Читать книгу Майне кляйне поросьонок шпрингает по штрассе - Мирослав Велийкович Джикович - Страница 1
Оглавление…Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.
А. С. Пушкин
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВПОЛНЕ СЕБЕ ЗАКОНЧЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
Один вечер и немного от ночи
«Всё, пятнадцать минут, и уезжаю… На этот раз последние пятнадцать. Засекаю… Хотя, спрашивается, чего я высиживаю? Ежу понятно, что сегодня уже работы не будет. Если с утра день не задался, то с чего бы ему… Вот если этот тип в белом не подойдёт – домой, сразу баиньки, а уж завтра пораньше, свеженький, с новыми силами… На том, Роман Адамыч, и порешим. Но что я себя обманываю? Не подойдёт и этот мужик, и никто не подойдёт. Ясен пень – не задался день…»
Вынырнувший из темноты высокий мужчина в белом летнем костюме остановился на перекрёстке, оглядел припаркованные машины и решительным шагом направился к цветочному павильону.
«Шансы повышаются. Отчего бы этому благородному джентльмену не поехать к своей даме на таксо? Ладно-ладно, рано загадывать… И конкуренты-то почти все разъехались. Это оставшееся дитя гор на своей машине смерти мне не соперник… Одно достоинство у его лохматки ‒ мытая. Рассчитывает ценником убить, ясен пень… Не-е, этот клиент не такой, не будет из-за лишней сотни позориться. Хотя… посмотрим, что он там в цветочном выберет. Если три гвоздички, тогда, конечно, грустно».
Мужчина вышел из павильона, торжественно держа несколько на излете роскошный букет; равнодушно скользнул взглядом по выцветшей «трёшке» и двинулся к такси. Открыл дверь и, прежде чем сесть, спросил:
‒ Любезный, в Петергоф поедем? ‒ не дожидаясь ответа, с чуть виноватыми нотками в голосе добавил: ‒ И обратно!
«Вот свезло, так свезло! А я ещё, дурак, уезжать хотел… В оба конца, да не торгуясь!»
Роман мягко тронулся с места, бросил снисходительный взгляд на совсем сникшего кавказца и начал считать маршрут.
«Сколько же зарядить? Километров сорок… скажу сорок два… в один конец, по двадцать пять за кэмэ… это будет… это будет… тысяча пятьдесят это будет. Умножаем на два, плюс там ожидание… ну, уж пятнадцать минут точно… Две сто пятьдесят на круг. Ну, хоть что-то!»
‒ Только давайте сначала заедем на Казанскую… Это ведь по дороге, насколько я могу судить?
«Начинается! Как я не люблю эти внезапные изменения маршрута! Обязательно что-нибудь случится. Или передумает дальше ехать, или вообще смоется. Если с букетом уйдет ‒ к бабке не ходи, соскочит».
Но волновался Роман зря: подъехав к указанному дому, клиент даже не стал выходить, набрал номер и коротко бросил в трубку: «Я внизу!». Через некоторое время задняя дверь распахнулась и в машину села женщина, привнеся с собой сильный конфетный аромат. Роман незаметно приоткрыл окно.
‒ Цветы? Щербак, ты с ума сошел! Что случилось? За те двадцать четыре года, что я тебя знаю, вот так, без повода…
Мужчина что-то неразборчиво буркнул. Роман услышал, как женщина чмокнула его в щеку.
«Вот и славненько. Интересно, куда они собрались на ночь глядя? Может, в ресторан? Далековато… А если и в ресторан ‒ хорошо, ждать придётся часа четыре, это минимум миниморум… Прибавляем восемьсот, получается… две девятьсот пятьдесят. Точно! Так и скажу. И не три тысячи, а фактически все три…»
‒ А куда мы едем? ‒ в продолжение мыслей водителя игриво поинтересовалась женщина. ‒ Ты такой загадочный…
Мужчина замялся, но после некоторой паузы выдавил:
‒ В Петергоф.
Роман спиной почувствовал, как женщина окаменела. Через мгновение она дотронулась до его плеча и ледяным голосом произнесла:
‒ Товарищ водитель, остановите! Я выйду!
‒ Не останавливайтесь! Раечка, золотце, я тебя умоляю! Пожалуйста, поедем со мной! Кроме тебя, у меня ведь никого нет… ‒ мужчина схватил её за руки и перешёл на шёпот.
Машина остановилась на красный, и женщина, при желании, могла бы и выйти. Но не вышла. Она высвободила свои руки и отвернулась к окну.
«А может, они в гостиницу едут, в номера? И чего тогда она кочевряжется? Не шешнадцать ведь! Да и далековато опять-таки… А если и так, тогда ему прямой резон не держать машину. Вызовет утром другую».
Роман погрустнел.
«Ну и ладно, что переживать! В один конец ‒ тоже достойное завершение дня. Только в этом случае километр уже по тридцать рубликов будет».
…В том, что день, как Роман неоднократно выражался, «не задался», был виноват он, и только он. Поленившись с вечера заправиться и помыть машину, Роман сделал это утром, «на карту» встал лишь четвёртым. Заказ, правда, получил практически сразу.
– Шесть-тринадцать!
– Да, Маруся, шесть-тринадцать здесь!
– Шесть-тринадц… – Маруся зашёлся в кашле. Сегодня Марусей на подхвате был Серёга-«лишенец», отлучённый от руля «по-пьянке», но пристроенный в диспетчерскую. ‒ Шесть-тринадцать, у тебя ведь универсал? Бери заказ – длинномер… Я там сотенку приклеил…
Он продиктовал улицу и дом, и отключился.
«А квартира? А, ладно, подъеду – уточню».
Но, заехав во двор, Роман понял, что номер квартиры выяснять не надо – клиент стоял на улице. Точнее, стояли.
Очень серьёзная девочка лет десяти, в круглых очках, с бантом и в нарядном платье стояла рядом с настоящей, на две головы выше её арфой.
«Сволочь, Серёга, удружил… Длинномер… Знал бы… Как я её грузить-то буду один?»
‒ Это вы заказывали такси? ‒ Роман постарался быть сверхкорректным.
Девочка молча протянула зажатые в кулачке деньги и бумажку с адресом. Роман взял влажные купюры, пересчитал и открыл было рот, чтобы пошутить, но передумал. По лицу девочки он догадался: фразу типа «что же тебя родители на флейту (или скрипку) не отдали» произносит, гордясь своим остроумием, чуть ли не каждый таксист, даже не представляя, насколько эта мысль ей близка. Понятно было и то, почему она стоит одна: провожали бы взрослые, началось бы: негабарит ‒ надо бы прибавить, на переднем ребёнка не положено ‒ надо бы прибавить, а кто отвечать будет, мне мои права дороги как память ‒ надо бы… А так ― ну что с ребёнка взять. Небось, «добрые» родители сейчас прячутся за занавеской…
Кряхтя, царапая руки и едва сдерживаясь, чтобы не матюгнуться, Роман погрузил-таки инструмент, втиснул в оставшееся пространство привычную, по-видимому, к таким путешествиям юную арфистку, и осторожно поехал по адресу. Добравшись на место и выгрузив пассажиров, Роман поймал вопросительный взгляд девочки.
Ну уж фиг! Куда-то переть арфу Роман уж точно не подряжался. Он поймал первого попавшегося мальчишку, чей расфранченный костюмчик и скрипичный футляр неоспоримо свидетельствовал о принадлежности к изящным искусствам, и подвёл его к девочке.
‒ Знаешь его? ‒ оба ребенка дружно закивали. ‒ Замечательно! Просите кого-нибудь из взрослых, чтобы вам помогли. А мне ехать пора.
Роман сел в машину и, развернувшись, в зеркале заднего вида заметил, как дети растерянно оглядывались.
Не прав, ох, не прав был Роман! Нельзя, нельзя бросать беспомощного клиента ― будь это хоть пьяный, хоть старик, а тем более ребёнок! Неправильные действия совершил Роман, а за неправильные действия Бог Дорог карает. Если, конечно, заметит.
Заметил.
Весь последующий день пошёл наперекосяк. Сначала, героически прорвавшись через все пробки на Ваську, прибыл по адресу в заявленный – двадцатиминутный – срок, о чём, не скрывая гордости, отрапортовал Марусе. Однако после четвертьчасового ожидания выяснилось, что клиент не берёт трубку. Так случалось, и нередко: люди, кляня медлительных таксистов, в нетерпении выходили на улицу, их подхватывал частник, а отменить заказ ‒ это им было стыдно…
Встал первым на Ваське, и стоял недвижимо полтора часа, и это при том, что центр и Петроградка двигались довольно бодренько. Не выдержал, сорвался в центр, пристроился там пятнадцатым и, естественно, остров тут же поехал. Сделал одну минималку, отстоял ещё два часа, получил безнального клиента на Охту, и решил остаться, благо что был там один.
