Читать книгу Про бегемота Бенедикта, который любил печенье - Надежда Толстоухова - Страница 1

© Росмэн, 2022

© Надежда Толстоухова, 2022

* * *

«Меня зовут Бенедикт.

Я люблю: сахарное печенье, молоко, гулять осенью в ботинках по листьям, гулять летом босиком по траве, бить палкой по воде, чтобы расплывались круги, и считать их, слушать весной лягушек и пытаться понять, о чем они говорят, читать книжки и представлять тех, кто их написал.

Я не люблю: бегать, потому что у меня появляется одышка, когда ругаются, потому что становятся некрасивыми лица, когда непонятно, потому что хочется понять, вареные овощи, потому что они беее, и когда молоко проливается, и падает на грязный пол печенье.

Меня не любят из-за того, что я – бегемот. Я ничего не понимаю».

Бегемот Бенедикт сидел за столом и писал в зеленой клетчатой тетрадке свою ав-то-би-о-гра-фи-ю. То есть не совсем писал. Буквами были записаны только «я люблю» и «я не люблю». Бенедикт очень гордился тем, что он знает букву «ю» и умеет правильно ставить ее в нужное место. Честно сказать, теперь он недолюбливал и опасался тех, кто самоуверенно пишет «лублу» в записках и раздает их направо и налево. Хуже было только «ни лублу».

Итак, в автобиографии Бенедикта буквами были написаны только пять слов. Все остальное Бенедикт нарисовал цветными карандашами, всего двумя цветами – зеленым и красным. Зеленый он очень любил, потому что это был лягушачий цвет, а красный вызывал у него тревогу. Так что оба цвета как нельзя лучше подходили к обстоятельствам.

У Бенедикта получилось двенадцать маленьких картинок, таких, что только он сам и мог в них разобраться. Вот и хорошо. Значит, это будет его тайна, и даже если зеленая тетрадка попадет к врагу, тот ничего в ней не разберет. Врагов вокруг в последнее время стало немало, и надо держать ухо востро. А папе он и так все расскажет. Потом.

Если бы кому-нибудь пришло в голову спросить его, Бенедикт не сразу бы ответил, зачем он – обычный первоклассник семи с половиной лет от роду – пишет целую автобиографию. Он и слово-то это узнал совсем недавно, из книжки про поросенка Фунтика. Слово было непонятным, и пришлось идти к папе за пояснениями.

Папа сказал, что автобиография – это когда кто-то сам пишет историю своей жизни и рассказывает о самом важном, что с ним произошло. А еще папа сказал: «Если тебя что-то беспокоит, печалит или злит – напиши об этом. Если что-то радует – тоже напиши. Если запутался в чем-то и не можешь разобраться – напиши тем более». Бенедикт запомнил.

Он действительно запутался и совсем-совсем не мог разобраться. Он-то считал себя просто собой, мальчиком Бенедиктом, который жил в обычной московской квартире, в доме на улице Борисовские пруды. А оказалось, людям почему-то важно, что он – бегемот. И что быть бегемотом почему-то плохо.

Вот так живешь семь с половиной лет, живешь, гуляешь с папой по набережным, считаешь лягушек, кормишь уток белым хлебом, играешь с малышами в песочнице, здороваешься с консьержкой в подъезде и с продавщицей тетей Раей в овощном магазине, где папа любит покупать кривоватые розовые яблоки сорта «Малинка», самые вкусные на свете, и никто, никто не говорит тебе, что быть бегемотом – плохо. А потом – ррраз – и это знание опускают тебе на голову, как тяжелый и твердый рюкзак первоклассника…

…Шла вторая неделя октября. Бенедикт уже почти привык вставать ужасно рано. Папино «Беня, вставай!» всегда очень некстати пробивало сладкий утренний сон, но Бенедикт просыпался без капризов. Он спускался с кровати-чердака и шлепал сонными ногами на кухню, где папа уже грел в микроволновке стакан молока и клал на маленькую тарелочку печенье. Бенедикт ел и смотрел в окно. Они жили на первом этаже, и прямо напротив их окна, на детской площадке, рос старый клен. По утрам клен махал Бенедикту желтыми ветками и как будто улыбался. «Значит, день будет хорошим», – думал Бенедикт. Обычно так и было. Но только не в тот четверг.

