Читать книгу Дитя народа - Мухтар Дуйсенгалиевич Назарбаев - Страница 1

Вооруженные силы СССР (Союз советских социалистических республик) пополнялись личным составом из представителей народов Союза. КПСС (Коммунистическая партия Советского союза) называла свою непобедимую и сокрушительную армию дитём народа. Ну, да, военнослужащими становились парни, а иногда в редких случаях того времени и девушки, прибывавшие в ряды вооружённых защитников страны из народа. Действительно, армия СССР была детищем своего народа.

Лейтенант Муратбаев ясно видел, что солдатская казарма даже в войсках специального назначения КГБ, особенно в вопросах взаимоотношении срочнослужащих, значительно отличается от курсантской пограничной казармы.

Однажды об этом произошёл разговор с командиром роты. Мурат высказал своё мнение о казарменной жизни курсантов и солдат их роты. На что капитан Петров с пониманием попытался разъяснить своему молодому заместителю суть волнующей проблемы. Он тогда, как бы размышляя, говорил:

– «Казарма» – это слово должно представлять собой однозначное понятие армейской жизни. Понятие неотделимое от таких слов, как «армия», «солдаты», «муштра». Обычно, в сознании всех, кто прошёл казарменную жизнь в армейских условиях с её укоренелыми солдатскими традициями, сформировано в основном однотипное отталкивающее и неприязненное впечатление. И все казарменные солдатские истории в любой нашей воинской части, как братья-близнецы похожи друг на друга. А главное, это не потому, что их связывает одно большое, единое, которое называется армейской службой. Без сомнения, это основа. Но здесь кроется другое. Оно не всегда на виду, тем более, что она не всегда просматривается во всю её безобразную величину. Паразитическая, заразная неуставщина порой оборачивающееся неисправимой трагедией. Она настолько вжилась в повседневную жизнь вооружённых сил, что её уродливая, злобная оскаленная физиономия вырисовывается на каждом солдатском шагу. За этим живучим явлением укрепилось имя «Дедовщина», а на официальном языке это называется – неуставными взаимоотношениями. Но здесь нужно не путать армейскую дедовщину с общеизвестным понятием слова «дедушка», то есть с тем, что выражает мудрость, накопленную годами, с тем, что в нашем нормальном сознании при упоминании такого слова в памяти у нас вырисовывается пожилой человек с сединой, возможно с бородой, но при этом очень добрый. Однако солдатские деды, как правило, имеют возраст в двадцать – двадцать один год. В основе дедовщины лежит добровольное, активное, чаще завуалированное давление молодых солдат, как физического, так и психологического характера силами своих собратьев старших периодов службы. В этом моральном уродстве, корни которого берут начало из зон заключении преступников под стражу, есть и свои парадоксы.

Муратбаев, полагая, что командир закончил, спросил:

– Владимир Иванович, а почему молодые солдаты, унижаемые другими солдатами, старательно укрывают своё унижение от офицеров, добровольно поддаются этому? Они же знают, что мы – их начальники вполне способны защитить их от произвола старослужащих.

Командир роты, с готовностью ответить на вопросы лейтенанта, продолжил:

