ним улыбался. Человек изогнулся и местами касался спиной воды. На крутых волнах доска взлетала ввысь! Тогда хотелось крикнуть «Ура!» и спеть турецкий гимн.

– Здорово! – прошептала Наташа.

– Надо научиться ходить под парусом, – сдержанно заметил я. – Пошли купаться!

Пляж был пуст. Кусты по-птичьи свиристели. Солнце, отраженное от беспокойной воды, слепило.

Взявшись за руки, бросились в воду.

– Я люблю тебя! – крикнул под водой. Крик улетел вверх, закупоренный в пузыри.

– Какая теплая вода! – крикнула Наташа, когда заплыли далеко-далеко.

Берег елозил за тугими гребнями.

Пришлось поднапрячься, чтобы вернуться назад.

– Хорошо! – промурлыкал, растянувшись на горячих камнях. – Если б так было всегда!

– Так всегда и будет, – счастливо вздохнула Наташа.

– Ты веришь?

– Конечно. А ты?

Хотелось, чтобы все хорошее, что мы говорили друг другу, сбывалось. Только я знал – одно и тоже прикосновение, если оно повторяется каждый день, приносит все меньше радости. И одна и та же фраза, произносимая часто, входит в привычку и теряет первоначальный смысл.

Пока в наших отношениях не было привычек и не все предметы получили названия. Мы продолжали открывать мир, достраивая под себя, чтобы удобнее было жить. Это казалось легко и естественно, как дышать, ходить, целоваться и улыбаться друг другу без повода. Но иногда я боялся этой легкости и, что все так хорошо. Догадывался – бывают другие времена, и они приходят без предупреждения.

9

Перед обедом осмотрели дом Эсры. Оказалось, полдома снимает другая семья.

– Раньше брать постояльцев не требовалось, – сказала Жале. – Я была богата, у меня был хороший автомобиль, платья из Парижа…

– И что? – осторожно поинтересовалась Наташа.

– Любовь, девочка, любовь, – вздохнула Жале. – Никогда не выходи замуж за актеров. Они все проматывают и калечат тебе жизнь…

Я корректно промолчал.

– Вы еще наслушаетесь любовных историй мамы, – перебила Эсра. – Давайте обедать.

Майонез, приготовленный Жале, произвел фурор! Наташа оценила рецепт. А я поклялся, что после такого майонеза с понедельника запишусь в турецкую армию, чтобы защищать Жале от всех врагов.

– Кстати, когда вы возвращаетесь в Россию? – вдруг спросила Эсра.

– Не знаем, – уклончиво ответил я. – А что?

– В сентябре нам понадобится наша стамбульская квартира. Появились квартиранты, готовые платить в полтора раза больше.

Это было сюрпризом.

– Вообще-то я заплатил за два месяца вперед.

– Понимаю. Но и вы поймите. Жизнь в Стамбуле очень дорогая, приходится экономить каждую копейку. Я давно собиралась поднять аренду…

– Вы взяли деньги, – еще раз напомнил я. – Два месяца квартира наша.

– Насколько мне известно, у вас истекает виза, – сказала Эсра. – Вы пытаетесь здесь работать, хотя не имеете разрешения. Если в полиции узнают, у вас будут неприятности. А деньги я верну.

– Если хотите, переезжайте ко мне, – предложила Жале. – Я могу сдать комнату.

– Спасибо, Жале, – сказала Наташа. – Мы подумаем.

– Подумайте, – оживилась Жале. – Снимать отдельную квартиру дорого. А я с вас много не возьму.

10

Закончился месяц в Турции. Истекла виза. У Наташи виза кончилась еще раньше. Теперь, выходя из дома, мы прятали паспорта.

Дениз не давал мне работу. Приходилось искать. Обычно это была съемка в каталогах для мелких магазинов. Платили гроши, но сразу. Агентство Дениза не выплатило ни копейки, ссылаясь, что деньги до сих пор не переведены.

Наташа подрабатывала, как и я. Мы делали это осторожно – агентство запрещало моделям работать самостоятельно.

Стал учить турецкий. В квартире откопал учебник английского для турецких студентов. Выписывал новые слова и шел к Босфору.

