Читать книгу Призраки не тонут - Михаил Полежаев - Страница 1

Он бы прожил великую жизнь.

Без сомнения, добился бы всего, о чем и мечтать не смел.

И пусть ты больше не ты, но это так очевидно…

… ну кто я такой, чтобы гадать за тех, кого как будто и нет?

Всего лишь отец.

Глава I

Прошло несколько долгих лет прежде чем Элой вновь начал рисовать. Сгущая краски на деревянной палитре, он снова испытывал досадное удовлетворение от прекрасных невидимых сплетений «белого на белом». Каждый вечер, в своей спальне, он всматривался в чистый холст, пытаясь разгадать глубокую тайну закрытого окна в другие миры. Иногда, охваченный вдохновением, он писал, как ему казалось, очередной «шедевр», однако, спустя пару часов набросок заканчивал жизнь в корзине для мусора.

Все чаще Элой ловил себя на мысли, что наслаждается нетронутым белым листом. Возможно, это и являлось для него идеальной картиной: ненаписанная и незримая красота, представить которую способен любой человек, воображая изящество линий и оттенки ненанесенной краски. Пустой холст не мог вызвать отвращения и негативных эмоций, не обязывал комментировать увиденное, он ограничивался лишь фантазией наблюдателя, желающего прикоснуться к прекрасному. К сожалению, Элою не приходилось встречать ценителей подобного рода, и художник был уверен, что никто не захочет разделить его теорию.

В поисках вдохновения он часами бродил по городу, пытаясь запечатлеть в памяти и блокноте яркие моменты происходящего вокруг. Но воображение – тот самый ключ от заветных порталов и измерений, увы, не водило с Элоем дружбу, а оттого серьезно хромало. Пытка весом в несколько грамм гирей тянула кисточку вниз, заставляя впасть в уныние и уютную стадию жалости к себе. Рисуя пейзаж или портрет, Элой мог в точности передать его характер, подобно любому человеку, умеющему держать в руках карандаш или шариковую ручку. Срисовывать увиденное гораздо легче, чем создать свое. Здесь требуется фантазия, оригинальность, но для художника отсутствие таких качеств почти приговор. Вот только Элой отказывался признавать свое творческое бессилие. Он искал себя, упорно возвращаясь к скомканным клочкам неудачных идей. И что теперь? Очевидно не быть как все. Удариться в модную религию абстракции и возомнить себя эталоном «живописи не для всех». Элой не смел возвыситься до уровня гениев, считавших сгустки разноцветной мазни – великим проявлением их исключительно тонкого видения бренного и недостойного мира. Он тоже мог бы писать что-нибудь абстрактное и сложное для восприятия, как когда-то поступали его сверстники в художественной академии Сант-Жорди в Барселоне, но все-таки отказывался понимать скрытый смысл в вихре красок и геометрических пропорций. Настоящим Элою виделось искусство доступное и понятное, оставляющее послевкусие после просмотра. Такая картина могла заставить задуматься, иногда всплывать в памяти как яркий фантом, являя обнаженную цель своей идеи. Вдохновляясь работами Фортуни и Ренуара, не говоря уже о других величайших творцах различных эпох, Элой не пытался им подражать, но старался уловить знаки, оставленные кистью людей, неиспорченных современностью. Увы, он сам был испорчен. И понимал это.

Годы в академии закалили его, научили держать удар, не сдаваться под градом критики. К сожалению, сложные отношения с отцом, который считал занятие живописью чем-то несерьезным, пошатнули его решимость, заставив Элоя Кальво отдалиться, и в последствии практически разорвать отношения с самым близким ему человеком. Застенчивому и ранимому юноше, с острым желанием быть признанным в обществе, самоутвердиться было сложно. Похвастаться большим количеством друзей он не мог, и все общение с приятелями по Сант-Жорди сводилось к редкой переписке в интернете и поздравлениям по праздникам.

В отличии от многих, Элою повезло, ведь новая работа в «DelGado D’Art» – художественной студии родного Сиджеса, приносила ему массу удовольствия. Городок хоть и небольшой, но в нем всегда кипит жизнь. Праздники, карнавалы, новые лица – бесконечный источник идей для творчества и студия, пользуясь большой популярностью у туристов, во многом способствовала этому.

Проработав какое-то время в одном из местных кафе официантом, Элой понял, что пора бы уже перестать тратить свою молодость на то, к чему не лежали душа и кошелек. Платили в кафе мало, но страх перед белым холстом долгое время не давал ему сбросить с себя оковы привычной жизни, лишенной смысла и возможности самореализации.

И вот, обычным вечером, заведение, в котором работал, а может и увядал, скучающий творец посетил знакомый Элоя по академии, ныне известный художник авангардист Исмаэль Дельгадо – сын богатых родителей, открывший в Сиджесе собственную студию живописи, и, как оказалось, набиравший в команду талантливых работников. Конечно, он узнал «тихоню Кальво», а после пары чашек крепкого кофе и длительной беседы пригласил в итоге стать частью новоиспеченного коллектива, на что Элой согласился не раздумывая.

Работать у Дельгадо было не сложно и прибыльно. Рисовать портреты и пейзажи на заказ, глядя на сидящего напротив клиента или фотографию той или иной достопримечательности – разве это испытание для художника? Но ко всему легко привыкнуть, и Кальво заскучал. Радость от того, что он снова в обойме, сменило разочарование от неспособности создать что-либо свое. Он жаждал известности, одновременно опасаясь обратить на себя внимание критиков. И целая вечность впереди не сулила никаких перспектив. Она пугала, порождая сомнения. Как будто одной лишь «вечности» немого диалога с белым холстом было недостаточно.

Странный июльский день, странным летом, в странном, но прекрасном городке. Элой ловил на себе беглые взгляды незнакомых людей и ощущал себя голым посреди оживленной площади. Такое с ним случалось часто. Возникало острое желание надеть «кольцо всевластия» и раствориться в воздухе. В таком состоянии думалось бы легче, но люди так не умеют и колец таких не придумали.

– Что ж, узрите меня глупцы, я в вашей власти, – проворчал про себя Элой.

Рабочий день был окончен и, как обычно, блуждая по вечерним улицам, одинокого художника с щекой измазанной синей краской буравили взглядом прохожие. Элою это даже нравилось, и он невольно улыбался в ответ. Такое внимание было для него нормальным явлением – Элой вполне соответствовал определению «симпатяга». Короткие черные волосы, смуглая кожа и глубокий взгляд серых глаз заставляли поверить, что перед вами лирический герой из сказок с глубокой тайной за душой. Первое впечатление о нем всегда было положительным, и хитрец часто пользовался этим качеством в надежде получить желаемое. Срабатывало почти всегда. Но сейчас чужие взгляды отвлекали. Мешали сосредоточиться. Опустив голову, художник ушел мыслями в прошлое, отчасти выдуманное и уютное. Оно напоминало о светлых минутах, когда маленьким мальчиком он слушал сказки тетушки Бетэнии, в которых все всегда заканчивалось хорошо. Надежда на то, что и в его жизни все будет так же, умерла вместе с матерью, когда ему было пятнадцать лет. Нет. Не стоит думать о прошлом. Настоящее тоже преподносит сюрпризы. И в их ожидании возникала необходимость побаловать себя на сон грядущий. Тем более что лучшая пища для ума – это кофе и десерт. Так думал Элой, прибавив шагу и направляясь в сторону любимого прибрежного кафе. В место, служившее убежищем, что так часто спасало его от бедности и даже вдохновляло. Именно здесь он когда-то глушил тоску, работая не покладая рук. Сбежав в новую жизнь, он возвращался, но как посетитель: всеми любимый и свой в доску. Вот и оно – «Фрагата», нарядное пристанище на побережье Коста-дель-Гарраф, где обитают музы.

Он занял свободный столик возле стены. Отсюда немного было видно море, чернеющее в сумерках, и прохожих – яркие пятна, на фоне уходящего дня. В зале было немного душно, играла негромкая музыка, и внезапно Элоя охватила эйфория. Собственно, что плохого в его жизни? В деньгах он особо не нуждался, альтернативу любви он находил в сексе, как в самой доступной забаве в Сиджесе, а друзьями он называл любого, с кем общался больше трех раз. Иными словами – жизнь прекрасна, особенно когда ты молод, не голоден и, конечно же, не одинок.

В доме музы, во «Фрагате» работала знакомая официантка Кристина, которая души в нем не чаяла. Ее замужество не помешало им провести пару ночей в элоевой спальне. И что с того? Пустому мольберту все равно, а Кристину совесть, похоже, совсем не мучила. Впоследствии они стали приятелями. После того, как Элой бросил работу в кафе, их отношения не перестали быть теплыми. Напротив. Она подсаживалась поболтать и посплетничать, а он молча ел свой десерт и «ненавидел» ее за наивность и прямодушие. Конечно, не по-настоящему, но в частые дни тотального творческого кризиса. Да простит его Господь.

Сегодня Кристины здесь не было. Оно и к лучшему. Достав блокнот и карандаш, Элой долго разглядывал фонарь за окном, глубоко вздохнул и принялся чертить набросок. Один лишь кофе, забытый, остывал на краю стола. Но ему, несчастному, ничего другого и не оставалось.

– Я же «гений». Что может быть красивее уличного фонаря? Только уличный фонарь на фоне моря. И, несомненно, лет через пятьдесят такую картину выставят как минимум в Прадо, нет, в Лувре, чего это я мелочусь, – произнес он, спустя пятнадцать минут, вертя карандаш в руке. Карандаш выскользнул и закатился за диванчик напротив.

– Проклятье, – пришлось встать и искать сбежавший предмет.

Уют внезапно покинул кафе. Слишком громкие голоса, колокольчик входной двери. Не смерч ли это вот-вот уничтожит хрупкий комфорт? Цокот приближающихся каблуков, сладковатый аромат парфюма и звякнувший мобильный телефон. Люди во «Фрагате» в основном каста туристов, сорящих деньгами и пафосом. Но вошедшие были явно из другого теста. Иные. Опасные. Совершенно неделикатные негодяи. Новые посетители, не особо заботясь о приличии, заняли место прямо позади Элоя, шумно обсуждая что-то. Кажется, они спорили или ругались, но не подслушать было сложно и Элой, найдя карандаш, вернулся к своему незаконченному фонарю.

– Прекрати, дорогой, в твоем-то возрасте и так нервничать? Ты же себя раньше срока в могилу загонишь, – мелодичный и немного низкий женский голос, заставил Элоя резко отложить свой набросок.

– Не нервничать?! Ты устраиваешь невесть что, плетешь интриги и рушишь судьбы, и хочешь, чтобы я был спокоен? Что стало с Айелет, которую я знал три месяца назад? Где она?! Ах да! Она никуда и не уходила, просто до этого все, что ты делала и как поступала, говорило о том, что это игра! Искусная, да, но все же игра. Но, оказалось, ты всегда была собой! А я тебя придумывал! – спутник женщины и, судя по голосу, не молодой, был явно зол и даже не пытался вести себя тише, – И почему нельзя было сменить это чертово платье? На нас постоянно пялятся, а, учитывая обстоятельства, добиваться внимания мы не вправе!

– Да, все верно, я была честна и теперь получаю по заслугам, – послышался щелчок зажигалки, – а мое платье тебя не касается, как и то, во что вляпалась. Я дала себе слово и держу его. Это расплата за все, что у меня отняли, а ты, дорогой друг, не герой. Всего лишь инструмент. Прости, но я снова не лгу.

– Я спас тебя… и так ты мне отплатила? Подлая и лживая натура. У вас это семейное похоже, – мужчина произнес это, понизив голос, но не на столько, чтобы Элой его не услышал.

– Грубо, неоригинально, в этом весь ты. Трогаешь мою семью? Ты и мизинца моей матери не стоишь. Всегда был и будешь проходимцем, который только и может, что судить по себе. Знаешь, а не свалить ли тебе, Луис, в закат, или на яхту, не помню, что ты там обещал устроить. Я устала от тебя. Очень устала, – безапелляционный тон звучал как немой удар.

– Устала от меня?! От того, кто спас тебя от клетки, сломал тебе жизнь, подарив свободу?! Хорошо, а как же человек, который полюбил тебя и доверился? А ведь я сейчас говорю не о себе!

– Она сумеет позаботиться о себе, и не моя вина, что ты приставил ее шпионить за мной.

– Вот как… Нужно было оставить тебя посреди каминного зала – напуганную, растерянную и жалкую. Хорошо, девочка, теперь ты будешь одна! Признайся, далеко тебя такой путь не заведет! А меня ты больше не увидишь. Обещаю!

– Убирайся! – вскричала женщина. Похоже, слова мужчины все-таки задели грубиянку за живое, – Я сильнее, чем ты думаешь! Сильнее! Слышишь?! Теперь я знаю правду! И мне не страшно! Понял меня?! Ты… не нужна мне твоя свобода и яхта, полная надежд! Проваливай…

Постаравшись абстрагироваться, Элой перевернул страницу с незаконченным фонарем и начал рисовать. Наваждение на фоне урагана. И когда скандал позади набрал силу, он, казалось, слился с ним воедино. Но слышал Элой только ее. Этот злой, пропитанный ненавистью и презрением голос вел его, вводил в состояние гипноза. Странное чувство, словно на автопилоте, рука сама выводила плавные линии лица молодой женщины. Ее глаза: большие карие, подведенные темным карандашом, ее нос с легкой горбинкой, пожалуй, слегка хищный; придающий пикантности маленький рот, с полной нижней губой, кучерявые черные волосы до плеч и едва заметный шрам на шее, как от пореза. Голос позади диктовал, как будет выглядеть то, что создавалось рукой художника, лишенного воли, лишенного фантазии. Еще немного и Элою почудилось бы, что рисунок вот-вот оживет. Такими его работы не получались никогда. Непередаваемая естественность во всем своем великолепии. Захотелось плакать. Ему показалось, что в глубине рисунка, словно через замочную скважину, он видит душу героини, которую только что придумал. Подобно обжигающей сфере, она освещала портрет изнутри.

В чувство художника привел резкий звук, словно в стену позади него что-то бросили, и это что-то, отскочив, скатилось на диванчик Элоя. Мобильный телефон не пострадал, в отличие от самолюбия того, в кого его швырнули. Спустя пару мгновений, мужчина встал из-за стола и быстрым шагом пошел к выходу, и вскоре все стихло. Наступила тишина, в течение которой лишь остывший кофе ждал развязки.

– Прощай, дорогой рыцарь. Ох. Быстро же ты сдался, – пробормотала женщина по имени Айелет.

Она встала и, перегнувшись через диванчик Элоя, схватила свой телефон. Сладкий, даже приторный аромат духов, окончательно вернул Кальво к реальности. Он обернулся, ожидая извинений, однако напрасно. Бесшумным шагом, Айелет подошла к окну кафе и задумчиво провела пальцем по стеклу. А затем, словно заметив кого-то, медленно покачала головой, продолжая пристально глядеть куда-то вперед. Окончательно стемнело, и ее силуэт выделялся на фоне недорисованного фонаря.

– Уже уходите, сеньора? Или желаете все-таки сделать заказ? – возникший рядом с ней официант, казалось, дождался звездного часа, чтобы выпроводить проблемную посетительницу, а может и правда проявлял внимание. Элой же поднял взгляд и принялся с интересом разглядывать ее спину. И было чем полюбоваться. В полумраке заведения он различал длинное красное платье и глубокий вырез на спине. В такой одежде редко посещают места вроде этого, скорее фуршеты на круизных лайнерах или, чего уж скромничать, бордели в конце концов.

– Бокал Barbadillo, и я буду где-то в этом зале, – она отвернулась от окна и направилась назад. Круг света от лампы, подобно прожектору на сцене, осветил ее лицо. И Элой внезапно осознал, что узнает его. Айелет. Кудрявые волосы до плеч, острый взгляд и поджатые в презрении губы. Она была копией, а портрет, нарисованный несколько минут назад – оригиналом. Именно так, набросок словно кричал о своей подлинности, завораживал, женщина же перед ним была отражением, подобно Алисе по ту сторону зеркала. Ее шею украшало ожерелье из крупного белого жемчуга. Оно красиво контрастировало с антуражем вокруг, в отличие от хозяйки, чей образ был несколько агрессивным и вульгарным.

