Читать книгу Выбери меня - Надежда Флайг - Страница 1

Один батон, полбуханки ржаного, папе к чаю пакет сухарей с блестящей бордовой корочкой по краю. Он не ест сладкое. Мы шли с папой непривычно поздно из булочной мимо столовой, в которую маму пригласила ее товарка по работе на свой юбилей. Окна желтой одноэтажной коробки светились разноцветным, вкусно пахло, и было громко от разговоров, смеха и музыки.

Мама вернулась, когда уже совсем стемнело. В памяти, как на кинопленке семидесятых, сохранились ее рука, массивное золотое кольцо с красным камнем на безымянном пальце и праздничное платье. Черная синтетика, беспощадно липнущая к телу, широкие продольные полосы в мелких розочках. Такие не полнят. Рука протянула половинку яйца. Вместо желтка в нем была горка черной икры. Я сморщилась и замотала головой. Рука положила яйцо к другому, такому же в пупырчатую бумажную салфетку. Потянулась к сумке из жесткого кожзама и достала носовой платок, а в нем непривлекательная, вся в липких крошках, но такая вкусная выпечка. Ей я заранее радовалась всякий раз, когда мама уходила на банкеты и дни рождения. Потом она перестала на них ходить. Как-то резко и неожиданно, словно решила оборвать связь с хорошо и не очень знакомыми людьми.

*****

Из детского сада меня забирал папа. Как и приводил. Как и будил. Ласково поглаживая меня по спине и тихо приговаривая «рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ехал поезд запоздалый…». Я ждала до конца, когда пойдет слон, вжимая меня в кровать, хохотала и нехотя вставала. Папа плел мне косички, подбирал одежду, одевал, зимой вез на санках, а перед калиткой в садик совал в карманы запрещенку. Например, болгарские яблоки, которые доставала мама. Продолговатые, бордовые, с зеленой жесткой мякотью, надкусываешь, и аромат ударяет в нос. Но приносить что-то съестное из дома нельзя. Я пряталась на прогулке в кустах. Ела, боясь быть застуканной, спешила, ощущала себя преступницей из-за того, что нарушаю детсадовские правила, но еще больше не хотела огорчать папу. Ведь когда он меня забирает из садика, то легонько хлопает по карманам моего плащика или пальтишки и расстраивается, если они не пустые.

Однажды вечером за мной пришла мама. Я сильно забеспокоилась, неужели с папой случилось что-то страшное, ведь он часто плохо себя чувствовал. Он и в тот день с утра был бледный, морщился, пил много воды и норовил прилечь на свой раскладной клетчатый диван. Спросить, что с папой, не решилась.

Я быстро оделась, и мы пошли к калитке. Оттягивая момент, когда мы выйдем с территории садика, начала ковыряться в песочнице. Потому что, когда мы с мамой остаемся наедине, я чувствую напряжение и скуку, словно рядом кто-то чужой. Не знаешь, что говорить, все время пытаешься угадать, как правильно, чтобы произвести хорошее впечатление.

Мама нетерпеливо ждала у песочницы и наконец спросила, почему я так долго копаюсь. Хотелось ответить, потому что ты – не папа, мне не нравится, что за мной пришла ты, а не он. Вместо этого я сказала фразу, которую выучила, глядя на других бойких ребятишек: «Потому что потому все кончается на У».

Мама стала еще более чужой и напомнила своим видом грузную сердитую кассиршу из молочного магазина рядом со столовой. Она спросила, а почему ты со мной так разговариваешь? И я мгновенно внутренне сжалась до одной из песчинок в песочнице. Мне стало страшно и обидно. Потому что сегодня был редкий день, когда в садике мне понравилось. А еще я чувствовала себя такой взрослой, произнося новый заученный ответ. Он мне казался таким остроумным. Наверное, я даже надеялась, что мама его оценит. Разочарование от всего готово было вылиться в вой и слезы отчаяния: «Пааапаааа!!! Я хочу к паааапеее!!!»

Но я проглотила все, что чувствовала, и понуро пошла за мамой. У нее был вид победительницы.

