Читать книгу 0:1 в пользу в(б)реда - Миров А.Я. - Страница 1

Майский ветер трепал деформированные улыбками ланиты прохожих. Трепал совсем безболезненно, скорее шутя. Ведь, несмотря на то, что от зимы в мыслях не осталось и следа, телеса многих ещё хранили на себе страхи замёрзнуть. Эдакие прослойки иммунитета. Не панацея, конечно, но подобие талисмана, где вера обязательно побеждает грехи эстетики.

Неуспевшие сбросить лишнее чинно прогуливались по обветренному проспекту, как бы невзначай удерживая взгляд от дразнящих отражением витрин. Вовремя спохватившиеся горделиво пробегали мимо, периодически вляпываясь плачущими по потерянным килограммам одеждами в избежавших потери сии. Чертыхались. И те, и другие. Презрительно распылив извинения, бегуны оставляли неспешно крадущихся в возмущённом одиночестве.

Некогда. Совершенно некогда простаивать. На заветную стройность взяли курс оголтелые велосипедисты. Просвистывая в нервирующей близости, всадники двух колёс хлещут пешеходов и пешебегов дорожным равноправием. Худеющие преимущественно за счёт ног, встряхивая взмокшей головой, пускаются вскачь, сверкая прилипшими ко лбу волосами. И даже планирующие фланировать, запихивая стыд поглубже в складки, как-то пусть нехотя, но ускоряют свой увесистый шаг. Потому как жизнь не стоит на месте. Всё течёт, все изменяются. Сегодня обгоняет вчера. Весна торопится быстрее нырнуть в лето. А Александр Александрович Бордюров, настроенный к бегунам и прочим мечтателям о красивом теле весьма скептически, перепрыгивая ляпсусы дорожников, спешит в Центр Кардиологии.

В ЦеКа, как норовит обозвать всяк знакомый вон с тем ярко-зелёным зданием.

– Салатовый такой домик, – объясняла Александру Александровичу его невеста Ангелина Ароновна. – Как спустишься с моста, завернёшь направо, так сразу его и увидишь. Не заблудишься, даже если захочешь.

– И почему «салатовый»? – снова удивился Бордюров, глядя заветному строению в раскосые стеклопакеты.

Ни на один ранее пробованный салат цвет медицинского учреждения совершенно не походил. Разве что на латук, искромсанный за компанию с капустой и огурцами, но таких изысканных для среднестатистического мужчины яств Александр старался избегать.

– Фигуру боишься потерять? – смеялась Ангелина над женихом, что закусывал румяный окорочок сначала классическим оливье, а после не менее образцовой сельдью под шубкой.

– Один раз живём, – вырывалось из набитого рта. – Очень вкусно!

– Я старалась, – грустнела невеста. – Так, может, бутерброд с маслом будет ужелишним?

– Нет-нет, – пугался Бордюров, – Лишняя копеечка карман не продерёт. Ты просто потолще мажь.

И она толсто мазала, пока он покорно ждал. Теперь он её ждал.

Во времена оны, о которых ответственные летописцы рассуждают с позиции «давно», а особо скрупулёзные обязательно подбавляют «давным», Ангелина получила своё дебютное прозвище Фиалка. Виновником первой очереди являлось одноимённое растение, уже кой год собиравшееся переехать из обветшавшего глиняного жилья куда-нибудь к Югу. Прямых речей никто не слышал, но пурпурные шапочки, плотно прижимавшиеся к стеклу, не оставляли сомнений в твёрдом намерении хрупкого цветка. В почётной роли второпричины выступали редкие, но очень языкастые свидетели. Именно они видели, как жуликоватый ветер день за днём прикарманивает юность беззащитной девушки. Видели хорошо да понимали плохо, почему молодой преподаватель стиховедения Штерн Ангелина Ароновна каждую свободную минутку проводит около фиалки.

Театральное училище, коему на долю выпала ипостась декораций, добросовестно хранило тайну. Поэтому никто, никто, кроме склонного к миграции растения, не догадывался, что всё дело вот в этом кабинете, отважно взирающем псевдодубовой дверью в заветное окно. Вечер выметал из коридора последнего грезящего о величии студента, а Геля Штерн в угоду неведомым, но очень важным делам, стирала невысокие каблучки о паркет, который помнил шаги ещё молодого Константина Сергеевича. Не то, чтобы выдающийся театральный деятель, прославившийся в простонародье преимущественно своим скептицизмом, ступал именно на сей настил, прямых доказательств тому нет, но рачительный завхоз, оправдывая качество и стоимость уложенного, свято в эту легенду верит. И сколь была сильна вера его, столь быстро стёрлось из памяти собственное авторство мифа.

