Читать книгу Нам бы день продержаться… - Михаил Поляков - Страница 1

Долбануло, шарахнуло, врезало, звездануло, залепило, жахнуло, трахнуло… и приложило так, что, падло, система легла. Это ж надо какую бомбень на нас кинуть?! Чтоб столбы системные [1], прокреозоченные, и по десять сантиметров минимум в диаметре толщиной – как спички, сложились в сторону границы, у своего основания. Некоторые, правда, выстояли, где горки прикрыли. Ядерный сюр у нас теперь на левом. Правый фланг почти не пострадал. И стоит система волнами: с левого при переходе на правый. Где-то в районе участка 13–14 [2]. Какой мудак, без нашего одобрения, по этой забитой «Рухнамой» Туркмении и бомбу запустил? Хочется знать – кого надо обложить за то, что происходит. Мало нам забот, тут еще и война ядерная. Чтоб вам там, в Москве… начинаю думать я и останавливаюсь. Их-то, наверно, самых первых и накрыло. Если уж на туркменов не пожалели бое-припаса, то по столице небось в первую очередь влепили. А го-лова как болит! Говорят, что мат – российская многовековая разработка, антистрессовое средство – все в одном. Не матерились на ОППЗ [3] только наши лошади и собаки. И то только потому, что их там не было. Выбираемся из окопов и блиндажа опорного пункта, стряхивая с себя и оружия пыль, песок, камешки, щепки и уплотнитель старого наката. Над горами, опорным и прилегающей местностью, территорией заставы, стоит и клубится пыль. Облаками. Большими и малыми. И лежит на земле все, что не устояло.

Конюшня не устояла. Сложилась, как складной домик. Но не вся. Где-то на половину длины. Привалила она старыми бревнами и стропилами многих наших ахалтекинцев. Пришлось мне самому их добивать, когда мы разобрали завал.

– А ну мля, вышли все нах из конюшни! – Слезы у них на глазах, а я, значит, – железный.

Одиночные выстрелы из АКСа сухо щелкнули в заваленной стропилами конюшне. Мяса теперь столько, что можно хоть солить в бочках. Соли у нас много. А из двадцати двух наших лошадок только восемнадцать в строю, из них пять раненых. Жалко им лошадок стало, солдатам моим. Себя бы пожалели. Федор, наш водитель, плачет, опершись на уцелевший столб при входе в бывшую конюшню. Надо же, вроде за машину переживать должен водитель. Вон, гараж-то тоже не устоял. А он о своей кобыле жалеет. Рвет Федю на землю. Да что ж я сделаю-то, Федя, привязанные они все были, по уставу, инструкции, наставлению. Кто смог оборвать недоуздок и проскочить к воротам – вырвались, получив ушибы и содрав себе кожу в основном на спине и боках. Да, а глаза у них, у лошадей, все понимают. Я отворачиваюсь, чтоб их не видеть перед выстрелом, или перепрыгиваю через загромождение и бью придавленных крышей лошадей в затылок или в ухо маленькой пулей моег-о складного «полувесла». Мерзко это, своих добивать, хоть лошадей, хоть кого. Потом руки трясутся, ком в горле и настроение паршивое. А солдаты отворачиваются. Все понимают мои пограничники, что нет выхода, что покалечены наши лошадки так, что вылечить невозможно, только муки терпеть. Но они отворачиваются, взгляд от моих глаз уводят. Не одобряют. Как будто их спасти можно. А мне нельзя, а теперь тем более нельзя сюсюкать. Я тут один на всех лейтенант. А связи нет ни хрена. Сначала живые, потом связь. Или наоборот? Лучше вместе!

– Иванов, ко мне! Ты что головой трясешь, как лошадь после пьянки! – ору я ефрейтору, я тоже слышу пока плохо. – Службу нести можешь? – Стандартный вопрос, а лошадей я зря упомянул. Не в дугу шутка получилась. Однако на моего ефрейтора вопрос оказывает магическое действие. Я этот вопрос всегда перед приказом [4] задаю. Ответить отрицательно – хуже, чем потерять лицо японскому самураю, и харакири не спасет от позора. Иван, как кличут Сережку Иванова на заставе, вмиг подбирается, как кошка перед прыжком. Щупает оружие, заглядывает в подсумок. Блях! У нас же всего по два магазина на каждого! Где этот чертов каптер?

Пока у меня рождаются новые и здравые командирские мысли, Иванов кивает и ждет моего ре-шения.

– Иван! Возьми своих связистов! Беги на заставу! Проверь радиостанцию, проводную связь и дежурного с пауком! Осмотрись по аккумуляторной комнате, фонарям. Рацию одну и Куделю – ко мне, с запасной батареей. Доложи. Понял? – Иван услышал мой ор и радостно кивает головой. Разворачивается и бежит на опорный. Один черт, докричаться ни до кого от конюшни не сможет. Хотя, какая там проводная связь. Столбы, вон они, полулежат, если не упали. Провода на земле, замкнуты и перекручены. Разве что вся надежда на правый фланг. Может, там повезло, горки прикрыли и есть связь с соседями. А через соседей с комендатурой [5], отрядом [6] и округом в обход свяжемся.

– Хули вы лошадей жалеете? Бляха муха! Часового спасайте! Боря! Е-мое! – кричу я своему сержанту. И машу рукой, подзывая. Они ни хрена меня не слышат, мои солдаты. Уши позакладывало, как выразился связист.

– Боря! – ору я ему в ухо и показываю рукой на сопку, на которой отсутствует наша вышка. В обед еще была. Я часовому приказ отдал в полдень. Шакиров, кажется – Ренат, рядовой. Вышка черным скелетом арматуры лежит внизу под сопкой. За вышкой тянется полоса волочения. Зеленые доски от будки, что была на ней, валяются на склоне, разбросанные ударом об каменный склон. Часового нигде не видно.

– Боря! Бери троих стрелков. и на сопку. Найди часового и приведи сюда! Давай, сержант, не телись! – Борины глаза расширяются, брови поднимаются, и он начинает шарить глазами по сопке за моей спиной, где лежит сковырнутая наблюдательная вышка. Ага, значит начинает соображать и думать. А не сошел ли с ума товарищ молодой лейтенант? Вышка-то летела не просто на землю. А падала на склон сопки, на которой она стоит над заставой. Какой там – приведи! Принести бы живого! А я ему – приведи. Он же, Ренат Шакиров, который часовым стоял над заставой, он хоть и проворный, но не летает же по воздуху. Я кашляю, как при приступе туберкулеза. Орать оглушенному офицеру это не стихи шептать в микрофон на сцене. Горло дерет и жжет. Попить бы. Как мне ни странно, но у бетонной колоды, сделанной для того, чтоб поить наших лошадей, работает кран. И по резиновому шлангу вода бежит в мутную воду колоды. У меня сверкает в мозгу: «Дневальный!» Я снова кидаюсь внутрь заваленной конюшни.

– Дневальный! – кричу я так, что крик обрывается хрипом в моей глотке. У меня еще потерь не было. Ни боевых, ни каких бы то ни было еще.

– Живой он! Тащщ лейтенант! Живой! – орет мне солдатик из-за спины в ухо, это Файзуллин, он машет в сторону шлагбаума. Я выскакиваю наружу и наблюдаю, как из облака пыли появляются очертания двух фигур. Одна – человеческая, а вторая – это наша корова Машка.

– Архип! – кричит Файзуллин дневальному Архипову. – Живой? – Фигура, которая ведет на веревке обсыпанную пылью и мукающую Машку, машет свободной рукой и показывает на свои уши. Понятно. Тоже оглох.

– Файзулла! – хочу я озадачить скалящегося на меня солдата. Файзуллин скалится еще больше, он готов на подвиги. Ну да им это самое то, татарам, то ли кто он там по национальности.

– Давай, бери дневального, ковкузнеца [7], обоих собачников и вытаскивайте мертвых лошадей. Потом разделать. Кости отдельно и мясо отдельно – в бочки из-под рыбы. Пересыпать соль-ю и закрыть в каптерке собачников. Внутренности – на телегу и часть сбросить в щель в километре от заставы. Часть – за сопку часового и в сторону левого за 18–19. Шакалы, они похлеще любо-го часового будут на нас работать. Чужого просто так к еде не подпустят. Такой тарарам устроят, концерт по заявкам, что мертвые встанут от их обиженного воя. Сами сообразите. Но чтоб до захода солнца успели! – Файзулла уносится, загруженный моими умняками. Что-то я упустил важное. Вспоминаю, когда сую свою стриженую голову в колоду с мутной водой. Дизель! Дизель стоит между опорным и заставой – в щели, там же, где и наша банька, но в отдельном домике. Если дизель не заведется, то кранты – ни воды, ни света. Я тут же перекрываю воду, льющуюся из шланга, поворотом барашка на трубе, торчащей из-под земли. Дизель не только дает свет на заставе. Он своим электричеством запускает мотор, который качает артезианскую воду из скважины щели в цистерну, закопанную в землю над заставой на склоне. Тут тебе и водонапорная установка, и запас чистой воды в пять тонн. И антиинфекционная и обеззараживающая обра-ботка.

– Бонда-арь! – снова приходится мне рвать голосовые связки, чтобы вызвать нашего дизелиста. Слух начинает медленно возвращаться. Потому что в это время у меня за спиной раздается три уставных хлопка подошвой о камень горной земли и трясущийся голос живого, слава богу, часового. Поворачиваюсь. У Шакирова сверкают снегом белки глаз и зубы. Все остальное основательно покрыто пылью. Автомат в положении «на плечо». Я привычно беру свое оружие в положение – «на ремень». Эта болезнь служивых людей заразна, как безусловный рефлекс у собак Павлова.

– Товарищ лейтенант! – начинает Шакиров, он кричит под недоуменными взглядами сопровождающего стрелка и сержанта Бори. От этих торжественно произнесенных слов сержант и стрелок поправляют одежду, пояса и берут автомат в положение «на ремень». Я тоже подтягиваю автомат и берусь за ремень еще более правильно, чем как положено в строевом уставе. Ренат продолжает доклад, лица у всех становятся серьезными. Война войной, а задачу по охране границы никто не отменял. Приказ на охрану Шакиров от меня получил. Вот он и докладывает, как его учили. – За время несения службы признаков нарушения государственной границы не обнаружено. Происшествий не случилось, за исключением… – Шакиров замолкает и оглядывается на лежащий остов нашей вышки, с выкрученными и торчащими обрывками тросов, которые ее раньше удерживали на растяжках. Он не знает, как это обозвать. Боря как-то по-больному всхлипывает и в восхищении дергает головой, стрелок гыгыкает. Я с упреком сжимаю губы и выразительно смотрю на обоих за спиной Шакирова. – Вы-вы, – заикается Ренат, – вышка у-у-пала, – ну да, тут заикой станешь. Но меня смущает не это. Солдат совершенно не пострадал. Только испугался, оглох и пылью присыпало. Это странно. Если высота самой вышки метров двадцать пять, да сама сопка, на которой она стоит над ПЗ [8], триста метров – не меньше. То площадка наблюдения летела вниз метров сто, пока не грохнулась вдребезги на почти вертикальном склоне сопки. Нет, ну вы гляньте. Он еще и улыбается! Наверно, со страху, от радости, что пронесло.

– Шакиров! Да ты в афганке родился! – Уши отпускает. Я начинаю нормально слышать. – Как ты смог-то? – Шакиров опускает очи в землю и мнется. Он явно не решается мне сказать правду, а лгать ему очень не хочется, потому, что он мой приказ нарушил. А несение службы по охране гос-границы – это выполнение боевой задачи. А за невыполнение в мирное время… А у нас война, но мы еще этого не поняли. Выручает Боря. Он мне кричит из-за спины бывшего часового:

– Таарищ лейтенант! Он сейчас рожать будет до завтра! Просто посрать он спустился с вышки! Спустился за сопку, под вышку, сбоку по тропе, но в сторону, чтоб с заставы и опорного никто не увидел. Сел. Штаны спустил. Двинул свой канат из толстой кишки наружу. А тут, ка-а-ак перданет, там, в Ашхабаде. Вышку под сопку, его кувырком, а автомат в пыль полетел. Только ушибся малость, – быстро доложил Боря. Шакиров виновато улыбнулся.

– Ладно. Вышку тебе на дембель оставим. Восстановишь, – Шакиров повеселел. – А где стрелки? – озаботился я своими подчиненными.

– Так наверху они, там, где вышка стояла, – ответил сержант, – я им приказ, как положено, под козырек отдал, – доложил Боря.

– А что двоих-то оставил? – спросил я и поздно спохватился. Боря уже начал отвечать на мой вопрос под насмешливым взглядом и вздохом стоящего рядом стрелка.

– Так связи ж нет, а ракеты беречь надо. Если что серьезное, то второй прибежит и доложит, – логично ответил на мой вопрос сержант.

«Как я сразу-то не сообразил! Эх, лейтенант – учись у сержанта, пока он жив. Ладушки», – говорю я сам себе мысленно. Умеют у нас сержантов готовить в ШСС – школе сержантского состава. Методы гестаповские, зато берут только добровольцев. А выпускают через шесть месяцев почти готовых офицеров с вечным двигателем в жопе и полным отсутствием хотения спать, ну разве что часа четыре в сутки. Однако желание и умение дрючить личный состав имеют все выпускники Школы СС [9] – на уровне инстинкта.

– Шакиров со мной, будешь связным. Боря – давай на заставу, посмотри, что там, и помоги Иванову, если надо. Потом, через час, в четыре, всех собирай возле убитых лошадей. Каптера ко мне пришли. Давай. Действуй. – Озадаченный солдат или сержант раз в сто надежнее бездельника. Проверено.