– Так вот, как раз я об этом и говорю. Конечно, мы не только можем их защитить, но, и обязаны это делать. Но всё это не так просто. Теперь о причинах такого явления. Думаю, что их две. Первая уходит корнями в далёкое детство каждого из нас. Ещё в детских садах воспитатели учили малышей: «Не ябедничай, будь честным, хорошим! Не говори о плохом!». А дальше шёл школьный период жизни с такими же наклонностями в воспитательной работе. И опять: «Не ябедничай! Не будь стукачом! Не предавай своего товарища!». Тем более, что у старшего поколения тридцатых годов, которые по сей день работают в системе педагогики и воспитания подрастающего наследия твёрдо сложились, мягко говоря, очень негативное отношение к стукачам. Ведь по вине тех самых стукачей когда-то арестовывали их дедушек и бабушек, их отцов и матерей, братьев и сестёр. Натерпелись они горя с лихвой, ужасных трагедий из-за этих самых стукачей. Вот они и воспитывают в духе ненависти и всеобщего презрения к тем, кто намеревается или думает сообщить о безобразьях, творимых с рядом находящимися товарищами. В общем, если мы хотим жить в нормальном, здоровом обществе, значит, нужно очищаться от плохого. А как же очистишься, если о плохом старательно умалчивается. Надо наоборот! Надо говорить о плохом, выставлять его на общее обозрение, как позор коллектива, общества. Иначе, мы будем своими же руками способствовать воспитанию в нас же самих плохого, которое после будет само нас душить. Вот такое и происходит в солдатской среде. Одни солдаты издеваются, другие солдаты молчат об этом и даже всячески укрывают такие факты от нас командиров. А потом это укрытое начинает ещё больше разрастаться и душить весь коллектив. Говорить о плохом с целью борьбы с ним, значит, не кривить душой, значит, поступать благородно в интересах улучшения взаимоотношении в коллективе. Кроме того, раскрывать плохое – значит, проявлять смелость. А как на такую смелость реагировали раньше и сейчас реагируют?

Сделав паузу, Петров сам стал отвечать на свой же вопрос:

– Смелую оценку, честное и открытое указание на недостатки товарища называли, да и сейчас называют «стукачеством», «ябедничеством», «склочеством». Даже есть примеры, когда вышестоящее начальство на такие смелые откровения твёрдых офицеров в адрес своих товарищей высказывали критику примерно такого характера: «Ну, что же ты здесь разводишь склочество. Не стыдно? А мне вот теперь за тебя стыдно. Я-то считал тебя настоящим командиром, а ты мне здесь на своего же товарища льешь, чёрт знает что. Ну, мы теперь и на тебя посмотрим иначе». Кто же после такого захочет критиковать неуставщину. А ещё и заработать кличку стукача. В итоге, такое положение дел позволяет отдельным лицам творить свои чёрные дела, а порой и не таясь, в открытую. Он уверен, что его прикроют, не выдадут его нарушения. Выскажешься «на верху» о чёрных делах другого, тебя могут прозвать стукачом. А ещё и подумаешь, кто тебя может в такой оценке поддержать? А вдруг – никто. И вот так вот думают многие. Потому многие считают, что лучше промолчать. Ну, а тот, кто с чёрной душонкой, не получив осудительной оценки за свои деяния, продолжает своё дело, да ещё и по хлеще. Да ещё при этом нашёптывает другим, чтобы дошло до всех: «Смотри, не застучи! Стукачи – последние люди, их все презирают. Со стукачом никто не дружит». Солдат не желает в казарме, в кругу таких же военнослужащих прослыть стукачом и остаться одному, а то и вовсе быть отвергнутым. Если в школе при такой же ситуации он мог бы уйти из класса домой или в круг других друзей и испытывать трудности коллективного общения только в период пребывания в школе, то есть пять – шесть часов в сутки. А вот в казарме он находится все двадцать четыре часа, и уйти ему не куда, да и нового круга знакомых у него здесь уже не будет. Так что молодой солдат вынужден молча сносить все унижения исходящие от солдат и сержантов старших периодов службы. А если обиженный солдат скажет в открытую, что над ним издеваются, а ещё и укажет на нарушителя порядка, да ещё и офицеру, о том, кто и как над ним и его сверстниками издеваются солдаты третьего и четвёртого периодов служб, то он тем самым не избавляется от мучении, а наоборот, издевательства в его адрес становятся ещё более частыми, более изощрёнными и более жестокими и плюс приклеивается к нему кличка «стукач». При этом над другими жертвами дедовщины издевательства старослужащих уменьшаются. Более того, сверстники того самого «стукача» желая не разделять участи своего товарища и изображая перед лицом старослужащих солдат благородство, старательно и смело опровергают факты издевательств и изолируются от общения со своим товарищем, который то на самом деле оказался порядочным сторонником в борьбе против солдатской преступности. Со стукачом запрещено кому-либо из солдат общаться. А иначе, тот тоже получает кличку «стукач» и так же становится изгоем в солдатском обществе. Ну, почти, как на зоне осужденных: с опущенным там не общаются. Пообщался с таким опущенным, значит, и ты теперь считаешься опущенным. Поэтому в солдатской казарме каждый, из боязни за себя избегает встреч, разговоров со «стукачом». Любое проявление жалости или оказание какой-либо помощи «стукачу» расценивается солдатами как понимание «родственной души», то есть они говорят: «Стукач стукача видит из далека». Жестоко? Да! Откуда такое? Это пришло в казармы из не писаных правил поведения из зон заключения преступников под стражу. В общем, другие молодые солдаты, которые терпят и готовы терпеть все казарменные унижения, размышляют примерно так: «Я не хочу оказаться на месте моего товарища, который смелее меня, но теперь, после его открытого выступления против дедовщины, у него жизнь превратилась в ад. Я лучше год перетерплю. А там я сам отыграюсь на будущих молодых солдатах точно так же, как сейчас со мной поступают, и даже буду поступать ещё жестче». Вот так-то! Армия – дитя народа! А народ наш прошёл статью тюремной жизни в период Сталинского диктата. От этого дитя народа, при близком знакомстве с ним, несёт от него вонючим духом тюремных порядков.