– А есть ещё майонезик? – поинтересовался Александр, не переставая жевать.

– Есть, утроба ты моя ненасытная, – Ангелина направилась к холодильнику, похрустывая истраченными летами.

Шестьдесят два годика прожили молодые-немолодые. Практически бок о бок. Но так по-разному. Пока заведующий театральной мастерской Александр Александрович Бордюров цвёл щеками и благоухал словесами в присутствии очередной студенточки-недоактриски, Ангелина Ароновна Штерн увядала в компании фиалки и скрипучего коридора, понурив бесцветную голову. Про такой цвет ещё говорят – мышиный. А иногда говорят столь громко, что у беседы просто не получается избежать столкновения со слухом обладателя схожей с грызуном шевелюры. Приходится выжимать из себя какую-нибудь реакцию: сделать вид, что неблагозвучные комментарии пропали без вести, не успев коснуться памяти, или сделать шаг к пресечению на корню.

Кружа сизым голубем по ареалу гнездования косметики, Геля натыкалась на коробчонки с тушью, требующей наплевательского отношения, крема с силуэтом балерины, помады «Вырви глаз», флаконы прелестного лака, превращающего мягкие пёрышки в чёрствую гриву. Удостоверившись в отсутствии искомого, Ангелина закончила экскурсию и полетела к соседке по общежитию. Заправская модница и по совместительству передовик марафета, не дослушав бойкие заикания Мышки, выбежала вон и уже через минуту сжимала во вспотевшей ладошке белые таблеточки. Испарина, надо признать, явилась не вследствие скорости, но по причине ожидания. Не секрет, что помимо постановлений, одобренных власть имущими, всегда существовали и существовать намереваются законы, бумагой неоформленные, но при этом в большей степени нуждающиеся в исполнении. Взять хотя бы «За услугу надо платить». Например, той брошкой-павлином, которую надысь Геля Штерн на юбилее коменданта прогуливала.

Завершив обмен, соседки разбрелись по комнатам. Через двадцать две минуты, именно столько понадобилось для поиска единодушия с совестью, ударница нивы макияжа, сверкая попеременно то глазами, то приколотым к сорочке бартером, высунулась оказать посильную помощь. Обезброшенной Геле, смыслящей в красоте как енот в инженерии, оставалось с благодарностью принять и эту инициативу. Таблеточки перекочевали из сомневающихся ладошек в уверенную руку, выскочили из родного блистера, пали в грубый стакан и по окончанию вояжа терпели издевательства толкушки вплоть до момента, пока деревянному изуверу не остались лишь крохи. Покусанная ржой тёрка подбавила струпья хозяйственного мыла. Кривоносенький чайник расщедрился на бывший кипяточек.

– Начнём, – важно молвила соседка, отбросив вспотевшую чёлку в район когда-то существовавшего родничка.

Геля поёжилась. Боязно было, конечно, но очень уж манил образ белокурой дивы, ведь каждая его новая – одна молочней другой.

– Отныне я не серая мышка! – провозгласила Штерн, обернув полотенцем причинное место.

– Как скажешь, – неожиданно милостиво согласилась судьба, как будто в её персональном календаре сегодня числился день рождения Гели.

Через три часа сорок четыре минуты, треть из коих была рекомендована соседкой, остальное продиктовано страстью к надёжности, молодой преподаватель стиховедения наконец освободила влюблённую головушку из махрового заточения. Только подставила окрашенное под едва тёплую струю, как зарёванная ванна, не мешкая, облачилась в фиолетовый.

Уже на следующий день Ангелина Ароновна по обыкновению разминала суставы театральному коридору, сама того не замечая, как перешагивает «В тихом омуте» и перескакивает «Кто бы мог подумать?!». Чего уж там до глубокомысленных кривотолков и завистливых молв, если даже тяготеющий к кочеванию цветок недоумение заставило отвернуть от тлеющего свободой окна пурпурные шапочки. Тогда Геля Штерн во второй раз обрела прозвание Фиалка. Но это значило для неё не более, чем ничего. Главное, её заметил он.

– Ангелочек, ну ты просто превзошла сама себя! – Бордюров со всей мужицкой силою оторвал голодный взгляд от куриной ножки в сырном кляре, сфокусировался на печальном лике невесты и растянул умасленные губы.

Душевно так, без подтекстов и прочих коннотаций. Совсем как в далёком и прекрасном прошлом, когда сердечко стучало аки застигнутый грозой путник, рассчитывающий на спасение в том доме, душа рассыпалась на лепестки, а непреодолимое желание обморока било под колени.

