Читать книгу Скарабей - Наталия Михайловна Радищева - Страница 1

      Скарабей

      роман

      Глава первая

Выстрел был оглушительным. Рука Марципана дрогнула. Он выронил пистолет и, как подкошенный рухнул в кресло. Ему казалось, что от выстрела задрожали лампочки в люстре и хрусталь в шкафу, что качнулся и встал на место многоэтажный дом. На самом деле тряслось его собственное тело. Дрожали колени и кисти рук. Вздрагивали веки. Подбородок отвис, рот открылся. Сердце затрепыхалось заячьим хвостиком. Марципан подумал, что, наверное, некрасив сейчас. Ещё хуже, похож на старика. А ведь ему всего пятьдесят шесть. Эта мысль ужаснула Марципана и, как ни странно, привела в чувство. Он надел халат и запахнул его, чтобы не видеть своего белого рыхлого тела, с усилием поднялся с кресла и на цыпочках приблизился к трупу.

Вадик лежал на правом боку. Глаза его были закрыты, а шея и плечо обагрены кровью. Марципан нагнулся и выставил ухо, чтобы понять дышит юноша или нет. Увы, бедолага был мёртв. «Сам виноват, – подумал Марципан, возвращаясь к накрытому столу. Он налил коньяку в хрустальную рюмочку и опрокинул в рот. – Я не звал этого сосунка, этого наглого журналюшку. Он сам настаивал на интервью, сам припёрся ко мне домой. Да ещё поздним вечером, да ещё в выходной. Оторвал от написания мемуаров, заставил заниматься собой. Вот и получил. И к лучшему, что не дышит…»

Марципан снял с дивана плотную зелёного цвета накидку из китайского шёлка с птицами и накинул на труп и снова сел в кресло, повернув его к окну, чтобы видеть одно прекрасное: закатное небо, пожелтевшие верхушки тополей, соседние корпуса дома. Смотреть на плоды своего преступления толстяку не хотелось. Он знал, что лжёт самому себе. Он сам пригласил Вадика. Именно вечером и именно в субботу, когда те из соседей, которые не уехали на съёмки, гастроли, фестивали или курорты, торчат на своих загородных виллах. Варят варенье, закатывают помидоры в банки. Им дела нет до Марципана и его личной жизни. Он сам выбрал это время, согласившись встретиться со студентом-первокурсником, внештатным корреспондентом мелкой, совсем не популярной газетёнки.

Марципан проснулся сегодня рано, в приподнятом настроении. И сразу отправился в ванную. Там он долго и придирчиво рассматривал себя в большое настенное зеркало. «Конечно, конечно, – думал он. – Я уже не тот, что прежде. Много седых волос и в косице, и в усах. Но это поправимо. Волосы можно покрасить, в том числе и в паху. Но с обвислым животом, бугристыми ягодицами, дряблыми ляжками, грудью, которая, если бы не волосяной покров, сошла за женскую, увы, ничего не поделаешь». Марципан погрустнел. Впрочем, он не умел подолгу и всерьёз огорчаться из-за своего внешнего вида. Он любил себя таким, какой есть.

Потом принялся за дело. Намазал голову краской. Не забыл также о подмышках и прочем. Сверху надел купальную шапочку и обмотал голову толстым махровым полотенцем. Походил так немного, потом налил ванную, насыпал туда морской соли и залез в воду. Марципан лежал, мысленно фантазируя на тему предстоящего вечера, и щурился от удовольствия. Он ещё не видел журналиста, но в мыслях уже называл его «мальчишом», что означало высшую степень доверия и симпатии к человеку. Ему так хотелось настоящего праздника! И парень, которого он ждал в гости, мог подарить ему этот праздник.

Марципан принял ванну, надушился и умастил себя розовым и лавандовым маслами. Затем накрыл стол. Выставил на него фарфор и серебро из своей коллекции. Не пожалел коньяка, привезённого прямо из Франции, с Каннского фестиваля, и копчёной севрюжки, которую обожал сам. Полдня он собственноручно отбивал мясо, натирал его перцем и чесноком, а потом запекал в духовке. К приходу этого «щенка» квартира Марципана пропиталась ароматами вкусной еды, хорошего кофе, шоколада и свежих фруктов. От одного вида всего этого роскошества у журналиста должна была голова пойти кругом. А он? Пил, ел, а когда большой и важный Марципан заглянул в глаза парню своими томными карими глазами… Когда тряхнул косицей, так что заколка выпала из его густых каштановых волос, и они рассыпались по плечам… Когда белые, унизанные перстнями руки Марципана развязали пояс синего шёлкового халата, и он обнажил перед гостем своё душистое, мягкое, любовно ухоженное тело, тот поперхнулся бутербродом. А потом… захохотал. Вместо благодарности, вместо нежности, о которых так мечтал толстяк! Заржал, как конь, вывалив зубы. Он ухахатывался, нагло глядя в глаза Марципану. Он прямо падал от смеха. Марципан, конечно, не мог вынести подобного оскорбления. Кровь ударила ему в голову. Он бросился к старинному резному комоду, выхватил из ящика пистолет и выстрелил в обидчика, не целясь. Он хотел напугать наглеца, заставить его уважать себя. А получается, что… убил?

«Что же делать? Что делать? – взволнованно думал Марципан, нанизывая на вилку кусочки вкусной жирной рыбы. Сильное волнение всегда вызывало у него бешеный аппетит. – Надо бы врача. Но, как я могу вызвать врача? Это всё равно, что сознаться в убийстве. Впрочем, доктор ему уже не поможет. Ну и ладно. Пусть. Видно, такая судьба. Теперь надо придумать, что делать с трупом. Хорошо, что Клавдии нет в городе. А то бы припёрлась, стала везде совать свой длинный нос…»

Клавдией звали женщину, которая приходила понедельникам и пятницам, чтобы убрать квартиру Марципана, забрать грязное бельё и забить холодильник продуктами. Она уехала на неделю в деревню. У неё там кто-то умер. Обещала быть почти через неделю, в следующую пятницу. «И замечательно, и отлично, – подумал Марципан. – За это время я придумаю, что делать с трупом».

Он доел всю рыбу, выбрал из вазы самое большое и самое красное яблоко и надкусил. Сладкий сок наполнил его рот. Марципан обожал фрукты и шоколад. Эти штуки всегда поднимали ему настроение. Всё было хорошо, кроме трупа. Этот труп был так некстати в его милой уютной квартире, среди дорогой мебели в стиле «модерн», на роскошном персидском ковре. Марципан налил в горсть ледяной минеральной воды и смочил себе лоб. Потом потёр толстыми указательными пальцами виски и макушку. Но это не помогло. В голову ничего путного не приходило. Пришла одна мысль, которая ужаснула его и заставила сменить халат на тонкий чёрный свитер и такие же брюки. Мысль была такая: «Усопший корреспондент наверняка раззвонил всем, куда и к кому он идёт. Ещё бы! Такая удача! Известный кинодеятель, в прошлом актёр, а в будущем писатель, друг гениального Григория Миллера Валентин Генералов целый час будет отвечать на вопросы какого-то студентика! Наверняка и родители, и сокурсники и коллеги по работе в курсе. Возможно, и адрес мой, и телефон дал? Он не вернётся домой с этого интервью, будь оно трижды неладно, и тогда его станут искать. Начнут звонить или, ещё хуже притащатся сюда. Бежать! Надо бежать! Пусть звонят. Пусть приходят. Пусть даже в милицию заявляют. Придут, а меня нет, – думал Марципан, уже в прихожей, натягивая при помощи рожка лакированные туфли с острыми носами и длинное кожаное пальто. – Где я? Куда и насколько уехал, неизвестно. Поеду на дачу, «залягу на дно», запрусь, ставни закрою. Как всё-таки умно, что там у меня полный холодильник еды. У меня и тут полный холодильник, и там. У меня такие запасы еды, что Ленинградскую блокаду пережить можно. Ничего, поживу недельку на даче, поработаю над мемуарами, погуляю, подышу воздухом. Авось, что-нибудь и придумается».

Марципан проверил содержимое бумажника, вернулся в комнату и бросил прощальный взгляд на бездыханное тело, прикрытое зелёным шёлком. Веснушчатый белобрысый румяный парнишка, едва отметивший восемнадцатилетие, был недвижим. «Дурак, – с сожалением подумал Марципан. – Не был бы дураком, не лежал бы сейчас тут…» Марципан быстрыми шагами вышел в прихожую, снял с крючка зонт, на случай дождя, надел чёрную кожаную кепочку, купленную в комплекте с пальто в одном из Лондонских шопов, и покинул квартиру.

Дом у Марципана был особенным. Он принадлежал Союзу кинематографистов и стоял напротив Мосфильма. В этом доме жили одни кинодеятели. Режиссёры, актёры, критики, художники… и просто работники Мосфильма.

Восьмидесятилетний консьерж, дядя Ваня, знавший Марципана ещё молодым, вышел из застеклённой будки и озабоченно спросил:

– Валентин, это не у тебя жахнуло?

– У меня, – важно кивнул Марципан, изобразив на пухлом лице снисходительную улыбку. – Пустяки. Микроволновая печка взорвалась. Покупал, как японскую, а на деле…

– Нынче держи ухо востро, – поддержал разговор дядя Ваня. – Зазеваешься, сразу китайское дерьмо подсунут. Сам-то далёко?

– Хочу прошвырнуться в Питер. По Эрмитажу соскучился, – Марципан состроил ямочки на щеках. Он твёрдо знал: улыбка при разговоре обязательна. Особенно с простым людом. Она располагает к тебе собеседника и заставляет верить каждому твоему слову. Последнее было ему особенно важно. В неотразимости своей улыбки Марципан не сомневался ни секунды. Он направился к выходу, но дядя Ваня вдруг задержал его:

– Постой, Валентин!

Марципан вздрогнул и вопросительно посмотрел на старика. «Ну, чего тебе ещё?» – говорил его взгляд.

– Парень к тебе давеча приходил. Он, что, ушёл? Я, было, прикорнул чуток, не видел.

– Ну, ты, дядя Ваня, даёшь! – раскатисто засмеялся Марципан. – Давно ушёл! Это был курьер из издательства. Принёс мне правку и откланялся. Я мемуары пишу. Про Гришу Миллера и вообще…

– Проспал, значит, – огорчился консьерж. – А мне ведь спать на посту не положено. Не говори никому, ладно? А то выгонят. Спишут по старости. То и дело грозятся.

– Не бойся, дядя Ваня, не скажу, – успокоил его Марципан. – Работай спокойно. Мы, жильцы, если что за тебя вступимся, в обиду не дадим.

Он вышел на улицу и вздохнул с облегчением. Старик ему поверил.

Был поздний вечер, 12 октября. И хотя темнело рано, воздух был ещё тёплым. Под ногами шуршала опавшая листва. Марципан посмотрел на наручные часы. Они показывали около ноля. Последняя электричка уходила только через час. У него в запасе была уйма времени. Можно было подождать троллейбуса. Но он решил не рисковать. И доехал до Киевского вокзала на такси.

От его дома, по пустой Бережковской набережной, это заняло каких-нибудь десять минут. Глядя на колышущуюся чёрную воду Москвы-реки, Марципан вспомнил, как когда-то, экономя на билете, ходил на Мосфильм от метро пешком. Ему тогда было восемнадцать лет, как тому журналисту. А дяде Ване, наверное, все сорок. Он заведовал собачьим питомником и казался юному провинциалу глубоким стариком. Самой первая должность Марципана на киностудии называлась «охранник с собакой». Работа эта была нелёгкой. Зато сутки через трое. С восьми утра до восьми утра следующего дня. С двухчасовым перерывом на еду и сон.

Собачий питомник находился в глубине громадного города под названием «Мосфильм». Это было небольшоё кирпичное здание, сотрясавшееся изнутри разноголосым лаем. Когда Марципан, неплохо относившийся к собакам, впервые переступил порог питомника, от страха у него подкосились ноги. От входной двери до противоположной стены тянулся узкий проход, по обе стороны которого были клетки с толстыми железными прутьями. Завидев незнакомца, озверевшие от тоски бульдоги, овчарки, лайки, дворняжки кидались на эти прутья, рычали, хрипели, скалились. «Они ничего, просто пугают», – успокоил бледного от страха работника дядя Ваня. Сам он спокойно прогуливался по коридору между клетками, с нежностью поглядывая на своих подопечных. Судьба их казалась Марципану незавидной. Собаки проводили жизнь в скученных тесных клетках, выходя на свободу лишь в трёх случаях: если кого-нибудь на время отбирали в артисты, приспосабливали для охраны территории или списывали по старости «на мыло».

Марципану дали полушубок, валенки и напарника, доброго глупого пса по кличке Рекс, из породы овчарок. Целые сутки они проводили вместе. Пёсик был молодой, ему было всего полгода. Держа его на поводке, юноша должен был ходить с внутренней стороны вдоль высокого бетонного забора, отделявшего Мосфильм от всего остального мира. Рекс рвался вперёд. Марципан с трудом удерживал поводок. Порой ему казалось, что не он главный в их паре. Пёс тащил его вперёд, как мощный катер, а он скользил за ним по снегу, будто спортсмен на водных лыжах. Через три-четыре часа такой работы Марципан окоченевал на морозе, терял соображение и послушно следовал за псом уже не как лыжник, а как покалеченный в аварии и взятый на буксир автомобиль.

Но были в этих сутках и счастливые часы. Когда на законном основании можно было прийти в душную каптёрку, где на плитке всегда стоял закопченный чайник. Марципан вынимал из кармана завернутые в пакет, а потом в кусок свежей «Правды»: маленькую пачку второсортного грузинского чая, три куска сахара и бутерброд с чайной колбасой. Обед его длился ровно семь минут. За это время он успевал даже пробежать глазами заголовки газетный статей. «Забастовка итальянских батраков», «Патриоты Вьетнама отражают агрессию США», «Дадим отпор израильской военщине» и так далее. Потом буквы начинали сливаться, Марципан падал на дощатый лежак, ещё не остывший от предыдущего охранника, и мгновенно засыпал. Нигде и никогда он не спал больше так крепко и сладко, как в собачьем питомнике. Ему не мешал ни постоянный лай, ни тёплая вонь, которой пропитано было всё здание сверху донизу. Сон его длился час пятьдесят минут. Это были минуты радости и наслаждения отдыхом, о которых Марципан помнил потом всю жизнь.

После суток дежурства он снимал с себя грязную «прособаченную» одежду и торопился на Кропоткинскую, в бассейн «Москва». У него был самый дешёвый абонемент, с 7 до 10 утра. Можно было купаться целых три часа. А днём и вечером за те же деньги – всего час. Марципан обожал этот бассейн. В огромной круглой чаше, полной лазурной воды, под открытым небом ныряли и плескались люди. Оттуда всегда неслись крики восторга и смех. В солнечные дни бассейн переливался и виден был сверху до самого дня, а в холодные, зимние, над подогретой водой висела густая шапка пара. В 90-е бассейна не стало. На его месте ударными темпами построили Храм Христа Спасителя, а на другом берегу Москвы-реки появился высоченный Пётр Первый работы скульптора Церетели. Храмом все восхищались, а Петра ругали. Но Миллер был противоположного мнения. Храм он называл не и иначе, как «панелякой, с привинченными к ней куполами». «Разве так храмы строят? – с грустью говорил Гриша. – Их вручную кладут, по камушку. И чтоб каждый камушек с молитвой, чтоб слезами и потом полит…» А вот Пётр Миллеру нравился. «Да, такой он и был, – уверял Гриша. – Тощий, нескладный, большой. Крут был не в меру. Боярам бороды брил, а они его ненавидели. Он и тогда всех в Москве раздражал, и сейчас. Потому и построил себе другую столицу, на Неве». Марципан не знал, во всём ли прав Миллер, но бассейна ему было жалко…

В тулупе и валенках, с Рексом на поводке, он, казалось, ходил вдоль забора Мосфильма целую вечность. На самом деле только одну осень и одну весну. Но эти осень и весна крепко запали в душу Марципану. Он возненавидел собак и прикоснулся к тесному, пропитанному духами, розами и сексом, миру кино. Со временем ему, молодому и неискушённому, стало казаться, что настоящая жизнь происходит здесь, на киностудии, а за забором, всего лишь жалкое унылое подобие этой жизни. После «собачьих» суток, Марципан отсыпался до обеда. Потом вскакивал, одевался и снова ехал на Потылиху. Это устаревшее название Мосфильмовской улицы употребляли только студийные аборигены, операторы, монтажницы, реквизиторы, охранники и прочие, прослужившие на Мосфильме всю жизнь, покорно положившие свои судьбы к ногам сверкающего идола, с восторгом дышащие его испарениями и до мозга костей пропитанные его ядом.

Марципан тогда снимал дешёвый угол в посёлке Переделкино, со сварливой хозяйкой и мышами. Спал за цветастой ситцевой занавеской. И только. Обедал он на Мосфильме. Это был лишний повод побывать на киностудии. Там на многочисленных этажах двух главных корпусов было несколько творческих буфетов, «для белых». Марципан всегда старался хотя бы пройти мимо них, чтобы увидеть кого-нибудь из знаменитостей и вдохнуть в себя запахи молотого кофе и бутербродов с «Московской варёно-копчёной». Сам он питался в подвале, в огромной столовой, «для всех остальных». Там было многолюдно и постоянно пахло солянкой. Марципан брал одну порцию тушёной капусты, два куска хлеба, стакан чая и садился за столик. Он старался кушать, как можно дольше, чтобы увидеть кого-нибудь из обнищавших звёзд. Потом долго бродил по студийным коридорам. В извилистых бесконечных коридорах Мосфильма было тихо и тепло. Там тоже можно было встретить кого-нибудь из любимых актёров.

О, актёры! Марципан уже тогда понимал, что это особая каста, закрытая для простых смертных. Если Мосфильм казался ему огромным языческим богом, то актёры – его маленькими блестящими копиями. Можно было любоваться ими, восхищаться и трепетать от счастья, оказавшись поблизости от них в лифте или в гардеробе. Но подойти к ним, поздороваться, заговорить, как с обычными людьми, казалось ненемыслимым. Актёры были для Марципана подобием недавно сошедших на Землю инопланетян, удивительных и удивлённых и, конечно, не знающих нашего языка. Особенно много актёров можно было увидеть вблизи съёмочных павильонов и на широкой аллее, ведущей от ворот киностудии до входа в главный корпус. Они прогуливались по этой аллее в одиночку и парами. Высокие мужчины в коротких дублёнках, с крашеными волосами, и бледные от голода женщины, в длинных приталенных пальто, высоких шнурованных ботинках, с тяжелыми серебряными кольцами на тонких пальчиках. Богема!

Позже Марципан стал циничным. Он узнал этот мир изнутри. Понял, почему актёры ходят по этой аллее и в дождь, и в снег, как заведённые. Они надеются, что какой-нибудь режиссёр их заметит, даст им работу. Такая уж у них судьба – всё время быть на виду, мозолить всем глаза и стараться понравиться. Стоит ненадолго уйти в тень, и тебя забудут. Он узнал, что крепче духов и роз, мир кино разит нищетой, водкой и смертью. И ещё он понял, что этот мир, изъеденный на корню червями тщеславия, ещё более жесток, чем тот, по другую сторону забора. Он безжалостен к неудачникам. В мире кино ты или победитель или… труп.

Иногда Марципану удавалось прибиться к какой-нибудь массовке и заработать лишние три рубля. Но такое случалось не каждый день. Чаще, поев солянки, пройдясь по коридорам и вдоволь надышавшись воздухом Мосфильма, он шёл пешком на Киевский вокзал, садился в электричку и ехал домой.

– Приехали, отец! – таксист обернул к Марципану простецкое лицо «топорной работы». – Слышь, папаша? Заснул, что ли?

Марципан очнулся от мыслей и заметил, что они давно стоят возле башни Киевского вокзала. Светящиеся квадратные часы на её верхушке показывали половину первого ночи.

«Папаша! Вот хам! – мысленно возмутился Марципан, доставая из внутреннего кармана пальто элегантный бумажник и отсчитывая обещанную сумму. – Сынок нашёлся! Всего-то, наверное, лет на десять меня моложе! Хам и всё. «Трамвайный», как любил говаривать Гриша, и добавлял: «Водится где угодно. Питается отрицательными эмоциями. Как размножается – неизвестно, но оргазм получает только от хамства. Неистребим, как перхоть». Марципан представил себе таксиста голым. С красным, как у павиана, поднятым кверху задом. Как он скачет по деревьям, цепляясь руками за ветки, и кричит: «Ух, ух!» Это было забавно. Марципан еле удержался, чтобы не рассмеяться.

– Держи, голубчик, – он сунул деньги таксисту и, кряхтя, вылез из машины. А на прощанье поднял руку и игриво пошевелил в воздухе пальцами, как он сам любил говорить, «поиграл на струнах ветра»: – Бай-бай, мальчик. Осторожнее в гололёд.

Сказав это, толстяк громко захлопнул дверцу машины, повернулся к частнику спиной и понёс своё большое, затянутое в кожу тело, вверх по ступеням Киевского вокзала.

Несмотря на поздний час, электричка была полна. Марципан сел на третью от входа скамейку с самого края. Место было неудобным для его комплекции. По счастью, часть пассажиров вышла в Переделкине, а после Крёкшина и Апрелевки, вагон и вовсе опустел. Зарядил, забарабанил по крыше частый осенний дождь. Марципан придвинулся к окну и стал смотреть на капли дождя, осевшие на стекле и стекающие вниз тонкими ручейками. Эта картина успокаивала. Вагон освещался лишь в проходе, двумя тусклыми лампами. Остальная его часть тонула в полумраке…

Вдруг сердце Марципана радостно забилось. Он увидел, что на противоположной скамейке сидит… Миллер. Сидит и смотрит, как живой, своими умными карими глазами. Весёлыми и грустными одновременно. В толстом драповом пальто, в серой шляпе и тяжёлых туфлях с круглыми носами. И белое шёлковое кашне, как удав, обволакивает его жилистую шею.

– Гриша? – Марципан задохнулся от счастья. – Это ты? Ты же умер…

– И что с того? – пожал плечами Миллер.