Айелет остановилась возле Элоя, и он, подняв голову, посмотрел ей в глаза.

– Не возражаешь, если присяду? – спросила она, положив руку на краешек стола.

– Зачем? – он спрятал ее портрет за чашкой с нетронутым кофе.

– Вечер, скандалы, желание напиться одним бокалом хереса и такой симпатичный ты, да и я недурна, – она улыбнулась и внезапно стала приобретать сходство с рисунком, но лишь самую малость. Пародия.

– На самом деле я уже собирался уходить.

Не дождавшись приглашения, она села напротив и, подперев рукой голову, посмотрела на него.

– Ты все слышал, не так ли? И как тебе этот спектакль? Правда я была на высоте? – она говорила так, будто они давно знакомы, как заговорщики, подводящие итоги произошедшего. Но Элой не придал этому значения, ведь он только что заметил на шее женщины шрам, такой же, как и на портрете. Его пробила дрожь.

«Как?? Как это вышло?!»

– Ты же вроде не немой? Ответь же, ну! – в глазах, подведенных черным карандашом, вспыхнули огоньки.

«Воображение, остановись, умоляю»

Очевидно, эта женщина привыкла получать от жизни все, даже ответы у незнакомцев.

– Меня не касаются чужие скандалы. Ну да, я все слышал. Даже и то, чего не должен был. Простите за это.

– Ну-ну. Ты думаешь, я сержусь? Не переживай, я люблю делать это при свидетелях. И не только это.

Возникший рядом с Айелет официант слышал каждое слово. Он едва слышно усмехнулся, но, внезапно оступившись, едва не расплескал заказанный напиток янтарного цвета. К счастью, обошлось.

– Не нервничай, тебя в свидетели уж точно не возьму. Не в моем вкусе, – подмигнула она смущенному парню, который поспешил исчезнуть.

– Не думаю, что его бы это заинтересовало. Диего-то гей, – рассеяно проговорил Кальво, глядя ему вслед.

– А ты? – сделав грустные глаза, Айелет надула губки.

– А мне пора, – Элой схватил свою сумку и потянулся за блокнотом, мечтая унести с собой то, что так поразило и даже слегка напугало своего создателя.

– Постой! – она попыталась схватить его за руку, но промахнулась и, задев чашку кофе, разлила его на рисунки.

– Мои эскизы! – воскликнул Элой, спешно убирая блокнот со стола.

Ему повезло. Пострадала лишь обложка. Портрет был цел.

– Тебе не кажется, что вечер перестал быть интересным? – сказала Айелет, глядя, как Элой промокает разлитый кофе салфеткой.

– Он перестал им быть с момента вашего визита сюда, – одной салфетки было явно мало.

– Ну вот, еще один грубиян, – протянула она и взяла пострадавший блокнот, стряхнув с него остатки бурых кофейных пятен.

– Рисунки, значит, можно взглянуть?

– Вас ведь это не остановит, – Элою захотелось поскорее закончить знакомство, и будь, что будет.

– Остановит, если рисунки – дрянь.

В блокноте Элоя, помимо портрета Айелет, были и другие работы, все они были неоригинальны и однообразны, как скучная незаконченная книга, полная ненужных деталей. Однако, эта женщина явно была не в состоянии отличить хороший рисунок от плохого. Такие люди видели лишь достоверно переданное изображение на бумаге и восхищались талантом автора. Элой ожидал, что ей наскучит просмотр тривиальных эскизов, и она не доберется до сути. Но он недооценивал ее упрямства. Айелет разглядывала наброски так, словно ничего интереснее в жизни не видела. Не комментируя, но взглядом давая понять, что удовлетворена. Настал черед незаконченного фонаря. Казалось бы, что может быть скучнее?

– Может, на сегодня хватит? – в нетерпении спросил Элой, протянув руку за своим блокнотом, но она уже переворачивала страницу.

Сердце Элоя споткнулось, а после – камнем рухнуло куда-то вниз. Какое-то мгновение Айелет разглядывала свое лицо на листе и, казалось, не узнавала его. Ни удивления, никакой реакции. Мгновения в жутком ракурсе. А рисунок и вправду светился. Он будто освещал ее лицо – бледное, уставшее, слегка тронутое морщинами. И Элой вдруг понял, что Айелет вовсе не одержимая хаосом стерва, как показалось на первый взгляд. С ней что-то случилось, и весь этот фарс, разыгранный недавно, служил щитом от внешнего мира. Она застыла, накрытая внезапным осознанием.

– Это же не я… – прошептала она, – Нет… я такой никогда не стану. После всего, через что пришлось пройти. После того, что я наделала. Но так похожа на маму. А вдруг это она? Это ведь она?! – Айелет подняла глаза, и внутри у Элоя вновь все сжалось. Безумие. Она сошла с ума.

– Айелет, успокойтесь, вам нужно домой, я провожу вас. Где вы живете? – беспокойство сжало его, словно щипцами. Впервые Элой Кальво ощущал себя палачом, виновником несчастья.

– Нет. Не мама. И она не настолько чиста. Это я. Я! Но и я не чиста, я всего лишь тень этой женщины. Кто же это? Айелет до или Айелет после? – она залпом допила свой херес и встала.

– Мне… пора, – глаза полные боли и слез.

– Куда вы? Давайте я провожу вас…

– Нет! Мне недалеко. А это, я возьму его, можно? – она прижала рисунок к груди и выглядела очень несчастной. Слабой.

– Конечно, только будьте осторожны, в такой одежде вечером…

– Я справлюсь, – вырвав рисунок из блокнота, она сложила его в свой клатч и пошла к выходу.

И вот уже растворилась, будто и не было.

Никогда прежде Элою не доводилось видеть подобную реакцию людей на собственные работы.

«Должно быть, она была пьяна, хотя от одного бокала чего бы то ни было сложно опьянеть вот так»

Художники не сводят с ума своих наблюдателей, они будоражат их внутренний мир, удивляют, даже пугают, но не вредят. А ей портрет навредил. Этот странный магический рисунок, надиктованный ее же голосом, являлся шедевром, оружием, сводящим с ума.

Собрав свои вещи и расплатившись, Элой покинул дом музы. Он устал за день. Хотелось спать, но тревога не покидала его. Вот бы все исправить и поговорить с ней. Но куда она пошла? Он не знал, в каком отеле проживала Айелет, не знал номера ее телефона, не знал о ней ничего.

В смятении, он побрел в сторону пляжа. Прогуливаясь вдоль берега, Элой вглядывался в темные воды моря и представлял страшных чудовищ, затаившихся в глубокой бездне. Было ветрено, и море нагнетало эту атмосферу выдуманного ужаса, демонстрируя высокие волны, спешащие на встречу берегу.

– Пора домой, все будет хорошо, – подумал Элой. Но кто сказал, что подобные истории заканчиваются так просто? Красное платье, темный клатч и жемчужное ожерелье лежали на песке перед ним.

– О, Господи, – прошептал Элой и, оглядевшись, заметил ее, плывущую вперед навстречу страшным волнам. Она плыла, нагая, подобно нереиде, все дальше отдаляясь от берега.

– Айелет! Вернитесь! – напрасно он звал ее, она и не слышала, а ветер заглушил его крики.

Хозяйка жемчуга вдруг обернулась, вскинула руки к небу, будто бы прощаясь с кем-то, и ушла под воду. И Элой, забывший, что не умеет плавать, бросился в море, спеша на помощь женщине с портрета, Алисе, решившей разбить зеркала. Бездна поглотила и его. Демоны глубин смеялись над ним, сковавший страх пророчил смерть. Он знал, что, минуя буйки, уже ни за что не выплывет. Так и случилось. В погоне за нереидой, Элой провалился в яму, в пропасть и утонул. Бешеные волны несли его куда-то вниз или вверх. Бессмысленно сопротивляться. Никто не найдет его. Их обоих. Соленая смерть в теплых водах родного города.

– Я никогда не увижу свой холст, не создам еще одной Айелет, оно и к лучшему, ее гибель отомщена, я сам себя наказал, – подумал художник и внезапно ощутил твердую почву. Не дно, но берег. Жизнь порой преподносит сюрпризы. И Элой своего дождался.

Он выполз на песок и отключился. Ему снилась женщина в красном порванном платье. Лицо в морщинах, в глазах слезы, и только жемчуг ярко белел на ее дряхлой шее. Седые волосы развевались на ветру. Мать Айелет. Элой был уверен. Она гуляла по воде и махала ему рукой, приглашая пройтись с ней. Он отказался. За это его вернули в мир живых.

Было еще темно, но где-то вдалеке, на горизонте светлел рассвет. Элой вдруг понял, что ему зверски холодно, болит голова и зубы. Его отнесло в сторону, и, чтобы найти вещи Айелет, пришлось идти назад вдоль берега.

Красное платье, намокшее и грязное, было на том же самом месте. Айелет не было. Подняв ее клатч, он раскрыл его, и взял рисунок. Элой был очень рад ему и, возможно, не обрадовался бы сильнее, будь она жива. Идя в сторону спящего Сиджеса, он держал в руке портрет, а в кармане джинсов жемчуг. Напоминание о том, как он родился заново.

– Пойдем домой, Айелет, жемчужная сирена, прощайте демоны и черти, здравствуй, белый холст!

Глава II

Будь жизнь пьесой, то ее финал целиком и полностью зависел бы от таких людей как Луис Гальярдо. Во многом благодаря удаче и поразительной изворотливости, подобно ящерице, для которой брошенный в момент опасности хвост лишь способ избежать страшного. Но, увы, удача не куча слов на бумаге и купить ее невозможно. Хотя иногда, благодаря слову «если», проныре Луису удавалось добиться своего. Если бы не его страсть к редким предметам искусства, он был бы обыкновенным мошенником, презираемым всеми. Но не смотря на свой солидный статус влиятельного бизнесмена и образ темпераментного «хитреца с большим сердцем», общество отнюдь не питало к нему теплых чувств. Осознав, что понятия «хороших и плохих» поступков весьма неоднозначны, Гальярдо сколотил немалое состояние, идя, как говорится «по трупам». Талант и потенциал сделали из него настоящую ищейку реликвий. За годы, проведенные на аукционах, черных рынках и прочих мест сбыта раритета, он узнал вкус истинной ценности и заработал репутацию богатого, не отступающего ни перед чем вампира, способного на ужасные поступки, многие из которых были сильно преувеличены. Однако, часть страшных сказок о нем действительно была правдой. Его темное прошлое, необъяснимое везение и неумение проигрывать заставляли людей уяснить одно правило: соперников Луис Гальярдо не щадит. Этот человек не требовал любви и уважения, купался в море фальшивых улыбок и был уверен в двуличности своих компаньонов. Несмотря на это, он был желанным гостем в высшем свете и даже имел репутацию завидного холостяка. Расставшись с женой в тридцать шесть лет, Луис предпочел сохранить свою свободу на радость наивным дурочкам, рассчитывающим на продолжение любовных фейерверков после ночи с ним. Но мог ли он полюбить? Тяжелый развод с Элизой, убедил его в том, что истинное чувство выдерживается годами, а делиться ими с охотницами за кошельком он был не намерен. Но пьеса была бы скучна, не появись в ней новый персонаж. Прекрасный, но вызывающий уважение своей неистовой наглостью и злобой. Дерзкий шанс испытать себя, который Луис не захотел упустить. Женщина. Эхо далекого прошлого, влюбившая в себя жестокого Гальярдо, подняла его над землей и тут же сбросила вниз, как груду тяжелых камней. Не ответив ему взаимностью, она отреклась от него и сгинула в небытии, оставив на память букет сожаления. Она превратила его в Призрака Оперы – могущественного, но неспособного приручить ее. Впервые Луис обрел достойного соперника и видел в нем самого себя. Ее звали Айелет. Резкая, вздорная и избалованная. Но взгляд, прожигающий насквозь, острый ум и красота притягивали к ней. Темперамент Айелет не уступал его собственному, а ведь, в свои сорок шесть, Луиса было сложно удивить. Он с самого начала раскусил ее, осознав, что вовсе не его персона привлекла интерес такой строптивой женщины, но таинственная цель, о которой он ничего не знал. Лишь спустя какое-то время, Гальярдо, позволивший себя одурачить во имя странного притяжения, стал постепенно крепнуть и залечивать душевные раны. Его слабость, его бессовестная страсть, ради которой совсем недавно он ворвался в гущу опасных поворотов судьбы и едва не перечеркнул собственную, билась в агонии на другом конце золотых цепей. Но прошел бы Луис весь этот путь, узнай он, чем для него закончится игра с огнем? Наверное, да. Он слишком долго отдавал себе отчет обо всем на свете. Слишком долго был один. Потеряв голову, возможно впервые в жизни, он понял, к чему стремится.

Для Луиса Гальярдо эта история началась гораздо раньше странного лета. Минувшей зимой, когда беда впервые пришла не одна.

Крупные снежинки накрыли Каталонию. Такие зимы не любил никто. Аномалия заботливо укутала улицы Барселоны белой простыней, парализовав движение на дорогах. В одной из таких пробок и застрял Луис. Сидя за рулем своего автомобиля, он внимательно изучал брошюру предстоящего аукциона. Подобные события в его жизни случались слишком часто и вполне могли приесться, но даже несмотря на то, что его коллекция предметов искусства была одной из самых крупных в Европе, Гальярдо старался не упускать возможности посетить очередные торги в надежде развлечь себя. Пожалуй, Луис был единственным человеком в мире, считавшим аукционы местами для забав. Но это и вправду было весело. Его появление всегда провоцировало одну и ту же реакцию: разочарование, натянутые улыбки, порой даже громкий шепот, ведь все знали – Гальярдо сделал выбор, отойди в сторону.

– Обратная сторона уважения – нож в спину, а ножам в спине не место, – думал Луис, глядя как суетится вокруг местная знать.

Эта разодетая, облитая элитным парфюмом толпа была безобидной скалящейся массой в глазах того, кто с легкостью смог обвести вокруг пальца судью Диаса в две тысячи третьем году, подменив только что купленную им андоррианскую чашу XIII века точной копией, сделанной в одной маленькой мастерской Мадрида. Увы, бедняга до сих пор полагает, что владеет сокровищем, и не показывает его никому, верный таинству своей коллекции. И этого бы не случилось, не будь судья упрямым старым ослом, бросившим вызов Луису и «выигравшим» торг. В такие моменты Гальярдо всегда давал сопернику почувствовать вкус победы, но лишь затем, чтобы, продумав план действий, непременно завладеть его имуществом, преодолевая препятствия. Он вор, фантом, заботливо оставляющий на месте кражи подделку. В конце концов, нельзя же лишать потратившего состояние глупца сувенира. Но подобного рода соперники встречались Луису крайне редко. Большинство старалось не переходить ему дорогу, и он честно скупал понравившийся артефакт.

В этот снежный февральский день погода, казалось, не хотела присутствия Гальярдо на предстоящем мероприятии. Отложив брошюру, Луис с интересом осматривал улицы города, еще недавно считавшегося городом Солнца. Крупные снежные хлопья напоминали ему больших назойливых мух на вкусном торте. Барселоне такая зима была не к лицу. Плотный ряд машин медленно двинулся вперед, и внезапно Луиса охватило отвращение. Приложив ладонь ко рту, он почувствовал тошноту. Стало дурно от пункта назначения и даже самого себя, в груди неприятно покалывало. Такие эмоции посещали его редко, ведь он был уверен в собственной исключительности, но теперь погода в Каталонии и тревожное осознание реальности выбили его из колеи.

«Да пошло оно все! Надоело играть на одной и той же скрипке! Что я делаю в этом городе? В этой стране, в этом времени? Годами я окружал себя теми, кого презирал, и что получил в итоге? Одиночество и утешение для гордости. Кому сейчас нужна гордость? Мне нужна молодость. Вот это сокровище никогда не выйдет из моды. А я – старый паук, гоняющийся за древним бесценным хламом, который и оставить-то некому. Позор»

Свернув вправо, поддавшись порыву послать всю жизнь подальше и вернуться домой, Луис не заметил велосипедиста, ехавшего чуть позади. Раздался скрежет и машину слегка качнуло. Можно ли испортить то, что и так хуже некуда? Вконец уничтоженное настроение Луиса Гальярдо было тому доказательством.