Мне нравилось гулять, где набережная делала крутой изгиб, образуя заводь, и на якорях дремали яхты. Вокруг резвились чайки, привлеченные обилием легкой добычи.

Заглядывался на парусники из темного дерева, с длинными бугшпритами, миниатюрными перилами на корме и огромными, проморенными до чертей штурвалами. Они напоминали о временах великого морского разбойника Моргана и будоражили желание хлебнуть стаканчик рома, названного в его честь.

Здесь всегда кипела жизнь! Корабельные люди мастерили, чистили, протягивали провода и канаты, заколачивали гвозди и фишки домино, прогревали и охлаждали двигатели…

Они появлялись из трюма, спускались в трюм, снова поднимались на свет Божий, держа в руках молотки, плоскогубцы, связки огромных поплавков, бутылки с вином…

Эти морские волки часами высматривали что-то за бортом, перебрасываясь короткими грубыми возгласами и тыча в глубину промасленными указательными пальцами.

Перебирали рыбацкие снасти, брились, коптили на кокпите кефаль, кормили с кормы крачек, яростно раскуривали трубки, вливали в глотку вино, смотрели телевизор.

Среди них были голодранцы, нанятые за харчи в занюханном духане за Гранд-базаром,[16] и беззаветно завернутые на море миллионеры, годами не знающие твердой земли. И с берега, было абсолютно не понятно, кто из них – кто.

Я садился на скамейку, доставал листок со словами и повторял, наблюдая, что происходит на яхтах.

Потом брел мимо яхт, мимо лодочной станции, где, привязанные к полусгнившему деревянному пирсу, покачивались жизнерадостные лодчонки, мимо редких рыбаков…

За лодочной станцией начинались грошовые ресторанчики. Здесь можно было заказать душистый черный кофе, сваренный в раскаленной золе, и сидеть, сколько хочешь, положив ноги на соседний стул.

По Босфору проходили большие суда. Когда они видели друг друга на встречных курсах, то гулко гудели, здороваясь.

Звучала трогательная турецкая тема. С кухни пахло коптящейся рыбой и мидиями. Официант и хозяин в одном лице не ел тебя глазами в ожидании дорогого заказа, но ловил взгляд, чтобы просто улыбнуться, чем вызывал симпатию не только к себе, но и ко всему мусульманскому миру.

Как-то за соседним столом посетитель ловко управлялся с мидиями. За ушами у него трещало.

– Богатый опыт – на яхте обогнул полмира, – заметив мой респект, улыбнулся он. – Эти мидии любили прилепиться к килю. Тогда я брал акваланг…

Мы коптили их на корме, на открытом воздухе, невзирая на качку и правила пожарной безопасности.

Познакомились.

– Вы моряк, Жан?

– О, нет, что вы – архитектор! Он махнул рукой, словно речь шла не о проектировании домов, а об уборке мусора… – Море хобби. Не могу подолгу сидеть на суше.

– Как же здорово, наверное, каждое утро просыпаться в пути, мгновенно забывая о том, что было… – не удержался я. – Чтобы лишь компас давал надежду, что где-то впереди земля. Заходить в порты, ночи напролет бродить по забытым зыбким улочкам, уходящим из-под ног. Вглядываться в темные окна и считать звезды в проемах между крышами… По-хорошему завидую вам!

– Это романтика, Никита, – засмеялся Жан. – Жизнь жестче. Если мы подружимся, покажу тебе, какое море на самом деле…

– Хочешь посмотреть картины? – вдруг спросил он.

Сели в машину и рванули к Таксиму.[17] Там некоторое время блуждали по переулкам, помнящим, вероятно, еще русских времен белой эмиграции.

– Сюда, – сказал Жан, пропуская в неосвещенный подъезд.

Пахнуло сыростью. Лифта не было.

– Нам на самый верх. На крыше была оранжерея. Ее перестроили в студию. Теперь ее снимаю я. Это еще одно хобби.

– Ты рисуешь?

– Не совсем… Правильнее сказать – спонсирую. Сейчас увидишь.

Мы приникли к древней двери. Жан прислушался, постучал.

