Читать книгу Я уже не сойду на берег - Мира Береснев - Страница 1

Ксанна

Как-то по молодости загремела я в столичную горбольницу с воспалением легких – прямиком в инфекционку, филиал ада на земле. Поэтому следующие три недели были исполнены впечатлений: собственным недомоганием; спертой влажной духотой, смачно сдобренной сморканьем и кашлями 6-ти тяжелых пациентов в проветриваемой никогда комнате; эстетикой больничного ремонта (я сказала – ремонта?); смертью двух соседок по палате, одна за другой и, конечно, нежным общением с интеллигентным, вышколенным, хорошо обученным персоналом, который шевелился только если кто-то умирал, либо грозили смертью ему. Вдобавок непосредственная соседка справа и днем, и ночью практиковала мантру.

Вдох-выдох: "Ойгосподипоможибоженашмилосердный".

Вдох-выдох: "Ойбожемойспасительнаштаангелисвятіяктягне"

Вдох-выдох: "Ойматинкабожасвятамаріяшожцеробиться".

Все это бубнилось, лежа на спине с закрытыми глазами и скрестив руки на груди, так что казалось, что человек облегчает душу перед тем, как преставиться. Но как только звали в столовку, набожность выключалась, одевались тапки, и раба божия довольно бодро топала, чтобы занять первое место в очереди на двойную порцию. По ночам на этаже кто-то выл и бил тапком в палаты, периодически порываясь и к нам, поэтому приходилось закрывать огромную деревянную дверь в два человеческих роста, отчего духота в комнате сгущалась до консистенции горохового супа.

Уже этажом выше (куда я прогулялась как-то на консультацию к пульмонологу), водились обычные живые люди с почти здоровым цветом лица и осознанностью в глазах. Лёгочники. Здесь в горшках росли растения, паркет был устлан ковролином, в холлах неспешно читали пациенты, и в целом жизнь текла, как в недорогом, но чистом отеле. Поэтому назад в ад не хотелось вообще, но, видимо, у Боженьки на меня были другие планы…

Внизу, в 6-местной палате меня дожидались эрудированные, развитые, деликатные соседки. Они грызли семки прям в кровати, носили безразмерные потертые халаты поверх спортивного костюма, заправленного в махровые носки (а те с ногой – в сланцы), забористо обсуждали цены на огурцы в сравнении с прошлым, позапрошлым и ототойным годами, подряд смотрели по черно-белому больничному телевизору сериалы про Хулио, Пэдро и Марию, а в перерывах орали в телефон мужьям: "СТАС ТИ СВИНЯМ ДАФ? ТИ ШО ТОЙ?!! ВОНИ Ж ТОГО!!!…".

И вот я спускаюсь из опрятной пульмонологии в эту булькающую жижу, а здесь… новая соседка. Сухонькая старушка с элегантной волной короткой седой гривы. Сидит на краешке продавленной кровати в капроновых чулках и туфельках (переобулась!), в насыщенно-винном пончо. Бусы. Роговые очки. Сдержанно-красная помада на довольно бледном (румяные сюда не попадают) лице. И саквояж. Ни дать, ни взять Айрис Апфель посреди этого больничного свинарника. Сидит, брезгливо оглядывает весь в пятнах больничный боевой матрац и болтающиеся под потолком на черной паутине куски штукатурки… Старожилки косятся на нее и перезыркивают глазами, дескать, сколько протянет? За последние-то пару дней на этой койке две вон Богу душу отдали. Эта бегом помрет, до туалета не добежит. Вон, тощая. И старая. Дывы, кривится еще (не в театр попала, интелихэнтка!) И, пока я, морщась от покалываний в правом боку, впихиваю себя в сбитое грязное кубло из серой простыни и драного одеяла, за спиной раздается мелодичный, звонкий с хрипотцой вопрос: "Добрый вечер! Девочки, а где бы разжиться кипятком? У меня есть замечательный китайский чай. Попотчеваться бы, познакомиться!"

Водружается тишина. "Девочки" впадают в минутный коллапс, вероятно, раздумывая, что означает "по-почь…чего-то там" и чем отличается еёйный китайский чай от базарного по 6 грн. 43 коп., который они обсуждали весь позапрошлый день. Новенькая с высоты тонкой птичьей шеи осматривает эту ферму, смекает, что быстрее самой, и, выходя в двери, получает в спину ответ: "Дык в столовке може буть…".