– Почему ты так долго не приходил? – Марципан надул губы и сразу стал похож на обиженного мальчика. – Почему? Мне плохо, Гриша. Я…

– Знаю, – прикрыв веки, оборвал его Миллер. – Поэтому я здесь.

– Знаешь? Откуда? – удивился Марципан.

– Мы там, – Миллер закатил глаза к потолку, – всё про вас знаем.

– Я убил человека, Гриша, – снова заныл Марципан. – Теперь не представляю, что мне делать. Я в большой заднице…

– В заднице? Поздравляю! Интересно, в чьей? – Миллер засмеялся своим бесовским смехом. Его тонкие ноздри поползли вверх, а чувственные губы натянулись, слегка приоткрыв два ряда мелких ровных зубов.

– Перестань паясничать! – рассердился Марципан. – Лучше скажи, как мне быть? Ведь ты всегда помогал мне. И сейчас должен. Зачем, ты подарил мне этот, чёртов пистолет? Ты же знал, что он когда-нибудь обязательно выстрелит? Я никогда не прикасался к твоему подарку. Один только раз взял в руки и сразу… убил. Разве так бывает?

Миллер не успел ответить. Поезд резко затормозил, и Марципан проснулся. Он едва не проехал свою остановку.

Путь от станции до дачного посёлка был длинным. Он занимал около часа. Большинство дачников приезжали с другой стороны, на машинах, по гладкому асфальтовому шоссе. Редко, кто пользовался электричкой. Марципану это было на руку. Он был уверен, что, идя от станции пешком, не встретит никого из соседей по даче. Тропинка, по которой он шёл, вилась мимо бараков, в которых жили железнодорожники, мимо их огородов, кустов смородины и крыжовника, верёвок с вечно сушащимся на них бельём. Потом она сворачивала в берёзовую рощу, выбегала в картофельное поле, пересекала деревеньку, потом снова углублялась в лес…

Марципан не имел собственного авто. Не потому, что купить машину было ему не под силу. Просто не хотел отягощать себя лишними хлопотами. Он ездил на дачу поездом и любил, не спеша, пройтись до дома. Ему нравилось дышать сельским воздухом и любоваться живописными видами Подмосковья. И хотя время для прогулок было не совсем подходящее, он с удовольствием вышел на мокрую после дождя платформу, где покачивались тусклые фонари, глотнул сырого сентябрьского воздуха и отправился в путь. Под подошвами его модных ботинок чавкала грязь. Ветер дул в правое ухо и приподымал косицу. Идя мимо чужих домов, в которых спали чужие люди, мимо облысевшей рощи, через поле, от которого несло тяжёлой сырой землёй, Марципан вдруг почувствовал себя несчастным и одиноким. Он никому не был нужен. У него никогда не было ни жены, ни детей. Только Миллер. Но Гриша ушел из жизни семь лет назад.

Марципану стало так жаль себя, что от горя, от ветра ли, слёзы выступили на его глазах. Ему вспомнился его родной городок, что неподалёку от Череповца, со смешным названием «Булкин», которого он почему-то стеснялся.

Булкин был типичным старорусским городишком, с пожарной каланчой, домом купца Афанасия Булкина, в честь которого получил своё название, дворцом культуры, военным мемориалом в парке, с вечным огнём и гостиницей. В Булкине было несколько школ, больница, родильный дом, в котором он появился на свет, библиотека… Словом, всё необходимое для жизни там было. Гордостью Булкина была старинная пекарня с какими-то диковинными печами. Говорили, что её построил сам купец. Там выпекали разнообразный хлеб, вкусный и душистый. Мимо пекарни всегда было приятно пройти. Оттуда доносились запахи свежих румяных ситников, калачей, сладких булок, начинённых повидлом и орехами. Ещё из достопримечательностей, в городе имелась полуразрушенная церковь «Троицы в Булках», в которой размещались автомастерские и краеведческий музей.

Город был невидимой чертой разделён на две неравные части, старую, именуемую в народе «купеческой» и новую. В новой, примыкающей к большому военному гарнизону, стояли типовые пятиэтажные дома белого цвета. Там жили военные. Отец Марципана служил в этом гарнизоне, он был подполковником, но жили они в центре города, в старом доме. Мать Марципана была местная. Она ни за что не хотела переезжать из родительского гнезда в новостройку. Домишко их, построенный полтора века назад, был на удивленье крепкий. Стенам его, толщиной почти в метр, не страшны были ни морозы, но ветра, ни дожди. Там водились мыши, сверчки, пауки… словом, всё, что только могло водиться. Дом был «поросячьего» цвета. Время от времени его красили розовой краской. В старой части города Булкина таких домов было множество. Одноэтажные, двух этажные, наполовину кирпичные, а то и вовсе деревянные, с воротами, за которыми прятались поросшие травой дворы, с лавочками, столами для домино и детскими качелями. В палисадниках весной бушевала сирень, под осень расцветали и долго стояли багровые пионы, бело-розовые флоксы и золотые шары. В этих домах жили когда-то торговцы и мещане. «Мещанами» звали горожан, переехавших из деревни в город. Потом это слово приобрело другой, насмешливо-оскорбительный смысл. Старая часть города была тихой. Машины здесь появлялись нечасто из-за нелюбимых шоферами булыжных мостовых. За городом протекала речка без названия. Старожилы уверяли, что она где-то там, дальше по течению, впадает в Шексну. Настоящей рыбы в ней не было. Зато в окрестных лесах было великое множество грибов. Все поголовно жители городка были заядлыми грибниками. Там, в Булкине, прошли детство и юность Марципана. Там и сейчас жила его сестра Лиза, с которой он не виделся почти сорок лет…

Тогда он был ещё не Марципаном, а всего лишь Валей Генераловым. С Лизой они были совсем разные. Он был в отца, а она – в маму, и походила лицом на лисичку. У неё были узкие серые глаза, веснушчатая кожа и пышные волосы орехового цвета. Но глаза её бывали не только лисьими. Они менялись, в зависимости от того, какой «зверь» вселялся в Лизу. Они бывали весёлыми, как у зайца, а бывали прямо тигриными. Когда Валя родился, его сестре было целых двадцать лет. Валентин был поздним и потому особенно дорогим ребёнком. И ещё потому, что был мальчиком. Отец мечтал о сыне, но умер, так и не увидев наследника. Ровно за месяц до его появления на свет.

Лиза окончила институт Геодезии и картографии. Она страстно любила свою профессию. Лето обычно проводила «в поле», то есть, в экспедиции. Возвращалась осенью загорелая, искусанная мошкой, пропахшая тайгой и дымом костров, и привозила подарки. Это были оленьи шкуры, самодельные пимы, лосиные рога и кедровые шишки, наполненные вкусными орешками. Казалось, Лиза не сможет жить по-другому. Но она смогла. Когда тяжело заболела мать, она временно ушла в «камералку», а когда вслед за отцом умерла мама, об экспедициях пришлось забыть навсегда. На руках у двадцатипятилетней Лизы остался маленький брат.

Валя привык чувствовать себя виноватым перед сестрой. Он знал, поскольку она сама часто об этом напоминала, что Лиза ради него пожертвовала карьерой и личной жизнью. Подростком, он терзался мыслями о том, что причинил сестре столько горя, а потом плюнул. Похоже, и она плюнула. Лиза любила комнатные цветы, особенно кактусы. Она смеялась, что этот цветок характером похож на неё. Три окна их квартиры на первом этаже выходили на тихую, мощёную булыжником улицу Ворошилова, бывшую Мещанскую. И все три подоконника были заставлены комнатными цветами. Их квартира находилась на первом этаже. В ней были высокие потолки и причудливо инкрустированные паркетные полы. Раньше она состояла из нескольких комнат, но в годы борьбы с буржуазными пережитками все внутренние перегородки снесли, и образовалась одна 35-метровая комната, которую потом пришлось делить шкафами и занавесками. Кроме громадной комнаты, разбитой на уголки и закоулочки, у них была довольно большая кухня с печью-голландкой, облицованной белым кафелем. Когда провели газ, печь стала ненужной. В детстве Валя рисовал на ней красками и углём, наклеивал на кафельные плитки, картинки, вырезанные из «Мурзилки» и детских книг, переводил на них картинки, а в пустой топке сделал тайник. Туда он прятал свои «секреты»: копилку с монетами, ножи, гильзы, почтовые марки, а также дневник, если в нём появлялась очередная двойка. Избавившись, таким образом, от старого дневника, он спокойно начинал новый. Лиза, конечно, знала про тайник, но делала вид, что не знает. Печка ещё была тем местом, где она устраивала разносы брату. «Припереть к печке», на языке маленькой семьи Генераловых, означало хорошую взбучку. Впрочем, такое случалось нечасто. Во всех неприятностях Лиза была склонна винить не Валю, а школу, его друзей, дурное влияние улицы и так далее.

Каждую осень, по окончании «полевого» сезона, к сестре приезжала подруга. Геологиня, со странным именем – Юния. Она была на семь лет старше Лизы. Тощая, остриженная почти наголо и абсолютно невозмутимая Юния слегка картавила на букву «л». Произносила её, как «в», пила только чистый спирт, курила трубку и знала много задушевных песен. Она гостила у них примерно неделю, и эта неделя превращалась для Вали в настоящий кошмар. Их квартира, подобно офицерской казарме, пропитывалась запахами спирта и едкого табака. Лиза на это время брала отпуск за свой счёт, и они с Юнией пускались в настоящий загул.

Целую неделю подруги вставали из-за накрытого стола только для того, чтобы упасть на диван и забыться сном. Они пили, почти не закусывая, вспоминали разные случаи из своей экспедиционной жизни, ругали мужиков и пели. «Если друг оказался вдруг!..» – истошно выкрикивала Лиза, бренча на гитаре. «А я иду по деревянным городам…» – не в лад ей выводила Юния скрипучим прокуренным голосом. Валя в такие дни старался реже появляться дома. Он нарочно задерживался в школе после уроков, убегал с друзьями на реку или шёл к Рите.

Рита была его верным другом с самого детского сада. Худенькая, задиристая и вредная, с голубыми, быстрыми глазами и белым пухом на голове, Рита дружила только с мальчишками и одевалась, как они. Сразу после занятий, сбросив ненавистное коричневое платье с чёрным фартуком, она облачалась в майку или свитер, смотря по времени года, и брюки, которые, к тому же любила закатывать до колен. На ногах у Риты всегда были полосатые носки и потрёпанные кеды. Она умела свистеть в два пальца, больно щипаться и первая бесстрашно кидалась в драку. Словом, была «своим парнем». В десятом классе у Валентина с Ритой случился юношеский роман, о котором он старался не вспоминать.

В те дни, когда у них гостила Юния, он старался прийти домой попозже. Но и после полуночи из распахнутых окон первого этажа неслось нестройное и нетрезвое хоровое пение. Подруги пели, кто в лес, кто по дрова, не слушая друг друга и беспощадно перевирая слова:

От злой тоски не матерись.

Сегодня ты без спирта пьян.

На материк, на Магадан,

ушёл последний караван.

На Сахалин, на Шикотан

ушёл последний караван…

Я до весны, до корабля,

не доживу совсем чуть-чуть.

Не пухом будет мне земля,

а камнем ляжет мне на грудь…

Уже засыпая на своей кушетке, за книжным шкафом, Валя слышал:

– Если б я тогда родила, я бы точно удавилась, – в сотый раз бубнила Лиза заплетающимся языком. – Представь: пятилетний брат и вдобавок ребёнок. И никого родных. На что бы мы жили? На, что, я спрашиваю? Ты думаешь, он бы мне помог? Как же! У него жена и своих двое. И весь город в меня бы пальцем тыкал.

Юния картаво вещала, попыхивая трубкой:

– Мужикам верить нельзя. Я бы с ними в разведку не пошла. У них свой кодекс чести. Про нас там ни слова не сказано. Нас можно обманывать, предавать, бросать. Ты правильно сделала, мудро.

– Правильно?! – взрывалась Лиза. – Мудро?! Да знаешь ли ты, что такое резать по живому?! Откуда тебе знать! Ведь ты – старая дева!

– Генералова, – тщетно пыталась урезонить подругу Юния, – лучше не начинай…

– Лесбиянка! – не унималась та.

– Не расходись, Лизавета, не то обижусь и больше не приеду – бурчала в нос Юния.

Но приезжала, снова и снова. Разбушевавшуюся Лизу невозможно было унять. Приняв на грудь, она становилась крикливой и вздорной. В такие минуты Валя не узнавал и даже побаивался сестру. Она начинала придираться к гостье, затевала скандал на пустом месте и даже набрасывалась на неё с кулаками. Юния держалась стоически. Она, как и Валентин, понимала, что Лиза колобродит от отчаяния. Много лет назад, в Ухте, у неё был роман с женатым начальником геодезической партии. Лиза тогда была дипломницей, практиканткой. Она влюбилась не на шутку. Мечтала о ребёнке…

Лиза и Юния переругивались до рассвета. Потом опустошали новую бутылку, мирились и заваливались спать. Валя не мог дождаться дня, когда Юния, наконец, уедет. Когда закончится этот дым коромыслом, эти бесконечные разговоры про «мармара», «астрономов», «Якутию». Подруги коверкали слова на свой профессиональный лад, горячились, вспоминали какие-то «севера», ругали «камеральных крыс» и без конца пели песни о каких-то таёжных лишениях. Песни были хорошие, но из-за этих попоек, Валя их недолюбливал с детства. Из разговоров подруг, он понимал, что тот, кого не ели комары, кто не носил сапог и не жил в палатке – вообще не человек.

Лиза втайне надеялась, что брат пойдёт по её стопам. Станет геодезистом. Или хотя бы инженером-конструктором. Валентин даже подал документы в Политех города Череповца, но в душе надеялся, что завалит математику. Так и случилось. У него не было склонности к точным наукам. Валя Генералов мечтал о другом. Он хотел посвятить себя кинематографу. Но, чтобы мальчик из провинциального городка, без ярко выраженных талантов, именитых родителей или высоких знакомств попал в мир кино? Для этого должно было случиться чудо. И чудо произошло.

В августе шестьдесят девятого, когда двойка по математике и освобождение от армии по плоскостопию уже были у него в кармане, Валентин чувствовал себя абсолютно счастливым. Он наслаждался полной свободой и бездельем. Спал до обеда, ходил на реку купаться, читал запоем фантастику и все вечера просиживал с Ритой в кино. Однажды Лиза вернулась с работы и сказала, что у неё для него есть новость.

– Плохая или хорошая? – спросил Валя. Это была их давняя привычка, сначала спрашивать, чтобы быть готовым морально.

– Хорошая, даже очень! – провозгласила Лиза. – К нам приезжают артисты. Настоящие, из Москвы.

Для Булкина это было редкостью. На другой день Валя и сам увидел, что с утра

по городу расклеены яркие афиши. Из них можно было узнать, что в ближайшую пятницу в их городок приедет из Москвы гастрольная труппа театра «Советский киноактёр». В программе: выступления с песнями, стихами и рассказами о своём творчестве, а также спектакль «Ночь перед Рождеством» по Гоголю. Такая постановка была не очень уместна в августе, но это никого из булкинцев не смущало.

Невиданное доселе волнение охватило юношу. Валентин почувствовал, что всё это не случайно, что должно произойти нечто особенное, способное повлиять на его судьбу и, может быть, изменить её в корне. Всю неделю он готовился к предстоящему событию. Выгладил свои лучшие серые брюки и шёлковую «ковбойку» с короткими рукавами. Купил новые носки и берёг их до пятницы. Кроме того, сходил в парикмахерскую и подстриг свои каштановые кудри. Но даже с новой стрижкой он выглядел не так солидно, как ему хотелось. Валя считал себя чересчур молодым. Он избегал зеркала, чтобы лишний раз не огорчаться. Ему не нравилось собственное отражение. Валентин уже тогда был выше и толще сверстников, но лицо у него было детское. Пышные кудри, нежно-розовые щёки, имевшие свойство от волнения превращаться в пунцовые, губы «бантиком» и круглые, похожие на чернослив, глаза, в которых можно было легко прочесть все его мысли.

Всю неделю по городу бродили самые невероятные слухи. Назывались имена известных на всю страну актёров. Возбуждённые жители надеялись увидеть Раневскую, Плятта и даже «Чапая» – Бабочкина. Но никто из них почему-то не приехал. Зато приехал Миллер. Не такой пока ещё знаменитый, но зато узнаваемый и любимый детворой. Он часто снимался в сказках. Играл чертей, ведьм и разных чудищ. Иногда страшных, иногда смешных. У него был неповторимый голос, забыть который, услышав хотя бы раз, был невозможно. Его голос, в зависимости от обстоятельств, умел становиться то скрипуче-басовитым, то угрожающе-тонким, то напоминал злобное шипение змеи, то делался приторно-сладким. Миллер был «бесфамильный» актёр. В лицо его знала вся страна, а по фамилии, единицы зрителей. Но Валя, серьёзно интересовавшийся кинематографом, был в числе этих единиц. Когда в пятницу до Валентина дошли слухи, что к ним в городок приехал сам Миллер, он, не задумываясь, срезал в палисаднике все флоксы, георгины и ноготки и связал их в огромный бело-бордово-синий букет. Букет для своего кумира…

      Глава вторая

С этим букетом они с Лизой отправились вечером во Дворец культуры. Поскольку вход был свободный, туда набился весь город. Встреча с артистами уже началась, а публика всё ещё штурмовала двери клуба. Стульев хватило далеко не всем. Молодёжь стояла в проходах, дети сидели на плечах у родителей. Валентину и Лизе тоже не хватило места. Они томились почти у входа и тщетно вытягивали головы, чтобы хоть что-нибудь увидеть и услышать. Оба долго не могли прийти в себя после «штурма». Попасть в клуб им было непросто. Вале на входе оторвали рукав рубашки. Лиза лишилась всех заколок. Её роскошные волосы растрепались, и она походила на разъярённую Медузу Горгону. Букет тоже имел жалкий вид. С любовью подобранные цветы сморщились и поникли. Валя был в отчаянии. Он стоял в конце прохода с убитым лицом. И вдруг заметил Риту. Каким-то непонятным образом девчонке удалось пробраться к самой сцене и встать там у стены. Рита поманила брата и сестру Генераловых, и они, преодолев кучу препятствий и выслушав уйму «приятных» слов, присоединились к бойкой подружке Валентина.

Когда закончились разговоры на сцене, и начался спектакль, Валя мгновенно забыл обо всём плохом. Он смотрел на сцену, как заворожённый. Декораций у гастролёров почти не было. Разве что большой картонный месяц, оклеенный блестящей бумагой. Но костюмы были настоящие, хорошие. И играли они прекрасно. Но лучше всех был, конечно, Чёрт – Миллер. Невысокий, смуглый и худенький, но ловкий, гибкий, стремительный, как цирковой акробат, Миллер выделывал на убогой сцене провинциального клуба потрясающие кульбиты. Оттолкнувшись от пола носками, он подпрыгивал и переворачивался в воздухе через голову. Потом с обезьяньей ловкостью, карабкался вверх по канату и раскачивался над зрительскими рядами. Женщины испуганно вскрикивали, а дети повизгивали от восторга и страха. А как он управлялся со своим хвостом! Хвост в руке у Чёрта превращался, то в жужжащий мотор, то в уличную метлу, то в веер великосветской дамы. А как смеялся! От его сатанинского смеха у зрителей приподнимались волосы и ползли мурашки по спине.

Артистов долго не отпускали со сцены. Их оглушили аплодисментами и засыпали цветами. Валя взглянул с тоской на свой жалкий букет и не решился бросить его в общую кучу. Когда они с Лизой затемно вернулись домой, он взял в ящике кухонного стола самый острый нож, которым Лиза обычно резала мясо, и похитил с соседского куста несколько белых роз. После чего, переодел рубашку и вернулся во Дворец культуры.

Актёров там уже не было. Хмурая уборщица, подметавшая сцену, сказала, что они отправились ночевать в гостиницу. Валентин, не раздумывая, побежал туда. Гостиница у них в городке была всего одна и находилась в двух шагах от клуба. Называлась она «Шексна», по имени реки, на котором стоял ближайший к ним крупный город Череповец. Валя знал, что к артистам его не пустят, но надеялся, что сумеет как-нибудь передать Миллеру цветы. Ему повезло даже больше, чем он ожидал. Через оконное стекло, через тюль гостиничного ресторана он увидел, как ужинают актёры. Они сидели за общим столом, пили вино, дымили, много и весело говорили, смеялись. Потом ушли в свои номера. Остался один Миллер. Он пересел за отдельный столик, поближе к окну, и заказал себе чашку кофе. Кофе принесла испуганная официантка, глядевшая на него так, словно перед ней был настоящий чёрт.

Валя стоял по ту сторону окна, затаив дыхание и стараясь быть незамеченным. Он прижимал к себе ворованные розы и тайком разглядывал своего кумира. В облике Миллера, даже без грима, было нечто инфернальное. Он был таким же смуглым и жилистым, как на сцене. У него были густые брови, нависшие над тяжёлыми веками, точёный носик, который показался ему слегка загнутым к подбородку и маленькая плешь. Вокруг неё пружинились чёрные волосы. В полумраке их можно было принять за рожки. Юноша увлёкся, изучая внешность своего божества. Он незаметно для себя вышел из тени, и Миллер его увидел. Улыбнулся дьявольски обаятельной улыбкой и поманил к себе согнутым пальцем. Валя испугался. Щёки его вспыхнули. Руки задрожали. Лоб вспотел. Секунду он мучился сомнением. Даже хотел повернуться и убежать. Но что-то, наверное, судьба, толкнуло его в спину и повлекло к входу в гостиницу.

– Куда? – преградил ему дорогу швейцар.

– К… Чёрту, – сказал Валя, с трудом разжав пересохшие от волнения губы и умоляюще глядя на сурового человека в почти генеральской форме.

Странно, но швейцар, услышав слово «чёрт», ничуть не удивился, напротив, почтительно кивнул и пропустил паренька с букетом. Валя, робея, вошёл в двери ресторана и направился к окну.

Миллер сидел к нему спиной. На миг Генералову показалось, что «главный чёрт Советского Союза», как в шутку называли его газетчики, несчастен и одинок, несмотря на свою славу. В его облике было что-то беззащитное. Валя, едва ли не на цыпочках, приблизился к кумиру и, дрожа всем телом, протянул ему букет.

