Читать книгу Река Твоей Души - Михо Мосулишвили - Страница 1
ОглавлениеСуггестивные пласты
Литературный текст – это колокол.
Мы читаем текст – из колокола раздается звон.
Мы закончили читать – а в колоколе остался звучание: гуденье после звонка.
И я уверень – без такого гуденья литературный текст никак ни существует, и несмотря на то, знает ли автор об этом или нет…
Стиль, который помнит твоих любимых писателей…
(Маленькая история, как говорил Фридрих Ницше – "для всех и ни для кого").
Елене Никитиной посвящается
Я, когда учился в университете, тоже легко впитывал чужой стиль.
Ужасно нравился мне тогда Акутагава – он большой мастер, и до сих пор нравится мне. По нраву еще Джеймс Джойс, Реваз Инанишвили, и, Конечно, Борхес… Я писал и знал, что подражал этим мастерам. Да и еще Хемингуэю тоже…
Все говорили мне, что это графомания и добром не кончится.
А я упорный – и все же по-своему…
А там – в университетском кружке молодых писателей славились другие "писатели", со своим "оригинальным стилем", которые с высоты смотрели на некоего подражателя в моем лице.
Я не обращал на них никакого внимания…
Так прошло пять или семь лет, я продолжал писать по-своему, но в один прекрасный день я заметил, что «мои мастера», после своих уроков уступили мне дорогу!
Вы понимаете ли, что это для меня значило?
Я все же добился того, чего добивался – у меня появился свой стиль, стиль, который помнил стили моих любимых писателей. Я их уже перечислил выше.
Стоит упомянуть еще Антона Павловича Чехова с его изысканным стилем, пьесы которого я переписывал на свой лад, чтобы кое-что узнать об относительности сюжетной линии, характеров героев…
Но к тому времени те писатели, "со своим стилем", из университета все они покинули писательское поприще или продолжали писать свою бессмыслицу, заумь, так сказать…
Не из-за гордыни я рассказал эту историю, а для того, что вы должны сами найти свой стиль, а для этого – не слушайте никого на белом свете, а только самих себя. Читайте больше, и, если хочется, подражайте – тоже не страшно (если моя история вас убедила). И пишите всегда, пишите, не думая о своем стиле, и в один прекрасный день вы тоже поймете, что у вас уже есть свой стиль – стиль, который помнит ваших любимых писателей…
А то вершин не будет…
"Тяжёлый какой-то период и страшно, что совсем не пишется… Страшно, понимаешь… Порой приходит в голову НЕЧТО… А я хочу писать смешное, смешное хочу писать, а оно даже в голову не приходится и опять страшно – смогу ли хоть когда? Так ведь ничего не дописала, на чёрт его знает что время и жизнь растрачивается…"
Автору этих строк, Анастасии Галицкой посвящается
Я раньше очень нервничал, когда останавливался и не мог написать даже несколько строк, но потом понял, что творческий кризис – это одно из составляющих моей работы как писателя. Эта бездна, падать в нее обязательно, а то вершин не будет…
Во время таких кризисов я сразу переключаюсь на то, что я больше всего люблю на свете – к горам, к людям, связанным с горами.
И я всем советую подумать во время такого кризиса, что без пропастей не бывают вершин!
Про шапку "Тушури"!
Эх, мой дорогой друг, я с вами согласен сразу…
Да уж, я же не-респектабельный и прекрасно умею срамить себя своими поведением:
1. Относиться к другим без должных церемоний.
2. Распевать по вечерам песни и не-цензурные баллады.
3. Обращаться к другим слишком фамильярно и ссориться из-за пустяков.
4. А затем я могу помириться даже без обычных в таком случае слов извинения…
А подобное предосудительное отсутствие достоинства лишь показывает, что, хотя внешне я выгляжу как Гусар или там Князь, сердце у меня как у одинокого компьютерщика…
И вот горе мне, что я пока еще никак ни-ни-ни знаю:
Стану ли я когда-нибудь респектабельным?
Стану ли я когда-нибудь и отважным, и верным долгу, и умным, и остроумным, и даже впечатлительным!
Вот какая беда!
Именно в таких неприятных и грустных раздумьях хожу я весь день, а к вечеру я сказал этому негодяю Михо: "Ну, ты только погоди, сволочь эдакой, щаз покажу я тебе кузькину мать!"
И пошёл я этнографический, а вернее туристический магазин – под оперой и купил я там чёрную шапку "ТУШУРИ".
На протяжении веков у нас сперва эту шапку надевали на голову, а сверху металлический шлем. И во время боя эта маленькая шапка тоже сохраняла и голову, и ум, и разум воина от всех ударов по шлему.
Ну и дальше эти шапки остались и их надевают мужчины не только Кахетии (это именно тот край, где выращивают виноград и откуда я родом), а по всей Грузии.
До сих пор сохраняет ли шапка "Тушури" голову человека от дружественных ударов, я пока не знаю, но как узнаю, сразу вам сообщу, мой дорогой друг.
Дворец на небе
"Глаза у тигриц совсем другие, необыкновенные, и они по своему смотрят нас – они ведь что-то еще знают, чего не знаем мы, наверняка…"
Анне Болкисевой посвящается
Первый раз меня расстреливал директор нашей школы, который совместно учителем устроил нас, учеников третего класса на плаце перед школы и спрашивал – кто разбыл мячом окно нашего класса, и когда никто не признался, он приказал расстрелят каждую вторую, а я был четвертым…
После этого, меня несколько раз и расстреливали, и на виселицу отпускали…
А что я говорил? – спрашиваете вы…
Да, ничего я не говорил, просто повторял:
ЧЕТВЕРОСТИШИЕ, СЛОЖЕННОЕ ВИЙОНОМ,
КОГДА ОН БЫЛ ПРИГОВОРЕН К СМЕРТИ
Я Франсуа – чему не рад! -
Увы, ждет смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.
Или же по другому:
ЧЕТВЕРОСТИШИЕ, НАПИСАННОЕ ВИЙОНОМ ПОСЛЕ ПРИГОВОРА К ПОВЕШЕНИЮ
Я – Франсуа, парижский хват,
И казни жду, отнюдь не рад,
Что этой шее объяснят,
Сколь тяжек на весу мой зад.
Вот я вчера ночью видел сон – на небе был какой-то готический дворец все из красного кирпича, снимали там фильм какой-то, и нас, артистов поднимали там с помощью хитрыми такими веревками, чтоб мы сыграли наши сцены на уровне первого этажа этого дворца…
А я не боялся, – высоту и во сне люблю, оказывается…
Нет, боялся, но это потому, что я не помнил, что я там должен играть, и не помнил никаких слов из сцен – черт, какой я бездарь все-таки, а?..
Глазами искал режиссера, но его не было там – ни на земле, ни на небе…
И когда я проснулся, только тогда удивился – а как же на небе стоял тот дворец? Ни на чем стоял, сам по себе…
И как же я так умудрился проснуться на самом интересном месте, – так и не узнал, мог бы тот дворец туда-сюда летать?
А что это значит, думаю… но я ведь не знаю, как тут надо думать-то…
Мне кажется, что меня опять-таки повесят, и пока повесят, я повторю свой любимые: или вышеприведенное стихотворение, или же этот шедевр Роберта Бернса:
МАКФЕРСОН ПЕРЕД КАЗНЬЮ
Так весело,
Отчаянно
Шел к виселице он,
В последний час
В последний пляс
Пустился Макферсон.
Привет вам, тюрьмы короля,
Где жизнь влачат рабы!
Меня сегодня ждет петля
И гладкие столбы.
В полях войны среди мечей
Встречал я смерть не раз,
Но не дрожал я перед ней -
Не дрогну и сейчас!
Разбейте сталь моих оков,
Верните мой доспех.
Пусть выйдет десять смельчаков,
Я одолею всех.
Я жизнь свою провел в бою,
Умру не от меча.
Изменник предал жизнь мою
Веревке палача.
И перед смертью об одном
Душа моя грустит,
Что за меня в краю родном
Никто не отомстит.
Прости, мой край! Весь мир, прощай!
Меня поймали в сеть.
Но жалок тот, кто смерти ждет,
Не смея умереть!
Так весело,
Отчаянно
Шел к виселице он.
В последний час
В последний пляс
Пустился Макферсон.
Примечание автора, а, вернее, письмо:
"Аня, спасибо тебе большое, дорогая!
Одобряла ли ты эту миниатюру (к чему я очень рад!), не одобряла ли, для меня все-равно так:
Ты у нас классная!
Ань, а ведь мы с тобой и еще некоторыми через одну веревку к вершину идем, вместе. И не думай снять эту веревку – пиши, живи и чтоб ты смеялся всегда, даже если ты идешь на виселицу – а то дворец на небе уплывет…
Кстати, вот и концовка этой миниатюры, а ты говорила, что незавершенная…
2007
Старый рыбак
"Однажды Чжуану Чжоу приснилось, что он – бабочка, весело порхающая бабочка. Он наслаждался от души и не сознавал, что он – Чжоу. Но вдруг он проснулся, удивился, что он – Чжоу, и не мог понять: снилось ли Чжоу, что он – бабочка, или бабочке снится, что она – Чжоу…"
Чжуан-цзы, «О равенстве вещей».
Недавно у меня было странное чувство: как будто в своем собственном городе и даже в стране я эмигрант, который уже отлично изучил язык туземцев, но ещё не может понять людей и их поведение…
И мне вспомнился Тбилиси восьмидесятых – совершенно другой. В тогдашнем городе помню я великолепную выставку художника Омара Дурмишидзе.
А особенно запечатлилось в памяти полотно под названием "Старый рыбак".
Старый рыбак сидит на тротуаре темной улицы; перед ним ящик. Он поместил рыбу на этом ящике и выглядит совершенно безнадежным и одиноким. Он сидит так удивительно, что складки его рубашки и морщины имеют одну и ту же форму.
А когда подходишь ближе, вдруг обнаруживаешь маленькие искорки надежды в его глазах – может быть, ты купишь его рыбу?
Если отойдешь от картины подальше и посмотришь, уже не увидишь те белые искорки – и ты тоже не купил ту рыбу.
Подойдешь к старому рыбаку опять – увидишь кусочек надежды в его глазах, а когда отступишь от него – искорки исчезают.
Можно подумать, что это – просто иллюзия, но сколько раз ты не попытался бы, столько раз и получишь тот же результат.
Мне тогда было двадцать лет, и я ходил смотреть на это полотно чуть ли не каждый день.
Я помню ту картину так отчётливо, что могу опять увидеть старика, то есть, могу представить себе, досконально восстановить его в памяти.
Я не просто смотрю, но также чувствую, что это же я сам, тот рыбак, смотрящий на Вас из рисунка с маленькими искорками надежды в глазах – а может быть кто-нибудь купит мою рыбу?
