Читать книгу Холод - Михаил Юрьевич Стекачёв - Страница 1

Холод

Последние годы всё чаще в памяти просыпаются угрюмые контуры моего города, и те в нём места, в которых я пребывал чаще, чем дома. Вспоминаются скрипучие предаварийные троллейбусы, доставлявшие меня в течение далёких дней моей юности из пункта А в пункт Б, и следом в В, Д, Е.., точки моих беспрестанных шатаний. Эти гремучие машины, гремели ещё больше, проскакивая ямки на неотремонтированном асфальте, а в иных местах их было столько, что от окутывающего дребезжания терялась ориентация в пространстве. Помнились те дни, когда такими пунктами становились унылые городские пивные. Не знаю почему, но именно в самых унылых я обретал тот покой, который ищет всякая душа. Для меня он был связан с той устойчивой смесью потёртости, затхлости и всепонимания, которыми окружали меня стены одного из них – самого захожего и самого затхлого. Такие места мёртвой хваткой цепляются за ушедшие эпохи и исторические формации. Тем согревают они беспутных своих захожан, напоминая об ушедших деньках, отделённых от текучей бытности спудом фатальных жизненных ошибок и утраченных надежд.

Тугая дверь этой пивнушки, как заправский конферансье, выдавала заржавленный напев всякий раз, когда кто-то входил, словно являя публике нового артиста. А почтенный зритель, внемля сему дивному конферансу, бросал взор в сторону пришельца, надеясь увидеть кого-то знакомого из числа завзятых местных выпивох.

Время здесь замирало, будто стыдясь явить своё присутствие, подобно блуднику в Божьем храме, а приземистые крашенные своды принимали клубы сигаретного дыма.

Это моё заведение укрывало всех, кто хотел укрыться, сменить униформу винтика системы, каким его знают и видят все, на почётную мантию члена закрытого клуба доверенных лиц, не накладывающую малейших обязательств быть и выглядеть сообразно своему социальному статусу. Потому нередко компанию любомудрых и словоохотливых завсегдатаев, словно нарочно расставленных по своим местам, наравне со столами, стульями, барной стойкой, дополняли граждане приметные: должностные, чиновствующие, пишущие и вещающие с телеэкранов.

Я знал всех их – и старожилов заведения, и случайных его посетителей. До последних у меня всегда находилось суждение – без труда угадывал кто они, откуда, и вообще приживутся ли в «закрытом клубе».. Чутьё была изрядное до всего, что составляло городскую изнанку. И лишь только оттого, что я сам был её душой, источая вирши, которыми потчевал собутыльников и безоглядно увядающих дам, и якшаясь с прибандиченными дельцами, которые всегда знали, где меня найти, когда я ввязывался в очередную рискованную посредническую авантюру.

Посредничество заключалось в сбыте антиквариата, добытого виртуозными руками моих друзей из числа воров-квартирников, либо амфитаминовыми сделками с избалованным молодым мажорам. Но мой главный талант состоял в способности учуять опасность на дальних рубежах. Именно ему, на излёте 90-ых, я был обязан удовольствию избежать уголовного срока или стального пера в бок. Таковое небезупречное ремесло могло бы позволить безбедно коротать дни. Но не таков был я, чтобы упиваться покоем, довольствуясь малым. Все нерегулярные, но весомые доходы, уходили на женщин, выпивку и, конечно, рулетку, преферанс, покер. Всё в этом списке оставалось безызъёмным слагаемым моего мировосприятия. Острота ощущений напоминает, что ты живой. Проблемы начинаются тогда, когда она становится обыденной. Когда же наступает кризис, и тебе нечего инвестировать в привычное твоё существование, как из-под рукава появляется единственная отдушина – боль.

Да, только она закрывает бреши, выручает в самые беспросветные дни. Я умею извлекать из неё звуки, как из флейты, будто носферату отделяясь от ночи в мир обычных людей. А уж искусству причинять боль меня учить не нужно: слёзы домашних зубрилок, орошающие вечную память их зыбкой и малоинтересной непорочности, карманные сбережения перспективных мальчиков, полагающих, что компания таких людей как я, восстановит их подавленное эго, – всё это давало материал, а уж из него я ваял начисто, без подготовки. Это была моя стихия.

Но как же умилительно порочна ложь несбывшегося. Как владеет нами горечь неверного выбора, совершённого в далёком прошлом. Какие лукавые картины рисует наша тёмная сторона, являя идеальные образы образы того, что хотелось бы вернуть, но уже невозможно. Но я всё порывался вторгнуться туда, в этот негостеприимный город, словно обладая бессрочной контрамаркой, до которой вечно не доходят руки. Явиться другим, обновлённым, заслуживающим прощения, словно меня обязаны простить по некому неписанному закону, вселенской энтропии, обновлению баланса сил..

Часто вспоминаю эти дни по утрам, просыпаясь в своей пустынной однокомнатке на Апрашке, или в редакции своей газеты вблизи Финландского вокзала, а потом, возвращаясь в свою берлогу затемно – не раньше, потому что выбор занятий здесь невелик: переночевать, либо вздёрнуться от тоски. И из года в год вся ирония второго варианта улетучивалась. Я и впрямь начинал подозревать, что идея наложить на себя руки не так уж и дурна.

Мысль о самоубийстве рассматривалась мною в качестве отступной, если уж вконец всё допечёт. И лишь она грела, напоминая, что всегда есть куда убраться от пресловутой русской хандры и годами накопленных финансовых обязательств. Ибо жить по средствам мне никогда не удавалось. И в периоды, когда у меня получалось разжиться деньгами так, что грех жаловаться, кратно возрастали и расходы. Ведь я чувствовал себя живым только тогда, когда тратил. Но мои репортёрские гонорары едва ли шли в сравнение с прежними «нетрудовыми доходами».

Говорят, что жизненное планирование и целеполагание, объединённые с доброй волей, лишают сомнений и дурных мыслей. Да, именно так и говорят отцы моей коллег и редких питерских друзей. Их учили всегда всё делать правильно – жить в режиме, выполнять свои обязательства, держать всё под контролем. Таких уроков я не получил. Отца помню едва-едва. Остались только обрывочные эпизоды его мужеской строгости ко мне, единственному сыну. Отвлечённые и непонятные мне, трёхлетнему пацану, тезисы о том, что и как следует делать, и что делать постыдно, стойкие и бескомпромиссные как волнорезы. И всё же они были ценны для меня как зыбкий маячок нормальности в непроглядной темени всего прочего, что во мне содержалось. Осмысливать я их стал намного позже. Тогда отца уж давно не было. Он ушёл от нас. Я всегда думал, что из-за меня. А мать никогда не пыталась убедить меня в обратном. Она же и устранилась от моего воспитания, даже в той части, в которой женщина вообще способна воспитать мужчину. И все эти воспоминания были как за слепым окном в туманную пасмурную погоду, будто даже не со мною.