Петров задумался, провёл рукой по кудрям своих волос, а затем продолжил разговор:

– А теперь о второй причине умалчивания и отрицания дедовщины. Почти все молодые солдаты терпят унижения от солдат старших периодов службы и сами же укрывают такие факты. Это потому, что они твёрдо верят, что эту «школу» прошли все, и он обязан её пройти. Он уверен, что такой путь прошли и его старшие братья, и отец и даже их дедушки. Солдат на это всё смотрит не на как искривление армейской жизни, а как на обязательный этап, почти узаконенный этап армейской жизни и службы. Молодой солдат знает, что через год его никто не будет трогать и даже наоборот, он сам будет «учить», то есть издеваться над молодыми солдатами, которые пока ничего не подозревая, беспечно учатся в выпускных классах школ. Уж он-то на них отыграется за свои мучения. Они у него взвоют, и будут проклинать тот день, когда родились, чтобы через восемнадцать лет встретиться с ним, с «дедом», с ужасом солдатской жизни под названием «дедовщина». Такой солдат не будет никому жаловаться, а когда наступит его время, он никому из молодых не даст пощады. Ну, разве лишь земляку своему. Служил у нас такой солдат Болдин. Уволился в июле. Издевались над ним старослужащие. Болдин был хиленьким пареньком, неряшливым. Часто уединялся, всегда грустный. У него часто появлялись синяки то на лице, то на теле, а то и там и здесь, то есть везде. А он на это объяснял, что поскользнулся, упал, то в умывальнике, то на зарядке, то ещё где придумает, падал. Сколько я с ним беседовал, сколько времени потратил! А он молчал. Говорил, что всё нормально, что его никто и пальцем не трогает. А издевателям этого и надо. Похвалят они его, пару – три дня не трогают, а затем всё повторяется. Однажды его допекли его мучители. Почти истерика была. Плакал. Вот тогда он мне и высказал, что, мол, дождётся своего времени, придут служить молодые, вот тогда он на них так «поездит», что сегодняшним молодым нынешние издевательства покажутся лёгкими шутками. А время для таких, как Болдин обязательно приходит. Они скоро сами станут старослужащими.

– Да-а! – в задумчивости протянул в слух Муратбаев.

– Что, комиссар, жестоко? Если бы это было только на словах, а не в жизни…

– Но зачем и кем порождается эта жестокость?

