Оглавление
Михаил Вайскопф. Влюбленный демиург. Метафизика и эротика русского романтизма
Предисловие
Глава первая. Религиозные и метафизические предпосылки романтического движения
1. Пиетизм и православие в духовной предыстории русского романтизма
2. «Бог в душе»: интериоризация сакрального начала
3. Отступление от темы: союз мечты и карьеры (случай Погодина)
4. Столкновение двух тенденций: предварительный обзор
5. Воздействие православного дуализма на романтическое миросозерцание 1830–1840-х гг
6. «Могильная улыбка»: культ смерти в поэтике зрелого и позднего романтизма
7. Поиски «земной» альтернативы: поправка на новую идеологическую ситуацию
8. Распавшийся брак, или утраченное праединство: теософская космогония
9. Сотворение как трагедия: радикально гностические тенденции в русской романтической космогонии
10. Тоска по хаосу и гармонии
11. Религиозная миссия романтика
12. Ностальгия по небесному «первообразу»
Глава вторая. Преемники творца
1. Самоотражение Бога в человеке и его творчестве
2. Ученый демиург и его противники
3. Премудрость как вера и жизнь, рассудок как скепсис и мертвечина
4. Системы как отсвет Премудрости и «душа знания»
5. Премудрость как любовь
6. Женщина как София-художница и Душа мира
7. «Внутренняя» или «скрытая мысль» как аналог Софии
8. Падшая или плененная Эннойя
9. Двунаправленность зиждительной Мысли и варианты ее олицетворения
10. Религиозные и гендерные метаморфозы Премудрости (синдром А. Тимофеева)
11. Стилистика романтической экзальтации: Гоголь и Тимофеев
12. Выводы
Глава третья. Тайные и стихийные силы
1. Промысл и Судьба: предварительные замечания
2. Крест судьбы: Рок как орудие Промысла
3. Автономизация Рока
4. Рок и свобода воли
5. Двоебожие и превосходство Рока над Провидением в земной жизни
6. Многоярусное небо
7. Социальная власть судьбы
8. Судьба и страсти: принуждение или бунт?
9. Люди судьбы
10. Хаос, непроявленность, небытие
11. Образы без лиц
Глава четвертая. Герои
1. Сиротство и одиночество
2. Детский рай
3. «Люди» vs «сыны неба»
4. Влечение к «иной жизни» и к небу
5. Отступление: картины небесного рая и проблема сверхчувственного бытия
6. Память о небе и предсуществование душ
7. Недовоплощенность: между сакральным и демоническим
8. Инфантильная невесомость и окрыленность
9. Таинственная бледность
10. Между небом и землей: романтические недоноски
11. Причины падения: христианские и гностические истоки темы
12. Воплощение как добровольный выбор
Глава пятая. Спиритуализм vs сексуальность: основная идеологическая проблематика и ценностные ориентиры романтического эроса
1. Сакрализация эроса и ее корни
2. Трубадуры и средневековая любовь на страницах русских изданий
3. Сакрализация влюбленных: базовые модели
4. Крест на персях: дух vs воплощение
5. Страх секса и его романтическая сублимация
6. Между Афродитой площадной и небесной
7. Брак земной или брак небесный?
8. Целомудренное бегство от брака
9. Страдания девицы Катеневой, или Борьба двух Заветов: «Постоялый двор» А. Степанова
10. Лесбийская любовь как аналог «мужской дружбы»
11. Проблема инцеста: ее религиозные и демонологические истоки в поэтике романтизма
12. Романтическая безличность и семейные взаимоотношения персонажей
13. На краю инцеста
14. Угроза инцеста как спасение от брака
15. Инцестуальная асексуальность: случай барона Розена
Глава шестая. Недруги и враги рода человеческого
1. К генеалогии и типологии романтических демонов
2. Портреты демонических или полудемонических героев: общие замечания
3. Земные перипетии падших духов
4. Надежда на спасение
5. Добро и зло как исходное двуединство
6. Амбивалентность и антиномизм как весть о параллельных мирах
7. Непостижимость как общее свойство рокового и демонического героев
8. Владетель, разлучник, змей-искуситель
9. Дополнение к теме: гордость vs кротость
Глава седьмая. Встреча
1. Основная схема: предварительный обзор
2. Сентименталистская модель
3. «Давно сердечное томленье теснило ей младую грудь»: абстрактно-эротическое влечение и «сладкая грусть»
4. «Вообрази: я здесь одна»: мечта о преодолении одиночества
5. «Душа ждала… кого-нибудь»: постепенное оформление эротического идеала
6. Поиски помощника и «подобия»: библейские коннотации темы
7. Внутренний и внешний генезис эротического образа
8. «Иной мир» как средоточие и источник эротических образов
9. Родина душ