За дверью клацнули ключами.

Кто-то желчно пожелал человечеству поджариться в аду…

Наконец из-за двери возник человек-стержень с бледным бородатым лицом восставшего из гроба копьеносца времен Великих Монголов.

Глаза в темноте светились.

Заляпанный краской халат мешком висел на том, что после нескольких миллионов дополнительных калорий возможно было бы назвать телом.

К пяткам прилипли пляжные шлепанцы.

В потной руке связка допотопных ключей.

«Этот Стержень, пожалуй, не пишет картины, а заказывает в преисподней…» – подумал я.

– Мерхаба,[18] – по-турецки поздоровался он.

– Физкульт-привет! – ответил я, наблюдая, как брови у него как будто привстали на цыпочки.

– Земляк? – выдохнул Стержень, словно к нему в гости наведался сам снежный человек. – Очень рад!

Вдоль стен читалась зачехленная мебель.

Винтовая лестница вела наверх.

Окно занимало всю стену.

У окна стояли два кресла и стол с пустой бутылкой посередине.

Из бутылки торчала кисточка.

Пепельница была полна окурков и напоминала вскрытый череп курильщика.

Из кресла вскочил второй художник. Он был лохматый и рыжий.

Познакомились.

Я подошел к окну.

Солнце недавно зашло, и небо над городом еще светилось. На крыше соседнего дома, до которой, казалось, можно дотронуться, скучали чайки. Их было много, и они давали понять, что море рядом.

Стержень поставил на стол принесенную нами водку, достал стаканы.

Молча выпили.

– Как работается? – спросил Жан.

– Хорошо, – ответил Стержень. – Здесь не может хорошо не работаться.

– Почему? – удивился я.

– Не знаю, – сказал Стержень и вдруг завелся. – Здесь пишется, как в Париже! Когда-то Париж был кипящим и меняющимся, как теперь Стамбул. Изобретал рифмы и походки, пробовал наряды и наркотики… Появились Моне и Ренуар, Верлен и Аполлинер, Пикассо и Хемингуэй… Никакие традиции никто никогда не продолжал! Бред! Художник абсолютен, как абсент! Он начинается с пуговицы… Со своей верхней пуговицы, небрежно расстегнутой в строгом строю застегнутых до подбородка…

Стержень обвел зловещим взглядом присутствующих, словно проверяя, как застегнуты наши пуговицы. Успокоился и перевел дух.

Я понял, почему Жан дает им деньги. Умение красиво говорить – 50 % успеха. А то все 100…

– К сожалению, не особенно понимаю в этих делах, но, по-моему, грустно…

– Что именно? – не понял Стержень.

– Что у нас с вами не получается жить дома.

– Давайте выпьем за то, что у каждого есть родина, – сказал захмелевший Жан. – Просто за это…

Стержень и Жан вышли в соседнюю комнату. Им надо было обсудить дела.

– Я очень скучаю по России, – сказал Рыжий, когда мы остались одни. – А ты?

– Послушай, ведь ты художник, малыш, и тебе нужны переживания.

Рыжий заплакал. Он слишком много выпил.

– Сколько тебе лет? – спросил я.

– Двадцать девять, – ответил Рыжий.

Он был на два года старше. Но это ничего не значит. У мужчин после определенного возраста жизнь измеряется не количеством прожитых лет, а числом пережитых поражений. Мой отсчет начался не вчера. Его – не знаю.

Рыжий затих. Он спал, уронив голову на грудь и пуская пузыри.

Я поднялся по винтовой лестнице. Вот где они работали, Стержень и Рыжий.

В центре мансарды стоял большой подрамник, напоминавший скелет стула для великанов. Он был пуст.

«Где же картины? – подумал я, шаря взглядом по углам. – Где их прячут?»

Ветер шелестел, забираясь в студию сквозь фрамугу в стеклянном потолке. Перекатывая мусор. Тревожа огромное звездное небо над головой.

Там, я чувствовал, тоже кто-то жил, любил, заполнял мыслями пространство. Мучился, мечтая сделать что-то чертовски гениальное. Задирал голову, думая обо мне…

Или просто небо было зеркалом.