*****

Мне было шесть, когда я впервые так поругалась с мамой, что даже ушла из дома. Папа этого не заметил. Он спал.

К нам редко приходили гости. Родители предпочитали отмечать праздники и просто выходные вдвоем. Когда папа выпивает, то ничего не ест. Он ставит рядом с рюмкой заварочный чайник с крутым, почти черным чаем и прямо из носика запивает им алкоголь. Поэтому он быстро становится пьяным и ложится спать. Мама тоже ложится спать. Но перед этим она становится очень раздражительной. Смотрит так, как будто не может полностью открыть глаза, и с трудом цедит слова.

Я оделась и ушла. На улице испугалась своей смелости. Ведь я такая тихая, такая покладистая девочка. Как я домой-то потом вернусь?

Больше всего было обидно, что папа спит. И не пойдет меня искать. Даже если мама его разбудит. Он проснется, посмотрит на нее осоловелыми глазами, потом снова повалится на бок и проспит до утра. И будет болеть следующие два дня. Может и на работу не пойти. А мама, я была почему-то уверена, не пойдет меня искать. Но мне так хотелось, чтобы она пошла. Нашла бы меня замерзшую, но гордую, присела бы на корточки, обняла, сказала бы «ты моя любимая девочка», и начала бы целовать мне лицо, плача от радости, как в каком-нибудь кино про войну.

Я смотрела на сверкающий под фонарем снег, на черное небо и чувствовала себя бесконечно одинокой.

Когда не смогла шевелить пальцами на ногах в валенках, а руки в варежках уже не реагировали на мое отчаянное желание их сгибать и разгибать, пошла искать нашу улицу. Встретила двух соседок. Старухи, живущие в одном из соседних одинаковых домов, всегда ходили парочкой. Я их запомнила, потому что имена детей они узнавали странным способом. Вместо того, чтобы подойти и спросить, как тебя зовут, они начинали выкрикивать по очереди разные имена и ждать, на какое ребенок отзовется. Так они узнали, что меня зовут Вера.

Летом, когда я рвала цветы на поляне между домами, рядом с развешанным на веревках чьими-то простынями и пододеяльниками. Я обернулась, услышав свое имя. Значит, Вера, самодовольно сказала одна другой.

Они как обычно шли под ручку и увидев меня сказали, иди к своему дому, там мама тебя ищет. Я насупилась и буркнула, что никто меня не ищет. Хотела мелодраматично добавить, что я никому не нужна. Но потом вспомнила, что папе нужна. Хотя на самом деле, наверное, это он мне нужен больше, чем я ему. Просто он спит. Потому что никогда не закусывает, как нормальный человек.

Мама стояла под фонарем у нашего дома и громко разговаривала с соседкой с первого этажа. Увидела меня и буркнула, пришла. Раздраженно поправила серую песцовую шапку, которая сползала на глаза. Соседка посмотрела на меня с осуждением.

*****

Больше всего на старой квартире, где мы жили втроем, я любила гулять с папой и болеть. Особенно, если родители не вызывали бабушку – маму папы. Тогда со мной оставалась моя, и я часто думала, была бы она все время такой, как во время моей болезни. Мы ложились вместе на ее диван перед телевизором, и она читала мне вслух книжки. Я очень любила рассказы про хомяка Фому. Мама читала с выражением, на разные голоса. Один самый смешной много раз подряд. Она говорила, что у нее уже заплетается язык, но все равно продолжала. А потом у нее садился голос, и она начинала подолгу откашливаться.

Ближе к вечеру приходил папа. Если мама продолжала кашлять, недовольно кривился. С возрастом, уже без чтения книг вслух, мама откашливалась все чаще. Папа прикрикивал на нее, чтобы перестала хыркать. А она жалобно отвечала, что ничего не может поделать, у нее как пленка в горле.

В новой квартире, куда мы переехали через несколько лет, папа громко захлопывал дверь в нашу с ним комнату. А я оставалась слушать мамино хырканье, зараженная его раздражением на нее.

