Оглавление
Н. К. Бонецкая. Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи
От автора
Глава 1. Истоки
Беспочвенность. Детские игры
Крым: обретение духовной родины
Курсистка
Курсы Герье. П. И. Новгородцев – научный руководитель Евгении Герцык
«Диссертация о реальном мире у Канта»
Глава 2. Перед лицом вызова Ницше
«Духовный дядя»
Андрогин против сверхчеловека
Соловьев поправляет Платона
Догматика и теософия
«Андрогин» в системе антроподицеи
Анимус и Анима
Постницшевское христианство
От Диониса к Христу
Апофеоз творчества
«Смерть Бога» Ницше и миф Бердяева
«Кто первенец, тот приносится всегда в жертву…»
«Антроподицея» Бердяева и «сверхчеловек» Ницше
Творчество как власть над миром
Ницше – Фрейд – Бердяев
Глава 3. На башне Вяч. Иванова
Проблема идентичности Башни
У истоков башенного проекта
«Дионисическая мистерия» в Петербурге
Западно-восточный симпосион (1906 год)
«Две жены в одеждах темных…»
«Сестра»
Царь-Девица
Глава 4. Между церковью и оккультизмом
Прот и Гиацинт
«Верующий вольнодумец»
Христианка или язычница?
Антропософский эпизод
Глава 5. Грани творчества
Слово в жизни. Мировидение. Поэтика
Исповедальная проза
«Мой Рим» (1914–1915)
«Воспоминания» (конец 1930-х – начало 1940-х гг.)
Религиозная философия
Литературоведение
Глава 6. Самое молодое и творческое время…»
На перевале эпох
«Философия жизни»
Война. Финал
Отрывок из книги
Евгения Казимировна Герцык (1878, г. Александров – 1944, деревня Зеленая Степь Курской области) не принадлежит к числу плодовитых писателей Серебряного века. Ее имя всплыло – для нас из забвения в 1970-е гг. благодаря выходу в свет в парижском издательстве YMCA-Press ее фактически единственного крупного, книжного объема, сочинения – интереснейших «Воспоминаний», состоящих в значительной их части из точных и живых портретов духовных лидеров той эпохи – друзей и собеседников автора. Тогда, в 1974–1975 гг., ищущая молодежь в России уже напряженно всматривалась в то, что происходило в русской культуре в начале XX в., – всматривалась через пропасть советского духовного безвременья, через плотную завесу тумана официальной идеологии. Сейчас, с уже более чем тридцатилетней дистанции, можно сказать, что мы в 1970-е гг. бессознательно пытались восстановить утраченную духовную традицию, построить мост через пропасть, найти точку отсчета, чтобы двигаться дальше. Но тогда нами руководил просто страстный юношеский интерес, воля к истине, уж никак не обретавшая для себя пищи в марксистских догматах, вдалбливаемых в наши головы в школе, университете, аспирантуре… Ныне приходится слышать, что в эпоху тоталитарной советчины у народа были отняты все источники духовного знания, забиты все окна и законопачены щели в сферу духа, – это, конечно, не так. По всей стране действовали православные (и не только) храмы, которые зачастую, при наличии достойных пастырей, становились центрами духовного просвещения. У нас же, столичной молодежи, в 1970—1980-е гг. были в принципе прекрасные возможности для самообразования, – тот, кто хотел и был призван к тому, ими пользовался. В нашем распоряжении были фонды центральных библиотек, куда совсем не сложно было получить доступ; затем частные книжные собрания, сохранившиеся с дореволюционных времен и открывавшиеся для ищущих, – наконец, неоценимая помощь с Запада: имкапрессовские издания, книги брюссельской «Жизни с Богом», печатная продукция карловчан и различных русских издательств в США. Все эти тома и брошюры, провозимые, например, в чемоданах иностранных аспирантов и стажеров АН через таможенный контроль (с немалым риском для этих энтузиастов) и попадавшие в наши руки, прочитывались залпом от корки до корки и передавались ближнему. И мало-помалу благодаря такому чтению (постепенно делавшемуся систематическим) и подробнейшему конспектированию в наши души вкоренялись такие мысли и чувства – живые платоновские идеи, – которые воспринимались нами как наше собственное достояние, когда-то напрочь забытое, а теперь заново открываемое как дуновение самой Истины. В наших сердцах теперь постоянно обитали те, кто донес до нас эти идеи: Флоренский, Бердяев, Шестов, Булгаков. Вяч. Иванов; позже придет и переоценка, и порой весьма резкая критика их воззрений, – но поначалу эти лики составили что-то вроде иконостаса нашего внутреннего храма. И когда, кажется, в спецхране Ленинки, я прочитала «Воспоминания» Евгении Герцык издания 1973 г., облик этой прекрасной девушки пополнил пантеон русской мысли Серебряного века, постепенно воздвигавшийся в моем сознании.