«К черту живопись! – решил я. – Жить!»

Спустился вниз и направился к двери.

– Куда ты? – окликнул Жан.

– Домой.

– Ждут?

Я улыбнулся.

– Очень!

– Погоди, отвезу.

– Брось. Возьму такси и превосходно доберусь.

– Мне это не сложно. Выпьем кофе и поедем.

Кофе пили молча, не зажигая свет.

Стержень спал на диване в углу.

Я был рад, что не надо поддерживать разговор. Иногда в темноте слова приобретают двойной смысл. Кто не прочь найти двусмысленность, легко находит.

Внизу тысячью огней шевелился город. Машин не было видно. Но яркий свет фар отражался от стен и темных окон, словно прорывался из-под земли.

Пил кофе и думал, как хорошо жить на свете.

Хорошо сидеть с незнакомыми людьми, не зная опасности.

Хорошо выходить в ночной город и не вслушиваться в тишину за спиной.

Хорошо не бояться темноты и яркого света, что в равной степени делают уязвимым…

И всегда чувствовать рядом спокойную водную гладь, соединяющую Европу с Азией. Или разделяющую – уж кому как…

Ехали медленно. Неоновые огни рекламы и блеск уличный фонарей пропитали воздух. Было весело дышать этой смесью…

Вошел через балконную дверь.

В квартире было темно.

Когда глаза привыкли, опустился на корточки возле Наташи.

Она спала, свернувшись калачиком, как обычно спят дети и щенки. Ресницы вздрагивали…

Заграбастал в баре бутылку и прокрался во двор.

Месяц над головой был настолько тонок, что напоминал подсвеченный золотой волос.

Захотелось обратиться с речью. Не знаю, к кому. Наверное, к Богу. Но я не видел его глаз и сомневался, услышит ли, и есть ли у него ром, и с чего лучше начать тост. Тогда я протянул стакан к звездам и залпом выпил.

«Какой, к черту, сон? – думал я. – Счастье! Вот оно! Вдыхаю и захлебываюсь, и не знаю, что с ним делать! Если сейчас лягу, то пропущу годы, тысячелетия этой отчаянной ночи и рассвета. Проснусь сосредоточенным и озабоченным, с лицом, что годится разве что для тренировки начинающим боксерам, чтобы воспитать беспощадность. А сейчас могу ни о чем не думать. Что может быть прекраснее?»

Над крышами запел муэдзин, дублированный десятком громкоговорителей на минаретах окрест…

Я запел вместе с ним и не услышал своего голоса. Тогда вздохнул и чуть не превратился в облако.

– Что за дьявол?

Попытался вспомнить что-нибудь из своей жизни. Но ничегошеньки не получилось.

Во мне больше не было памяти.

Жизнь началась секунду назад и через мгновение могла уйти!

Тогда, чтобы не сорвать глотку, признаваясь в любви этому сумасшедшему миру, я снова наполнил стакан, с благоговением наблюдая, как густой гордый ром с достоинством покидает бутылку, готовясь превратиться в частицу моей крови и моей радости…

11

Стали искать жилье.

Маклерские конторы в Турции называются кырал-ажанс. В России так могли назвать только вытрезвители…

За первый день осмотрели восемь вариантов.

Без вариантов!

Квартиры были или как для съемок в сериале «Умереть молодым в подвале», или как из задачника «Аренда дворцов: где украсть деньги?».

Агенты записывали наш телефон и обещали позвонить, когда подвернется подходящий вариант. Иногда они почти не понимали по-английски. Тогда я прибегал к нескольким душевным фразочкам на турецком, типа «Ваши добрые глаза позволяют нам надеяться…», или «Когда при встрече я увидел вас, и вы напомнили мне Гази Мустафу Кемаль-пашу[19]…». Я позаботился заранее, попросив Жана перевести.

В одной конторе торчал старикан лет ста семидесяти. Он вел себя, как Иосиф Сталин на пенсии. Ерзал на стуле, задавал провокационные вопросы и, в конце концов, прямо спросил, едва удержавшись, чтобы не направить настольную лампу нам в глаза:

– Откуда вы?