После недели на больничном со мной мама часто заболевала тоже. Она шумно сморкалась в носовой платок, прятала его в глубоких карманах цветастого халата и повторяла, что всегда, ну просто всегда ты заражаешь меня своими бациллами. Мне почему-то казалось, что такой вариант ее вполне устраивает. Тогда она почти не читала мне, а лежала на диване с томиком из серии «Подвиг». Без картинок внутри, в обложках, которые почему-то вызывали у меня тревогу.

Я выжидала момент, когда можно будет забраться маме под бок. Мне очень хотелось, чтобы она погладила меня по голове. Не знаю, почему нельзя было просто об этом попросить. Наверное, потому что не были приняты с ее стороны нежности.

Я залезала к маме на диван, она гладила меня по голове и рассказывала, что, когда сама была маленькой, у них была сибирская кошка Варька. Бабушка, лаская кошку, всегда приговаривала, ты моя красавица, писанная красавица. Если маленькая мама болела, бабушка тоже гладила ее по голове и повторяла, ты моя красавица. А мама всегда спрашивала, писанная?

Каждый раз, гладя меня по волосам, мама вспоминала об этом. И я представляла, что мы сейчас в том их старом деревянном доме в центре города, недавно закончилась война, и я – это маленькая она, а она – это бабушка, которая умерла задолго до моего рождения.

*****

В одно слякотное мартовское воскресенье мы с папой поехали на рынок рядом с Московским вокзалом. На мне была коричневая крутка, которой я страшно стеснялась. Потому что она мальчишеская. И шапка крупной вязки из грязно-розовой пряжи. Ее связала мама, потому что на мою голову ничего не найти. Мы зашли с папой в ту рынка, где торговали животными. Папа и продавщица разрешили мне гладить щенков мальтийской болонки. Они пищали в большой корзинке и возились вокруг своей белой длинношерстной мамы с хвостиком на голове и темной от слюней шерстью у пасти. Все произошло, словно волшебник взмахнул своей палочкой. Один из щенков с забавной мордочкой и торчащими наружу из-за неправильного прикуса зубами вдруг оказался у меня за пазухой. Папа быстро отдал толстой хозяйке щенков красную десятку, и мы поехали на трамвае домой. Я была настолько оглушена счастьем и правом стать владелицей собаки, что даже не думала, что скажет мама. А мама перед каждой нашей поездкой на этот рынок наказывала, чтобы не вздумали никого покупать. Она сыта по горло блохастыми полосатыми котятами, которых я регулярно таскаю домой.

Мама открыла дверь. Пахло чем-то вкусным. Кажется, она варила мясную солянку. Мы вошли в нашу темную крохотную прихожую. Щенок заскулил и полез к ней. Она засюсюкала и вытащила его у меня из-за пазухи. Он начал облизывать ей лицо и руки своим маленьким розовым язычком. Мама всегда любила животных. Порой даже больше, чем людей. Потому что они не обидят и не предадут.

Когда мы с Максом выросли, одним из ее любимых воспоминаний было то, как раньше она приходила с работы, а мы бежали вместе с ним к дверям ее встречать. Я спрашивала, что она мне принесла. А Макс просто совал нос в ее сумку из жесткого кожзама, ведь там наверняка было что-то вкусное не только для меня, но и для него.

Каждый вечер мы с мамой ходили в школьный парк выгуливать Макса. Я брала ее под руку и прижималась к теплому боку. А она рассказывала про свою юность. Как они с одноклассниками сорвали урок в школе 12 апреля 1961 года, потому что бегали по классам и кричали: «Человек в космосе! Гагарин в космосе!» Как в 16 лет она пошла работать на завод, и во время своих ночных дежурств связала себе разных кофточек, да еще и подзаработала вязанием для других по какому-то совершенно заграничному журналу, от капиталистического вида которого захватывало дух. И ведь не уставала совсем, вздыхала мама, работала, в вечерней школе училась, на демонстрации ходила, как-то радостно было, несмотря ни на что.