– Она порождается самой жестокостью. Это так же, как у яблони родятся яблоки, а не груши, у волков – волчата, а не утята. Доброта порождает доброту. Посеять бы в армии доброты в изобилии, вот тогда бы для жестокости не хватало бы места.

– Извините, Владимир Иванович, но ведь человек, познавший жестокость, испытав на себе её горечь, пожелает ли сам нести другим эту тяжесть жизни?

Петров, запрокинув свою голову и, как бы оглядывая высокий потолок кабинета, ещё больше показывая свою улыбку и слегка кивая, как бы соглашаясь со сказанным, стал пояснять:

– Ну, конечно, и здесь есть исключения. Есть такие бойцы, которые не желают другим зла. Таких даже больше. Но вся бочка мёда портится из-за ложки дёгтя. Подлецов гораздо меньше, но они портят всю картину. Благородным и честным людям тяжело понять то, почему другие несут зло. Каждый думает и делает в меру и по уровню своей воспитанности. Вот комиссар, как раз этот фронт деятельности для тебя. Наблюдай, делай выводы, воспитывай наших солдат и сержантов. А то, может и за офицеров и прапорщиков надо браться, да и их надо бы немного воспитать, да и поучить их такой науке. Если ты хоть на немного улучшишь состояние воинской дисциплины среди личного состава, то считай, что сделал большое дело. Но учти то, что каждые полгода четвёртый период службы увольняется, а новая молодёжь приходит к нам на службу. И поэтому воспитательный процесс своего финиша не имеет. Я бы сказал, что для улучшения дел, воспитательный процесс должен постоянно идти по возрастающей линии. Вот так, комиссар! Что скажешь на это? Трудно?

– Нет, не трудно. Интересно! Я к такой работе сам шёл. Жаль, конечно, что солдатская жестокость в своём злобном проявлении не поедает сама себя. Природа нашей планеты и мир человеческой жизни в большей части совершенны. Но видимо, злость и жестокость сумели уйти из зоны влияния создателя. Иначе, мудрая природа жизни не позволила бы им существовать. Всё, о чём вы сейчас говорили, рассказывая об армейской дедовщине, представляется айсбергом. Не белым, а мрачно чёрным. Все видят верхнюю часть этого чёрного айсберга. А вот её скрытую часть, которая находится в нижней части армейского океана не видна. Эту скрытую от общего внимания часть айсберга видят только те, кто хорошо ориентируется и плавает как на поверхности этой стихии, так и на её глубине.

– Хорошо комиссар, что ты не боишься этой не лёгкой работы. Да и высказался ты, как выстрелил в самую точку. А жизнь красивой, мы должны сами делать. Но даётся это нелегко. А вот поломать её, исковеркать – гораздо легче и быстрее, да и последствия от такого следуют тяжёлые.

Вскоре в роте случилась беда. Воины третьего периода службы рядовые Салин, Карпов, Ягодин в ночное время устроили в казарме избиение молодых солдат. Это они совершили в связи с прохождением молодыми солдатами первого полевого учения.

Рядовой Ягодин, тихо, чтобы не разбудить воинов четвёртого периода службы, подкрался к кровати, где спал солдат первого периода службы рядовой Мальцев и разбудил его:

– Вставай, салага! Тихо! Разбудишь «дедов» – убьём!

– А что случилось? – не понимал Сергей со сна.

– Ничего. Молодец, хорошо действовал на учениях. Пошли в канцелярию. Тебе пряники причитаются. Давай быстрее. И поговори мне ещё!