– Ага, – не по-уставному ответил мой сержант. – Швец – за мной! – и потянул короткой командой за собой стрелка. Кто-то бесцеремонно цапнул меня за поцарапанную руку и сказал откуда-то снизу:

– Разрешите, товарищ лейтенант. – Наш вне-штатный санинструктор рядовой Черныш чем-то болючим протирает окровавленное место на руке. Я и не заметил, когда поранился. А он с земли, где лежит его сумка с зеленым крестом, докладывает мне о потерях. – Живые все, только повару, дежурному связисту и дежурному по заставе прилетело. Повару по ноге и по плечу. Ушиб. Печка спасла, русская. Больше испугался. Уже ужин готовит. Связиста спасло то, что вы измордовали их с дежурным. Он в каске сидел. А дежурный покурить вышел на крыльцо. Так его упавшая акация слегка придавила кроной и поцарапала, когда в дверь заставы толкнула. – Тут, конечно, понять все так сразу – не разберешь без упоминания о нашем коменданте. Но теперь с нас со всех ему бутыль со спиртом, а лучше бочка. Хотя перед этим все хотели ему цистерну с ядом подарить, как в мультике, безвозмездно и от всего сердца и нашей души. От каждого, так сказать, – по отдельности.

Потому, что таки да, и нас наш «дебильный» комендант спас. А был он для нас – самка он койота, шакала и опоссума, паскуда. И еще этого, вонючего американского зверя скунаса, что ли? Забыл, как зовут, но очень противного. Почему опоссума? Да в голову пришло. Ну да, если бы не его, коменданта, извращенная привычка сыпать соль на раны подчиненных застав, нас бы тоже пришлось так бы добивать, как лошадей, наверное. Так что должок у нас перед комендантом. Особенно у связиста.

Нет на заставе никаких развлечений. Телик с туркменскими программами передач скучно смотреть. А тут чемпионат мира по футболу. Затрясся личный состав заставы в ожидании и нетерпении. Просьбы мне сыплет народ, чтоб включать дизель на время трансляции матча по телевизору за счет ночи – днем. И даже занятия заменить на просмотр футбольных матчей. Ну, совсем больные у меня подчиненные. И я так же думаю. Про себя, мысленно, чтоб никто не услышал. А комендант, оказывается, думает совершенно иначе. И, в отличие от меня, он предвосхищает наши действия. Эх, мне бы так научиться! За неделю до начала первой встречи на чемпионате он присылает теле-фонограмму за своей подписью. В ней, на основании разведывательных данных и в связи с ухудшающейся обстановкой, планом боевой подготовки и требованиями округа, приказывает провести тренировку по действиям личного состава в условиях, максимально приближенных к боевым. На этой тренировке отработать по-настоящему выход заставы на опорный пункт по команде «Тревога» (война или вторжение на «нашу» территорию войсковых групп и банд). И со всеми сопутствующими мероприятиями. То есть: вывоз имущества, продсклада, склада арттехвооружения на опорный пункт заставы в заранее подготовленные места. Оружейка разбирается, само собой, снизу до верха и слева направо – по пирамидам. Весь личный состав в свободное от службы время ходит с противогазами, вещмешками с ОЗК [10], касками. И житие личного состава вместе с командным, там, в окопах, в течение двух недель. Каска на голове вне зависимости от службы. И даже, если сможешь, то и спи в ней. Вся эта кутерьма неожиданно, и по длительности – в месяц. Инструктажи, накачки, проверки готовности, ремонт опорного, подготовка мест под временные склады, куча мелочей доработки. Ну, и к началу чемпионата мира, в день открытия, после обеда, всей комендатуре подается команда «Тревога» в 15.43 по местному времени. И мой дежурный связист пренебрегает требованием коменданта быть готовым к войне. И сидит на связи, совершенно не озаботившись каской. Комендант звонит через две минуты после объявления тревоги на заставу.

– Газон – триста пятьдесят, ефрейтор Бойко, – отвечает ему один из братьев-близнецов-связистов. Комендант не в духе, настроение ноль. Его, видать, тоже чем-то из отряда напрягают. И сидит он на своем опорном пункте в комендатуре или еще где-то, как и оказалось впоследствии, и материт тех, кто запланировал эти учения для него. Оказалось, что комендант сидел на нашем 11–12 и звонил с розетки связи [11] на блочке [12]. Хитер начальник комендатуры.

– Ефрейтор! – рычит в трубку комендант. – У тебя каска есть? – Как он это узнал, бог его знает да опыт его личный. Каски у ефрейтора нет, она еще в оружейной комнате. А на хрена ее надевать? Все ж не по-настоящему, так, учения. Игры.

– Есть, – без запинки отвечает ефрейтор, думая, что по телефонной трубке не видно, во что он экипирован. Так и комендант не дурак.

– Где? – требует уточнения товарищ капитан.

– На голове, товарищ капитан, – не теряет самообладания и нахально врет в трубку солдат.

– А ну, постучи по каске, – ехидно заявляет комендант и сводит на нет солдатскую смекалку моего воина. Ефрейтор не сдается и стучит эбонитом трубки по ближайшему металлу на своем столе – по аппарату системы.

– Ах ты, пройдоха, мать-перемать, – ревет комендант в трубке, – да я тебя… – После пояснений коменданта по поводу кар и неуставных извращений, на которые способна офицерская выдумка, лицо связиста становится белым как мел.

– Есть, товарищ капитан, – отвечает он в заключение и, положив трубку, мчится галопом в оружейку за каской.

«Уазик» коменданта врывается на заставу через пять минут после разговора со связистом. Товарищ капитан не удостаивает комнату связи своим посещением, где его ждет трясущийся связист в каске, бронежилете, с укомплектованным вещмешком, автоматом и полным БК. Вся мощь виртуозного недовольства коменданта валится на мои плечи. Связист без каски играет роль самого активного негативного элемента в аргументах о моей командирской полноценности. Комендант уезжает, а я не остаюсь в долгу у всех моих связистов. Я тоже великий извращенец и воспитываю личный состав через коллектив, руки и ноги, попирая устав. Так доходит быстро. Приказ прост и убийственен для дежурного связиста. Если он посмеет хотя бы на секунду снять с себя что-то из вооружения на нашей псевдовойне, то у дежурного по заставе я изыму телевизор из комнаты отдыха. И хер он у меня будет смотреть футбол на центральном проходе, куда выносит вечером телевизор, пока мы все прохлаждаемся на опорном и слушаем трансляцию футбольных матчей по радиоприемнику. Поэтому связист сидит в каске, а его неусыпно пасет дежурный в той же каске, бронежилете, при штык-ноже и автомате с полным подсумком. Пятый магазин присоединен к автомату. Зато они могут смотреть и слушать футбол, оба. Потому как в здании заставы остались, а мы все на опорном, в окопах и блиндажах. Ждем, когда комендант отбой даст этой игре в войну. И вот, когда чемпионат мира вступил в полуфинальную стадию, а мы замерли и ловим каждое слово из моего радиоприемника, тут как вспыхнет! Да ка-ак трясанет! Потом, как швырнуло, кого куда и обо что. И по ушам грохотом. Приемник опрокинулся с самодельного стола, шипит как перед смертью гюрза, и ни хрена не видно в пылюге, что заволокла все вокруг. Называется – посмотрели и послушали футбол. Да. В общем, если бы не комендант и его учебная «Тревога», завалило бы нас обваленной крышей на заставе, как лошадей на конюшне. А так – легко отделались. А связиста как раз по каске падающим потолком и приложило. Дежурному броник жизнь спас, когда дерево на него завалилось. А вот повар готовил обед и был в узости между печкой и стеной, где замешивал тесто на вечернюю выпечку в большой деревянной бадье. Там его Иванов и нашел, приваленного большими стропилами сверху. Вот артист. Не хотел уходить, пока не разобрали весь мусор над его головой. Тесто он, видите ли, закрывал своим телом. Ну – повар, что с него возьмешь? Важнее пропущенного обеда может быть только ужин. Как будто у нас сухпая на НЗ нет.

Так что армейский долбоигризм, оказывается, не такой уж и глупый в своих задумках. А комендант, он хоть и вредный гад, но спасибо ему от всех нас за то, что требовал до абсурдного идиотизма, как мы думали. А оказалось, он прав, а мы в итоге живы. Связист немного по балде своей получил, которая была в каске. Дежурный – по груди, спине, голове и конечностям. Дереву по барабану, на кого и на что падать. А мы все на опорном, только ушибы, царапины и потрясения отхватили да пыли наглотались. Была, конечно, запредельная мысль, что комендант подкрался, гад, к нашим окопам и имитатор ядерного взрыва подложил. Но когда пыль чуть усела, то мы немножко обалдели, заметив над прикрывающей заставу с тыла сопкой характерное грибовидное окончание. Такого мощного имитатора у коменданта точно не было.

У собак наших проще. Обе, которых прижало в вольере, выжили. Самые умные остались: Абрек и Санта. Две убежали. Свихнулись, наверно, временно.

Где теперь комендант и что с ним – неизвестно. Нам не до него сейчас. Потери подсчитываем. Повреждения. Соображаю, как дальше жить. Легкие домики офицерского состава привалило. Хорошо, что там нет никого, все по отпускам разъехались. А мои жена и дочка дома остались, с бабушкой, на Украине. Да, такой хитро сделанный «казус белли» получается. Вдруг родители оказались на Украине – в другом государстве. А я и мои солдаты – российские пограничники, прикрывающие туркменскую границу, пока им сроки службы не вышли.

Господи, только не по Украине, хочется мне. Чтоб там было спокойно. Но чертов «Южмаш» находится в тридцати километрах от моего города. И в него точно запустят пару боеголовок. Ну, я бы так и сделал бы на месте оператора баллистической ракеты или кто там данные о цели в боеголовку вводит. От таких мыслей настроение сразу падает ниже нашей щели, где стоит банька и дизель. Дизель в этот момент чихает, фыркает, стукает, грюкает и выплевывает над своим домиком в трубу черно-сизый дым и глохнет. Я по-преж-нему стою возле конюшни с Шакировым, и мы с ним оборачиваемся в сторону «дизельной» на звуки его моторной реанимации. Из двери домика, под крышей которого находится наш генератор с двигателем, выбегает наш дизелист. Бросается к какому-то ящику перед входом в помещение, открывает его и роется. Я не выдерживаю. Хочу крикнуть, но из горла, натруженного и пропыленного, вырывается только хрип. Кашель выворачивает наизнанку.

– Шакиров, узнай, что там у него. – Я могу только шипеть и сипеть. Показываю солдату рукой в сторону нашего источника энергии. Ренат понимает правильно. Он отбегает от меня метров на пятьдесят вниз по склону. Останавливается и спрашивает у Бондаря:

– Бондарь, мляить! Что там у тебя? – Бондарь оглядывается и отмахивается от Шакирова, как от назойливой мухи. Мол, не мешай. Занят я. – Шеф спрашивает! – настаивает и не сдается мой временный ординарец.

– А, – реагирует на простонародную кличку начальника заставы Бондарь. – Все в порядке! Щас прочищу и заведу. – Шакиров оборачивается на склоне ко мне. Я киваю и машу ему рукой. С горлом точно плохо дело, сорвал. Чайку бы сейчас. Вот – чайку. Надо повара проверить и здание заставы самому посмотреть. Пока я получал информацию от дизельной, ко мне сверху, со стороны левого, там, где у нас склады, приблизился каптер. Фамилия у него интересная – Шустрый. Зовут Савелий, но все его по фамилии обзывают. Шустрый он не только по фамилии, и в жизни такой же. Нос картошкой, скулы славянские, щечки розовые, ресницы длинные, роста среднего – под метр семьдесят. И улыбка зубастая и обаятельная. Ее сейчас только и видно четко. Шустрый останавливается.

– Та-ащ лейтенант, – запыхавшись, обращается он ко мне. Шакиров с интересом выглядывает из-за моего плеча. Практически на складах все наше будущее лежит, так, образно выражаясь. – На складах – все нормально. Только привалило. Надо разбирать. И овес собрать и просеивать надо – высыпался, через сорванные двери, а то там камней, щепок острых, досок с гвоздями нападало. Продсклад в норме. Вещевой тоже. АТВ – мы перевезли. НЗ тоже – в щели под опорным. Людей надо. Мне одному не справиться, – Шустрый переживает, раскраснелся сквозь пыль, машет руками, показывая мне на здание складов и водя пальцем по углам, когда отмечает разные по назначению «кладовки».

– Молодец, – делаю вывод я. – Люди будут вечером. То, что может испортиться, срочно тащи наружу и консервируй, закрывай, прячь и спасай. Что у нас по АТВ, помнишь? – Шустрый косится на Шакирова. Состав и количество боеприпасов на складе арттехвооружения – информация секретная. Шакиров в список доверенных лиц не входит. – Не до политесов, Шустрый, говори, – подталкиваю его я.

– Ну, там у нас десять по пять сорок пять простых, пять с трассерами, – начинает Шустрый и продолжает наизусть, – семь – по семь шестьдесят два простых, два бронебойных, два трассеров, один зажигательный, три для снайперки, один для вашего ПМ. Еще один ПКМ, РПК. И РПГ и пятьдесят выстрелов к нему. Из них пятнадцать фугасных и тридцать пять бронебойных. Гранаты ручные: два ящика оборонительных и один ящик наступательных и отдельно запалы к ним. Снайперская винтовка в смазке и по автомату на каждого отсутствующего по штату. Фух, – выдохнул Шустрый и тут же вдохнул. – Вроде все. А, еще тактические ремни для пехоты и пять броников, каски, противогазы и запасные ОЗК.

– Шустрый, бумага есть? Что смотришь – записывай! – Чтоб у каптера да чего-то не было? – Мне автомат принеси такой же, как этот, а то я у кого-то из бойцов забрал. ОЗК подбери по росту, противогаз номер два, бронежилет, тактику тащи, три подсумка и тринадцать магазинов, гранатные подсумки, четыре гранаты, цинк с патронами обычными и четыре пачки трассеров, сидор солдатский, каску. Штык-нож. И вроде я еще видел по учету ночной прицел и два ПНВ. ПНВ – связистам на подзарядку, ночной прицел снайперу на пристрелку, вторую снайперку вычистить Файзулле и передать ему же. Приготовить то, что я тебе для себя записал, на каждого к выдаче. Времени тебе, Шустрый, на все про все – два часа. – Шустрый вытаращил глаза и заныл.

– Товарищ лейтенант! Не успею я, дайте двоих в помощь! – возмутился он и запросил лишнего по привычке.