И всё. Впору запеть: «Словно замерло всё до рассвета…» Покатался по району, один раз взял «с руки» на полтинничек; через часа два объявил Марусе, что и Ржевку берёт, а спустя ещё час ‒ что и Весёлый может легко окучить… В итоге окопался у метро и стал ждать у моря погоды…
― Как я понимаю, букет тоже не мне предназначался?
– Нет, нет, тебе! И почему «тоже»? Я …
– Прекрати врать! Почему ты всегда врёшь? Сколько я помню, все эти годы ты мне постоянно врал! Ты никогда не говорил правды! И сегодня ‒ если б ты сказал по телефону, куда мы едем, я бы никогда…
«А, собственно, почему я должен безропотно соглашаться? Подряжались в оба конца? Подряжались, ясен перец! Так и скажу: мол, сразу надо было говорить, что только в одну сторону. Всё-таки не ближний свет: я бы, может, и не согласился бы, а так… Вот, смотрите: тысяча двести набежало, еще полцены надо бы набросить… Это уж минимум миниморум… Нет, лучше так: тысяча триста, плюс половина ‒ шестьсот пятьдесят, на круг тысяча девятьсот пятьдесят… Да, так-то лучше… А если две штуки даст, полтинник не верну: нету, скажу, у меня мелочи…»
‒ Щербак, смотри, смотри-ка!
‒ Куда?
‒ Да направо! Вот! Узнаёшь?
‒ Да… Сколько лет…
‒ Смотри, окошко горит! Да это же твой кабинет! Точно твой!
‒ Да нет, мои окна шестое-седьмое с краю, а это… Это же приёмная… А твои?
‒ У нас во двор выходили. Ты что, не помнишь? Ты вообще ничего не помнишь!
‒ Не заводись, прошу…
‒ Я же ещё и завожусь! Появляется посреди ночи, и…
«Подъезжаем. Наступает момент истины. И куда же они всё-таки собрались?»
‒ Любезный, сейчас на светофоре налево… Ещё налево… Вот, первая парадная.
‒ Ну, что сидишь, иди, ‒ произнесла женщина с деланным безразличием. – Не съедят тебя там… Цветы, цветы возьми!
Мужчина остановился, дёрнулся было обратно, но махнул рукой и решительно зашагал к дому.
Что произойдёт дальше? Пока это не ведомо…
Может статься, что мужчина скоро вернётся, сядет в машину, и они, не проронив ни слова, уедут в город, также молча выйдут вместе у дома женщины, и Роман так никогда и не узнает, куда же он возил загадочную пару в этот вечер…
А может, и наоборот: задержится надолго, а женщина будет всё чаще выходить из машины, курить и смотреть в единственное освещённое окно на третьем этаже, а потом, от отчаяния, поспешно и сбивчиво поведает Роману их историю; и будет клясть себя – дуру ‒ за доверчивость, а Щербака – за все смертные грехи, и в особенности за то, что повстречался
на её пути. И будет через слово требовать у водителя подтверждения, не замечая, что не слушает её водитель, погружённый в свои сложные расчеты…
Пока – неизвестно. Только что хлопнула дверь парадной и мужчина ещё даже не поднялся на этаж, поэтому – пока! – возможно всё…
Лиза
Лиза страдала.
По большому счёту, ничего необычного не происходило: Лиза страдала практически всегда, страдала всю свою недолгую жизнь, сколько себя помнила. Подчас причиной её скверного настроения были вещи вполне объяснимые: погода устанавливалась донельзя жаркая и душная, либо наоборот, дождь лил как из ведра – естественно, в обоих случаях о прогулках можно было забыть и приходилось сидеть взаперти в опостылевшем доме; недосып (крайне редко) или, напротив, пересып (как правило); подарки к празднику оказывались на поверку ну совсем не те, что она ожидала; шуточки и колкие замечания подруг, на которые Лиза обижалась сразу, или уже по прошествии некоторого времени, придя домой; случались и другие, не менее очевидные события. Но чаще мучилась она без всякого видимого повода, причём градус её страданий мгновенно скакал от простой хандры до истеричных приступов и обратно. Такой депрессняк со временем перестал смущать Лизу, она настолько привыкла к своему перманентному томлению, что периоды хорошего настроения стала воспринимать с недоверием.
Но не сегодня. Сегодня Лиза совершенно точно знала, в чём причина её тоски. У неё ещё никогда не было ЭТОГО. Именно так: Э-ТО-ГО – неопределённо, что придавало некий флёр таинственности и романтизма – Лиза и в мыслях, и, будучи наедине сама с собой – вслух – проговаривала это слово. Хотя на самом деле ни о какой неопределённости речи не шло: Лиза много раз представляла себе, как это всё будет происходить. Как её партнер подойдёт, робко приобнимет за талию, как она чуть отстранится и потом отвернётся, мимолётно поймав его взгляд, полный мольбы и бешеной страсти; и он тогда уже крепко-крепко сожмет её стан в своих объятиях, прильнёт к её шейке… ну и так далее – всё было обдумано до самых-самых мельчайших деталей, так, что уже становилось скучно.
С гораздо большим удовольствием проигрывала она в голове сцены первого знакомства и – особенно – расставания. Её герой покинет Лизу после первой же, страстной до безумия ночи: разлука должна происходить рано утром, за несколько минут до рассвета. Лиза останется на берегу, а её суженый будет стоять в лодке, которая вот-вот увезёт его в дальние страны, туда, где ему предстоит выполнить чрезвычайно важное и опасное задание. Они будут молча смотреть друг на друга, потом лодка отчалит и поплывёт очень-очень медленно, и густой туман будет налетать хлопьями, то скрывая её героя, то вновь показывая. Лиза не будет плакать, нет, и говорить ничего не будет, потому что все слова о том, что она любит его и непременно дождётся на поверку окажутся беспредельно глупыми и банальными и, главное – лживыми. Они оба знают, что расстаются навсегда, что ему суждено сгинуть на чужбине. Лиза была уверена в этом, но она была убеждена ещё и в том, что возлюбленный умрет с её именем на устах…
А потом… А потом она будет бесцельно бродить по улицам, натыкаясь на прохожих, а также по полям и лугам, натыкаясь на… ни на кого не натыкаясь, просто бесцельно. В компании она будет отрешённо смотреть сквозь подруг, а если кто-то обратится к ней, то она вздрогнет, бросит на вопрошающего непонимающий взгляд, и, ничего не ответив, тихо и печально уйдёт…
Надо заметить, что Лиза была ещё очень молода, её часики даже не начинали тикать, и она ни в коей мере не испытывала никакого физиологического дискомфорта от своего сегодняшнего состояния. Так что, ввиду отсутствия романтического героя, бросаться на шею первому встречному и быстренько бежать с ним спариваться не торопилась. Хуже было другое: все её подруги – и Жанна, и Тома, и стервозина Гуля, и Анька Большая, и Анька Маленькая, и даже Варя-толстуха – все, абсолютно все уже перешли в иную «категорию». Естественно, в открытую с ней никто на подобную тему не заговаривал, но Лиза подозревала, что стоило ей уйти из компании, как подружки начинали охотно перемывать ей косточки.
И Лиза решилась. В конце концов, она же не наивная малолетка, и понимала, что ждать красивого, мужественного и ласкового героя «с историей» можно бесконечно долго, и пора уже присмотреть кого-то из ближайшего окружения. После краткого перебора всех возможных кандидатур Лиза остановилась на Вадике, её давнишнем приятеле. Вадик был очень начитанным и довольно симпатичным, они частенько встречались с целью сходить куда-нибудь перекусить и поболтать на разные темы. Говорил в основном Вадик: казалось, не существовало темы, где он не имел бы обширных, энциклопедических познаний.
Сделав окончательный выбор, Лиза приступила к разработке детального плана. Первой же загвоздкой выплыло то обстоятельство, что за всё время их знакомства Вадик ни разу не проявил к ней никаких чувств. Может, он тщательно скрывал их, но существовала вероятность – почти нулевая, но всё же существовала – что Лиза была просто не в его вкусе. Лиза подошла к зеркалу и внимательно оглядела себя. Нет, это, конечно, неправда. Писаной красавицей она себя, понятно, не считала, но была очень и очень миленькой. Фигурка изящная, всё пропорционально, а ноги! Таких длинных и стройных ног ещё надо поискать. Божественные ножки, без ложной скромности. Но вот глаза… Глаза – да, не такие большие, как хотелось бы. Но это исправимо: если смотреть не прямо, а чуть повернуть голову и слегка наклонить, то не разберёшь, большие глаза, или нет, зато взгляд получается очень даже загадочный и в меру призывный. Лиза повеселела и стала готовиться к встрече, ведь Вадик обещал заскочить сегодня вечером. На всяческую романтическую лабуду вроде свечей или лепестков Лиза заморачиваться не стала, дабы не спугнуть его раньше времени, а оставшееся время провела перед зеркалом, так что к приходу ничего не подозревающего кавалера взгляд был доведён до нужной степени чувственности.