Миллер вздрогнул, оживился, бережно взял букет в руки и приложил его к лицу. Несколько секунд он наслаждался ароматом свежих роз, затем, как бы нехотя, прервал своё занятие, положил цветы и указал Вале на стул. Тот присел на самый краешек, намереваясь вскочить и броситься вон, как только Миллер намекнёт ему об этом. Но артист был настроен благодушно.

– Как тебя зовут? – артист смерил поклонника оценивающим взглядом.

– Валя. Валя Генералов, – торопливо ответил юноша.

– А меня – Григорий Иванович или просто Гриша. Что тебе заказать? – спросил Миллер, подняв веки. У него были грустные глаза, тёмные, как заброшенный пруд. – Что ты любишь? – повторил он вопрос, заметив, что парень немного не в себе.

– Я? – Валя покраснел сильнее прежнего. – Марципаны люблю. Такие сладкие булочки с орехами.

– Булочки с орехами?! Сладкие?! – почему-то обрадовался Миллер. Юный розовощёкий толстяк забавлял его. – И всё?

Валя пожал плечами. Других «деликатесов» он не знал. Шёл 1969 год. Из-за проклятой гонки вооружений в магазинах их городка было пустовато. Мясо и сливочное масло уже продавали по талонам. Кроме водки и килек в томате, в свободной продаже были ещё жёсткие мятные пряники, грузинский чай и макароны. Но хлеб в Булкине был свой, отменный.

– Ну да, – кивнул Миллер. – В Москве тоже шаром покати. Но сыр и шпроты пока есть.

И заказал поклоннику бифштекс с жареной картошкой, кофе и мороженое. Мороженое в металлической вазочке было сверху присыпано стружкой из соевых батончиков, изображавшей шоколад.

– Марципаны, значит? – повторил Миллер, из-под бровей разглядывая юношу. Его грустные карие глаза, наполовину прикрытые крупными веками с пушистыми ресницами, скользили по волосам, губам, шее Валентина. Тот слегка покраснел от смущения. – Но их тут нет. А хочешь выпить на брудершафт?

Не дожидаясь ответа, Миллер крикнул:

– Мадемуазель! Принесите-ка нам бутылочку… «Алиготе». Или, что там у вас есть?

Официантка стремглав бросилась выполнять заказ. Через пару минут у них на столе появилась открытая бутылка светлого вина. Миллер разлил вино бокалам, слегка приобнял юношу, и они выпили. Вино было терпкое, кислое. Миллер сказал, что теперь они должны расцеловаться и с этой минуты говорить друг другу «ты». Для Вали всё происходящее было настоящим шоком, волшебным сном. Он стал пунцовым. Сердце его выпрыгивало из груди. Он вытянул губы и трепетно прикоснулся к жёсткой, плохо выбритой щеке артиста. Зато Миллер поцеловал его трижды и так сильно, чувственно, что у Вали земля ушла из-под ног…

– Теперь поешь, – Миллер достал пачку болгарских сигарет «Стюардесса» и закурил. При малом росте и субтильном телосложении, у Миллера были крупные тёплые руки, с длинными мягкими пальцами. В них сочетались сила и изящество.

Валя послушно кивнул, подвинул к себе тарелку и углубился в бифштекс.

Актёр наблюдал за ним с улыбкой, изредка выпуская дым и стряхивая пепел в тяжёлую стеклянную посудину.

– Я буду звать тебя Марципаном. Ты непротив? – спросил он.

– Непротив, – помотал головой Валя, едва успев прожевать то, что было у него во рту. С этой минуты он и сделался Марципаном.

Потом Миллер спросил, кто его родители.

– Папа – кадровый военный, подполковник. В нашем городе почти все военные. А мама – врач. Только они уже умерли. Отец даже меня не видел, – вздохнул юноша, погрустнев.

– С кем же ты живёшь? – полюбопытствовал Миллер.

– С Лизой. Это моя сестра.

– А девушка у тебя есть? – Миллер пытливо посмотрел в глаза своему собеседнику.

– Есть, – Валя опять смутился и покраснел. – Так, просто учились вместе.

– Как её зовут?

– Рита.

– Маргарита, – задумчиво произнёс актёр. – Прямо, как в «Фаусте» Гёте. У вас с ней что-нибудь уже было?

Валя поперхнулся мороженым. Он не привык к столь откровенным вопросам. Но не ответить Миллеру было невозможно.

– Всего один раз, – пробормотал Валя, пряча глаза. И вспомнил: старое кладбище, ветерок вздувает сухую траву и кусты полыни…

– Тебе понравилось? – спросил Миллер, выпустив дым. Он выкуривал уже третью сигарету.

– Так… – пожал плечами юноша. – Не очень.

Миллер рассмеялся раскатистым актёрским смехом и потрепал поклонника по волосам. Он словно просил прощения за свою бестактность. Больше они ни о чём таком не говорили. Миллер наизусть читал Вале «Маленькие трагедии» Пушкина, рассказывал о новых ролях, вспоминал смешные случаи из своей актёрской жизни. Они провели вместе целых два часа. Узнав, что Валя мечтает хоть кем-нибудь работать в кино, Миллер извлёк откуда-то авторучку и прямо на бумажной салфетке написал записку в отдел кадров Мосфильма, с просьбой принять его на работу. И поставил свою размашистую подпись.

Валя вернулся домой заполночь, но от перевозбуждения не мог уснуть до самого утра. Лизе он ничего не сказал. Он хорошо знал характер сестры. Увидев исписанную салфетку, верное средство гигиены, она бы умерла со смеху. И потом ещё долго шутила бы и издевалась над своим братом – «засранцем» и его «туалетным» покровителем. У Вали была ещё одна причина помалкивать. По дороге из гостиницы, он всё обдумал. И решил действовать. То есть немедленно ехать в столицу и устраиваться на Мосфильм. Но для этого нужны были деньги. И он знал, где их взять.

У Лизы, помимо геодезии и кактусов, была ещё одна сильная страсть – книги. В их более чем скромном жилище их насчитывалось несметное количество. Лиза спускала на книги половину зарплаты. Порой из-за этого, им приходилось питаться одной вермишелью. Каждая стоящая книга доставалась сестре с кровью. Лиза покупала их не в обычном магазине. Там не было ничего кроме пропагандистской макулатуры. За книгами она ездила в Череповец, на чёрный рынок. В записной книжке у Лизы были имена всех местных деляг от книжной фарцы. Она была с ними на короткой ноге. В библиотеке у Валиной сестры имелись не только привезённые тайком из-за границы собрания сочинений Бунина и Солженицына, но и сборники стихов Мандельштама, Цветаевой, Гумилёва, ещё не изданный у нас роман Булгакова «Мастер и Маргарита» и редкие, раритетные издания, стоившие бешеных денег. Валя решил, что пары редких книг будет достаточно, чтобы доехать до Москвы и прожить там первое время. И, долго не думая, привёл в исполнение свой коварный план.

На другой же день после разговора с Миллером, пока Лиза была на работе, он сложил в спортивную сумку необходимые вещи, два старинных фолианта, написал Лизе записку, чтобы не волновалась и не искала, обещал писать и на пятичасовом автобусе уехал в Череповец. Книги он продал со скидкой её же друзьям, фарцовщикам. И сразу купил билет до Москвы. Смешная записка Миллера сработала безотказно. Спустя неделю Валя Генералов, ставший с лёгкой руки своего кумира Марципаном, уже вступил в должность «охранника с собакой». Так раньше именовали кинологов.

Вдали показались огни дачного посёлка. Несмотря на ночное время, в домах киношников ещё светились окна. Марципан с досадой вспомнил, что сегодня выходной. Значит, многие прикатили на дачу. Да не одни, с гостями. И будут куролесить до утра. Пить, жарить шашлыки, петь под гитару и до хрипоты спорить об искусстве. Это вызвало у Марципана досаду. Пройти по посёлку незамеченным не получалось. Пришлось огибать его и заходить в свой дом с тыла. Их с Миллером дача была последней на улице. Она стояла почти в лесу. Из окон были видны ёлочки и белоствольные берёзы. По осени, с наружной стороны забора полыхали оранжевые шляпки подосиновиков.

Их дачный кооператив назывался просто – «Экран». Владельцами дач были работники кино. Режиссёры, операторы, гримёры, ассистенты. Участки дикой земли когда-то впихивали им, чуть ли не силой. Миллер долго отказывался, ссылаясь на то, что не потянет дачу по деньгам. Гриша хитрил. Он много снимался, и денег у него было предостаточно. Другое дело, что артист не желал копаться в земле. Но Марципану, выросшему на природе, страстно хотелось иметь какое-нибудь «бунгало». Ему удалось повлиять на друга, и через два лета у них появился настоящий загородный дом с садом. Правда, дом был небольшой, одноэтажный, в немецком стиле. Красная черепичная крыша и самодельные ставни-жалюзи на окнах. В доме было всего две, зато просторные комнаты. Спальня и столовая, одновременно служившая кухней. В саду Марципан собственноручно вкопал саженцы нескольких яблонь и смородиновых кустов. Перед домом он посадил цветы. Свои любимые флоксы и георгины. Ещё Марципан пристроил к дому открытую веранду и поставил на ней кресло-качалку, а в саду повесил гамак. Он обожал подремать после обеда с комфортом.

Гриша Миллер в отличие от Марципана не был сибаритом. Он любил работу больше отдыха. Летом пропадал на съёмках. В Москву приезжал нечасто. И совсем редко, на дачу. Но чувствовал себя там, как на иголках. На даче Миллер становился шумным, нервным. Там он терял аппетит, но много пил и курил. Излишне громко восторгался какой-нибудь птичкой, гусеницей, одуванчиком или найденным рыжиком. Гриша не любил природу. Природа будоражила его, внушала «ненужные» мысли и чувства. На даче артист мог пробыть только вечер и ночь. Наутро он сбегал в многолюдный, шумный, пахнущий раскалённым асфальтом и выхлопными газами город. Миллер говорил, что природа раздражает его своей «непоколебимо тупой нормальностью». Он считал, что художник не может быть абсолютно нормален во всём. Он имеет право на странности.

Марципан соглашался с другом, но сам беззаветно любил дачу. Он был там полновластным хозяином ещё при Грише. А после смерти Миллера, ему досталась не только дача, но и квартира артиста, которую за хорошие деньги у него арендовал «Музей киносказки». Эти деньги служили надёжным подспорьем безработному Марципану.

Со стороны леса, вдоль дачных участков, проходила извилистая дорожка, с двух сторон обросшая какими-то кустами, репейником и крапивой. К концу сентября крапива успела высохнуть, а вот репейник доставил Марципану массу неприятностей. Он даже вспотел, пока тащил своё грузное тело вдоль соседских заборов. Его сопровождал заливистый разноголосый лай собак. То и дело, спотыкаясь о коряги и стряхивая с тебя колючие шишки, Марципан морщил лоб и тихо чертыхался.

Наконец он завернул за угол и подошёл к своей даче. Вынул из кармана пальто связку ключей, стараясь не шуметь, открыл калитку, вошёл в дом и заперся там. Свет включать не стал, чтобы не быть обнаруженным. Включил электрообогреватель в спальне и чайник, предварительно наполнив его водой. Выпив сладкого чаю, с хлебом и колбасой, Марципан разделся и лёг в большую холодную постель, накрывшись сразу тремя одеялами. Он любил сладкий чай и тёплую постель. Поэтому всегда накладывал в чашку по три-четыре ложки сахара и имел множество разных одеял.

Марципан быстро согрелся, даже почувствовал лёгкий жар. Сон не шёл к нему. Опять вспомнилась Лиза. «Интересно, жива ли она? – подумал Марципан, тяжело ворочаясь в своей «королевской» постели. – Если и жива, то уже старуха. Ей целых семьдесят шесть».

Представить Лизу старухой было выше его сил. Они с сестрой не виделись давным-давно. Не перезванивались и не писали писем. Они словно умерли друг для друга.

Марципан вспомнил о Лизе, когда снялся в первом фильме. Через два года после своего бегства в Москву. Он работал тогда «хлопушкой», помощником известного режиссёра Родовского и сыграл в его фильме-сказке одну из главных ролей. И работу и роль ему дали по просьбе Миллера. Но Лизе об этом знать было не обязательно. Достаточно, чтобы она увидела его на экране, а потом сообщила всему городу, что её брат стал артистом. Марципана распирало от желания похвастаться своими успехами. И он написал Лизе письмо, в котором извинялся за похищенные раритеты и сообщал о своих успехах.

Ответ пришёл очень скоро. Но письмо было не таким, как он ожидал. В нём не было ни восторгов по поводу сыгранной Марципаном роли, ни упрёков по поводу украденных им фолиантов. Письмо не было ни шутливым, ни язвительным, что соответствовало характеру сестры. Оно было простым и горьким, похожим на исповедь. В нём Лиза сообщала о смерти Риты и рассказывала об их последнем свидании. Всю правду. Как на духу. Марципан читал и всё случившееся, представало перед ним с пронзительной ясностью…

Это было в феврале, спустя полгода после его отъезда. В воскресенье утром, Лиза, как обычно, в трусах и лифчике мыла полы. Работал катушечный магнитофон с записью оперы Чайковского «Евгений Онегин». По дому разносилось:

Оне-егин, я скрывать не стану.

Безу-умно я люблю Татьяну…

Для Лизы мытьё полов было пыткой. Как, впрочем, и стирка, и готовка и всё остальное, связанное с домашним хозяйством. Макая тряпку в таз и елозя ею по полу, Лиза краснела, злилась, швыряла стулья, попадавшиеся на её пути, и ругалась на чём свет. В такие минуты лучше было её не трогать. Одна музыка частично примиряла её с действительностью.

Раздался звонок в дверь. Лиза чертыхнулась, убрала с потного лба волосы и пошла открывать. На пороге стояла Рита. В куртке, брюках и мальчишечьей кепке. Рита была необычно бледна и серьёзна. Сказала, что хочет сообщить Лизе что-то важное.

– Хорошее или плохое? – привычно спросила Лиза.

Рита пожала плечами, потом с трудом выдавила, что ждёт ребёнка. Попросила адрес Валентина. Лиза, разгорячённая мытьём ненавистных полов, решила отыграться на бедняжке. Она изумлённо повела глазами и шлёпнула тряпку в таз. Потом подбоченилась и вкрадчиво переспросила:

– Что-что? Беременна? Поздравляю. Только причём тут мой брат? – Лиза всегда начинала свой монолог тихо, постепенно наращивая звук, и заканчивала неизменным криком. – Понимаю, нашла дурака, да? Только не выйдет! – она повела перед носом Риты мокрым пальцем. – Не для того я отдала ему свою жизнь! Любимую работу бросила, замуж не вышла!..

Лиза задохнулась от возмущения, отпила из носика зелёного эмалированного чайника и продолжила, вонзив в нахальную девчонку острый взгляд своих волчьих глаз:

– Думаешь, я не могла родить? Могла, да. Но я взяла себя в руки. Я пошла к врачу…

И ты иди. Так будет лучше и для тебя и для всех.

Рита помотала головой. Губы её задрожали.

– Ах, не можешь? Ну да. Конечно! Мы же особенные! Все могут, а мы не можем! Да?! Да?!

Рита кивнула. Две слезы выкатились из её круглых голубых глаз и поползли вниз по щекам.

– Не надо. Я не пожалею. Меня кто-нибудь пожалел?.. Я не знаю адреса Вальки. А и знала бы, ни за что не сказала. Я не враг своему брату. Он мальчик, понимаешь?! Ему только через месяц будет восемнадцать! Ему учиться надо, а не плодиться и размножаться! Так, что иди, откуда пришла! Иди! Иди! – кричала Лиза, выталкивая Риту за дверь.

Рита ушла и вскоре вообще исчезла из города. А перед майскими праздниками стало известно, что она умерла. Перерезала вены. Отец, в прошлом, друг и сослуживец отца Генераловых, привёз её откуда-то уже в гробу и заботливо обложил цветами. Было тепло. Цвели яблони. Хоронили Риту всем городом. Мать Риты, многодетная домохозяйка, в чёрной кружевной накидке, со скорбным лицом, шумно вздыхала и часто промокала глаза толстым пальчиком, обёрнутым в носовой платок. Она будто скинула с себя тяжкий груз. И никто, даже шёпотом или случайно, не обмолвился о главном. Почему Рита это сделала? Свою тайну она унесла в могилу.

Письмо Лизы потрясло Марципана. Он даже взгрустнул ненадолго. Но Гриша сказал: «Это судьба». И Марципан успокоился. С Лизой они переписывались ещё несколько лет. Мечтали встретиться. Но встретились не скоро. Каждый раз что-нибудь да мешало. То съёмки, то отсутствие жилья. При всём желании, Марципану негде было бы принять сестру. Он жил у Миллера, на Арбате. Квартиру от Мосфильма получил, только отработав на киностудии пятнадцать лет. Марципан долго был грузчиком, «хлопушкой», администратором и только недавно был повышен до ассистента. Одновременно учился на экономическом факультете ВГИКа. Мечтал когда-нибудь дорасти до директора картины.

Марципану тогда было чуть-чуть за тридцать. Он посолиднел, располнел, отрастил косицу и стал говорить басом, становясь постепенно похожим на себя нынешнего. В тот год всё так удачно сошлось. Радость переполняла Марципана. Пора было отчитаться перед сестрой. И он позвал Лизу в гости. Лиза чуть не сошла с ума от счастья. И тут же прилетела в Москву. После стольких лет разлуки, они не могли наговориться, наглядеться друг на друга. Были в Кремле, на ВДНХ, в съёмочных павильонах Мосфильма. Всё было хорошо, пока Лиза не освоилась в Москве, не напилась и не стала резать ему в глаза правду-матку. Она конечно обо всём догадалась и назвала его этим ужасным словом…

Нет, Марципан не в силах был вспоминать дальше. Он зажмурился и начал считать до ста, чтобы уснуть. И уснул. Крепко, без снов.

Проснулся он от знакомых звуков. Соседский пёс, глупый дворняг по имени Вулкан, скулил и скрёбся на его крыльце. Не успев ещё толком открыть глаза, Марципан услышал зычный тенор соседа, режиссёра Юрия Комаровского.

– Сергеич! А Сергеич?! Ты дома? Замолчи, Вулкаша! – прикрикнул он на пса. – Я знаю, ты дома. Чего же не встаёшь? День уже. Если не в духе, так и скажи. Если заболел, вместе полечимся. Отзовись, Сергеич, а то я обижусь навек. – Комаровский всегда мыслил и говорил большими масштабами.

Пёс разразился заливистым лаем, а его хозяин обежал дом и сквозь тонкие прорези внутренних ставен пытался увидеть что-нибудь в темноте комнат.

Марципан разозлился. Соседа он не учёл. Комаровский, как все алкаши, был назойлив до отвращения. К тому же он был типичным мазилой, неудачником, вчистую проигравшим свою судьбу. Когда-то он подавал надежды, даже снял один фильм, про героического кобеля Вулкана. Потом года три ошивался в кабинетах Мосфильма, надеясь получить новую постановку, увлечь пузатых мэтров своими идеями, тряс листками заявок, хватал за рукава нужных людей, мотался по коридорам, курил на лестницах. И сдался. Отступил. Пошёл вторым режиссёром. Временно, на одну картину, потом на вторую, на третью…

– Сергеич! Имей совесть, открой! Я ведь знаю, что ты приехал! – продолжал взывать Комаровский. Вулкан истошно подвывал своему хозяину.

Марципан накрыл голову одеялом. Он надеялся, что сосед уберётся восвояси. Но тот и не думал уходить. Он был упорен. Особенно в мелочах. В главном легко сдавался и шёл на попятный. Проработав всю жизнь «на подхвате», Комаровский не оставил своих амбиций. Но с годами изображать то ли борца с режимом, то ли второго Тарковского, затоптанного завистниками, становилось все труднее. Он исхудал, пожелтел, просмолился от сигарет, пропитался их дымом, и выболтал, обесценил то немногое, что имелось в его душе и мозгах, что дано было ему от природы. Свой, пусть маленький, но талант. Комаровский и Марципан были ровесниками и оба не у дел. Но режиссёру жилось тяжелее. Менее талантливые, но более удачливые коллеги предпочитали брать себе в помощники молодых, быстроногих и улыбчиво-льстивых, у которых всё ещё впереди. Стареющий желчный честолюбец и выпивоха, был бы им, как бельмо в глазу.

У Комаровского тоже не было семьи. Круглый год режиссёр жил на даче, которую отсудил при разводе с женой. Летом дачу сдавал, а сам на время перебирался в сарай. Зиму проводил в доме. Топил печку, читал книги, лёжа на старой тахте, накрытой пыльным клетчатым пледом, пил и рассказывал псу Вулкану о своих творческих планах. Денег, полученных от дачников, ему хватало на выпивку и скромный паёк. Когда бывало совсем туго, он выкатывал из гаража старенькую «Ладу» и отправлялся в город, «бомбить», и возвращался нещадно излупцованный конкурентами.

Марципан относился к Комаровскому снисходительно. Звал его Юрочкой, «режиссёрчиком» или «режиссёрушкой». И очень редко, под хорошее настроение, «Мальчишом». Проведя большую часть жизни в киношной среде, поварившись в ней, Марципан пришёл к выводу, что нельзя поспешно ставить крест ни на ком из коллег. Пока творческий человек жив, он может ещё не раз всех удивить. Но в Комаровского он уже не верил. Когда-то, в молодые годы, режиссёрушка мечтал снять фильм, по мотивам «Фауста» Гёте. О том, как человек возжелал стать великим и продал душу дьяволу. Он говорил, что перенёс бы действие в наше время, в современную Москву. Надеялся, что Миллер согласится сняться в роли Мефистофеля. Но время шло, Гриша умер, и Комаровский перестал говорить на эту тему. Похоже, смирился с тем, что его Фауст никогда не будет снят.

– Так откроешь или нет?! – возопил сосед. – В последний раз спрашиваю?!

Марципан чертыхнулся, встал, завернулся в одеяло и пошёл открывать, бормоча себе под нос проклятия.

– Иду, дорогой, иду! – крикнул он, вымучено растянув рот в улыбке, и отодвинул щеколду. – Заспался, извини Юрочка, не слышал, как ты пришёл.