Бенедикт как всегда пришел в класс за десять минут до звонка. Он любил не спеша достать из рюкзака учебник, тетрадь и пенал, и еще чуть-чуть поглазеть на ребят. Их было много, целых двадцать семь человек, не считая его самого. Они носили брюки и жилеты или юбки и жакеты, всегда синего цвета. Несмотря на это, они были очень разные: мальчики и девочки, шустрые и тихие, светловолосые, темноволосые и даже рыжие, с косичками, хвостиками или коротко стриженые. Большинство ребят вместе ходили в детский сад и знали друг друга хорошо. Бенедикт в детский сад не ходил и близко никого не знал. Некоторых своих одноклассников он раньше встречал на улице, когда они играли на детских площадках или шли за руку с мамами и папами домой, но ни с кем из них до школы ему подружиться не довелось.

Совсем новенькой и никому не знакомой была и девочка Женя, ее парта стояла по диагонали от парты Бенедикта и соприкасалась с ней уголками. У Жени были две косички с белыми резинками на концах. На лице у нее жили глазки-пуговки, игрушечный носик и маленький ротик. И вся она была похожа на куколку: так же забавно водила головой из стороны в сторону и так же далеко могла развернуть корпус, если хотела посмотреть по сторонам.

С Женей, как и с Бенедиктом, знакомиться и дружить никто не спешил. Бенедикта это не задевало: он и сам предпочитал сначала как следует присмотреться к человеку, а потом уже предлагать ему дружбу. Так ему советовал папа.

По правде сказать, за все семь с половиной лет, что прожил Бенедикт на свете, он так и не успел ни к кому присмотреться настолько, чтобы ему захотелось назвать «кого-то» другом. Но девочка Женя заинтересовала его: от нее розово пахло шампунем, и сидеть рядом с ней на уроках было приятно. И, если честно, Бенедикту нравилось, что их с Женей парты соприкасаются уголками. «Как будто за руку», – думал он.

Конечно, он старался не подавать виду, что Женя его заинтересовала, но одноклассники, кажется, все равно что-то заметили.

«Беня и Женя – жених и невеста! Тили-тили тесто!» – стали дразнить они.

Бенедикт только улыбался в ответ: им весело, а ему не жалко. А вот Женя, как очень скоро выяснилось, относилась к ситуации совсем иначе.

Вторым уроком в тот четверг была математика. Проходили устный счет, и Бенедикту пришлось изо всех сил тереть карандашным ластиком лоб, чтобы голова как следует думала. Удивительно, но это сработало! Все ответы Бенедикта были правильными, а самый сложный пример, сколько будет 7+6, он решил быстрее всех в классе. Он был очень доволен собой, тем более что далеко не все ребята справлялись с заданием. Женя, например, ошибалась всякий раз, когда учительница обращалась к ней.

После урока Бенедикт чувствовал себя пустым, как обертка из-под конфеты. Он достал из рюкзака любимое печенье, которое папа всегда клал ему с собой в качестве перекуса, и маленькую коробочку молока с трубочкой. Случайно бросил взгляд на сидевшую впереди Женю, которая что-то напряженно писала на листке, и даже стал раздумывать, не поделиться ли с ней молоком и печеньем, а если поделиться, то как разделить молоко, но тут она повернулась и протянула ему сложенный вдвое тетрадный листок.

– На! – резко сказала она и осталась так же неудобно сидеть, чтобы посмотреть на реакцию Бенедикта.

Тот, недоумевая, развернул бумажку и прочел написанный кривыми печатными буквами текст: «Ты ни челавек а бигимот! Тебья нада выгнать из нашева класа. Я тебья ни лублу!».

Когда Бенедикт прочел записку и поднял на Женю глаза, она сказала те же слова очень громко, так, чтобы слышали все в классе.

– Ты – дурацкий бегемот! Тебя надо выгнать из нашего класса. Я тебя не люблю! – кричала она и была в это время очень некрасивой. Яркие маленькие глазки превратились в злобные щели, нос покраснел, рот напоминал жерло извергающегося вулкана (Бенедикт видел такой в детской энциклопедии). Лицо Жени стало таким, что Бенедикт испугался. Он неловко встал и нечаянно пролил на парту молоко и рассыпал по полу печенье.

Смех одноклассников до сих пор стоял у него в ушах.

* * *

Бенедикт очень злился на папу. Он даже не думал, что умеет так злиться. «Зачем он отвел меня в эту ужасную школу?! Он что, не знал, что бегемотам там учиться нельзя?», – думал он.