Сергей, думая, что сейчас его заставят заниматься уборкой, быстро встал, надел сапоги, портянки выложил на табуретку и пошёл к канцелярии роты. Там его ждали солдаты: четвёртого периода службы Салин и третьего периода – Карпов и Ягодин. Все трое курили. Салина знали многие. Среднего роста, светловолосый, с гуляющим на лице злобной ухмылкой. В органах милиции такое лицо называют криминальным. О своих проделках на «гражданке» он цинично бахвалился в кругу сослуживцев. Не скрывал и того, что избежал ареста и водворения его в следственный изолятор милиции благодаря призыву в армию. Гроза мальчишек на своей улице, Салин грабил пацанов, угрожая им при этом ножом. Молодые солдаты боялись Салина. Он не давал им покоя. По утрам заставлял их застилать кровати старослужащих, подшивать к их курткам подворотнички, чистить сапоги, стирать их обмундирование, выполнять обязанности уборщиков за «дедов». И многое другое. Он же, щедро «награждал» молодых солдат подзатыльниками и пинками.

Ягодин, грубо выругавшись, скороговоркой выпалил:

– Салага, стучаться надо, повтори, пошёл вон!

Сергей молча вышел. Постучался и вошёл. Теперь уже Салин, бесспорный лидер среди воинов роты, не спеша, растягивая слова, стал «учить» рядового Мальцева:

– Ты, помазок сранный, устава не знаешь. Будешь учить его до утра. Кто докладывать будет? Повтори! Не понял? Ну, я тебя научу. Выйди и зайди, как положено.

Всё сознание Сергея протестовало. Сонливость исчезла, сердце стучало. Да мог ли он, Мальцев, на «гражданке» позволить такое, каким-то троим ублюдкам? Конечно, нет! Но что же, происходит с ним здесь, в рядах непобедимых вооружённых сил великой страны? Что его удерживает? Может трусость? Нет, здесь другое. Трусом себя он не считал. Вступить с ними в драку? Так они, наверное, только и ждут этого. А потом весь третьи и четвёртый периоды служб такое ему устроят, что можно будет горько пожалеть о своём сопротивлении. А в итоге, вот так, просто стать калекой на всю оставшуюся жизнь от рук негодяев? Или даже погибнуть от их жестоких побоев. Притом, что не в борьбе за правое дело, а не известно за что пострадать? И кто встанет на его сторону? Остальные шестеро, таких же солдат первого периода службы? В лучшем случае только трое из них. И это против толпы старослужащих. Оставалось одно – пережить, перетерпеть. Он попытался смягчить своё положение лёгкой фразой:

– Ребята, да кончайте вы, спать охота, а не шутить.

– Карп, растолкуй сынку, что я ещё ничего не начинал, всё ещё впереди, и я здесь не шучу. И чё то я здесь в упор не вижу ребят. Ты, помазок, к кому обращаешься? Здесь, салага, деды, – парировал Салин, напустив на себя угрожающий вид.

– Сало, ну, он прямо напрашивается.

Карпов соскочил со стола, подошёл к Мальцеву и сплюнул в сторону дымящегося окурка, как бы желая потушить его. Плевок прошёл мимо и, как было задумано, попал на сапог Мальцева. Бросив окурок к ногам Сергея, он с угрозой в голосе, сказал:

– Я тебя, салага, заставлю слизать мой харчок! Потуши долбан! Вот так. Молодец! А теперь выполняй, что тебе велел старик.

Мальцев вышел, прикрыл за собой дверь. Вскоре постучался, вошёл и, как учили «старики» молодых солдат, стал докладывать:

– Товарищи старики! Салага, рядовой Мальцев по вашему приказанию прибыл!

– А где мой харчок? Слизал?

– Нет, вытер.

– Ты, почему приказы выполняешь не точно? Я же сказал слизать! Ты знаешь, что полагается за невыполнение приказа?

Вмешался Салин:

– Рыба, ну, что ты у него об этом спрашиваешь? Он же не знает устава. Врежь ему за это. Командиры учат его, учат, а он всё равно не знает основной закон армейской службы. Значит, ему и служба, и родина, в общем, всё по фигу. Пора наказывать. Давай, Рыба.

– Салага Мальцев! Чего молчишь? Отвечать надо «Я!». Опять не знаешь устава? Точно, надо наказывать. Салага Мальцев!