… – Лиз, привет! Опять киснешь? Нет? Вот и славненько! Я сейчас такую обалденную новость расскажу… А что это у тебя с головой? Шею продуло? Как-то ты неестественно скрючилась… Пойдем куда-нибудь? Хотя чего это я, тебе в таком состоянии на улицу не рекомендуется.
– Как скажешь, – Лиза подумала, а не обидеться ли ей на подобную бестактность, но передумала. Мало того, что бестолковый Вадик не обратит внимание, а уж когда до него допрёт, что она дуется именно на него, то будет долго допытываться… Явно тупиковый путь развития сегодняшнего вечера.
– Да, так вот, – Вадик был очень возбуждён. – Так вот, так вот… Ты про пирамиды слышала?
Лиза кивнула.
– Так вот, держись: я сейчас узнал, что, оказывается, эти пирамиды построили не наши предки! Представляешь? Не смогли бы они, при тогдашнем уровне техники, их построить! И не в количестве строителей дело. Сама понимаешь, народу нагнать – не проблема, вырубить в скале огромные каменные блоки, перевезти на охренительное расстояние, а потом ещё поднять на опупенную высоту – это ещё можно представить, но вот подогнать их – блоки эти – друг к другу вааще без зазоров… – он вскочил на ноги и начал нарезать круги. – Офигеть!
Лиза сделала робкую попытку перехватить инициативу.
– Вадик, прекрати мельтешить… Сядь! – она показала взглядом на место рядом с собой.
– Нет, ты, кажется, не догоняешь! Ты разве ничего не хочешь спросить?
– Хочу. Но сначала…
– Вот! Вот он главный вопрос! Если не наши пращуры воздвигли эти сооружения, то тогда что?
– Что? – Лиза начала терять терпение.
– Возникает законный вопрос: кто их построил? Догадалась?
– Вадик, прекращай свою викторину: «знаешь – не знаешь». Мы совсем не для этого сегодня встречаемся… – Лиза осеклась, но Вадик, кажется, не обратил внимания на её оговорку.
– Ладно-ладно, не сердись… Так вот, наши ученые предполагают, что эти пирамиды воздвигла другая цивилизация!
– Какая другая? Опять ты со своими пришельцами…
– Не пришельцы! Другая цивилизация, которая доминировала на планете до нас. Представляешь?
– Представляю. У тебя всё?
– Нет, ты не представляешь, совсем не представляешь! Огромная, охренительно технологичная раса! Предполагают, что они были настоящими великанами, во много, много раз больше, чем мы. Нас ещё и в помине не было… ну, может, и появился наш вид, но только биологический, ни о каком разуме и речи не было… Вот… И исчезли все абсолютно!
– Куда исчезли?
– Разные выдвигают гипотезы, – Вадик наконец остановился. – Может, эпидемия, а, может, космическая катастрофа. Но я придерживаюсь версии глобального изменения экологической обстановки. Помнишь, я тебе рассказывал, что очень много лет назад уровень Мирового океана был намного выше? Наверное, когда он опустился, и климат стал намного жарче, их вид и вымер, а мы, как наиболее приспособленные, и стали доминировать. Как-то так.
Он посмотрел на Лизу, явно ожидая расспросов.
– Вадик, – Лиза выдохнула, – нам надо расстаться.
– Что?
– Расстаться. Расстаться навсегда.
– Почему?! Что случилось?
– Ничего. Ничего не случилось, и ничего уже не может случиться. Никогда! – Лиза резко повернулась к нему спиной. Первая цель поражена: Вадик наконец-то заткнул свой фонтан.
– Ну, что стоишь? Уходи! Уходи! Уходи немедленно! – с тщательно выверенным надрывом Лиза пустила цепочку трассирующих.
– Лиз, я не понимаю, что…
– Он не понимает! Всё ты понимаешь, всё ты прекрасно понимаешь, только делаешь вид, что ничего не понимаешь! Очень удобную позицию занял: НИЧЕГОНЕПОНИМАТЕЛЯ! – Лиза била из всех орудий, не давая неприятелю высунуться из окопов. Но время главного калибра ещё не подошло.
Вадик замолчал. Никуда он не уйдёт, подумала Лиза, не в его это характере.
– Так мне что… уходить?
Пора!
Лиза резко повернулась, в глазах блеснули две крупные слезинки.
– Скажи… – её голос приобрёл жалобные нотки. – Скажи, неужели я такая уродина?
– Уродина? Нет, конечно, нет! Ты очень, даже очень красивая! – Вадик явно обрадовался: начали смутно проступать очертания лизиной истерики.
– Красивая… Врёшь ты всё… – Лиза устало опустила голову и тут же, фирменным движением слегка приподняла её и бабахнула:
– Скажи, я тебе хоть немножко нравлюсь?
Всё. Хитрым маневром противник загнан на минное поле. Справа болото, слева – овраг. Либо полная капитуляция, либо позорное бегство, с потерями остатков чести и командного состава.
– Э-э-э… Конечно, нравишься…
– Так почему, если, как ты говоришь, «нравишься», ты ни разу, ни единого раза не сделал даже попытки меня поцеловать?
– Э-э-э… Почему? Я не…
– Молчи! – Лиза села на кровать и похлопала на место рядом с собой. – Сядь! Не бойся, я тебя не съем!
– Не съешь? – усмехнулся Вадик. – Даёшь слово?
Он сел. Воцарилась неловкая пауза.
– Ну? – из котла противнику не вырваться, но и давать время на перегруппировку не следует. – Что сидишь? Сделай что-нибудь!
– Лиз, а ты уверена, что хочешь…
– Я никогда ни в чём не уверена, а уж тем более сейчас. Но если из нас двоих самец – ты, то тебе и решать!
Вадик вздохнул и несмело протянул руки к Лизе…
… Лиза лежала и смотрела на тихо посапывающего Вадика.
«А он хорошенький», – подумала Лиза. Её вдруг захлестнула огромная волна нежности, она потянулась к Вадику, и, неожиданно для себя самой, одним движением откусила ему голову. Не в силах остановиться, она съела её абсолютно всю, до самой последней крошки. Потом Лиза встала, посмотрела на всё ещё конвульсивно дергающееся тельце, и подумала:
«Надо спрятать в холодильник. Столько протеина! В моем положении мне надо будет много есть, и налегать на белок».
Лиза чувствовала некоторую неловкость. Практика сжирания самца после полового акта уже давно порицалась в обществе. С первых дней жизни молодым самочкам начинали внушать, что это – анахронизм, что надо уважать честь и жизнь самцов, и кривая поедания из года в год неуклонно шла вниз. При этом вопрос о введении ответственности: моральной ли, или, упаси Боже, уголовной, за смерть партнера даже не ставился.
Лиза явно повеселела. Она вышла из дома, и, жмурясь на ласковое солнышко, расправила крылышки. Сегодня, до конца дня нужно столько успеть! Сначала заскочить в районную оотеку, забронировать ячейку. Конечно, можно отложить яйца и дома, но это такая морока! Лучше довериться профессионалам. Потом обязательно сегодня же встретиться с подружками. Лизе теперь есть чем поделиться!
Лиза вдруг вспомнила Вадика и погрустнела. Никто уже не будет являться и с порога вываливать на неё целый ворох интересных фактов. Как он там говорил? Исчезнувшая цивилизация? Великаны? Теперь уже Лиза не узнает об этом никогда, но одна мысль не давала ей покоя:
«Интересно, а тогдашние великанши у своих великанов выедали только мозг, или съедали их целиком?»
Душегуб
– Эй, вы живой? Вы спите или как? На кладбище так-то нельзя спать. Один, вот, тоже, говорят, заснул на кладбище, так его и похоронили там…
Старик медленно приоткрыл глаза: голос принадлежал молодой девушке, ещё подростку. Ни обильный макияж, ни мешковатый наряд, ни густая, закрывающая половину лица иссиня-чёрная чёлка с фиолетовыми и розовыми прядями не могли скрыть её миловидности и свежести. Одной рукой она придерживала знавший лучшие времена велосипед, а вторую протянула было, чтобы потрясти старика за плечо, но передумала.
– Я уже три раза мимо проезжала, смотрю – сидит и сидит, неподвижно так… Не ханыга на вид, прикид цивильный… Думаю, надо подойти, проверить, мэйби того, кони двинул чел…
Старик, не издавая ни звука, наблюдал за ней. В его взгляде читалось нарастающее раздражение.
– А вам ничего не надо сделать?