– Бери одного стрелка у Цуприка, и бегом! А мне всю эту амуницию через двадцать минут на стол под летней конюшней. – Вот странно – летняя конюшня выстояла, сорвало шифер кое-где, но стоит и тенек делает на нашем солнцепеке. Хотя что-то солнышко тусклое, в мареве каком-то. Туман – не туман, а пылевая завеса. Черт, как всегда запоздало срабатывает в башке какой-то процесс. Ну да, после такого послеобеденного отдыха и занятий оно и немудрено. Ко мне подходит Куделя, связист с радиостанцией. Я забираю радиостанцию и посылаю Куделю к Шустрому за прибором радиационной разведки. Я точно помню, что в новеньком ящике с прибором лежит инструкция и техописание к нему. Когда принимал заставу, то сам все проверил. Такой же прибор лежал в оружейке. Но его забросили за ненадобностью во временный склад АТВ, когда выкидывались на опорный по тревоге. Один из двух приборов, но Шустрый найдет. Главное, чтоб батарея не села. Что-то я снова забыл сделать и обдумать. Как говорил наш тактик в училище – надо оценить обстановку. У меня еще час до общего построения. Да нет, уже минут двадцать.

Боря командует. Принимаю доклад. Народ в «тенечке» под куском целой крыши летней конюшни. Передо мной два стола, вытащенных из заваленной комнаты отдыха. На столах имущество по списку, который я выдал Шустрому.

– Здравствуйте, товарищи солдаты! – Строй замирает в удивлении. Тут такое, а этот – без году неделя офицер, хочет услышать их ответ.

– Здра жла, та-арищ лейтенант! – нестройно отвечают мои бойцы, а я не выеживаюсь, я дуркую. Не опускаю руку от виска, над которым торчит край панамы. Команду «вольно» не подаю, как все от меня ожидают. Повторяю еще раз, выделяя тоном, звуком и паузой последнее слово.

– Виноват, глаза запылились с вами на опорном! Здравствуйте, товарищи пограничники! – Народ улыбается, набирает воздух и гаркает дружно и даже весело положенный по уставу ответ.

– Вольно! – рявкаю свирепо я. Замечаю, что команду «вольно» народ мой выполнил правильно и молчит по уставу, ожидая моих пояснений. В строю все, кроме двух связистов: один на заставе, второй на опорном; двух часовых на сопке, где стояла вышка; повар – он ужин готовит; наблюдатель на опорном. Итого передо мной аж целых двенадцать человек солдат и два сержанта. Речь моя проста и незамысловата. У нас, в погранвойсках, каждый должен понимать общую задачу и состояние дел, чтоб если что, то – командо-вание на себя и стоять насмерть за Родину, как в 1941-м или на Даманском, или – ну, еще много где. Или решение принимать самостоятельно, если прижмет, но патриотично. Мафия у нас пограничная, мы тут одни за всех, и все мы – как один. Элита мы – политические войска, как говорят американские аналитики и наши инструктора в учебных частях.

– Состояние дел на данный момент плохое, но не катастрофическое.

Напротив и сзади нас – мусульманские государства. Похоже на то, что тыловое и союзное перестало существовать от атомной бомбардировки. Нам крупно повезло, что горная цепь и место, где расположена застава, спасли нас от прямого воздействия поражающих факторов едреной бомбы. – По жидкому строю запыленных солдат и сержантов ползут несмелые улыбки. – Но заставе нанесен урон. Имеется угроза со стороны сопредельного государства и тыловых неорганизованных групп мародеров, уголовных и прочих опасных элементов. И поэтому считаю, что наступила война. Сзади у нас, похоже, грязный, радиоактивный мусульманский песец, а впереди чистый исламистский пушной зверек. Нам с вами ни туда, ни сюда. Слева, скорее всего, тоже плохо с живыми людьми. Справа – пока неясно. Будем делать доразведку. – И я объявляю, что застава несет службу по варианту «Тревога» без учебных ограничений. – Поэтому каждому получить вечером на складе у Шустрого комплект, который лежит на столе. Бронежилеты носить обязательно при несении службы часовым, наблюдателем или связистом. В остальных случаях по обстановке. Сшить разгрузку из тактических облегченок [13], трех подсумков для магазинов и гранат. Получить боеприпасы и гранаты, снарядить половину из полученных магазинов. Вторую половину не снаряжать. Пулеметчику и его второму номеру снарядить все имеющиеся ленты. Оба пулемета потом на опорный пункт. Экономить свет, воду, продукты, боеприпасы. А пока, срочно, до вечера, закончить освежевывать погибших лошадей, мясо засо-лить и перетащить на продсклад. Дневальному – выпас, лечение и охрана конского состава. Остальные – закончить с «мясом». И еще, от себя лично. Будем держаться вместе – шансов на выживание у нас больше. Если кто хочет свалить, в одиночку или компактной группой, держать не буду. Придите, скажите, экипируем, лошадей дам, оружие, карту покажу, маршрут подскажу, и без обид. – Лица моих погранцов смотрят на меня с непониманием. Я заканчиваю: – Вопросы есть? Если есть – потом вечером или в индивидуальном порядке. Снайпер, пулеметчик ко мне. Командиры отделений – командуйте. – Боря резво распределяет народ по работам. Но вопросы есть.

– Та-арищ лейтенант! А правда, что духи в Афгане офицеров в плен берут, чтоб продать, а солдат в рабы или в жертву Аллаху приносят? – Вопрос задает Кушниренко, он меня за лейтенанта и офицера только по штатке воспринимает. Полгода ему всего до дома служить. Полтора он уже на заставе оттарабанил. Но вопрос требует такого ответа, чтоб мой земляк заткнулся надолго. Я молча, но аккуратно вытягиваю четыре защитного цвета звездочки из своих матерчатых погон на выгоревшей за год афганке. Снимаю офицерскую кокарду с панамы. Теперь моя форма отличается от солдатского обмундирования только не выгоревшей темной материей на погончиках в виде двух пятиконечных звездочек на каждом. Боря показывает Кушниренко кулак и делает страшное лицо. Инцидент исчерпан. Пока.

Я забираю с собой двоих солдат и иду вместе с ними «заряжаться». Хочу подняться на сопку, где стояла наша вышка. С этой сопки обзор в наш тыл максимальный, вправо тоже достаточно далеко видно подступы [14] к заставе, до самого подножия Кушака, а вот слева – обзор никудышный. Горы закрыли нас от поражающих факторов взрывов, произошедших на «Ашхабадской» равнине. Но эти же горы закрывают нам обзор в тыл на левом фланге. А там проход Арчабильский и поселок Арчабил. Последний, скорее всего, – был. Хотя ущелье, в котором он находится, может, и ослабило взрывную волну, но близость к Ашхабаду ее неизменно усилила. В любом случае, это проход в Иран, широкий, удобный, комфортный и снабженный водой из «речки», текущей вдоль горного разлома. Мы на отшибе от прохода, и чтоб до нас добраться, надо восемь километров по небезопасным горным серпантинам на машине часа два-три ехать. А вот по нашей же контрольно-следовой полосе из поселка до нас, как по дороге, можно доехать или дойти пешком за три-четыре часа. С границы Иранских гор до наших подступов хорошо, очень хорошо все просматривается. Там только ночью пройти можно незамеченным гостем, если ноги не переломаешь. Справа обзор тоже хороший. Смысла нам дергаться куда-то с заставы нет. Продовольствия почти на год, архаров и другой живности в заповеднике погранзоны полно. Вода есть, дизтоплива на полгода хватит, бензина тоже. «ГАЗ-66» много не жрет, если экономно кататься. Лошадей будем пасти, трава в высокогорье на ровных местах вырастает на метр и выше. Ветер подует – как море волнами колышется. Боеприпасов пока хватает. Вопрос: «Кто до нас первый доберется? Свои? Чужие? Местные велаяты? Бандиты? Или моджахеды из иранской базы со стражами исламской революции?» Поэтому надо нам до них первыми добраться, до тех гостей, которые к нам придут. И встретить, если надо, соответственно.

«Еханный бабай! – посещает меня очередная запоздалая, а может, и не очень, мысль. – Заграждения, инженерные заграждения. Отрядовские саперы скинули у заставы здоровенные мотки «малозаметного препятствия». Давно сбросили. Но эта огромная куча неудачно ржавеет возле наше-го шлагбаума несколько лет, прикрытая подобием сараюшки, и громко именуется инженерным складом. На заметку. Эти МЗП [15] устанавли-ваются легко, быстро и просто и со всякими подлыми для противника изощрениями. В два этажа, например. Пройти их – огорчение еще то. Чем быстрее идешь, тем быстрее вязнешь. Хуже паутины, цепляется за любой выступ одежды, снаряги, обуви, оружия. На соседней заставе нарушитель хотел пройти. Долго готовился. Систему прошел лихо, за секунды. А вот эмзэпэ за системой не учел. Не видно его в пожухлой траве. Запутался и порезался о тонкую проволоку так, что вырезали кусачками почти полчаса. Вот ее мы и развернем на левом и в тылу, да и на правом и по фронту не помешает. А ночью надо перекрыть подступы, вкруговую «Кристаллом» [16], больше ничего на заставе нет. И то, если батарейки остались на двенадцать вольт. И переехать с заставы на опорный полностью, слишком заметны постройки издалека и привлекательны для любого, даже обычного мародера». – Пока я так размышляю, мы поднимаемся втроем по тропе часового к месту, где раньше гордо возвышалась над заставой и прилегающим к ней предграничьем вышка. Стрелки бдят без бинокля, забыли прихватить в суматохе. Зато они нашли разбитую трубу зенитную командирскую, которая летела вместе с вышкой, пока не ударилась о землю. Прибор побит, разломан надвое, помят, и линзы на одном окуляре треснули.

– Ничего, товарищ лейтенант, – говорят мне часовые, перебивая друг друга, – в один окуляр даже лучше смотреть – второй глаз отдыхает, пока смотришь, и легче в руке держать, – тренога требует ремонта. Но в оружейке или на складе АТВ у нас лежит ТЗК без треноги, но с неработающим кольцом наведения на резкость. Починим.

Оставляю им свой бинокль и забираю на время половинку ТЗК. В отличие от двенадцатикратного бинокля ТЗК приближает в шестьдесят раз. Мои провожатые выгружают у ног часовых магазины, боеприпасы, гранаты, противогазы и ОЗК. Радости от этого бесплатного богатства у часовых мало, патроны и магазины требуют заботы. И они живо начинают набивать смертью рожки из вскрытого ими цинка с патронами, благо опыта у них предостаточно.

– Перекур десять минут, – объявляю и зыркаю на свои часы «Командирские», механические. Отхожу в сторону от места, где идет оживленный обмен мнениями. Осматриваю подступы к вышке. Мои опасения по поводу открытости наших позиций слева подтверждаются полностью. Надо искать место для скрытого наблюдения и засады. Место такое есть, но уж очень далеко оно расположено от нашего опорного пункта и закрыто горами от УКВ-волн радиостанций. Вспоминаются занятия по тактике. Тема «оборона». Наша тема, пришлось изучить. Согласно учению из боевого устава пехоты номер раз и номер два – есть решение. Нужен запасной опорный пункт, куда, если навалятся на нас какие-нибудь отморозки, в больших количествах и при артиллерии нам можно отойти и сохранить своих людей. С каждым часом моего «командирства» на этой войне увеличивается количество выявленных мной проблем и нерешенных задач.

«Думай, командир, думай! Голова дадена не для того только, чтоб фуражку носить, а еще и панаму с шапкой», – подбадриваю себя я. Потому как больше некому тут и соображать, и командовать.

На мое удивление, прибор радиационной разведки показывает небольшое превышение фона. Решаю, что ОЗК и противогазы пока можно оставить здесь. И сбрасываю лишние килограммы со своих плеч. Моему примеру с удовольствием следуют и снайпер, и пулеметчик. Снайпер, кроме всего, волокет на себе Р-392 для связи. Трубка от ТЗК здорово приближает окрестности. Я обговариваю с часовыми знаки взаимодействия и веду свой разведдозор еще дальше на левый фланг по тыловым сопкам. Идем и карабкаемся с одной сопки на другую, делаем остановку. Осматриваем местность и идем дальше. Чем далее мы отходим от заставы, тем больше растет фон. После блочка одиннадцать-двенадцать система, практически вся, лежит на дозорке, дотягиваясь козырьками до КСП [17]. На блочке останавливаемся. На восьмом участке нет второй нашей наблюдательной вышки – лежит внизу, сброшенная сверху гигантским кулаком. Дальше идти без ОЗК опасно, да и устали мы немного. Пока идем в таком же порядке назад, прикидываю в уме, где мне поставить скрытую НП-засаду. И как наладить с ним связь по трубке, а не по радио. Это вопрос к связистам, но я и сам соображаю, как это можно – восстановить линию проводной связи. Она у нас, слава богу, аналоговая, простая, двухпроводная и работает от аккумуляторов, которые на заставе заряжаются каждый день. А провода мои связеры за день на обоих флангах восстановят. Вот только придется их охранять, а то в работе им будет некогда бдить-то. А людей у меня шиш да кумыш. Ночью придется выставить три поста. Часового в опорном, ближние подступы и, как минимум, на левом – один секрет. Это значит шесть человек, если парами, и днем им надо дать выспаться, чтоб носом не клевали. Итого: на день у меня семь-восемь активных штыков, как говорили в гражданскую войну. Часовым показываем обговоренный знак – три раза поднять и опустить над головой оружие. Пулеметчик залегает, снайпер сторожит заднюю полусферу, я поднимаю и опускаю свой автомат трижды. Жду отзыв на свой сигнал. Мне должны ответить то же самое, но с вертикально поднятым вверх оружием. Вечером я поменяю сигналы на боевом расчете [18]. Мы переваливаем через сопку и бодро двигаем на спуске к заставе, вернее к конюшне – там холодная вода в кране и колоде.