– Я!

– Смирно! Слушай, а ты действительно тупой. С первого раза не понимаешь. Только со второго и то не всегда. Значит, будем трижды учить, чтобы из тебя нормального человека сделать.

Карпов резко и неожиданно ударил Сергея кулаком в лицо. Тот, падая от удара, стукнулся головой об стенку.

– Ты чё скачешь? Козёл! Я говорил тебе «Вольно!»? Нет! А ну, смирно! – Карпов уже собирался нанести второй удар. Но Мальцев разгадал этот замысел и потому быстро отскочил назад и принял боксёрскую стойку.

– Не понял! Ты, салага, я же сказал «Смирно!». И не сметь мне, шелохнуться, пока не разрешу этого. Ты понял? Ну и тупой же ты. Смирно! Убью, сука!

– Я не могу стоять смирно, когда меня бьют.

– А мы тебя ещё не били, – выпалил Салин.

– Сало, а может ему показать, что значит бьют?

– Валяй! Он же сам захотел узнать это. Ты, черешня, чего сидишь? Я что ли за тебя буду учить эту недоросль?

Ягодин соскочил со стола, на котором сидел и, приблизившись к Мальцеву, сказал со злом:

– Ну, салабон, что поощрение от ротного заработал? Молодец! Старательный солдат. Будешь перед начальством жопу рвать, так мы её тебе сами порвём.

Всё произошло так быстро, что боль от удара Мальцев ощутил уже лёжа на полу. Его били ногами. Потом подняли и снова били. Ему было больно, а в глубине души – ещё больней.

Сергею казалось, что прошло много времени. Но на самом деле всё произошло стремительно быстро. Наверное, болезненное, неприятное всегда кажется бесконечным, долгим. И, наоборот, хорошее, приятное, кажется, пролетает во времени очень скоротечно.

Смыв с лица кровь, Мальцев вышел из комнаты для умывания. Проходя мимо канцелярии, он услышал знакомые голоса. Среди них он различал голос своего друга Александра Плохина. По всей видимости, там происходило то же самое, что и с ним. Сергея охватила внезапно появившаяся из оскорблённого сознания идея. Вдруг пропал страх, уступив место глухой ненависти и решительности. Сейчас он ворвётся туда, и встанет рядом со своим другом против троих подонков. В нём клокотало рвущееся желание мщения обидчикам. Он почти был готов идти даже один против троих. Внезапно открылась дверь. На пороге стоял Салин:

– Что, понравилось? Ещё хочешь?

И тут же ударил Сергея в точку схождения нижних рёбер грудной клетки. Удар был неожиданным и от этого получился сильным. Мальцев обеими руками схватился за живот, согнулся и в такой позе стал как можно быстрее удаляться от Салина. Казалось, покидали последние силы, не хватало воздуха.

– Вали отсюда, отбой! – пояснил свои действия Салин и закрыл за собой дверь.

Спазм проходил, но слабость – нет. Сергей поплёлся к своей кровати. До утра он так и не смог уснуть. Его душили обида и злость. Трудно было примериться с тем, что случилось. Его били, а он не сопротивлялся. Как же это так? И сможет ли он вообще что-либо сделать теперь? Он ненавидел себя. Быть битым по прихоти подонков, которые называются солдатами Отечества… Нет, это не сравнимо больно.

Утром, заместителя командира роты по политической части лейтенанта Муратбаева, направлявшегося в казарму, остановил начальник медицинской службы майор Скатов. Он был заметно возбуждён. В подтверждение тому старший стал излагать в сердитом тоне:

– Лейтенант, вы, наверное, неплохо спали ночью. Мне понятно, что вы не имеете ни малейшего представления о том, что творится у вас в роте. Не стройте на лице удивления.

– Товарищ майор, я не понимаю, что случилось? – только теперь смог задать свой вопрос лейтенант.