– Ну, слава богу! – облегчённо вздохнул Комаровский и слегка приобнял Марципана. – А я уж думал, что дружбе нашей конец. Измельчал, народ, знаешь. Встретишь кого-нибудь из старых приятелей, кинешься к нему, а он морду воротит. Значит, добыл где-то деньги, кино снимает. Или пристроился к курям.

На языке Комаровского, «пристроиться к курям» означало жениться с выгодой, на какой-нибудь бизнесменше, торговке или даже чиновнице. Режиссёр втайне мечтал найти себе богатую жену, взять у неё денег, «запуститься» и осуществить, наконец, все свои замыслы. Но с каждым годом шансы его падали. Он старел, тощал, терял зубы и становился непривлекательным для женского пола. Кроме того, живя в деревне, Комаровский обленился и оборвался. В его гардеробе был всего один костюм чёрного цвета и белая рубашка с серым галстуком в косую полоску. Режиссёр говорил, что бережёт всё это для своих похорон. Летом он ходил в потрёпанных джинсах, клетчатой рубахе с закатанными по локоть рукавами, и сандалетах на босу ногу. Осенью надевал брезентовую куртку и резиновые сапоги. А зимой?.. Зимой Марципан не бывал на даче. На парикмахерской режиссёр экономил. Серые негустые до плеч волосы изредка подстригал сам. Но чаще, просто смачивал их и зачёсывал за уши. В баню Комаровский тоже выбирался нечасто. От него обычно пахло пропотевшей одеждой, а ещё дымом, сеном, дровами и… водкой. Комаровский любил выпить в хорошей компании, под хорошую закуску, но алкашом не был. Он пил, как все. От случая к случаю. Зато дымил, как паровоз. «С лица», Комаровский был костляв, высокого роста, на полголовы выше Марципана, с крупными руками и ногами. На его худом «лошадином» лице сидели бледные выгоревшие глаза и внушительный нос в форме груши. Марципан ничуть не удивился, что режиссёр с утра навеселе и с собой у него непочатая бутылка красного «Каберне». Он велел Комаровскому готовить закуску, а сам пошёл умываться.

Марципан включил бак подогрева воды и посмотрел в зеркало, висевшее над раковиной. Он увидел толстого старика, с мешками под глазами, с опавшими от волнения щеками, насмерть перепуганного и несчастного. «Мерзкий мальчишка, – подумал он, насупясь. – Позволил себе смеяться! Если б не он…»

Марципан отвернул кран и подставил лицо под струю тёплой воды. Закончив омовение, расчесал свои густые мягкие волосы, скрепил их на затылке резинкой, надел махровый банный халат голубого цвета и присоединился к Комаровскому.

Тот уже исследовал содержимое громадного холодильника. Достал и порезал сыр, колбасу и выложил на тарелку корнишоны домашнего засола и не забыл про шоколадные конфеты в праздничной коробке. Марципан любил шоколад и всегда имел его в доме в том или ином виде.

Они выпили по стакану вина, съели по паре бутербродов, похрустели огурчиками, поговорили о политике, о футболе. Потом Комаровский оседлал любимого конька. Стал сетовать на то, что умерло кино Эйзенштейна, Ромма и Шукшина, что нет больше крупных режиссёров, а есть одна мелкота, презирающая всё наше, русское, и рвущаяся в бездуховный Голливуд. Комаровский называл какие-то имена, приводил какие-то факты, возмущался, смеялся, грустил…

Марципан не слушал его. Ему не интересно было мнение неудачника. Одна мысль свербела в его мозгу. В московской квартире, на ковре, лежал труп журналиста, и с ним надо было что-то делать. Пока Комаровский сотрясал воздух, толстяк смотрел на него и раздумывал, можно ли довериться режиссёру. Всё сходилось к тому, что придётся. Не самому же ему возиться с трупом? Ну, вытащит он журналиста из квартиры, а что потом? У него не было машины, а у Комаровского имелась плохонькая «Лада». На ней, при желании, можно было вывезти останки корреспондента в безопасное место. Если режиссёр согласится. Положим, за деньги согласится. Но куда? Куда?..

– Что? – встрепенулся Марципан.

– Я говорю, возьми любой журнал, даже «Овцеводство» или «Лекарственные травы». В каждом номере, на каждой обложке актёрская рожа. И обязательное интервью. Были бы ещё актёры стоящие, а то так, ерунда, однодневки. Снялась обычная второкурсница, шлюшка, в задрипанном сериале, который крутят в дневное время по мелкому каналу и уже – звезда. Разве не бред?

Марципан в ответ кивнул в знак согласия. Комаровский отчаянно дымил. Приканчивая чахлую пачку «Явы», и продолжал обличать современные нравы:

– Звезда на звезде сидит и звездой погоняет. А остальные, пожалуйста, восхищайтесь, читайте: что звёзды жрут, как звёзды срут, с кем е… женятся. Скажи, разве не идолопоклонство, не каменный век?

– Но… я и сам – звезда, в некотором смысле, – заметил Марципан. – Снялся в пяти фильмах. По молодости, правда, но до сих пор на улице узнают.

– Сергеич! Ну, ты хоть передо мной-то не звезди! – Комаровский засмеялся, показывая крупные жёлтые зубы. «На старые дрожжи» он быстро опьянел.

– Пёс с тобой! – махнул рукой Марципан. Встал из-за стола и, чтобы окончательно не задохнуться в дыму, открыл входную дверь. На улице было солнечно и свежо. Чёрно-жёлтый лохматый пёс Вулкан спал, распластавшись на полу веранды. «Надо собрать антоновку, а не то пропадёт, – подумал он, скользнув взглядом по отяжелевшим яблоням, по жухлой осенней траве, багровой рябине, по холодному голубому небу. «Как хороша подмосковная осень!» – с грустью подумал Марципан и вернулся за стол.

Комаровский уже не говорил. Он осунулся, поскучнел и тоскливо поглядывал на пустую бутылку. Вместе с вином у него пропал запал.

– Может, добавим, Сергеич? – сосед жалобно посмотрел на Марципана.

– Погоди, Юрочка, – басовито ответил Марципан и накрыл его худую жилистую руку своей пуховой ладонью. – Добавим потом. У меня к тебе важный разговор. Строго конфиденциальный. Сейчас поймёшь почему.

Комаровский напрягся, стараясь выглядеть умным и трезвым. На его выпуклом, с надбровными шишками, лбу проступила глубокая складка.

Марципан задумался на секунду, тяжко вздохнул, сказал:

– Помоги мне, Юрочка. Я в беде. Если ты не поможешь…

Запинаясь как бы от волнения, а, впрочем, достаточно гладко, он рассказал режиссёру о том, что вчера вечером случилось у него дома. Но правды говорить не стал. Не мог же он сознаться Комаровскому в том, что хотел соблазнить журналиста, а тот поднял его на смех. Вместо этого он изложил такую версию произошедшего:

– Представь, Юрочка, возвращаюсь я вчера вечером домой, а у меня дома воришка. Вскрыл каким-то образом дверной замок, проник в квартиру и роется в шкафах, деньги, золото ищет. А за ремнём у него пистолет мой торчит, тот, что Гриша Миллер мне в своё время подарил. Надо было, конечно, милицию вызвать. А я себе на горе решил один этого воришку обезвредить. Думал, делов-то! Накинулся на него, скрутил. Он вёрткий оказался. Выскользнул из моих рук, стал отбиваться. Сцепились мы, одним словом. Он во время драки пистолет из-за ремня выхватил, хотел меня убить, а я дуло в его же сторону отвернул и… – Марципан горько опустил глаза, изобразив глубокое переживание, – короче, пистолет выстрелил. Парень этот погиб. Я, было, хотел сообщить в милицию, но потом испугался. Подумал: а если мне не поверят? Сочтут это превышением необходимой самообороны? Знаешь, как это бывает? Дадут срок. Я бы этого просто не пережил!

Марципан шмыгнул носом. На глазах у него выступили слезы. Он представил в этот момент, что и вправду оказался в тюрьме, и ему стало безумно жаль самого себя. Но при всем этом он продолжал внимательно следить за реакцией Комаровского.

Пока сосед-режиссер слушал Марципана, на лице его промелькнуло сразу несколько выражений. Изумление оттого, что он услышал, сменилось недоверием, недоверие – страхом.

– Так… я-то чем могу тебе помочь? – настороженно спросил он. При этом складка на его лбу стала ещё резче.

– Помоги мне вывезти труп, – взмолился Марципан и посмотрел в водянистые глаза Комаровского своими глазами-ягодами чёрноплодной рябины. – Он сейчас у меня в гостиной, на ковре валяется. Я его тряпочкой прикрыл. Но время идёт, он скоро начнёт пахнуть, уже, наверное, начал.

Режиссёр отвёл взгляд и задумался. Чтобы окончательно расположить к себе Комаровского, Марципан пошёл в спальню, открыл сейф и достал оттуда пачку долларов, вместе с бутылкой коллекционного коньяка.

– Если ты мне товарищ, то ты мне поможешь, – произнёс Марципан, выкладывая свои «козыри» на стол. – Моя жизнь, Юрочка, в твоих руках. Иначе меня ждёт тюрьма или… пуля в висок.

Марципан говорил высокопарно, нарочито преувеличивая степень их с соседом дружбы, но именно на том языке, который был близок и понятен режиссёру. Деньги и коньяк сыграли свою роль. Они взбодрили Комаровского.

– Располагай мной, как пожелаешь! – пафосно произнёс режиссёр, пытаясь угадать, сколько именно долларов в пачке.

– Я всегда верил в тебя, – сказал Марципан, смахнув слезу, и тут же попросил: – Не в службу, а в дружбу, достань рюмочки. – И с этими словами отвернул пробку на коньячной бутылке.

Комаровский поднялся, подошел к навесному кухонному шкафу и стал шарить по его полкам в поисках рюмок, вытаскивая поочерёдно, то зелёные и голубые фужеры, то хрустальные лафитники, то серебряные «напёрстки», позолоченные изнутри, и показывая их хозяину.

«Напёрстки» удовлетворили Марципана. Он налил коньяку Комаровскому и себе, смакуя, выпил его, толстыми пальцами вытащил из коробки шоколадную конфетку с начинкой из «пьяной вишни» и стал посвящать соседа в свой план избавления от трупа.

– Сегодня рано, а послезавтра поздно, – убавив голос и поигрывая бархатными глазами, говорил Марципан. – Завтра – самое время. Завтра дежурит дядя Ваня. Мы сядем в твою «Ладу» и поедем в город. Не рано, часов в одиннадцать. Между завтраком и обедом – в доме полный штиль. Кто из жильцов в отъезде, кто на работе. Домохозяйки бродят по магазинам. Молодёжь ещё в школе или… не знаю где. Словом, пусто. «Тихий час», понимаешь?

Комаровский не очень уверенно кивнул. Он выпил подряд три порции коньяку, закурил и слушал Марципана с предельным вниманием, стараясь не пропустить ни слова. Больше всего на свете он жаждал получить лежащие на столе доллары.

– Я отвлеку дядю Ваню, – продолжал Марципан, пощипывая ус, – а ты возьмёшь ключи, поднимешься в мою квартиру… и вынесешь труп.

– Как… как это я его вынесу? – с лёгким ужасом спросил Комаровский.

– Боже мой, ну это же так просто! Завернёшь в ковёр и вытащишь.

– А что я скажу сторожу? – спросил Комаровский.

– Не беспокойся, Юрочка, – Марципан приложил ладонь к груди. – Я сам ему всё объясню. Скажу, что везу ковёр на дачу.

– А дальше что? – продолжал выпытывать режиссёр. В мыслях он разрабатывал эпизод избавления от трупа, словно собирался снимать триллер.

– Дальше просто. Засовываем тело в багажник, едем за город, на подходящую свалку, и там выбрасываем. Ну, как тебе мой план? – Марципан бросил взгляд на пачку долларов, посмотрел на соседа и съел ещё одну конфетку.

Комаровский сидел, глядя в одну точку. В голове у него был полный сумбур.

– Слушай, а если нас возьмут за ж…? – неожиданно пришло ему в голову.

– Я тебя не могу заставлять, – Марципан опустил глаза. – Думай, Юрочка. Но ты… мой единственный шанс на спасение. У меня на тебя вся надежда. Сам понимаешь, мне идти заявлять, уже поздно. Теперь уж точно мне тюрьмы не избежать. Значит, у меня останется один-единственный выход…

– Да погоди, Сергеич. Не расстраивайся ты так! Я же не отказываюсь. Не в моих правилах бросать товарищей в беде. Ты не горячись, рассказывай дальше по порядку. – Он вытащил из пачки последнюю сигарету и закурил, а пачку смял.

– Да я уже, собственно, всё рассказал, – пожал плечами Марципан. – Поверь, риска тут никакого нет, я ведь все продумал.

– А вдруг гаишники нас в пути тормознут? – размышлял Комаровский.

– Если что, это я беру на себя, – уверил Марципан.

– Ладно, мизансцена мне ясна, – задумчиво произнёс Комаровский. – А грим, костюмы?

– Какие костюмы? Какой грим? – Марципан начал раздражаться.

– Но ведь дядя Ваня может меня узнать? – с опаской заметил Комаровский.

– Будто он в гриме тебя не узнает! Очнись, Юрочка! Это тебе не кино, это – жизнь!

Они пили, ели и обсуждали предстоящее дело дотемна. Марципан устал и даже вспотел, уговаривая Комаровского. Он пустил в ход не только деньги, но и напитки, имевшиеся у него в заначке, и содержимое своего холодильника. Наконец Комаровский сказал твёрдое «да» и ушёл к себе до утра к великой радости пса Вулкана.

      Глава третья

Марципан сменил халат на длинную льняную сорочку и совершенно обессиленный, упал на кровать. Ему необходимо было выспаться, чтобы быть завтра в форме.

Он проспал всего час. Потом проснулся и стал тяжело ворочаться в постели. Тревога, которую он прогонял от себя, гнездилась где-то в его подсознании, терзала и не давала уснуть. «Ну вот, – мысленно досадовал Марципан. – Завтра буду иметь бледный вид и мешки под глазами, что само по себе подозрительно». Чтобы уснуть, он, заставил себя думать о приятном…

…Его «собачья» жизнь на Мосфильме окончилась так же неожиданно, как началась. В марте небо расчистилось от тяжёлых серых облаков, выглянуло робкое солнце, снег начал оседать и Марципан захотел домой, к Лизе. Перспектив у него на Мосфильме не было. Он заходил в отдел кадров киностудии каждую неделю, в надежде, что появится вакансия на другую, более чистую работу. Но другой работы ему не предлагали. Марципан разочаровался в кинематографе, потерял надежду, устал от бессмысленности своего существования. «Ради чего, – думал он, бродя с Рексом на поводке вдоль студийного забора или засыпая в своём Переделкинском углу, за занавеской, – какого чёрта, я терплю все эти лишения? Я никому здесь не нужен». Марципану было жаль, что всё получилось не так, как он мечтал. Он не попал в мир кино и не сумел стать москвичом. Даже не побывал в Кремле, не съездил на экскурсию по Москве. Марципан вынужден был признать, что потерпел фиаско. Он с горечью подал заявление об уходе и купил билет на поезд до Череповца. Через три дня он должен был получить свои скромные денежки, заплатить хозяйке и, как ему представлялось, навсегда покинуть холодную недружелюбную Москву. Но вышло всё по-другому. Уже во второй раз судьба в обличии Миллера пришла ему на помощь.

Гриша появился на киностудии в середине марта. Был солнечный, по-настоящему весенний день. На Мосфильме текли ручьи, звенела капель. Всё ожило, в том числе и актёры. Они ходили взад и вперёд по своей аллее, от ворот до главного корпуса, но лица у них были уже не постные, зимние, а улыбчивые, вдохновенные и полные надежд в предвкушении сезона съёмок.

Марципан и Рекс, как всегда, обходили территорию киностудии. Высокий, полноватый Марципан страдал и обливался потом в тяжёлом армейском тулупе, ушанке и валенках с калошами. Настроение у него было – хуже некуда. И вдруг в лицо ему ударил солнечный луч. Марципан чихнул, зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел Миллера, который трусцой бежал по актёрской дорожке. Он поглядывал по сторонам, кланялся направо и налево, улыбался кому-то, махал рукой. Небольшой, поджарый, в заграничной кожаной куртке и кепочке, Миллер походил на французского лётчика эскадрильи «Нормандия – Неман». Марципан читал книгу об этих героических лётчиках и видел их фотографии. Чувствовалось, что коллеги по цеху симпатизируют Миллеру, что на Мосфильме он, как рыба в воде и, между тем, на нём лежала печать такого неизбывного одиночества, что у Марципана, как и в прошлый раз, защемило сердце.

Он замер с Рексом у ворот и стал ждать Миллера. Едва артист поравнялся с ним, юноша громко, опасаясь, что тот его не узнает, пробежит мимо и навсегда исчезнет за забором киностудии, крикнул:

– Здравствуйте, Григорий Иванович! Вы меня не помните?!

Его «напарник» рвался на поводке. Марципан еле удерживал глупого пса, не желающего понимать значения этой встречи. Миллер остановился. Он был ниже Марципана, но поглядел на него так, будто был выше. Под ироническим взглядом артиста, толстый румяный Марципан окончательно стушевался. Выдержав паузу и наслаждаясь смущением юного охранника, Миллер спокойно сказал:

– Отчего же? Помню. Городок возле Череповца с таким смешным названием…

– Булкин, – подсказал Марципан и покраснел.

– Да, да, да. Летний вечер. Гостиничный ресторан. Бутылка тёплого «Алиготе». Марципан? Верно? – улыбнулся Миллер.

– Да, это я, – от волнения у молодого охранника пересохло в горле. – Я только хотел поблагодарить вас за записку. Вы мне тогда написали на салфетке. Видите, меня взяли на работу, – не слишком весело закончил он. Миллер мгновенно всё понял.

Марципан не знал, что ещё сказать. Он стоял, растянув рот в дурацкой улыбке, и смотрел на своего кумира. Тот на мгновение задумался, опустив веки, вытянул губы трубочкой и спросил:

– «Григорий Иванович»? «Вы»? Зачем же так официально? Мы ведь, кажется, пили на брудершафт? Значит для тебя я просто Гриша. А ты для меня… Марципан. Если, конечно, хочешь дружить, – с улыбкой добавил он.

Марципан радостно кивнул, но вспомнил, что уезжает, и огорчился. Наступила пауза, во время которой артист думал о чём-то, полуприкрыв веки и, уставившись взглядом в мокрый асфальт, а Марципан, с трудом удерживая пса, любовался своим кумиром. Он старался запомнить каждую мелочь в его облике, манере думать, говорить, улыбаться. Будто чувствовал, что когда-нибудь станет писать воспоминания о «великом Чёрте».

Рекс неожиданно рванулся, выдернул поводок из руки Марципана и умчался куда-то вдаль. Юноша потерял равновесие и рухнул носом в сугроб. Ему было неловко, что так случилось. Он покраснел и готов был разреветься, как дитя. Миллер помог юноше подняться, заботливо спросил, не ушибся ли он, а потом предложил:

– А вот что. Снимай-ка свои доспехи и едем в Лефортово, на Кукуй?

Марципан был провинциалом. Он не знал, что такое «Лефортово» и «Кукуй», но с Миллером был готов ехать, куда и когда угодно. Он забыл про Рекса, сбегал в питомник, никому ничего не объясняя, переоделся и вернулся на проходную. Они тотчас же вышли за ворота. Миллер быстро поймал такси. И через полчаса друзья были в Лефортове. Всю дорогу артист рассказывал юному другу о Москве. Это было интересней любой экскурсии. Они ехали через центр, и Миллер показывал ему то, что было знакомо и дорого ему самому.

– Это Большой театр, – сказал он, кивнув на белое здание с колоннами. – В сорок первом туда угодила бомба. Целый угол рухнул. Спектакль отменили. Я чуть не плакал от горя, потому что обожал оперу. Я был чувствительным подростком. Мечтал о сцене. Каждый вечер ходил в театр. Во МХАТ, в Малый, но, чаще всего, в Большой. В Большой театр меня пускали бесплатно. Мама работала там костюмершей. Одевала балетных, жаловалась на миманс…

Миллер пояснил, что «миманс» – это растолстевшие балерины, недовольные судьбой и оттого, обидчивые, капризные. Они изображают на сцене толпу.

– А вот – Колонный зал, – Миллер показал рукой на бледно-зелёное здание, стоящее в начале Пушкинской улицы. – Здесь я смолоду вкалывал на ёлках. Играл поначалу зверей. Потом мне доверили Бабу Ягу, Лешего. Мечтал учиться на актёра, но не пришлось. Моего отца, Иоганна Миллера, перед войной репрессировали, как немца. Он был слесарем на заводе АМО. Маму сразу уволили. Большой театр тогда был не просто театр! Мама не смогла жить без отца и без театра. Она заболела сердцем и умерла. В твоём возрасте я тоже был сиротой. Сам зарабатывал на жизнь. Служил рабочим по сцене, статистом, играл «кушать подано». Потом понемногу стал сниматься, вырвался в «первачи». Но так и остался самоучкой, – грустно усмехнулся Миллер, прекрасно осознавая, что при его заработках и славе, такое заявление – не более чем кокетство.

Марципан улыбнулся и покачал головой. Он понимал, что артист шутит.

– Рядом с Большим театром, заметил серый дом с башенками? Это ЦУМ – бывший «Мосторг», бывший «Мюр и Мерелиз». В конце двадцатых годов там скупали золото. Можно было продать кольцо и на вырученные купить что-нибудь важное – парусиновые тапочки, например, или немного икры. Я появился на свет слабым. Чтоб выходить меня, мама отнесла в скупку бусы, серьги, колечки. Всё, что у неё было. Каждое утро к нам приходила молочница, с парным молоком. Это молоко сохранило мне жизнь. В Москве до войны были молочницы. Потом куда-то исчезли…

Миллер на минуту умолк, погрустнел, видно вспомнил что-то из своего детства. Но вдруг лицо его преобразилось, посветлело.

– Видишь чёрный памятник в начале Страстного бульвара? Это «наше всё», – гордо произнёс он, вытянув вперёд руку с указательным пальцем. – Пушкин! Раньше от стоял на Тверском, а теперь…– и прочёл, вытянув руку вперёд:

Подымем стаканы, содвинем их разом!