Каким бы сильным человеком он ни был и сколько трудностей не пытался преодолеть в определенный жизненный момент, барселонца все-таки настиг злой рок. Вот так вот просто. Когда не ждешь от жизни ничего, кроме монотонного круга, спаянного из одних и тех же событий, мечтая пропустить ставшее неважным событие и в преддверии грядущего обдумать очередной план, интригу и будущий триумф – единственное, чего он не в праве был желать – это перемен. Перемен не к лучшему, но к чему-то новому. Сколько можно побеждать в наскучившей игре с неизменными правилами? Решать: позволить кому-то выбраться вперед или вновь стать объектом всеобщего презрения. И вот, все изменилось. Гальярдо, отказавшийся плясать под собственную дудку и следовать правилам своих же игр, повернул назад в надежде придумать нового себя. Но судьба пошла наперекор хозяину жизни.

Луис Гальярдо – злодей и мошенник, грубиян и холерик, лежал на земле посреди района Лес Кортс. Он ощущал под собой подмерзшую землю, и это никого нисколько не заботило. Его автомобиль, припаркованный у обочины, окружила толпа прохожих, а едва не погибший под колесами велосипедист склонился над ним, проверяя пульс. Нет, Гальярдо не умер. Он сломался. Слишком бурно и слишком неистово он выяснял отношения с потерпевшим беднягой, осмелившимся перейти ему дорогу. Не ущерб машине заботил Луиса. Страх. При наличии стаи демонов в душе убийства Гальярдо себе простить бы не смог. Парень из ниоткуда, без имени и с белым пятном вместо лица, встал на ноги, но лишь для того, чтобы быть схваченным разъяренным владельцем авто, в которое он только что врезался. Ярость вперемешку со страхом разрывали Луиса на части. Он что-то кричал испуганному пареньку и тряс его, невольно удивляясь, что не видит его глаз. А белое пятно уже накрыло все вокруг, и сильная боль в груди заставила отпустить чужой воротник. Белый цвет и Барселона в снегу слились воедино.

– Вызывайте скорую! Скорее всего сердечный приступ! – он слышал это словно издалека, наблюдая как белый цвет сменяет черный.

Высокий голосок жалобно напевал о потерянной любви, под аккомпанемент скрипок и флейт. Что-то знакомое. Должно быть, очередной хит с вершины музыкальных чартов. Такие мотивы никогда особо не впечатляли Луиса. Он предпочитал этнические темы под красивые стихи, акустические гитарные рифы и низкие тембры. Сейчас ему казалось, что он видит сон, основанный на тексте грустной песенки. Сюжет был слишком трогательным для такого человека как Луис.

– Хочу, чтобы это прекратилось. Верните меня в мой сон без снов. Мне нравилось это чувство забвения и пустоты. Не хочу снова думать, – мысли понеслись в голове, подобно бегущим строкам в новостях.

Захотелось есть, пить и сходить в туалет. Один за другим оживали чувства. Хороших, увы, было не особо много. Немного болела голова, а левую руку неприятно покалывало. Пошевелив пальцами, Гальярдо открыл глаза. Больничная палата в полумраке казалась странной ареной сюрреализма. Было немного душно, все словно в дымке. Повсюду стояли вазы с цветами, на одном из дальних столиков большая корзина с фруктами, а возле окна в пол-оборота кресло. На первый взгляд могло показаться что пустое, но приглядевшись, Луис стал различать силуэт женщины, а перед ней на подоконнике лежал мобильный телефон, из которого и доносилась баллада о разлуке и любви. Растворяясь в лирических аккордах, незнакомка смотрела вдаль, в окно. Лица ее Луис разглядеть не смог, но это определенно была не медсестра, ведь их, как правило, заботил покой пациентов. Дослушав песню до конца, женщина отключила свой гаджет и встала, слегка потянувшись.

– Кто вы? – голос Луиса звучал хрипло и сошел на нет. Она обернулась и быстрым шагом подошла к его кровати.

Кудрявые волосы черным ореолом спадали на плечи, большие глаза, подведенные темным карандашом, нос с легкой горбинкой – очаровательная женщина лет тридцати, совершенно незнакомая.

– Ох, сеньор Гальярдо, очнулись? Чудесно, вы меня так расстроили, я очень волновалась, вы бы о дочери подумали, – она хихикнула, потерев нос костяшкой указательного пальца, – я была безутешна, и мне даже разрешили тут переночевать. К счастью, не пришлось.

– У меня нет дочери, что вы тут делаете? Отвечайте, – попытка придать интонации угрожающий оттенок провалилась, и это прозвучало немного жалобно.

– Ну как это нет дочери, а я тогда кто? – незнакомку, похоже, забавляла ситуация.

Она явно не знала, с кем имеет дело, и пользовалась слабостью «вампира из Педральбеса», который уже начинал закипать, не привыкший к насмешкам. Заметив это, девушка осекалась и присела рядом.

– Успокойтесь, я вовсе не хотела вас нервировать. Просто так меня бы к вам не пустили, а мне это было очень нужно. И вот я здесь, обстоятельствам, порой, сложно меня задержать, – она больше не улыбалась, но на ее лице стала читаться неприкрытая надменность. Обычно так вели себя дочери богатых родителей, ощущавших свою безнаказанность.

– Пробралась ко мне, как шпионка. Вот интересно, зачем? – Луис не улыбался, но глядя на ее потуги казаться важной и серьезной, в нем проснулось любопытство. Такого с ним еще не было, ведь люди старались избегать встречи с ним, а не искать ее.

– О вас ходят разные слухи, сеньор Гальярдо, часть из них очевидная чушь, но некоторые заставляют мое сердце биться так часто, насколько это возможно, – она наклонилась к нему, и он ощутил сладковатый аромат духов и тела, – и как это вас до сих пор не разоблачили? – ее шепот и пикантная ситуация разбудили в Луисе мужчину, но, на фоне внезапных слов, забота об этом ушла на второй план.

– Меня не в чем разоблачать. Как вас зовут? – спросил Луис, глядя ей в глаза.

– Айелет.

– Журналистка со странным именем мечтает накопать на меня компромат. Бездарность. Пошла прочь. С тебе подобными у меня короткий разговор, – проговорил пациент, на этот раз действительно весьма угрожающе. Он приподнялся на подушках и вновь утонул в ее взгляде.

– Грубый, страшный, как там вас называют? На злобу дня ожил вампир? Нет, дорогой мой Эль Кукуй (исп. аналог Бабая. Прим. авт.), я не журналистка, – она запустила руку в волосы и завела их за ухо, и Луис заметил шрам у нее на шее, как от тонкого пореза.

– Не журналистка? Да я задницей чувствую диктофон в твоем декольте.

– Так. Давай ты прекратишь ронять себя в моих глазах и успокоишься. Бросим эту битву харизмы, договорились? Тебя принесли сюда с сердечным приступом, и не стоит искушать судьбу дважды. У меня к тебе предложение, а у тебя ко мне… Ну не знаю, чего могут хотеть мужчины в твоем возрасте с кучей денег? – она окинула его взглядом и улыбнулась, – Хотя ты неплохо сохранился.

– Наглая и самоуверенная, ну что ж, мое внимание – твой приз за находчивость и смелость. Говори, зачем пришла, но знай, я ужасно нетерпелив.

– Учту.

Луису показалось, что девушка вдруг потухла на миг и тень пробежала по ее лицу. Было видно, как нелегко ей начать повествование. А может это была мимолетная ненависть? Впрочем, могло и показаться, однако, Гальярдо стало не по себе.

– Я думал ты храбрее, во всяком случае первое впечатление было очень убедительным, – уколол свою незваную гостью Луис и тут же столкнулся с ледяным взглядом карих глаз.

– Оно таким и останется, уверяю. Я начну свою историю издалека, сеньор Гальярдо. Но обещаю, тебе не будет скучно, – она встала и налила себе стакан воды из кувшина рядом с кроватью. Сделав пару глотков, Айелет вновь вернулась на прежнее место.

– Моя фамилия Скаат. Фамилия в определенных кругах достаточно известная, и тебе она точно знакома.

– А, так значит ты дочь Адама Скаата, владельца одной из самых влиятельных фармацевтических компаний в стране, – сказал Луис, поморщившись, понимая, с кем имеет дело.

– Да, и я не удивлена, что ты в курсе. Ты же лично знаком с моими родителями.

– С Адамом виделись как-то раз. Это правда.

– Папа он был… то есть он слишком увлечен редкостями. Неудивительно, что вы встречались. Он белая ворона в нашем роду. Первый врач-бизнесмен посреди целой династии дипломатов. Моя мать, которой это всегда ужасно нравилось. И я, готовая сделать что угодно, лишь бы не идти по его стопам, – сказала Айелет печально, но быстро взяла себя в руки и снова стала похожа на ядовитую искусительницу.

– Хоть я и родилась в Тель-Авиве, детство мое прошло в Мадриде. В лучшей его части. Но счастливой девочкой я была до пятнадцати лет. А все началось с того, что родители, внезапно устроив ад на земле, отправили меня в закрытый колледж в Севилье. Я не очень-то и скучала по ним, да и отец, по-моему, не особо переживал, что любимая дочь вынуждена отправиться в изгнание. Чего, наверное, не скажешь о маме. Но это сейчас я понимаю, что они старались уберечь меня от самих себя, а тогда… Но обо всем по порядку, – вздохнула Айелет и отвернулась к окну.

Иногда понимаешь, что обладание даром получать все чего хочется, работает не всегда. Айелет купалась в достатке, а престиж ее многоуважаемой семьи сформировал в девочке особое мнение об окружающем мире. Если ты не дочь известного врача, то дочь посла, президента или даже монарха. Так она всегда думала, не видя другой жизни, ожидая, что это навсегда. Проходят дни, и тебе уже не шесть, твой кругозор ограничен социальным кругом, семейные традиции и правила выжжены клеймом на твоей душе. От дочери Скаат-старший требовал усердия в учебе и примерного поведения. И, если первое давалось ей легко, второе стало тяжким бременем. Частые банкеты и мероприятия, на которые ее брали родители, обязывали Айелет демонстрировать безукоризненное знание этикета, испанского языка и культурных ценностей собственного народа. Но по натуре своей, она была бунтаркой и всячески старалась препятствовать своей роли идеальной дочери. «Умная, но избалованная» – такой ее считали учителя, самодовольной называли сверстники в спецшколе, эгоисткой называл отец. Но в день, когда ее жизнь изменилась, она почти была готова стать Айелет из родительских сказок. Смирилась и приняла свое будущее, осознав, что дерзость и гордость – причина ее бед.

Все случилось страшным ноябрьским вечером. Как в дешевом фильме ужасов с привидениями, пятнадцатилетняя Айелет проснулась от громких криков и, желая узнать в чем дело, в одной пижаме бросилась прочь из своей спальни. Она бежала по длинному коридору второго этажа мимо притихшей прислуги, столпившейся возле двери отцовского кабинета, надеясь, что ее укроют и защитят. Но никто не глядел на испуганного подростка и не остановил. У самых дверей раздался еще один вопль (кричала женщина), и хриплый совершенно чужой голос отца кричал что-то в ответ.

Айелет вбежала в кабинет и увидела папу, который держал маму за плечи, с силой прижимая ее к стене. Всегда деликатный и сдержанный отец впервые предстал перед дочерью в таком состоянии. Но самое странное, что мама даже не пыталась сопротивляться. Она плакала, но, казалось, покорилась своей участи. И это так же было не похоже на нее, ведь Анна славилась своей эксцентричностью и суровым нравом. Прежняя мама никогда бы не позволила сделать себе больно.

Айелет замерла в ужасе, вытянув руки вперед, боясь подойти к самым родным людям на свете, сцепившимся мертвой хваткой. Анна же, заметив появление дочери, закрыла глаза и ударила мужа ногой в живот, отчего тот отпрянул, позволив женщине подбежать к Айелет, но уже через мгновение ее снова схватила сильная рука Адама Скаата.

– Ты такая же, как и она! Чудовище! – закричал отец напуганной дочери и толкнул ее мать прямо на нее.

Сейчас, спустя много лет, Айелет понимала, чтó не так было с отцом в тот вечер. Он был очень пьян, возможно, даже не контролировал себя, и каждое его действие в последствии напоминало девушке о том, что люди, которых она любила, в один миг могут обратиться в кровожадных монстров, чуждых ее природе и пониманию, а любовь к ним погибла в один миг, когда Анна, оступившись, увлекла за собой дочь на стеклянный кофейный столик, который разбился под ними. С тех пор на шее у Айелет остался тонкий шрам от пореза битым стеклом. Этот шрам стал символом дальнейших событий в семье, которая сумела удивить ее снова.

Вся жизнь теперь делилась на «до шрама» и «после него». Клиника, вопросы окружающих, даже визит какого-то офицера из местной полиции – все слилось в одну длинную ленту лжи. Родители вновь стали прежними, снова и снова демонстрируя обществу свой макет идеальной семьи, в которой неуважение было попросту недопустимо. Не осталось никого, кто мог бы детально пересказать события того вечера. Прислуга была уволена, а новому персоналу были совершенно безразличны семейные тайны. Айелет и сама не желала предавать огласке эту историю. И вовсе не потому, что после ее возвращения из клиники отец с матерью каждый день пытались искупить свою вину подарками, чрезмерным вниманием и опекой. Дело было в ней самой. Айелет ощущала ужасный стыд, разочарование от того, с кем ей приходиться жить. Она боялась повторения и уже просто не могла довериться родителям, которые, будто бы играли в спектакле бродячих артистов. И когда Айелет не бывало рядом (как они полагали), Адам и Анна не замечали друг друга. Складывалось впечатление, что отец начал ненавидеть жену. Быть может, она была ему неверна? Или натворила чего похуже? Но скандал окончательно перечеркнул их жизни, сделав чужими за закрытыми от посторонних глаз дверьми. А через месяц отец сообщил Айелет, что скоро ей предстоит отправиться в Севилью, в закрытый колледж. «С глаз долой из сердца вон».

Неожиданно для себя самой Айелет приняла переезд с радостью. Ей очень хотелось побыть вдали от тревог и ожиданий повторения кошмара. И только Анна переживала это остро, давая волю слезам.

– Как вся эта история может быть связана со мной? – спросил Луис, массируя висок. На протяжении всего рассказа Айелет головная боль усилилась и мешала ему расслабиться. Он ощущал раздражение, не связанное ни с чем конкретным. Нервы были на пределе.

– Я почти добралась до сути, не перебивай, – Айелет Скаат положила ладонь на его ногу, и Луису вдруг стало очень уютно, несмотря на все раздражители, в этой комнате именно она была его таблеткой аспирина.

– Продолжай.

Проведя в Севилье годы, Айелет перестала относиться к отцу, как к чудовищу. Она взрослела и с годами все больше понимала, что не бывает дыма без огня и, если родители до сих пор живут вместе, значит, тот инцидент был исчерпан, а ее ссылка – лишь необходимость в игре взрослых, в которую дочери вникать уже не хотелось. Возвращаясь домой на лето, Айелет бродила по особняку и удивлялась собственным ощущениям. Теперь это был чужой для нее дом, с которым ее перестало что-либо связывать, а кабинет все еще пугал ее, олицетворяя былые ночные кошмары подростка. И ничто уже не могло изменить ее отношения ко всему вокруг.

– В восемнадцать я вернулась туда окончательно, а еще через год покинула Испанию, настояв на переезде в родной Тель-Авив. Сняла маленькую квартирку в оживленном районе и постаралась забыть о прошлой жизни.

– А что же родители? – поинтересовался Луис, заинтригованный бессмысленностью биографии этой странной девушки.

– Родители приезжали ко мне в Израиль пару раз в год, но всегда порознь. А я так ни разу и не вернулась в дом детства. Нисколько не жалею. Эти визиты не сильно сблизили меня с ними. И вот мы уже подбираемся к тебе, мой милый сеньор Гальярдо. Год назад, я получила сообщение от матери, что отец подал на развод. Он выставил ее вон, не позволив даже толком собрать вещи. Даже мне об этом не сообщил. И самое страшное. Мой отец… он пропал. Говорят, уехал, а его компания несет убытки. Дом в Мадриде был конфискован банком за неуплату налогов, и мое прошлое разбилось вдребезги. Суть в том, Луис, надеюсь, ты позволишь себя так называть, что для моей матери нет ничего дороже одной вещи, которая осталась в доме детства, – ее рука немного сжалась, – жемчужное ожерелье. Семейная реликвия, доставшаяся Анне от бабушки. Это украшение с историей, о которой я… ничего не знаю, да и не хочу, но сейчас мне нужно, чтобы ты помог мне проникнуть в тот дом и забрать его из тайника, – Айелет внимательно смотрела Луису в глаза, словно пытаясь загипнотизировать, отгоняя любую мысль против.