Внезапный Портрет Мастера
(Плач по смерти Реваза Инанишвили*)
***
Снег согнул бамбук,
Словно мир вокруг него
Перевернулся.
(Мацуо Басё – 1644-1694).
– Он большой, слишком большой. Его масштабные персонажи могут сотрясти мир, – сказал мне задумчиво и после паузы добавил: "Но обычный человек не такой"…
– И как насчет Вас? – я спросил.
– А я – маленький. Усталый, и даже не могу ходить без своей палки. Как видишь, сижу я здесь, под сенью этого старого дуба, и не хочу высоко глядеть, пальцем в небо попасть. Я только пристально смотрю вниз, наблюдаю муравьев, которые гораздо более тяжелый груз несут, чем сами они, – и он умолк, может быть, ожидал моего ответа.
– Я не хочу быть большим, как тот… И считайте меня, пожалуйста, вот одним из этих муравьев, – ответил я.
И так он улыбнулся, как только он умел и никто другой – просительно, но с неподвижной грустью в глазах, и свою правдивую правую руку мне на голову положил.
Затем с помощью своей палки начал подниматься.
Вставал он очень медленно.
Встал на ноги, встал…
Так и ушёл – опираясь на палку.
Ушел, ушел…
И исчез.
Великолепным был он человеком.
– Я пишу только когда моя душа жаждет молитвы, – так он говорил…
А ты, крохобор, не не побоись его простоты, не называй "деревенским писателем".
В его деревне помещается целая страна или, если хочешь, целый мир…
Но знаю я: для тебя необходимо, чтобы сначала в Европе или где-то там назвали его великим писателем, как назвали художника Нико Пиросманашвили, а уж потом и ты заплачешь – мол, гениальнейшим был он писателем…
Это же крокодиловы слезы – говорят, так крокодилы плачут, когда уже съедят кого-то.
-–
* Реваз Константинович Инанишвили (1926-1991 гг) – крупный писатель-новеллист, а также автор сценариев многих кинофильмов; в том числе таких, на международной арене хорошо знакомых картин, как «Пастораль» (с Отаром Иоселиани) и «Древо желания» (с Тенгизом Абуладзе).
Одной его фразы: «Живущая в Сартичала старуха Кикнадзе, ста десяти лет от роду, с искренней горечью приговаривала: Несчастней меня нету человека на свете, уже шестьдесят лет я старуха…» – хватит для того, чтобы сказать, какой он мастер (для автора этой миниатюры, во всяком случае), не ниже, чем Рюноскэ Акутагава или же Иван Алексеевич Бунин (которых, кстати, Реваз Константинович очень любил и уважал!). А если кому-то интересно какой Реваз Константинович писатель, вот ссылка: http://magazines.russ.ru/druzhba/2002/2/inan.html
Река Твоей Души
Ларе Галль посвящается
У вод леманских я сидел и плакал.
Т. С. Элиот, "Бесплодная земля".
Если ты, усталий и безнадежной от этой жизни, долго побываешь на берегу реки, то увидишь, как принесут волны твой труп. И где ты будешь тогда, опять по берегу реки сидет или река твоей души унесет тебя медлено-медленно?
Как мы с Финниганом о цивилизации говорили
Эй, ты, чувак, слушай я о чем:
«КАЗНЬ СОКРАТА – весной 399 года до Рождения Христа…"
Вот, что тут пишут:
«Прямота суждений СОКРАТА и обличение им своих современников создали ему много врагов, которые обвинили его в развращении юношества и в отрицании государственной религии».
А текст обвинительного приговора сообщает Ксенофонт в «Воспоминаниях о Сократе»:
«Сократ виновен в том, что не признает богов, признаваемых государством, а вводит другие, новые божества; виновен также в том, что развращает молодежь».
Приговоренный к смерти Сократ отказался от предлагавшегося ему друзьями бегства.
Да, чувак, он мог убегать из тюрьмы, из родного города, но он остался, чтобы пойти на смерть!
По приговору суда Сократ мужественно и спокойно выпил чашу с ядом цикута и скончался через несколько минут в полном сознании.
С этим поступком Сократ доказал, что он не только великий мыслитель, а еще и гражданин своего города. А может, "гражданин" неточно, а цивильный человек.
Я говорю о долге талантливого Сократа, как гражданина Афина! У него был ответственность перед своего города, перед обществом и народом, поэтому никак не мог бы убегать из тюрьмы. Со своим талантом Сократ был культурным, а с этим поступком он доказал, что он еще и Цивильный.
После Сократа, к сожалению, все мы забили быть цивильными. А вот, не забыли быть такими Европейцы! Вот почему обогнали всех нас на несколько веков.
Мы живем пока еще в культуре, а они уже давно в цивилизации.
Культурный человек или культурная нация, пока не означает цивильность ни того, ни другого. Культура – это возделывание, а цивильность – ответственность перед народом, и, конечно, перед историей.
А когда у тебя, дорогой мой Финниган, в душе есть еще и цивильность, а не только культура, ты, понимая, что цивилизованные страны более гуманны, чувствуешь себе эмигрантом своей же стране, в городе…
А если ты, чувак, ничего не понял, что я говорил, тогда я извиняюсь и удаляюсь…
Куда я пошел? Я слишком эмоционально тут говорю? И даже как дальтоник, только по черно-белому?
Да, не убегаю же я, и не люблю убегать. Могу вниз спустится, в пропасть, могу вверх взбираться, на вершину, мне неинтересно двигаться прочь по горизонтали.
А ты разве не понимаешь, что когда я вспоминаю казнь Сократа, когда рассуждаю о цивильности и о культурности, это не только эмоциональная выскочка, а это означает, что «в людях я разочаровался почти каждый раз, а в природе – никогда». – вот как говорил кто-то из древних, а может и не говорил… И я вспомнил из ниоткуда… А скорее всего сказал кто-то, но я не помню…
Ладно, Финниган, лаять ты еще успеешь, пошли подниматься на гору…
Но ты пока послушай, что такая цивилизация (civilization) по толковому словарю Владимира Даля:
"ЦИВИЛИЗАЦИЯ ж. общежитие, гражданственность, сознание прав и обязанностей человека и гражданина. Цивилизовать народ, обратить из дикого, грубого быта в гражданственный".
Пришла почтальонша…
1. Эх ты, недотепа!
Дождь моросит…
Пришла почтальонша, Варвара Давидовна, и принесла она бандероль от Почты России, склеенный скочом – воевали с этой бандероли, видно, открывали ее несколько раз – слава Богу, что там была книга, – так и оставили…
Ну, открыл я тоже и достал оттуда книжечку Сергея Алхутова «Царь и пёс».
– Что за Царь, и что за пёс, что их не украли? – спросила Варвара Давидовна, после жалоб на дождливую погоду.
– Царь – это Александр Македонский, а Пёс – Диоген…
– Синопский?
– Синопский, да…
Пошел в гостевую, вынес графинчик с водкой, налил стаканчике и дал ей.
– А ты?
– Да не буду я до седьмого сентября, ротвейлер укусил… уколи делали, сказали, что нельзя.
– Эх ты, недотепа! – махнула рукой, – Ладно, за царя и за псину! – и залпом выпила.
– Наливаю еще! – сказал я.
– Ни-ни-ни!!! Я на работе! – открыла зонтик, – Ладно, я пошла!
Уходит.
– Варвара Давидовна, а чаевые? Подождите!
– Да ты что! Из-за царя и из-за псину? Ни буду я, ни-ни-ни!.. Вот ты все «ротвейлер укусил» да «ротвейлер укусил», а ему и потруднее приходилось!
– Кому?
– Диогену Синопскому! А ведь нелегко в бочке жить, проживать!
И ушла.
Сижу, смотрю "Царя и Пса", и радуюсь…
А дождь моросит еще…
2. Как полёт чайки
"У меня горел камин… А вернее, мне о чем то рассказывал огонь…" – таким вот фальшивым "прозаизмом" никогда не начинайте ваш рассказ, а просто так:
Пришла почтальонша, Варвара Давидовна, и принесла она бандероль от Почты Азербайджана, склеенный скочом – воевали с этой бандероли, видно, открывали ее несколько раз – слава Богу, что там была книга, – так и оставили…
Ну, открыл я тоже и достал оттуда вторую бандероль – а тот из Санкт-Петербурга, открытий уже, и я достал оттуда книжечку Лары Галль «Буквенный угар».
–Опять из Москвы? – спрашивала почтальон. – Ты настоящим кремлевским агентом стал, получаешь все время документы через книг!
– А эта книга ведь из Санкт-Петербурга, так что, я агент Петра Первого! – ответил я ей улыбочкой.
А там, внутри обложки Автограф на Британском, но какой – не скажу!
И Варвара Давидовна удивлялся опять:
– Вах, вах, вах! Что за угар такой, и еще буквенный, что его не украли ни в Баку, ни в тут ? Дай мне, автографа прочту… Но ведь на латинице… А ты не будешь переводит, что ли?
Не стал я переводит, а пошел в гостевую, вынес красивую бутылочку Glenfiddich (жена подарила на ДР с советом – открывать только когда на хорошем настроении буду, а я открыл его когда поздравлял ДР Вову, Владимиру Захарову) и налил.
– Это у нас виски Скоттов, Варвара Давидовна, самогон особенный.
– Так-так-так… А за что выпьем? За Угара что ли?
– Ага, за Угара, буквенного! Эта как полёт чайки, такая книга! Я уже поздравил автору, но давайте, еще раз поздравим… Опоздала эта книга, раньше надо было ее выпускать… За угара!
– Эх ты, Шотландец! – махнула рукой, – Ладно, за Угара! – и залпом выпила.
– Наливаю еще! – сказал я, – Давайте, выпьем еще за дорогу из Санкт-Петербурга до Баку, и от Баку до Тбилиси, и не жила бы там прекрасная поэтесса Лала Мирзоева, я, из-за российской блокады с Грузией, ни черта ни получил....
– Ни-ни-ни!!! Я на работе! – она собрался, взяла сумочку свою, – Как хорошо у твоего камина! Ну, ладно, я пошла!
Уходил.
– Варвара Давидовна, а чаевые? Подождите!
– Да ты что! Из-за Угара буквенного? Ни буду я, ни-ни-ни!.. И знаешь, что?
– Что?
– Отменяют его!
– Чего отменяют?
– Эту чертову Блокаду! Чтоб свободно летали всякие чайки…
И ушла в зимнем холоде.
Сидел у своего камина, смотрел "Буквенный угар", курил сигару PHILLIES (дочка подарила на ДР с советом – курит только когда на хорошем настроении буду!), опять читал автограф, и радовался…
А камин у меня, правда, горел как надо…
3. Подпись знатока греческой словесности, замечательной Ираклия-Элефтерия Пеппы
(Письмо главному координатору сайта НЛО – www.nlo.gr )
Пилот, здравствуйте!