Папа Макса не любил. Делал вид, что его нет. И раздраженно вздыхал, пока мы с мамой собирались на прогулку. Мы возвращались домой, свежие и повеселевшие, папа лежал на своем раскладном диване, повернувшись лицом к стене и делал вид, что уже спит.

Спустя несколько лет, на новой квартире, в которую мы въехали то ли якобы ради слабеющей бабушки, то ли ради трех комнат вместо одной, мы с мамой заболели тяжелым гриппом. Папа, не желая гулять с Максом, выпускал его на улицу одного. Однажды в дверь позвонили. Злобная соседка этажом ниже, с которой мы с мамой вели необъявленную войну, тревожным голосом сказала, там на углу дома вашего Макса сбила машина. Мама растерянно пробормотала «да, да, сейчас иду». Отец громко хлопнул дверью в свою комнату. В квартире повисла тишина, хоть ножом режь.

Мама накинула плащ на халат и влезла бледными ногами в туфли-говнодавы. Мы пошли сначала посмотреть, жив ли Макс. Потом вернулись домой, нашли в темной кладовке большой пакет, чтобы завернуть в него Макса и похоронить в овраге. Меня знобило после недели с высокой температурой, мама стояла и командовала, как я должна копать яму и раздражала своими ценными указаниями. Потом она долго искала камень в кустах, чтобы положить на холмик и запомнить, где лежит ее любимый мальчик.

На следующий день мама сказала, больше никаких животных в доме. И снова начала разговаривать с отцом. Он отвечал ей нехотя, как если бы она его чем-то обидела.

*****

Маму надолго положили в больницу, когда я училась в третьем классе. По вечерам мы ездили с папой к ней на трамвае четыре остановки, а потом долго шли вдоль длинного высокого забора.

«В гостях у сказки» снова показали советско-румынский фильм «Мария, Мирабелла». Я бежала вдоль забора по сугробам, мычала песню из него и воображала себя то Марией, то Мирабеллой, и никак не могла выбрать, кем же мне хочется быть. Мечтала о таких же приключениях, представляла, что мы с папой идем по какому-то заколдованному лесу, и сейчас начнется волшебство.

Но забор заканчивался, появлялось желтое здание больницы, и мы каждый раз приходили в ярко освещенную палату, в которой кроме мамы на своих кроватях сидели женщины в домашних халатах. Те, к кому в тот вечер никто не пришел, разглядывали нас и подслушивали наши разговоры. Мама неестественным голосом расспрашивала меня про отметки и как-то странно хвалила. Ты же так хорошо учишься, говорила она, словно зачитывала похвальную грамоту, а учитель физкультуры, хотел тебя на соревнования отправить, а твой рисунок, про него учительница говорила даже на родительском собрании. Мне становилось неловко. Вроде только хорошее говорит, но при этом строго смотрит, словно требует подтверждения, ведь это на самом деле так, да? Ты же такая в школе?

О том, что мама оказывается иногда хвалит меня своим знакомым, я узнала через три года, когда нам поставили телефон. Я делала уроки у себя за письменным столом, мама разговаривала с кем-то по телефону в большой комнате. И вдруг слух выхватил из того взрослого скучного разговора мое имя. Мама рассказывала кому-то на том конце провода, как я хорошо учусь, какая самостоятельная, и что учителя на родительских собраниях про меня говорят. Я перестала дышать и ловила каждое слово. Как щенок, которому бросают лакомство. Я пыталась запомнить все, что она скажет, чтобы следующие дни ходить и думать про себя мамиными словами, сказанными кому-то. Чувствовать, пусть и подслушанную, мамину гордость мной, и знать я – хорошая.

После выписки из больницы мама несколько месяцев не работала. Она каждый день забирала меня из школы, и мы шли есть мороженое в полутемное кафе на автобусной остановке. Коричневый липкий стол, металлические креманки на ножке, в них мороженое цвета топленого молока. Днем тихо, почти никого нет. Мама сидит в песцовой шапке, расстегнув верхние пуговицы пальто, стараясь не капнуть мороженым на махеровый шарф. Она рассказывает, когда я была совсем маленькой, мы жили в этом доме, в соседнем с кафе подъезде. В двухкомнатной квартире вместе с маминым старшим братом. Я ничего из этого не помню.