Гальярдо шумно втянул носом воздух и нагнулся к ней так, чтобы его лицо было в паре сантиметров от ее.

– Ты, наивная девочка, решила нанять меня? Я коллекционер, а не вор по вызову. Не потратила бы ты столько времени, начни свою историю с конца.

– Нет, Луис, не нанять. Я не дура. Тебя не интересуют деньги, ты в них не нуждаешься. В доме моего отца есть что-то, что заставит тебя прямо сейчас вскочить и в одном белье броситься в аэропорт.

– Что же это такое? Изумрудные подвески твоего дедушки? О, или нет, наверняка фарфоровая кукла тетушки? – развеселившись, Луис, смачно поцеловал ее в щеку, в надежде смутить свою гостью.

Айелет, вопреки ожиданиям, тоже смеялась. Ей очень шла улыбка – искренняя, без примеси сарказма и ехидства.

– Ван Гог «Вид на море у Схевенингена», слышал когда-нибудь?

– Картина, украденная из музея в Амстердаме, конечно, я слышал, ты разговариваешь с профессионалом, а не любителем. Она значится в списках самых разыскиваемых предметов искусства. Стоит миллионы евро. Тебе-то откуда о ней известно?

Айелет улыбалась, освещая палату белизной зубов.

– Да так, я из другого мира, фея, которая каждый день любовалась разными картинками в папочкином кабинете. Эта картина, любовь моя, была куплена отцом в две тысячи пятом году, спустя год после ее исчезновения, не знаю у кого, но это была самая ценная вещь в его жизни. Все это время она ждала своего часа в тенях, в том самом тайнике. Проберемся туда, и она твоя. Картина в обмен на жемчуг. Договорились?

– Отдашь такую реликвию в обмен на какую-то безделушку? – кашлянул Гальярдо, не зная, как реагировать.

– Отдам, потому что не стану брать того, что принадлежало ему. Да и в деньгах я не нуждаюсь.

«Выходит она и вправду ничего не знает. Вот это шанс!»

– Тогда по рукам, Айелет. Какой, говоришь, прогноз погоды обещали в Мадриде?

Глава III

– Слоганом мероприятия будет не «Огонек средь тлеющих углей», а скорее «Пожар, на который вам стоит заглянуть». Думаете слишком самоуверенно? Отнюдь. Выставка просто обязана стать главным мероприятием лета! Мой труд, поддержка друзей и наш общий вклад в наследие нации, не что иное, как символ города художников. Символ, не имеющий никакой альтернативы. Ох, и люблю я подобные речевые обороты. Ха! Сиджес отблагодарит нас аплодисментами, и, что немало важно, шуршащими бумажками. Намек понятен? Прекрасно! Так сделаем это не во вред, а вопреки! – торжественно закончил свою речь Исмаэль Дельгадо, купаясь в лучах внимания коллег посреди небольшого банкетного зала.

Художники со всего города, работники его студии, подхалимы, «друзья» и прочие «доброжелатели» разразились овациями. Все знали, что этого события Исмаэль ждал очень давно. Он был популярен, самовлюблен, как павлин, и, как говорится, весьма талантлив. Во всяком случае его работы оценивались высоко, как туристами, так и профессионалами из столицы. Всем известно, как сложно произвести впечатление на жителей Мадрида – города нищих дилетантов и смелых индивидуалистов.

Собрав всех в одном зале, Дельгадо прощупывал почву, вглядываясь в лица своих гостей. Пытался разгадать их предпочтения, природу страсти и интерес к тренду. Это было легко. Художники – натуры чувственные, открытые и доступные. Он почти никогда не слышал слова нет. Изображал из себя гения и влюблял в себя, неспособный от этого устать.

– Мой мир – это пустынный пляж, посреди разрушенных городов. Я представляю себя единственным человеком на земле, одиноким путником, рисующим освобождение матери Земли от людского гнета. Я больше не царь природы, но наблюдатель, посмевший запечатлеть возрождающуюся красоту, которая долгие века не могла найти себе места. В час, когда такие как мы покидаем этот мир, миллиарды бабочек, расправив крылья, взлетают в небо. Впереди у них вечный покой, а нами заслужено забвение. Я выпью за то, чтобы так и случилось, как бы ужасно это не звучало. Красота должна возродиться с помощью таких художников как мы – жрецов красоты и философии! Без нас этим бабочкам не будет места в небе. Без нас некому будет летать!

Бокалы, выпитые до дна, и эффектное завершение вечера убедили Исмаэля в том, что их сердца окончательно и бесповоротно в его власти.

– Я люблю тебя, жизнь! – подумал герой дня, удаляясь из зала с новым избранником, предвкушая «вечную» любовь на одну ночь.

Каждым летом в городах, подобных Сиджесу, неизбежно испытываешь новые эмоции, свежий поток удовольствий и впечатлений. Толпы людей блуждают по узеньким улочкам в попытках запечатлеть особые моменты, чтобы через многие годы гордиться собой, разглядывая альбомы с фотографиями каталонского отдыха. Их цепкие взгляды стреляют направо и налево, оценивая каждого встречного, как на базаре, и одновременно будто бы и не замечая из-под толстого слоя мании величия. Гордая осанка и поиск приключений с целью сладко навредить себе – основа курортных забав. Туристы в этом мастера. Кто-то проводит вечера с бутылкой виски, кто-то в круговороте клубных ритмов, а некоторые в познании искусства. И, как не странно, последних немало. Группы поколений, объединенные общей музой, слетаются на яркий свет объявлений о предстоящих выставках и флэш-мобах. Они променяют свое лето на разглядывание плодов чужой больной фантазии, совершенно не понимая смысла, но жарко спорят впоследствии о великой идее автора и видят смысл там, где его нет. И все это на радость творцам, потирающим руки подобно паукам. Такими являются не все, безусловно. Единицы тратят годы на запечатление жизни, как она есть, и Исмаэль был одним из них. Несмотря на свою напыщенность и нарциссизм, этому человеку удавалось передать свое видение реальности. Он был признан как художник отчасти благодаря деньгам своих родителей, не желавших участвовать в его модной жизни, но уважавших его профессию. Их уважение и спонсирование позволили «DelGado D'Art» стать одной из самых заметных художественных студий Сиджеса. На этом родительский интерес иссякал, что, впрочем, не особо волновало Исмаэля – благодетеля и мастера высокого полета.

Дельгадо очень гордился своей командой. Потратив месяцы на поиск талантливых художников со всей Испании, он, наконец, ощутил себя главой семьи. Это был настоящий и почти искренний круг верных соратников. Он любил их и ненавидел, считал друзьями и конкурентами, но в целом, был с ними на одной волне. Исмаэль славился своей щедростью, что доказывала солидная зарплата его коллектива, а купленная любовь, как говорится, залог успешного бизнеса.

Семья была бы не полной без белых ворон: Люсии Верес Биро, венгерки, которая держалась особняком, не сближалась ни с кем, редко обращая на себя внимание, и Элоя Кальво, неуверенного в себе молодого человека, знакомого Исмаэлю по художественной академии. Элой старался не отставать от других, но его постоянно что-то отвлекало. Однако, в подчиненном Дельгадо углядел потенциал, как и подход к делу, привлекший его внимание еще в Сант-Жорди. То, как Элой наносил краску, его небывалая плавность линий говорили о тонком восприятии, которого Кальво в себе не признал. Исмаэль ни на секунду не пожалел о том, что предложил ему работу и избавил от бремени официанта. Пожалуй, Кальво был единственным в студии человеком не способным на подлость. За это Исмаэль его уважал. И недооценивал.

Год упорного труда, длительные приготовления и вот он, день, когда Исмаэль Дельгадо в очередной раз докажет свое мастерство, а может даже покинет арену маленького города. Покорит всю страну, Европу, мир – он мечтал об этом с детства. Не стоит заставлять фортуну ждать. Сегодняшняя выставка определит дальнейший путь главных ее участников.

Приглашенные критики и журналисты ждали своего часа, а туристы – повода поглазеть на прекрасное. Был арендован большой зал, оформлением которого занимался Дельгадо лично, не доверивший эту роль никому. Задумка была в том, что гости увидят не только работы Исмаэля, но и его коллег по студии. Конечно, в небольших объемах, но по три-четыре работы от каждого художника команды, в рамках темы сегодняшнего дня: «Природа и первозданность. Натурализм и авангард». Большая часть зала целиком и полностью принадлежала Дельгадо – первой кисточке сезона, а в скромных уголках разместились картины «на вторых ролях».

До открытия оставалось каких-то пару часов, и Исмаэль в последний раз обходил зал в поисках проблемных участков. Но все было на высоте: подсветка картин, центральное освещение, музыкальное оформление. Работы его друзей уже были расставлены в назначенных зонах. Невесть что, но Дельгадо делал им одолжение, делясь крупицами своей славы. Спустя несколько минут Исмаэль все же нашел недостающее звено. В зале отсутствовали работы Элоя Кальво.

– Ну что ж. Ты сам решил упустить свой шанс. Я великодушен и моя совесть чиста, – подумал Исмаэль, почесывая глаз двумя пальцами. Легкая аллергия на краску, как это не парадоксально, не стала помехой талантливому художнику. Наглотавшись таблеток, он рвался в бой.

– Готовы? Сегодня мы станем популярнее чем красотки на пляже Сан Себастиа! – воскликнул хозяин «DelGado D’Art».

– Исмаэль, прошу, не торопись с открытием! – воскликнула вдруг Люсия, быстро набирая что-то в телефоне.

– С какой это стати? Ну что там еще?

– Элой опаздывает. Но скоро будет здесь и очень просит тебя подождать его.

– Не слишком ли много чести? Он думает, я разрешу ему тащить свои работы через зал полный гостей? Он спятил? Не хватало еще, чтобы люди ушли не дождавшись. Вот это будет позор! Скажи ему, что он продул свой звездный час.

Исмаэль был разочарован в Кальво, но не настолько, чтобы отменить событие, которого ждал год.

– Начинаем немедленно! – объявил сгорающий от нетерпения живописец, и эти слова утонули в хоре всеобщего одобрения.

Спустя минут пять зал уже заполнялся первыми посетителями. Эти пестрые и громкие ценители красоты принялись насыщаться современным арт-искусством, шепотом обсуждая Дельгадо, ведь сегодня он, похоже, превзошел самого себя.

Белые стены тонули в полумраке большого зала, где проходило мероприятие. Окна были задернуты шторами, создав своеобразную иллюзию другого измерения, а тусклое освещение намеренно заставляло ощутить себя за гранью реальности. Картины этого смельчака Дельгадо пугали и возбуждали, вызывали массу вопросов, и самый главный из них: где эта невинная первозданность, о которой он столько говорил?

Обнаженные мужчины и женщины с опаленными крыльями бабочек, стояли взявшись за руки, образовав длинную вереницу, а позади виднелись разоренные города, заросшие многовековой растительностью.

– Как живые, – прошептала девушка с фотоаппаратом, сделав пару снимков.

Другая картина изображала молодого парня с крыльями, приколотыми к кресту большими булавками. Перед ним на коленях другой молодой человек тянул к нему руки, но одно уцелевшее крыло не давало ему взлететь, а второе лежало рядом, прозрачное и растерзанное.

– Читаем между строк, господа, тут особого ума не нужно, – усмехнулся пожилой мужчина с желтым блокнотом, в который неустанно записывал свои комментарии со скоростью несущегося локомотива.

Целые ряды боли, подтекста и зловещего гротеска, разбавленные легкими работами тех, кому посчастливилось считать себя частью арт-семьи Дельгадо, заполнили собой откровенный аттракцион.

Красочные пейзажи Люсии знакомили с атмосферой ее родной Венгрии. Отчасти преувеличенная красота мощеных улиц Будапешта, утопавшего в цветах, и слишком счастливые лица горожан говорили о тоске госпожи Верес Биро по дому. Убежденный романтик Рауль Хименес изобразил ночной Сиджес в несколько сказочной манере: с целующимися кошками на крышах. Самая молодая в команде участница Сара Марин Изабель рисовала пожилых людей. Ее волновали серьезные отношения, старость и крепкие узы со слезами счастья. Остальные участники ничем особым не выделялись.

Исмаэль прогуливался по галерее, улыбался, гордо подняв голову, и отвечал вежливостью на комплименты, поток которых не иссякал. Краем глаза он засек какое-то странное движение со стороны входа. Ему показалось, что он видит полотна, завернутые в белую ткань, но приглядевшись, никого не заметил. Справа от него стоял пожилой мужчина-азиат и говорил по-китайски, разглядывая одну из работ Дельгадо. Это картина у Исмаэля была одной из самых любимых.

Девушка обнимала парня. Лица его разглядеть было нельзя, но в ее глазах читалась горечь, словно от утраты. Девушка на картине напоминала Исмаэлю сестру, погибшую в автокатастрофе много лет назад. И раскрывая эту тему, он представлял ее испуганной и запертой в стране одиночества, обнимавшую брата, который забыл о ней. Этим парнем и был сам автор. Казалось, будто это она потеряла его, а не наоборот.

– Возможно, смерть – это утрата для обеих сторон? – подумал Исмаэль, подойдя к полотну. Пожилой китаец, стоящий рядом, перевел на него взгляд и произнес что-то по-китайски, возвращаясь к созерцанию картины.

– Спасибо, что пришли… – пробормотал Дельгадо, намереваясь отойти.

– Господин Менг говорит, что у вас игристое вино в глазах, но в сердце таится вся его сложность, – услышал вдруг он женский голос и, обернувшись, заметил девушку-переводчика, которая все это время стояла неподалеку.

«Китайская мудрость? Звучит неплохо. Только странно. Пожалуй, китайского видения искусства мне не понять»

– Спасибо, а что это значит?

Господин Менг кивнул своей спутнице и ушел сквозь толпу.

– Не спрашивайте, сеньор. Может быть вы это поймете со временем. В любом случае, это прежде всего красивые слова под впечатлением от увиденного. Его не многие способны понимать даже на родине. Я и сама порой теряюсь. Прошу меня извинить, сеньор Дельгадо. Нужно найти господина Менга, пока кто-нибудь еще не пал жертвой его мысли, – улыбнулась девушка и тоже растворилась в толпе.

– Я уже и забыл, о чем он говорил. Со временем забуду и об этой встрече, – решил для себя Исмаэль.

Он недолюбливал иностранцев, считая их своего рода пришельцами других галактик, и не стремился к контакту. Люсия, благодаря знанию испанского, в их число не входила. Да и говорила она редко.

Дельгадо плыл по залу и ощущал себя в центре собственного маленького мира. Его ковчег был переполнен благодарными наблюдателями. Они все понимали. А может и нет, но притворялись искусно, и это льстило, даже вдохновляло.

– Пестрая серость движется мне на встречу. Мне нравится ощущать коктейль ароматов их духов. Ваши улыбки и вспышки камер – лучшая награда. Бал прекрасен, и жизнь удалась. Как поэтично! Но это же я. Иначе не умею, – улыбнулся хозяин торжества.

Он уже добрался до конца зала и приготовился повернуть назад, но вдруг чихнул. Потом еще и еще. Глаза зудели и наполнились слезами. Запершило в горле. Аллергия вновь дала о себе знать. Исмаэль к ней привык. Краска художника ему и друг, и враг, но также неотъемлемый компонент, которому он отказывался найти альтернативу. Приступ кашля. Дельгадо прислонился к стене, достав салфетку, ожидая, что к нему сейчас подойдут и проявят заботу. Он любил вызывать жалость к себе. Это часто сближало с нужными людьми и позволяло продолжить ненавязчивый диалог, который вполне мог перерасти в нечто большее, от простого флирта до деловых предложений. Сейчас же никого рядом не оказалось. Придя в себя, Исмаэль вдруг осознал, что совсем один в этой части зала. Его картины остались без внимания, как и работы Рауля Хименеса, а также других его друзей. Сбежавшие посетители виднелись вдалеке и образовали очередь в другом конце галереи.