Старик удивленно приподнял бровь и закашлялся. Девушка рассмеялась:
– Расслабься, дедуля. Я имею в виду памятники там, надгробия… работы любой степени сложности, опытные специалисты… Счас, пятьсек, – она вытащила изо рта жвачку, уставилась куда-то вдаль и, перекатываясь с пятки на носок, как могла проникновенней затянула: – Ничто не сравнится с болью от утраты наших родных и близких, рано или поздно мы сталкивается с этим, единственное, что мы можем сделать – это увековечить в камне память о любимом человеке… Памятники и надгробия, работы любой степени сложности, опытные специалисты сделают всё в срок и с отличным качеством…
– Э-э, погодите-ка, милая барышня… – старик оживился. – Насколько я могу судить, вы представляете интересы мастерской господина Маркса? Я, признаюсь, некоторое время назад имел честь познакомиться как и с самим уважаемым Эмилем… э-э… Бернардовичем, так и со всеми работниками вашего небольшого, но весьма, весьма сплочённого коллектива. Да-а… Но сколько раз ни заходил, такого прелестного создания, к моему превеликому сожалению, застать не довелось.
Комплимент девушке понравился.
– Я помогаю папцу. Сейчас каникулы, вот он с мутером мозг и вынес… Бухтел и бухтел: мол, чем по улицам задравши хвост шлёндрать, или за компом плоскожопие зарабатывать, лучше бы помогла отцу… У тебя язык без костей, кого хочешь залечишь, ещё и денежку хорошую получишь… А иначе сниму с довольствия. Это он так шутит, да мне и самой нравится, здесь супер, я только второй день работаю, а уже всё знаю… Вот Васёк велик подогнал, не айс, конечно, малехо покоцанный, но лучше, чем пешедралом из конца в конец… ваще было беспонтово… Пацаны поначалу волну гнали, что здесь страшно, типа жмурики ходят – я сразу въехала: втирают… Что я, малолетка какая? И совсем не страшно оказалось, а вечером ваще агонь, когда уже почти людей нет – тихо, только ветер сосны качает – всё так… так…
– Таинственно?
– Ну да, типа того. А это ваша жена? А от чего она умерла? Болела?
Оба поглядели на обелиск. С новенькой овальной фотографии на них смотрела, чуть прищурясь, немолодая седая женщина с доброй виноватой улыбкой. Несомненно, при жизни она носила очки, но перед съемкой решила обойтись без них и не ошиблась – кадр получился очень удачным.
Старик поджал губы и снова прикрыл глаза.
Девчушка покрутила головой, немного помолчала, но вскоре не выдержала:
– Ну, если ничего не надо, я поеду дальше. Или, если надумаете, вот, возьмите, – она протянула ему рекламный листок.
– Убили её, – голос старика стал неожиданно глухим. – Какой-то подонок размозжил голову – то ли палкой, то ли битой – и бросил подыхать на улице.
– Плохо. В смысле – соболезную…
– Если вы уделите мне несколько минут вашего драгоценного времени, я поведаю эту трагическую историю.
Девушка заколебалась:
– Идёт, только я… мне в контору надо… Я мигом, кабанчиком метнусь, туда-сюда и…
– Я вас уверяю, это не займёт много времени, а потом мы вместе решим, что ещё надо сделать.
Девушка обречённо вздохнула, посмотрела по сторонам, куда бы поставить велосипед, явно намереваясь прислонить к какому-либо памятнику, но раздумала и бросила на землю.
– Прожили мы с моей Галочкой вместе без малого сорок лет, – мужчина опустил голову, словно постигая смысл сказанного и проверяя, не ошибся ли в цифрах. – Да, сорок лет… И всё оборвалось в один момент. В тот вечер Галочка задержалась на кафедре. Я пришел домой, уже поздно – её нет. Позвонила – говорит, всё, мол, уже убегаю… Ты, наверное, голодный, потерпи, котик, скоро приду, я тебе курочку купила… Курочку…
Час прошел, два, третий пошёл. Телефон отключен. Я сначала злился, а потом вдруг отчётливо понял: случилось что-то страшное, уже непоправимое, уже – навсегда. Руки дрожат, ни сидеть, ни лежать – ничего не могу. Идти куда-то искать в ночь – а вдруг разминемся, она придёт, а меня нет – испугается. Да и куда? Вокруг дома разве что, а в парк – ничего не увидишь, фонарей нет, тьма египетская…
Наконец решил позвонить. Сначала набрал номер ближайшей больницы. Подождите, как, говорите, фамилия? Радзиловская? Приезжайте…
Её, лежащую в луже крови, нашли случайные прохожие. Вызвали «скорую», та и приехала-то быстро, но всё равно поздно… Она скончалась по дороге, на руках у врачей, не приходя в сознание… Травмы, несовместимые с жизнью…
– Да вы присаживайтесь, – старик чуть подвинулся. – А знаете, с чего начались наши отношения? Не поверите – в молодости я был жутко стеснительным. К девушкам тянуло, но совершенно не представлял, как знакомиться, о чём говорить. К Гале – красавице, она только перевелась из педагогического – даже подойти боялся. Всегда неприступная, смотрит на всех строго так… Меня, наверное, и не замечала. Да и с чего бы ей обращать на меня внимание? Вечеринок я особо не жаловал, танцулькам предпочитал библиотеку. Был, как вы сейчас называете, ботаником…
– Задрот.
– Что – задрот? – старик опешил.
– Не что, а кто. Ботаном уже никто сейчас не называет.
Старик пожевал губами:
– Ладно, пусть будет задрот. Хотя… слово какое-то… не очень… Да, так, о чем это я? А, подойти и пригласить в кино, в театр? Очень боялся оказаться в глупом положении: а вдруг получу от ворот поворот, и вдобавок она ещё и смеяться будет? Или посмотрит в глаза и прочтёт там все мои желания, мягко говоря, нескромные…
…В тот вечер случилось самое что ни на есть чудо. У друга был день рождения. Праздновали в общаге, народу – тьма, постоянно кто-то входил и выходил. Меня поставили на ответственный участок, в кухне – стеречь и помешивать картошку на сковородках.
Она появилась на пороге, сунула нос под крышку и с сожалением протянула: «Да, пожалуй, не дождусь. Поеду-ка я домой».
То, что произошло дальше, не имело никакого рационального объяснения: в меня натурально вселился если не чёрт, то совершенно другой человек. Этот другой вскочил и не терпящим возражений тоном заявил: «Я тебя провожу». Галя удивилась, но согласилась. Всю дорогу этот другой болтал без умолку, шутил, читал стихи, дурачился – и без малейших усилий с моей стороны. Я как бы отдал на время ему своё тело (и в первую очередь – язык), чтобы отстранённо смотреть на себя со стороны и чуть сверху.
Шли пешком, долго; Галя молчала и с нарастающим любопытством вслушивалась в мой трёп; а когда доверчиво взялась своей нежной лапкой за мой локоть, я почувствовал такой прилив сил, такое воодушевление, каких никогда прежде не испытывал; временами даже казалось, будто я не иду по дороге, а парю над ней, лишь слегка касаясь ногами.
Когда дошли до её дома, Галя – конечно, из вежливости – предложила зайти, на что я немедленно согласился. Дома была мама, в ожидании дочери коротавшая время за пасьянсом. Меня посадили пить чай за круглым столом под круглым же розовым абажуром, и мама, игнорируя укоризненные взгляды дочери, как бы невзначай расспрашивала, где я учусь, на кого, почему живу в общежитии, помню ли родителей… Потом прошло ещё много времени, и мама, уже потеряв всякую надежду, что я всё-таки уйду, сдалась: «Уже поздно, вам не на чем будет добраться домой, давайте, я постелю вам в гостиной на диване?».
И вдруг тот, второй, сидевший внутри и так здорово выручавший весь вечер, ничтоже сумняшеся выпалил: «Да что вы, не стоит беспокоиться, я лягу с Галей». Сказал – и тут же испарился, оставив меня расхлёбывать кашу. Классическая немая сцена: я с малиновыми ушами дую в давно остывшую чашку; мама в полуобморочном состоянии переводит растерянный взгляд с меня на дочь; и Галя – смотрит, как тогда показалось (она, правда, потом это отрицала), на всё это с диким восторгом…
– Вас выгнали?
– Нет, выручила неожиданно пошедшая носом кровь. Мама решила, что у меня помутнение рассудка. А через несколько месяцев мы поженились.
– А картошка? Сгорела?
– Какая картошка? – старик удивлённо взглянул на девушку. – А, картошка… Не знаю… Не помню. Да, так вот, этот день – день нашего знакомства – мы неизменно отмечали: сначала втроём, а после кончины мамы уже вдвоём; никакого другого праздника, включая дни рождений, не ждали мы с таким нетерпением.
– А почему вдвоём? У вас не было детей? А друзья?
– Детей Бог не дал. А друзья… Была одна пара, но они уехали на пээмже, уже давно, а так – изо всех близких только Галин двоюродный брат, но он на Камчатке живёт, уже сто лет не виделись – дорога туда-обратно в копеечку влетает, да и как-то незачем.