От улыбки завмастерской млели все женщины от мала до велика. Особенно, конечно, надрывались те, которые от мала, но Ангелине обстоятельства сии надежду совершенно не ломали. И даже не карябали. Она однажды всё для себя решила: если не с ним, то и не с кем! Никогда! Пускай он для всех остаётся милашка Сан Саныч, для Гели он всё равно её Боренька....

– Вредно это, Боренька, – вздохнула она, протягивая жениху бутерброд с маслом.

– Не вреднее жизни, Ангел мой! – сиял от предвкушения Бордюров.

А ведь были времена, когда с таким вот сладострастием завмастерской впивался не в кусочек белого, а во вполне себе цельных блондинок-студенток. Не во всех сразу, разумеется, всё ж таки он член Партии, смаковал по одной. И всегда по любви.

– Распущенность и непостоянство, – говаривали злопыхатели.

– Чувство. Высокое чувство! – задыхался пленённый свежей красоткой Бордюров, перепрыгивая ажно через две ступеньки разом.

Он мчался на крыльях любви к любви текущей. Мимо сочувствующих неустроенности и ревнующих к востребованности, мимо скрипучих перил, разломанных стульев, мимо рожающего побег цветка, мимо фиолетовой головы молодого преподавателя стиховедения. А нога в ногу за ним неслась репутация Казановы и, прости Партия, бабника.

– Ничего не поделаешь, – вздыхала Ангелина, разгоняя танцующую на просвете пыль. – Таков удел всех творческих натур.

Шли годы, ломались судьбы. Взрослели бывшие и молодели нынешние. Партия, подцепив антисоветские настроения, раскашлялась на большой и маленькие осколки. Ныла поясница. Ступеньки под несущими располневшую стать ногами скрипели с особым усердием. Радостно фиолетовый стёрся до тоскливо мышиного.

По училищу, словно опытный эксгибиционист в истёртом о протест плаще, гулял дух демократии. Александр Александрович всё слабее и даже как-то равнодушнее обнимал талию новой музы. Не столь держал, сколь держался. Вместе с прихотью набежавших годков победоносный настрой кромсали его коллеги, поменявшие местами большинство с меньшинством. Бордюров крайне неохотно принимал выписанный Михалсергеичем крах СССР, морщился, тошнился, сказывалось побочное действие – распад стыда. В отличие от других работников искусства, что беззастенчиво шествовали под ручку со своими фаворитами.

– Эх, не тот союз к развалу привели, – скрипел вставными зубами Александр Александрович вслед главному режиссёру Коромыслову, что минутой ранее тёрся творческими ланитами о щетину будущего кинокумира.

Не хотел Боренька, даже очень боялся, что и в его сердце останется одна единственная женщина по имени Мельпомена. Но и это обстоятельство почему-то не придавало поясам младых спутниц обжимательной притягательности.

– Я вам помогу, не возражаете? – Геля Штерн, тряхнув осеребрившимися локонами, резво подскочила к завмастерскому, что подобно слепому котёнку, ищущему защитницу-мать, тыкался в замочную скважину кабинета.

Справедливости ради, «котёнок» был ровно до второго подбородка нагружен сценариями и поправками к оным. И, если прибавить возмущение разгулом народовластия, становится ни капли незазорно признать, что Александр Александрович пытался открыть дверь обратной стороной ключа. Нет-нет, это вовсе не происки возраста.

– Не возражаете? – с тревогой переспросила Ангелина у жевавшего молчание Бордюрова.

Обихоженные руки отпустили связку и крепче взялись за сценарии. Женские сухие пальчики быстро отыскали нужный ключ. Дверь, полностью разделяя курс на тишину, беззвучно отворилась.

– Боренька, я тебе вместо сахара в чай медку накапаю, не возражаешь? – Ангелина промокнула финиш трапезы запахом ошпаренной облепихи.

Боренька улыбнулся. Боренька не возражал. С того самого прозаичного момента: ни против ухаживаний, рождённых не его инициативой, ни против того, чтобы отдать ей свои ключи, ни против одной единственной на всю оставшуюся жизнь, ни против женитьбы, ни против Бореньки. Особенно не против Бореньки.

Всё! Баста! Нет больше старого ловеласа Сан Саныча. Хватит уже, пожил своё. Теперь пришёл черёд без полмесяца мужа Александра Александровича Бордюрова. А вот, чтоб и тот пожил своё и желательно как можно дольше, дюже не охочий до врачей Боренька не возражал и против Центра кардиологии.