Пришла почтальонша, Варвара Давидовна, и принесла она бандероль от Почты
Греции – "ЕЛТА – HELLENIC POST", склеенный скочом – не воевали с этой
бандероли, видно, не открывали ее несколько раз… И слава Богу!
Ну, открыл я и достал оттуда красивый Диплом.
– Опять из Москвы? – спрашивала почтальонша. – Или из Санкт-Петербурга?
– Не-а, из Греции – из нашей колыбели!
– Ага, все мы немножечко греки! – соглашается она, – но ты их не спрашивал,
где они спрятали наше золотое руно?
– Ух ты! Вот, дорогая Варвара Давидовна, как Вы точно выражаетесь! -
обрадовался я, – А я на сей раз агент Атенцев, из Афины прислали ведь! -
ответил я ей.
– А ну ка, дай! – брала мой диплом, читала и удивлялся опять, – Вах, вах,
вах! Что за "ФОРМУЛА-НЛО" такой, а еще такой красивый? Ты взял третье
место… Ты что, на "ФОРМУЛЕ" тоже гоняешься, как Михаел Шумахер?
– Что Вы, Варвара Давидовна, это ведь литературный конкурс и вот наградили
меня дипломом третей степени, а еще и денежным призом.
– За твои рассказы что ли?
– Ага…
– И сколько дали?
– Сто долларов.
– Так-так-так… А что, вполне прилично… А ты уже бывал в ресторане с
друзьями за тех баксов?
– Не-а, я собираюсь еще прибавит что-то и выпускать свою книжечку…
– Эх ты, Сократ! – махнула рукой, – Ладно, я пошла! – она собрался, взяла
сумочку свою.
– Виски не осталось, но у меня есть хорошая Чача, подавать? – сказал я, и
стал подписать у ней в журнале, что она мне действительно доставила
бандероль.
– Ни-ни-ни!!! Я на работе! И что-то неважно себя чувствую… Но я
поздравляю, конечно… Ну, ладно, я пошла!
– Варвара Давидовна, а чаевые? Подождите! – побегал у моего письменного
стола, достал несколько монеток и дал ей.
А она улыбочкой смотрела на меня.
– А что? – я был в негодовании. – прибавит еще что ли?
– Да ты что! Я не из-за денег…
– Ну?
– А знаешь, та особа очевидно очень красивая…
– Кто?
– Тот, которая на твой диплом Михаела Шумахера обозначена, – и уточнила. -
Ираклия-Элефтерия Пеппа!
– Вах!
– Что за "ваах, ваааах"?
– А как вы узнали, даже я ее нигде не видел…
– Через ее подпись, Сократ! Ты уж поверь старому почтальоншу, или же
повнимательнее посмотри на ее подпись!
И ушла в зимнем холоде.
Вот такая история, Пилот!
На то, что все мы немножечко греки, я, конечно, согласен…
Где Вы спрятали наше золотое руно, тоже можно задавать вам вопрос, но…
А как Вы думаете, поверит мне старому почтальоншу насчет подписи?
Танец со скалой
«Если в вечный снег навеки ты
Ляжешь – над тобою, как над близким,
Наклонятся горные хребты
Самым прочным в мире обелиском».
Владимир Высоцкий, «К вершине» (Памяти Михаила Хергиани).
Однажды, осенью 1968 года дядя взял меня, – мальчика шести лет от роду – посмотреть на тренировку скалолазов в тбилисском ботаническом саду.
И тогда я, сидя на исключительно элитарном месте, в «ложе Бенуара», то есть на дядиной шее, увидел потрясающее зрелище.
Нет, это нельзя было назвать скалолазанием.
Это был танец на скале! Или со скалой! Ой, как филигранно, по-кошачьи, особенно двигался один из них. И правда – будто танцевал, ловко поднимаясь вверх по скале. Одним только пальцем зацеплялся за выступы, которых не замечали другие.
– А кто он? – спросил у дяди.
– Который? – щуря слезящиеся на солнце глаза, посмотрел на меня.
– Вон тот, который на скале танцует.
– И тебе понравилось? – обрадовался дядя. – Он – Тигр Скал!
– А почему Тигр?
– В газетах писали, что за своё умение с невероятной быстротой проходить сложные скальные маршруты он получил от английских альпинистов прозвище «Тигр скал».
– А кто он в действительности?
– Миша Хергиани!
– Правда? А я ведь тоже Миша! – обрадовался я.
– Да, вы тезки! – засмеялся дядя. – А еще говорят, что если он одним только пальцем зацепится за голый выступ скалы, целую неделю провисит над пропастью и не издаст стона…
Потом я смотрел много фрагментов из фильмов о скалолазании Хергиани, но тот первый раз, когда я увидел его на скале в тбилисском ботаническом саду навсегда врезался мне в память. Потрясённый увиденным, вернулся домой и с тех пор забыть об этом никак не могу. То, что я чувствовал тогда, можно сравнить лишь с тем моментом, когда я впервые увидел Нину Ананиашвили, выступления которой называют балетным танцем, но я уверен, – она не танцует, а летает на сцене, как летают птицы над горами.
Я тогда очень гордился тем , что мы с ним, с этим удивительным альпинистом оказались тезками, и так полюбил его, как любил своего родного дядю.
Когда по телевизору объявили о кончине Мишы Хергиани, в 1969 году, я тайком забрался на крышу, чтобы родные не заметили, и горько, безутешно плакал.
Тогда я возненавидел эти проклятие итальянские Альпы – мой Миша Хергиани сорвался со стены Суальто, то есть, не сорвался, а полетел. И в тех же Альпах, на вершину Монте-роза смотрел мой Форе Мосулишвили, когда пустил себе пулю в висок, из-за чего фашисты не расстреляли четырнадцать партизан.
Боже, как много я думал о том, что чувствовал Миша Хергиани при падении, и что думал Форе Мосулишвили перед неминуемой смертью…
Мне пришлось узнать об этом в 1987 году, в конце августа. Тогда я работал геологом-высотником на главном кавказском хребте, в ущелье реки Арагви, где расположен край по имени Пшави. Во время спуска с одной безымянной горы я тоже сорвался со скалы и летел примерно двадцать метров, – отчетливо помню, что успел три раза перевернутся в воздухе.
Та скала была не совсем отвесной, поэтому падая, я ударился несколько раз о ее выступы. А когда завершил падение, почти сразу потерял сознание, но до того успел удивиться сиянию многочисленных взошедших горных солнышек, и даже успел позвать друга, который бежал ко мне вместе с этими солнцами – а все это означает, что я тоже по-своему станцевал с той скалой.
Мою малехонькую скалу на безымянной горе Пшави никак нельзя сравнивать с семисотметровой Суальто – вершиной шестой категории сложности, где мой Миша Хергиани с пляской прошел вверх пятьсот метров, пока не сорвался, но я узнал то, что чувствует человек при падении:
«Ах, Господи, что это было – я летел в розовом пространстве и было мне скорбно, что больше, и это уж наверняка, не сумею написать хоть что-то… А потом ничего, прошло…
Продолжал свой полёт вникуда. Я не боялся, не страдал и не болело у меня ничего. Все видел одновременно: всё, что происходило со мной во время работы геологом; когда учился в университете; еще раньше, когда ходил в школу; и детство промелкнуло, когда я не хотел, но меня все равно вели в детский сад – короче говоря, я постепенно становился ребенком и вспоминал все тогдашние чувства и мысли… И я сидел у моего дяди на шее в ботаническом саду и смотрел – Ой, как филигранно, по-кошачьи, особенно двигался один из них. И правда – будто танцевал, ловко поднимаясь вверх по скале. Одним только пальцем зацеплялся за выступы, которых не замечали другие.
Вся прожитая жизнь прошла перед моими глазами, или это я прошел перед моей жизнью…
А дальше – розовое пространство закончилось и я прилетел в необыкновенно синее небо.
Я дышал с облегчением.
Куда-то пропало время, из-за которого, оказывается, я столько страдал. Время, разделившее в пространстве нынешнею Грузию от древнего Шумера, обыкновенную корову от динозавра, кавказские горы от гималайских, и так далее. За временем последовало и пространство – где нет времени, там не должно быть и пространства.
И поэтому мне сначала было очень приятно, а потом вдруг захотелось убежать оттуда, или очнуться, чтобы все это оказалось всего только лишь сном. А из-за горизонта ко мне двигалось белое облако, и я был уверен, что оно живое. Плыло облако, прямо на меня плыло, и я уже не мог убежать куда-нибудь подальше.
Потом я услышал удивительный голос, которому, казалось, я всю свою жизнь подчинялся. И этот голос не принял меня, и я понял, что надо вернуться.
Вернулся в синее небо, зашел в розовое пространство – я опять постепенно начал взрослеть, меня водили в детский сад, я учился в школе, потом – в университете, где я начал писать рассказы и радовался, что еще могу написать очень много, работал геологом пока не сорвался со скалы…».
Я тут процитировал пассаж из моего рассказа, который написал через семь лет после моего падения и назвал его так: «Мне скала явилась испытаньем». Перечитывая его, мне все время казалось, что там чего-то не хватает. А теперь уж знаю…
Отныне этот рассказ посвящается памяти «Тигра скал», Михаилу Виссарионовичу Хергиани.
И то, что я в шестилетнем возрасте не ошибся в этом гениальном альпинисте, твердит и памятная медаль, с надписью самого Михаила Хергиани: «Я вас любил, люди».
Письмо От Жанны Д-Арк
(Частично е-мейл, а частично и новелла)
Предисловие
Уважаемые мои читатели, я и действительно получил такой е-мейл, только написан он был не настолько пристойно! Если Бы Вы только знали, как материлась эта женщина-грузинка! Этакого дива я еще не видал! У меня волосы стояли дыбом, пока я читал это письмо- со мной женщины обычно так не общаются…
Я никогда не буду смеяться над такими женщинами – мне их очень жаль… Под маской смеха (надо мной!), перед лицом неминуемой смерти, она хотела, чтобы кто-то услышал её. Назовите это исповедью – не суть.
Знаю, что та беда, о которой она мне поведала, чаще всего случается с жительницами российских городов, но не минула она и девушек Закавказья и средней Азии.
С уважением,
Автор
This message is not flagged. [Flag Message – Mark Unread]
From: "Jana D’Ark" <......................> / This is Spam / Add to Adress book
To: "Mikho Mosulishvili" <.......................>
Subject: Pis’mo ot Janny D’ark
Date: Wed, 14 Jan 2003 02:35:29-0500
Приветствую тебя, уважаемый писец со смешным именем – Михо, блин! Вечный ты наш персонаж анекдотов, подобно несравненному Ходже Насреддину…
Моя близкая подруга прислала на днях твою книжечку "Полет без бочки". Прочла и чуть, было, не померла от смеха ранее отмеренного мне срока.