«Что случилось? Неужели кому-то плохо? Не могли потерпеть до конца вечера!»

Позабыв о недуге, Дельгадо поспешил туда, с беспокойством вглядываясь в спины людей. В той самой части зала находились работы Люсии, Сары и, конечно же, его собственные.

– Что здесь происходит? – спросил Исмаэль у пожилой сеньоры, стоявшей позади толпы.

– Говорят там чудо! Что-то невероятное! Это надо обязательно увидеть! – возбужденным тоном ответила женщина, вытягивая шею и пытаясь разглядеть хоть что-то.

– Чудо? – улыбнулся Исмаэль, – чудеса мой конек.

Самодовольство и беспечность, поначалу затмившие разум, отступили, когда он услышал женский плач, а затем удивленные возгласы. Десятки эмоциональных экспрессий уничтожили мистическую иллюзию, царившую ранее, и это начало пугать его. Казалось, случилось что-то хорошее и плохое одновременно. Истерия и безумие.

Лица гостей были направлены на пустой участок стен. По крайней мере, Дельгадо думал, что он пустой, ведь именно там должны были быть выставлены работы Элоя Кальво.

– Разрешите пройти! Ну же, расступитесь, я Исмаэль Дельгадо, мне нужно увидеть! – он расталкивал людей, не заботясь о приличиях. Смятение вылилось в панику. Разум приказывал остановиться, но чувства заставляли прорываться вперед.

«Я видел его! Это все-таки был он! Пришел, несмотря на запрет! Что ты наделал, Элой? Не послушал меня и решил все испоганить?!»

Он почти добрался до начала очереди, но его снова оттеснили. Вжали в собственную картину «Сад святого Эмерия». Исмаэль создавал ее в момент сильнейшей депрессии, выразил всю глубину своих тревог и в итоге был размазан по ней толпой неблагодарных ублюдков.

– Прекратите! – Дельгадо не мог сделать ни шагу, не в силах был двигаться дальше. Он посмотрел вперед и, наконец, увидел причину хаоса.

Элой стоял в углу, скрестив руки, и безучастно смотрел на людей, а его полотна излучали свет. Возможно, не в прямом смысле, но казалось, что это было именно так. Три портрета, подобно прожекторам, светились изнутри. Они завораживали, прожигали насквозь душу, заставляя сердце биться в ускоренном ритме.

Черноволосая девушка на центральном холсте была прекрасна. Стройная и нежная, лишенная социальных масок – голая душа со шрамом на шее. Ее лицо было символом доброты и невинности, но взгляд олицетворял грусть. Карие глаза полные жалости и сострадания, как две Луны в момент затмения. Она словно сломленная Афродита, даже мученица. Колдунья. На шее белело ожерелье из крупного жемчуга. Это воздушное украшение было неуместным, словно женщину заставили надеть его против ее воли.

На правом полотне ребенок. Необыкновенно красивый мальчик лет семи со смуглой кожей и каштановыми волосами, но в отличие от девушки его образ ужасал. Взгляд, наполненный глубокой тьмой – антихрист во плоти, и свет, исходящий от него, был иным. Этому ребенку нельзя улыбаться. Улыбка его, все равно что смерть от страха, грозит сниться в кошмарах каждую ночь тем, кто посмеет взглянуть на нее. Одна из женщин в начале очереди упала в обморок, другая, глядя на картину, обливалась слезами и шептала молитвы. Мужчина с желтым блокнотом отвернулся к стене и закрыл лицо ладонями.

На третьем портрете был изображен зрелый мужчина. Суровое лицо, мудрый взгляд. Он вселял смелость в сердца тех, кто смотрел ему в глаза. Тонкие губы и небритый овал лица придавали образу небрежность, как и короткие седеющие волосы. Этот портрет был щитом от двух других и словно возвращал зрителя в нормальное состояние, напоминая, что не стоит бояться демонов картин. Портрет словно говорил: «Чудовища не смогут покинуть своих холстов. Не бойтесь их, боритесь со страхами, и вы не сойдете с ума».

Дельгадо был уничтожен. Мир рухнул. Все, что он делал до этого момента, и к чему стремился, показалось ему несерьезным, а собственные работы – глупой мазней на фоне истинного искусства и красоты. Он обернулся и посмотрел на свою картину позади себя.

«Какой позор! Все видят мой провал и смеются надо мной! Нужно немедленно снять и уничтожить эту ересь!»

Он потянул картинную раму на себя, и полотно, соскочив с крепежей, накрыло толпу заколдованных людей.

– Он выбран богом! Это чудо! Святой! – крики в толпе заставили Дельгадо зарыдать.

Придавленный собственным «шедевром», Исмаэль обливался слезами, иногда завывая, упиваясь жалостью к себе и проклиная день, когда такие как он решили стать художниками, изображающими пустую скорлупу несуществующих миров без света и живых душ.

«…гений. Титан! Кто бы мог подумать, что такой талант, невероятный чудописец мог столько лет жить в тени бездарностей, порочащих искусство? В былые времена его сожгли бы на костре, ведь магия – единственное объяснение тому, что произошло в Сиджесе три дня назад. Нет никого, кто посмел бы усомниться в его заслуге. Особое видение. Все равно, что мессия…»

Исмаэль сидел в кресле и читал одну из многочисленных рецензий своей выставки. Вот только говорилось в них не о нем. Ни слова в его адрес. Никакой реакции. Элой Кальво стал феноменом современности, а он всего лишь молодой человек с разбитым сердцем и мертвыми надеждами. Он всю жизнь мечтал, что когда-нибудь станет кем-то, докажет родителям и самому себе, что не зря пришел в этот мир, не просто занимает место в их сердцах. Но о чем ему мечтать сейчас? Ради чего жить? Его арт-студия третий день в осаде. Журналисты со всей страны желают пообщаться с Кальво и ищут его в надежде вновь увидеть чудеса, которые он создал. О Дельгадо упомянули лишь пару раз, как о владельце фирмы, в которой работает новый герой нашего времени.

«Абсурд. Так не бывает. Жизнь или сон? Но может сон и вот она жизнь? Я хочу проснуться! С криком вскочить с постели и понять, что еще четыре утра, канун главного события в моей жизни. Мне приснился кошмар, который тянется три дня. А может я и вправду сплю? Умер и не заметил. А вдруг я никогда и не жил. Чувствую себя именно так. Кажется, что ты, Исмаэль, сошел с рельс. Не противься этому. Сумасшествие – лишь очередная стадия существования. Тебе будет проще, окружающие не заметят и о тебе забудут. Со всей присущей им нежностью.

Я так хочу плакать и кричать, но больше не могу. Не выходит. Не выдавливается. Что я ему сделал? За что он так со мной?»

Исмаэль Дельгадо закрыл глаза, сжал подлокотники кресла и запел. Простой мотив знакомой многим колыбельной о сделке, что заключила цыганка с Луной, чтобы не быть одинокой, моля послать ей возлюбленного, от которого обещала подарить ночному светилу своего первенца.

Сначала тихонько, а затем во весь голос Исмаэль пел о том, как посланный Луной избранник женщины, смуглый цыган с оливковым взором, усомнился в ее верности после рождения у них белокожего сероглазого младенца. Убежденный в предательстве любимой, мужчина смертельно ранил ее ножом, а ребенка отнес на вершину горы, где Луна забрала его, ночами укачивая в своей колыбели, становясь полной, если ребенок счастлив. «Сын Луны» – баллада о грусти, любви и разочаровании, как кинжал кромсала сердце Дельгадо. Он встал и подошел к окну. Луна была неполной, а город спал. Четыре пятнадцать утра. Самое время.

– Я рисовал тебя. Каждую ночь грезил тобой, мой Сиджес. Когда ты спал, я охранял твой сон. Блуждал и находил себя в каждом окне. Я творил добро, ты помнишь? Воображал, что мне за это воздастся. Зря. Не воздалось. Обернулось против.

Монолог, произнесенный вслух, и гримаса отчаяния на лице Исмаэля были словно завершением долгой ночи.

Есть люди, способные на определенные шаги. Их смелости остается позавидовать, а глупости посочувствовать. Дельгадо страшно хотелось испытать себя. Что он и сделал спустя несколько минут, встав на стул с петлей на шее. На столе зазвонил телефон. Кто бы это мог быть в такой час? Какая разница теперь. Пускай звонит. Зайдя так далеко, разве мог он сделать шаг назад? А отступив, стал бы уважать себя? Конечно нет, он слишком предсказуем. А в снах, вроде этого, ошибок не прощают.

«Боже, как же я боюсь. Боюсь, что все-таки это не сон. Боюсь смерти. Вот сейчас… Как в холодную воду! Давай, решайся, Исмаэль!»

Он сделал выбор, когда в дверь постучали. Всегда ведь есть выбор. Тот или иной.

Глава IV

Их первое расставание положило начало дурной традиции: обвинениям, приправленным шумом и бранью. В тот период Гальярдо особенно ненавидел Айелет за дерзость и высокомерие. Бессовестная и безразличная! Она даже не пыталась проявить и капли уважения к своему влиятельному спутнику. Несомненно, старалась одурачить, и Луис это понимал. Понимал, как сильно его влечет к ней, представлял возможности, что сулила бы ее благосклонность, но не смел надеяться на взаимность. «Сделка» была единственным звеном в их отношениях, а страсть заменил азарт, который заставлял огонь их стремлений выходить за рамки дозволенного.

Айелет любила себя. Наслаждалась образом убежденной снежной королевы и подчеркивала его колючей красотой. Эта женщина никогда не лезла за словом в карман, получая от жизни все. Судьба наказала ее, но наказание стало изощренным подарком, щитом, сделавшим сильней. Он огородил ее от внешнего мира, и даже всесильный Гальярдо так и не сумел сквозь него пробиться. Казалось, что многие людские качества, вроде нежности, скромности и даже хорошего воспитания, были Айелет попросту неведомы. Луис не пугал ее, а забавлял. Смешной богач, охотник за капризами, подкупленный бесценной реликвией, ожидающей его в конце пути. Этот план казался ей безупречным. По крайней мере, она не видела причин думать иначе. Наличие столь значимой марионетки пьянило красавицу. Она питала иллюзии, но Луис разубеждать ее не спешил.

Впервые за долгие годы Гальярдо ощутил острое желание обладать не сокровищем, а человеком – инопланетянкой, неподвластной и недоступной всемогущему хитрецу. С юных лет избалованная деньгами, Айелет в них не нуждалась, как, впрочем, и в любви, которая никогда не посещала ее порога. Она была проклята: бессердечность, во имя свободы духа. Одинокая и ядовитая роза, ведомая собственным горем. Роза, что предпочла увянуть по собственной прихоти.

Айелет нашла Луиса в час, когда собственное сердце подвело его. Холодный прибор, не пропускавший в себя никаких чувств, сломался, позволив ослабленному Гальярдо вновь ощутить себя старшеклассником, тайно влюбленным в собственную учительницу. Возможно, это был знак судьбы – новые начинания, вопреки его прежним правилам. Или жажда интриг и любовных страстей в обществе женщины, замыслов которой даже он не сумел разгадать. Луис Гальярдо вновь вспоминал снежную каталонскую зиму, укрывшись от внешнего мира десятками штор.

Мадрид, отель Риц – роскошный ночлег для более чем обеспеченного путника. Луис не привык отказывать себе в чем-либо, особенно в присутствии госпожи Скаат. Правда, ее глаза не засверкали голодным блеском при виде шикарных апартаментов в центре столицы, и намерение произвести впечатление на Айелет провалилось. Луис снял для нее соседний номер, тайно надеясь, что он ей, возможно, и не понадобится, но ожидаемо заблуждался. Айелет Скаат не нуждалась в мужской кампании, по крайней мере по ночам. Ее главной целью было пробраться в дом отца – солидный особняк в квартале Эль Визо района Чамартин. Дочь фармацевтического короля не верила, что у них без труда получится туда забраться. Луис же только ухмылялся, предвкушая очередной вызов его талантам.

По дороге в Мадрид Айелет поставила условие: не торопиться в выполнении цели, ведь время было единственной ценностью, которой она могла делиться с ним. Луис не спорил. Он понимал, что ей, должно быть, страшно вернуться в дом, где бродили призраки ее прошлого. Она тянула время, становясь нерешительной и нервной.

– Я должна сделать это. Нечасто мне приходилось участвовать в кражах со взломом. К тому же, кто знает, что мы обнаружим, – говорила Скаат, хмуря брови и прикусывая нижнюю губу, становясь похожей на встревоженного птенца.

– Ты не крадешь, а берешь свое, что в этом плохого? – ответил Луис, понимая, что, узнай Скаат-старший о пропаже Ван Гога, предел его «радости» бы был неизмерим.

Их первый вечер в Мадриде протекал монотонно и заурядно. Айелет сидела у себя в номере, и одному богу известно, чем занималась, а Луис скучал на кровати, сжимая в руках полупустой бокал коньяка. Ему казалось, что на данном этапе в приключении, пожалуй, слишком мало событий, и на такой фильм он ни за что не купил бы билета. Время от времени он поглядывал на часы, словно надеялся, что они загадочным образом ускорятся и его мгновения в обществе скуки подойдут к концу. Прикончив свой бокал, он потянулся за новой порцией алкоголя и ощутил резкую боль в спине.

– Да-а, старость скрутила гораздо раньше, чем казалось. Могла бы и позвонить, я бы хоть подготовился, – подумал Луис, застывший в одном положении, прислушиваясь к боли, которая стала потихоньку отпускать свою жертву.

В дверь постучали.

– Я никого не жду! Я тут стареть пытаюсь! – крикнул Гальярдо и со стоном перевернулся на спину.

Постучали снова. Потом еще и еще. Когда в дверь стали откровенно барабанить, Луис, чертыхаясь, поднялся на ноги и подошел к двери с готовностью придушить своего визитера.

– Я убивал людей и за меньшее! – воскликнул он, распахнув дверь.

– Ты очень громкий. Не убивай меня на пороге, дай войти для начала, – сказала Айелет, ворвавшись в номер без приглашения.

Луис посторонился, глядя на нее в изумлении.

– Это я громкий? Ты сейчас пол Мадрида разбудила, должно быть, – он закрыл дверь и, внезапно для самого себя, улыбнулся ей.

Айелет, совершенно лишенная комплексов и условностей, уселась в одно из кресел у окна, подогнув под себя ноги. На ней был банный халат, а волосы были замотаны полотенцем.

– Я не могу уснуть: все думаю о завтрашнем дне. Начинающая воровка нуждается в обществе мудрого дракона, – сказала она и пробежалась взглядом по лучшему номеру в гостинице. – Не моя это вина, что драконам приспичило стареть.

– Признаюсь, ждал тебя пораньше, – заявил Луис, заняв второе кресло напротив нее.

– Ждал значит? Так обычно ведут себя девицы из твоего мира? Эти размалеванные охотницы за честью богатых старцев? – спросила Айелет, глядя ему в глаза.

Она будто случайно приподняла край халата, обнажив смуглое бедро. Вероятно, этим нахалка надеялась смутить Луиса. Забыла, с кем имеет дело. Заигралась.

– Так обычно ведут себя те, кому от меня что-то нужно, – принял вызов Луис, вежливо и открыто разглядывая все, что хотел.

– Знаю я, что им обычно бывает нужно, но не секс с тобой, это уж точно. Прости за прямоту, я та еще поганка, – резким движением Айелет лишила Гальярдо приятных ракурсов.

– Ой, ну ты меня явно недооцениваешь. Я ведь прекрасно сохранился, как ты сама некогда заметила, – сказал Луис и в последний раз жадно оглядел ее с головы до ног.

– Давай в другой раз, дорогой, сегодня меня мучит мигрень, – пропела Айелет.

И вот они уже хохочут. Впервые. Тепло и уютно.

– Хочешь выпить? – спросил Луис, поднявшись с кресла.

Отказываться от идеи прикончить всю бутылку коньяка барселонец не смел.