– English, – ответила Наташа.

Старикан сделал вид, что успокоился, а сам навострил уши. Забыв о бдительности, мы переговаривались по-русски.

– Не English! – вдруг завопил он, словно вскрыл попытку изобразить в комиксах Коран. – Зачем обманули? Вы говорите на другом языке! Признавайтесь, откуда вы?

Отступать было некуда.

– Из России.

Старикан расцвел, как кактус. В далекие тридцатые его дядя был турецким консулом в Москве. В наследство осталась пара советских почтовых марок с репродукциями Айвазовского.

– Русские художники лучшие! – категорично заявил старикан.

– Я знаю художников из России, которые… – начал я, но он перебил.

– У меня сын художник! И жена его, француженка, тоже художница! Надеюсь, и внуки будут художниками! Они живут в Париже. Я вначале подумал, что и вы тоже художники… Вы были в Париже?

Теперь старикан умильно глядел на нас, словно мы с Наташей только что закончили его портрет и на коленях у нас лежали измаранные свежей краской ученические этюдники.

– Увы, – сказал я и посмотрел на Наташу. Знал, что Париж – давняя ее мечта.

– Вы часто бываете в Париже? – спросила она, словно была лично знакома с каждым, кто там побывал за последние сто лет.

Старикан погрустнел.

– Когда-то я жил в Париже. Это было сразу после войны. Там я был счастлив… Хотя разве дело в городе? У каждого свой Париж…

– У каждого свой Париж… – повторила Наташа по дороге домой. Мы брели от Босфора в гору, а когда обернулись, то увидели наш Париж. Он раскинулся внизу, древний город на Босфоре. Теперь он был нашим домом, и в нем острых башен минаретов было больше, чем породистых собак или тележек с мороженым…

12

Артекин был похож на гнома. Лицо в бороде. На затылке из мозгов торчит косичка. Но главное – на макушке шляпа. Никто никогда не видел Артекина без шляпы. Говорят, и в постели он был в ней. Как будто скрывал лысину или вылезший кусок арматуры. Ему дарили только шляпы. У него их был миллион.

Еще никто никогда не видел Гнома трезвым. Это не значит, что он постоянно пил. Иногда он не пил. Но за жизнь Артекин выпил столько, что теперь вместо крови в нем текла огнеопасная гремучая смесь.

У Гнома были задумчивые глаза Эйнштейна – бульдога из одноименного фильма. В них клубился дым от кальяна.

Артекин предложил сделать танцевальный номер для новой программы в его баре. Артекин-бар находился в развлекательном комплексе Фондю.

Мы зашли в Фондю обсудить детали.

Гном задерживался.

– Давай, осмотрим бар, – предложил я.

Наташа бывала в Артекин-баре до закрытия на лето и уверенно повела наверх. Поднялись под крышу.

Я подошел к стойке. Пока Артекин-бар был закрыт, здесь, ни разу не убирали, и толстым слоем лежала пыль.

Написал «Наташа». Она дописала: «+Никита =?»

Обнялись и некоторое время стояли, словно за секунду до этого один из нас спас другому жизнь. Или прощались.

Через большую нишу спящего камина под крышу Артекин-бара неслышно проникало время. Оно толчками просачивалось в сердце. И уходило неизвестно куда.

– Почему ты поставила вопрос? – спросил я.

– А разве нет?

Я зачеркнул вопрос.

– Пусть лучше ничего не будет. А то как будто нет твердой почвы под ногами.

– А она есть?

– Есть, – сказал я. – Пока мы вместе.

Наташа, прижалась губами к моим губам.

Губы были родные. Почувствовал, что она дрожит.

– Подожди, – плотно закрыл дверь и придвинул стол.

– Иди ко мне, – крикнула Наташа.

Я снова обнял ее.

– Любимая, – прошептал. – Ты мое солнышко! Ты моя радость и печаль! И оправдание перед всеми, с кем был когда-то безжалостен…

Бережно обживали чужое, чуждое нам пространство, у которого сотни глаз, сотни ушей и тысячи других, неведомых органов чувств. Негде было ни лечь, ни сесть, ни прислониться или просто глубоко вздохнуть – везде толстым слоем лежала пыль. Словно мы оказались на другой планете, где никогда еще не ступала нога человека. Или ступала, но очень маленького, следов которого не было видно.