Спустя годы мама часто вспоминала те месяцы, что провела на больничном. Как мы каждый день ходили есть мороженое. Это врач в детской поликлинике предложил в качестве профилактики моих постоянных ангин такой способ.

*****

Через пару лет я узнала, что у мамы был рак груди. Одну грудь отняли. От химиотерапии начали выпадать волосы. Вместо начесов и пучка на затылке она стала носить короткие стрижки. Со временем мамина голова стала похожа на одуванчик в пушинках. У меня волосы, точно такие же, как были у нее в молодости. Пепельно-русые и очень густые. С такой копной волос и шапка зимой не нужна, шутил надо мной физрук в школе.

После операции мама тщательно выбирала одежду. В первую очередь, смотрела на глубину выреза. И чтобы ткань не слишком облегала. Потому что грудь большая и впадина между телом и протезом будет заметна. Ей было 39 лет.

Потом она говорила, что выжила, чтобы не оставить нас с отцом одних. А он после операции, когда меня не было рядом, шипел ей, кому ты с титькой-то одной нужна. Об этом она мне рассказывала, когда я уже вступила в чертов подростковый возраст. Во время наших с ней походов за продуктами, с удовлетворением наблюдая за моим негодованием. И ведь никто, мстительно повторяла она, никто не догадывается, какие пакости он мне может говорить. Он ведь такой тихий и спокойный, все хочет интеллигентом выглядеть. Деньги на костюмы и шляпы клянчит. А я десять лет в одном и том же.

– Ты в одном и том же, потому что магазин «Богатырь» на другом конце города, а тебе лень ехать, услышала я однажды случайно обрывок их разговора с отцом.

Иногда мама выбиралась к портнихе. Фаине Ивановне. Она жила на краю города в новом микрорайоне, застроенном белыми девятиэтажками. В двухкомнатной квартире с взрослой дочкой, которая была полной противоположностью своей угрюмой матери. Лиля всегда радостно распахивала дверь, словно поджидала нас в прихожей и сразу убегала по своим делам, бросив на прощание анекдот или шутку, прежде чем мы войдем в комнату Фаины Ивановны. В любое время дня в которой был полумрак, завалы тканей и чужой недошитой одежды на всех предметах мебели.

Она командовала, чтобы мама раздевалась. Мама оставалась в светлой комбинации и смущенно прижимала руки к груди, пока Фаина Ивановна искала сантиметр. Не пойму, ты еще штоль потолстела, бубнила портниха, сосредоточенно снимая с нее мерки. Потом садилась за стол и на краешке, свободном от швейной машинки и разбросанных кусков материи что-то писала на вырванном из школьной тетрадки листке в клеточку. А я каждый раз таращилась на ее полную обожженную левую руку. Боялась смотреть, но и взгляд отвести от неестественно гладкой неживой кожи не было сил.

Мама торопливо одевалась и стояла у стола, ожидая, когда Фаина Ивановна закончит что-то подсчитывать. Наконец, портниха откидывалась на стуле и голосом, не терпящим возражений, говорила, сколько и какой ткани мама должна купить. На следующей неделе не вздумай мне ее привезти, некогда мне, другие заказы надо сдать.

Я всегда удивлялась, зачем мама ходит к такой. Она грубая, шьет долго, иногда ошибается с фасоном. Но не спрашивала. Потому что мама каждый раз сама оправдывалась, когда мы спускались в пока чистом, нормально пахнущем лифте вниз. Мы вместе с ней еще на заводе работали, она мне уже тогда вещи шила, как же я от нее уйду, неудобно как-то уходить спустя десятки лет.

Но ушла. Когда страну захватили барахолки. Там она мерила турецкие свитера и блузки на одежду, в которой была, и придирчиво оглядывала глубину выреза. Продавщицы, предлагали более открытые вещи, но она извиняющейся скороговоркой повторяла, что такое ей не идет.