Вот так вот и жили мы все эти годы душа в душу. Почти все…
Это «почти» появилось в моей жизни в лице миниатюрной жизнерадостной брюнетки. В те, как сейчас называют, «лихие» годы мне удалось устроиться на подработку в юридическую консультацию. Она пришла на приём по пустяковому вопросу, мы мило побеседовали, я попросил её донести какие-то недостающие документы. А на следующее утро она чуть меня не задавила на своей «семёрке». Перепутала педали. Мне-то что, я успел отскочить, а с ней случилась такая истерика – насилу успокоил. И как-то так получилось, что уже к вечеру мы оказались в постели…
На всём протяжении моего романа я не давал Галочке ни разу ни единого повода – всегда приходил вовремя, никаких записок, звонков, отлучек, словом, никакого компромата. Но, несмотря на все предпринимаемые меры предосторожности, мне казалось – да что там казалось, я был уверен – что она всё знала. Ни словом, ни взглядом, ни намёком она не обнаруживала этого знания, боясь неосторожным движением оборвать ту тончайшую нить, что ещё связывала нас. Например, провожая на работу, она по обыкновению спрашивала, в котором часу я вернусь. Обычные слова, но что-то особенное всё-таки было в них: то ли нарочито безразличный тон, то ли то, как она поправляла мне воротник и избегала смотреть в глаза… Да, скорее всего, последнее: Галочка просто боялась увидеть в них страшную правду…
«…Всего-то одна неделя. Приеду, и надо будет поговорить», – она чмокнула меня в щеку, привычным движением стерла помаду и упорхнула в вагон.
Долго я бесцельно ходил по улицам, обдумывая слова моей пассии. Поговорить, поговорить… Конечно, она до сих пор безропотно сносила свое положение тщательно скрываемой любовницы, никак не подталкивая меня к каким-то решительным действиям. Но и дураку было понятно, что ей хотелось семьи, постоянного, никуда не спешащего по вечерам мужчину. А я… Мало того, что уже полгода держу её в подвешенном состоянии, так ещё и жену обманываю. Надо, не откладывая в долгий ящик, сегодня же сознаться во всем Галочке, объяснить, что так уж получилось, мы любим друг друга, я не могу находиться в таком двойственном положении, ты же умница, отпусти меня…
Было уже очень поздно, когда я поднялся к себе в квартиру. Пожалуй, Галочка уже спит, подумал я, и лучше отложить этот разговор на завтра.
Я открыл тихонько входную дверь и прислушался: тишина. Точно, наверняка умаялась за день и, не дожидаясь меня, легла спать. Я разулся, на цыпочках прошел было в гостиную, но так и застыл на пороге.
Стоявший посредине стол слабо озарялся светом двух почти полностью оплывших свечей. На нём стояла бутылка шампанского и угадывались тарелки и вазочки с закусками. В хрустальной вазе торжественно возвышался букет белых роз. Галочка сидела на стуле, чуть отодвинувшись от стола. Её руки безвольно лежали на коленях, а взгляд был такой… безучастный, что ли… Вернее, не безучастный, а было в этом взгляде что-то от взгляда ребенка, проснувшегося и обнаружившего, что он один-одинёшенек в квартире, а может быть, и во всём мире. Очень хочется заплакать, и страшно, и обидно – как же так, ещё вчера тебя все тискали, целовали, любили просто за то, что ты есть на этом свете, а сейчас всё кончилось. И непонятно, почему? В чём моя вина, неужели это я чем-то обидел обожавших меня людей, и они вот так решительно и бесповоротно отказались от меня?
«Что за праздник?» – хотел было поинтересоваться я, но не успел: осознание того, какое именно нынче число, электрическим разрядом прошло по всем клеточкам тела – тот самый, главный в году день! Как, как я мог забыть? Какой же бесчувственной скотиной надо быть! Вместо того чтобы, как обычно, прийти домой пораньше, с цветами (обязательно с белыми розами!), помочь накрыть стол, обменяться заранее припрятанными подарочками… а вместо того – «Я от тебя ухожу»?
Я подошёл к Галочке и рухнул на колени. Она очнулась и удивлённо посмотрела прямо в глаза. Я понял, что она уже не ожидала меня увидеть: по всей видимости, решила, что я ушёл навсегда; именно так же неожиданно исчез, как и возник в её жизни много лет назад в этот день. Я взял её руки в свои, чтобы она поняла, что я не видение, я живой, я рядом, рядом с ней, и буду рядом постоянно, как и все эти годы, с того самого дня, как завоевал её, и до самого последнего…
– А как же ваша любовница?
– А никак. Через неделю я не пришел её встречать. Чтобы исключить все возможные сомнения, мы с женой уехали на месяц в санаторий.
– И она вас не искала?
– Нет. То есть я не знаю, искала или нет. Во всяком случае, не нашла. Поняла, очевидно, что я сделал выбор. А мы с Галочкой так и жили в любви и согласии вплоть до того злополучного вечера…
Старик снова замолчал. Девушка вежливо подождала и открыла было рот, но тут он продолжил:
– Знаете, первые дни после её смерти я ещё как-то держался – надо было организовать похороны. А потом поплыл… Всё хозяйство ведь держала она. Когда платить по счетам, где лежат квитанции, как включить стиралку, какую рубашку надеть – всё навалилось в одночасье, руки опускаются. Аппетит вообще пропал. Утром что-то себе готовил – яичницу, кашу научился варить, – но не потому, что хотелось есть, а потому, что надо. Днём перекусишь где-нибудь, а вечером возвращаешься в постылую квартиру и куда ни посмотришь – любая вещь вызывает в памяти её образ. Я и помыслить не мог не то чтобы убрать, а и переставить хоть один предмет, напоминающий о ней; всё-всё в доме оставалось на тех же местах, как и в день её смерти. Сядешь так, и ничего не хочется: ни по дому что-нибудь поделать, ни телевизор, ни книги… И так становится тоскливо, пусто, жалко себя, невмоготу уже больше… Ночь превращалась в пытку: ни капли сна; и в тишине память один за другим возвращала счастливые дни нашей жизни… Но это ещё ничего, а вот думать о будущем, которого уже никогда не будет – было совершенно невыносимо. Никогда мы уже не поедем кататься на финских санках… Едва выпадал снег, в первое же воскресенье мы выезжали за город как можно раньше; я укутывал Галочку пледом и возил до самых сумерек; а на обратном пути в станционном буфете ели пышки, запивая обжигающим напитком из большого чана – его пополняла буфетчица, разводя кофе (это, скорее всего, был он) прямо в ведре, и все равно это было очень вкусно… А на будущий год мы планировали съездить в Суздаль, а то вот так приживёшь жизнь, а Суздаля и не увидишь…
Слава Богу, вам по молодости лет не дано понять состояния одинокого старика, но попробуйте хотя бы представить, каково это: осознавать, что ни одной живой душе в этом мире нет до тебя никакого дела, и так ничего и не изменится до самой смерти…
А тут ещё следователь… Я, конечно, понимаю, он выше головы не прыгнет, и преступники сами с повинной вряд ли придут, но ведь можно же выслушать пожилого человека, попытаться хоть как-то обнадёжить, сказать, что виновные непременно понесут наказание… А не скрываться или хамить, что, мол, ходят тут и ходят, от работы отрывают…
И тогда я решил умереть. Всё, пора и честь знать, хватит уже коптить. Свою программу на этом свете я уже выполнил. Коротковата, правда, она получилась… Какой же, по сути, ничтожный след оставлял я после себя: ничего не открыл, ничего не создал настолько значительного, что благодарные потомки сохраняли обо мне память. Нет, имя мое забудется почти сразу после того, как тело предадут земле.
Да и кому помнить? Ученики? Ну, выучил несколько десятков или сотен юристов. А по большому счету, не велика заслуга – не я, так другой сделал бы это не хуже, а может, даже лучше… На доме бронзовую табличку, что, мол, «здесь проживал с такого-то по такое-то выдающийся…» не прикрутят – не за что. Потомков тоже нет… Новой жизни никому не дал… Слава Богу, хоть ни у кого не отнял …
Никто и никогда не придет на могилу – разве что какой-нибудь прохожий скользнет взглядом по надгробию, прочтёт фамилию, даты, может, высчитает возраст зачем-то, да и выбросит всю эту ерунду из головы.
Да и зачем помнить? Разве говорят эти цифры о том, как человек жил, как умирал? Все его мысли, чувства, переживания, симпатии и антипатии; запас знаний, накопленный за десятилетия, нужных и совершенно случайных; память о прожитых днях, воспоминания о близких – всё это навсегда канет в небытие вместе с ним. Никому уже не узнать, что он, например, наизусть мог прочитать «Евгения Онегина» с любого места, помнил план Бородинской битвы и «правило буравчика»; не узнать, какое беспричинное чувство надвигающегося счастья вызывал у него запах хвои и смолы от только что принесённой с мороза елки, и что вкус киселя с детства вызывал отвращение…
– Простите, немного отвлёкся… Так вот, сделал я все последние приготовления: поставил надгробье на могиле Гали (и будущей моей), заверил завещание, в котором отписал квартиру на шурина, дал указания похоронному бюро насчёт моего погребения, оплатил всё и стал выбирать способ ухода в мир иной.