Он злился на папу, а еще на няню Таню, и на учительницу, и на всех взрослых, которые его окружали и делали вид, что он – обычный, такой же, как все. Они могли рассказать ему правду. Могли научить, что говорить таким вот девочкам Женям. Могли, в конце концов, прийти и наказать ее за такое поведение.

Как папа мог бы наказать чужую девочку, Бенедикт представлял плохо. Его самого папа не наказывал никогда, поэтому и как это – «наказать» – Бенедикт не знал. Он только слышал, как мамы малышей на детской площадке говорили: «Я тебя накажу», если малыши отказывались идти домой или возвращать чужой грузовик. Когда малыши слышали такое от мам, они переставали бегать, опускали ручки и грустно вставали на месте, как будто вдруг выключился фонарик, который указывал им дорогу. Тогда мамы забирали у них чужие игрушки и отдавали хозяевам, стараясь не смотреть ни на кого в отдельности, и тащили малышей прочь с площадки.

Бенедикту всегда было жалко тех, кого грозили наказать. Но в тот четверг он подумал, что он был бы не против, если бы наказали Женю.

Наверное, он рассказал бы обо всем папе, но, как назло, того не было дома: в тот день ему нужно было уехать на работу. Обычно папа работал дома: сидел перед ноутбуком и вписывал какие-то цифры в какие-то окошки и таблицы, участвовал в совещаниях, отправлял электронные письма. Но иногда ему нужно было уезжать из дома на работу. «В офис», – говорил папа.

Раньше в такие дни к Бенедикту приходила няня Таня, старушка со второго этажа, бывшая учительница русского языка и литературы из их школы, и они вместе пили чай с сахарным печеньем. Правда, это только называлось «пить чай». На самом деле Бенедикт никогда не пил никакого чая, только теплое молоко, а няня Таня заваривала кипятком цикорий из пакета, который сама же принесла давным-давно и оставила у них в кухонном шкафу. Потом они смотрели мультфильмы по телевизору и играли в «Лото» или вышивали крестиком маленького снеговичка и строили лабиринты из деревянных брусочков «Дженги». А на ночь, если папа не успевал вернуться, няня Таня читала Бенедикту его любимую книжку про Муми-тролля.

Но папа сказал, что няня Таня ненадолго уехала, поэтому в тот четверг после уроков Бенедикт был дома один. Обычно, вернувшись после школы, он сразу садился за уроки: выводил в прописях палочки, крючочки и петельки, решал примеры на сложение и вычитание. Не сказать, что ему это очень нравилось, скорее, он терпел и понимал, что без этого теперь никуда.

Зато очень приятно было потом, когда все уроки уже готовы и рюкзак на завтра собран, достать из ящика письменного стола раскраску – не для малышей, а для взрослых – и долго-долго разрисовывать мелкие картинки мягкими и остро заточенными цветными карандашами.

Картинки получались странными: вот оранжевый кот с двумя красными ртами, вот странно смотрящая желтая птица с головой в форме коренного зуба, вот коричневый арахисовый боб в зеленой треуголке и на коне, вот синий кот с двумя оранжевыми кострами вместо глаз и алым разинутым ртом на животе.

После школьной стычки с Женей делать уроки совсем не хотелось. Бенедикт вообще решил, что в школу больше не пойдет. Зачем бегемоту учиться в школе? Глупости какие.

Бенедикт сел за свой письменный стол, достал раскраску и синий пластиковый стакан с карандашами, на боку которого на приклеенной скотчем бумажке было написано его имя. Папа купил этот стаканчик для школьного урока рисования, чтобы наливать в него воду, но учительница сказала, что он «неправильный». Нужна была «непроливайка», а не обычный стакан. Поэтому папе пришлось купить эту «непроливайку», а стакан остался ненужным. Бенедикту стало жалко стакана, и он поселил в нем карандаши.

Черно-белым на странице в раскраске оставался лишь один уголок, вверху слева. Бенедикт взял фиолетовый карандаш и машинально стал раскрашивать осьминожьи щупальца, оплетавшие всю страницу. Но думал он вовсе не о том, что видел на картинке. Он злился. Что значит – дурацкий бегемот? Что она вообще понимает! У него две руки, две ноги, голова на плечах. Он живет в квартире с папой, ест за столом, умеет пользоваться ложкой, вилкой и даже ножом. Чего ей еще надо?