Она шептала одно лишь слово «Да». Она повторяла его снова и снова, каждый раз по-разному, и в тот момент это было самое главное, самое ласковое слово на земле.

…Потом стояли голыми посреди комнаты. И Наташа рассказывала, что за танец она придумала. Заставила повторить некоторые движения, объяснила, как лучше двигаться, чтобы вписаться в плотное пространство среди столов.

– Давай будем танцевать голыми, – предложил я. – Тогда и репетировать не надо…

И теперь сам пытался доходчиво объяснить ей некоторые движения, стараясь изо всех своих сил и слабостей.

13

– Не знаешь, где Артекин? – спросила Наташа, когда спустились в ресторан.

– Звонил, просил извиниться, – сказал Халюк и влюблено посмотрел на Нику. – Он скоро.

Кожа у Ники белела, как мякоть кокосового ореха. Когда Ника смотрела на мужчину, зрачки ее замирали, как у змеи.

Я заказал рюмку текилы. Здесь я полюбил ее больше русской водки. Хотя русская водка была хорошая. Может, именно поэтому.

– Собираюсь в Москву, – сказал Халюк. – Хочу пожить.

Халюк был богат и любил приезжать в Москву.

– Ну, как он? – я едва заметно кивнул.

– Болтун, – Ника посмотрела на Халюка, и зрачки ее замерли.

– Что же ты с ним?

Улыбнулась.

– Мне его жаль.

– Почему?

– Он стареет. Ему еще только пятьдесят. А как он выглядит? Турецкие мужчины стареют рано.

– А женщины?

Ника снова улыбнулась:

– Меня это не интересует. Лучше скажи, почему ты здесь так долго? Ты так сильно ее любишь?

– Да.

Глаза Ники смотрели, не мигая.

– Странно.

– Что же странно?

– Так не бывает.

– Почему?

– Все мужчины одинаковы, им нужно от женщины только одно, – беззлобно сказала Ника.

– Не все мужчины, и не только одно. Об этом мало кто знает. В том числе и они сами. Пока им не становится очень хорошо с одной.

– Все слова…

Наташа рассказывала Халюку, как мы пытаемся найти квартиру.

– Закажи мне выпить, – сказала Ника.

– Что ты хочешь?

– Не знаю. Решай сам.

– Еще один фруктовый коктейль?

– Да. Только пусть нальют побольше водки…

Ника и Халюк ушли.

Пересели за стол в углу.

Горела свеча. Ее пламя озаряло наши лица. Играла музыка. Она была очень хорошая. Под нее хотелось ходить по канату над пропастью, воевать с ветряными мельницами, низвергать устои… Даже умирать, если когда-нибудь придется.

Глаза у Наташи были зеленые, но иногда вдруг становились желтыми. Как теперь. Они были волшебные. Видя в них свое отражение, маленький желтый Никита чувствовал себя самым большим, самым желтым и поэтому самым счастливым в мире.

Пришел Артекин. Подсел к нам и заказал кофе. Наташа рассказала, каким видит номер.

Задумка понравилась. Денег, что Гном предложил, едва хватило бы, чтобы подарить ему новую шляпу. Но мы согласились.

– Давай сходим куда-нибудь, – предложила Наташа спустя час.

– Куда?

Ее миленькое личико выражало готовность нестись хоть на край света, только бы там играла хорошая музыка, и люди вокруг не оставляли сомнения, что Бог был креативным челом, когда их выпиливал.

Позвонили Жану.

– Я тот, кто вам нужен, – обрадовался он.

У кассы толпились. Жан исчез и через минуту возник, держа четыре входных билета.

Дождались Марусю.

Прошли сквозь позолоченные ворота в высокой каменной стене.

– Вам туда, – охранник указал на мраморную дорожку, подсвеченную разноцветными фонариками.

– Спасибо, Петр,[20] – поклонился я. – Надеюсь, нам уже не придется спускаться?

– Я Мустафа, – обиделся парень и зашуршал списками.