Ты в Германии бывал, наверное. Но мне подумалось, что историек из соседних стран, к примеру, из Бельгии, никогда не слышал.
Так вот, та близкая подруга мне твой е-мейл поискала, нашла, и вот сижу, и тебе письмецо настукиваю, блин.
Мои прикольные приключения в Бельгии начались довольно оригинально…
Говоря короче – близкие достали мне чужой паспорт, немного денег и отпустили в Бельгию. Там я должна была явиться в одно крутое заведение… В подпольный стриптиз-клуб, чтобы найти для себя работу.
В Бельгии, в основном, местные братаны тусуются: всевозможные абреки и кунаки – взлом магазинов, рэкет борделей, казино и стриптиз-клубов… мощно идет, блин ты мой, как по накатанному.
Хозяин того стриптиз-клуба – бывший полковник, выгнанный со службы за склонность во всякому дурману. Он туда приехал с поддельным паспортом и под чужим именем, но потом и бельгийский паспорт достал, и гражданином стал. На французский манер назвал себя – Франсуа, и взял фамилию – Гамба. Стал с виду респектабельным человеком, но такой же гнидой остался, какой, собственно, и прежде был.
Пришла, значит, я туда. Смотрю, шляются там тени всякие. Одну из них наугад в шекспировском духе спрашиваю: "Чего ты тут шляешься, тень отца Гамлета?". Он, собственно, и оказался хозяином, тот ещё фрукт. Поговорил со мной, – что да как. Да так, что аж фуфайка завернулась! – потом говорит: "Будешь передком шуровать!" – и принял на работу…
Сначала были танцы-шманцы-обжиманцы, – только "танцевала с передком" поначалу.
А уж потом вошла у Лже-Франсуа в доверие и стала смотреть за телками, нелегально прибывшими из постсоветских стан.
Лже-Франсуа Гамба имел собственный бордель и поэтому эти телки были ему нужны…
Ничего нет проще, чем привезти девок из любого постсоветского города, из которого тебе заблагорассудится. В официальную туристическую фирму присылали заказ, что "на высокооплачиваемую работу в Бельгии требуется девочки приличной внешности, со знанием французского языка и современных танцев, от 18 до 25 лет". За одну девку той турфирме мы платили несколько сотен баксов. Кроме того, эти фирмы, где полно своих мерзавцев и негодяев, с каждой телки собирала еще по тысяче долларов. – Ведь мы вас посылаем в Европу! На заработки!
А кому сейчас легко?..
Дурочек находилось более чем достаточно, – очереди стояли у тех фирм!
Мы себя подстраховывали и тем турфирмам нашего правильного адреса не давали. Была у нас съемная комната в Генте. Там и принимали живой товар.
Телки добирались до Бельгии. Дальше всё шло по хорошо налаженной технологии. Дело мастера боится.
Сажали мы наших новехоньких сотрудниц в закрытый фургон и увозили.
Вблизи от Антверпена есть небольшой городок – Брасхаат, а рядом с ним – небольшой лес. В этом лесу мы арендовали малехонький охотничий домик.
Чтоб телки не сбежали, забирали у них, бедненьких, паспорта и прямо в лоб говорили, чем, собственно, им придется заниматься.
День они должны были отработать стриптиз-клубе, потом день-другой – в борделе.
За каждый месяц они получали семьсот зеленых долларов, плюс те мелкие купюры, которые им засовывали за резинки лифчиков и трусов наши клиенты и клиентки.
Сумму эту и в самом деле отдавали девкам, но дело в том, что это минимальная зарплата в Бельгии. Сравним. В Голландии женщинам этого ремесла платят приблизительно полторы тысячи баксов, а то и больше за неделю. Но это в официальных борделях; при этом они должны иметь гражданство этого государства.
Когда мы с хозяином ставили девок перед фактом, ты не поверишь, блин, но многие соглашались совершенно добровольно. Некоторые так, для вида чуток плакали, но всё же говорили, что да, будем передком шуровать, но непременно требовали гарантий, что обязательно получат обещанные денежки.
Встречались и такие, которые при упоминании о борделе начинали гавкать или падали в обморок. Некоторые дегенератки пытались даже повесится.
Поначалу мы их по-хорошему, лишь ласковыми словами утешали. Если это не помогало, и они опять принимались за свое – не давали им еду; если и это не действовало, угрожали, что "посадим" за наркотики.
Редких телок такие ужасные угрозы не сломали. Разве что тех, у которых в голове тараканы. Таким Лже-Франсуа предлагал вернутся домой за счет фирмы… Но с одним условием – один раз такая телочка должна была потанцевать в стриптиз-клубе.
Сколько бы ни сомневалась такая строптивая телочка, но была вынуждена согласиться на танец; в это время её снимали скрытыми камерами. Для того, чтобы она, эдакая Жана Д-Арк, в дальшем не обостряла бы без того неприятную ситуацию. То есть, не стучала бы в правоохранительные органы тут или на родине. В противном случае мы выслали бы родителям и родственникам той упрямицы копию той видеокассеты, блин.
Ну, что оставалось таким Жаннам Д-Аркам? Мы уж её и так и эдак уламывали, что, мол, только один раз, не больше!..
Она плясала в тот вечер, но… с извинениями перед нею, мы объявляли что, мол, вот незадача – камера сломалась или видеокассета испортилась – прости уж такой гнилой базар! – но тебе придется и завтра потанцевать…
Какая бы она ни была идейная, но соглашалась, лишь бы отпустили ее домой. Лишь бы этот ад остался позади…
Вот таким образом, постепенно опутывалась Жана Д-Арк паутиной лжи Лже-Франсуа Гамбы. От судьбы не уйдешь. Становилась к станку.
"Бабы слабы на передок!" – выученной из своих абреков и кунаков любимой фразы радовался хозяин.
Д вру я тебе, вру! Какие уговоры? В обычных-то борделях, если сразу не понимает девка и не соглашается, так чаще всего – кулаком по морде, ногой в живот, ну и изнасилуют как водится. С самыми упорными, тем более, не вошкаются – чтоб не рыпалась пускают по кругу под пять, а то и больше братков, трахают со всяким извратом и бить не забывают, конечно. А чтоб с катушек не съезжали, да руки на себя не накладывали – бывало и такое, на наркоту подсаживают, конечно. А-то как же! Но у этого нашего мерцавца свои методы были – вроде бы даже добренькие. Это если с другими сравнивать. Так что, считай, моим протеже очень даже повезло!
Гамба психолог был – знал с какого бока подъехать, чем припугнуть. Редких тёлок не уламывали его "ласковые" уговорчики.
Кстати, если хочешь знать, то самые лучшие смотрительницы и энтузиастки в стриптиз-клубах и борделях именно из вот таких идейных Жанночек Д-Арк выходят…
В нелегальные бордели ходят в основном совсем тронутые мужчины-дегенераты и женщины-кретинки. Представь себе, что такие маньяки и ненормальные делают с нашими телками… Но именно такие маньяки приносят Лже-Франсуа Гамбе и его абрекам и кунакам самую большую прибыль.
Спросишь, мол, не было ли мне жалко тех девочек, которым я причинила столько зла?..
Как уже выше излагала, такая же идейная Жана Д-Арк была и я сама, это раз; и тот е-мейл, который ты читаешь, шлю из того отделения местной больницы, где лежат больные, у которых подцепленный ВИЧ уже перерос в стадию СПИДА, это два. И не спрашивай, пожалуйста, как меня угораздило – так отплатили мне высшие сферы, это их промысел, ему подчинен человеческий ум-разум, а не наоборот.
А ты, блин, скажи всем телк… девкам, что пусть не клюют на такую удочку; они здесь никому не нужны; никто их тут не ждет. Все эти красавицы для Европы – всего лишь предметы разового употребления. И точка. Они те пластиковые стаканы, которые, опустошив, оставляют мусорном ящике. Это же тараканья жизнь…
Кстати, и таких, каким был наш хозяин, не всегда балует судьба – бьёт так, что аж фуфайка заворачивается! – Лже-Франсуа Гамба местные охотники нашли в том же маленьком лесу в окрестностях бельгийского городка Брасхаат. Его повесили за ноги на престарелом дубе, и вокруг его окровавленного трупа вились и каркали удивленные вороны: "Каррр! Что же это мужчина тут делает? И что это за мужчина, когда он без члена?!"…
Говорила я, что от судьбы не уйдешь.
Адрес этого е-мейла я теперь заблокирую. Так, что, блин, не отвечай, смешной ты мой писака. Не тужься.
Мне самой так захотелось, и всю правду прокаркала я тебе, подобно тем черным воронам. Может быть, оно кому-то и поможет…
Ой, блин – плачу, аж фуфайка заворачивается!
С уважением к тебе, блин-Михо, -
Жана Д-Арк
Аллоплант
Ну, а теперь про жуткий случай с нами третьего дня, верней ночи. Не все же о тех, на войне… Можешь писать, пожалуйста! Ради Бога! А потом снова… те парни…
Так вот, у дочки моей, Мари, пропасть друзей, и новых, и старых, еще по медакадемии. Один из них – Шалва Маркарашвили, сынок криминального авторитета то ли из Таганрога, то ли из Сыктывкара, по кличкам Домино, а в основном Макинтош. Рядом с ним ошиваются, может, и однокурсники, но из тех, что потягивают «смешные» «самоделки» и не чураются позабавиться наркотой. Девица там есть, тоже из подружек Мари, Тата Нодиа, ни от сигареток с прицепом не уклоняется, ни от тусовок на всю ночь, если удается допроситься позволения у родителей, ни от укольчиков диабетическим шприцем, ни… Даже дружка себе завела, из состава Шалвы Маркарашвили, какого-то Датку Буадзе.
Словом, сам видишь, что за птица!
Шалва частенько тусуется со своим кутком, то в Тбилиси, у себя в доме на Майдане, а то на даче во Мцхета – туда-то и заваливаются на всю ночь, а то и на сутки.
Мари с ними вроде дружит, но белая среди них ворона, потому что независимая и как бы несговорчивая с ними, даже горазда покритиковать. Помнится, когда Тата Нодиа ездила в Нидерланды, Шалва и Датка подучили ее выпустить там из тюбика зубную пасту, герметически увернуть в целлофан скатанную в тоненькую трубочку марихуану, загнать ее в пустой тюбик, запустить выжатую пасту обратно, и ни одна собака, кокерспаниэль ли или немецкая овчарка, и ни один таможенник в мире марихуану эту ни за что не учуют.
Все и впрямь сошло как нельзя лучше, но когда Шалва с Татой расхвастались, Мари взъярилась и заявила, что штучки эти да дрючки могли кончиться для бедной Таты решеткой.
В последнее время Тата то и дело названивала Мари, звала съездить во Мцхету, на всю ночь, разумеется, там соберется, соблазняла, весь куток.