– Может тебе стоило бы выспаться, ведь завтра важный день. По крайней мере, для меня. Хотя… ну, ладно, чего уж там. А что будем пить? – поинтересовалась Айелет.

– Коньяк. Но в баре полно всего, выбирай, – Гальярдо прошел в спальную комнату и вернулся с початой бутылкой. Недолго ей осталось.

– Что посоветуешь? Алкоголь для меня скорее усилитель настроений. Предпочитаю вино, когда хочу заняться любовью; шампанское, когда мне весело, и херес, когда грустно – крикнула она Луису вслед и отвернулась к окну.

Сияние ночного города завораживало девушку и отнимало внимание, которого так жаждал Гальярдо. Глядя на профиль своей гостьи, Луис ощущал странную тоску. Знакомое и забытое чувство, которое он испытывал в детстве, проходя мимо дорогих магазинов игрушек, понимая, что никогда не сможет их себе позволить. Айелет не была игрушкой, но была особенным существом. Рядом с ней он вновь ощущал себя таким как все – человеком простым и открытым. Здесь и сейчас он переставал быть вампиром из сказок.

Они были знакомы всего пару дней, но эти дни уже казались Гальярдо вечностью. Сойдясь на почве пустых обещаний, Луис и Айелет неразрывно сплелись воедино: он, как сентиментальный добряк, она, как безжалостная буря. Все было так странно и ново. Неправдоподобно. Но Гальярдо, невольно, упивался их недолгими мгновениями наедине. Он не считал, что влюблен, скорее заинтригован накануне чего-то великого, в преддверии событий, способных оставить след в душе и памяти некогда бесчувственных людей.

– Как же ты откровенна, но скажи, тебе сейчас весело или грустно? – он подошел к витрине, полной дорогого алкоголя.

– Мне сейчас страшно, так что, пожалуй, водки. Тут ведь есть водка? – в голосе Айелет вновь прозвучали надменные нотки.

– Есть. Но странный выбор для леди, я уж думал будет вино, – усмехнулся Луис и открыл дверцу бара.

– Ничего странного, просто мне нравится быть пьяной и не отвечать за свои действия, а после вина я за них отвечаю, – она вновь улыбнулась, но как-то грустно, безрадостно.

Некоторое время они молча сидели друг напротив друга. Коньяк согрел Луиса, и его мысли понеслись галопом в сторону женщины, вновь отвернувшейся к окну. Она осушила свою стопку водки, поморщилась и резко вздохнула.

– Все нормально? Может, сока или воды? – Гальярдо подался вперед, словно желая дотянуться до нее.

– Нет, я умею пить, Луис. Не будь таким галантным, умоляю. Тебе совсем это не к лицу. Кстати, кое-кто недавно схлопотал сердечный приступ, и, мне кажется, врачи не прописывали тебе коньячную терапию. Такого подарка твой организм может не выдержать, – ее равнодушный тон всколыхнул мирно спящую ярость, которая всегда была верной спутницей злодея-коллекционера.

– А ты здесь кто? Медсестра? Заботишься или смеешься надо мной?! Пожалуй, мне следует почаще быть собой и ставить на место самодовольных девиц! Тебя, похоже, не учили, что тыкать палкой в спящего тигра опасно! – он поднялся с кресла и подошел к ней вплотную, – не надо меня дразнить, девочка. Не рискуй!

Айелет невозмутимо смотрела вдаль, спокойная и будто бы сосредоточенная на чем-то, а Луис горел во власти коньяка и гнева. Ее поведение еще больше распалило его. Он ощутил себя проигравшим злым старикашкой, которого не принимает всерьез дерзкая соплячка. Айелет медленно подняла голову и коснулась его руки. Ее пальцы пробежали по коже сверху вниз и сжали ладонь буяна.

– Ты мне не нравишься, Луис. Но это не делает тебя плохим. Плохая здесь только я. Позволь мне быть ею. Играть в нее. Иначе я не могу. Слишком долго так жила. А ты будь собой, если хочешь, но не позволяй дерзкой девчонке вбивать кол в твое сердце. Я здесь не за этим. И ты тоже, – ее слова, словно ведро холодной воды, окатили Гальярдо.

Он держал Айелет за руку, не зная, как поступить. Еще одно новое ощущение в копилку к прежним. Она смогла усмирить его – смелая, смелая Айелет Скаат. Этот момент твердо убедил Луиса в том, что кол, о котором она говорила, уже вбит. Влюбленность – жестокая и банальная интриганка, связала его, подарив букет злого рока, досады и горечи. До любви было подать рукой.

– Иди спать, уже поздно. Давно пора завершить этот день, – проговорил Луис и отошел в дальний конец гостиной апартаментов, пропахших обидой.

– Ты прав. Пошутили и хватит. Спасибо за то, что развлек, – сказала Айелет и вскоре ушла, оставив опустошенного мужчину наедине с пустой бутылкой грусти.

– Не за что, красавица. Завтра будет веселее…

Четыре месяца спустя Луис больше не мог находить утешения в своей некогда благодатной уединенной пустоте. Под беспощадным барселонским солнцем парка Сьютаделья – оазиса, наполненного громким смехом молодежи, беззаботно проводящей досуг, Луис Гальярдо банально страдал от одиночества. Наступившее лето – вектор, тянущийся с недавней зимы. Той самой зимы, в которой люди влюблялись и гибли, умирая духом, но не телом. Несчастные жертвы случая, разбросанные по всей стране, находили утешение в своих воспоминаниях. Для кого-то сладостно-приятных, но и приторно-горьких тоже. Их время закончилось, и они застыли. Но среди них Луис выделялся особенно ярко. Он смотрел на отдыхающих вокруг и завидовал, наблюдая профиль идеальных отношений. Незамысловатые эмоции. Никаких масок. Преданность. Возможно ли, что люди в парке просто демонстрировали фальшивую видимость идиллии? Луис привык судить по себе. А они (герои Сьютаделья) бескорыстно любили друг друга, лелея собственные семейные ценности, уважали своих родителей и отдавали душу детям. Чем ограничивается страсть вон у того молодого парня к его прекрасной девушке? На что пойдет он ради ее капризов? Отдаст ли всего себя дьяволу ради сохранения их общего будущего? Нет ответа. А о чем думают прекрасные спутницы рядом с теми, кто выбрал их? Перестанут ли их лица светиться счастьем, когда изможденный мужчина упадет без сил, споткнувшись на скользких амбициях, неспособный доказать свою силу и благонадежность? Ответ был.

«Женщина – существо безгрешное. Миллион желаний, вопреки здравому смыслу, всего лишь часть ее бытия. Обвинить женщину в пороке, все равно, что кошку в поимке мыши. С избытком чести и гордости, с самоотверженностью способна она на коварство во имя высокой цели, высота которой определяется ею в минуты слабости и сожаления. Она символ любви и ей неведомо зло. Иначе не быть женщине беспощадной царицей природы»

Эти слова были написаны когда-то самим Гальярдо после развода с женой. Глубокой ночью, дрожа от обиды, он изливал свои пьяные чувства на огрызке бумаги, сожженной вскоре в камине.

Элиза Гальярдо стала причиной окончательного становления Луиса таким, каким он являлся в те дни. Она ушла от него, понимая, что не в силах больше притворятся частью его жизни не по правилам. Гальярдо и не думал меняться. Он так и остался жестоким авантюристом с каменным, впавшим в спячку сердцем, в котором не нашлось места живой и слишком мягкой женщине, мечтавшей о дочери с его глазами.

Гальярдо жил так много лет и не особо горевал, но чувства ожили и сердце проснулось. Одержимость собственной свободой внезапно перестала волновать Луиса. Он твердо решил завоевать Айелет и воплотить реальность, достойную их обоих.

Но просто извиниться – слишком поздно. Найти нужные слова – невыполнимо. Убедить ее в собственной силе – опасно. Почему? Потому что Айелет больше не существовало. Она сгинула в водах лета. Исчезла на фоне терзаемой штормом яхты. Не видела протянутых рук полюбившего ее Вампира.

Это был очень большой дом, достаточно старомодный на фоне авангардных коттеджей престижного района Эль Визо, но все же удачно вписавшийся в ряды пестрой архитектуры современного Мадрида. Окруженный высокой стеной особняк возвышался за ней, как замок с приведениями. Красный кирпич, острая крыша, эркеры с большими окнами и балконы с колоннами – здесь явно жили богатые люди, защищенные от внешнего мира. Айелет была здесь гонимой принцессой, мятежной дочерью, вернувшейся в разрушенный мир ее кукольной жизни.

На въезде перед воротами был расположен пост охраны. Вероятно, Скаат-старший понимал, что обладает имуществом достойным того, чтобы его стерегли днем и ночью.

– Почему твой отец не вывез картину в Израиль? Все-таки он не является испанским подданным, – спросил Луис у Айелет, когда они вышли из такси неподалеку от имения Скаатов.

– Может не хотел рисковать вывозить ее нелегально. Могли бы определить, что это за картина и вот тогда одним штрафом не отделаешься, сам понимаешь, – ответила она, оглядывая улицу.

– Но, тем не менее, он уехал, спокойно оставив ее без присмотра. Ты вообще уверена, что она все еще там, учитывая, что дом ему больше не принадлежит? Как-то странно все это, – вздохнул Гальярдо, который с утра витал в облаках.

Теперь же, очнувшись, он принялся находить нестыковки в сложившейся ситуации.

– Когда ты увидишь, где он ее оставил, ты успокоишься. И дом он формально не продал, на него всего лишь наложен арест, – пояснила начинающая воровка.

– Как интересно, ну что ж, давай поглядим.

– И вот еще… ты же осознаешь, что я не знаю, как проникнуть в особняк? То есть ключей у меня нет, охранник скорее всего из новых и не узнает меня в лицо, а на территории повсюду камеры, и нас с тобой засекут на раз два. Может вернемся в отель? – теперь стало ясно – Айелет боялась и сильно нервничала.

– Ой, да перестань. Есть масса способов туда попасть. И это не значит, что я собираюсь портить пальто и лезть через забор. Думаю, здесь сработает один верный и проверенный способ.

– Какой, позволь спросить?

– Деньги, красавица. Не все мои методы заключены в использовании крутых гаджетов, как у Джеймса Бонда, – Луис взял ее под руку и повел к дому.

– О, ну деньгами это слишком просто. Я представляла, как ты сидишь с картами и обзваниваешь знакомых хакеров. Хотела увидеть профи в деле. Со всеми типичными гаджетами, – пробурчала Айелет, покорно идя вперед.

– А я хочу своего Ван Гога, которого, кто бы мог подумать, променяли на жемчуг. Так что расслабься. Мне вот что не дает покоя. Ты отдаешь мне картину стоимостью… да бесценную вещь! Ты уверена, что я выйду оттуда невредимым? Без инородных предательских тел в спине? Кстати, я о пулях, – сказал Луис и ощутил на себе ее взгляд.

Должно быть грозный, иначе быть не могло.

– Уверена. Моя мать достаточно обеспечена, чтобы не гоняться за баснословными реликвиями. Нам важна лишь семейная ценность, и только она имеет значение. А что до картины… тебе она нужнее. Будешь любоваться ею и травить байки на банкетах. Хоть кому-то принесет радость эта гениальная мазня. И инородных тел в спине, то есть пуль, тебе точно бояться не следует. Не от моей руки уж точно.

– Не любишь живопись?

– Я люблю музыку.

– Это я заметил еще в больнице. А теперь выслушай меня, – сказал Луис, встав спиной к воротам особняка, – сейчас слушай внимательно. Я желаю купить этот дом.

– Купить? Дом в собственности у моего отца. Кто тебе позволит? – нахмурилась Айелет и обернулась на пункт охраны.

– Еще как позволят, милая! Твой спутник никогда не теряет даром времени. Этот дом уже четыре месяца как выставлен на продажу. Информация абсолютно точная, не спорь. Мои источники никогда меня не подводят. Как мы уже знаем, твой отец не платил налогов за него долгое время, и на особняк наложили арест, но-о, судя по всему, уже после его исчезновения. Теперь особняк продается, и не скрою – дорого.

– Вот как. Значит, он перестал платить за дом, не продал его, а еще подал на развод с мамой, он просто бросил все и уехал? – Айелет словно пронзила невыносимая мука, – я должна попасть туда.

– Айелет, я верну тебе дом и твой жемчуг, а взамен прошу лишь крупицу любви, самую малость. Сделка честная, – Луис смотрел на нее, ожидая чего угодно.

– И картину еще, – буркнула девушка, сжав губы.

– И картину, – кивнул Гальярдо.

– Ты так любишь сделки? Хорошо. Дом и жемчуг – против картины. Будь по-твоему. А на счет любви, не могу обещать, разве что переспать пару раз, так сказать на прощанье, – снова взгляд, не выражающий никаких эмоций.

Как же его понять? Айелет вновь засела в своем душевном бункере, недосягаемая и дерзкая. Луис решил проигнорировать ее провокацию и продолжить инструктаж.

– Возможно, охранник нас не пропустит, тогда я представлю тебя как дочь бывшего владельца, а ты с этой ролью, я думаю, справишься. Он вызовет агента по недвижимости, с которым мы и пройдем внутрь.

– Поняла. Что будет, когда мы окажемся там? – в глазах женщины не преставал блестеть страх, словно она, наконец, вышла из образа когтистой хищницы.

– Я смотрю недвижимость, а ты идешь к тайнику, забираешь жемчуг и даешь знать. Мы покупаем твой дом и завершаем нашу сделку, все счастливы. Договорились?

– Отличный план, при условии, что ты богатый сеньор из Педральбеса, – Айелет легонько стукнула его кулаком в живот.

– Деньги все еще правят миром, Айа, во всяком случае, правили секунду назад.

«Великая» крепость, охраняемая и неприступная, сдалась без боя. Луису потребовалось всего пять минут, чтобы договориться с охранником, который, получив прекрасную коллекцию из несколько сотенных купюр евро, не только согласился пригласить риелтора, но и «узнал» Айелет. Во истину деньги творят чудеса!

Их пригласили внутрь, в большом зале с кучей мебели и огромной люстрой они ожидали человека, в сопровождении которого им позволят осмотреть дом.

Был подан чай. Айелет была напряжена. Она нервно озиралась, словно пытаясь вспомнить себя много лет назад. Угадывала расположение некоторых вещей и разочарованно замечала отсутствие других.

– Здесь был огромный стол, такой длинный, что я представляла себя дюймовочкой – маленькой феей в гостях у великанов, а теперь его нет здесь, – грустно произнесла Айелет.

– Купишь себе новый. Точно такой же, не думай об этом. Подумай лучше, как улизнешь от постороннего взгляда, – Луис допил свой чай и, развалившись на диване, пристально смотрел на будущую хозяйку этого зала.

– Это будет непросто.

– Почему?

– Кабинет отца всегда закрыт на ключ.

– Значит нам его откроют! Я же должен видеть товар, – Гальярдо поглядел на часы и налил себе еще чаю.

– Я не смогу забрать картину и жемчуг при постороннем, – сказала Айелет и подошла к большому белому камину в центральной стене комнаты.

Им пришлось ожидать еще около получаса, когда, наконец, появился риелтор. Зрелый мужчина, так давно мечтавший продать этот мрачный и невыносимо дорогой особняк, рассыпался в любезностях.

– Меня зовут Антонио Кит, и я с радостью покажу вам, сеньор Гальярдо, и вашей очаровательной спутнице этот волшебный дворец. Не часто у меня появляются похожие предложения, но вам повезло. Дом имеет весьма печальную историю, но следуйте за мной, я побуду вашим гидом и все расскажу по пути.

Антонио повел их по длинным коридорам первого этажа, показывая каждую комнату по пути. Айелет молчала, Луис с интересом слушал рассказ о том, как все начиналось.

Особняк, был построен в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году французским банкиром Франсуа-Ксавье Бенуа для возлюбленной Каролины Оливера, дочери малоизвестного ныне испанского писателя Мануэля. Это трагическая история любви, полная политических заговоров и предательств, но важно лишь, что Бенуа так и не удалось пожить в этом доме и создать семью. Он был убит в Париже через год после окончания строительства. Говорят, Франсуа-Ксавье был ярым оппозиционером, и гибель его была угодна жадным политикам, но этого никто не смог доказать. Каролина же готовилась к свадьбе, но, узнав о смерти возлюбленного, вскрыла себе вены. Правда, ходили слухи, что она вела достаточно распутную жизнь еще до знакомства с Бенуа и даже родила дочь, но доказательств тому нет.