10. «Забытая мелодия»: акустический сигнал как напоминание о небе
11. Удвоение мира как предвестие встречи
12. «Я вмиг узнала»: земное узнавание родных душ
13. Образчики романтической схемы
14. Связь эротического сюжета с темой фатума в позднеромантическом контексте
Глава восьмая. Собирание и разрушение эротического образа
1. Выведывание и выявление
2. Конструирование образа из его собственных элементов
3. Структура эротической теофании: визуальные и акустические аспекты
4. Тупиковый вариант: «Штосс» Лермонтова
5. Украшение и эстетическое восполнение мира
6. Космологическая антропология: собирание образа из стихий и частей мира
7. Этногеографические формы синтезирования женского образа
8. Магия
9. Нити, искры и точки
10. Неувязка креативного процесса с метафизическим эскапизмом: «Сильфида» В. Одоевского
11. Негативный вариант космологического синтеза и его связь с рассказом о художнике-демиурге: «Вальтер Эйзенберг» К. Аксакова
12. Спасатель и спаситель: идеальный партнер как самоотражение эротического демиурга
13. Эрос оживающего женского изображения
14. Женское изображение, несущее угрозу
15. Падение княжны Серпуховской
16. Эрос оживающих артефактов, графических знаков и бытовых реалий
17. Эротический дуализм
18. Жених полуночный
Эпилог
Основные периодические издания
Отрывок из книги
Тема этой книги сопряжена со значительными историко-литературными, методологическими и терминологическими сложностями. Одна из них – пресловутая проблема национальной самобытности русского романтизма[1], перенасыщенного, как известно, подражаниями. Советское литературоведение вообще привыкло относиться к нему пренебрежительно. Хотя со временем романтизм повадились делить на «революционный» и «реакционный», его рассматривали лишь как мост, ведущий к всепобеждающему реализму[2] (интересно, слышал ли кто-нибудь о «реакционном реализме»?), причем длину этого сооружения стремились – а иногда и сегодня стремятся – всячески сократить. Применительно к немецкой литературе такую же жестко антиромантическую позицию со свойственным им сервильным усердием заняли восточногерманские исследователи (у которых, впрочем, сюда примешивалась вполне понятная вражда к романтической составной национал-социализма).
В Советском Союзе эта умственная рутина начала рассеиваться лишь к 1970-м гг., когда участились всевозможные издания и переиздания немецких, а затем и отечественных романтиков. Одновременно активизировалось изучение западного романтизма, представленное такими авторами, как Б. Реизов, В. Ванслов, Н. Берковский, А.В. Михайлов, А. Дмитриев, Н. Дьяконова и др. Тогда же начали выходить полноценные работы по истории этой школы в России, и уже в канун 1979 г. в своем введении к двухтомному коллективному труду, посвященному данной теме, С. Шаталов смог констатировать: «К настоящему моменту отрицательное отношение к романтизму как одному из проявлений антиреализма в значительной мере преодолено»[3]. В посткоммунистическое время число соответствующих исследований в России быстро растет, хотя оно все еще несопоставимо с масштабами западного романтиковедения.
.....
«Он с удивлением и ужасом заметил, что в жизни нет ничего существенного, что жизнь сама по себе ничто, что она только тень, тень неосязаемая чего-то невидимого и непонятного. Ему стало холодно и страшно» (гр. В. Соллогуб, «История двух калош»; 1839)[113].
Вместе с тем в поэтику 1830-х гг. из предыдущего десятилетия переходят славословия смерти, персонифицируемой иногда в виде ангела или небесной посланницы, как то было у Баратынского. Правда, последний, вразрез с христианской традицией, ограничился посюсторонними благами, которые несет миру смерть, воздержавшись от описания каких-либо загробных чаяний, а равно и страхов. Если оставить в стороне вопрос о французско-просветительских истоках такой трактовки[114] и связать ее с самим характером поэта, то надо признать, что она выглядит, в сущности, куда более угрюмой, чем обычная религиозная интерпретация темы. «Смерть» свидетельствует о преждевременной душевной усталости, которая нуждается лишь в прекращении жизни, а не ее возобновлении даже в улучшенном потустороннем варианте[115]. Да и само слово «бытие» у Баратынского наделено резко отрицательными коннотациями: «пустыня бытия», «отрава бытия», «неволя бытия», «недуг бытия» и пр.[116] – но тут он сходится с большинством русских романтиков.
.....