Вопрос: «Где мне проводить боевой расчет?» – решился как-то сам собой. На заставе нельзя. Не все еще закрепили и отремонтировали. На опорном строить людей невыгодно – демаскируем позицию. А вот под опорным, между банькой и домиком «дизельной», самое оно. И скрытно, и безопасно. Дизель уже весело тарахтит. В некоторых помещениях заставы горит свет. Матюгаюсь про себя мысленно – светомаскировка.

Народ на построении взбудоражен обилием носимых боеприпасов. Гранат. Увеличением самостоятельности. Напоминаю моим бойцам, что по варианту «Тревога», как и по варианту «Б», службу несем так – не менее двенадцати часов каждый. Это значит, что можно и больше, но не меньше. Кушниренко не возникает. Молчит. Смотрит на меня, как Фома Неверующий на вестников вознесения Христа. Ну, пусть смотрит, лишь бы не мешал. Часовым на сопке выдаю второй ПКМ с двумя коробками. Первый я оставляю на опорном. На ходу обучаю наряд, а заодно и присутствующих обращению с пулеметом. Солдаты слушают внимательно. Тянут руки попробовать. Даю такую возможность. Строй кипит. Ну да – новая игрушка. Отсылаю всех эти самые руки вымыть и отправляю на ужин в столовую, заодно и окна одеялами закроют. А мне и так найдется, что сделать. Надо проверить, где мой народ и как спать будет, и светомаскировку разглядеть ближе. Надо обойти все самому. Озадачить дежурного связиста, чтоб сшил мне показательную облегченку, посмотреть, что сделали с мясом и как. Уделить внимание наблюдателю на опорном. Солдат должен чувствовать свою необходимость и мою заботу о нем живьем. Сходить к часовому на сопку. Зайти на собачник. Осмотреть склады. Использовать по назначению новый туалет. Перезарядить свои магазины. Прикинуть, как лучше баню организовать и бойцов помыть, и постирать. Нет, не солдатское обмундирование, а постирать постельное белье. Солдаты у меня ученые – сами постираются после ужина. Есть хочется. Потом поужинаю. А пока я обхожу склады. Вроде порядок. Потом двигаю к туалету. Туалет у нас без изысков. Яма, дырки в деревянном полу, стены – вся недолга. Бумаги много – подшивка газет постоянно одного и того же хилого размера. Зато в библиотеке этого добра хватает. Перехожу к вольерам собачника. Молодцы проводники, как ни были заняты, а вольеры поправили. Собаки меня узнают, но сильно не радуются. И правильно, не я же их кормлю ежедневно. От собачек мой путь лежит к складу ГСМ и к месту, где вкопана цистерна с водой. Тут тоже все в порядке, но я вспоминаю то, что тревожило меня весь день, – машина. Гараж и наш «Газ-66» вылетел у меня из головы со всеми моими проблемами. До часовых добираюсь уже в темноте.

– Стой! Пропуск! – запрашивают меня сверху.

– Магазин, – отвечаю я. – Отзыв? – требую то, что внес в журнал расчета сил и средств.

– Москва, – негромко отвечает мне часовой.

– Товарищ лейтенант! – начинает старший моего поста. Я его прерываю.

– Стоп, Нефедов, давай своими словами. – Нефедова не надо уговаривать.

– Да, в общем, все в порядке, но там за сопками, где левый – зарево в полнеба, – говорит мне он.

– Это нормально, – отвечаю я на его незаданный вопрос, – там пекло еще то, вот и зарево. Что еще?

– Стреляли, тащ лейтенант, – говорит мне боец серьезно.

– Где? – оживляюсь я.

– На левом, – Нефедов показывает пальцем в сторону, куда направлен ствол станкового пулемета.

– Давно? – уточняю время.

– Да как вы от склада ГСМ отошли, так и услышали. Минут десять назад. Одиночными и короткими. – Ишь ты, они и меня пасли или охраняли, и вокруг шарили глазами, и слушали.

– Далеко?

– Далеко, за стыком, и не автоматные, а вроде как КПВТ [19] бухает. – Это плохие новости. Но у нас есть РПГ – это факт. А то, что бьют по нашим в Арчабиле, пока моя гипотеза. Но там есть свой склад ГСМ. Дизельная. Склад АТВ. Продсклад. Автомобили. Почти пятьдесят человек личного состава, не то что у нас, а как по штатке положено. Конечно, они же в отряде именные, показные и курортные. И несмотря на свою особенность – там стрельба, а у нас тихо. Пока. Значит, есть с кем воевать. А показушники, они в основном не воевать обучены. Они рисоваться умеют здорово. Не любим мы сильно соседей слева. Но как прижмет, и пахать, и сеять, и жать быстро научишься. Все сладкие кусочки снабжения, обеспечения и культурного общения достаются им. Зато там наша почта. И они с барского плеча носят нам ее на стык. А раз носят, то, значит, достойны мы их услужливых подношений. И это нас с ними примиряет в мирной жизни. А тут, похоже, началась заваруха. И придется пойти туда завтра вшестером и с тремя радиостанциями. Инструктирую часовых по наблюдению. Напоминаю основной метод работы по секторам и уровням. И напоследок им говорю и откровенно пугаю:

– Смотрите, парни, не спите, если духи полезут, то ваш пулемет – это ваша жизнь. Ну и наша тоже. А иначе шомполом в ухо или ножом по горлу. Если много на вас попрет, то отходите сначала к складам, потом за системой вокруг, прикрываясь рельефом, на опорный. – Как-то не видно мне было лиц моих воинов, но то, как они перестали смотреть на меня и внимательно взглянули на зарево за горами, мне понравилось.

Пока спускался, увидел свет фонаря в гараже. Возле гаража суетились трое. Потом гулко стукнули о землю доски, на которых держалась хлипкая крыша. После этого долго чирикал стартер. И после нудного тарахтенья машина громко и бодро взревела движком, оглашая ревом окрестности. Мыльница [20] сдала, задом выезжая из-под обрушившегося на нее навеса. Полетели в стороны обломки кровли и пыль. Вопли моих радостных «туземцев» утвердили меня в мысли, что у нас есть колеса на завтра. И я поспешил к машине, вокруг которой суетился Федя.

На удивление, повреждений было мало. Треснуло лобовое стекло. Пара балок погнула материал кабины. Федя сиял в темноте зубами.

– Завелась! Тащ лейтенант! – сообщил он мне новость, о которой, наверное, уже знали и в Иране.

– Фары выключи. Машину тихо, без лишних перегазовок, на ГСМ и заправь. Масло и воду проверь. Тормоза особенно. И потом марш спать – завтра на левый поедем. – Пока Федя занимается машиной, довольно стукая ключами и своими железками, я отправляюсь к зданию заставы. Я в нем так еще и не побывал с того момента, как грохнуло за горой. Крыши у здания практически не было. Мои солдаты сумели расчистить вход и проход до столовой и сушилки с умывальником. Оружейка, канцелярия, комната приказа, спальные кубрики и комната отдыха с библиотекой были завалены обвалившимся потолком. Столовую, связь, аккумуляторную очистили. Кухня пострадала менее всего, во всяком случае, потолок над ней был. И даже не потрескался.

Повар с перевязанной головой увидел меня и туда же – доложил. Хорошо, что хоть про признаки нарушения границы не вспомнил.

– Товарищ лейтенант, ужин закончен, продукты на доппаек получены, печка приготовлена к выпечке. По списку – минус один. – Минус один – это у нашего повара я, который еще не поужинал. Значит, остальные все поели. Лучше Бадьи (Бадья, Кастрюлькин, Ложкин, Тарелкин, Печкин, Сковородкин – стандартные клички поваров на нашем сленге) только бог знает, кто и где находится на заставе. – Вася! Руки помой! – кричит внутрь кухни рабочему наш Кастрюлькин. Рабочий, который моет бачки, недоуменно смотрит на кашевара, не понимая, что к чему. Я соображаю быстрее, что не может же он мне сказать, что я руки забыл помыть. Я ж все-таки Шеф.

– Слышь, Будько! – обращаюсь я к командующему нашим питанием. – А где тут руки помыть? – Автомат ставлю, оперев на ребра батареи отопления за спиной под окном, завешанным солдатским одеялом, а ремень с подсумками снимаю и кладу на пол за своим стулом.

– Конечно, есть, тащ лейтенант! – радостно отзывается мой начальник пункта пищевого довольствия. – Приятного аппетита, – желает мне он, и я на пограничном «автомате», оставшемся у меня еще со срочной службы, отвечаю повару стандартную фразу погранвойск:

– Взаимно! – Наш суподел и борщевар улыбается, довольный моим вниманием. – Будько, ты сам как? – киваю на бинты на голове повара.

– Так это ерунда, штукатурка отлетела, – гордится Валерка моей заботой.

– Как с готовкой? Дрова? Уголь? Продукты? Личные просьбы? Проблемы есть? Народ весь поел? – Последний вопрос Бадью немного хмурит и возмущает. Значит, все путем. После ужина говорю нашему повару обязательное спасибо и что было очень вкусно, он провожает меня до самой двери, наверное, чтоб не захотел вернуться. Натягиваю на себя пояс и тактику. Тактика у меня такая же, как и у моих бойцов, только солдатский брезентовый ремень я заменил офицерским кожаным.

По плану, надо быстро помыться. Пройти по опорному. Оставить за себя сержанта Борю. И завалиться дрыхнуть до шести утра. В шесть мы двинем на левый, прямо по КСП, с пулеметом, РПГ, водой, гранатами, в ОЗК, с прибором радиационной разведки и тремя радиостанциями. Мне бы ночь продержаться и день простоять, вспоминаю я А.Гайдара и его Мальчиша-Кибальчиша. Засыпаю сразу, лишь коснувшись жесткого топчана, под бубнеж и шевеление связиста.

Сон мне все-таки снится. Страшный сон. Если Гипносу подчинялись даже боги, то его сынок Морфей в эту ночь загулял, и ко мне по ошибке пришел Танатос, его близнец с железным сердцем. Во сне наша застава горела во вспышке ядерного боеприпаса. Вживую пылали лошади, которые мчались по нашему стрельбищу, объятые пламенем. Убежать пытались. Скулили овчарки на питомнике, с которых сорвало шкуру и мясо, перед тем как они сгорели в эпицентре, превратившись в пепел и тени. Моих бойцов давила земля обвалившихся блиндажей и окопов, выжигало глаза, кожу, мышцы, голову смертоносной вспышкой. В труху и пыль превратилась корова Машка и дневальный на конюшне. Земля закипела вместе со мной, спящим на топчане, насмехаясь над моей попыткой отдохнуть. Часовых разорвало на куски. «ГАЗ-66» взорвался и утонул в огне. Дежурный и связист испарялись из своих бронежи-летов и касок. Они все смотрели на меня. Они, умирая, мне верили. Смерть, в оплавленном ОЗК, смердящая горелым мясом, подошла к топчану, где тлела моя душа в черноте обожженного скелета и черепа. Она, улыбаясь своим оскалом, протянула руку и затрясла меня за правую плечевую кость.

– Куда трясешь, оторвешь же, щербатая! – возмутился я и проснулся. Надо мной с керосинкой стоял Боря Цуприк в плаще от ОЗК, с накинутым на голову капюшоном и будил меня, толкая в правое плечо.

– Товарищ лейтенант, вставайте! Полшестого уже. Надо умываться, завтракать и приказ отдавать! Федя в машине движок прогревает!

«Фух! Живые все! Ну, Танатос, ну гад! Я тебе сказку почитаю на ночь, если доживу днем до вечера», – думаю я и падаю на пол под ноги Боре. Сотня отжиманий в бешеном темпе на двух ударных костяшках кулаков разгоняет кровь, устраняет сонливость и благодатно влияет на мой авторитет. Такой номер еще никто повторить на заставе не смог. А я, в хорошем настроении, и двести раз отжимаюсь от пола в охотку. Сейчас бы кросс дернуть километров на десять. А потом в душ. Но вместо кросса сегодня левый фланг в ОЗК и скорее всего – в противогазе. Одеваюсь. Ох, тяжела же ты, шапка Мономаха, да еще с каской, бронежилетом и подсумками.

Я хамлю личному составу тем, что вешаю свой броник на дверцу кабины с моей стороны. То же самое делает Федя. Но в кабину я не сажусь, вызвав удивление в составе моего наряда. На мне сшитая связистом за ночь самодельная разгрузка. Со мной едут санинструктор (он же второй номер пулемета), пулеметчик, расчет РПГ, снайпер. Мы везем с собой боеприпасы в цинках, выстрелы к РПГ, прибор радиационной разведки, насос, полупустую бочку с бензином. Воду в баке для перевозки молока. Сухпай на сутки. Коробки с набитыми лентами для ПКМ. На одиннадцатом я заставляю всех надеть ОЗК и приготовить противогазы. Народ молча одевается, помогая друг другу.

«Какой же я мудак-эгоист! – терзает меня совесть. – У моих солдат магазины неспаренные и у каждого по два подсумка на ремне тактического обвеса. Ну, ничего. Ну не успел!» – оправдываюсь я перед своей совестью и понимаю, за что меня терзал мой ночной кошмар во сне. Вот за это вот. Себе сделал – руками солдата, а им не сделал. Не показал. А ведь магазины на груди могут от смерти спасти. Вернемся, и я выем печень любому, пока у каждого такого или похожего не будет. Это пока мы в разведке и никого вокруг, а если нарвемся…

От этого самобичевания меня отвлекает восьмой левый. Раньше здесь была калитка в системе. А теперь в ней нужды нет. Система бессильно лежит на земле всеми своими тридцатью двумя нитями. Рядом валяется покореженная вышка на склоне. Вид изуродованного левого не радует ни меня, ни моих бойцов. Езда по КСП, на которую нормальный пограничник сам только по большой надобности ступит подошвой. А если перейдет, то проход руками заделает, знак поставит и другие наряды оповестит, что именно он тут прошел по КСП, которую берегут и лелеют. А тут мы по ней, по родимой помощнице, да на колесах грузовика. И давим, давим и давим аккуратные треугольные дорожки резиной «шестьдесят шестого». Свой собственный труд бросаем под колеса. Придется кому-то за это ответить. И за КСП, и за лошадей, за здание заставы, и за наши нервные клетки.