*****

Мама придавала большое значение еде. Питаться нужно было разнообразно и много. Не норковая шапка показатель достатка или видеомагнитофон под телевизором, а полный холодильник и бутерброды с красной икрой по праздникам. Из продуктовых магазинов мы всегда возвращались, как говорили тогда, с сумками и в руках, и в зубах. Мама рассказывала отцу, что вкусного купила и заботливо спрашивала, как он себя чувствует. Она всегда подчеркивала, что он очень больной человек, словно это было главным его достоинством. Поэтому, когда я пошла в первый класс, она стала брать меня с собой за продуктами, носить сумки и стоять в очередях за всем. Его жалела. Даже не помню, чтобы отец носил что-то тяжелее своего дипломата, в который аккуратно складывал завернутый в газету обед на работу.

Однажды он подарил маме на 8 марта сумку на колесиках из магазина «Хозтовары». Она смеялась и говорила, это чтобы я еще больше продуктов могла притащить. А я не могла понять, что именно было спрятано в ее смехе. Как и каждый раз, когда на женский праздник и день рождения, она получала совсем не те подарки, которые могут радовать.

*****

Из той восьмиместной палаты онкологической больницы выжила только она.

Когда мне было 16 лет, я узнала, что рак груди может передаваться по наследству. Меня накрыла паника даже не из-за вероятной перспективы когда-нибудь узнать об этом диагнозе у себя. И не это все, на что жаловалась мама: тяжелое носить нельзя, рука болит, шов болит… Я уже заранее чувствовала свою ущербность и равнодушие незнакомых, еще не встреченных мужчин. Это будущее отсутствие ощущения себя полноценной женщиной ужасало настолько, что я придумывала способы, которыми смогу лишить себя жизни, только бы не ложиться под нож.

В один из таких панических приступов, когда не было сил справиться самостоятельно, сказала маме, что если у меня, как и у нее обнаружат рак груди, то я не стану жить. Про себя думала, что не хочу, перестать быть женщиной не только для мужчин, но и для себя. Мне так хотелось, чтобы она успокоила меня, чтобы сказала, что ничего у меня не обнаружат, что мне не передастся это по наследству, что, когда я вырасту, уже найдут лекарство или какие-то другие способы лечения, помимо операции, что угодно… Мама смотрела телевизор или делала вид.

*****

Опрометью выскакиваю с балкона и убегаю в свою комнату, чтобы спрятаться. К нашему подъезду приближается дядя Валера. Как обычно с двумя огромными чемоданами. Слава Богу, что мама дома. Хотя может и нет. Если бы я была дома одна, то просто не открыла бы ему. Он посидел бы со своими баулами на скамейке у подъезда и пошел бы дальше. А она сейчас будет его кормить и беседовать. Он будет долго рассказывать своим дребезжащим голосом, что ему в квартиру соседи пускают какой-то газ, что к нему приходят американцы, пытают его и хотят завербовать.

Я боюсь его до трясучки. При том, что мама еще не рассказывала мне, как иногда бабушка с дедушкой оставляли ее маленькую с дядей Валерой, который уже учился в школе. Он бил ее за то, что из-за нее не может пойти гулять. Бил так, чтобы синяков не было видно. А перед приходом родителей больно тянул за косу и свистящим шепотом обещал, если расскажешь матери, в следующий раз я тебя вообще убью.

И наверное, ее взрослую он бы убил. Потому что после смерти родителей они остались вдвоем в двухкомнатной квартире. Он забрал себе большую комнату. Начал пить от того, что он гений, которого считают больным, и водить в нее собутыльников. Мама жила в маленькой комнате. На двери внутри замок, щеколда и для надежности еще большой засов. В самом крайнем случае можно было выпрыгнуть из окна на первом этаже. Но кухня и ванная оставались общими. Поэтому у мамы в комнате всегда под кроватью стояло железное ведро на случай Валериных загулов, а в комнате на широком подоконнике плитка, чайник и запас не портящихся продуктов.