Вдруг фиолетовое щупальце на странице стало раздуваться и набирать объем. Вот оно выросло мягким бугром и с поцелуйным звуком отлепилось от страницы. За ним то же самое проделали оранжевое, синее, зеленое, коричневое, розовое и желтое щупальца. А потом, совсем уж неожиданно, от страницы отлепилась голова, но совсем не осьминожья. Это была голова того кота, с кострами вместо глаз. Бенедикт был так ошарашен, что поначалу даже не испугался.

– И долго ты собираешься это терпеть? Я бы на твоем месте давно задушил эту девчонку щупальцами, а потом основательно поджарил, – зло сказало странное создание, и костры его глаз разгорелись ярче.

– Ты кто? – спросил Бенедикт первое, что пришло в голову.

– Я – Котоног, – ответило создание.

– Тебя не бывает.

Котоног вдруг вскинулся на своих восьми щупальцах, и глаза его вспыхнули.

– Если бываешь ты, бываю и я, – протяжно, как мартовский кот, прокричал он.

Бенедикт надолго замолчал.

«И правда», – думал он. Он вдруг понял, что станет таким же, как Женя, если просто скажет Котоногу, что такого, как он, кота с восемью осьминожьими щупальцами, кострами вместо глаз и ртом на животе, просто не должно быть на свете.

Котоног со всей очевидностью был. Он удобно расстелил по столу свои щупальца, и, если бы не злые глаза, вполне мог бы сойти за разноцветное игрушечное солнце.

– Ты что, правда мог бы кого-то убить? – спросил Бенедикт Котонога. Снизу вверх, от живота к горлу, запоздало пополз противный страх.

Котоног задумался. Пошевелил розовым щупальцем, поднес его к глазам, повертел.

– Вообще-то до сегодняшнего дня я об этом не думал. Но когда ты докрасил мое фиолетовое щупальце, я вдруг отчетливо осознал, что очень зол.

– До того, как я докрасил твое фиолетовое щупальце, я думал, что я тоже зол. А теперь мне кажется, я боюсь. Тебя.

– Ты меня боишься? Это даже хуже, чем когда ты говоришь, что меня не бывает.

– Так теперь ты будешь? Всегда?

– Не знаю. Но пока я зол – точно буду.

* * *

Бенедикт не знал, как действовать дальше. Котоног сказал, что теперь он будет. И что с ним делать? Показать папе или спрятать? А если спрятать, то – куда? Взять ли его завтра с собой в школу? Или попытаться договориться с ним, чтобы подождал, пока Бенедикт вернется? Он уже и забыл, что планировал больше никогда в школу не ходить.

Пока Бенедикт раздумывал, Котоног исследовал его письменный стол. Все с тем же поцелуйным звуком он отдирал щупальца от гладкой поверхности и переставлял дальше. Щупальца оставляли за собой разноцветные следы. «Чмок-чмок-чмок», – шел Котоног в одну сторону стола. «Чмок-чмок-чмок», – возвращался обратно. Звуки отвлекали Бенедикта, думать не получалось.

– Можешь, пожалуйста, остановиться на минуточку? – спросил Бенедикт Котонога. – Я пытаюсь думать.

– Я есть хочу, – ответил Котоног.

Бенедикт вдруг подумал, что сейчас, возможно, потеряет сознание. Он не знал, как это на самом деле – «терять сознание» – но подумал, что это было бы подходящей реакцией на происходящее. Мало того, что фантастическое создание из раскраски ожило, оно теперь еще и есть просит. А вдруг Котоног ест только каких-нибудь восьмиглавых радужных мышей? Или золотых рыбок?

– Есть суп. Гороховый с копченостями, – сказал Бенедикт папиным голосом. Когда папа так говорит, это значит, что ничего, кроме супа, нет, и просить, например, макароны с сыром бесполезно.

Бенедикт встал со стула и пошел на кухню. Он уже подходил к холодильнику, когда услышал из комнаты недовольный голос Котонога.

– Эй, а я? – кричал он.

Пришлось Бенедикту вернуться в комнату. Котоног висел на трех щупальцах на краю стола, а остальными пятью размахивал в воздухе.

– Так не пойдет. Меня одного оставлять нельзя. Ты разве не слышал, что от одиночества умирают? Вдруг я тоже – умру?

– Перестань. Я же на кухню вышел. Суп разогреть.

– Ну и что. Все равно ты оставил меня одного. Не делай так больше.