Дорожка вела вглубь леса. Ступали медленно и внимательно, как Колумбы. Или делегаты от общества слепых.

С каждым шагом музыка становилась громче, тени подвижнее.

Вынырнули на поляну.

Лучи метались. Словно охотились на летучих мышей.

Отыскали свободный стол. Сомнительно возник официант. Я даже потрогал его и посмотрел вниз в надежде увидеть какой-нибудь люк или лаз.

Заказали бутылку виски.

Маруся тут же залпом осушила стакан.

– Штрафная, – сказала она. – Вы же встретились раньше.

– Давайте выпьем за то, чтобы мы жили долго, – сказал Жан. – А когда перестанем жить, чтоб сразу умерли. А иначе не правильно! Это, наверное, и есть ад – не жить и в то же время не зажмуриться.

– И чтобы однажды мы встретились в Раю, и пусть это будет дискотека! – воодушевился я.

– И чтобы пропустили по стаканчику райского виски за добрые старые времена, когда мы безжалостно тратили жизнь на поиски мишеней для любви, – воскликнул Жан.

– Давайте выпьем, просто выпьем, – закричала Маруся. – Чтобы виски обожгло наши глотки и согрело душу! Или наоборот…

– Браво, – воскликнул Жан. – Аминь! А теперь – танцевать!

В голове шумело. Казалось, сердце пытается угнаться за музыкой, а ноги и руки существуют сами по себе, независимо от центральной нервной системы, если, конечно, у меня такая есть. Наташа что-то кричала, я не мог расслышать слов, но все равно отвечал. И не слышал собственного голоса. Если бы меня попросили через миг повторить, не смог бы, потому что тут же все забывал, как магнитофон с неисправной магнитной головкой.

В какой-то момент вдруг стало страшно, что потеряю Наташу в толпе. Схватил ее за руку, прижал к груди.

– Не теряйся, – прошептал.

– Что? – крикнула Наташа.

– Не теряйся, пожалуйста!

Она рассмеялась.

– Ты пьяный!

Я поцеловал и выдернул ее из толпы.

– Куда? – спросила она.

– Где тут звери-людоеды и прочие опасности?

– Зачем еще?

– Сразимся! Я готов воевать за тебя со всем светом! Никому не отдам!

Наташа влюблено смотрела на меня.

– Правда, меня так любишь?

– Да.

– А почему?

– Не знаю. Разве можно это знать?

Она рассмеялась.

– Нужно! А впрочем, нет… Зачем знать, за что, если уже…

– Да.

– И мы любим друг друга просто так?

– Конечно!

Ее лицо стало необыкновенно счастливым.

– Как птицы, – прошептала она. – В детстве я мечтала быть ласточкой. Летать высоко-высоко, куда глаза глядят, и жить, где хочется и как хочется.

– Только не забудь настройщика деревьев…

– В смысле?

– Кто-то должен отвечать за шелест листьев! Чтобы деревья помогали певчим петь, а пивчим пить!

– Ах, вот оно что… – Наташа приняла условия игры. – А ты потянешь?

– Если там наливают текилу, то можно попробовать…

– Тогда вступай в должность прямо сейчас!

Я стал дурачиться, обнимать стволы, прижиматься губами к коре, шептать заклинания, выдуманные на ходу. Если бы поблизости в засаде сидели санитары, меня бы приняли…

В ресторане за деревьями, под уютным платаном скромно скулила скрипка. Люди разговаривали одними губами – так показалось после дискотечной «колотушки».

– Наташа, Никита! Так и знала, – обрадовалась Ника.

– О, влюбленные! – приветствовал Халюк.

– Закажи еще водки, – скомандовала она.

Вокруг были одеты, как будто с минуты на минуту в ресторан ожидался Пьер Карден. Мужчины в смурные смокинги, женщины в изысканные занавески с прорезями для рук. Они обращали внимание.

– Смотрят, – шепнула Наташа.

– Пусть.

– Завидуют, – сказала Ника. – Если б вы видели себя со стороны!

– Чему тут завидовать? Джинсы, как джинсы, майки вообще пора менять, – жидко пошутил я.