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Ты, солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Марципан засмеялся от радости. Ему показалось, что Миллер не случайно прочёл именно эти стихи, как будто хотел намекнуть, что в жизни его юного друга всё плохое закончилось и отныне будет только хорошее. Что именно Марципан понятия не имел, но чувствовал, что так и будет.

В Лефортове они зашли в маленькое, ничем не примечательное кафе, съели по паре масляных чебуреков и похлебали острого харчо. В супе было столько красного перца, что Марципан проглотил его с большим трудом, из уважения к звезде. Зато Миллер ел этот кошмарный суп и покрякивал от удовольствия.

– Хорош, ох, хорош! – приговаривал он. – Супец Лефортовский, фирменный – «Харчо «вырви глаз»! Люблю Немецкую слободу. Не хочу быть банальным, но это моя малая Родина. Здесь у меня расправляются крылья, а душа и тело приходят в гармонию друг с другом, – доверительно сообщил артист. – Здесь я не плюгавый гаденький бес, а высокий белозубый блондин, я – Зигфрид, и меня любят девушки! – Миллер был в ударе. Он много шутил, смеялся, подмигивал Марципану, похлопывал его по спине. Они быстро подружились.

Отобедав, пошли гулять по набережным реки Яузы, и Миллер рассказал своему молодому другу о Немецкой слободе. Марципан с удивлением узнал, что слово «немец» означает не что иное, как – немой. Со времён Ивана Грозного в Московию из Германии, Швейцарии, Франции хлынули немцы. Химики, фармацевты, часовщики, купцы и просто искатели счастья. Они оседали в стольном граде, строили дома, женились, открывали своё дело. А ещё везли сюда свой заморский товар, не платя никаких пошлин. При отце Петра Великого, царе Алексее Михайловиче, немцы почти полностью завладели московским рынком. Тогда наши купцы почесали бороды, да и накляузничали царю-батюшке на такой беспредел. «Тишайший» разгневался на наглых иностранцев. Ввёл указом своим пошлины на немецкие товары, а самих иностранцев повелел выселить из Москвы на берега Яузы и ручья Кукуя, в отдельную «Немецкую слободу».

– Дескать, и пусть там «кукуют» на птичьем своём языке! – рассказывая об этом, Миллер смеялся до слёз. – Но немчура не пропала. Обустроилась и стала жить припеваючи, злым языкам на зависть. – Он облокотился о парапет узкой блестящей Яузы и покуривал, любуясь бликами, которые оставляло на воде долгожданное мартовское солнце. Марципан слушал артиста, открыв рот. Он узнал от Миллера, что юный Пётр обожал Немецкую слободу. Она была настоящим кусочком Европы. Аккуратные домики, под красными черепичными крышами, ухоженные сады и милые барышни в накрахмаленных фартучках и чепцах. В Немецкой слободе жила любовница молодого царя – Анна Монс. В Москве её ненавидели. Звали «Монсихой» или «Кукуевской царицей». Позже царь подарил эти земли Францу Лефорту, своему наставнику и другу.

Марципан не сводил глаз с Миллера, слушал его, открыв рот. Он всё ещё не мог поверить, что происходящее с ним не сон. Потихоньку они подошли к Введенскому кладбищу, которое Миллер называл по старинке, «Немецким». Он купил у старушки букетик подснежников и тихо сказал:

– Здесь лежат мои предки. Все, даже мама, хотя она и была русская.

Миллер повёл Марципана по кладбищу, попутно показывая ему интересные надгробья, и рассказал о своих корнях.

– Мой прадед приехал сюда из Баварии. Он был простой человек, пивовар. Здесь, на Кукуе имел добротный дом и жену подстать себе, белокурую пышную «гусыню». Я недавно был в ГДР, – пояснил Миллер со смехом, – видел немок. Они все «гусыни». Белокурые, серьёзные и ужасно важные. Так вот. Мой недалёкий предок закупал ячмень, делал сусло и варил пиво. И сам снимал с него пробу, крякая и попёрдывая от удовольствия.

Марципан невольно поморщился. Он ещё не привык к Миллеру, к его манере употреблять в разговоре перчёные словечки.

– Я думаю, – Миллер нагнулся и положил букетик на родительскую могилу, – у моего пивовара было десять или двенадцать детей. И всех надо было напоить, накормить, выпороть, научить ремеслу, женить, выдать замуж. В общем, я ему не завидую. К счастью, меня чаша сия миновала. Живу, один, как хочу. Я – артист. Моё поприще театр, кино. А собачиться с женой, подтирать детям носы? Не годится, верно? – весело спросил он.

Марципан засмеялся и кивнул. Ему нравился артист, и нравилось всё, что он говорит и думает. Позже он узнал, что Миллер никогда не был женат, что ему сорок три года, что основную часть из них он прожил в арбатской коммуналке, в десятиметровой комнате, и только недавно получил от Союза кинематографистов отдельную квартиру, там же, на Арбате.

Они молча постояли у могилы родителей артиста, а потом повернули к выходу. Возле одного из надгробий Миллер потянул Марципана за рукав, предлагая задержаться.

– Здесь похоронен доктор Гааз, врач, лечивший Гоголя, – пояснил он. – Прочти, что написано.

– «Спешите делать добро» – прочёл Марципан вслух.

Миллер снизу, но покровительственно посмотрел на него и сказал:

– Это и мой девиз. Я люблю помогать молодым. Звёздных «выкидышей», сынков и дочек от искусства, не переношу. Потому, что сам сирота. А тебе помогу. Я вижу, ты искренне любишь кино. Кем ты хотел бы стать? Режиссёром? Актёром?..

– Не знаю, – смущённо пожал плечами Марципан. – Мне неважно. Лишь бы на Мосфильме.

– Ладно, – кивнул Миллер. – Сегодня же позвоню Родовскому. Он только что запустился. Пусть подберёт тебе роль. Не волнуйся, меня он послушает. Будем вместе сниматься. Сценарий – чудо! Сказка. Про бедного Ивана-богатыря и богатенького Ивана-царевича. Что-то вроде «Принца и нищего» Марка Твена. Я играю Чудище. Недели две поскучаем в Москве. Съёмки будут проходить в павильонах. Потом уедем на всё лето. Новгород Великий, Тверь, Валдай, Вышний Волочок, ну и, конечно, моя любимая Ялта. Месяца через три его «хлопушка» уйдёт в декрет. И Родовский возьмёт на это место тебя. Будешь работать помощником режиссёра и понемногу сниматься. Потом поступишь во ВГИК. На какой факультет, решишь сам. Так, что? Согласен?

Марципан выпучил глаза и онемел от волнения. Потом открыл рот и проглотил слюну. Миллер говорил о его будущем в кино, как о свершившемся факте. Золотые двери, которые два часа назад были наглухо закрыты для него, чудесным образом распахнулись. Заиграла музыка, запели птицы. Безжалостный идол под названием «Мосфильм» открывал ему свои объятия. А суровая неприветливая Москва вдруг стала милым гостеприимным городом, не хуже Булкина. И всё это по мановению руки всемогущего Чёрта. Марципан боялся поверить в такое чудо. В то, что мечты его начали сбываться, а потому билет до Череповца можно смело вернуть в кассу.

– Можно спросить?.. – робко начал Марципан. Его мучил один вопрос.

– Конечно, – кивнул Миллер с улыбкой. Юноша выглядел очень потешно. Его розовое щекастое лицо с черносливинами глаз совсем не умело врать. На нём мгновенно отражались все самые затаённые мысли, восторги, страхи, сомнения, а сейчас мучающее его любопытство.

– А где Кукуй? Ручей, про который вы говорили? – выдохнул Марципан.

– Там же, где и Лефорт! – рассмеялся Миллер.

Слов на ветер он не бросал. На следующий день Марципана вызвали на пробы. Через неделю утвердили на роль отрицательного героя – Ивана-царевича. А в мае они с Миллером уже гуляли по Ялтинской набережной, дышали горьковато-солёным морским воздухом, говорили на разные темы, пили квас и ели эскимо на палочке.

Марципан проснулся от громкого стука. Комаровский колотил в дверь его дачи так сильно, что ему показалось, будто шатаются и готовы на него рухнуть стены и потолок, инкрустированные внутри разными сортами дерева.

– Да иду! Иду! Господи! – Марципан вылез из-под одеяла, сел, нащупывая голыми ногами меховые тапочки. Голова его раскалывалась на части. – Иду, сказал! Что молотить кулачищами в дверь? Будто звонка нет? – пробормотал Марципан. И подумал с досадой:

«Ну вот, наверняка, давление подскочило. Пора садиться на салаты. И перестать нервничать. Легко сказать, перестать нервничать! Как тут не нервничать, когда у тебя в доме труп? Поневоле, с ума спрыгнешь! Нет, так нельзя. Надо успокоиться, взять себя в руки. Сейчас позавтракаю и буду человеком. Чтобы прийти в норму, надо плотно покушать. Сегодня трудный день. Поем в последний раз от души, а уж завтра – на салаты», – решил Марципан.

Он собрал волю в кулак, поднялся, надел поверх рубашки тёплый стёганый халат, бежевый, в мелкий цветочек, спокойно пригладил рукой волосы и пошёл открывать.

– Я думал, землетрясение, – не преминул поворчать толстяк, отодвигая щеколду.

Перед ним стоял Комаровский, которого можно было узнать только по одежде. На худом измождённом лице режиссера был толстый слой грима, цвета густого загара, а на голове его сидел светлый парик, надвинутый до бровей, по виду женский. Марципан видел этот парик лет двадцать назад на супруге режиссёра. Он догадался, что Комаровский немножко его подстриг и стал похож в нём на средневекового пахаря или бурсака. Кроме того, он нарисовал себе коричневым фломастером веснушки на щеках и на носу.

– Ну, как? – спросил сосед сдавленным голосом. Ясно было, что он в эту ночь не сомкнул глаз.

– Знаешь, Юрочка… я бы сказал, неплохо. Только к чему этот макияж? Мы же не на детский утренник едем? В этом гриме ты, прости, похож на клоуна.

– Бережёного, бог бережёт, – со значением возразил Комаровский.

– Ну, делай, как знаешь, – махнул рукой Марципан. – Я быстро. Ты пока приготовь нам кофейку и бутербродов. Я мигом. Побреюсь, оденусь и готов.

Выпив по чашке кофе, приятели вздохнули, перекрестились и двинули в город.

Всю дорогу до Москвы Комаровский нервничал. Он вздрагивал от каждого громкого звука, опасливо озирался, пугался каждого постового. Руки его дрожали, то ли от страха, то ли по причине того, что он с утра не опохмелился.

Марципан, напротив, был внешне спокоен. Он слегка опух, зато тщательно побрился, освежил лицо туалетной водой, пригладил усы. В кожаном пальто и кепочке, с шёлковым белом кашне на шее, с толстым серебряным перстнем на толстом, как шпикачка, безымянном пальце правой руки, Марципан выглядел солидно и элегантно. Он то и дело поглядывал в зеркало и убеждал себя в том, что не вызывает никаких подозрений. Хорошо одетый человек, думал он, может вызывать восхищение, зависть, но подозрение – никогда. Хорошо одетый и толстый. Худой, может быть преступником. Толстый – никогда. Толстый человек внушает к себе уважение. Впрочем, кого считать толстым? Гриша говорил: «Толстый тот, у кого толстая душа». Душа у Марципана была тонкая, даже чересчур, и она не находила себе места. Марципан вида не показывал, но сам был напряжён, волновался, как пройдёт дело? Не помешает ли что им с Комаровским? Не струсит ли режиссёр? Не отступит ли в последний момент? Марципан насупясь глядел на дорогу. Ремень безопасности давил ему на живот. Ноги слегка затекли. Он покосился на Комаровского и увидел, что пальцы его, лежащие на руле, дрожат мелкой дрожью. Режиссёр не говорил ни слова. Он словно аршин проглотил. Через равные промежутки времени из его тощей груди вырывался унылый и безнадёжный вздох. В другое время Марципан попенял бы ему на это, пошутил бы над ним. Но сейчас ему было не до шуток.

Через час приятели были на Потылихе. Как правильно рассчитал Марципан, в этот день на входе дежурил дядя Ваня. Он отнёсся к их с Комаровским появлению весьма равнодушно. В сторожке был на полную громкость включён маленький чёрно-белый телевизор «Юность». Консьерж пил из фарфоровой кружки чай, ел бутерброды с немодной уже «Докторской» колбасой и смотрел новости.

Марципан незаметно передал Комаровскому ключи и сверкнул глазами в сторону лифта. Комаровский кинул на него похоронный взгляд и спросил шёпотом:

– Как думаешь, Сергеич, дядя Ваня меня узнал?

– Думаю, нет, – торопливо, сквозь зубы ответил Марципан. – В таком виде, тебя бы родная мама не узнала. Не волнуйся, я скажу ему, что ты грузчик. Будто я нанял тебя, чтобы вывезти на дачу ковёр. Ну, что стоишь? Иди! – подтолкнул он в спину подельника. Шестой этаж, двадцать пятая квартира. Так, на всякий случай…

– Ага, – кивнул Комаровский и, сутулясь от страха, вошёл в лифт. А Марципан, тем временем, изобразил на лице обаятельную улыбку и начал приставать к консьержу.

– Вот, дядя Ваня, всё хлопочу, – сказал он по-актёрски, модулируя голосом, – решил ковёр на дачу отвезти.

– А?! – не расслышал сторож. – Чего?! Громче говори!

– Ковёр, говорю, на дачу решил отвезти! – Марципан повысил голос, чтобы перекричать телевизор. Старик, не слишком довольный тем, что его отвлекают от завтрака и от новостей, поморщился и убавил звук.

– Ещё разок? – попросил он жильца, приложив ребро ладони к уху.

– Ковёр!.. Везу!.. На дачу!.. – раздельно прокричал Марципан.

Дядя Ваня поскрёб ногтями седую щетину на подбородке и сокрушённо покачал головой:

– Плохой я стал. Ничего не слышу. А и слышу – не разберу. Ты на кого мне сейчас жаловался, Валентин?

– Не на кого я не жаловался! Я тебе приятного аппетита пожелал! – надсадно повторил Марципан, продолжая улыбаться.

– А-а! – обрадовался старик. – Спасибо, спасибо. На аппетит не жалуюсь. Только, – озабоченно кивнул он на бутерброд с колбасой, – «Докторская» теперь не та, что прежде. Вот коммунисты умели делать! Какие колбасы были! «Любительская», «Останкинская», «Чайная» по рупь семьдесят! Помнишь, наверное? Я по целому батону брал, – лицо консьержа осветилось изнутри каким-то приятным воспоминанием.

– Помню! Ещё бы! «Чайная» – самая любимая! – подхватил Марципан, обрадованный тем, что у них с дядей Ваней нашлась общая тема для разговора. – Нарежешь, бывало, и с маслицем на сковородку. Она даст сок, подрумянится. Горчички к ней, белого хлебушка. Со сладким грузинским чаем. Кушаешь и причмокиваешь. Объеденье и только!

К великому удовольствию сторожа, жилец-гурман начал развивать колбасную тему. Рассказал, сколько сортов этого лакомства видел и пробовал за границей. Но не забыл добавить, что их, капиталистическая колбаса – одна соя да бумага и не идёт в сравнение с нашей, родной, колбаской, которую злые языки обзывали «крысиной». Дядя Ваня в этом вопросе был стопроцентно солидарен с Марципаном.

Тот молол языком, а сам не переставал тревожиться о Комаровском. Чего он так долго возится? Почему не идёт? Всего и делов, что завернуть тело в ковёр и вынести из квартиры. Что он копается? Завернул и вынес. Для нормального мужика, четверть часа работы. Марципан взглянул на наручные часы. Прошло уже сорок минут, а Комаровского всё не было. «Знаток колбасы» переживал, злился и в то же время сочувствовал режиссёру. Не хотел бы он, с его тонкой душой, оказаться сейчас на месте Комаровского.

– Что? – переспросил Марципан. – Дядя Ваня, ты что-то сказал?

– Юрка, спрашиваю, зачем бабий парик надел? – повторил консьерж, хитро улыбаясь.

– А-а… парик? – Марципан не сразу нашёлся, что ответить.

– К роли готовится или в «голубые» подался? – пошутил старик.

– Честно? – Марципан наставил на старика свои «черносливины» и начал на ходу придумывать объяснение, искусно переплетая правду и вымысел:

– Только, дядя Ваня, между нами. Одному тебе скажу. Комаровский от алиментов бегает. Долг накопился огромный. Он за дочку ещё не всё выплатил. За сына рассчитался, а за дочку, нет. Родил когда-то на свою голову и всю жизнь за это платит, – усмехнулся Марципан. И с удовлетворением подумал, что у него, слава богу, детей нет, – Было бы с чего! А то сам «лапу сосёт». Сидит круглый год на даче. Морковку грызёт со своего огорода. В Москву боится сунуться. На Потылихе его каждый знает. Увидят, сразу доложат жене…

Кинодеятель не врал. Склочный характер бывшей супруги Комаровского, Лолы, на Мосфильме был притчей во языцех. Лола Комаровская, по специальности, «художник-гримёр» а, по жизни, крутой профсоюзный деятель, даже в таком «серпентарии», как Мосфильм считалась невыносимой скандалисткой. Невысокая, с выдающимся бюстом и широким задом, она носила разные парики, короткие обтяжные юбки, из-под которых торчали кривоватые ноги с толстыми икрами. У Лолы был острый нос, холерические глаза и резкий противный голос. Вот только дети режиссёра выросли. И алименты с него давно никто не требовал.

– … Супруга примчится, закатит скандал. А Юра скандалов пуще смерти боится. Мне, допустим, на дачу ковёр отвезти надо. Так я его с трудом уговорил помочь. Обещал заплатить. Если б не нужда, он ни за что бы на Потылиху не поехал. Из-за жены. Такая стерва!.. Все соки из мужика выпила. Слава богу, я не женат, – Марципан перекрестился. – А ты, дядя Ваня, для спокойствия Юры, сделай вид, что не узнал его в парике, ладно? Что тебе стоит?

– Ла-адно! – засмеялся консьерж и отвернулся к экрану телевизора. Там начался какой-то криминальный сериал, который быстро увлёк старика.

Марципан перевёл дух, вынул из внутреннего кармана благоухающий носовой платок и промокнул лоб. В это время зашумел лифт. У толстяка засосало под ложечкой и застучало в висках. Предчувствие не обмануло его. Лифт остановился на первом этаже. Лязгнула дверь, и, сгибаясь под тяжестью ковра, из кабины вышел Комаровский.

Марципан бросил на режиссёра вопросительный взгляд. Тот молча кивнул. Мол, не волнуйся, всё в порядке. Режиссёр был на удивленье спокоен. «Выпил, – догадался Марципан. – Конечно, выпил для храбрости. У меня в гостиной, на столе, коньяк оставался. Выпил и успокоился, – желчно подумал он. – И гаишники ему не страшны. Ещё бы! Платить-то мне. Господи, господи, о чём это я?»

Марципан глянул на поклажу Комаровского и зажмурился. Его охватил ужас. При виде трупа, завёрнутого в ковёр и перевязанного ремнём, наподобие тюка, Марципан вдруг задрожал мелкой дрожью. Ему неожиданно стало жаль белобрысого мальчишку, так глупо погибшего в его квартире. Но ещё явственнее Марципан понял, что в эти минуты решается его судьба. Малейшая оплошность будет стоить ему свободы и, возможно, жизни. Марципану вдруг показалось, что из тюка свисает рука покойника. Он сделал «страшные глаза». Комаровский вопросительно посмотрел на «заказчика».

– Рука, – прошептал Марципан, выразительно артикулируя губами.

– Что? – не понял Комаровский.

– Рука торчит, – повторил Марципан громче. Он вспотел от волнения.

– А! – режиссёр костлявыми пальцами хладнокровно заправил в ковёр какую-то тряпку и с гордым видом профессионального грузчика направился к выходу.

Толстый Марципан, кивком головы, простившись со сторожем, побежал за режиссёром. Когда он был взволнован или торопился, то терял всю степенность. Походка его делалась вихляющей, смешной. Работая локтями и торсом, поворачивая грузное тело то вправо, то влево, Марципан, как пловец воду, буравил воздух и переставал быть красивым и важным. В такие минуты он сам себе не нравился, но сейчас было не до того.

Всё шло, как по маслу. Подельники вынесли труп из подъезда, подошли к видавшей виды легковушке Комаровского. Режиссёр велел Марципану открыть багажник, чтобы уложить туда труп, и вдруг…

– Смотри-смотри! Это же, как его?.. – услышали они к обоюдному ужасу. – Известный артист! Ну, как же его фамилия?! Солдатов? Майоров?..

– Подымай выше, балда! Генералов! Валентин Генералов! Как ты могла забыть?! Это же – Плохиш!!!