«Кажется, теперь я чувствую себя немножко папой», – подумал Бенедикт и впервые в жизни взял Котонога в руки. Тот был до странности теплым и бархатистым, как старая красная коробочка с папиной золотой медалью. Только присоски на щупальцах, которые шлепали по столу, были кожистыми и прохладными. Бенедикт случайно задел пальцами одну, когда осторожно, под живот, брал Котонога на руки.

– Ой, почеши-почеши-почеши! Так приятно! – заверещал Котоног.

Пришлось Бенедикту сесть на кровать, положить Котонога на колени и по очереди чесать ему присоски – их было по четыре на каждом из восьми щупалец. «Тридцать два», – досчитал Бенедикт, закончив. Он знал только самое начало таблицы умножения, поэтому быстро посчитать еще не мог.

– Ну все, пошли есть.

Бенедикт разогрел в микроволновке пластиковый контейнер с гороховым супом: папа покупал такой в магазине, когда сам не успевал ничего приготовить. Не сказать, что Бенедикт очень любил суп: гораздо больше ему нравилось печенье с молоком или, на худой конец, макароны с сыром. Но время от времени папа решал, что они будут «питаться правильно», и из дома исчезали макароны и сыр и появлялись супы, овощные салаты и обезжиренный творог. Однажды папа даже пытался отучить Бенедикта от молока с печеньем, но, к счастью, быстро отказался от этой затеи: очень уж грустным сделался сын.

Тот четверг как раз относился к числу дней, когда папа с Бенедиктом «питались правильно». Поэтому в холодильнике были только два контейнера с гороховым супом, две баночки обезжиренного творога и большая миска вчерашнего салата из огурцов, помидоров и укропа. Бенедикт поставил контейнер с супом на стол и положил рядом с ним Котонога.

Тот потянулся желтым щупальцем в суп.

– Ай! – закричал он и затряс изо всех сил конечностью, так, что капли супа полетели на холодильник, на занавески и даже на оконное стекло. – Ай, жжет!

Котоног стал равномерно красным от обиды и ярости.

– Я ему сейчас покажу! – Котоног изо всех сил стал толкать контейнер с супом к краю стола.

Бенедикт, потянувшийся было за ложкой, опоздал на долю секунды: контейнер соскользнул со стола и, перевернувшись в воздухе, упал кверху дном на бежевый ковер. Лужа желто-зеленого супа разлилась вокруг, холодильник, стены и ножки стола оказались в неприятно блестевших брызгах.

– Ох, – Бенедикт опустился на пол, сел, подогнув под себя ноги, на более или менее чистый участок ковра рядом с лужей, уткнулся лицом в пухлые ладошки и заплакал.

Он плакал долго и почти беззвучно, раскачиваясь из стороны в сторону. «Что же я скажу папе, – стучало в голове, – что же я скажу папе?» И это означало: что я скажу папе про разлитый суп? что я скажу папе про Котонога? что я скажу папе про школу, в которую больше не хочу идти? что я скажу папе про то, как боюсь стать последним в очереди всех людей на свете, потому что я и не человек вовсе, а бегемот? что я скажу папе про то, что больше никогда-никогда не хочу оставаться один?

Пока Бенедикт плакал, Котоног исследовал окружающее пространство. Он осторожно, совсем неслышно переставлял щупальца и двигался от центра ковра к его окраине, а потом шел по периметру, как бы оценивая границы кухонного мира. Он дошел до угла ковра и вдруг почувствовал невероятно притягательный запах, от которого его рот мигом наполнился слюной.

У папы и Бенедикта жил кот по кличке Йод – смешное тощее и ушастое создание, спавшее большую часть дня и предпочитавшее не пересекаться с Бенедиктом: почему-то Йод очень боялся детей («Тяжелое детство, – заметил папа. – Не обращай внимания»). И это Йодины миски стояли в углу на кухне. Йод был привередливым котом и малоежкой, поэтому еда, которую ему клали хозяева, часто оставалась нетронутой. Чем только папа его не кормил: и сухим кормом, и влажным, и мясными обрезками, результат всегда оставался одним и тем же: Йод подходил к миске, принюхивался к подношению, пробовал его, а потом презрительно закапывал, будто перед ним стоял лоток, а не еда.