– Он не понимает! Двое молодых солдат из вашей роты лежат у меня в санитарной части. Их ночью избили старослужащие. У одного из молодых, Абрамова, было плохо с сердцем. Он чуть не умер. Благодаря моим вмешательствам, в то время пока вы спокойно спали, он был спасён. Когда же вы, наконец, займётесь наведением в роте хотя бы элементарного порядка? Чёрт знает, что творится у вас! Я бы вас за такие порядочки в роте расстрелял бы!

– Товарищ майор, успокойтесь! Приятно видеть в вашем лице и врача, и судью, и даже палача. Прошу дослушать меня, как я вас слушал. Так вот, я не совершал преступления, а потому поберегите тот патрон для себя.

– Что-о! Да как ты смеешь, салага! Перед тобой целый майор.

– Рад за вас дедушка, что вы ещё целый и к тому же майор.

Муратбаев направился в санчасть, оставив майора, который, видимо, пожелал оставить последнее слово за собой, требовал в след удаляющемуся:

– Лейтенант, отставить! Ко мне! Я вас не пущу в санчасть.

Майор обогнал Муратбаева, перегородил собой вход в медпункт и заявил:

– И не пытайтесь, не пропущу. Так что топай отсюда, чукча.

– Скатов, пропустите лейтенанта, и не мешайте ему работать, – приближался к ним командир батальона подполковник Максимов.

– Товарищ подполковник, этот лейтенант дошёл до оскорбления старшего офицера.

– Это другой разговор, а сейчас, лейтенант, заходите, и всё, что выясните – доложите лично мне.

– Есть, товарищ подполковник! Разрешите идти?

Как только Муратбаев скрылся за дверью медпункта, подполковник обратился к Скатову:

– А вот теперь, товарищ майор, с вами поговорим. Во-первых, я слышал почти весь ваш разговор. Во-вторых, а при чём в этой истории с побоями лейтенант? К тому же, он не чукча, а казах. Если вы об этом не знали – это одно, а если знали, но сказали с нехорошим умыслом – это хуже. Как офицер-фронтовик скажу вам напрямую: с вами я в разведку не пошёл бы. Конечно, было в вашем разговоре с лейтенантом и то, где был не прав Муратбаев. Об этом я с ним строго поговорю. Но спровоцировали это вы, майор. Не хочу, чтобы он одинаково плохо думал обо всех старших офицерах. Полагаю, что надо наказывать хулиганов, а не тех, кто прилагает усилия в их воспитании. А по вашей теории выходит, что надо всю милицию посадить в тюрьмы за то, что среди населения совершаются преступления и хулиганства. И пусть тогда преступность, свободная от контроля со стороны правоохранительных органов, свободно разгуливает. Замечу, что с появлением Муратбаева в роте засветился огонёк воспитательной работы. Вы наговорили лейтенанту такое, что мне стыдно за вас. Так что не в тот адрес вы направили свой гнев.

– Извините, не сдержался.

– Я вас понимаю и прощаю, а вот лейтенант – не знаю. Мы, старшие должны подавать лучший пример, а не младшие нам.

– Я что, должен перед лейтенантом извиняться?

– Иметь честь – значит обязательно поступать честно. Признание своих ошибок не является уроном чести. Это рассматривается, как наличие сильного внутреннего духа на фундаменте чести. Извиняться или не извиняться перед лейтенантом – это ваше дело, товарищ майор.

Рядовой Александр Плохин в одиночестве уныло сидел на кровати и смотрел в окно палаты. На вошедшего лейтенанта Муратбаева нехотя отреагировал принятием положения «Смирно». В больничной одежде он не был похож на солдата. А под глазами у него были хорошо заметны синяки.