– Товарищ лейтенант! Как же мы без системы? Словно голые на пляже! – говорит мне пулеметчик в кузове, обозревая километры «уложенной на лопатки» колючки. Мне смотреть на это безобразие просто больно, как будто наша «мыльница» по мне едет, вминая кожу своей тяжестью. Но я сам это придумал, а иначе большой риск нарваться на кого-то или на что-то. А мне риск на фиг не нужен. На мне двадцать моих пацанов, лошади, собаки и граница, приказ на охрану которой никто не отменял. И в моей погранзоне я есть хозяин, господь бог и воинский начальник. Потому как двух хозяев на территории ответственности быть не может. А тем более – в военное время, когда радиация – это еще не самый худший враг. Кстати, вчера я выяснил, что мой прибор – это обычный ДП-5А. И уровень приемлемой радиации фона – ноль целых и пять десятых рентген в час. Пока мы прем по нашему левому, то в зависимости от рельефа он то падает, то чуть превышает норму. Едем мы с опаской. Нас же не рота, чтобы выслать полноценный разведдозор справа, слева и вперед от головной группы. Нас одной очередью покрошить можно или двумя. Водитель думал недолго и повесил еще один бронежилет на решетку, закрывающую радиатор машины. Он справедливо рассудил, что если столкнемся с недружелюбным приемом, то первые пули получит машина прямо в лоб своего прямоугольного дизайна. А без нормального охлаждения двигателя далеко не уедем. То, что он сам может получить эти пули, Федю взволновало только до уровня каски, которую он надвинул себе на лоб и пристегнул ремешком.

– Что-то тихо тут очень, товарищ лейтенант! – заявляет мне водитель, когда мы останавливаемся на восьмом левом и я оставляю здесь двух своих солдат и радиостанцию. Мне нужна точка для ретрансляции сигнала на заставу. Дальше перед нами лежит самая опасная часть пути, это горбатый и извилистый спуск по чужому участку к Арчабилю. Но сначала надо добраться до стыка с Арчабильским участком. Почти до самого стыка ведет длинный и извилистый спуск. Чтоб не шуметь, впереди идет пулеметчик с моим автоматом и прибором. За ним, в пятидесяти метрах, бухает бахилами ОЗК снайпер. За снайпером тяжело дышу в респиратор я, удерживая расстояние между собой и моим «Павлюченко», все в тех же самых – полусотне метров. Уже восемь утра, и в общевойсковом защитном комплекте как-то не очень холодно. После меня с пулеметом едет наша груженая «мыльница», едет на нейтралке, практически не слышно. Мотор тихо гудит без нагрузки на холостых оборотах. Перед стыком убийственно вертикальный подъем, закрученный в хитрый изгиб поворота вокруг вершины очередной горки. Я оставляю Федю с машиной внизу. А мы втроем, тем же порядком, бухаем резиной и хлюпаем влагой внутри комплекта дальше. У водителя остается радиостанция. Нам надо проверить три участка, добраться до окопа на стыке. И только после этого я вызываю Федю и даю «добро» на то, чтоб он с разгона попытался зареветь своим движком, выбираясь на пониженной передаче на вершину нашего фланга. Демаскирует нас наша шишига по полной программе, поэтому и идем гусеницей.

Стык встречает нас как-то не очень радостно. Режет глаз отсутствие анкерного столба возле окопа. Столб, как и все его собратья, валяется внизу. Он опутан проводами линии связи, которые потянул в падении за собой. Тут, на стыке, наряд всегда останавливался. Полприказа выполнено. Фланг проверен. И отдыхали минут пять-десять. А потом возвращались домой на заставу. Сегодня нам надо идти дальше по незнакомому участку. Но идти дальше не приходится. Приходится занимать оборону. Потому что со стороны Арчабиля к нам начинают приближаться звуки перестрелки. Выстрелы то вспыхивают в ушах щедрыми, разъяренными и многоствольными голосами. То им в ответ отчаянно противостоят одиночные щелчки или скупые двухпатронные очереди. Мамедов остается в окопе со своим пулеметом. Файзуллин бежит от окопа вправо на соседнюю горку. Я спускаюсь вниз, влево к подножию сопки, на которой находится мой пулеметчик. Там горочка пониже образует дефиле с нашей сопкой. И этот распадок огибает нашу возвышенность. Тут, внизу, я и замираю за большой глыбой и кустиком, на котором нет ни одного листочка.

К звукам перестрелки, которая то вспыхивает, то затухает, присоединяется звук автомобильного мотора. Мотор ревет на самых высоких оборотах, водителю наплевать на машину и движок. Так насилуют автомобиль только в одном случае, когда жизнь зависит от скорости передвижения. Звуки становятся громче, и я понимаю, почему перестрелка то утихала, то разгоралась вновь, неизменно к нам приближаясь. Просто противники теряли друг друга из виду на поворотах, когда огибали сопки. До следующего поворота, за которым скрывается КСП, метров двести. Эти двести метров КСП вьется между нескольких сопок, приближаясь к нашему стыку. Если наш вероятный противник выскочит из-за поворота, то он окажется в западне. Потому что слева и справа голые склоны возвышенностей, впереди наш стык, на котором вверху окопался Мамедов с пулеметом. Спрятаться тем, кто выскочит из-за поворота, будет негде. Вот только бы мои необстрелянные бойцы не начали молотить из своего оружия в тех, кто выскочит без команды. А команда простая – стрельба из моего автомата. Я передаю по рации Феде, чтоб оставил машину внизу, но развернул ее по отношению к КСП так, чтоб мог вывернуть в любую сторону: или к нам на стык, или назад на восьмой и оттуда на заставу. Машину за сопкой стыка не видно.

– Федя, мля, а потом бегом пару коробок с лентами к пулемету на стык! И броник не забудь с каской. – Я прям как мама и переживаю за своего водителя. Мы ждем, передернув затворы. Млять, не могу удержаться и просто ору Мамедову, сорвав респиратор с лица.

– Мамед? – зову я. Эхо отсутствует, это хо-рошо.

– Что-о? – приподнимается Мамедов над стволом своей машинки. Вид у него со стороны – просто ужасный. Вестник ядерной смерти. Только косы не хватает. Как кошмар из моего сна.

– Ты затвор назад вернул? – беспокоюсь я за пулемет, который будет меня прикрывать.

– Вернул! – отвечает Мамед, и я чувствую, как он там под респиратором улыбается моему мандражу перед боем.

– Пока не выстрелю, огонь не открывать! – еще раз напоминаю я мстительно самому себе и солдату.

Файзуллу я не вижу, но его, я точно знаю, учили в учебке снайперов, и успокаиваюсь. Только я прикладываюсь щекой к автомату, как невидимая перестрелка и рев мотора слышатся рядом, а из-за поворота неуклюже выворачивает «уазик» в клубящейся туче пыли за ним. Машина ревет, едет как-то необычно, присев на заднюю часть корпуса. За рулем водитель, на заднем сиденье кто-то, кто смотрит назад, удерживая в руках автомат. На «уазике» нет тента. Он приближается. И я понимаю, почему он так странно едет. Задние колеса катятся на ободах, без резины, которая висит рваными лохмотьями и мелькает при вращении, загребая и выбрасывая вверх и назад пыль. Водитель грязен, лицо и шея черные, как вымазанные в саже, с потеками размазанных потных дорожек. Форма на нем рваная, погончики болтаются оторванными ушами. Руки на руле с красными полосами содранной кожи. Глаза, глаза у водителя безумные. Он заряжен, как автомат, на выполнение одной задачи – удрать от преследователей. И страх быть пойманным теми, кто за ним гонится, давит ногой на педаль газа, не жалея двигатель и трансмиссию. Лицо пассажира с автоматом мне не видно. Зато его спина, закрытая рваной курткой афганки, говорит мне о том, что это наши. А еще на бампере автомобиля, белым по черному, выписан военный номер автомашин нашего отряда. «Уазик», виляя по грунту, приближается к стыку, он почти доехал. Я пропускаю его, не выдавая своего присутствия, когда из-за поворота злобно, с криками выбегают шесть фигур, одетых в камуфляж. Камуфляж, но не наш. Я такой в магазине «Все для охоты» видел. Европейский, натовский, видно срок хранения истек или новый цифровой пришел, и они его сюда пхнули. По принципу: «На тебе, боже, что мне негоже». Сидящий сзади на «уазике» военный делает три выстрела, и автомат замолкает с характерным стуком утыкания затвора в горб подавателя опустошенного магазина. Писец, у него патроны закончились совсем. Это последнее, что думаю я, нажимая на спусковой крючок автомата. Моя очередь почти сливается с солидным басом ПКМ с горки и ударом хлыста СВД Файзуллы. Но выбежавшие охотники успевают открыть огонь по «УАЗу», который утыкается в подъем сопки и глохнет. Водитель, брошенный ударом пули вперед, безжизненно валится грудью на руль. Сидевший сзади стрелок вылетает вперед на капот и валится вбок, выпустив ненужный автомат из рук. Одновременно с происходящим под сопкой надо мной раздается знакомый грохот бьющего по ушам выстрела из РПГ. Фугасная надкалиберная граната вжикает в облако пыли и разрывается, разметав двоих преследователей в стороны. Одного из шести валит Файзулла. Второго заставляет упасть на спину пуля, выпущенная Мамедовым из пулемета. Я не попадаю ни в одного из нападавших. И это меня огорчает так, что оставшиеся в магазине патроны достаются пятому из камуфляжников, и я рву короткими очередями его одежду и пыль вокруг него, пока в магазине не заканчиваются патроны. Меняю магазин.

Шестой бандит ранен, и он катается по земле, держась за голову. Я не сомневаюсь, что это бандиты. Наш военный человек даже чужой камуфляж «приведет к нормальному бою». А тут самодеятельность местного пошиба. Идти проверять, что там с шестым противником, мне совершенно неохота. Вдруг там, за поворотом, их целая банда. А это было лишь походное охранение. Хотя какое охранение, они откровенно гнались за этой парой. Пора озаботиться и гостями. Я машу Файзулле на сопке и показываю на катающегося в пыли раненого, затем сжимаю пальцы в кулак и имитирую удар кулаком в воздухе.

«Добей», – говорит мой жест. В ответ на мои старания справа щелкает бич выстрела снайпера. Раненый затихает, успокоившись навсегда. Я снова привлекаю внимание снайпера.

«Наблюдай и охраняй» – означает моя следующая команда.

– Мамед, – ору я пулеметчику, – держи поворот. – Мамедов, приподнявшись, кивает и снова опускает голову к телу пулемета. Улыбка победы так и брызжет мне в глаза с его азиатского кошмара на лице, прикрытом капюшоном. Итого, самым примерным бойцом в нашей группе оказывается водитель Федя. Он один одет в бронежилет и каску. Похоже, нам просто повезло. Хотя везет всегда тем, кто везет. Федя высовывается по пояс из-за сопки, во всей своей бронезащищенной красе, с автоматом наперевес и очень серьезно прицеливается в сторону замершего под стыком «уазика». Я показываю ему большой палец и стараюсь зайти к машине так, чтоб не перекрыть ему сектор стрельбы. Водитель на руле не шевелится. Из-под растерзанного автомобиля доносится стон автоматчика, который отстреливался до последнего патрона. Толкаю «водителя» стволом автомата. Это молодой, но очень избитый парень лет двадцати. На лице множество свежих ссадин. Он мертво валится с руля. Снова раздается явственный стон. За бортом «уазика» я вижу упавшего человека. Кровь смешалась с пылью на его руке в мерзкую грязь войны. Рукой он зажимает рану на боку. Это зрелый мужик.

– Кто такой? – спрашиваю, не спуская с него взгляд. Глаза раненого прищуриваются, напрягаясь в попытке разглядеть меня. Срисовав мой портрет, мужчина делает вывод.

– Наши, – говорит он, рассмотрев мой странный для этого места вид, и закрывает глаза. Его голова откидывается назад, и мужик замирает, потеряв сознание. Машу рукой Феде, вызывая к себе. Эх, пропесочить бы его за самодеятельность. И то, что со связи ушел. Но граната, выпущенная им из РПГ, пришлась как нельзя вовремя и к месту скоротечного огневого контакта.

– Ты где так шмалять научился из шайтан-трубы? – спрашиваю, скидывая с головы капюшон.

– Так я ж на учебном гранатометчиком был, – задыхаясь и вытираясь от пота, поясняет Федя. – Тащ лейтенант, а как мы их, а! – Пацан, что сказать. Победа дело великое, только у меня начинают трястись коленки. Чтоб окончательно не скиснуть, я лечу себя насущными делами.

– Машину можешь подогнать вокруг стыковой сопки? – Федя оглядывается на распадок и положительно кивает головой.

– Федя, только быстрее, там за поворотом еще могут быть местные стрелки, – проникновенно говорю я. А зубы начинают отбивать чечетку. Руки предательски дрожат. Это адреналин закончился, и начался послебоевой отходняк. Федя пытается тяжело бежать, но переходит на быстрый шаг. Мне жарко. Первым делом я сбрасываю за своим валуном ОЗК и наскоро сворачиваю его, завязав шнурками. Потом бегу к мужику, обыскиваю. Ничего не нахожу. Похоже, что его добросовестно обыскали до меня. Делаю ему перевязку. Он ранен еще и в левое плечо. Плохо. На внутреннем кармане его унавоженной приключениями куртки обнаруживаю спрятанный значок бывшего выпускника суворовского училища. Это еще ни о чем не говорит, но обнадеживает, прибавляет шансов, что он свой. За поворотом тихо. Я тружусь, оборачивая его бок бинтами. Раненый стонет, когда я двигаю и приподнимаю его простреленный организм, просовывая бинт вокруг торса. Тело жилистое, мускулистое, немного заплывшее от недостатка тренировок. Рельефных мышц нет. Но те, что есть, напоминают мне мои собственные, как отраженные в зеркале, только более объемные и солидные. В образовавшейся после схватки тишине выстрел СВД бьет неожиданно резко. Что-то темное, похожее на грудную фигуру валится за склон сопки на повороте, где валяются нападавшие. Я вижу, как Файзулла меняет позицию, перебегая, а затем переползая ближе стыковой возвышенности. Он что-то недовольно показывает Мамедову, но тот на него не смотрит.