Мари рвалась ехать, ссорилась с матерью, умоляла пустить. Мать возражала – на вечер пущу, на всю ночь ни за что! Но с кем и как, упиралась Мари, я уеду оттуда посреди ночи? Все ведь останутся до утра! Не могу, – стояла мать на своем, – не пущу! И я слышал и запомнил их препирательства.
Вот такая, стало быть, у этого жуткого случая предыстория.
Да, не забыть бы! Мать Шалвы владеет большим косметическим салоном и раскатывает на BMW последней модели. А его весьма соблазнительная тетушка, Натали, вхожа в круг здешних топ-моделей и порой, при хорошем расположении духа, сама блистает на подиуме. Хорошее же расположение духа ее происходит по большей части от завозимого к нам, как элитарный, кокаина, хоть ей случалось нисходить и до субутекса, но в малых дозах. В общем…
Вечером, накануне той жуткой ночи, Мари со своей подружкой Натукой отправилась в какой-то клуб в Ваке.
Время идет чуть не к одиннадцати. Я говорю:
– Ната! Почему ты позволяешь ей возвращаться так поздно?
А она мне:
– Все клубы только-только открываются, Каха! Не держать же мне ее всегда взаперти?
Ну, ладно.
Сижу у себя за столом и в ожидании футбола по телику читаю первый том «В поисках города богов», с подзаголовком «Трагическое послание предков», Эрнста Рифгатовича Мулдашева. Том прислал мне из Москвы Володя – тамошний мой сокурсник, друг и коллега. Точней, Владимир Андреевич Зимма: не могу, написал, врубиться, не по моему уму книга, может, ты прочтешь-разберешься.
Почему бы и нет?
Мулдашев как-никак, мудрец мирового масштаба! Для перечисления одних его титулов пары-тройки листов не достанет. Основоположник новый отрасли медицины, регенеративной хирургии – «выращивания» тканей человека. Первым произвел трансплантацию глаза! Профессор! Признает, правда, что пока еще не до конца проник в сущность своего главнейшего открытия – биовещества аллопланта, каковой он составляет из тканей умерших, а потом применяет для регенерации еще живых, для чего прибегает еще и к основам религии и эзотерическим знаниям. Организовал пять научнейших экспедиций. Побывал в Гималаях, Тибете, Египте…
Умом вникаю в Мулдашева, но слухом улавливаю – в половине двенадцатого Мари позвонила Нате: вроде встретили они в пивбаре Шалву Маркарашвили с кутком, и тот ее пригласил, и она проводит Натуку домой, а сама поедет с ними. Хорошо, разрешила ей Ната, поезжай, но не задерживайся. Я это фиксирую в памяти, и в душу мне прокрадывается странная провиденциальная тревога.
Огорченный, расстроенный, снова тычусь в книгу Мулдашева. Когда на земле с избытком скопится людская гордыня, то есть приравниванье себя к Всевышнему, сокрушается этот проницательнейший автор, последний, то есть Господь-Бог, прибегнет к истреблению арийской (то есть не только немецкой, а всей современной) части человечества, точно так же, как до того смел с лица земли ангелоподобных, привидениеобразных, лемуровых и атлантовых. И когда решится на этот ужасный демарш, то передвинет северный полюс на шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть километров ближе к Америке – именно к Америке! – после чего начнется цепь катастроф: по планете прокатится волна высотой в километр, смоет все к черту, пойдут землетрясения, заизвергаются вулканы, растрескается вся суша. Из тверди останутся Памир, Гималаи и Анды. А на месте Грузии будут торчать из воды одни вершины Кавказа. Потом надолго затянется обледенение, толстый слой льда покроет места, где были Мексика, Канада, Америка. Но в скрывающемся под Тибетом Божьем граде Господь сохранит лучшую часть человечества, и через множество лет, когда все устаканится, Господь склонирует людей в лучшем, чем сейчас, варианте.
Вау, ну и книгу ты мне подсунул, Володя! И футбол по телику все никак не начнется!
Гураше Твалчрелидзе, другому моему другу, эта книга не нравится, а поскольку он ни много, ни мало доктор геологических наук, то и критикует ее со своего угла зрения – если бы, утверждает, этот профессор Мулдашев не начитался «Тайной доктрины» Елены Блаватской и порой учитывал что-то из геологии, то сообразил бы, что и Тибет с Гималаями не устоят, и узнал, что континенты движутся и через миллионы лет эти горы окажутся черт знает где.
Передумываю я, стало быть, все эти дела, а Ната тем временем перезванивается с Мари, и в двенадцать у них идет такой разговор:
– Ну, что, птенчик, уже пришли?
– Да, – видимо, отзывается Мари, – да, мама, мы уже здесь. Запиши номер телефона.
И я запоминаю, а Ната записывает этот номер – семь-семь, три-три, шесть-шесть, и предостерегает нашу Мари: гляди там, не задерживайся! Блатной вроде номер, но три-три и шесть-шесть, по Пифагору, цифры просто ужасные.
– Ладно, пока! – видимо, отвечает Мари и отключает мобильник.
– Если она отправилась в клуб в Ваке, то как оказалась в пивбаре, – недоумеваю я.
– Кто ее знает, – пожимает плечами Ната.
Углубляюсь в Эрнста Рифгатовича Мулдашева. Четверть первого, и мобильник Наты пищит снова.
Отмахиваюсь, сержусь на Мари: что ей нужно было в пивбаре?
– Господи, дочка! – взвизгивает Ната. – Что с тобой? Что случилось?
Мобильник отключается.
– Каха, скорей! Мари просит: «Помогите, мне плохо!»
Каха – это я, и до книги ли сейчас мне Мулдашева и долженствующего с минуты на минуту начаться футбола?!
Вскакиваю, хватаю парадные брюки, прямо на спортивную майку натягиваю безрукавку.
Ната сама звонит по мобильнику, но у Мари заплетается язык, и она только и может пролепетать: «Мама, по-о-о…».
Ната снова звонит, и снова связь прерывается.
– Звони по домашнему! – кричу я.
– Квартира Маркарашвили? – дозванивается она. – Я мать Мари! Дайте ваш адрес, не то я обращусь к полиции.
Стоило ей упомянуть, сам знаешь, что, как там перестали брать трубку.
Я тем временем был готов и принялся звонить сам, но отвечать никто по-прежнему не отвечал.
– Каха, скорее! – одевалась, причитая и приговаривая, Ната. – Скорей, пока ее не убили!
Мы несемся мимо детской больницы, и на бегу я выкрикиваю:
– Держи их домашний телефон под пальцем и передай мне, как только я попрошу! Почему ты ее пустила? Врали вы мне, что они идут в ночной клуб? Знала ты, что вовсе не в клуб, а в пивбар?
– Ладно тебе! Я ошиблась. Что ж мне теперь, топиться?! – рыдает Ната.
Пытаюсь на бегу дозвониться, но мобильник Мари отключается. Наверное, отключают нарочно.
Мари сама прозванивается к Нате, и Ната сквозь рыдания умоляет:
– Что с тобой, детка? Дай адрес! Какая улица?!
– Улица… – лепечет Мари, и кто-то опять отключает ее мобильник.
Подбегаем ко двору пожарной команды, где я обычно за лари оставляю на ночь свою машину, потому что у дома ее ставить нельзя, сопрут зеркала, и вообще…
Как назло, вспыхивает красная лампочка. Нужно срочно залить бензин. И заплатить охране.
Ната захватила с собой взятые взаймы пятьдесят лари.
Лечу на сумасшедшей скорости, съезжаю по Сараджишвили на Руставели, сворачиваю на спуск Элбакидзе. На «Лукойл» времени нет, заправляюсь тут же, сворачиваю на Табукашвили, к Мтацминдской полиции.
Влетаю во двор, выскакиваю из машины, взбегаю по лестнице. Нигде ни души. Мечусь по коридорам, реву во всю глотку, ниоткуда ни звука. Вспоминаю, что Мтацминдскую полицию объединили с Крцанисской и перебазировали на Атонели. Голова!
Завожу машину, чешу на Майдан.
Как-то я подвозил Мари к этому Маркарашвили, остановил здесь, на площади. Ее уже ждал какой-то мальчик, и они вместе пошли дальше пешком.
Выпрыгиваю у моста. Ната всю дорогу названивала в патрульную службу, но не сумела связаться, и я ловлю такси и прошу у водителя:
– Если встретишь патрульных, подошли вот к этой, моей, машине. Боюсь, как бы не убили мою дочку! Скорее! Прошу тебя…
Таксист с подозрением оглядывает меня и срывается с места.
Перебегаю площадь. Осведомляюсь по будкам, как звонить в патрульную службу.
Отвечают, что ноль-два-два.
Сетую, что не пробиваюсь через восьмерку.
Уверяют, что восьмерки не нужно.
Торопливо набираю и кое-как попадаю:
– Девушка! Девушка! Помогите… Пришлите кого-нибудь… Как куда? Сюда!..
Домашний номер телефона знаю… Адреса не дают! Моему ребенку плохо, а адреса не дали! Как бы ее там не убили!.. Прошу вас… пожалуйста… поскорее!
– Ладно-ладно! Недавно звонила ваша жена. Я связалась с компьютерным центром. Адрес мы знаем, и группа выехала! – успокаивает меня женский голос.
Показывается патрульная бело-голубая машина с включенной сиреной и мерцающими фарами на крыше.
Вокруг нас шастают, присматриваются-прислушиваются любопытствующие из близлежащих дворов.
– Скорее! Вот телефон. Мой ребенок! Она там… Это квартира вора! Помогите!
– Понятно-понятно! – вызывает патруль вторую группу. – Выехала? Спасибо…
– Она уже на Белуджской. В номере двадцать шесть. Но там все заперто.
Подкатила вторая патрульная.
Кричат, чтоб мы ехали за ними.
Мчимся. Влетаем на Белуджскую.
Запертую парадную дверь со стороны улицы выломали. Ворвались и вбежали во второй этаж. Порывались взломать и здесь.
Я бегу впереди всех. Патруль несется за мной, норовит опередить.
Спрашиваем квартиру Маркарашвили.
– Это с другой стороны. Нужно обойти! Вход Куркумельской семнадцать.
Бросаемся обегать.
Дворик с домом старинной постройки, аккуратно выбеленным, с забранными жалюзи окнами. Вверху окон два, внизу одно. Сейчас все темным-темные, ниоткуда ни лучика света.
Патруль переговаривается по рациям, удостоверяется, что не ошибся.
Звоним в дверь. Никто не отпирает.
Даже и сейчас, когда я просто рассказываю, у меня дрожат руки.
Как быть?! Не забывай, что мой прадед спустился сюда с гор, из Хевсурети.
Я прихватил с собой скальпель, и мне было до лампочки, что Шалва Маркарашвили отпрыск вора в законе. Если б не застал Мари живой, искромсал бы его в клочья, и никакой патруль не помешал бы мне, и где мне было бы помнить, что я почтенный отец семейства и солидный ученый, что защитил кандидатскую по офтальмологии и что пишу докторскую диссертацию!