Диалог происходил между двумя весьма потрёпанными девицами, типичными «русалками». Как и их многочисленные сёстры-близнецы, эти русалки были худые, жилистые, имели жидкие волосы до плеч, бессовестные глаза, силиконовые губы и хриплые голоса. Старые актёры, по-наивности, звали русалок поклонницами. Марципан ненавидел русалок и боролся с ними, еще, будучи начальником актёрского отдела. Русалки сломали жизнь многим его подопечным. Он знал, что каким-то неведомым образом эти второсортные нимфы просачиваются на Мосфильм и торчат там до тех пор, пока на них не клюнет какая-нибудь обветшалая звезда. На языке таких девиц подобное действо называется «насадить палтуса», то есть раскрутить старика на ресторан, Дом кино, на постель, а то и на женитьбу. В зависимости от толщины его кошелька и, как повезёт. Марципан знал про русалок всё. Они всегда работают парами. Как снайперши, могут томиться в засаде часами, высматривая подходящую жертву. Глаз у них опытный, намётанный. Едва на их горизонте возникнет седоватый, лысоватый, морщинистый, но в меру известный пузанчик, русалки кидаются в атаку. Их нарочито громкий диалог всегда начинается со слов «смотри-смотри»…

Но надо отдать должное русалкам. Они знают своё дело. Многие из них, не только киноманки, но и настоящие киноведки. Они способны держать в памяти таких звёздочек, которые всего лишь раз засветились на кинематографическом небосклоне, вспыхнули и тут же погасли. Марципан был из их числа таких недолговечных светил. Он снялся, вместе с Миллером, в нескольких картинах. Его фильмография умещалась на пальцах одной руки. Самую популярную роль – Плохиша, в Гайдаровским «Мальчише-Кибальчише», сыграл тридцать четыре года назад и даже прославился. Конечно, его слава отличалась от славы Кибальчиша, Сани Жукова. «Жук», в середине 70-х был кумиром всех мальчишек Советского Союза. Молодой артист Александр Жуков был эталоном советского юноши. На экране это был: комсомолец, передовик производства, спортсмен, матросик-братишка эпохи Революции, разведчик времён Великой Отечественной. Улыбчивый, ясноглазый, открытый, он походил на своих героев и в жизни, а потому был полным антиподом Марципана. В кино худощавый блондин Жуков играл положительных героев. Толстому, чернявому, похожему на розовощёкого бога Амура Марципану, ввиду «абсолютно нетрудовой» внешности, доверяли только отрицательные роли. Он изображал труса, ябеду, лентяя, обжору… Марципан не годился в «эталоны». Он был воплощением беспечного и радостного бытия, претившего советскому человеку. Взрослого зрителя настораживал и отталкивал слишком довольный вид Марципана. Дети, напротив, любили добродушного толстяка. Три десятилетия назад они с Жуковым были соперниками. Плохиш тоже вкусил тогда кинославы. Но в артисты не пошёл. Гриша отсоветовал. Устроил его во ВГИК, на экономический факультет. В дипломе Марципана было написано: «Директор фильма» – продюсер, на новый лад. Этот «хлеб» был куда как сытнее и надежнее актерского.

Кинокарьера Сани Жукова, несмотря на удачное начало, вдруг резко прервалась. После «Кибальчиша» он мелькнул ещё несколько раз на экране и сгинул во время перестройки. Про Жука, как водится, ходили слухи. Говорили, что Кибальчиш не выдержал демократии. Его перестали снимать, выгнали из семьи. Он озлобился, пустился во все тяжкие. Сошёлся с бандитами, загремел на большой срок в тюрьму и в итоге… стал криминальным авторитетом. Марципан не придавал значения этим россказням. Мало ли что болтают на Мосфильме?! Он привык, что студийное «болото» постоянно бурлит и квакает. Но, что греха таить, молва о незадавшейся судьбе Кибальчиша чуть-чуть грела его душу. В отличие от своего антипода, Марципан закрепился на киностудии, стал большим начальником. Но призрак Жука постоянно был с ним. Стоило кому-нибудь, по старой памяти, назвать Марципана Плохишем, как перед ним возникал ясный лик Сани Жукова.

На шестом десятке лет, Марципан стал почти неузнаваем. В другое время, ему, наверное, было бы лестно узнать, что кто-то из зрителей его не забыл, любит по-прежнему. Но сейчас, когда надо было спешно избавиться от трупа…

Заслышав прокуренные голоса русалок, дежуривших во дворе студийного дома, Марципан впал в панику. Комаровский застыл, с ковром наперевес. Оба открыли рты и выглядели смешно и глупо, как школьники, застигнутые в момент шалости.

Воспользовавшись их замешательством, русалки бойко подскочили к мужчинам и стали атаковать их, особенно Марципана. Ему даже показалось, что, произнося какие-то слова, эти «земноводные» подпрыгивают и пытаются зубами оторвать от него кусочек. Хищницы сыпали фальшивыми похвалами, гипнотизировали его взглядами выпуклых рыбьих глаз и улыбались, открывая острые зубы, потемневшие от тухлой воды…

– Что вам надо?! – слёзно возопил Марципан. – Я спешу! Отстаньте, пожалуйста! Не прикасайтесь ко мне! Это неинтеллигентно, наконец!

– Автограф! – щурясь от удовольствия, наперебой тараторили русалки. – Только автограф!.. И ещё руку пожать!.. И поцеловать в щёчку!.. И фотку на память!..

Марципан хотел возразить, но не успел. Одна из русалок чмокнула его в щёку натренированными губами, а вторая запечатлела момент поцелуя на поляроиде. Толстяк побагровел от такой наглости и раздулся, как шар. Он был страшен в гневе, как все флегматики. Русалок это ничуть не смутило. Они продолжали щериться на застигнутую врасплох звезду. Комаровского это забавляло. Марципан поморщился, дважды сплюнул, затопал ногами и закричал, что есть силы:

– Во-о-он!!! Во-о-он отсюда! Убирайтесь немедленно! А не то я дворника!.. Я ментов, я омон сейчас вызову!..

Русалки стали пятиться задом, продолжая посылать мужчинам улыбки и воздушные поцелуи, и вскоре исчезли за углом одного из корпусов. А Марципан всё никак не мог успокоиться. Он тяжело дышал и хватал ртом воздух.

– Сергеич, а, Сергеич, – Комаровский, левой рукой придерживая ковёр, левую, положил Марципану на плечо, а сам давился от смеха. – Как они тебя, а? Оскоромился, брат? Не переживай! И на старуху бывает проруха!

– Что ты ржёшь?!– сердито пропыхтел Марципан. – Что во мне смешного?! Уголовник!

Нечаянно вырвавшееся у Марципана слово «уголовник» привело Комаровского в чувство. Помрачнев с лица, режиссёр прерывисто вздохнул и сказал:

– Ладно, Сергеич, не заводись. Ехать пора. Открывай багажник, а то плечо онемело…

Марципан от обиды надулся и замолчал. Трясущимися руками он поднял крышку багажника. Комаровский не очень почтительно запихнул туда тело журналиста, завёрнутое в ковёр, и забросал сверху промасленными тряпками. Они заперли багажник и уселись в машину.

Пристёгиваясь ремнём безопасности, Марципан продолжал пыхтеть на русалок, этих «низких, беспардонных тварей, в которых нет ничего человеческого». Он достал носовой платок, поплевал на него и вытер щёку, испачканную лиловой губной помадой.

Комаровский сорвал головы парик и широким жестом выбросил за окошко.

– С ума сошёл? – рассердился Марципан. – Вещественными доказательствами мусорить?

– Да, ладно! – отмахнулся Комаровский.

– Что, ладно?! – Марципан стал вытаскивать из машины своё скрипучее «кожаное» тело. Он хотел подобрать парик, но его опередила выросшая, словно из-под земли, русалка. Она двумя руками схватила парик и прижала к лицу. Марципан всердцах плюнул, забрался обратно в машину и громко захлопнул дверцу.

– Трогай! – скомандовал он режиссёру, словно барин кучеру. Комаровский стал выруливать со двора.

– Сергеич, а ты, почему сам-то машину не купишь? – спросил он. – Я же помню, ты водил когда-то?..

– Почему-почему. По кочану! Не для меня эта радость, понял?! – Марципан сердито оглянулся и увидел в заднее стекло, как русалки подобострастно машут париком вслед звёздной машине. – Чудовища! Ведьмы! Фетишистски! – проворчал толстяк.

Они выехали на Мосфильмовскую улицу. Комаровский правую руку положил на руль, левой, достал пачку «Явы», закурил и, покосившись на Марципана, сказал:

– Брось, Сергеич. Я же понимаю. Кто не любит славы? Про «яркую заплату на жалком рубище певца» – это, так, красивые слова. А вот, когда можешь парковаться, где вздумается, когда тебе на рынке трусы, носки или дыньку бесплатно дают, это уже что-то. Причём, дают просто так, ни за что. За одну твою рожу. За то, что ты в каком-то лохматом году засветился в каком-то паршивом фильме…

– Хватит, – буркнул Марципан. – Гляди на дорогу. Не хватало в кого-нибудь врезаться. Тогда уж точно отправимся по этапу.

– Так уж сразу и «по этапу»? – усомнился Комаровский.

– А что ты думаешь? Как говорится, от сумы да от Колымы зарока нет!

– Да-а, хоть в лепёшку расшибись, а вся слава в кино достаётся актёрам!.. – вернулся к любимой теме Комаровский. Коньяк разбудил в нём цицерона.

Они, как и договаривались, ехали не в центр, к Киевскому вокзалу, а от центра, к кольцевой дороге, то есть, к ближайшей свалке. Эту свалку они нашли ещё вчера, изучая карту Подмосковья. Она находилась в трёх километрах от МКАД, на юг.

      Глава четвёртая

– Режиссёров, что на слуху, по пальцем пересчитать можно, – не унимался Комаровский, косясь на Марципана. – Операторов, художников, никто знать не знает. Ассистенты, администраторы, монтажницы – это так, шелупонь студийная, хоть и думают, что они тоже люди, потому что без них «кина не будет»…

Марципан мог бы возразить. Он сам побывал и охранником, и такелажником в Цехе подготовки съёмок и… кем он только на Мосфильме не работал. Но сейчас не время было разводить дискуссии, благоразумнее промолчать. Комаровский был как всегда многословен:

– На самом деле люди – артисты!.. Артист, хоть бы и самый бросовый, кому-нибудь непременно втемяшится. У кого-нибудь в башке да засядет. Кто-нибудь его, червяка, да полюбит. Как говаривал у старины Островского, «был бы талант, а поклонники найдутся»! Кстати. Ко мне тут Кибальчиш, Саня Жуков приезжал. Звал меня на рыбалку, о тебе спрашивал. Знаешь, кто он теперь? Ты не поверишь…

– Знаю. Наслышан. Юрочка, сделай милость, гляди на дорогу, – поморщился Марципан. Он не был расположен, говорить про Кибальчиша. Комаровский понял это и скорректировал тему:

– Нет, если б я когда-нибудь запустился, – с грустью произнёс он, – я бы позвал Жукова на главную роль. Конечно, он сниматься не станет, ему не по чину. Но так, теоретически. И Елену бы позвал…

Марципан улыбнулся краем рта. Актриса Елена Баренцева давным-давно ушла из профессии. На Мосфильме говорили, что Елена, после смерти мужа, спилась и потеряла товарный вид. Кто-то «лично видел», как она побирается, кто-то «слово давал», что она держит сорок собак и роется в помойных баках…

– Ты, что же, всю киношную пьянь в свой фильм собрать хочешь? – Марципан с иронией покосился на Комаровского.

– Талантливую пьянь, Сергеич! – серьёзно поправил его режиссёр. – Тебя бы я взял директором картины. Или, как он сейчас называется? Исполнительный продюсер? Ты бы пошёл ко мне исполнительным продюсером? Или каким-нибудь там ещё?..

– Да, пошёл бы, пошёл бы! Только к чему пустые иллюзии, вся эта «маниловщина»? – резко осадил его Марципан и насупился. Комаровский раздражал его своим избитым пустословием. Как он может разглагольствовать и вообще оставаться спокойным, когда у него в багажнике труп? – Полно, Юрочка, хватит. Сделаем дело, потом и поговорим, и… выпьем. Сейчас не время разводить балясы.

Упоминание о предстоящей выпивке отрезвило Комаровского и добавило ему энергии. Режиссёр сомкнул праздные уста и увеличил скорость. Всю дорогу до «кольца» они с Марципаном молчали. Но не успел толстяк подумать, что всё идёт, как по маслу, что они с Комаровским – везунчики… как на их горизонте возник молодой, угрожающе-рыжий и как бы слегка сонный гаишник. «Ну вот, – с мысленно подосадовал Марципан. – Сейчас проверит на алкоголь и обдерёт, как липку. Ох, уж этот Комаровский! Нализался моего коньяку, как кот валерьянки!» Но всё вышло хуже, чем он ожидал. Гаишник объехал их слева, прижал к обочине и, заглянув в окошко, потребовал документы.

Марципан тревожно посмотрел на Комаровского и полез за деньгами.

Режиссёр спокойно предъявил гаишнику права. Тот долго разглядывал их, моргая бесцветными ресницами, потом вернул документы и попросил открыть багажник. Марципан затрясся от страха, расстегнул бумажник, отсчитал несколько купюр и незаметно сунул Комаровскому в карман. Тот дружелюбно улыбнулся гаишнику:

– Командир, гм, тут такое дело. Может, не стоит лезть в багажник?

«Это конец, – подумал Марципан с ужасом. – Сейчас этот малый разозлится, заставит выйти. Откроет багажник, обнаружит труп. А дальше: «руки на капот», «можете хранить молчание» и так далее». В его воображении нарисовалась кошмарная сцена из заграничного боевика. От страха у Марципана затряслись колени и подбородок.

– Как понять, «не стоит»? – равнодушно спросил гаишник. – У вас там, что оружие? Наркотики?

Марципан с Комаровским натужно засмеялись.

– У нас там, гм, ковёр, – доверительно сообщил Комаровский. – Только он, прошу прощения, того… облёванный сильно, – понизив голос, добавил он. – Везём выбрасывать.

У гаишника в глазах промелькнуло что-то человеческое. Он усмехнулся и покачал головой, а у Марципана в душе затеплилась надежда. «Молодец, режиссёрушка, – подумал он. – Хитрый, чёрт! Умеет с этим народом! Мне бы такое в голову не пришло».

– Перебрали с другом, – Комаровский невинными глазами показал на Марципана. У того снова душа ушла в пятки. – Ему «заслуженного деятеля культуры» вчера присвоили. Мы решили обмыть это дело в своём, артистическом, кругу и не рассчитали силы…

Марципан приветливо закивал. Комаровский говорил чистую правду. Только звание «заслуженного» ему присвоили не вчера, а десять лет назад.

– Артисты, значит? – хмыкнул гаишник. – Пляшем и поём?

– Угу, – с тем же, младенческим, выражением лица подтвердил Комаровский. – Вы фильм про Кибальчиша видели? Не старый, шестьдесят четвёртого года, а тот, что сняли спустя десять лет, с другими артистами. «Новые приключения Кибальчиша, его друзей и врагов». Не смотрели? Вчера опять по телеку повторяли. Правда, в семь утра…

– В детстве вроде бы видел, – пожал плечами гаишник. Марципан заметил, что он потеплел лицом, и рыжина его перестала быть агрессивной.

– Вот он, – Комаровский снова кивнул на Марципана, – в этом фильме Плохиша сыграл. Народный артист СССР Валентин Генералов. Не узнали? Может, хотите автограф? – услужливо предложил режиссёр.

– Да, ладно, в другой раз, – махнул рукой гаишник и зорко, по-орлиному, посмотрел на дорогу. К великой радости «сообщников», он узрел там что-то интересное. – Езжайте уж! Артисты!..

Комаровский не заставил просить себя дважды. Он нажал на газ и погнал машину так, будто ему смазали скипидаром известное место. Деньги Марципану он, конечно, не вернул. Да тот и не спрашивал. Он никак не мог прийти в себя от волнения. Всё промокал носовым платком потный лоб, а потом обмахивался им, как веером.

Свалка оказалась точно на том месте, где они и предполагали. Будь Марципан с Комаровским поэтами, они творчески содрогнулись бы при виде громадного поля, на котором недвижно стояли горы. Если б им захотелось написать про это по звучной поэме, они наверняка сравнили бы свалку с суровыми каменистыми плато Америки или с панорамой загадочного Тибета. Но в отличие от Анд и Гималаев, эти подмосковные горы состояли из слежавшихся годами слоёв мусора и прочих бытовых отходов. Под ноги всякому посетителю свалки текли ядовитые «горные» реки. Марципан подумал, что Гриша, увидев эту картину, сказал бы: «Поздравляю, товарищи! Мы на Луне!» И одержал бы в данном поэтическом турнире убедительную победу.

Комаровский притормозил у края свалки. Дальше пути не было. Они с Марципаном вытащили ковёр. Взяли его с двух концов и бесстрашно понесли в глубь территории. На свалке было тихо. Лишь ветерок посвистывал между мусорных гор, нарушая тяжёлое зловоние. Комаровский шёл впереди, а Марципан суетливо бежал за ним, придерживая тот конец ковра, где, по его расчёту, у покойника были ноги. Толстяк не выносил плохих запахов. У него дома, в гостиной, в спальне, в кухне, ванной, словом в каждой комнате стоял наизготове баллон с душистым дезодорантом. А сейчас он достал свободной рукой пахнущий сиренью носовой платок и приложил его к носу.

По первому впечатлению, на свалке не было ни одной живой души. Но прав был писатель и мелиоратор Андрей Платонов, когда утверждал, что даже «пустыня никогда не бывает пустой». Свалка тоже пустой не была. Они прошли всего несколько шагов, как прямо перед ними, навстречу друг другу, пробежали две жирные крысы. Потом набежали местные собаки и стали шумно облаивать незваных гостей. После чего, показались бомжи, обитатели этого экзотического места. Старые и молодые, мужчины, женщины и даже дети, чумазые, нечёсаные, в чужих лохмотьях, они повылезли из каких-то нор, приведя в смятение Марципана. Эти далёкие от него существа, принялись рвать вещь из рук законных владельцев. Но Комаровский во всё горло крикнул:

– Бомба! Ложи-и-сь!!!

И бомжей, вместе с собаками, как ветром сдуло. Марципан ещё раз в мыслях поблагодарил его за находчивость и приободрился, осмелел. Если потом на их терновом пути возникала чья-нибудь рожа, он надувал щёки, махал свободной рукой и кричал:

– Кыш! Кыш отсюда!

Пройдя метров пятьдесят, они увидели весьма глубокий овраг, на треть заполненный вязкими отходами и потому напоминающий гигантскую компостерную яму. Подельники раскачали ковёр с трупом и бросили в самый центр этой ямы. Они не успели опомниться, перевести дух, как услышали дальний грохот. На свалку въехала целая колонна, пять или шесть грузовых машин, доверху наполненных всевозможной дрянью. Сообщники укрылись за одной из мусорных гор и наблюдали оттуда, как машины поочерёдно подъезжают к яме, чтобы сбросить в неё своё содержимое. Через четверть часа яма превратилась в небольшой холмик. Труп мальчиша-журналиста оказался надёжно похороненным под кучей пищевых отходов, рваного тряпья, сношенных ботинок, пустых консервных банок и другого никому не нужного хлама. «Какой бесславный конец!» – с грустью подумал Марципан и посмотрел на Комаровского. По глазам режиссёра он понял, что тот подумал то же самое.

Они вернулись к машине. Уселись в неё, разогнав немытых бомжат, и тронулись в обратный путь. Первое время ехали молча. Каждый думал о своём. Когда свернули на Мосфильмовскую улицу, Марципан попросил Комаровского остановиться.

– Я, Юрочка, пожалуй, выйду, – вздохнул он. – На дачу возвращаться не хочу…

– Как же, Сергеич?! – обиделся режиссёр. – Надо же помянуть?! Человек всё-таки, как ты сам любишь говорить?!

– Сейчас это лишне, – поморщился Марципан. – Не до того мне. Веришь ли, устал, будто камни ворочал. Пойду домой, приму ванну, заварю чайку. Потом помянем, если будет желание. Отпусти меня, Юрочка? – он заглянул своими «маслинами» в душу Комаровского.

Режиссёр послушно припарковался у тротуара, достал свою «Яву» и закурил, изобразив на лице задумчивость. Несколько секунд длилось молчание. Потом Марципан встрепенулся, полез за бумажником. Отсчитывая Комаровскому две тысячи долларов, он досадовал, что погорячился. Режиссёр согласился бы и на одну. «Я разработал план, отвлёк сторожа, помогал выбрасывать труп, – рассуждал он про себя, – и я же плати? Никакой справедливости!»

– Спасибо, Юрочка! – с чувством сказал Марципан, вручая Комаровскому пачку купюр. – Ты спас меня от неминуемой гибели, от позора. Я теперь – вечный твой должник. С этой минуты, ближе тебя у меня друга нет.

Говоря это, Марципан расчувствовался так, что едва не заплакал.

– Для друга я не то, что труп вынести, – воскликнул Комаровский, возбуждённый видом купюр, – я сам, кого хочешь, убью! И вообще, Сергеич, если ещё кого-нибудь замочишь, я всегда к твоим услугам, – Комаровский хитро подмигнул толстяку.

– Тсс! – Марципан приложил палец к губам, будто бы кто-то мог их услышать. – Зачем же так шуметь? Ты ведь знаешь, Потылиха кишит русалками. Надо соблюдать осторожность. Бай-бай, Юрочка! – толстяк послал режиссёру воздушный поцелуй.

Они расстались, к взаимному удовольствию. Комаровский взял доллары и поехал на дачу. А Марципан вернулся в свою городскую квартиру, где было чисто и тепло. И всё, как прежде. Разве что без ковра на полу гостиной. Марципан вновь с благодарностью вспомнил Комаровского. Режиссёр не только вытащил труп. Он убрал со стола остатки воскресного пиршества, вымыл посуду и подмёл пол. «Хотел стереть плохие воспоминания, – тепло подумал толстяк, – щадил мои нервы. Что ни говори, а режиссёрушка – человек. Пусть неудачник, но творческая личность, а не какая-нибудь дубина».

Марципан сделал себе ванну с морской солью. Нежился в ней около часа. Потом облачился в лёгкий белый, с голубой оторочкой халат и мягкие серые тапочки в виде заячьих мордочек. После чего заварил чаю с мятой, выложил в вазочки два вида варенья: из душистой янтарной айвы и вишнёвое. К чаю у него в холодильнике имелись: ветчина, селёдочное масло, два вида готовых салатиков и приличный кусок мясного пирога. Ещё с полуголодной юности, Марципан был неразборчив в своих меню. Он ел, как хотел. Рыбу после фруктов, десерт перед супом, и сладкие ореховые булочки, марципанчики, в любое время суток и в любом количестве. Лишь бы было вкусно. Толстяк любил побаловать себя разнообразной едой. Но самым заветным блюдом были для него: отварная картошка, политая сметаной, хрустящие солёные огурчики и грибки.