А вот Котоног счел, что Йодина еда очень даже ничего. Он мигом опустошил миску (в этот раз в ней лежал влажный корм: похожие на мясо кубики в густом соусе) и даже облизал кончики щупалец от удовольствия. Потом Котоног тихонечко вернулся к Бенедикту, который уже не плакал, закрыв руками лицо, а просто сидел, глядя в одну точку.

– Эй! – Котоног похлопал Бенедикта по ноге. – Эй, ты где?

– А? – очнулся вдруг Бенедикт.

– Ты сидел тут с таким видом, будто ты и не ты вовсе, а просто какой-то неразумный бегемот.

– И ты туда же, – Бенедикт вздохнул и поднялся на ноги. – Что вы все заладили-то?

– Ты что, до сих пор не понял? Я думаю только то, что думаешь ты. Своих мозгов у меня нет. Я же нарисованный!

Бенедикт было пошел за тряпкой, чтобы хоть как-нибудь прибрать кухонный беспорядок, и замер на месте.

– Значит, ты – это я?

– Наверное, не до конца. Вот ты, например, не предложил мне вон той вкусной еды, а налил какую-то желтую жижу.

– Ты что, ешь кошачий корм?

– Если это так называется, то да. Еще хочу. Дай, а?

* * *

Бенедикт кое-как вытер суп с ковра, стен, холодильника и ножек стола. Конечно, сделать вид, что ничего не произошло, не получится, и придется все рассказать папе, но в конце концов он же не специально. Так вышло. Бывает.

Котоног наелся кошачьего корма и теперь мирно лежал на столе Бенедикта, сложив щупальца на раскраску, со страниц которой появился днем. Он больше не говорил, что зол, и не высказывал желания задушить и поджарить кого бы то ни было. Ему было бы совсем хорошо, если бы он не чувствовал своей чуть шершавой теплой кожей, какой неуютной тревогой веет от Бенедикта.

Папа все не шел. Бенедикт уже сделал все уроки (хоть и обещал себе, что никогда больше в школу не пойдет), и почитал Котоногу вслух книгу про Муми-тролля (с которым чувствовал какое-то внутреннее родство), и даже лег в кровать и попытался уснуть в надежде, что во сне время пройдет быстрее. Сон не приходил.

За окном становилось темно. Бенедикт знал, что осенью дни короче, и что темнота еще не обязательно значит, что наступила ночь. Но на душе было неуютно и хотелось плакать. Он снял с крючка в ванной большой папин халат, сунул руки в рукава и запахнул полы. Взял Котонога, положил его себе на грудь и сел на диван. Так папа сидел вечерами, пока ждал, когда Бенедикт выйдет из ванной, чтобы почитать ему книжку и уложить спать.

– Ну когда же он придет? – сказал Бенедикт.

– Ты же не у меня спрашиваешь, да? – откликнулся Котоног.

– Не у тебя.

Оба замолчали. Свет в квартире не был включен, а шторы не были задернуты. Бенедикт, сидя на диване, видел, как за окном шли люди: мужчины и женщины, некоторые вели за руку малышей и о чем-то с ними беседовали.

– Теперь я чувствую себя совсем никому не нужным. И я совсем не знаю, что мне делать, – после долгого молчания произнес Бенедикт.

– Я тоже не знаю, что делать. Но сейчас ты нужен мне.

Когда папа пришел, Бенедикт спал, сползши набок и положив голову на желтую диванную подушку. Его ноги неудобно свисали, но он этого не чувствовал. Папа поцеловал Бенедикта в лоб и погладил по голове, отчего тот коротко и грустно улыбнулся. Потом папа поднял Бенедикта на руки и отнес в кровать. Он заметил, как по дороге из рук сына выпала странная игрушка. Вернувшись, папа поднял ее и, слегка пожав плечами (мало ли откуда такое чудо могло взяться в их доме), отнес в спальню и положил к сыну в кровать. Конечно, папа не заметил, как блаженно растянул Котоног все свои восемь разноцветных щупалец по подушке у головы Бенедикта.

*** Утром папа проспал. Бенедикт слышал, как он выключил будильник на телефоне и снова прилег, а потом задышал глубоко и ровно. Их кровати стояли по углам небольшой спальни, и разделял их только рабочий стол Бенедикта, поэтому следить за папой было нетрудно. Бенедикт не стал будить папу, он лежал, глядя в потолок и размышляя. В школу совсем не хотелось. Норвая встреча с Женей и ребятами казалась пыткой, которую он перенести не сможет. Обида и гнев снова зашевелились в нем.