Вот тут-то и возникло некоторое затруднение. Легко (на удивление легко!) было отважиться на такой шаг, но как это сделать практически? Не ляжешь же просто на кровать, не скажешь: «Прощайте!» – и всё, тут же и помер. Сначала попробовал отказаться от пищи, но не тут-то было: несколько дней голодания смог вынести, но не более того – не хватило выдержки. Повеситься, или прыгнуть под поезд, или броситься с крыши – всё было страшно, пугала боль, да и выглядеть в гробу хотелось более или менее достойно. От идеи вскрыть себе вены, забравшись в ванну с горячей водой, я тоже, по некотором размышлении, отказался. Конечно, способ аристократический – помнится, в давным-давно виденном фильме некий патриций именно таким образом свел счёты с жизнью, тихо и безболезненно…
– Ой, я тоже смотрела это кино! Там ещё такой лапочка играет, я забыла, он ещё…– девушка наткнулась на испепеляющий взгляд и заткнулась.
– …Но мне он не подходил. Одно дело – совершить акт самоубийства в окружении родных, близких и преданных рабов, терпеливо внимающих, как жизнь капля за каплей выходит из тебя, но совсем другое в пустой квартире одинокого вдовца… Я представил себе, как через несколько дней или даже недель мое тело, раздувшееся от воды и с признаками разложения вытаскивают из квартиры… Хотя… кто бы меня увидел… Работники морга да похоронной конторы – посторонние люди, им по большому счету наплевать, привыкли.
Тем не менее я нашёл вполне приемлемый вариант.
Наступил день годовщины смерти Галочки. Я, по исстари заведенному обычаю, оделся во всё чистое, собрал в полиэтиленовый пакет загодя приготовленную бутылку, стаканчик и несколько бутербродов и потихоньку отправился, как говорится, в последний путь. Надо сказать, что чувствовал я себя неплохо: с того момента, как ко мне пришла идея досрочно, так сказать, прекратить земное существование, закончились мои ночные мучения и я прекрасно высыпался. Говорят, у преступников, осуждённых на смерть, бессонница пропадает, как только они узнают дату казни…
На кладбище первым делом я зашёл в вашу контору и застал там только одну приемщицу, вяло отбивавшуюся от кого-то по телефону. Меня она узнала и, прикрыв трубку рукой, спросила, срочное ли дело. Я попросил её прислать какого-нибудь специалиста часа этак через три – я, мол, хочу на месте показать, что надо ещё доделать. Трех часов мне хватило бы с лихвой на прощание с этим миром – пришедший нашёл бы только мой труп.
Как нарочно, стояла изумительная погода – тепло, ласковый ветерок, ни единого облачка… Я отвинтил пробку с бутылки и наполнил стакан до краёв.
Вы, конечно, догадались, что в бутылке был яд: в водку я добавил метанол. Знаете, что это такое? Это метиловый спирт: по запаху не отличишь от пищевого, но вещь смертельная… Одной такой дозы должно хватить, и никто не заподозрит самоубийства – решат, что несчастный случай.
Я поднял стакан на уровень глаз. Надо сделать всего несколько простых движений: поднести к губам, несколько глотков и – вечность… Всё, сейчас выпью, и пока не остановится сердце, успею вылить остатки отравы из бутылки, дабы ненароком не прихватить с собой случайного любителя угоститься на дармовщинку…
Я смотрел на прозрачную жидкость и никак не мог поверить, что это – смерть. То есть понимать-то я понимал, но не мог… осознать, что ли, или проникнуться…
Пожалуй, напоследок следовало бы порассуждать о предмете значительном, возвышенном, если хотите. Как-никак, финальные реплики… Например, о том, что уже через час я исчезну, а мир будет катиться дальше и дальше… Но в голову лезли мысли беспорядочные и донельзя банальные, никоим образом не соответствовавшие серьезности момента. Вдруг вспомнил, что забыл заплатить за телефон и электричество. Ведь специально выписал все дела на листок и в прихожей на стенку прикнопил. Планировал же по дороге зайти в сберкассу, но всё из башки вылетело… Теперь уже только шурин. Лишь бы он не затягивал. Электричество-то ладно, а телефон могут и отключить… Да что это я… Может, ему телефон и не понадобится – продаст квартиру и вернется к себе… Пускай, мне-то уже всё равно, пусть продаёт, и с мебелью, не жалко. Вот книги жалко, некоторые издания уже раритетами стали – всё-таки библиотеку всю жизнь собирал … Всю жизнь…
Старик опять сделал паузу. Девушка замерла и, казалось, боялась вздохнуть.
– Не выпил. Не то чтобы передумал, отнюдь нет, просто захотелось продлить эти последние минуты. Я запрокинул голову, любуясь безупречной синевой августовского неба, огляделся вокруг и … заметил подлетающего ко мне на всех парах этого вашего… забыл… немого-то…
– Васёк! Но он не немой, а…
– Вот-вот, Василий. Подбежал, радостный такой… Я ему втолковываю: рано ещё, я просил только через три часа. Он улыбается, головой кивает, показывает, что подождёт… И действительно, сел неподалёку на корточки, и на меня изредка поглядывает. Ну что тут делать? Не при нём же травиться… Всё настроение испортил. И счёл я тогда, что один день ничего не решает, торопиться особо некуда, перенесу-ка, пожалуй, это мероприятие на завтра. Вылил ядовитую смесь из стакана на землю, подхватил пакет с початой бутылкой и побрёл домой…
…Я стоял на том самом месте, где ровно год назад нашли умирающую Галочку. Позади меня горел огнями проспект Ленина, а впереди, за полусгнившим деревянным заборчиком, темнел непроницаемой тишиной Немецкий парк.
Тут я, наверное, должен дать вам, милая девушка, некоторые пояснения. Не знаю, бывали ли вы в моем районе или нет…
Девушка помотала головой.
– …Тогда объясняю. Пройти от остановки домой (а живу я в единственном доме по тупику Либкнехта) можно двумя путями: либо напрямую через парк, как и делают все жители днём, либо обходя его по более или менее обитаемым улицам. Парк хоть и невелик, но огибать приходится не только его, а и примыкающую территорию автобазы, так что крюк получается приличный. Но тем не менее вечером все мы так вкруголя и ходим. И дело здесь даже не в том, что в неосвещённом и запущенном парке можно ногу сломать. Просто с заходом солнца, когда и милиция боится туда сунуть нос, собираются различные компании, пьют и чем ещё занимаются, одному Богу известно.
Её обнаружили где-то здесь. Как мне рассказывал следователь, скорее всего, она зашла вовнутрь, наткнулась на грабителя или хулигана, побежала обратно и успела проскочить в калитку, но преступник догнал её уже на улице и нанес удар по голове.
Сколько раз я приходил на это место, пытался представить, как же это угораздило её, женщину отнюдь не храброго десятка и вполне благоразумную, совершить этот опрометчивый поступок – свернуть напрямую, через парк! И ответ всегда был очевиден – дома её с нетерпением дожидался любимый муж, голодный и капризный…
Я разыскал ту бригаду «скорой», которая подобрала её; они подтвердили, что шансов выжить после такого удара не было. Молодую пару, которая вызвала медиков, я найти так и не смог, да к тому времени уже и не хотел…
…Вдруг обнаружил, что иду по тёмной аллее. Понял, что задумался (это случалось со мной в последнее время всё чаще и чаще), и сделал это автоматически. Молодой месяц давал так мало света, что дорожка скорее угадывалась, чем виднелась. Первым желанием было, конечно, вернуться на проспект, где горели фонари и встречались редкие прохожие. Но тут я понял, что точка невозврата уже пройдена, и я обязательно пойду дальше. Мне необходимо было именно сегодня пройти этот путь до конца…
Ночь не помеха – дорогу я знал наизусть. Как говорят, нашёл бы и с закрытыми глазами. Сейчас на развилке направо, потом до того, что осталось от богадельни; обогнуть её, а там уже и выход проглянет. Я двинулся дальше и тут поймал себя на мысли, что пытаюсь идти какой-то крадущейся походкой и вдобавок постоянно оглядываюсь. Вот и зияющий пустыми оконными проёмами бывший странноприимный дом: и днём-то вид останков здания из тёмно-красного кирпича радостных чувств не вызывал, а уж ночью и подавно. В моё время все знали, что в этом некогда двухэтажном особняке была немецкая женская богадельня (от неё, кстати, и парк в обиходе стали именовать Немецким, игнорируя меняющиеся официальные названия); после революции устроили детский дом, а во время войны оборудовали замаскированный командный пункт; тогда же его и разбомбили. А сейчас молодежь всего этого не знает и называет попросту графскими развалинами.