Огурчики солила и пироги пекла ему домработница Клавдия. Эта худая плечистая тётка «бальзаковского возраста» служила у Марципана давно. Лет десять, а то и более. Клавдия носила короткую стрижку и брюки. На её маловыразительном лице в глаза бросался только крупный нос упрямого вида. Он всегда был немного опущен вниз. Поэтому, даже, когда Клавдия не произносила ни слова, создавалось впечатление, что она возражает. Но уж, если Клавдия начинала говорить, то остановить её стоило большого труда. Голос у неё был густой и как бы «в трубу». Клавдия не говорила, а бубнила. Личная жизнь домработницы не сложилась. Она никогда не была замужем и не имела детей. В тридцать лет, желая спрятаться от насмешек односельчан, Клавдия подалась из Тверской области в Москву. Устроилась дворничихой, получила комнату в жэковском общежитии и нашла вторую работу, по душе. Прислугой у артистов. Жизнь Клавдии была полна трудов. Она вставала на рассвете, летом мела дворы, зимой колола лёд и сыпала реагенты. Потом переодевалась и шла к артистам. Там снова мела, пылесосила, стирала, варила еду и. т. д. Ей нужны были деньги. Она их копила, отказывая себе во всём, целых двенадцать лет. Главной мечтой Клавдии была не суетная грубая Москва, а тихая деревенька, где-нибудь в часе езды от города, собственный дом, с огородом, кабанчиком и курами и, конечно, свой личный мужичок. Она не сомневалась, что к хорошему хозяйству обязательно какой-нибудь хрен да прибьётся. «Будут пирожки – будут и дружки» – считала она. Клавдия любила сельскую жизнь, но и без Москвы она уже не могла. Несмотря на топорную внешность, у домработницы Марципана была впечатлительная душа, тянущаяся ко всему прекрасному. Она обожала искусство. С удовольствием ходила на выставки, в кино. Посещала театры и концерты, но только бесплатно, по пропускам. До Марципана Клавдия работала у певца и постоянно колола ему глаза этим певцом. «Вот, когда я служила у певца, – начинала она своим густым трубным голосом, – то…» Дальше следовал перечень разных благ. Как из рога изобилия, из уст домработницы сыпались премиальные, именинные, отпускные денежки, горячие обеды, подарки и, конечно, пригласительные билеты на любые премьеры и шоу. Послушать Клавдию, так лучше этого малоизвестного певца никого в мире не было. Это задевало Марципана.

– Так, что ж ты от него ушла? – спрашивал он, ядовито щурясь. В такие минуты он напоминал сестру Лизу. Толстяк никогда не обделял Клавдию приглашениями на вечера в Дом кино и на просмотры во ВГИК или на Мосфильм. Другое дело, что с тех пор, как он остался без работы, пригласительные билеты и ему присылали всё реже и реже. Марципан горевал. Он чувствовал себя забытым, ненужным. Иногда его звали в прямой эфир на телевидение или в газету, на «горячую линию». Все вопросы были про Гришу. Сам Марципан, как личность, мало кого не интересовал. И книгу в издательстве заказали тоже в расчете на то, что громкое имя Миллера сможет привлечь читателей.

– Ушла, потому что певец женился. Домработница стала ему не нужна, – спокойно парировала Клавдия, собирая пылесосом пыль с ковра. – У его жены, тоже певицы, своя домработница. На что им две? И вы бы женились, хозяин, – помолчав, продолжала Клавдия. – И вам пора. А то состаритесь, кому будете нужны?

– Жениться, да? Угу! – запальчиво отвечал Марципан. – Завтра прямо женюсь, как ты мне советуешь. И чтоб у неё непременно была прислуга. Тебя, Клава, забыл спросить, жениться мне или нет.

По правде сказать, ни Марципан, ни его домработница никогда не ругались всерьёз. Клавдия в душе ценила толстяка. В отличие от других знаменитостей, он не был ни капризным, ни злым. Как ребёнок, радовался вкусной еде и чистым накрахмаленным рубашкам. Марципан со своей стороны ценил Клавдию за умение делать пышные, мясные и капустные кулебяки. Но голой, как ни силился, представить её не мог. Да и зачем она ему нужна была бы голая?

В сентябре домработница уезжала на неделю «по грибы». К себе на родину, в Тверскую область. После её приезда, в холодильнике у Марципана появлялась шеренга блестящих баночек с маринованными боровиками и маслятами и солёными рыжиками. Не таких, конечно, вкусных, как в Булкине, но по-своему тоже замечательных. Рождённый на Вологодчине, Марципан был грибным фанатом, а Клавдия в искусстве консервирования не имела себе равных. Грибки у неё выходили даже лучше, чем у Лизы. Впрочем, Клавдия всё делала хорошо. Убирала квартиру, стирала бельё Марципана, и раз неделю, по понедельникам, загружала его холодильник. Кроме того, Клавдия была безупречно честна. Марципан спокойно мог доверить ей ключи от квартиры. Она покупала продукты по списку и возвращала сдачу, не зажулив ни копейки.

Но были у Клавдии и недостатки. А именно: несговорчивость, чисто деревенское любопытство и частая смена настроений. Настроение её не всегда было заметно с первого взгляда. Но Марципан безошибочно мог угадать его по некоторым словечкам. Например, в хорошем расположении духа, Клавдия называла его «хозяин» или вообще никак. Чуть похуже: «товарищ». Ещё хуже: «гражданин». И совсем никуда: «мужчина». Бывало, что в течение получаса, он мог побывать и хозяином, и товарищем, и гражданином и даже мужчиной. Но Марципан старался не придавать значения таким мелочам. Рубашки и пироги были важнее. Сейчас Клавдия находилась в недельном внеплановом отпуске. Её дядя, щофёр, по пьяному делу угодил в аварию и приказал долго жить. Племянница отпросилась на похороны.

Марципан закусил в удовольствие, напился чаю и прилёг на диван отдохнуть, накрыв ноги клетчатым пледом. Но проспал почти до утра.

Какая только ему не снилась дребедень! Будто бы он приходит домой, открывает шкаф, а оттуда вываливается полуистлевший скелет… Комаровского. Глаза выпучены, зубы лязгают. Он вытягивает свои клешни, хочет схватить Марципана за горло и страшно воет:

– Убивец! Душегуб окаянный!..

Марципан отбивается, как может, поочерёдно отрывая от скелета… руку, ногу, голову.

Голова Комаровского катится по полу, потом замирает, ударившись макушкой об пол, и с жутким хохотом предрекает:

– На каторгу пойдёшь, английский шпион!

Марципан проснулся глубокой ночью. Его разбудил назойливый писк мобильного телефона, лежавшего на десертном столике, рядом с диваном. Этот изящный серебристый мобильник он подарил себе полтора года назад, на «два серпа». И выгравировал золотыми буквами на корпусе: «В. С. Генералову, в день 55-летия».

Марципан протянул руку, в темноте нащупал плоскую трубку, включил…

– Да? – хриплым со сна голосом спросил он. Ответом ему была тишина. – Слушаю! Говорите!

Марципан чертыхнулся. Со сна он не понял, что это эсэмэска:

«Генералов, я всё про вас знаю. Ваши руки в крови, и вы за это ответите. Ждите и бойтесь». Под сообщением стояла подпись: «Единственный свидетель». И это был не сон.

«Розыгрыш, – подумал Марципан. – Глупая шутка, в духе Комаровского. Таким, как он, деньги во вред. Они их портят. Разбогател на две тысячи и вот результат. Напился водки и бузит. Ну, ничего, приеду на дачу, разберусь с этим «свидетелем». Не свидетель он, если на то пошло, а преступник. И по делу пойдёт, как соучастник преступления! Вот так!»

Марципан кипятился, но на душе у него было тревожно. Как Комаровский мог послать ему сообщение? С чужого мобильника? Ведь своей трубы у него нет. Допустим, с чужого. И, что? Двух тысяч ему показалось мало? Или просто решил «повалять Ваньку»? Пощекотать нервы Марципану? Вдруг толстяк струхнёт и подбросит ещё деньжонок? «Эх, господа! Если б вы знали, как мало на свете порядочных людей!..» – подумал Марципан примерно, как Лопахин из Чеховского «Вишнёвого сада», горько вздохнул, повернулся к стене и опять уснул.

Но толком поспать ему так и не удалось. В пять часов утра пришло новое сообщение. В нём Единственный свидетель угрожал Марципану милицией и тюрьмой и требовал за молчание, ни много, ни мало, как десять «тонн», то есть 10 тысяч долларов. «Ну, вот, как в воду глядел! – рассердился Марципан. – Белая горячка у него, что ли?! Какие такие «десять тонн»?! Вытащил… ковёр из квартиры, подвёз до свалки и десять кусков зелёных?! Да за такую ерунду и двух многовато. А если вычесть мой коньяк и закуску, то одной тысячи за глаза бы хватило. Чёрт меня дёрнул связаться с этим Комаровским! К таким, как он, пропащим людям на километр приближаться опасно. У них вместо совести, кошелёк с дыркой. Ославят, заложат, продадут с потрохами за бутылку водки. Господи, какой же я осёл! Кому доверился?!»

Марципан ещё немного повозмущался, поворочался на диване и отключил мобильник. Но тут же зазвонил обычный телефон. Толстяк сначала крепился, не хотел подходить. Но телефон трезвонил так настойчиво, что он не выдержал, чертыхнулся, спустил ноги с дивана и сделал несколько шагов по направлению к стенке, в одной из отделений которой помещался белый японский аппарат. Марципан снял трубку, приложил к уху.

– Это ты, Юрочка? – спросил он с напускным дружелюбием. – Не молчи, я догадался, что это ты. И не сержусь. Пошутили, и хватит? Так ведь?

Но звонивший молчал. Марципана посетило недоброе предчувствие. Вдруг это не Комаровский? Что если режиссерушка по пьяному делу кому-нибудь рассказал о трупе, и этот кто-то сейчас донимает его, желая развести на бабки? Но Марципан быстро отогнал от себя неприятную мысль. Проще было думать на Комаровского. Марципан решил переждать, не гнать волну. Он вообще никогда не волновался заранее. Потому и был таким вальяжным, упитанным и имел прекрасный цвет лица.

В трубке раздались короткие гудки. Но едва Марципан положил её на рычаг, телефон снова зазвонил. И снова молчание. Он опять положил трубку. Так повторилось несколько раз. Наконец, Марципан отключил и этот телефон, лёг на диван, укрылся ворсистым бледно-зелёным пледом с подсолнухами и стал рассуждать логически.

«Комаровский, конечно, козёл, выпивоха и «коровье ботало», – думал он. – Но не подлец и не стукач. Нажрался до чёртиков и дурит. Завтра ему это надоест. Проспится и позвонит. Ещё извиняться будет».

С этой мыслью Марципан уснул и спокойно проспал до девяти утра. А когда встал, принял душ, плотно позавтракал и снова прилёг на диван, с «Портретом Дориана Грея». Он обожал Оскара Уайльда, и этот роман особенно. Лучшего отдыха, совмещённого с эстетическим наслаждением, он себе представить не мог.

Но спокойно почитать толстяку не пришлось. Едва он включил телефоны, они зазвонили и запищали одновременно. Эсэмэски с угрозами посыпались на него градом. Марципан рассердился и всердцах захлопнул книгу. Он встал, надел серый мохеровый свитер, высокие непромокаемые ботинки, повязал белое шёлковое кашне, облачился в любимое кожаное пальто с кепочкой и поехал на дачу, разбираться с Комаровским. «Дориана Грея» он взял с собой, чтобы почитать в электричке. Но читать ему там расхотелось. Вместо этого, он всю дорогу смотрел в окно.

День был солнечный, но ветреный. Такие дни внезапно приходят на смену тёплым благодатным денькам бабьего лета. В самый неподходящий момент, когда уже начинаешь верить, что зимы не будет вовсе. Но однажды просыпаешься, и вот те раз! На дворе настоящая осень. И небо совсем другое, чем вчера, и солнце светит косо. Намедни ещё моросили дожди, грибов в лесу была уйма. А сегодня трава пожухла, под ногами хрустят лужи, и ветер гонит по оцепеневшей земле ворохи скрюченных листьев…

Так думал Марципан, подъезжая к своей станции. Он вышел из электрички на мокрую платформу, недавно здесь шёл дождь. Знакомая дорога через березнячок и грустные осенние поля должна была бы его успокоить, настроить на лирический лад. Но Марципан вспомнил о причине, побудившей его сорваться на дачу, и нарочно стал злиться на Комаровского, накачивая себя воспоминаниями о дурацких телефонных звонках и угрозах. От природы Марципан был слишком благодушен. Он знал эту свою черту, постоянно боролся с ней и опасался, что на свежем воздухе, под воздействием чарующих видов и запахов осенней природы, она возьмёт над ним верх. В итоге, он так распалил себя, что буквально вломился на дачный участок Комаровского, едва не сорвав с петель и без того хлипкую калитку.

– Выходи, подлец! – шумел Марципан, дубася кулаком в запертую дверь соседа. – Выходи, я тебе морду бить буду!.. Ага?! Стыдно?! Забился, как гад под половицу?! Боишься нос высунуть?! Выходи, не то дверь расколочу!..

Марципан безобразничал так минут десять. Пока из-за ограды соседнего участка не показалось изумлённое лицо бухгалтера дачного кооператива Сыкиной, разведёнки, с которой у Комаровского были шашни. Сыкина имела на режиссёра виды, потому в трудные минуты подставляла ему плечо и кое-что другое. Она кормила соседа супом из цветной капусты со своего огорода и картофельным пюре, но мяса жалела, вдруг не женится? Комаровский охотно пользовал соседку, но под венец с ней не торопился, надеясь на вариант получше. Сыкина была молода, ей не было ещё сорока, но глупа, хитра и округла. У неё была круглая попа, круглый бюст, круглое лицо и светлые, постоянно вылупленные глаза. Русые волосы она заворачивала в круглый пучок и одевалась в обтяжные кофточки и брюки, подчёркивавшие все округлости её тела. Комаровский за глаза звал свою пассию Неваляшкой.

– Здравствуйте, Валентин Сергеевич, – обрадовалась Неваляшка, узнав соседа.

– Здравствуй, Вера, – сурово сказал Марципан и отвернулся, давая понять, что в данный момент не расположен к общению. Неваляшка исчезла за забором, а он продолжал штурмовать дачу Комаровского, то есть долбить в дверь и выкрикивать угрозы.

Возбуждённый такой агрессией толстяка, пёс Вулкан тоже залаял и стал хаотично носиться по двору. Кобелю не всё равно было, что творится на охраняемом им участке.

Наконец дверь дачи Комаровского опасливо заскрипела, и режиссёр, явно «с бодуна», с опухшим лицом и всклокоченными волосами, в голубой майке, семейных трусах и резиновых сапогах на босу ногу, вышел на крыльцо. Он был озадачен поведением Марципана, но не успел выразить этого словами. Пыхтя и скрипя кожей, толстяк схватил Комаровского за худые плечи, стащил с крыльца и стал трясти, что есть силы, наливаясь краской.

– Ты, что же это, мерзавец?.. Ты, что же делаешь, а? – гневно вопрошал Марципан, не давая себе остынуть. – Я судьбу свою тебе доверил, а ты? Решил на мне нажиться?!

В глазах Комаровского мелькнул испуг.

– Как? Как ты… догадался? – сдавленно прохрипел он.

– Ка-ак… ты-ы… догада-а-ался! – тряся головой, передразнил режиссёра Марципан. – Я, что, по-твоему, обалдуй? – Марципан брезгливо отдёрнул руки. – Стыдитесь, Комаровский! Я от вас этого не ожидал!

– За что же так? По-фамилии и на «вы»? – пролепетал режиссёр, бледнея. Потом вдруг упал колени, поднял на Марципана красные от водки глаза и, ударив себя кулаком в грудь, взвыл, как настоящий трагик:

– Прости, Сергеич! Прости! Распоследний я негодяй! Нечистый меня попутал! Но деньги, Сергеич, деньги! Деньги так нужны! Прости, ладно? Потом сочтёмся. Если не простишь, я жить не буду. Повешусь.

Он обхватил голыми руками крепкие ботинки Марципан и тюкнулся нечёсаной головой в чёрную кожу его пальто, увлажняя её неискренними слезами.

– Повесишься?! Неплохая мысль! – Марципан захохотал, откинув назад голову, потом начал яростно вырываться из цепких рук режиссёра, приговаривая: – Вешайся. Вешайся, хоть сейчас. Никто не заплачет. Ты ведь конченый человек. Без совести, без чести. Тебе никогда не подняться. Ты никому на свете не нужен. И десять тысяч баксов тебя не спасут, и сто. Подумай хорошенько, что тебя ждёт? Ты никогда не запустишься! И жены «с курями» у тебя не будет! А будет, знаешь, что? Психушка, от белой горячки, и богадельня, от нищеты. И ещё – возможно, тюрьма. Тюрьма, от твоей патологической жадности. Понял? И никто тебя не навестит. И передачу не принесёт. И письма не напишет. И поделом. Так тебе и надо. Другой участи ты не заслуживаешь, так и знай.

Комаровский разжал руки и опал с лица. Справедливые слова Марципана пронзили ядовитой стрелой его исстрадавшуюся душу.

– Денег захотел?! – не унимался пышнотелый сосед. – Так иди, донеси на меня! Ты не всем ещё разболтал, что Валентин Генералов – убийца? Так продай эту новость газетчикам. Получи свои тридцать серебренников. Только помни, – Марципан сощурился и в очередной раз сделался похожим на Лизу, – если меня заметут, то и тебе не отбрыкаться. На одних нарах париться будем!

Марципан использовал всю уголовную лексику, которую знал, красноречиво поджал губы, повернулся спиной к Комаровскому, высоко поднял нос, натянул кепочку на косицу и поплыл к калитке, как большой кожаный шар. Выходя на улицу, он обернулся и, презрительно бросил Комаровскому:

– Не ходи ко мне и не вздумай звонить! Знать тебя не желаю! Не друг ты мне больше, а Иуда! – И стал полной копией сестры Лизы, с её бешеным красноречием и сумасшедшей тягой к правде.

Комаровский по-прежнему стоял голыми коленками на сырой осенней земле и потрясёнными глазами смотрел вслед Марципану.

Взволнованный этой сценой, Вулкан подбежал к режиссёру и лизнул его в щёку. Он был целиком на стороне хозяина.

Удовлетворённый мщением Марципан пошёл к себе, включил отопление, напился чаю с мёдом и клубничным рулетом и стал смотреть по видео фильм с Жаном Маре. Он обожал этого красавца. Потом открыл банку хорошего острого рассольника, разогрел. Достал из морозилки голубцы, поджарил штук восемь. Напился чаю с халвой, поел яблочек из своего сада, почитал кое-что из Жана Кокто и, как это часто бывает осенью, к тому же, в деревне, уснул сразу с наступлением темноты…

Проснулся Марципан в два часа ночи. На дворе бушевала гроза. Ветер ломал деревья в саду. Молнии сверкали одна за другой. Небо раскалывалось с грохотом. Ледяной осенний дождь барабанил по крыше, по крыльцу, гремел в водосточной трубе и раскачивал жестяную бочку. Для такого времени года подобное поведение природы было столь необычно, что невольно вселяло ужас и наводило на мысли о каре небесной и тому подобной чепухе.

Марципан прислушался. Сквозь этот шум явственно прорывался надсадный рыдающий вой. Это выл пёс Комаровского. Выл так безысходно, так печально, что у толстяка засосало под ложечкой и заурчало в животе. Он встал, вынул из холодильника холодную картофельную запеканку, отрезал кусочек и «заморил червячка». После чего надел поверх ночной рубашки халат, сунул босые ноги в ботинки и вышел на веранду.

Вокруг было черным-черно, и сплошная завеса дождя. Душераздирающий вой Вулкана не прекращался ни на минуту. «Вот, каналья! – подосадовал Марципан на режиссёра. – Напился и дрыхнет, как свинья в луже. А пёс тут с ума сходит. Все нервы истрепал. Хороший хозяин в такую погоду собаку на улицу не выгонит». Он набросил поверх халата кожаное пальто, снял с вешалки зонтик, раскрыл его над головой и, старательно обходя лужи, чертыхаясь и кляня про себя Комаровского, пса Вулкана и непогоду, направился к соседу.

Дождь молотил по зонту так, словно задался целью, во что бы то ни стало, добраться до макушки Марципана, стекал ручьями по его кожаной спине. Ветер вздувал его косицу.

Калитка режиссёра болталась на одной петле, изредка похлопывая на ветру.

Вулкан сидел привязанный на крыльце, под навесом, и выдавал рулады, пронзительным собачьим тенором, запрокинув голову вверх. Он скулил так неистово, так самозабвенно, что Марципан невольно заслушался. Потом опомнился и цыкнул на пса:

– Закрой пасть! Тоже мне, Карузо! Басков! – Он отвязал пса и позвонил в дверной звонок. Мириться с Комаровским он не собирался. Просто хотел, чтобы тот очухался, наконец, и забрал Вулкана в дом. – Что хозяин, что пёс, – два сапога пара, – ворчал Марципан, прислушиваясь, не идёт ли сосед. – Покоя от вас нет ни днём, ни ночью.

Добудиться Комаровского было нелегко. «Может быть, он уехал в Москву?» – подумал Марципан. Но сразу отмёл эту версию. Единственные сапоги Комаровского проветривались тут же, на крыльце, под навесом. «Значит, ушёл в запой», – решил Марципан. Такое с соседом редко, но случалось. Толстяку стало немного совестно. Он подумал, что наговорил режиссёру лишнего. Но, что поделаешь, таков был его необузданный темперамент! Марципан снова нажал на звонок и держал палец на кнопке довольно долго, пока не понял, что звонок не работает. Тогда он постучал в дверь согнутым пальцем. Потом кулаком. Потом ногой в тяжёлом ботинке. Комаровский не отзывался. «Это он нарочно, – догадался Марципан. – Характер показывает. Не желает общаться. Ждёт, когда я уйду. Ну, и чёрт с тобой!»

Марципан сошёл с крыльца и, прикрываясь зонтом от дождя, направился к калитке. Гроза, тем временем, усилилась. Молнии стали угрожающе частыми. Электрические заряды вонзались в землю, гром сотрясал небеса. Дом Комаровского то и дело озарялся каким-то зловещим светом. Пёс продолжал выть, а режиссёр всё не просыпался.