– Патрульная полиция! Откройте! – в который раз напоминают притаившимся в доме.
Наверняка в нем кто-то есть. Я заметил движение жалюзи во втором этаже. К тому же за ним вспыхнула и тут же погасла лампочка. Мелькнул – я различил – абрис головы странной, четырехугольной формы, и я понял – пришлось как-то его видеть, – что это не кто иной, как Шалва Маркарашвили.
– Открой, Шалва! Открой! Отвезу ее в больницу! Не убивайте, мать вашу!
Открывать, что и говорить, не открывали.
Патрулей и разных других все прибавлялось. Явился даже телезвезда, по совместительству и в основном высокий полицейский чин Джомарди Мебуке.
Пришел и кто-то в гражданском, назвался начальником и выдвинул особо строгое требование.
За дверью и ухом не повели.
– Откройте! Откро-ойте! – вопил я.
Прибежал патруль из того, первого, дома, рассказал, что два пахана вылезли на крышу, одного их них поймали, второго и след простыл.
Сгоряча я заподозрил, что в доме хранилась большая партия наркоты, подлец – тот, что бежал, – захватил ее и, должно быть, уже где-то припрятал.
Привели пойманного.
К нему бросилась Ната:
– Вахтанг! Сынок! Мари там?! Ну, скажи… ты ведь бывший ее сокурсник!
– Что за Мари? Понятия не имею! – отперся и открестился он.
Уже в наручниках его подвели к белой железной двери, под натиском он призвал тех, что внутри, отпереть, потому что нет ни малейшего смысла упрямиться и упираться. Наконец изнутри отперли, и я первый вломился в квартиру.
Из-за плотно закрытых окон в комнатах душно.
В просторной столовой первого этажа накрыто на пару-тройку персон.
– Да не сюда! Вверх по лестнице! – подталкивали меня сзади.
– Теперь налево! Входи!
Врываюсь налево.
Комната, должно быть, та самая, из которой выглядывали.
Мари, разутая, лежит на двуспальном диване. По обе стороны от него по полу растекаются лужицы рвоты, от которых, однако, спиртным не несет.
Подскакиваю к дивану, первым делом бросаюсь осматривать вены. Вроде в норме, но говорить бедняжка не может.
– Ничего, дядя Каха, она… Ну, совсем немножко, всего-то четыре стопки… чуть-чуть приняла, и вот вам, пожалуйста! – оправдывается Шалва.
– Но почему ты не позвонил, чтоб мы сразу взяли ее в больницу! – взвизгивает Ната.
– Думал, позвоню утром.
– Пошел вон! А я думал, ты человек! – рявкаю я. – Скотина! Да скорей же!
– Позвонили! Уже позвонили… Вот-вот приедут, – урезонивает меня Джомарди Мебуке, – будет тебе… Ну, приняла каплю, и все дела…
Тип в гражданском оттягивает Мари веки.
– Отойди! Отойди! Отойди! – подает она голос по-русски.
Отталкивает всех рукой, не подпускает и подоспевших врачей из скорой.
– Ничего страшного, поверь! Ничего страшного, – не отходит от меня телезвезда-полицейский.
– Знаете, – реву, – чей он сын, и потому выгораживаете!?
Рядом, за дверью, осматривают на состояние вен паханов.
– Слава Богу, не в кайфе. Ни один! Не волнуйтесь, мадам! – обхаживает Нату кто-то из силовиков. – Нас бы устроило, если… Но нет! Ни один… Никто!
Ждем носилок.
С ними задерживаются.
Телезвезда-полисмен поднимает-таки Мари на руки, доносит до лестницы, передает мне, я сношу ее вниз, проношу по коридору, ощущаю некоторое облегчение от того, что покидаю этот отдающий мертвечиною дом.
– Мари, не бойся! Мари-и… Это я, и все хорошо… – шепчу своей доченьке, но она не реагирует. Разве что не отталкивает, как давеча:
– Отойди! Отойди!
Подношу ее к карете скорой помощи, распахиваем дверь сзади, укладываем на носилки.
– Везем в Михайловскую! – распоряжается врач.
– Где эта Михайловская, черт ее знает! – оглушенный, врубаюсь не сразу, а ведь вырос на Земмеле.
– Да рукой подать! Езжай за нами…
– Садись ко мне, – заботливо предлагает Джомарди.
– Да нет, я на машине.
– Погоди, Каха! А я?! – бросается ко мне Ната.
Юркает в машину, дрожащими руками зажигает и закуривает сигарету.
– Что с ней будет, Каха? Что будет с девочкой? – твердит всю дорогу.
– Ну, теперь, слава Богу… присмотрим!
– Ну, ты и орешек, Каха! Отыскать только по номеру телефона! – безоговорочно признает мою оперативность Ната.
Подъехали к Михайловской.
Я тормознул у ворот.
Выкатили носилки с Мари, забежали с ними во двор.
За неименьем свободных мест в реанимации острых отравлений для Мари притащили койку из заначки.
С Мари занялась некая Нино, врач в голубом халате. Ввела в вену кровеочистительное, видимо, гемодез.
– Хорошо, что ее вырвало, – констатировала убежденно, – не то было бы хуже…
Я тем временем отвалил десятку скорой.
Две отсчитал за то, что открыли историю болезни.
Пообсуждали с Натой, почему Шалва Маркарашвили не отворял нам дверей, почему мешал Мари звонить, и я рванул в наркоцентр разузнать, что делать дальше.
Там сказали, чтоб я принес мочу, а крови не надо.
По тому, как ты рассказываешь, может возникнуть подозрение, что ей что-то влили в напиток, намекнул мне один тип. Черт возьми, я ведь немножечко врач, а сейчас как осовел.
Вернулся к Нино, врачу.
– Нужна моча!
– Нет, катетера я ей не поставлю. Жалко! Впрочем, дам мочегонного.
Взимает с меня восемьдесят семь рублей за устранение алкогольного отравления.
– Утром, может быть, отпущу домой… Вы знаете, она почему-то говорит со мной по-русски. Видимо, думает, что все еще в той компании. «Что ты выпила?» – спрашиваю я, а она мне: «Ману!» «Чего-чего?» – не поняла я. А она: «Ах, вы не знаете, что такое мана?» Что это за мана, вам самому известно?
– А черт его… водка, должно быть, такая, – наобум брякаю я.
Пока я мотался домой (пополнить содержимое моего истаявшего бумажника), в больницу пожаловали мать Шалвы Маркарашвили госпожа Тамара и его вращающаяся в кругу моделей и модельеров тетушка Натали.
Госпожа визгливо убеждала Нату, что Шалва, Божий агнец, никак не возьмет в толк, чего это Мари набралась, идучи к нему, в баре, любопытствовала, не требуются ли нам бабки.
Сочувствую Нате, попробуй сладь с этакой!
Несусь дальше. Начальница химико-токсикологической лаборатории Кета Яшвили оставляет у себя мочу, в ответ на что наутро мне выдают заключение:
«Иммуннохромтестовым исследованием в биологическом материале не обнаружено барбитуратов и заменителей бензодизепина».
Лаборант Диана Имедадзе заговорщицки сообщает, что хоть, правда, в анализе не зафиксировано ни психотропных веществ, ни опиатов, но… в городе чрезвычайно участилось применение клофелина. Что четыре таблетки растворяют в чае или даже в спиртном, вкус их от этого не меняется, но через несколько минут принявший слабеет, как от увесистого удара, сначала у него заплетается язык, потом речь срывается совсем, и он впадает в полнейшую отключку, что, однако, никак не сказывается на респираторной системе. Ссылается на свою приятельницу, отправившуюся в ресторан с другом, а очнувшуюся в постели человека, которого не переносила на дух. Метод уже приобрел известность, им с удовольствием пользуются грабители и не чураются девицы легкого поведения. Но в Тбилиси аппаратуры, устанавливающей наличие клофелина в моче, не имеется, и анализ надобно производить в Москве, в небезызвестном Институте скорой помощи имени Склифосовского, в реанимационном отделении Центра острых отравлений, в химико-технологической лаборатории. И пока до нее доберешься, моча, сколько ее ни обкладывай сухим льдом, замутится, и поди разгляди в ней барбитураты да опиаты!
Пробиваюсь к профессору кафедры фармакологии медицинского университета Тинатин Лисашвили. Уж если кто и расстарался, так эта ученая дама, но как отыщешь то, чего нет, то есть работающего над клофелином эксперта.
Всех врачей первым делом ставлю в известность, что жаловаться не намереваюсь, а просто желаю знать, применялся клофелин или не применялся.
Ната рассказывает, что, как выяснилось, Мари днем приняла противоаллергический супрастин, потом, вечером, запила его у Маркарашвили стопкой, а по словам последнего, четырьмя стопками, водки, после чего… Ничему из этого вздора не верю.
Маркарашвили сказал по телефону Мари, что пусть мать его так и разэтак, если он хоть к чему-нибудь во всем этом причастен, и хочет объясниться с ее папашей, то есть со мной, на что Мари посоветовала и думать не думать попадаться ему на глаза.
Наутро, после дежурства, захожу к Мари рассказать, по давней привычке, что у меня нового, порадовать тем, что давеча к нам зашел Чабуа Амирэджиби, подарил мне свою новую книгу с автографом… Захожу – и немею, столбенею, – у моей девочки, у доченьки моей – взгляд затравленного, загнанного зверька. Как, как люди додумываются до такого? – говорят, спрашивают ее глазки.
И я осознаю, ясней ясного убеждаюсь, что мне поделом, что я наказан по заслугам, что все эти эзотерические бредни с их штайнерами и блаватскими идут от него, прямо от него, от нечистого… Пока я просиживал, ломая голову над тем, каким будет конец нашей планеты, пока корпел над тем, чего… моей ненаглядной, дитятке моему грозило…
Если ты, Маркарашвили, ряб, гнусав и крысоват, если девушка, а особенно такая жемчужинка, как Мари, на тебя и не сплюнет, тебе не остается ничего, кроме как отправиться в аптеку, накупить, сославшись на давление у прабабки, клофелина, истолочь в тонкий порошок четыре таблетки, ссыпать в пузырек, надежно припрятать, уговорить вертихвостку Тату Нодиа выманить Мари из дому, от родителей, на всю ночь, хорошо бы в Мцхета, а нет, ладно уж, на Куркумельскую, близ Майдана…
И когда вертихвостка Тата Нодиа таки приведет ее, подсыпать ей из пузырька в стопку, и после этого надо быть полным придурком, чтоб до утра не продержать ее в доме!..
И когда ей станет не по себе, этак, с улыбочкой, как бы нехотя, мельком бросить ей: Маришка-джан, Боже мой! Что с тобой? Поднимись наверх, в спальню, и приляг там.