После того как дом потерял своих владельцев, за неимением наследников, его использовали в качестве резиденции для высокопоставленных иностранных гостей. А в тысяча девятьсот восемьдесят шестом особняк был продан Адаму Скаату, успешному еврейскому врачу, и в плоть до наших дней им владела лишь одна семья.

Бенуа был очарован духом Испании. Он желал видеть здесь всего понемногу. Что-то, что стало бы напоминать ему о родной Франции, разбавленной местным колоритом. Вследствие этого доминирующей архитектурной особенностью особняка являются элементы готического и колониального стиля. Ремонт делался многократно, интерьер менялся, как и положено в соответствии с современными трендами.

– Но душа Бенуа, его сердце до сих пор бьется в стенах этого прекрасного храма недостроенных надежд. А слезы Каролины не что иное, как олицетворение здешних фонтанов в вечно зеленом саду, – закончил свою речь довольный собой риелтор.

Айелет хмыкнула, а Гальярдо захотелось его ударить.

– Ты явно долго это заучивал. Попахивает дешевой рекламной компанией какого-нибудь отеля с упырями. Давай ограничимся просмотром квадратуры и подсчетом убытков, что я понесу, если вложу в эту старую развалину хотя бы евро помимо основной стоимости, – сказал Луис достаточно жестким тоном, присущим ему одному.

– Ох, прошу прощения, сеньор Гальярдо, пройдемте дальше, и я ограничусь лишь описанием помещений.

Экскурсия продолжалась. Наступил черед второго этажа.

– Вот эта дверь, – шепнула Айелет Гальярдо, указав на большие двойные двери с золотыми ручками.

– А что здесь? – недолго думая спросил он у Антонио, который собирался пройти мимо.

– Кабинет, большой и пыльный, с сотнями всевозможных книг, но боюсь, что сегодня я не смогу вам его показать, он заперт и очень давно, – слегка бледнея, ответил их проводник.

– Это еще почему? Ты, друг мой, забылся. Я здесь не веселые истории пришел слушать, а тратить огромные деньги на свою возлюбленную, а она ждать не привыкла. Так что будь добр, раздобудь мне ключ, иначе скоро будешь добывать новое гражданство где-нибудь на краю света, – зарычал Луис, устрашающе приближаясь к мужчине.

Айелет приложила ладонь к закрытой двери.

– Надеюсь, я не Каролина, а ты не Бенуа, но, черт возьми, я хочу увидеть эту комнату с кучей книг и любовных писем. Любимый, заставь его поторопиться! – в голосе начинающей, но очень талантливой актрисы зазвучали капризные нотки – ее чарующая особенность.

– Я сейчас же свяжусь со смотрителем, не переживайте, прошу вас! – Антонио Кит определенно приготовился к самому худшему.

– Почему ты еще здесь? Живо за ключом! – рявкнул Гальярдо и отмахнулся от него.

Испуганный сеньор Кит в спешке побрел прочь.

– Хм, это было забавно – видеть тебя таким живым и агрессивным, – сказала Айелет, глядя в след сбежавшему Антонио.

– Не нравится? Можешь идти следом, несчастная! – оскалился Луис, не выходя из роли.

– Ясно, кому-то надоело быть душкой, – девушка вновь была спокойна и этим снова разожгла желание в стареющем герое-мошеннике.

– Ты уверена, что искать нужно именно там? – Луис подергал ручку двери, но она, разумеется, не поддалась.

– Абсолютно, но даже, если он и найдет ключ, едва ли я стану показывать тайник с картиной при нем.

– Айелет, мы не будем ждать этого идиота. У нас есть теперь необходимое время на старый добрый взлом.

– Ты шутишь? Моей шпилькой для волос или изогнутой проволокой из твоего ремня? – она закатила глаза.

– Проще, отмычкой из моего кармана, – Луис достал небольшой комплект отмычек в кожаном футляре.

– Ты меня удивил, – сказала Айелет, разглядывая инструменты вора.

Потратив на взлом пару минут, Луис Гальярдо с триумфом распахнул заветные двери, и вот настал момент, которого они так долго ждали.

Это и вправду был большой и темный кабинет с массивным столом в углу и многочисленными стеллажами на стенах. Тяжелые портьеры были задернуты, а еще здесь пахло пылью, которая словно снег оседала повсюду, потревоженная порывом воздуха из коридора.

– Он проводил здесь львиную доли своего свободного времени, – сказала Айелет, подойдя к столу, – это и кабинет, и библиотека. А вот здесь, – она указала рукой на середину комнаты, – вот здесь мы с мамой раздавили стеклянный столик, украсивший меня.

– Мне жаль, – только и смог сказать Луис, понимая, что того требует ситуация.

– Спасибо. Вот видишь картины? Все это подлинники, купленные моим отцом. Не такие дорогие, но весьма приличные.

Помпезные картинные рамы с различными пейзажами оживляли это помещение, создавая рабочий уют. Гальярдо и сам любил подобные дорогие картинки, однако в его доме не было замкóв, которые возможно открыть простой отмычкой, а здесь же понятия безопасности ограничивались классикой средних веков.

– Давай поскорее закончим с этим. Наш приятель может вот-вот вернуться, – сказал Луис, оглядываясь назад.

Айелет подошла к столу и хлопнула ладонью по краю. Раздался щелчок, и один из стеллажей поехал чуть назад и вверх.

– Мило, тайник на все времена, – равнодушно проговорил Гальярдо.

– А я думала, что тебя впечатлит этот фокус, но это еще не все, – Айелет прошла в открывшуюся нишу, и Луис, следующий следом, увидел большую сейфовою дверь серого цвета. На ней был кодовый замок – электроника посреди готических мотивов.

– Смею надеяться, что код ты знаешь? – сейчас Луис действительно был удивлен, ведь он предполагал, что первой потайной дверью все и ограничится.

– Знаю. Но… погоди. Дай мне минуту, – Айелет закрыла глаза, будто погрузившись в себя.

Через мгновения она взяла себя в руки и быстро нажала несколько клавиш, отчего дверь с легким шипением отъехала в сторону.

Говорят, строить планы – смешить бога. Через пару шагов возможно все, и любой толчок способен перечеркнуть вашу жизнь, а цели потеряют смысл. Однако сейчас, в момент, когда Луис был так близок к мечте, правда не к той, что ждала его впереди, но к единственной, что сопровождала его все это время, случилось такое, чего просчитывающий каждый шаг Гальярдо никак не ожидал.

Проход в сокровищницу был открыт, но из темноты донесся страшный запах. Так пахнет плоть. Разлагающаяся гримаса смерти на балу у сатаны во всей своей красе. Айелет отпрянула, и у нее начались рвотные позывы, а Луис, зажав рукой нос, продолжил двигаться вперед.

В помещении зажегся яркий свет, скорее всего сработал датчик движения, и перед героями предстало кошмарное зрелище.

Хранилищем была небольшая, размером с контейнер комната, ярко освещенная. Повсюду разбросанные бумаги, разбитая посуда, а вдоль стен шкафчики с различными предметами искусства: картины, вазы, кубки и даже статуи. Но в дальнем конце, прислонившись к стене, лежал мужчина, вернее то, что от него осталось. Судя по всему, он пробыл здесь очень долгое время, запертый узник, погибший голодной смертью.

Луис обернулся на Айелет и прочитал нескрываемый ужас на ее лице.

– Это… это он, мой отец, – прошептала она, осев на пол, и слезы побежали по ее щекам. Гальярдо опустился рядом и прижал ее к себе.

– Все будет хорошо, мы его нашли… мы о нем позаботимся, – приговаривал Луис.

Что еще он мог сказать ей в утешение? Какие слова могли вернуть Айелет трезвость ума сейчас, когда они стояли посреди запретной комнаты с трупом родного ей человека, пропавшего совсем недавно.

– Боже мой. И как я ей скажу… маме! Она никогда меня не простит… не поймет. Я была не готова, Луис. Я была не готова, – прошептала женщина Гальярдо на ухо, указывая дрожащей рукой на тело.

Гальярдо повернул голову и только тогда заметил, что погибший Адам Скаат сжимает в руке жемчужное ожерелье – порванное и рассыпанное частично по всему полу хранилища. Эта проклятая семейная ценность заставила дочь потерять отца в последний раз.

Глава V

Стремление стать кем-то великим, пожалуй, самый главный враг многих из нас. Желание достигнуть недосягаемого «как в кино», заставляет людей неумело подражать друг другу, теряя крохи жизненных побед на бесконечных ошибках. Мы мечтаем о лучшей судьбе, а иногда сожалеем о том, что не родились в другой, сказочной обстановке, лишенные права это изменить. Людям сложно утолить природную алчность и невозможно усмирить внутренних демонов, которые дремлют, но просыпаясь, доводят их до черты. За рубежом дозволенного постепенно исчезает человечность.

Мы смеем называться героями, в то время как тьма с каждым днем все соблазнительней, а добро не что иное, как миф, красивая легенда и воодушевляющая библейская сказка о людях с чистой совестью. Но они все-таки существуют. Однако никто не знает, где их найти. Да и не ищет, скорее всего. Реальны же сейчас лишь перешедшие черту пожиратели душ. Они верят, что станут другими, изменят свою жизнь и этот мир, искоренят собственную природу и забудут все о происхождении самих себя.

Мальчик, так рано потерявший мать и слишком неуверенный в себе, всегда побаивался отца – сурового и молчаливого человека, лишенного отеческого тепла и излучавшего ауру уныния. Он заставлял сына безукоризненно следовать правилам во избежание наказаний, которых ребенок не заслуживал. Но отнюдь не физическая расправа пугала мальчика. Его страшил упрек, разочарование в глазах последнего близкого человека. Этот мальчик заслуживал поцелуя на ночь, подарка без повода и самое главное – любви, явной и сильной. Но отец был строг, а семейные правила являлись единственной заботой в доме, где совсем недавно протекала нормальная жизнь, когда ничто человеческое было не чуждо.

Иногда, по ночам, маленький страдалец лежал на кровати и мечтал о великом будущем, которое его ожидает, представлял себя лидером, возвышающимся над людьми и командующим ими. Он мог бы исполнять их желания, а они тянулись бы к нему и нуждались, как ни в ком другом, делясь любовью, которой всегда так не хватало жаркому миру.

Ему часто снилась другая, полноценная семья, для которой он был важным звеном и центром вселенной, и, просыпаясь, со стоном сознавал, что всего увиденного никогда не случится. Этому мальчику, по имени Элой, приходилось нелегко. Всегда и везде.

Он жалел отца, старался его понять, но ненавидел при этом за слабость и нежелание вырваться из плена собственного горя, которое изменило и сломило его дух. Долгое время они жили словно на необитаемом острове, в вакууме, в безликой пустоте, лишенной смысла. Их связывало столь многое и до бесконечности ничего. А через много лет Элой покинул родной дом, став художником – творцом прекрасных миров, ничего не значащих ни для кого, кроме самого автора. Но будущее, о котором он мечтал в детстве, наступило быстрее, чем мог мечтать некогда слабый и потерянный ребенок, вознеся его так высоко, как только возможно. Он рисовал души, вырывая их из тел, являя миру обнаженный и правдивый образ человека, каким его никто не смог бы увидеть самостоятельно. Такое опасное ремесло, совершенствующееся от портрета к портрету, загоняло во тьму былые рассуждения Элоя о белом холсте, которому больше не было места в доме полного мрачного вдохновения.

Элой Кальво был «слеп» всю свою жизнь, а терзающее на части стремление творить подобно раскаленным орудиям пыток убеждало при этом, что он бездарный слабак. Что ему нет места возле холста, к которому так тянулось его естество. Долгое время Элой не мог признать собственных поражений. Он боролся со своей творческой слабостью, получая в награду крупицу удачи – жалкую подачку со стола Фортуны. Этой подачкой стала работа на Исмаэля Дельгадо, обучение в Сант-Жорди и даже побег из-под опеки собственного отца. Но теперь, когда он прозрел, эти крупицы счастья превратились в лавину неслыханных успехов, убедивших Кальво в том, что он избран. Новоявленный идол современного искусства не думал о последствиях своего дара. Не осознавал, что, рисуя души, он мог навсегда потеряться среди тысяч чужих лиц и голосов. Стоила ли такая игра свеч? Он превращал свою жизнь в сказку о красавце, осознавшем, что он чудовище, и ему это нравилось.

Жар не спадал вот уже второй день, однако озноб, слабость и лихорадка не помеха для высокой цели. Какая ирония, именно сегодня Элою хотелось совершить задуманное. Сегодня, в день своего рождения.

Ему бы в постель, но некому было проявить заботу, ведь никто не видел Кальво уже четыре дня, а желающих поздравить именинника он попросту игнорировал, не отвечая на многочисленные сообщения в телефоне и социальных сетях. Болезнь, словно алкоголь, вытеснила Элоя из оков реальности, порождая в его сердце странные желания и несвойственную смелость. Он долго не решался вновь испытать себя, потому что однажды этот опыт увенчался зловещим успехом.

Что станет с человеком, который увидит собственную душу? Признает ли он себя и смирится с тем, кто он есть на самом деле? Айелет уже не могла ответить на этот вопрос. Но она стала первой, являясь символом, доказывающим талант и величие теперь уже признанного гения.

Поначалу ее смерть пугала Элоя. Он не спал ночами, просыпался в поту, разбуженный кошмарами той ночи и винил себя в гибели невинной женщины. Но со временем жажда творить пересилила чувство вины, и художник принял опасный волшебный дар, решив не скрывать от мира такую невиданную ранее красоту. Он дни напролет рисовал людей, лишь слушая их. Звонкий смех детей в парках, монотонная болтовня телеведущих по вечерам, скрипучее ворчание пожилых людей в кафе – он не видел их лиц, но рисовал голоса, следуя нерушимому правилу: смотреть на них нельзя, иначе картина будет иной, подобно миллионам безликих портретов.

На свой страх и риск неуверенный в себе Кальво впервые показал портрет Айелет своей подруге Кристине и та, прорыдав минут двадцать, убедила автора в продолжении этого ремесла. Она просила его изобразить и ее, но как он ни старался – ничего не вышло. Лицо Кристины он знал слишком хорошо, а это значило, что ее душе ничто не угрожало.

Затем была выставка Исмаэля, пророчащая день триумфа напыщенного богатенького начальника, который позволил Элою и всем своим художникам принять в ней участие. Кальво подготовился всего за неделю. Три портрета – три души. При этом самому автору смотреть на свои картины было невыносимо больно. Порой он боялся их, нанося краску, но не мог остановиться, словно ученый, оживляющий своего Франкенштейна. Однако риск оправдался. Люди не гибли. Они полюбили его и признали его дар. А некоторые, испугавшись, даже обвиняли в колдовстве, но тут же опровергали это и вновь возносили до небес. Что ему Исмаэль? Кого волнует сорванная выставка? Теперь Элой – главной герой на сцене, и Сиджес не удержит его в своих рамках надолго. Целый мир должен узнать, как выглядит людская душа.

Всего месяц прошел после трагедии на пляже, но Элою казалось, что пролетели годы, и дар ярким пламенем согревал его изнутри. Настало время экспериментов. Рост над собственным эго вылился в неадекватную попытку отбросить жалость.

Сегодня, в свой день рождения, простуженный и ослабленный, но все еще герой, он шел по улице Антонио Гауди, следуя за пожилой сеньорой, которая не догадывалась о его существовании. На ней была шляпка, удачно скрывающая от взгляда художника цвет ее волос. Ему было важно успеть закрыть глаза, когда она обернется, а остальное не имело смысла.

Преследуемая бесшумным охотником, женщина свернула направо и зашла в небольшой магазинчик восточных пряностей. Элой – за ней.

В этом заведении, которое пользовалось популярностью у ценителей редких специй, витал острый аромат приправ, заставивший Кальво зажать рукой рот, чтобы не чихнуть и не привлечь к себе внимания. Сеньора же явно наслаждалась атмосферой арабского колорита, принюхиваясь то к одному, то к другому мешочку со специями.