– Вольно, рядовой, присаживайтесь, – офицер, сняв головной убор, устроился на свободной табуретке за столом. Ещё раз, внимательно взглянув на солдата, лейтенант продолжил:

– Ну, что случилось? Рассказывайте! С подобными безобразиями надо покончить. Иначе, казарменное хулиганство перерастет в норму и тогда в итоге всё может закончиться более трагично. И в первую очередь для вас и ваших товарищей. Я слушаю вас! – офицер продолжал пристально смотреть на солдата.

Плохин, собравшись с мыслями начал неуверенно:

– А что рассказывать? Ночью пошёл в умывальник, воды попить. Там было темно. Споткнулся и упал. Падая, ударился глазом о стоику. Вот и всё.

– А другой глаз сами подбили для симметрии?

– Нет, конечно. Когда стал пить воду, рука, на которую опирался, соскользнула с раковины, и я ударился вторым глазом. Не везёт мне. Честное слово, так и было.

– А кто в это время был рядом?

– Никого!

– Из медпункта никуда! Понятно? Я скоро продолжу разговор с вами.

Муратбаев спешно убыл в казарму. Личный состав роты строился на этаже казармы. Замполит Муратбаев подал команду:

– Первый период службы! В канцелярию роты!

Пятеро молодых солдат понуро, словно провинившиеся, пошли в указанную комнату. К ним быстро подскочили Ягодин и Карпов и стали, поглядывая в сторону лейтенанта, что-то им говорить. Было заметно по лицам, виновным в ночном происшествии, что они быстро говорили молодым солдатам, что-то угрожающее. Муратбаев немедля приказал:

– Рядовые Карпов, Ягодин, ко мне!

Те быстро выполнили команду начальника и доложили о прибытии. Лейтенант решил отложить на потом беседу с двоими нарушителями дисциплины строя. А потому дал им команду:

– Встать в строй!

В канцелярии роты молодые солдаты стояли перед командиром. Петров поздоровался с вошедшим в кабинет заместителем и сразу же высказался:

– Комиссар, видел, этих темнил, а особенно их лица? Синеглазки наши. Молчат как партизаны.

Муратбаев, разглядывая лица солдат, ответил:

– Наверное, им нравится ходить битыми. Ну, добрые молодцы, откуда синяки? Хочу сразу предупредить о том, что нам здесь не надо рассказывать, что вы все упали и от того на ваших лицах дружно выскочили фингалы. Мы слушаем вас. Рассказывайте, рядовой Храпов.

В итоге, ни один из них не рассказал о ночном происшествии. Все пятеро молчали, не проронив ни слова. Видимо, угрозы Карпова и Ягодина действовали гораздо сильнее, нежели убеждения командира и его заместителя.

Солдат вернули в строй роты, а Муратбаев доложил командиру роты план своих последующих действий и убыл в санитарную часть полка.

Войдя в палату, где оставил Плохина, Мурат увидел там его товарища рядового Тимофея Абрамова. Замполит хотел было отправить его обратно в свою палату, пока не разберётся с первым. Но тот с ходу выпалил:

– Товарищ лейтенант, не верьте тому, что Саша рассказывал! Он готов сказать правду. А если хотите, я расскажу?

– А я и так не верю тому, что рассказывал ваш сослуживец.

– Ну, Саня, давай рассказывай, только правду.

– Нет, лучше ты Тима, – возразил, потупившись Плохин.

– Ладно! Разрешите, товарищ лейтенант?

– Вы Абрамов тоже присаживайтесь и говорите.

Тот не заставил себя ждать:

– Я у матери один. Отца нет. У меня от рождения порок сердца. Благодаря заботам матери – выжил. С целью укрепления мышц сердца немного и по плану нагрузок занимался спортом. Каждый мужчина должен пройти армейскую службу, а потому решил отслужить в армии. На медкомиссии скрыл свой порок. Мать, боясь за меня из-за болезни, хотела отстранить от службы. Но как бы я потом смотрел в глаза друзьям и девчонкам? Мать у меня умная и строгая. Нет, в ней больше не строгости, а доброты и внимательности. Она поняла меня.