И она поднимется и приляжет.
Приляжет и понемножечку отключится.
И всю ночь эта чудо-девочка, эта прелесть, здесь, у тебя, и делай, что хочешь…
Утром за всем воспоследует легкая истерика: что, взвизгнет, дегенерат, ты натворил, разразится недолгими рыданиями и, в страхе перед родителями, затаится, замкнется и уйдет в себя.
Затаится и станет твоей игрушкой.
Станет, станет!
И уже не будет белой вороной в твоем составе.
За легкой затяжечкой чуточку травки, и – о Маришка, Маришка-джан, – ты уже наша – вся, с потрошками, – наша, и своими ручками уложишь и привезешь нам тюбики, ну, скажем, от зубной пасты, когда мы зашлем тебя в Нидерланды.
Но…
Мари, эта Маришка, Маришка-джан, сучка, перехитрила тебя…
Да!
Выдала твой домашний телефон своим предкам! К тому же после водки с клофом успела, дрянь, перед тем, как впасть в отключку, позвонить и попросить мать вмешаться.
Пока ты, Маркарашвили, рассиживаешь внизу и покучиваешь с кутком и, чтоб никто ничего не заподозрил, не торопишься уединиться с Маришкой, она и проскакивает со своим звонком предкам.
И когда ты взлетаешь-таки, бросаешься к дивану, зажимаешь телефонную трубку, она уже почти лыка не вяжет, только шарит слабой рукой по диску, замирает, чтоб отдышаться, и какой же дурень-родитель не насторожится от столь частых звонков своей доченьки?!.. И они примчались в мгновение ока, и ты в общем ничего не успел, но и доказать они ничего не докажут – в нашем городе выявить в анализе клофелин слабо решительно всем.
Фишка в том, чтобы не допустить отправки биоматериала в Москву, паче же потому, что у родителя там свой пахан со студенческих лет.
Вот для этого-то тебе и придется трое суток подряд не покидать аэропорта, контролировать предка на наличие термоса.
«Ах, так вы не знаете, что такое мана?!» – и сейчас звучит у меня в ушах. Стало быть, мана?! Мана! Мана…
Я, должно быть, отстал, замшел, забурел, но ведь не так, не так еще стар, чтоб не подъехать к дочке хоть на кривой козе!
Эта мана, растолковывали мне, в их составе сокращенное манагуа. Листья конопли кипятятся в сгущенке, и у того, кто склонится над котлом с этим варевом, ряшка так разгорается, что впору посрамить самого черта.
Короче, я все еще не врубился, чем повержен-задавлен, четырьмя ли таблетками клофелина или этой адской смесью, манагуа, но то, что с небес проучили, разобрались со мною за некоторое доверие к книженции подозрительного достоинства, прикрытой маской причастности ко всеобщим добродетелям, то это непререкаемый факт, и мне страшно даже на мгновенье представить, что Мари могла бы… о Господи, могла бы… наложить на себя руки…
Этот Эрнст Рифгатович Мулдашев хорошая птица! До эзотерий ему и шамбал?! Сидел бы в Уфе, столице Башкирии, и пересаживал в глаза пациентам биовещество аллоплант!
А странно все же, не правда ли, как это ткань мертвого человека возвращает к жизнедеятельности соответственную ткань живого?!..
Ты скажешь: если аллоплант оживляет, то, стало быть, – может и укокошить, но той ночью, когда происходило буйное дело, о котором я сейчас тебе рассказал, в Москве, в офтальмологической клинике, именно там, где служит мой коллега и друг Владимир Андреевич Зимма, и именно от распада тканей скончался подвергшийся их пересадке Макинтош… и, как мне сообщает Володя, в спецсоставе введенного ему аллопланта содержались и ткани его сына…
2005
Перевод с грузинского Майи Бирюковой
«Не пропоет петух…»
"И мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история часть которой я видел, часть слышал от очевидцев, а часть вообразил себе. История эта, так, как она сложилась в моем воспоминании и воображении, вот какая".
Лев Николаевич Толстой – "Хаджи-Мурат".
Посвящаю светлой памяти Зураба Цискаридзе и Демура Картозия, павших в деревне Камани (Абхазия, Грузия, Кавказ), около города Сухуми 9.07.1993. И, конечно, Генералу американской Армии Джону Малхазу Шаликашвили, выдающийся представителья одного из самых древних и благородных семейств Грузии.
Шел серый затяжной дождь. По изуродованной снарядами трассе пробирался белый ооновский "джип" с прицепом. За рулем сидел молодой капитан в темной форме, в пилотке, рядом с ним – одетый в такую же форму вице-полковник в очках с золотистой оправой. Сзади расположился пожилой мужчина в гражданской одежде с подбитым глазом. Крючковатый нос и усталый взгляд придавали ему вид старого нахохлившегося ястреба.
– Сейчас уже неопасно, сер, – продолжал начатый разговор вице-полковник, – наконец-то мне удалось оставить в Миссии нашего московского переводчика, я сказал ему, что с русским языком у меня нет проблем…
– Если вас еще что-то интересует, то я готов удовлетворить ваше любопытство, – проговорил пожилой.
«Прекрасно владеет английским!» – с удовлетворением отметил курносый капитан и переключил на средний режим "дворники", которые неустанно скользили по стеклу, очищая его от полчищ дождевых капель.
– Но почему вы прибили с чужим паспортом?
– Наша разведка выразила опасение, что я сильно рискую, направляясь сюда.
– Судя по вашему глазу, эти опасения небезосновательны… Мы в курсе, что вы родственник генерала, но в каком вы родстве?
– Довольно близком, сэр.
– Вы лично знакомы?
– Несколько лет тому назад я читал цикл лекций в американских университетах и имел счастье лично с ним познакомиться.
– Лекций на какую тему? – заинтересовался капитан.
– О творчестве Селинджера… Тогда нас и познакомили.
– Замечательно, мистер Пит! Я считаю себя другом генерала – мы закончили одну военную академию… – воскликнул вице-полковник. – Как-то ему посоветовали сменить фамилию, она, мол, слишком длинная и трудно произносимая. И знаете, что он на это ответил? "Это ваша проблема, а не моя!"
– Что ж, достойный ответ.
– Где погиб ваш сын?
– Судя по рассказам его товарищей, в окрестностях деревушки, куда мы сейчас направляемся.
– Вчера вас избили только за то, что вы соотечественник Сталина! А теперь, если узнают, что вы ищете сына… Словом, как я все больше убеждаюсь, и предусмотрительность вашей разведки и мое сопровождение – это необходимость.
– Ночью он мне приснился… Я пытался его убедить, что не пощажу и жизни, но он мне не верил и недоверчиво улыбался.
– При каких обстоятельствах он погиб?
– Говорят, остался один на высоте, прикрывая отход роты. Хотя, кто знает…
– Может, он жив и в плену? Такое тоже случается! – словно продолжил мысль собеседника военный наблюдатель.
– Все может быть…
– Ваш сын герой, оказывается! – воскликнул молча прислушивавшийся к беседе капитан.
– Вы тоже, профессор, в какой-то степени герой! – добавил вице-полковник.
– Насчет сына я полностью с вами согласен! Что же касается меня – вряд ли! Я всего-навсего отчаявшийся отец, изо дня в день вымаливающий у Бога одного – возвращения сына… И жду его, скорее мертвого, нежели живого… Хотя какая-то надежда еще и теплится во мне. На все воля Божья…
– Ого! Да вы к тому же верующий!
– Я, как и мои предки, православный христианин, сер. И Левана я воспитал в том же духе…
– Мы же, Адамси, – протестанты…
Машина вдруг резко затормозила и остановилась.
– В чем дело, Том?! – спросил вице-полковник, чуть не ударившись о лобовое стекло.
– Дорога перерыта, сэр! – чуть помешкав, выдавил несловоохотливый капитан Том Сиббер.
***
Над разрушенной войной деревней нависла свинцовая туча.
Дождь лил не переставая.
Одинокие вороны хохлились на развалинах обугленных домов.
На окраине обезлюдевшей деревни возвышалась церковь с зияющей пустотой вместо двери и обрушившимся от взрыва снаряда сводом. Дождь безжалостно поливал расстрелянные автоматной очередью фрески. В глубине церкви, у алтаря, жирная свинья c помутившимися красными глазками грызла человеческую руку, похрюкивая и подергивая хвостиком от удовольствия. Неожиданно животное бросило трапезу и, взвизгнув, выскочило вон, под дождь. Перебежав через проулок, свинья вылетела на небольшую площадь, где попыталась схватить петуха, устроившегося на брошенном кем-то перевернутом холодильнике. Тот, почуяв беду, всполошено закукарекал и перелетел на другой конец площади. Раздалась короткая автоматная очередь, вспенившая лужи вокруг петуха, однако он успел перемахнуть через частокол и исчез. Звуки выстрелов отбили у свиньи охоту преследовать птицу, она развернулась в противоположную сторону, сломя голову пересекла площадь и сиганула по проулку. Тяжело дыша, свинья неслась по улочке. Оставив позади деревню, ворвалась на убранное кукурузное поле и помчалась к возвышающемуся там же холму. Взбежав на него, она, похрюкивая, подошла к вскопанному месту, огляделась и ткнулась рылом в размягченную дождем землю.
Стрелял стоявший на посту часовой с изрытым оспой лицом.
Спустя некоторое время к нему подбежал другой солдат, толстый, задыхающийся от бега.
– Что случилось? – спросил он, с трудом переводя дыхание.
– Кажется, это был петух, перелетел вон через тот частокол, – как-то неуверенно ответил часовой, не решившись сказать и о свинье.
– Ты, видать, под кайфом, Джибраил! – хохотнул толстяк. – Да разве мог здесь уцелеть петух?! Баста, не кури больше!
– Ага, наверное, померещилось
– Ты не проголодался?
– Так себе…
– Ибрагим овцу привез, из штаба прислали.
– Нехрена!
– Хочешь, сменю тебя?
– Нет, не надо, приходи в свое время, через Час
Толстяк повернул назад, быстрым шагом дошел до школьного двора – в здании школы располагались изрядно поредевшая рота полковника Ибрагима Бек-Идрисова.
В довольно просторном кабинете на втором этаже женщина в камуфляже не сводила своих змеиных глаз с полковника, который, оголившись до пояс, сбросив обувь, стал на молитву.
– Аллах акбар! – воскликнул полковник. Женщина слышала звуки стрельбы, но смела произнести ни слова, до окончания молитвы запрещалось что-либо говорить.
– Именем Аллаха всемогущего и всемилостивого, – покорно выдохнул молящийся и начал ритуал омовения – плеснул на лицо несколько пригоршней воды из тазика, сполоснул рот, промыл нос и уши, пригладил пальцами густую бороду, омыл сперва правую ногу, затем левую и завершил процедуру омовением рук.