– Добро пожаловать, донна Хосефа! – продавец, зрелый мужчина с большим животом, радостно приветствовал свою покупательницу, очевидно, постоянную и весьма уважаемую.

– Здравствуй, Лукас. Не поверишь, но у меня уже все закончилось, а сам понимаешь, вино мужа не обойдется без твоих прекрасных пряностей. Как и мои блюда без шафрана. Кстати, он мне тоже сегодня будет нужен, – она говорила медленно и важно, как и подобает даме почтенного возраста с грузом опыта прожитых лет на плечах.

– О, конечно-конечно! Как всегда, поменьше кардамона, побольше гвоздики с корицей. А еще шафран и сушеный имбирь. Я все помню, – мужчина постучал по своей голове, демонстрируя твердость черепа или наличие мозгов.

– Феноменально. Все запоминаешь, хитрец. Вот можешь же ты, Лукас, заставить женщину чувствовать себя особенной, а мой Карлос, увы, стал забывчивым и ворчливым. Порой проснется и не помнит, какой сейчас месяц, – донна Хосефа облокотилась на прилавок и стала наблюдать, как продавец специй суетливо готовит ее заказ.

– Для этого у сеньора есть такая женщина, как вы, донна Хосефа… – их шутливые фразы, словно радиоволны, читались Кальво, и проецировали четкую картинку в его голове.

Элой, все еще никем незамеченный, стоял за большим мешком сумаха, рисуя в блокноте лицо женщины – властной, красивой, но хищной. Душа донны Хосефы во всем своем великолепии была еще молодой, несмотря на преклонный возраст ее физической хранительницы.

И вновь волшебство, ощущение света, смешанные чувства и слезы, наворачивающиеся на глаза. Художнику, пропустившему через себя очередной живой образ, показалось, что он сейчас потеряет сознание. Он прислонился к мешку, глубоко вздохнул и вышел из своего укрытия, совершенно уверенный в том, что прямо сейчас поступит правильно. Чудописец подошел к прилавку и молча положил на него только что созданный рисунок, а после, встретившись с Хосефой взглядом, вернее ее состаренной копией, развернулся и направился к выходу.

– Что это?! – услышал он уже в дверях испуганный скрипучий женский голос.

– Это вы, донна. Разве вы не видите? – сказал Элой и покинул магазин.

Он шел вперед, надеясь затеряться в паутине улиц родного города, пробираясь сквозь легион душной толпы. Больной и слабый, но невероятно взволнованный. В тот момент Элою ничего не хотелось больше, чем вернуться в магазинчик пряностей и увидеть результат, которого он добился.

Можно ли осознать, что всю свою жизнь ты играл роль другого человека, не следуя парадигмам собственной судьбы? Ведь в каждом из нас заложен сценарий всей нашей жизни наперед. У людей отнимают этот сценарий при рождении и отпускают на волю, заставляя искать свое предназначение самим. Затем мы творим зло, надеясь, что все во благо. Простительна ли игра на спонтанной смене жизненного жанра? Ответить может лишь душа – немая суть. Один лишь замкнутый круг по-прежнему олицетворяет всю человеческую натуру. И Айелет, и донна Хосефа получили свои сценарии, но слишком поздно было что-то менять. Слишком долго они были другими.

Элой не услышал, как кто-то догнал и сильным ударом сбил его с ног, отчего художник отлетел к стене и, больно ударившись, упал на землю. Спустя мгновения его вновь схватили и начали избивать, но Элой не отбивался, смея надеяться, что сможет это пережить. Удары вдруг прекратились, и стало слышно, как обидчика оттаскивают от лежащего парня с разбитым лицом.

– Он убийца! Он убил донну Хосефу! Схватите это чудовище! – кричал мужчина, словно раненный зверь в капкане.

Продавец пряностей Лукас стал очевидцем тех самых последствий, о которых мечтал Элой.

– Отпустите меня! Он что-то дал ей, и ее бедное сердце не выдержало! – бедняга был в шоке и оттого рычал, срывая голос.

Элой поднялся на ноги и вытер кулаком лицо.

– Вам интересно, что я ей дал? Показал портрет. Только и всего. Надежду и право на нее. Очень-очень жаль, что она не смогла смириться. Хотите убить меня? Давайте. По крайней мере, это не будет убийством от рисунка. Но тогда никто не сможет нести свет и красоту этому миру. Никто не увидит себя такими, какие мы есть. Только мне. Мне дана такая сила, – сказал Элой, глядя в глаза разъярённого мужчины, сдерживаемого двумя прохожими.

– Сумасшедший! Вы слышите, что он несет?! Убийца!

– Кто-нибудь, вызовите уже полицию. Разве вы не видите, моя жизнь в опасности, – обратился Кальво к столпившимся наблюдателям, снимающим это буйство на свои мобильные телефоны.

Мужчина вырвался из капканов сдерживающих его рук и снова кинулся на Элоя. Художник бросился бежать. Он, словно жертва безумного гипнотизера, очнулся посреди хаоса, которым так гордился еще секунду назад. И если в тот момент ему и стоило кого-то бояться, то только самого себя, ведь Кальво вновь убил, и в этот раз намеренно. Не каждый человек способен принять собственную душу без серьезных последствий – он либо сойдет с ума как Айелет, либо погибнет, не справившись с осознанием. Так почему же теперь, когда Элой узнал правду, ему было так хорошо и легко? Чему он радовался?

«Я чудовище. Мне нравится играть с людьми и мучить их! Что я наделал?! Чего добился?!»

Обо все этом думал Элой, убегая от человека, жаждущего справедливости и возмездия. Они мчались по узкой улице минуты три, но через некоторое время Лукас начал отставать, а затем и вовсе остановился, неспособный бежать дальше. До хрипоты кричал он проклятия в след гению с гнилой душой и ненавистью к самому себе.

«С днем рождения тебя, Элой Кальво – чудотворец из Сиджеса»

Вторую ночь подряд Элою снились кошмары. Ему являлись бесцветные лица незнакомых людей, одновременно улыбающихся и рыдающих. Мучили страшные образы преследующих его монстров, от которых он пытался спастись в узких улочках Сиджеса, которые сужались так сильно, что Элой застревал меж стен и просыпался в момент удара когтистых лап.

Вечера стали пыткой, простыни превращались в раскаленные плиты, а страх прожигал насквозь. Теперь Элой начал бояться последствий. Он понимал, что в порыве безумного вдохновения причинил зло и практически бравировал им на глазах у десятков людей. В тишине своей квартиры художник, продавший душу дьявольскому искусству, в бреду ожидал своих палачей.

«Они найдут меня. Будут судить. Лишат всего. Они ведь даже имя мое отберут. Может безжалостно наступят на горло, наблюдая, как я задыхаюсь»

Но никто не приходил, а жар все не спадал. Чувство вины то отступало, давая вздохнуть свободней, то накатывало, как цунами, вдавливая в матрас миллионами тонн сожаления.

Очередная ночь мучений протекала по накатанному сценарию, вот только Элой не спешил засыпать. Мурашки пробегали по телу, а простыни были влажными от пота. В висках пульсировала, гнездилась боль, и он, закрыв глаза на долгую секунду-мгновение, как будто уснул. И тут же сильный стук в дверь заставил Элоя подскочить с кровати. Не удержавшись на дрожащих ногах, художник упал на колени.

– Кто там?! – крикнул больной и замер, пристально вглядываясь в полумрак прихожей.

Ему показалось, что где-то там, среди темноты, за дверями его крепости раздались шаги, словно ночной визитер в нетерпении ходил взад-вперед.

– Это вы, Лукас!? Уходите, я не делал этого, она сама! Это был просто рисунок! – крикнул Кальво, обливаясь потом.

Он привалился к кровати и обхватил колени руками. Еще немного и начал бы выть от отчаяния и страха. Спасения не предвиделось.

Входная дверь издавала легкие щелчки, словно чужак легонько поддергивал за ручку, а охваченный ужасом парень поднялся на ноги и бросился на кухню, где, схватив нож, побрел назад, понимая, что не сможет пустить оружие в ход, не в силах вонзить это лезвие в чужую, хоть и враждебную плоть. Элой прокрался в прихожую и на цыпочках подошел к двери. Он долго вслушивался в громкую тишину под раскаты биения собственного сердца, но безрезультатно. Незваный гость исчез, оставив июльской ночью липкий озноб и бессонницу.

На часах было уже четыре утра, когда Кальво вернулся в спальню и повалился в кресло. Болезнь и страх осаждали его разум, но взять себя в руки было бы слишком просто. Он совершенно точно был уверен, что кто-то стоял за той дверью, желая добраться до него.

Не существует призраков, есть только люди – завистливые создания, в природе которых изначально заложено стремление разрушать и уничтожать красоту, как она есть. А Элой был всего лишь инструментом, кистью, стражем красоты и воздушных замков. Почему бы не дать им стать реальностью?

Теперь страдающий гений был уверен так же и в том, что не готов сломаться так скоро, не для того он все это затеял и принял, чтобы опустить руки и сгореть в пламени проклятой лихорадки и вины. Его способности и дар имеют право на жизнь. И он не отступится никогда, идя дорогой славы и великих побед.

«Выстраивайтесь в очередь, монстры. Штурмуйте мою дверь хоть каждую ночь. Я не перестану рисовать вас! Не остановлюсь ни перед чем! Покажу миру истину и сорву ваши маски. Положу конец искусственному маскараду, в котором увядает наше общество. Так будет, пока я жив. И пока существуют белые холсты, я всегда буду наготове. А готовы ли вы – мне безразлично»

Его взгляд застыл на портрете Айелет, стоящем на каминной полке. Белое ожерелье висело на уголке полотна.

– Ее лицо, ее жемчуг и ее жертва не будут напрасными. Она ушла прекрасной смертью, подарив людям шедевр. Эта женщина – символ новой эры искусства, – подумал Элой и посмотрел в окно.

Спустя миг его вновь окатило волной кошмара, ведь снаружи, за окном, на открытой лоджии, стоял полупрозрачный человек, прижавшись лицом к стеклу. Он скалил хищное коварное лицо, и Элой узнал его. Это строгое лицо с опущенными уголками губ и морщинистым лбом. Отец. Из легких сына ушел весь воздух, в ушах застучало сильней, а рот открылся в немом крике. Внезапно образ за окном померк и рассеялся. А Кальво завыл от страха, не догадываясь, что крик его был отлично слышен соседям, разбуженным его воплями вторую ночь подряд, когда он терял рассудок посреди кошмаров наяву.

«Уйди, уйди, уйди!»

Если мужчина, обладающий редким даром, вынужден его сдерживать, в чем тогда смысл? Быть может, не суждено ему быть хорошим, но тогда и не стоит думать о последствиях дурных поступков, ведь он не желал и не желает никому смерти, оставаясь лишь художником, рисующим звук глухому зрителю. Он не отступит и продолжит свою великую миссию: раскрывать глаза людям и показывать им, каковы они со стороны, создав утопию, где каждый получит право быть таким, каким ему следует быть. И даже если у него не получится, его картины будут жить вечно, пронося сквозь поколения свет истины.

На утро лихорадка спала, и Элоя вновь потянуло к холсту. О происшествии в магазине пряностей никто не говорил, и художника ни в чем так и не обвинили. Да и что ему могли вменить? За маленький портрет, оставленный на прилавке, наказать человека нельзя, и этот обыкновенный несчастный случай в летний жаркий день не был упомянут даже в местной газете. Видимо, кому-то свыше было угодно, чтобы автор продолжил свой путь. Что он и сделал.

Сегодня Элой Кальво торжественно вернулся к повседневной жизни. Включив телефон, он обнаружил сотни сообщений и пропущенных звонков. Десятки предложений участвовать в выставках; заказы, поздравления – все это не особо волновало его, однако, разобрав входящую почту, Элой обратил внимание на одно маленькое сообщение от Люсии из студии Дельгадо с известием о выздоровлении Исмаэля, который, как оказалось, пытался свести счеты с жизнью. Виной тому стал успех работ Кальво. Элою даже стало жаль талантливого глупца. Но то был его выбор. Он сам позволил своим друзьям участвовать в своем мероприятии, потому то коса и нашла на камень.

Талант и дар – совершенно полярные явления. Ни один талантливый художник не смог бы противостоять природному дару человека, во власти которого разум и людские души. Исмаэль, как оказалось, был слабаком, не имея сил пойти до конца и закончить начатое. Но, по крайней мере, он жив, а об остальном Элою думать не хотелось.

Было в телефоне еще одно сообщение – предложение стать гостем одного из популярных в Испании телешоу. Главным условием была демонстрация волшебных картин. Организаторы, узнав о случившемся на выставке в Сиджесе, не стали медлить. Сенсации с неба не падают. А рейтинги после визита Элоя Кальво на телевидение несомненно взлетят до небес. Всей стране захочется увидеть магический эффект, лишенный рациональности и логики. Чудотворец ничего не имел против. Новая высота и новые лица, как и немалые деньги – это то, в чем он сейчас особенно нуждался.

Через неделю он был уже в Мадриде готовый ко всему. Маленький растерянный мальчик, обитавший в Элое, успокоился и в кое-то веки принял себя. В душе этого человека больше не было места сомнениям и страхам, когда он предстал перед полным залом зрителей в окружении закрытых белой тканью полотен. Чудотворец из Сиджеса не улыбался, но ликовал, когда ведущий попросил открыть, наконец, его ящик Пандоры. В момент, когда страну захлестнуло блаженным осознанием увиденного чуда, Элой улыбнулся в первый раз. Он встал спиной к залу, к камерам и взял микрофон у бледного, смущенного ведущего.

– Уведите детей от экранов. Отвернитесь и говорите со мной. Я буду слушать. Я буду рисовать.

Назад пути уже не было, и настала новая эпоха. Эпоха чудотворца.

Глава VI

Длинный обеденный стол. Завтрак в молчании и опущенные глаза. Когда принесли чай, почти неприличная тишина переросла в немое возмущение обеих сторон. Каждый из сидящих за этим столом людей не мог решиться заговорить первым.

«Мы молчали, потому что слишком многое хотелось высказать. Слишком громкими стали бы эти высказывания, и бьющая фонтаном гордость сдерживала нас, как могла»

Чай был ароматным и вкусным, завтрак еще лучше, а не пойми откуда взявшийся уют сильно диссонировал с общей обстановкой в доме, где совсем недавно произошла трагедия.

«Хозяйка вернулась домой. Я вернул ей его, но это был целиком и полностью корыстный интерес. Погнавшись за двумя зайцами, я, казалось бы, поймал обоих. Картина Ван Гога уже давно была моей. Айелет следовать примеру ценного полотна не спешила. Только позволяла смотреть»

Луис организовал похороны Адама Скаата. Это были скромные проводы без громких речей и горьких слез. Айелет держалась на удивление стойко. И только ее лицо выражало глубокую боль, просачивающуюся сквозь карие зеркала, блестевшие на зимнем солнце. Когда-то полные задора и хитрых искорок, глаза теперь сновали по присутствующим на прощании людям и что-то искали в их нарочито печальных лицах. Разглядывая скорбный профиль госпожи Скаат, Гальярдо представил награду, которую он получит, когда найдет и бросит к ее ногам головы убийц, посмевших разрушить и без того несчастную семью. Награду весом в пустую улыбку и теплый взгляд уважения.

Поводом могли послужить и дальнейшие хлопоты, добровольно взваленные на себя Луисом. Он играючи уладил всевозможные проблемы со вступлением дочери Адама Скаата в права владения имуществом и рассчитывал на вполне заслуженное внимание. Но зря. Эта холодная и ядовитая женщина, вопреки всему, практически перестала замечать его. Ситуация безумно злила Луиса, но он решил держаться до последнего. В конце концов, Айелет имела право на уединение, и траур стал негласным поводом затишья в каких-никаких отношениях этих людей.

Иногда Гальярдо ловил на себе ее прямой взгляд, строгий и полный немых вопросов. В нем читалось нетерпение, словно женщина ждала, когда же гость покинет ее дом. А может и негодование оттого, что Луис не пытался воодушевить и излечить ее душевные страдания. Когда человек не искренен, его очень нелегко читать.

«Я дал ей время первой попросить о помощи. Однако терпению моему на тот момент позавидовали бы даже тибетские монахи, зная, какой ценой оно достается человеку, напрочь его лишенному»