Федя на своей «мыльнице» появляется, грохоча железом кузова и «рыча мотором». Вдвоем с ним мы откидываем борт и под прикрытием пулемета и снайперки переносим обоих вновь прибывших в кузов. Нежный какой Федя. Из гранатомета лупит, не задумываясь, а вид мертвого и окровавленного солдата ему противопоказан. И лошадей он жалел. И тут его снова мутит, и мне приходится ждать, пока он вывернет наружу свой завтрак у заднего колеса «газона».

– Федя, мля, ты как? – спрашиваю я, положив руку ему на плечо. – До заставы довезти сможешь?

– Нормально, тащ лейтенант, нормально – едем, – водитель, шатаясь, доходит до кабины. Берется за ручку дверцы. Влазит, кидает автомат на крышку мотора, вытирает глаза и начинает работать, превращаясь из обычного солдата в озадаченного условными рефлексами профессионала своего дела. Работа спасает мозг от перегрузки. Черствый я какой-то. И лошадей, когда добивал, то почти ничего не испытывал. Думал только, как бы не промазать, чтоб не опростоволоситься перед своими подчиненными. И тут тащу этого убитого, а сам думаю, мол, хорошо, что не моего солдата несу…

«Ох, е, вояки мы херовы. Автоматы так и не проверил на пристрелку у всех бойцов. Слаженности боевой – почти никакой. Мамед-то, так позицию и не поменял. А Файзулла молодец. Слышал я, что гоняли их там, на учебном, бывшие афганцы-снайперы из спецгрупп, ДШМГ [21], особого назначения и т. д. Судя по Файзулле – хорошо гоняли. Эх, меня бы кто так погонял! Одни просчеты. А тут еще эта напасть с Арчабиля в камуфляже. Ничо, ничо, ничо – разберемся, прорвемся и окопаемся. Еще не вечер, до обеда девять километров – не близко, а утром я буду мудрее на целые пограничные сутки [22]».

Зато назад, домой, мы едем быстрее. Передаю через восьмой на заставу, что везем раненого, требую приготовить горячую воду. Санинструктор на восьмом бросается к телам, лежащим в кузове на расстеленных плащах от ОЗК. Начинает колдовать над раненым, ругая мою неуклюжую перевязку. Затем объясняет Боре по рации, где у него припрятаны инструменты, и просит прокипятить их к его приезду с нами. Приготовить стол под навесом летней конюшни и попытаться очистить кубрик, чтоб установить там кровать для раненого беглеца. Ну вот, госпиталя мне еще на заставе не хватало. В свою очередь, я приказываю Боре поднять всех, кто не несет службу, и срочно тянуть МЗП на сопку восемнадцатого лошадьми на телеге. Туда же привезти ящик с наступательными гранатами. Растяжки нам ночью не помешают. Я серьезно боюсь, что на нас полезет оставшаяся в живых банда, численность которой мне неизвестна. Но такие удары по самолюбию ни один главарь без ответа оставить не может. Это я по своей юности знаю. Дрались район на район в городе по любому поводу. Отстаивали честь нашей территории, как мы тогда думали. Так что вариантов у меня два. Или сидеть как мышь тихо и ждать, когда меня обложат и начнут гасить, как мы у себя в городе и делали. Или мне самому зарыть в землю топор войны вновь выявленного противника, вырыв ему яму пулями и гранатами из оружия моих солдат. И чем быстрее я пойду в наступление, тем лучше. Пока они там, в Арчабиле, не очухались. За четыре часа мы растянули мотки МЗП на левом, практически полностью прикрыв подступы к окопу для часовых и заставе. Перешли на сторону границы. И окутали склоны и распадки почти невидимыми, но крепкими нитями. Сделали два прохода в заграждении. Группа, которая была со мной, настолько «насобачилась» ставить «паутину», что справа я оставил их устанавливать невидимые сети без моего руководства. Только обозначил камнями и колышками места, где надо перекрыть подходы к заставе. Полный окоп для себя часовые вырыли утром сами, пока мы «прохлаждались» на левом. Связисты восстановили линию связи до восемнадцатого на левом фланге и до шестнадцать-пятнадцать на правом. Подняли антенну над зданием заставы с помощью блоков и запустили «Сокол три эм» – стационарную старушку радиостанцию.

Пока я пылил пешком к заставе от линии моих инженерных заграждений, ко мне начал выдвигаться рысью дневальный по конюшне на оседланной лошади. Второю лошадь он тянул за собой в поводу – тоже оседланную. Мне эта забота обо мне не понравилась сразу. И я не ошибся.

– Товарищ лейтенант! – Голос Архипова звенел возбуждением, а не заботой обо мне. – Вас майор, раненный, к себе просит, срочно просит, не дает Чернышу промедол или чо там колоть.

– Кто тебе сказал, что он майор? – устало спрашиваю я Архипова и пытаюсь ловко вскочить в седло. Ловко не получается. Пробую еще раз. Вставляю левую ногу в стремя, натягиваю немного поводья, берусь за луку седла этой же рукой, приседаю и толкаюсь от земли правой ногой. Вместо того чтоб лихо влететь в седло, я неуклюже валюсь на него. Конь дергается. Гашу недовольство лошади моим весом на ее спине, поводьями и нащупываю второе стремя правой ногой.

– Так он и сказал санинструктору. – Вот, мне и допрашивать никого не надо. Мы разгоняем лоша-дей до рыси и переходим в галоп на спуске, лошади выносят нас скачками прямо к зданию заставы.

– Что ж там ему такое санинструктор сделал, что он так разволновался? А? – перебираю варианты я, но мне не до смеха. Похоже, что майор будет права качать и задачи ставить. А у меня пока одна задача – выжить в этой кутерьме вводных и переменных условий, от которых, как на занятии, не отмахнешься. Потому как они настоящие, а не учебные.

Я спешиваюсь и передаю повод своего коня дневальному. Над заставой устремила в небо свои наконечники двадцатипятиметровая антенна. Раньше она лежала на том, что осталось у нас от крыши основного здания сверху.

– Эх, крышу бы нам новую, – нахожу себе новую проблему я. Из окна возле двери высовывается связист Бойко, который Владимир. Рожа его накрыта сверху каской. Он должен светиться от счастья, что поставили антенну, но лицо маленького Вовчика серьезное.

– Товарищ лейтенант, стрельба на левом! – коротко бросает он мне очередное изменение в окружающей обстановке.

– Тревожную группу «В ружье!» с групповым оружием! На «ГАЗ-66», – зло парирую я очередной вызов судьбы. – Заслон «В ружье!» и два боекомплекта. Строиться у заставы перед крыльцом. Я – в санчасти. – Это значит, что Боря, как мой заместитель, всех соберет, построит и проверит, а потом доложит мне в санчасти, если я там надолго задержусь. А задержаться мне там приходится надолго.

Майор, или кто он там, лежит на кровати. Рядом две тумбочки и стол. Кровать в углу кубрика. Потолок подпирают стропила, взятые с обвалившейся летней конюшни. Навстречу мне поднимается с табурета санинструктор. Лежащий майор перевязан. Бинты на животе слева и на этом же плече пропитаны кровью. До пояса он укрыт одеялом, под которое поддета чистая простыня. Барские условия. Мы уж три недели так не спали.

– Товарищ лейтенант, – боже, как мне надоело это звание, еще год, и буду старшим. Черныш докладывает свободным текстом: – Жар у него, пулю я вынул, вторая навылет, которая в бок. – Я с удивлением поднимаю брови. – Я техникум с отличием закончил. Хирургу на практике ассистировал, – поясняет коротко Черныш. Блин, у меня тут кладезь талантов. Водитель стреляет из РПГ, как снайпер. Снайпер ведет себя, как ниндзя в засаде. Повар умудряется сварить ужин и высунуться с просьбой постоять часовым у заставы. Сержант офицерские обязанности выполняет. Каптер старшину заменил играючи. Пять связистов сами готовы систему на шести участках восстановить, чтоб прикрыть заставу с фронта, а это задача для полнокровной инженерно-саперной роты. Стрелки хвастаются, у кого самодельная разгрузка лучше. Пулеметчик носится с ПКМ, как с дитем малым. Дневальный нашел бычка, пасет лошадей, ремонтирует крытую конюшню и косится на второй пулемет на опорном, доит корову – ведро молока в день. Обложил свою каптерку в конюшне железными листами и сделал практически из нее дот. Клянчит гранаты у своих сослуживцев. Дежурный изучает днем устройство противопехотных мин по наставлению, которое откопал в обрушенной библиотеке. Один только я без талантов на заставе. Даже попасть не смог в бандита из своего автомата. Проблема у связистов – прячут изоленту, почти всю извели солдаты на спаренные магазины. А я переживал на стыке. А оно вон как.

– Ну, что «майор»? Откуда дровишки? – Санинструктор игнорирует мои вопросы и продолжает свой рассказ о майоре.

– У него жар сейчас уже начался, если я ему лекарство с антибиотиком вколю – он заснет. Вы его долго не трепайте, плохо ему очень. – На голове раненого лежит мокрое солдатское полотенце. Под кроватью стоят два пустых ведра. Еще одно ведро с розовой от крови водой стоит под столом, где разложены причиндалы нашего костолома от Гиппократа, которые накрыты куском простыни. От стола несет хлоркой и обеззараживающими растворами. Зато тут свежо. Стекол-то – нет ни одного.

– Инструктор, – оживает майор, – выйди, мне с лейтенантом один на один поговорить надо, – просит он. Инструктор смотрит на меня вопросительно. Майор для него не командир, я к этому приучил всех на заставе. Комендант, так тот просто дурел от этой моей выходки, когда приезжал на заставу с проверкой. Без моего одобрения он даже пообедать не мог. Повар тыкал в распорядок дня и дипломатично заявлял, что у него не готова пища.

Я киваю Чернышу, и он уходит. Перед дверью останавливается и говорит:

– Если ему хуже будет: я за дверью. – Дверь закрывается. Я слышу, как тяжело дышит майор. Сажусь перед ним на табурет и ставлю свой АКС между ног. Из второго магазина, на автомате, хищно выглядывают головки пуль с наконечниками, покрытыми красным лаком или краской. Вид патронов меня успокаивает. А вот лицо майора тревожит. Не так сильно, как выстрелы на левом, но беспокоит. Я вижу, как ему больно. Но что ж там у тебя, майор, такое важное, что ты терпишь, а санинструктора попросил выйти? А ведь он и время – это есть твоя последняя надежда, мужик.

– Лейтенант, тебя Зубков Олег зовут, правильно! – не спрашивает, а утверждает он. Я немного удивляюсь. И жду пояснений. Даже отмытое лицо этого человека, назвавшего себя майором, мне незнакомо.

– Я-то Зубков, а ты кто такой? Откуда взялся? – подтверждаю я и атакую его вопросами. Мне недосуг играть в секреты с пришлым, пусть даже и спасенным раненым. Меня тревожка и заслон дожидаются. И непонятки на левом серьезные.

– Не спеши, лейтенант, и не обижайся, – с трудом говорит раненый, – покажи документы, если не трудно? А? – просит он. – Ты ведь их в левом кармане носишь и номер офицерский. Очень тебя прошу, не откажи, лейтенант. Я же раненый, – убивает последним аргументом и своей наглостью перевязанный мужик. Я сначала сильно переживаю по этому поводу и еще пуще злюсь. Лицо мое наливается кровью от невысказанного мне прямо сомнения в моих словах. Со вздохом милосердия не к раненому, а к своему самолюбию и доброте я вынимаю офицерское удостоверение личности и даю в руку майору. Снимаю цепочку с шеи и держу так, чтоб он смог четко разглядеть номер на жетоне. Он начинает меня потихоньку напрягать, этот майор. Майор неуклюже листает мою офицерскую книжку одной рукой, сверяет фото с оригиналом, сидящим напротив, проверяет книжицу на подделку, сверяет даты, звание, названия, личный номер. Я закипаю внутри от такой откровенной проверки меня на вшивость и бдительность и уже хочу вежливо послать его на три веселые буквы, сославшись на занятость на моем левом, как Саид в фильме про «Белое солнце пустыни».

«Стреляли у меня на левом», – так и хочется сказать ему и уйти, матерясь сквозь зубы на свою славянскую любовь к ближнему.

– Извини, лейтенант, за мою проверку и недоверчивость, – говорит раненый и протягивает мне трясущейся рукой мое удостоверение личности, – не знаю, кому верить и служба у меня такая. Из окружной контрразведки я. Майор Бобко Геннадий Петрович. – Вот уж не было печали, так контрразведку черти подослали. – Ты, лейтенант, меня выслушай, а потом сам решай, не боец я теперь. Мне минут двадцать надо, чтоб тебе все рассказать. Ты тревожку не держи под окнами. Если обстановка позволяет, то поставь задачу своему заму – он у тебя парень бойкий, разберется. – Мной не командуют, но, подвесив мой интеллект на крючок любопытства, руководят и ведут к решению, которое нужно, но которое я приму как бы сам, теша свою командирскую гордость своей самостоятельностью. Я отправляю тревожку на левый «13–14» в секрет. Назначаю состав ТРГ на ночь из оставшихся солдат и усиливаю НП до трех человек.

– Боря, меня нет полчаса, – говорю я Цуприку и оставляю его старшим по нашему гарнизону.

Санинструктор озабоченно качает головой, ко-гда я снова вхожу в нашу санчасть, и выходит.

– Лейтенант, ты знаешь, что такое ГЛОНАСС? – ошарашивает меня вопросом майор. Я поджимаю губы и отвечаю:

– Система, аналогичная американскому Джи-Пи-Эс, только работает паршиво и никому на фиг не нужна. – Мой ответ, соответствующий общему мнению, вызывает улыбку у майора. Он хочет засмеяться от такого определения, но вместо этого кашляет. Каждый вдох и выдох для него проблема. Но ему смешно от моего поверхностного знания предмета, навеянного нашими же собственными СМИ.