Шестов, Иванов, Булгаков, Бердяев как живые вставали со страниц книги Е. Герцык – в точнейшей детали портрета, в метко схваченном характерном жесте, в словесной реплике, выражавшей само существо их мировоззрения, – во всех этих личностных приметах, то ли пронесенных в памяти через вереницу страшных лет, то ли воспроизведенных писательским воображением на основании опыта прошлого… Разве не нужна конгениальность, близость дарования – и даже некое превосходство, чтобы так писать о великих? Но мемуарный жанр все-таки не требует умения передать свой бытийственный опыт на языке отвлеченных категорий, что является условием философствования в собственном смысле. По силе ума, по всей своей душевной конституции Евгения была незаурядным мыслителем: она в совершенстве постигла концепции своих друзей-философов и диалог с ними вела на равных. Более того, она пыталась работать как теоретик: в начале 1900-х гг., будучи студенткой Высших женских курсов Герье, она всерьез взялась за разработку собственного философского учения – «философии абсолютности явления», как она его называла. Именно такая – феноменологическая философия наиболее адекватно отразила бы ее ви́дение мира, – об этом мы не раз будем говорить в дальнейшем. Однако, увы! – дальше проектов и набросков в своем замысле Евгения не продвинулась. Вообще, несмотря на свой великолепный литературный дар, писала она крайне мало. Словно ей не хватало усилия творческой воли выразить свое душевное богатство, объективировать внутренний опыт. Именно в этом – в силе волевого начала – она уступала своим друзьям и собеседникам. Только в конце 1930-х гг. она решается на создание крупной вещи – пишет свои «Воспоминания». И вот они в этом тексте – «абсолютные явления», метко схваченные черты ушедшей жизни! Удивительны оптимизм, даже некая духовная веселость, острота ума, отточенность стиля тогдашней Е. Герцык: ведь писались «Воспоминания» в условиях тяжелейших: Евгения с семьей брата жили в убогой деревенской хатке, почти в хлеву…
.....
Из декадентского салона, подражающего петербургской ивановской Башне, «Адин дом» превратился в монастырь. Опять-таки множество картин тех лет проходило перед внутренним взором шестидесятилетней Евгении, когда она писала одну из завершительных фраз главы «Судак»: «Родина души – не только сладость и отдохновение, но и всегдашний зов к подвигу»…[52]
Завершить размышления о Крыме как духовной родине сестер Герцык нам бы хотелось стихотворением А. Герцык 1918 г. «К Судаку». Оно писалось при вполне конкретных обстоятельствах: разразившаяся Гражданская война не позволила семье Герцык-Жуковских оставить Крым и вернуться в Москву; в сходном положении оказались многие – тот же Шмелев, С. Булгаков. Но Аделаида мифологизирует ситуацию: не разруха и боевые действия мешают ей уехать, но сама владычица Киммерии – Великая богиня, Мать-Земля ради своих неведомых целей удерживает ее при себе. Поэтесса заново воспроизводит в этом стихотворении волошинский «миф о Киммерии» и, привлекая новые образы, указывает на «закон» неповторимой киммерийской красоты.
.....