Звали чудное существо что-то вроде Ксанна Леонидна. Как-то так оно звучало – элегантно, чуток небрежно и шустро. Точь в точь, как она сама. Ей было 95!!! По утрам перед зеркалом Ксанна подкрашивала губки и оправляла блузу, в которую переодевалась под кофту-пончо, "чтобы не выглядеть как смерть, докторам тут её итак хватает". Товарки вокруг по 6 дней трусы не меняли, не то, что развязать халат, а потому вид бабульки, румянящей щечки кончиками средних пальцев, мазнувших помаду, бесил их до зубного скрежета. Ксанна не успевала выйти в туалет, как бабье племя поднимало гул: "Вон, пішла цокать!", "Чого в сто рік харахоритись!", "Фіфа диви, када вже випішуть, неможу!".

Новенькая быстро отлежалась и на третий уже день стала двигаться порывисто и деловито, нарезая "для здоровья" круги по коридору вопреки рекомендациям врачей. Ксанна имела всех ввиду, а на пятый день добила весь этот лежебоковый бабский гарем… утренней зарядкой. Держась за обгрызенное изголовье кровати в 6 утра, до завтрака, она уже бойко махала сухими ногами и руками, подбадривая просыпающихся никому не близким здесь мнением: "В здоровом теле здоровый дух". Врачи заходили и посмеивались, они перестали ее осаживать – иначе она начинала с ними говорить. Общаться Ксанне явно было нужно как воздух. Но не с кем попало, а интеллигентный люд, врачи, быстро сбегали по важным врачовым делам. А потому, хоть я и делала старательно вид, что меня в палате нет, Ксанна быстро вычислила, что я здесь, почитай, единственная, кого интеллектуально можно принять за человека – и избрала своим собеседником. Я не планировала с кем-то общаться, очень хотела долежать до победного конца под очередной том Агаты Кристи и смыться на зачистку памяти, чтоб никогда не вспоминать об этом месте, но теперь, с утра до ночи, приходилось общаться с бойкой старушенцией, отказать которой было невозможно. Ксанна была готова обсуждать всё: театр, погоду, здоровье, домашних животных, моду, путешествия, новости, политику (с последней случился конфуз – на второй неделе она осадила здешних сериальщиц: "Господи, да сколько можно разжижать мозги!" и живо переключила телек на новости, отчего товарки по кроватям избубнелись и вконец скисли). Теперь в столовую Ксанна ходила под ручку со мной, за столик подсаживалась как к персональной подружке, а в промежутках между разговорами с таким достоинством сёрбала больничную перловку на моче, будто она посреди Монмартра.

Я томилась, мне говорить в таком количестве было сложно, а слушать я устала еще в первый день. Откровенно говоря, эта проклятущая яркая старушенция раздражала даже меня. Она была как вымпел среди одинаковых всех, как памятник непотакаемости и непохожести, вообще несоответствующий всему. Мне было 24, я была свеженькая приезжая из обычного заводского города, мне импонировало невысовывание, а такое поведение казалось необъяснимо, нелепо вычурным.

Из разговоров с ней я запомнила, что Ксанна всю жизнь была журналистом. Заслуженным каким-то, чуть ли не послом при партии. Что поездила по миру, похоронила мужа. А потом и дочь. И что, когда внучка осталась у нее на руках – она ее сама вырастила. А потом и правнучку. Вот, правнучка теперь в Нью Йорке, успешный журналист. Пишет, зовет к себе жить, хочет забирать, она ведь тут одна. А у них свой дом, праправнучку планируют и большая собака есть. Воспитанная, по фотографиям видно. Ждут прабабушку, а она пока раздумывает. Одиночество ее не тяготит и не пугает. Смерть – тем более… Вот, выпишется сейчас из больницы и у нее куча дел. Цветы по весне нужно прополоть под подъездом. Сама высадила, соседи-то пальцем шевельнуть ленятся, что уж говорить про ЖЭК. Девочек учит французскому и немецкому, у нее три ученицы. Все умнички. Книгу заканчивает. Не мемуары, боже упаси. Там про (что-то сложное и заумное, узкопрофильное). Ходит на курсы танго. Её партнеру 47, обожает ее. Навещал на днях, цветы принес, розы. Подруги? Нет. Ей сложно с окружением. Замужних однолеток она пугает, да и странные они какие-то, с пустыми глазами, без интереса к жизни. А ее возраста одиноких женщин почитай и нет почти… Вот, замечательно, что можно иногда с молодежью перекинуться словечком!