– Правильно, Олег, – называет он меня по имени. – А откуда руководят группировкой из двадцати четырех выведенных на орбиту спутников, ты знаешь? – хитро щурится сквозь боль майор.

– Наверно, из терминала, центра управления или базы какой, – предполагаю я.

– Точно, – подтверждает мои варианты майор. – А где эти терминалы расположены, ты знаешь? – настораживает он меня вопросом.

– А должен? – вопросом на вопрос отвечаю я.

– А Кушак, такое название тебе знакомо? – с трудом интригует раненый.

«А то, туда дорога через нас идет. Там обсерватория на высоте три с половиной тысячи метров. Отсюда купола видно. Звезды смотрят астрофизики, астрономы и другие бездельники. На кой черт нам эта обсерватория сейчас?» – думаю я про себя и говорю:

– Не до высоких познаний. Нам бы ночь продержаться да день простоять, – снова вспоминаю я Гайдара и свою Украину.

– Нет, лейтенант. Это все так думают. А на самом деле там и расположен один из этих самых терминалов, куда я и ехал с проверкой, когда бомбу по нас засандалили. Соображаешь? – Я даже вспотел мгновенно. По коже побежал электрический ток предбоевого озноба, ноги сами подняли меня с табурета. – Соображаешь! – за меня ответил на свой вопрос контрразведчик с удовольствием и болью в голосе. И он продолжил: – Если туда добраться, то можно понять, кто сбросил на нас бомбы. Посмотреть обстановку на всей территории Земли и стран бывшего Союза. Связаться с любым выжившим бункером РВСН и дать целе-указание. Связаться просто с выжившими. Там стоит универсальная аппаратура, хоть с Белым домом можно говорить напрямую. И еще к-кое-что т-там стоит, – начал заикаться хранитель секретов государства Российского.

– Что ж ты молчал! – От обилия эмоций я захотел обнять и расцеловать этого особиста прямо в бинтах. На глаза сами вывернулись слезы и потекли двумя дорожками по щекам от такой информации. Но мне было по хрен, что я откровенно испускаю из себя эту субстанцию на виду у старшего по возрасту и званию. А вот какая-то другая часть мозга без эмоций начала считать дальше и задала ровным и бесстрастным голосом вопрос:

– И, если вы туда, товарищ майор, ехали проверять, то… – Я говорил в этот момент, как робот, у которого по щекам катятся слезы. Надежда точно умирает последней или не умирает никогда. Майор поднял руку и застонал от выполненного движения, останавливая мои готовые вырваться в виде озвученных слов мысли.

– Да, у меня все есть! Только мне очень надо туда добраться. Живым, – майор не договаривал, открыто и бессовестно хотел использовать меня и мои ресурсы.

– Мне надо подумать! – сказал я, а сам помыслил, что майор умный, так я не идиот. Скорее всего, за этот сыр в мышеловке я и мои солдаты заплатим своими жизнями.

– Лейтенант, ты не спеши. Ты подумай. Там автономное антиатомное убежище. Способно выдержать даже прямое попадание ядерного боеприпаса. В нем запасов продуктов, топлива, оружия на то, чтоб полноценный полк содержать в течение десяти лет. – Контрик хотел сказать еще что-то, но ему стало плохо, и он откинулся головой на подушку и безвольно мотнул ею вбок, закрыв глаза.

– Санинструктор! – заорал я так, как будто от этого зависела моя жизнь. Санинструктор влетел в помещение, как комета, без субординаций оттолкнул меня в сторону и засуетился над больным.

– Черныш, слышь, – из-за спины ефрейтора тихо позвал я, стараясь ему не мешать. – Ты тайны хранить умеешь, Толя? – впервые назвал я его по имени, которое всплыло само по себе из глубин памяти.

– Умею, умею, товарищ лейтенант! Не мешайте! – недовольно ответил санинструктор, полностью понимая свою незаменимость в этот момент.

– Черныш – это наш билет домой! Ты уж постарайся, парень! – попросил я. – А нам бы ночь продержаться да день простоять. – Толя Черныш недоверчиво посмотрел на меня и увидел две слезные дорожки, которые я и не скрывал, закрываясь руками, как некоторые. И еще он увидел, как непроизвольно я сглотнул спазм плача и ком мольбы внутрь себя. И, по-моему, он переживал обо мне больше, чем о чужом майоре, лежащем рядом без сознания.

– Вы, товарищ лейтенант не волнуйтесь, я его вытащу, – начинает успокаивать меня Толик, с тревогой глядя мне в лицо. – Я с красным дипломом технарь закончил.

– Давай, Толик, действуй, считай, это твой приказ выступить на охрану нашей государственной границы. А она вот она, на этой кровати раненая лежит, – как-то совсем без пафоса сказал я витиевато и загадочно, но понятно лишь для себя.

– Есть выступить на охрану государственной границы. – Если Толик понял меня буквально, то я не знаю, но ответил он мне на полном серьезе. И я поверил, поверил сразу и во всех, кто оказался под моей властью и приказами. И понял, что ночью нам спать не придется, потому что утром нас ждут великие дела. А нам что? Нам много и не надо – мир свой выживший спасти, и все. Разве это много на двадцать человек личного состава, восемнадцать лошадок и двух овчарок? Так, ерунда. Так, что нам бы ночь простоять да день продержаться. А еще мне солдата нашего похоронить надо так, чтоб и смерть его на нас поработала. Пусть знает, карга безносая, кто в погранзоне хозяин.

В два часа ночи майор очнулся снова и еще раз потребовал меня к себе. Я пришел злой, заспанный и молчаливый, как закрытый от солнца колючий шиповник под алычой возле баньки. Стандартная керосиновая лампа чуть колыхала воздух над собой, который был виден на фоне стенки, куда попадал ее свет. Тени заметались, когда я открыл дверь и ввалился, сонно човгая подошвами ботинок о пол. При моем появлении Черныш вывернул окурок фитиля на максимум, и лампа ярко вспыхнула, пожирая керосин. Я злился на майора. Мне надо было выспаться, перед тем как я поведу своих «обстрелянных орлов» на правый в разведку в сторону Кушака. Но майор словно чувствует, что я собрался делать, и хочет меня перенацелить. Как будто это он командует мной и моими людьми, а не мы тянем его раненый организм с дороги, ведущей на наше первое и новое кладбище, туда, где лежит его погибший водитель.

– Зачем звали? – не очень приветливо бурчу я и усаживаюсь на деревянный солдатский табурет. Старая работа. Ножки у табуретки толщиной с мой кулак. Поперечины тоже не узкие. Он даже не скрипнул, когда я усадил на него свою пятую точку. Недавно красили – к весенней проверке. Покрашенная древесина мерцает в метаниях света керосинки серой, необлупленной краской. Поверхность дерева поцарапана, побита вмятинами, но так и не сломлена упавшим на нее потолком «своего неба» в кубрике.

– Зубков, ты? – Похоже, майор стал хуже видеть в полумраке своего угла, но слышит он хорошо.

– Я, – подтверждаю ему свою фамилию и не могу унять недовольство в голосе.

– Олег, я вырубился. И не все тебе успел сказать, – извиняется сперва он. – Тебе, лейтенант, торопиться надо не на правый, а на левый! – Я даже немного просыпаюсь от такого разворота его мыслей.

«Ну, млин, начинается! Вечером стулья неси сюда, а ночью шифоньер тащи вместо стульев. Определился бы майор со своими соблазнами, которыми он меня кутает и обвешивает», – думаю я, а сам спрашиваю его усталым тоном:

– С чего вдруг? – смотрю на него, моргая, чтоб остановить постоянный наплыв ресниц друг на друга.

– Я ведь без документов. А ты мне сразу поверил. – Заявка майора разводит мои мысли в стороны. Первая, что я лоханулся и поверил на слово. Вторая, что раз он мне об этом говорит, значит, я не зря ему поверил. Учить будет. И тут дедовщина. Я зеваю и ойкаю непроизвольно. Спохватываюсь, но рука слишком поздно прикрывает открытый до отказа рот. Чувствую себя как ученик перед учителем. Все ж распределено – утром разведка правого и подходов к Кушаку. Подготовка к переходу на гору. Вот он, мой запасной опорный пункт. Если он такой крутой, этот Кушак, что терминал управления спутниками – это только попутная заморочка, то, может, в гарнизоне секретного объекта по штату есть доктор, медикаменты и нормальный мини-госпиталь для моего исповедующегося второй раз старшего офицера?

– Ну, не сразу, – говорю я в ответ, но понимаю, что формально он прав. Ведь если он ехал на проверку, то наверняка с документами, в нормальном военном обмундировании. В кепке, в конце концов. А у них с водителем даже ремней при себе не было. Куртки рваные и извазюканные, штаны да старые берцы с носками, трусами и майками.

– Ты молодой еще, лейтенант. Добрый. Ты никому не верь, слышишь? – тихо говорит мой собеседник. – Только себе.

– А вам? – стреляю вопросом, вполне проснувшись от таких откровений.

– Плохо мне, Олег. Мы в плен попали к местным, когда мимо Арчабиля хотели проскочить пешком. «Уазик» уткнулся после взрыва. Сам понимаешь – электромагнитный импульс, и все – нет нашего «уазика». А у нас только четыре ПМ. И то у офицеров, что со мной ехали. – Я молчу и слушаю, майор спешит рассказать мне все, пока его опять не выбросит в забвение спасительная потеря сознания. – А эти успели нашу заставу пограбить. Они ж прямого подчинения. У них никто «Тревогу» не объявлял. Почти всех их там завалило. На заставе занятия шли. Она ж показательная, именная… была. Только старшина у них ушлый оказался. Каким-то путем уговорил начальника заставы десять человек с занятий снять и отдать ему на чистку овощного склада. Ну, сам знаешь, овощной склад, почти как у тебя – погреб бетонный с лазом. Они туда как раз и залезли, когда долбануло. Засыпало их. Попытались самооткопаться – не получается. Сверху что-то тяжелое прилетело. Слышат, кто-то шарится наверху. А местные к этому времени разобрали обломки рухнувшего здания. Добрались до оружейки. Добили тех, кто еще дышал под обломками. А тут крики снизу. Они спросили, кто и что. Наши ответили, как ни в чем не бывало, думали, что свои. Завал наверху растащили, а когда наши начали вылезать, то по одному всех и повязали. Избили и заставили растаскивать загромождение, которое закрыло вход в склад АТВ. Он у них не как у тебя – в отдельной постройке. А в железобетонном схроне под основным зданием заставы, которое и обвалилось. Местные это были. Их там человек пятьдесят, не больше, этих досов [23]. И то оружие, что в пирамидах стояло и в сейфе у дежурного по заставе, они тут же прихватили. Ну, еще двустволки, мелкашки. – Майор остановился и перевел дух, устал он, но продолжил: – Моих всех положили, кроме водилы. Нас отлупили. И сунули, не разобравшись, к вашим пограничникам. За три часа, что я с ними был, они мне это дело и рассказали. А потом приехал «уазик» и недалеко от нас остановился. Я водиле своему моргнул, успел одного охранника положить и автомат отобрать. А дальше двинули напролом. Хуже-то не будет. Пока гнали по КСП, отстреливался, как мог. Их второй «уазик» заткнулся перед последним поворотом. А у нас задние скаты в решето порвало. Если бы не ты, лейтенант, с меня б кожу сейчас сдирали бы. А пленным они отомстят. Однозначно на них злобу выместят за то, что мы удрали, а вы их надсмотрщиков положили в пыль на дозорке.

– А вы мне это зачем рассказываете? – Я уже понял, чего он хочет, но хотел убедиться точно, что он меня в Ачабиль сует с моими необстрелянными вояками. И никудышным офицерским боевым опытом начальника заставы – товарища Олега Зубкова.

– Лейтенант, – посмотрел он на меня в первый раз за весь рассказ, а то в потолок глядел, вспоминая, – негоже наших им на поругание отдавать. Там пацаны молодые, как у тебя. Порежут их, как только они завал разгребут. Или подыхать куда отправят. Мы для них, как паршивые чужаки на их земле. Недостойные даже пыли под их ногами. Спеши, лейтенант. А я тебе нарисую, как их там обложить, заманить и расколошматить. Ты мне бумагу дай только и карандаш на планшетке. И еще скажи, что у тебя из вооружения есть. – Пришлось перечислить этой информационной бомбе на мою голову все наше вооружение. Услыхав про две снайперки, два ПКМ и пару гранатометов с выстрелами, майор довольно закрыл глаза. Узнав, сколько у меня людей, техники и лошадей, поморщился, но не сильно.

– И что? – потребовал я разъяснений. Как же ты задолбал меня, майор, своими воспомина-ниями.

– А то, что они их только утром выводят на работу из того склада, где они и я сидели. А до этого там пара часовых, и все! Значит, тебе надо туда сейчас выдвигаться, немедленно. Иначе растерзают мальчишек досы ножами, как баранов на бойне. И тебе прибыток – люди злые, опущенные донельзя. Они за тобой не то что на Кушак – в эпицентр пойдут без защиты. Твоим бойцам опыт боевой. А этим перевертышам урок. Только ты их, бандюков, не жалей, лейтенант. В спину тебя кинжалом ударить – это для них счастье и почет, как пропуск в рай получить. Добрые вы тут, в своем уголке нетронутом. Пора и пожестче на мир взглянуть. – Майор замолк и начал рисовать одной рукой, поясняя мне, как лучше расположить нападающих. И что делать и как, если что-то пойдет не так, как задумано. – Смотри, Олег, вот здесь твоя горная дорога из-за сопок выходит на трассу, ведущую к девятой ПЗ. Получается у тебя Т-образный перекресток. Как раз отсюда до девятой заставы не больше километра вправо по асфальту, а налево до первых зданий поселка метров пятьсот и повороты такие, что не видно ни черта, что там впереди, пока не повернешь вокруг сопок. Соответственно и из поселка не видно, что за ним и на дороге к заставе творится. Но твоя горка, что на выезде из перекрестка справа стоит, господствует. Она выше всех. С этой стороны трассы речки нет, она по другую сторону шоссейки течет, это хорошо и плохо. Она и препятствие и укрытие с теми деревьями и кустами, что вокруг нее по берегам разрослись. Вечером туркмены уйдут с территории разрушенной заставы в поселок спать, но оставят на ночь смену из двух часовых. Пленных стеречь надо. В полночь их поменяют, и отслужившая смена уйдет спать в поселок своим ходом. Два часовых останутся до утра. Рассветет новый день, взойдет солнце, потом и остальные правоверные подтянутся из поселка, чтоб организовать работы. Тогда будет поздно.