По рассказам Убаида, бывшего муэдзина, женщина помнила, – когда правоверный готовится к омовению, справа от него располагаются ангелы, а слева шайтаны. При упоминании Аллаха шайтаны шарахаются от него в страхе, и в это время им завладевают ангелы, которые ставят палатку из света, возносят хвалу Всевышнему, моля отпустить ему грехи.
Молящийся исступленно простер руки и повторил:
– Аллах акбар!
Затем сложил ладони и благоговейно принялся читать первую суру Корана. "Во имя Бога милостивого, милосердного… Слава Богу, Господу миров, милостивому, милосердному, держащему в своем распоряжении день суда! Тебе поклоняемся и у Тебя просим помощи: веди нас путем прямым, путем тех, которых Ты облагодетельствовал, не тех, которые под гневом, не тех, которые блуждают".
Данный момент для Ибрагима ничего не существовало вокруг, им владел экстаз – он был наедине со своим Богом. Наклонившись вперед, положив ладони на колени, он замер на какое-то время, затем выпрямился, воздел руки и воскликнул:
– Сами-ал лаху лиман хамидаху!
Он опустился на колени, опершись локтями об пол, потом распростерся на нем так, что носом коснулся коврика, на котором творил молитву. Затем приподнялся, оставаясь на коленях, снова пал ниц и снова приподнялся – один ракат (Часть молитвенного обряда) был исполнен, и он начал второй. Все повторилась сначала. Наконец он сел, поджав под себя ноги, гибкий, как скальный тигр, – ни одного лишнего движения.
– Свидетельствую, нет Бога милосерднее Аллаха и Мухаммед пророк его!
С блаженным выражением на лице он начал шептать особою молитву о пророке.
– Ас-саламу алейкум ва рахмату-л-лахи! – громко проговорил он, поворачиваясь сперва вправо, потом влево.
Теперь к полковнику можно было обратиться.
– Стреляли из автомата! – сказала женщина.
– Я ничего не слышал, – ответил он, надевая носки и просовывая ноги в высокие ботинки.
– Пойду, разузнаю, – не смогла скрыть своего недовольства женщина. Она взяла свой неразлучный снайперский карабин с оптическим прицелом и вышла из комнаты. Сбежав по ступенькам, направилась к наскоро сколоченному навесу на дворе, где на костре закипал котел с водой. Вокруг приставленных друг к другу столов стояли стулья. Там же, на крюке висела баранья туша, которую острым кинжалом разделывал Убаид в халате и чалме. Вокруг костра бойцы в маскировочной форме по очереди прикладывались к пшеничной водке. Свернув какое-то курево с едким запахом, они, глубоко затягиваясь, пустили его по кругу, и с каждой затяжкой глаза их мутнели подобно глазкам той свиньи-людоедки – то одного, то другого разбирал беспричинный хохот.
– Зачем стреляли? – строго спросила женщина Убаида.
– Часовой стрелял, Гюрза! – опередил Убаида боец с перевязанной головой.
– Петух ему привиделся! – со смешком добавил бывший муэдзин.
– Кто на посту?
– Джибраил.
– Бухой?
– Мы все бухие от гашиша и водки! – осклабился золотозубый.
– Кто принес?
– Ихний.
– Как же вы доверились?
– Да гореть мне в аду, если я доверился! – засуетился боец с повязкой на голове. – Сперва я его заставил затянуться.
– Да ему только гашиш дай, и он пойдет воевать против своих! – отметил золотозубый.
– Ты лучше скажи, Гюрза, что полковник делает?
– Опять молится!
– Мы собирались ему сигарету послать, но испугались – вдруг опять выбросит!
– Он чего-то на себя не похож, что-то с ним стряслось! – сказал перевязанный.
– И меня это беспокоит! – согласилась женщина-снайпер.
– Хотя бы поскорее война снова началась, а то жить скучно, – мечтательно произнес Убаидю
– Ин ша аллах! Дай-то бог! – раздалось в ответ.
Гюрза, покачивая пышными бедрами, направилась к дому. Солдаты проводили ее изголодавшимися глазами.
– Нет ничего лучше толстозадой бабы! – чмокнул губами юнец со связкой почерневших женских сосков на шее.
– Выбрось эту мысль из головы, Акула! – посоветовал ему муэдзин.
– Из-за этой бабы полковник уже отправил на тот свет такого вот вроде тебя! – пояснил золотозубый.
– Так он ее любит? – поразился Акула и, не получив ответа, примолк.
– Убаид, как написано в Коране о войне? – спросил перевязанный.
– "Уверовавшие, оставившие свою родину и ревностно воюющие на пути Божьем, жертвуя своим имуществом и своей жизнью, – на самой высокой степени достоинства пред Богом: они – блаженны". Сура девятая, айя двадцатая.
Дождевые капли исполняли какую-то чудесную, неземную мелодию, падая на грешную землю невиданным прекрасным занавесом.
Полковник, сидя в кресле, просматривал какие-то бумаги и курил сигару.
Покачивая бедрами, вошла Гюрза.
– Джибраилу петух привиделся!
– Скоро ему джины и шайтаны начнут мерещиться! – букнул Ибрагим, и быстро сложив бумаги в конверт, сунул его в нагрудный карман.
– Что это ты спрятал?
– Письма.
– Чьи?
– Жены.
– Дашь почитать?
– Как нибудь потом… Что, обкурился Джибраил? – перевел он разговор на другую тему.
– Ты должен запретить гашиш, они уже потеряли человеческий облик!
– Не выйдет.
– Почему?
– Из ста бойцов у меня осталось тринадцать, а запрети я гашиш, нас трое останется – я, ты да Убаид.
– И до каких пор они будут в таком состоянии?
– Пока не пришлют пополнение. Обещают.
– Мальчики уже соскучились по войне.
– Это перемирие ненадолго. Мы еще повоюем, они еще напьются гяурской крови!
"Кровопитие, похоже, у них в обычае, – подумала Гюрза. – Убаид как-то прочел мне стихотворение Шах-Аббаса… Как там было? Где-то пьют вино, у нас же – кровь врага. Фу, гадость!". Она вдруг почувствовала слабость в коленях. Ей представилось, как перерезают горло и подставляют стакан, чтобы наполнить его кровью. Она мысленно увидела маленький рог, который носил с собой полковник именно для таких случаев… Правда, он сказал "напьются", а не "напьемся"! Что с ним такое происходит?"
Со двора донесся какой-то шум. Гюрза выглянула в окно. Бойцы, галдя, поставили в круг пленного и по очереди наносили ему удары. Слабость в коленях прошла. Она сняла с себя кепи с длинным козырьком – у нее были короткие, стриженные "под мальчишку" волосы, скинула куртку, под которой оказалась только майка в пятнах, плотно обтягивающая грудь без лифчика. Ее холодные, зеленые глаза словно бы остекленели. Гюрза села полковнику на колени и потянулась к его губам.
– Отвали! – прорычал мужчина.
Женщина в бешенстве вскочила, из ее глаз посыпались искры.
– Ты уже неделю меня отталкиваешь! Что с тобой?!
– Ничего!
– Я больше не выдержу!
– А мне-то что?
– Пойду к Акуле!
– Можешь и с Убаидом лечь! Я не собираюсь из-за тебя еще кого-то убивать!
– Что с тобой, скажешь наконец?!
– Я же сказал – ничего!
– Опять о шайтан-гюрджи думаешь, я же знаю!..
– Правду сказал мне блаженной памяти…
– блаженной памяти?! Я удивляюсь тебе, Ибрагим, будто не ты пил горячую вражью кровь и не ты играл в футбол их головами!
– Смерть врагу определил сам Аллах, да славится Его имя! Вот только большим храбрецом оказался тот сопляк!
– Не ты ли поклялся пятерых зарезать на его могиле?!
– Так оно и будет! Одного вон уже готовят!
– А красивый был парень, шайтан-гюрджи… – пропела женщина, – с удовольствием с ним переспала бы!
– Он мне снится.
– Как?
– Я стреляю в него, но убить не могу.
– Выбрось из головы, – посоветовала Гюрза и, надев кепи и куртку, взяла карабин и вышла.
Дождь, похоже, припустил еще сильнее – небесный занавес стал плотнее.
Пленный едва держался на ногах.
Не зная, на ком выместить свою злость, женщина бесцельно вертелась под навесом, вдруг она недобро ощерилась – на столе стояла корзина с яйцами.
– Постойте! – закричала она, подбрасывая в руке яйцо. – я попаду в него с шестидесяти шагов!
– Подумаешь! – блеснул золотыми зубами один из бойцов.
– Положите ему на голову яйцо!
– Смотри, если грохнешь его, сама будешь разбираться с Ибрагимом! – предупредил ее Убаид.
– Прислоните его к частоколу и положите яйцо на голову! – приказала Гюрза.
Акула натянул шапку на уши едва державшемуся на ногах пленнику, положил на шапку злополучную мишень и крикнул:
– Смотри не двигайся, не то тебе каюк!
Гюрза вскинула карабин, прищурила глаз и взяла оптический прицел – застыла, как змея, наметившая жертву, – и, недолго целясь, так плавно нажала на курок, что дуло даже не дернулось.
Пуля просвистела, и по голове пленного растеклась желтая жижа. Восхищенные бойцы захлопали, загалдели.
– Тихо! – прикрикнул Убаид. – Кажется, машина едет!
Все притихли, прислушиваясь.
– Машина! – подтвердила снайпер. – Шевелитесь, спрячьте пленного.
Акула подскочил к истерзанному пленнику.
– Обоссался!.. – нахмурился он и поволок его к подвалу.
Тем временем снаружи заглох шум мотора и раздался сигнал.
Гюрза открыла калитку, выглянула на улицу и увидела белый "джип" с прицепом.
Появился Джибраил.
– Наблюдатели ООН.
– Я по флагу узнала.
– Сзади ихний сидит…
– Что делать?
– Отведем к полковнику! Только… погоди… Ты на седого взгляни!
– Ну и что?
– Да будь я проклят, если это не отец шайтан-гюрджи!
– Разве? – усомнилась женщина. – Ты так обкурился…
– Да ты присмотрись! – возмутился Джибраил и подал знак сидящим в машине выходить. Все трое вышли из машины и вошли в школьный двор.
Гюрза уставилась на штатского. Лоб, нос, глаза – вылитый шайтан-гюрджи! Надо спросить фамилию и имя! Нет, сперва нужно взглянуть на военное удостоверение убитого. Где оно может быть? Ах, да. В полевой сумке Ибрагима… А на фиг ей удостоверение?! Они похожи как две капли воды! Нужно сказать бойцам, пока они не поднялись к полковнику. Пусть здесь же, сейчас же расправятся с ним!
Прибившие укрылись от дождя под навесом.
– Кто такие? – спросил Убаид.