Я почти обошёл здание, как боковым зрением приметил несколько сигаретных огоньков. Стараясь ступать как можно тише, завернул за угол. Не заметили, Бог миловал… Я вышел уже на финишную прямую, ещё десяток-другой шагов, и парк кончится, а там дом близко. Странно: квартира, ещё несколько минут назад ненавистная своей пустотой, вдруг представилась надёжной, желанной крепостью.
«Стой! Кому говорю, стой!»
От этих слов у меня в буквальном смысле подкосились ноги. Первым желанием было броситься бежать, но какое там – не только бежать, но хоть как-то ускорить шаг я был не в силах. Ноги, да и руки заходили ходуном.
«А ну, стой, падла!» – кричавший был совсем близко, я уже слышал, как тяжело бухали его ноги. Или это кровь стучала у меня в ушах? Сейчас догонит… И что, тоже размозжит череп? И зачем я пошёл через парк, кому и что хотел доказать?
Я остановился и обернулся. Пожалуй, лучше встретить смерть лицом, чем затылком. Неизвестный подбежал и тоже остановился. Даже в темноте я увидел, что это совсем ещё мальчишка, сопляк. От него за версту разило спиртным, но очень уж пьяным он не казался.
Я молчал. Пацан тоже: похоже, он и сам толком не знал, как себя дальше вести. Я немного успокоился. До хладнокровного убийцы он не дотягивал – так, гопота.
«Чё не останавливался, а? Прохилять хотел?» Мое молчание и неподвижность его обескураживали, и он попытался себя завести. Правую руку он держал в кармане куртки. Что там, нож? Или кастет? Может, я ошибался, и он ждёт только повода, чтобы прикончить?
Но тут его внимание привлёк мой пакет.
«Чё там? А ну, покажь! – он порылся и выудил бутылку. – О-па! По ходу тут водонька! Конфискую! В такое время с водкой здесь не ходят, знать надо!»
Он забрал её и, довольный, пошёл к своей компании. Через несколько шагов обернулся и крикнул: «Вали отсюда, старик! Шевели поршнями! Вредно в твоем возрасте пить, ласты склеишь!»
…После нескольких безуспешных попыток я попал-таки ключом в замочную скважину; в прихожей скинул на пол плащ, из последних сил добрался до постели, рухнул и мгновенно заснул.
Проснулся посреди ночи и почувствовал, что в квартире что-то изменилось. Я сел на кровати, огляделся в темноте и… увидел Галю! Она сидела в кресле у окна, в свете уличного фонаря, смотрела на меня и ласково улыбалась.
«Ты? Ты же ведь…»
«Умерла? Нет, как видишь, жива и здорова».
«Но как же так? Я же тебя похоронил… И там, в морге… Ничего не понимаю»
«А это была не я. Ты похоронил совсем другую женщину. Вспомни, ведь у той убитой весь череп был раскроен, лицо – кровавая каша. Разве ты опознал тогда меня? Да и хоронили-то в закрытом гробу».
«А вещи, паспорт?»
«Паспорт я подложила. И вообще, не придирайся. Тебе что, мало того, что я здесь?»
«Но зачем ты это сделала?»
«Я освободила тебя. Помнишь, как много лет назад ты хотел уйти? Все эти годы ты жил со мной из жалости, боялся оставить одну. А теперь я тебя отпускаю».
«Галочка, о чём ты говоришь, я без тебя жить не могу, я хотел сегодня умереть, потому что…»
«Да, я знаю, я слежу за тобой. Потому я здесь. Если ты меня по-прежнему любишь, обещай, что больше никогда не сделаешь попытки самоубийства. Обещаешь?»
«Обещаю. Но ты вернёшься?»
«Нет. Что сделано – того не воротишь».
Она встала из кресла. Никогда не замечал, что она такая высокая.
«Галя, подожди, мне надо тебе многое рассказать. Да, да, я же сегодня… похоже, отправил на тот свет твоего убийцу. Ну, то есть не твоего, а, получается, той женщины…»
«Когда это?» – она нахмурилась.
«Вечером. Я пошел через парк, а он отобрал у меня бутылку с отравой. Я мог предупредить его, когда он только увидел водку. Мог потом догнать, или крикнуть, но не стал. Испугался, что он рассердится и пробьёт мне голову. А сейчас мальчишка наверняка мёртв».
Галя с облегчением вздохнула:
«Успокойся, милый. Ни через какой парк ты сегодня не ходил, никого не травил. Я шла за тобой от самого кладбища. Ты обходил парк стороной. Тебе почудилось».
Она подошла и положила прохладную руку мне на лоб:
«А теперь прощай. И не делай, пожалуйста, больше никаких глупостей. Спи».
…Я проснулся поздним утром, по частям собрал одеревеневшее тело и спустился во двор, на лавочку. Неподалёку две женщины – одна из них наша дворничиха, вторая была мне незнакома – обсуждали последнюю новость: как вчера опять кого-то покалечили в парке – всю ночь разъезжали «скорая» и милиция. Из обрывков разговора, доносившихся до меня, я понял, что мина, невольно оставленная мною, сработала. Оставалось только выяснить, каковы жертвы.
Не буду утомлять вас излишними подробностями о том, как я получил необходимую информацию; скажу лишь, что пострадал только один человек, он жив и находится сейчас в той самой больнице, куда год назад доставили тело моей Галочки.
Я поднялся на отделение и прошёл на пост.
– К вам вчера поступил пациент с отравлением, – я постарался придать голосу безапелляционные нотки. На всякий случай я захватил давно просроченные корочки общественного совета Минюста, благо что красные. Но козырять удостоверением не пришлось. Медсестра равнодушно кивнула:
– Вторая палата.
Меня он не узнал. Я погрешил бы против истины, сказав, будто узнал его на все сто процентов: трудно было представить, что этот жёлто-зелёный полутруп, погасшими глазами уставившийся в потолок, так напугал меня вчера.
– Я следователь.
– Так… ведь… уже… – он с трудом облизал потрескавшиеся губы непослушным языком.
– Я по другому делу.
Я огляделся: в палате мы были не одни, ещё на двух кроватях лежали больные. Спали они или находились без сознания, было неясно; во всяком случае, они были обездвижены и, как и у «моего» пациента, каждому была поставлена капельница. Я наклонился к самому уху мальчишки, сгреб в кулак ворот пижамы и прошептал:
– Послушай, ты, сволочь… Вспоминай: год назад, парк, поздний вечер, женщина пожилая, седая, в очках… Ты её палкой по голове… Вспоминаешь? Говори, или придушу тебя сейчас…
Он сделал движение, пытаясь высвободиться, но сил даже поднять руку не хватало.
– Какая женщина? Не понимаю, о чём…
– Давай, давай напрягай память… Ровно год прошел. Она зашла в парк со стороны проспекта, ты на неё напал, она побежала, но ты догнал и размозжил голову… Ну? Небольшого роста, в очках… Она с собой ещё курочку, жареного цыплёнка несла…
Тут парень явно испугался:
– Цыплёнка… А-а, а как вы узнали? Я… я не хотел, это Жанна… она все… говорит, ей-то уже зачем, так вкусно пахнет, возьмём себе…
Пальцы у меня разжались…Вот это да!
А парень непонимающе посмотрел и искренне спросил:
– А разве за это могут посадить?
Этот вопрос, а вернее, интонация, с которой он был задан, меня явно озадачил. Он что, дебил? Не понимает, что бывает за убийство?
Вдруг он скосил глаза на дверь и взволнованно зашептал:
– Мама пришла. Пожалуйста, не говорите ей ничего, – и уже громко, обращаясь к ней. – Мама, познакомься, это следователь…
Я поднялся со стула и обернулся. Невысокая заплаканная женщина сделала несколько шагов и подняла голову.
Это была она!
Несколько мгновений она вглядывалась в моё лицо, потом узнала и в замешательстве прошептала:
– Ты? Следователь? Странно…
Затем она кивнула головой, приглашая меня выйти из палаты. В коридоре она сразу же набросилась на меня:
– Как ты здесь оказался? Ты вправду следователь? Какой же ты следователь, ты же… А-а, я поняла! Ты следил! Ты следил за нами! Ты всё знал и ни разу не пришел! Ты трус! Трус! Ни разу за все эти годы не появился, а объявился только сейчас, когда мой мальчик…
Она заплакала.
– Уходи. Ты нам совсем не нужен. Мы прекрасно обходились одни и…
Рыдания душили её. Наконец она немного успокоилась.
– Уходи, – взялась за ручку двери, обернулась и добавила с расстановкой. – И запомни: он не твой сын. Он – мой сын.
Она вошла в палату. Дверь хлопнула и слегка приотворилась. Я сделал шаг, взялся за ручку и… Знаете, не в моих правилах шпионить под дверьми, но сейчас что-то заставило прислушаться:
– Мама, ты плакала? Он что, всё тебе рассказал? Я же просил…
– Нет, а о чем он должен был молчать?