«Эх, не видел ты, майор, глаза моих коней и моих солдат, после того, как я их беззащитных и беспомощных лошадок из автомата в затылок, как эсэсовец евреев в Бабьем Яру». – Я его слушаю и понимаю, что вот так вот разложить мне схему нападения, действия и возможные варианты развития событий при ведении боя может только человек, который сам не раз брал такие постройки и организовывал подобные нападения. Ладно, посмотрим, что там будет. А пока… Застава! В ружье! Лошадей седлать! Строиться у конюшни! ФАС-фонари [24] и рации – разобрать по заслонам. ПКМ снять с опорного – заменить на РПК. Гранатометчикам грузить выстрелы в шишигу! Запас патронов в грузовик – с расчетом цинк – человек. ПКМ на крышу кабины. Все магазины снарядить. Боря – старший машины. Я – старший конного заслона. Доложить по готовности! – Закипела застава жизнью. Старая добрая команда «В ружье!» расшевелила сонных бойцов. И я еще ору, подгоняя своих парней с матом и угрозами. Солдаты, по привычке, ускоряются вокруг меня, вооружаясь, оседлывая коней и загружая грузовик. Вопросы потом. Сначала подняться надо, как положено. И мои солдаты готовы. Стоят, смотрят в свете двух керосинок у летней конюшни. А что? Неплохо – четыре минуты с седловкой и загрузкой «мыльницы». Лошади пофыркивают. Бьют по ляжкам хвостами, звенят оголовьем, трут щеками и скулами о передние ноги или плечи. Стучат, перебирая копытами. Позвякивают карабины на антабках автоматов солдат.

– Значит, так. – Не знаю я, как начать. – По поступившим данным, в поселке Арчабиль ору-дует банда, которая хитростью и коварством, пользуясь беспомощным состоянием, захватила в плен оставшихся в живых после взрыва пограничников с заставы соседей. Здание заставы разрушено. Под зданием склад АТВ и НЗ. Пока наши пленные разгребают свою же разрушенную заставу, они живы, так как нужны. Как только разроют развалины, то их, скорее всего, ждет смерть, жестокая и показательная. Бандитам достанется оружие и боеприпасы. Вооружившись, они смогут нам реально угрожать нападением. Утром наших солдат погонят, как скот, на работу. – По мере моего «ввода в обстановку» строй заслона и тревожки начинает все сильнее гудеть, как рассерженный рой ос.

– Вот же суки! – слышу я и не обращаю внимания, давлю на эмоции, славянскую психику, на «сам погибай, а товарища выручай». Мне вполне удается пробудить ненависть к досам, которая всегда тихонько тлеет в глубине души любого русского, который пашет вместо них на их земле, по приказу и высоким соглашениям наших руководителей.

– Поэтому я вас и поднял, – разъясняю я. Народ замолкает, чтобы взорваться нетерпением.

– Ведите, тащ лейтенант! А то еще не успеем, – говорит Боря с правой оконечности строя. Строй одобрительно подтверждает желание и согласие, высказанные моим сержантом, короткими возгласами. Даже Кушниренко кивает вслед моей речи, не находит ошибок и зло материт нашего врага, а не мою неопытность.

Я разбиваю мою армию на боевые группы по три. Пять троек. Не густо. Назначаю командиров. Проверяю экипировку, оружие, боеприпасы, пять станций.

– К машине! – командует Боря своей группе.

– По коням! – бросаю в седла своих конников я. – Эх, нам бы ночь продержаться да день про-стоять.

Мы едем по тылу с включенными фарами на «ГАЗ-66». Вернее, Федя их включает, когда едет вперед. Впереди две тройки на лошадях, во главе со мной на максимальной дальности от автомобиля. Сначала мы проверяем дорогу до следующего поворота, потом шишига несется до кавалериста, который ждет машину, чтоб обозначить точку следующего ожидания. Расчет на то, что лошадь для туркмена животное почти священное. И то, что темно. Значит, сразу стрелять не будут. Подумают, свои. Мы ж для них второй сорт. На лошадях не ездим. Ничего в них не понимаем. Откуда у нас лошади? Пусть поудивляются. Лошади сами чуют дорогу. По тылу все явственнее пахнет гарью. Животные беспокоятся. Но мы даем им шенкелей в бока и переходим с рыси на тяжелый и медленный галоп, рискуя сломать себе шею. Нашу колонну никто не пытается остановить. Около четырех тридцати утра стрелок, который едет впереди, останавливается. Чуть запоздало тормозим и мы все, следующие за ним. Одна лошадь на скорости врезается в зад той, что уже успела остановиться. Получает дуплет копытами в грудь и чуть не валится от такого отпора. Лошади что-то чуют. Разгоряченные кони нервничают. Они чуют запах смерти, горелого и разлагающегося мяса там, за последними сопками, которые отделяют нас от выхода на шоссе, ведущее к арчабильской заставе. Гранатометчик-водитель Федя, стрелок с портпледом, пулеметчик с коробками и вторым номером с теми же коробками, прибор ПНВ со мной и радиостанцией, и снайпер с ночным прицелом бегут со мной на господствующую сопку. Две тройки обтекают возвышенность слева и справа. Остальные привязывают лошадей к груде металлического лома возле кучи мусора за сопкой. И отпускают подпруги. Распихивают дополнительные пачки патронов по карманам и сидорам. Притягивают ремешки касок. Надевают бронежилеты. Прыгают. Валятся на землю, ползают, приседают, встают на колено, чтоб окончательно подогнать под себя неудобную амуницию устаревшего образца. Эх, не успел я у соседей в гостях-то побывать. Ничего, разберемся. Группе на сопке двигаться не придется. Их задача – держать под обстрелом шоссе, развалины заставы и начало поселка. Это мой козырь. Господствующая высота. Грунтовка, по которой мы ехали ночью, выходит здесь на асфальтовое шоссе, огибая эту высотку слева. Справа тоже можно обойти горушку, но уже только пешком или в конном порядке.

Вдоль шоссе влево был поселок. Сейчас там тишина и остовы жилья. На отдельных деревьях, кото-рые выстояли, вдоль речушки, параллельно которой идет шоссе, нет листьев. Остальные лежат вдоль дороги и речки буреломом. Но на самой дороге до самого того места, где я вижу очертания развалин заставы, нет препятствий. Кто-то убрал их для себя. Или кого-то заставили почистить трассу. Я вглядываюсь в ПНВ и ни черта не вижу дальше подножия нашей сопки. Ночь начинает отступать. На востоке чуть светлеет небо. Но еще достаточно темно.

Я бегом спускаюсь вниз к своей правой тройке. Левая следует за нами. За ней еще трое пограничников. Мы выходим на шоссе и, скрываясь за буреломом, идем до поворота с шоссе на заставу. Сто метров. Вот он, поворот. Дальше триста метров почти открытого пространства вдоль асфальтированной дороги. Вот что значит показная застава. Асфальт. Впереди что-то выделяется. Это ж грузовик! «КамАЗ»! Трехосный бортовой. Рядом такой же «КамАЗ» с цистерной. Долой броник. Такое богатство одним часовым охранять не будут. Одну тройку с пулеметом, снайпером и вторым РПГ я оставляю здесь под прикрытием бурелома. Две тройки распыляю, укладываю и посылаю за собой ползком в сторону грузовиков. Орлы сосредоточены и пыхтят сзади. Радиостанции мы выключили. Шипение щекофона на приеме неприятно отвлекает. В развалинах заставы играют тенями отблески костра, разожженного под прикрытием остатков стен в углу. Между «КамАЗами» мы обнаруживаем «уазик» с пробитыми пулями дверьми и без запасного колеса на задней двери корпуса машины. А у меня половина солдат с правами. Интересный разворот событий получается. Или боженька за нас, или чертушка. Если дело выгорит, то мы станем самыми богатенькими буратинами в радиусе пятидесяти километров. Цистерна полная. Интересно, что там? Бензин? Соляра? Грузовик наполовину загружен металлическими и деревянными балками, вывороченными из развалин строений. От машин до развалин, где засел часовой, метров пятьдесят открытого пространства, покрытого строительным и прочим мусором. Я хочу двинуть туда ползком и взять на себя грех, тихо удавить стоящего на фишке своими руками с ножом, но меня тянет и требовательно теребит за ткань одежды Шакиров.

– Не надо ползать, тащ лейтенант! – шепчет он. – В грузовике стекла запотели. Второй часовой в кабине спит. Посмотрите на часы – пять тридцать. Они меняться сейчас будут. Он его заранее пойдет будить, иначе к шести тот его не сменит.

Вот так вот просто все. И не надо никуда ползать, пачкать, марать и рвать форму, сдирая колени и локти о грунт. Надо уметь смотреть, и видеть, и думать. Ну, и не только приказы отдавать, а самому чаще ходить «часовым у заставы». Мы прячемся за теми колесами, что максимально нас скрывают от часового, который идет к «КамАЗу». Я снимаю с себя все, что может звякнуть. Тихо и медленно вынимаю нож. Если вырву быстро, то скрежет клинка по зажиму можно будет хорошо расслышать. Штык-нож у меня не уставной, потому что лезвие заточено на наждаке. Зато он острый в отличие от тех, что лежат годами в оружейных комнатах. И кроме лезвия заточен и скос обуха.

Часовой пытается дернуться. Но клинок у горла – это хороший успокоитель. К тому же, руки нерадивого воина Аллаха тут же пеленает Шакиров концом веревки.

– Жить хочешь? Хочешь – кивни, – шиплю и приказываю в ухо и давлю сильнее холодным лезвием теплую кожу на его горле. Пока я его держу, Шакиров обыскивает и снимает с него оружие и ремни, расстегивает брюки, глупо хмыкнув при этом. Захваченный врасплох часовой дергается, когда Ренат в спешке задевает его достоинство.

– Тихо. Сделаешь то, что скажу, – отпущу! Позови второго! По-русски! Дернешься – яйца вырву! – Молодой парень кивает. Пахнет от него хуже, чем от наших лошадей после сна. Я не шучу насчет его хозяйства, которое зажимаю в руку у основания. Стою, чуть присев, у него за спиной. И толкаю к двери кабины. Если он попытается дернуться, то больно ему будет так, что смерть счастьем покажется. Шакир страхует пленного с автоматом с одной стороны, Косачук навел автомат на дверь с другой стороны от меня, Нефедов и Швец «держат» противоположную дверь. Двое пограничников контролируют подступы и связь.

– Ахмэд! Вставай! Смэна! – стучит в дверь освобожденными руками часовой. Ответ, как в анекдоте:

– Пошел ты на х… Фариз! Еще пятнадцать минут! – Мы не ждем. Дергаю дверь за ручку, замок открывается, резко и больно толкаю плененного часового в сторону, он с криком валится к ногам Шакирова, хватая себя за промежность. Передо мной грязные пятки второго часового. Они выписывают зигзаги в воздухе, и одна пролетает мимо моего лица потому, что Нефедов, с другой стороны кабины, крепко обнял локтем за шею невыспавшегося Ахмеда и тянет его на себя, удушая между двумя своими предплечьями. Я хватаю его за ноги, прижимаю их к широкому сиденью и бью рукояткой ножа в промежность. Туркмен вскрикивает коротко и обмякает. Через минуту оба доса сидят у колеса, связанные по рукам и ногам. На глазах повязки из промасленной ветоши, что лежала под сиденьями кабины.

– Тихо. Где пограничники? – На мой вопрос Ахмед орет и брызжет слюной. Мне не нужен перевод. Когда сатанеешь, то ярость снимает все ограничения с мозга. Нож втыкается в шею Ахмеда неожиданно легко и неумело для профессионального убийцы, каким я должен быть. Руку омывает теплый и липкий поток крови из раны. Ахмед страшно хрипит и таращит на меня глаза. А я его не вижу, пелена на глазах. Руку тяну на себя, и еще больше крови брызгает из пробитой шеи. Убитый валится на Фариза. Повязка срывается с одного глаза, и кровь Ахмеда щедро течет по его лицу и одежде. Перевожу глаза на падающее по Фаризу тело. И он мои зрачки, холодные и безразличные, видит. И ему становится страшно. Ведь найдем по-любому. А так шанс есть, обещал я ему. А эти русские глупы. Они свои обещания, данные врагу, выполняют, даже себе во вред.

– Скажу! Скажу! Не убивай! Они в зиндане! Там, возле костра люк! – Он перебирает ногами, толкается от земли и ползет на спине подальше от моей окровавленной руки и ножа. Тело Ахмеда дергается и трясется в смертных судорогах у моих ботинок. Пыль, поднятая нами, клубится вверх между грузовиками. Мне мало Ахмеда, меня дурманит легкая победа, запах свежей крови и страх Фариза. Хочу еще кого-нибудь убить, растерзать, порвать на куски.

– Веди, урод, а то… – Фаризу не надо объяснять, как я хочу утолить мою жажду найти виноватого в том большом, что произошло со мной и со всеми. Меня начинает трясти. Я никогда не убивал никого руками. Нож надо бы вытереть. Но мне не до него, и я, неопытный, сую его в ножны. Фариз неуклюже встает и бежит, спотыкается и чуть не падает, к углу обрушившегося здания. Пробегает мимо него в утренних сумерках и останавливается возле решетки, лежащей на земле. Решетка пристегнута замком и цепью к отогнутому уху из толстой арматуры, которая торчит из бетонного кольца, врытого в землю, и закрывает вход вниз.

– Ключ? – протягиваю липкую и красную руку. Фаризу жутко. Он привык, что его земляки побеждают неверных легко и безнаказанно. А тут утренний кошмар славянской жестокости и мести.