– Ты представляешь, он приходил по тому самому случаю в прошлом году… ну, помнишь, я рассказывал? Мы с Жанной тогда гуляли… Старушка у нас на глазах перебегала проспект, и ей по голове из самосвала выпавшей доской шандарахнуло… Мы тогда отнесли её на газон и «скорую» вызвали, помнишь?
– Да, припоминаю, и почему…
– Прикинь, у неё курица тогда была, мы и взяли… А что, если б не мы, в «скорой» бы сожрали. Так вот, этот мужик говорит, что мы украли…
– Успокойся, больше он не придёт…
Я тихонько прикрыл дверь и пошёл прочь…
– Вот здорово! А как сейчас? Они вас простили? Вы живёте вместе? – радостно затараторила девушка.
Вместо ответа старик медленно поднял трость и показал ею в сторону. Девушка проследила, куда указывала палка и упёрлась взглядом в расположенную неподалёку свежую могилу. На ней не было ничего, кроме креста и большой фотографии, укрытой в полиэтилен.
Девушка подошла поближе, наклонилась над фото, вдруг всхлипнула и закрыла лицо руками.
Старик не по-доброму усмехнулся, ни слова не говоря поднялся и неспешно последовал к выходу с кладбища…
—…Не было всего этого. Не-бы-ло! Выдумал всё старик, – Эмиль Бернардович в крайнем раздражении ходил по мастерской из угла в угол. – Хватит реветь. Неправда это всё!
Девушка сидела по-турецки на верстаке, закрыв лицо руками, и беззвучно плакала.
– Мы с этим типом давно знакомы. Каждому в своё время он рассказывал душещипательные истории. Каждому! И все в одиночку, и все разные – мне, Рафаловскому, Диме Ветошкину, Анне Константиновне… И ведь подгадает же, что б один на один остаться, и… Вот хотя бы и Василию тоже… Василий!
Васёк, неопределённого возраста парень с головой абсолютно лысой и донельзя загорелой, вздрогнул и отложил в сторону огромный бутерброд, на который только что, как удав, пытался натянуться.
– Василий, напомни, тебе про кого наш душегуб рассказывал? Про утонувшего брата?
– Н-н-н-н… – слово застряло и никоим образом не хотело выходить, – …м-м-м-м-м… – Васёк оперативно поменял слово на другое, но и его постигла та же участь.
Немного помучившись, он замолчал. Все вежливо ждали. Васёк, закатив глаза, прикидывал, какое слово имеет шанс проскочить, и без особой надежды на успех предпринял ещё одну попытку.
– П-п-племянника. Ц-ц-целый час лепил, как п-п-племяша в снегоуборочную затянуло, к-к-кишки на ш-ш-ш… – слова, начавшие литься если не бурным потоком, но уверенным ручейком, вновь упёрлись в невидимую плотину. Тут Васёк не стал применять старой тактики и упорно пытался выдавить непокорное слово. Видимо, было оно сверхважным для дальнейшего повествования и замене не подлежало.
– Вот! Видишь – полный бред! – Эмиль Бернардович торжествующе обернулся к дочери. – А тебе что он говорил? Что у него никого нет? Один, мол, на белом свете? Василий… Василий, прекрати! Хватит, хватит! На себе, на себе нельзя!
Васёк, отчаявшись продолжить рассказ, в страшном возбуждении начал жестикулировать и метаться по мастерской. Он был очень похож то на самурая, делающего себе множественное харакири, то на джедая, разящего направо и налево световым мечом: Васёк явно решил во что бы то ни стало всеми оставшимися в его арсенале способами донести смысл истории. Наконец он остановился, обречённо махнул рукой и побрел в угол к своему мегабутерброду, по дороге беззлобно пнув пустую пластиковую бутылку.
Эмиль Бернардович подошел к дочери, прижал разноцветную голову к плечу и жалобно попросил:
– Ну, не плачь, очень тебя прошу…
– Да-а, а зачем он его… такой лялечка… зачем, а?
– Да кто ж его разберёт, зачем? – он вздохнул. – Развлекается, по-видимому, так. Одно слово – душегуб…
– Шнек, – неожиданно четко донеслось из угла. – З-зараза…
О немцах, мифах и солёных груздях под водочку
Дорогая Пулковская обсерватория!
Чрезвычайно трудно передать на бумаге те чувства, коими охвачен был я с того самого мгновения, как увидел в почтовом ящике своём долгожданное письмо от вашей высоконаучной и глубокоуважаемой организации. Не чаял я, что так скоро получу ответ на свое сообщение.
Отрадно, что столь уважаемые мною учёные мужи смогли оторваться от беспрерывного раскрытия тайн нашей бесконечной Вселенной и выкроить малую толику своего драгоценного времени, дабы ознакомиться с сутью моего открытия! Видать, не зря мне, не обладающему высокими регалиями и учёными степенями исследователю-самоучке, пришла в голову дерзкая мысль представить на ваш высочайший суд скромные плоды моих размышлений.
И как досадно, что писать ответ мне взялся младший (как он сам подписал) научный сотрудник вашей досточтимой обсерватории Соседушкин Ю. Я.! Уж не знаю, чем он там у вас занимается, небось по молодости лет да из-за ума недалёкого ничего серьёзного вы ему доверить-то не решаетесь, вот и мается этот юный оболтус без дела, хватаясь за что ни попадя. Уж вы его там пропесочьте как следует, чтоб неповадно было без спросу отвечать от имени всей Пулковской обсерватории. А то отписался он, наглец, что, мол, «сведения, сообщаемые вами, очень интересны, но никак не входят в компетенцию нашего учреждения». А кому же, как не вам, разбираться в угрозах, грозящих из космоса нашей Земле через экспансию пришельцев, точные методы выявления которых среди людей я и разработал?
Однако пишу я это письмо не для того, чтобы пожаловаться на самоуправство нерадивого вашего работника (тем паче что жду ответа от других, не менее уважаемых организаций: Академий наук, университетов и прочих научных обществ), а с целью поделиться радостью, переполняющей меня всё то время, что открыл я решение задачи, не поддававшейся долгие годы. И пусть загадка эта и не глобальная, а всё ж приятно, что удалось и мне привнести свой маленький кирпичик в возведение храма науки, уважаю которую я безмерно и жизни без которой себе не представляю.
Не буду далее томить вас в неведении относительно сути разрешённого мною парадокса.
А звучит он так: почему немцы не ходят по грибы?
Вообще-то под немцами я понимаю всех европейцев, а почему я вынес в заглавие именно эту нацию, так тому есть резон: собственными глазами видел я, что в Германии грибные леса есть, а грибников нет. Бывал я там в самую жаркую для тихой охоты пору, но не заметил ни стоящих на обочинах автобанов машин, хозяева которых с корзинками и вёдрами углублялись бы в чащу в поисках грибов, ни почтенных фрау, продающих их в деревнях и на перекрёстках.
Справедливости ради признаюсь, что особенных душевных страданий от нерешённости этой проблемы я и не испытывал. С тех самых пор, как понял я, что в этом есть определённая загадка и решение оной никак не приходит мне в голову – ни мгновенным прозрением, ни путем кропотливых умозаключений различными научными методами, – отставил я её в сторону до поры до времени. И вот буквально на днях, просматривая Глобальную сеть на предмет поиска различных научных фактов, обнаружил я описание преинтерес-
нейшего эксперимента, по прочтении которого меня посетило озарение; произошло сие обычным для меня порядком: ударило в темечко, холодной судорогой прошлось между лопаток по позвоночному столбу и вышло через копчик; в голове стало совсем пусто, и лишь через мгновение решение сформировалось неким мыслеобразом, а уж затем постепенно обросло деталями. Но, прежде чем дать исчерпывающий ответ на поставленный вопрос, приведу вам описание этого эксперимента.
В одной из тёплых стран, прямо под открытым небом, в необычной клетке жили-были четыре обезьяны. Порода, равно как и пол этих приматов, для дальнейшего повествования не имеет никакого значения, но порядка ради пусть все они будут самочками шимпанзе.
Клетка эта была весьма велика и вполне могла бы называться вольером, если бы не одно важное обстоятельство. Всё: стены, потолок и даже пол ‒ было забрано мелкой железной сеткой; металлическими были и разнообразные перекладины, лесенки, качели, и даже маленький домик, где обезьяны скрывались от дождя или палящего солнца.
Ещё одна особенность заключалась в том, что люди никогда не попадались обезьянам на глаза, наблюдая за ними через скрытые камеры. Все необходимые припасы доставлялись подопытным животным автоматически: постоянно бьющий фонтанчик с прохладной свежей водой – попить или облить соседа, зажимая кран пальцем (любимое развлечение в жару); в определённое время в клетку с мелодичным звоном вкатывалась самоходная тележка, наполненная доверху всякими вкусными вещами: крупными апельсинами, мохнатыми киви, хрустящими яблоками, сладкой хурмой, сочными грушами – все мыслимые фрукты доставлялись в изобилии.