«Как же надо упиться, – подумал Марципан, возвращаясь к крыльцу, – чтобы спать, когда вокруг гром и молнии! Он вздохнул, отметив про себя, что рискует жизнью. Опасно находиться в грозу рядом с животным. И дождь холодный, можно простыть. Ещё раз, ударив кулаком в дверь и снова не дождавшись ответа, Марципан спустился с крыльца, обогнул дом и попытался заглянуть в окно спальни. Но в спальне было темно, занавеска задёрнута, и он ничего не увидел. Зато кухонное окно оказалось не только не занавешенным, но даже не запертым на шпингалет. Марципан потянул створку к себе. Створка открылась. Он всунул голову в кухню и недовольным голосом, «через губу» спросил:

– Комаровский! Вы дома?!

В эту минуту мощный разряд молнии осветил ржавую раковину, двухконфорочную плиту, кастрюли, вёдра, удочки, стол, покрытый ветхой клеёнкой, табуретку. Небо раскололось от грома…

– Нет! – Марципан отпрянул от окна, уронив зонтик. Ливень обрушился ему на голову, но он ничего не почувствовал. То, что он увидел сейчас, не шло ни в какое сравнение с катаклизмом природы. Комаровский, в клетчатой рубашке и джинсах, висел на крюке, под самым потолком.

– Нет! Нет! Только не это! – бормотал Марципан, убегая по траве, налитой дождём.

Добежав до дома, он заперся на два замка и щеколду, бросил в угол зонтик, повесил пальто, вытащил ноги из мокрых ботинок. Потом достал из холодильника бутылку водки, отвернул пробку и налил себе полстакана. Его трясло, зубы стучали, то ли от холода, то ли от страха. «Я не ожидал этого, – повторял Марципан, словно оправдываясь перед кем-то, – я не хотел. Конечно, я был резок, но по-дружески резок. Разве я мог предполагать, что он и вправду повесится?»

Марципан лгал самому себе. В глубине души он понимал, что обидел Комаровского, задел за живое, сыграл на самых больных его струнах и тем самым подтолкнул к суициду. Но ещё ужасней, если сосед покончил с собой из-за трупа. И опять виноват был Марципан. Он убил журналиста. Он втянул Комаровского в своё преступление, подкупил, сделал соучастником. И режиссёрская душа не выдержала…

«Господи, что же это за наказание? – всполошился Марципан. – Сначала белобрысый мальчиш, потом Комаровский? И везде я. Что же я сижу-то?» Первым его движением было немедленно бежать с дачи. «В Москву, в Москву» – твердил он, как сёстры Прозоровы, поспешно натягивая на себя уличную одежду. – Если спросят, скажу, что уехал ещё в обед. Кто сможет меня опровергнуть? Соседка Комаровского? Ей ничего не известно. Она видела только, что я поутру журил режиссёра. А почему, за что Неваляшка всё равно не поняла, потому что дура. Если спросят, скажу, что мы репетировали, проигрывали куски из сценария. Будто бы Комаровский написал и хотел…»

Марципан вздохнул и тяжело опустился на стул. Он подумал, что скорей всего никто ни о чём его не спросит. Но Неваляшка обязательно раззвонит по посёлку, что он подбивал Комаровского повеситься. Это она своими ушами слышала. И теперь не будет ему покоя ни на даче, ни на Потылихе. И Мосфильм станет клокотать, и неистовая Лола сожрёт его живьём. Марципан ещё раз вздохнул и прислушался. Гроза не унималась. Уехать сейчас было нереально. Нужно было дождаться рассвета, когда природа успокоится, и уже тогда, незаметно смыться.

Марципан, не раздеваясь, прилёг на диван, повернулся на бок, подложил ладони под щёку и стал думать про Миллера. Если б Гриша был тут, с ним, он бы обязательно ему помог, подсказал выход из положения, он бы всё «разрулил»…

– Гриша! – жалобно позвал Марципан. – Ты здесь?

Но никто не отозвался. И он стал вспоминать…

      Глава пятая

Съёмки на натуре шли до глубокой осени. Сначала в Ялте, потом вблизи города Калинина. Миллер уже тогда называл его Тверью. Окрестности Твери были необычайно живописны. Их лагерь раскинулся на безлюдном берегу Тверцы, одного из притоков Волги. Марципану запомнились даже не сами съёмки, а полуночные бдения у костра с весёлыми байками, анекдотами и жгучими романсами под гитару. После суровой холодной Москвы, Переделкинского угла, собачьего питомника он словно очутился на другой планете. Там были розовые рассветы и багровые закаты. У ног плескалась тихая река, а сами ноги тонули в золотом песке. Там на крутом берегу стояли корабельные сосны и молча смотрели на противоположный берег, на ромашковые поля, над которыми порхали стайки бабочек, «шоколадниц», «лимонниц» и прозрачно-голубых стрекоз.

Миллер во время съёмок всегда находился рядом. Неопытный Марципан был благодарен ему за поддержку. Свободное время они тоже проводили вместе. Купались, гуляли. Гриша при этом всё время говорил. Он постоянно рассказывал что-то, читал стихи, шутил. Жизнерадостному, но простоватому юноше было интересно с Миллером. Они общались на равных. Марципан не чувствовал разницы в возрасте. Ему казалось, что они с Гришей одногодки. Миллер был по-ребячьи смешлив и невоздержан на язык. В нём не было ничего «гусиного», никакой взрослости, важности. Он охотно впустил Марципана в свой внутренний мир, где привычные явления и обыденные вещи вдруг становились объёмнее, ярче, приобретали новое звучание и смысл. У Гриши было особое видение мира, присущее талантам. Он был начитан, любил музыку, превосходно разбирался в живописи. Но долго находиться на природе не мог. При малейшей возможности Миллер сбегал в город. Неважно, была ли это Москва или какой-нибудь заштатный городишко, ближайший к съёмкам…

Они с Гришей были в Ростове. Наслаждались малиновыми перезвонами тамошних колоколов. Любовались в Суздале шедеврами деревянного зодчества. В Вышнем Волочке, который Миллер восторженно называл «русской Венецией», бродили вдоль бесконечных зеркальных каналов. На базаре в Валдае Миллер купил себе и Марципану ямщицкие колокольчики и рассказал ему легенду про двух возлюбленных, монахов. Они были изгнаны из обители за содомский грех и покончили с собой, бросившись в Валдайское озеро. Уже потом Марципан понял, что эту «легенду» Гриша сочинил сам, что называется «на ходу». Он вообще любил приврать. Но сердиться на него за это было невозможно. Как в каждом талантливом человеке, в нём словно бы работал постоянный генератор, преображающий унылую действительность в яркие сочные образы, выплёскивающий из себя оригинальные идеи. Вылазки в старинные города, с сувенирами, блинами и квасом Гриша называл «прогулками по Руси».

Последние съёмки проходили в Новгороде. «Господин Великий Новгород» встретил их осенними холодами. Снимали в Кремле, на реке Великой. Ветер поднимал на воде рябь и гнал по тротуарам ворохи красных и жёлтых кленовых листьев.

Марципан так сроднился с Миллером, так сблизился с ним душевно, что по возвращении в Москву уже не мог представить своей жизни без него. Он надеялся, что дружба их не прекратится. Но в столице Гриша вдруг надолго исчез. Родовский монтировал картину. Марципана, как было обещано, он взял помощником режиссёра. Работы было мало, и юноша большую часть дня слонялся по студии, сидел в кинозалах, пил кофе в буфете и… скучал. Ему не хватало старшего друга. За лето он настолько привык к Миллеру, к его разговорам, шуткам, приколам, словечкам, что общение с другими людьми уже казалось ему пресным.

Гриша появился только в декабре, на озвучке. Он был небритый, исхудавший и какой-то скучный, с потухшими глазами. Позднее Марципан узнал, что у Миллера время от времени случались приступы жесточайшей депрессии. Они могли длиться как угодно долго.

– А, Марципан!.. – сказал Гриша удивлённо. Так, словно встретил давно забытого друга детства. Марципану стало обидно. Он понял, что Миллер совсем не думал о нём все прошедшие месяцы, что их общение для него ничего не значило. И всё-таки он был рад видеть Гришу. Он утешал себя тем, что Миллер – известный на всю страну артист, что в Москве у него свой круг друзей и знакомых, а он, Марципан, всего лишь «хлопушка», помощник режиссёра, и должен спрятать обиды подальше и вообще соблюдать дистанцию.

Весной Родовский сдал фильм, которому присвоили вторую категорию. Для детской картины это было совсем неплохо. Первой категории удостаивались только высокоидейные «глобалки» и «нетленки» о Революции и Великой Отечественной войне.

Вскоре первый фильм с участием новоиспечённого артиста Валентина Генералова крутили во всех кинотеатрах страны. Марципану было всего девятнадцать. Слава, обрушившаяся на юношу, вскружила ему голову. Деньги оттягивали ему карманы. На Мосфильме стали замечать симпатичного толстячка. С ним здоровались. Ему улыбались. Каждое утро, приходя на работу, он получал в экспедиции целую пачку писем от зрителей, а точнее, от зрительниц. Эти письма Марципан читал по ночам, с фонариком под одеялом. Юные поклонницы выражали ему восхищение и признавались в любви. Телефона у него тогда не было. А то бы наверняка оборвали.

Марципан по-прежнему снимал угол в Переделкине. Но теперь это не унижало его достоинства. Дома он почти не бывал. Старался допоздна задержаться на Мосфильме. Иногда даже оставался ночевать на ящиках с реквизитом. Спал, накрывшись казённым тряпьём, и видел сладкие, как цветные фильмы, сны.

Родовский вознамерился снимать картину про Соловья-разбойника. «Соловья», разумеется, должен был играть Миллер. В апреле Гриша «воскрес», начал готовить новую роль и, первым делом, научился свистеть. Ведь ему предстояло наводить ужас на бояр, купцов и прочий классово чуждый элемент. Марципану досталось играть избалованного и капризного купеческого сынка. Юноша был счастлив. Он уже не мог жить не снимаясь. Он вкусил сладкой отравы, под названием «кино», и душа его требовала добавки. И ещё Марципан мечтал о Грише. Чтоб вне Москвы они снова сблизились, стали товарищами. Он с нетерпением ждал начала съёмок. На сей раз, Родовский собирался всё лето провести в средней полосе, а осенью переехать в Крым. Съёмки должны были начаться в конце мая. До них ещё было целых полтора месяца. Марципан тосковал, считал дни и отмечал их в календаре. Но время тянулось невыносимо медленно.

Вдруг ему повезло. Представился случай познакомиться с друзьями Миллера. Сразу после скучных жарких майских праздников Гриша примчался на киностудию. Он был свежевыбрит, подстрижен, чисто одет. Он него пахло дорогим одеколоном, и настроение у него было приподнятое. Марципану было приятно, что Миллер ожил и снова стал прежним, лукавым и весёлым чёртом. Он заговорил с ним по-дружески, словно только вчера они «гуляли по Руси», пили квас и рассуждали на разные темы. Гриша пригласил юношу на холостяцкую вечеринку, к Родовскому.

Аполлон Андреевич Родовский был самым близким другом Миллера. Крупный, полный, балагур и душа компании, Родовский был тем человеком, к которому более всего подходило слово «барин». В нём чувствовались дворянское происхождение и настоящая порода. Родовский никогда не суетился, не раздражался, не говорил о ком-либо плохо и не сетовал на судьбу. Он выглядел абсолютным счастливчиком. В советском кинематографе Родовский нашёл свою нишу. Он снимал сказки. Аполлон Андреевич от сильных мира сего держался на расстоянии, потому не имел ни званий, ни наград. Но прекрасно существовал в отведённом ему пространстве. Фильмы его окупались с лихвой. Их обожали и дети и взрослые. По этой причине чиновники от кино терпели Родовского, но не более того.

Оказалось, что режиссёр живёт в центре города, как и Миллер. У него была квартира на Тверском бульваре. Она поразила Марципана. В двух просторных комнатах с высоченными потолками стояла мебель из красного дерева: диваны, обитые атласом, книжные шкафы, забитые редкими дореволюционными изданиями, резной буфет с дорогим хрусталём и фарфором. Стены квартиры увешаны были картинами и портретами вельможных предков режиссёра. Но более всего, Марципана удивил сам хозяин. На Мосфильме, в киноэкспедиции он видел аскета, трудягу, которого по одежде едва ли можно было отличить от рабочего. Брезентовые штаны, телогрейка… Дома Родовский был графом. Как и Миллер, он жил один, но, в отличие от непритязательного Гриши, имел приходящую домработницу. Дома Родовский ходил в мягкой замшевой куртке коричневого цвета и таких же туфлях. Рубашка и брюки на нём были трикотажные, серые. Эта одежда очень подходила к пышным с проседью волосам режиссёра, обрамляющим солидную плешь, и к его массивному лицу. У Родовского были весёлые карие глаза, орлиный нос, толстые губы и красивые белые, почти женские руки. Родовский был одного типа с Марципаном. Такой же крупный, такой же любитель покушать. Жизнелюбивый юноша мог бы с поверхностного взгляда сойти за режиссёрского сына. И всё-таки они были разные.

Всю жизнь Марципан, сам того не осознавая, стремился подражать Родовскому. Он перенял походку режиссёра, манеру общаться. Это у Родовского Марципан научился звать всех уменьшительно-ласкательными именами и держать благодушную улыбку при разговоре. Уже тогда, впервые очутившись в квартире знаменитого режиссёра-сказочника, юноша понял, что хочет жить так, как живёт он. Иметь замшевую куртку, прислугу. Хочет, чтоб у него был уютный дом с картинами на стенах, с полами, устланными ворсистыми коврами, с добротной мебелью, шёлковыми абажурами и электрическим камином. Этот камин поразил Марципана. Его невозможно было отличить от настоящего. В нем словно бы гудели дрова, рассеивая по комнате сосновый дух. Красные отсветы огня ложились на лица гостей, придавая собранию некую таинственность. Казалось, что там, на Тверском бульваре, сошлись члены Английского клуба, а вовсе не обычные гости. Они были другие, друзья Гриши и Родовского. Таких людей Марципан раньше не встречал.

Гостей было девять человек. Все они были успешные, небедные люди возраста Миллера и немного старше. Марципан сразу узнал двух знаменитых актёров. Ещё двоих, как выяснилось позже, художника и директора музея, он видел впервые. Остальные были начальниками с Мосфильма. Заметно было, что все гости Родовского не только давно и близко знакомы, но связаны чем-то большим, нежели простые приятельские отношения. Они понимали друг друга с одного беглого взгляда или вздоха. У них было нечто общее, какая-то тайна, комната за семью печатями. Непосвящённым туда входа не было. Позже Марципан узнал эту тайну, а тогда он был чужаком в компании очень близких людей. Позже он стал завсегдатаем и полноправным участником таких сборищ, но тогда, в первый раз многое его поразило.

Помимо гостей на вечеринке присутствовали студенты театрального вуза и юноши из кордебалета. Штук семь или восемь. Они сразу не понравились Марципану. Эти ломучие молодые люди изо всех сил старались угодить гостям, а на него смотрели с насмешкой и свысока. Они расставляли приборы, подавали на стол, открывали вино, зажигали свечи и громко восхищались остроумием гостей. Каждую шутку они встречали восторженными возгласами и аплодисментами. Марципан чувствовал себя неловко. Краснел, потел, не знал, куда девать локти, как пользоваться ножом. Он случайно икнул и опрокинул на скатерть бокал с шампанским. Но главное, он не имел удержу в еде, что по этикету считалось неприличным. Однако жареная утка, капустная кулебяка и грибы в сметане были так соблазнительно хороши, что Марципан не устоял. Он ел и ел, а Миллер исподтишка любовался своим молодым другом и следил за тем, чтобы тарелка его не пустела. Судя по поведению гостей, по их улыбкам, взглядам, Марципан им понравился. Зато совсем не понравился их младшим товарищам. Они посматривали на розовощёкого толстяка с нескрываемой иронией. Кто-то из них даже промычал слово «Гаргантюа».

– Когда я был молод, – задумчиво произнёс Гриша в ответ на язвительные улыбки молодых людей, – то мог за обедом съесть быка и остаться голодным. – И засмеялся.

– Представь, Гришенька, и я тоже, – добродушно подхватил Родовский. – Но годы идут, добавляя нам болячек и оставляя всё меньше радостей. В том числе и гастрономических.

В угоду хозяину, и молодые люди с умильными улыбками уставились на Марципана, отчего тот подавился утиной костью.

После ужина гости уселись за настоящий, покрытый зелёным сукном карточный стол и углубились в игру. А молодые люди встали за их спинами, изображая то ли болельщиков, то ли массовку. Марципан не знал чем заняться. Он прошёлся по комнате и обратил внимание на интересную деталь. У Родовского было множество изображений одного и того же жука. На скатерти, на рояле, между потрёпанными корешками книг, в основании подсвечников – везде были жуки. Янтарные, малахитовые, бронзовые и просто вышитые на салфетках гладью. Крупные, средние, маленькие. Марципан разглядывал их с таким неподдельным интересом, что один из молодых людей, подойдя сзади, не преминул спросить:

– Понравились вам жучки?

Марципан радостно кивнул.

– Это скарабеи, – глаза молодого человека загадочно блеснули. – Символ мужества и воинственной добродетели. Их почитали в древнем Египте. Жители страны фараонов и пирамид изображали этих жучков на подножиях статуй своих героев. Они были уверены в божественном происхождении скарабеев и считали, что все они одного пола…

– Одного? А какого? – спросил Марципан со свойственной ему непосредственностью. И покраснел, сознавая нелепость своего вопроса. Молодой человек смерил его высокомерным взглядом и процедил:

– Мужского! Какого же ещё?

Он хмыкнул и исчез также внезапно, как появился, а гостей позвали пить чай. К чаю был замечательный яблочный пирог и много сортов варенья. Ближе к полуночи Миллер пошёл проводить Марципана. Поймал ему такси и отправил домой, а сам остался у Родовского до утра.

Эта вечеринка оставила в душе юноши глубокий след. Он понял, что попал в круг непростых людей, отделённый от остального мира высокой стеной, повыше, чем ограда Мосфильма. Юноше предлагался выбор. Он мог остаться в этом кругу, а мог уйти. Марципан предпочёл остаться. Ему понравились друзья Миллера. Самым близким из них был, конечно, Родовский. Всю жизнь Марципан желал стать на него похожим. Всю жизнь тянулся к этому идеалу, но так и не достиг его. И сейчас, на шестом десятке, у него было всё, что тогда у Родовского. Не было только настоящей породы. В отличие от режиссёра, скончавшегося, через пять лет после описанных событий, Марципан бывал по-бабьи трусоват, излишне суетлив и не уверен в себе. Но внешний рисунок своего облика и образа жизни скопировал с Родовского достаточно точно. Он даже отлил себе перстень – печатку из серебра, с изображением скарабея и носил его, не снимая, в знак принадлежности к особой касте людей. Он тоже стал скарабеем.

В июне начались съёмки «Соловья-разбойника». Родовский был в приподнятом настроении. Ему нашли замечательную натуру. Место на перепутье многих дорог, в самом центре России, на стыке Саратовской и Пензенской областей. Великолепный пейзаж: лесная чаща, заросшее озеро и монастырь. Монастырь сохранился только на одну треть, но этого было вполне достаточно, чтобы разместить в его кельях киногруппу и художникам сотворить из его колоритных, с низкими сводами помещений настоящие княжеские палаты. Дирекция местного краеведческого музея под расписку одолжила Родовскому серебряные с позолотой чаши, братины и другую старинную утварь. Когда актёры прибыли на место съёмок, всё уже было готово.

Марципан был счастлив. Тишина там была такая, что отчётливо слышен был не только хруст ветки, но даже комариный писк. Ввиду близости мрачного, затянутого ряской озера, комаров там было видимо-невидимо. Но Родовский говорил, что это именно то, что нужно. Именно у таких диких озёр, в таких дремучих лесах, на таких пустынных дорогах и водились в старину соловьи-разбойники.

Первые два дни прошли в непрерывных хлопотах. Марципан возвращался в свою крошечную келью к полуночи и замертво падал на раскладушку. На третий день он узнал, что у Миллера опять депрессия. Родовский ходил встревоженный, грустный. Он боялся, что это надолго. Под вечер третьего дня он взял Марципана под локоть и попросил его помочь, понаблюдать за Миллером. Сказал, что Гриша привёз с собой пистолет, полученный в подарок от какого-то рьяного поклонника, военного, и есть опасение, что он может пустить оружие в ход.

Марципан перетащил свои вещи в такую же точно келью, по соседству с Гришиной, которая находилась отдельно от остальных, в самом дальнем корпусе монастыря, и вечерами, ложась на раскладушку, отчаянно боролся со сном, прислушиваясь к тому, что творится у Гриши. Но там было тихо. Дверь кельи Миллера была всё время заперта. Он покидал её очень редко, отказывался от еды, ни с кем не разговаривал. Родовский говорил, что Гриша всё время лежит, отвернувшись к стене, и молчит. Он запретил, кому бы то ни было, тревожить артиста, но сам был обеспокоен ни на шутку. Съёмки находились под угрозой срыва.

Две ночи прошли спокойно. На третью прогремел выстрел. Никто из группы его не слышал. Марципан вскочил и, как был, босиком и в одних трусах, бросился к Миллеру. Сердце его отчаянно билось. Он думал, что прошляпил, проспал, не сумел выполнить то, что доверил ему Родовский. И Грише, может быть уже не помочь, и вся съёмочная группа станет его презирать, и фильма никакого не будет, и вообще больше ничего не будет!..

Марципан решил выбить дверь Гришиной кельи, разбежался, надавил на неё плечом, и… она вдруг оказалась не заперта. Он вломился в его келью, полуголый и босой, и сразу кинулся к Миллеру. Гриша был бледен и полностью раздет. Он лежал на кровати, наполовину прикрытый одеялом. Глаза его были закрыты, а левый бок залит кровью.

– Медсестру. Надо позвать медсестру, – пролепетал Марципан побелевшими губами. Его трясло. Он всматривался в обросшее, заострившееся лицо Миллера, пытаясь понять, насколько тому плохо.

– А, Марципан! – сказал Гриша, с трудом приоткрыв веки.

– Я сбегаю?.. – Юноша хотел бежать за медсестрой, но Миллер удержал его за руку.

– Не надо никого звать, – устало сказал он и сел на кровати, прикрыв живот одеялом. – Я прострелил кожу, только и всего. Видишь, ранка уже высохла? – он промокнул кровь концом простыни. Марципан заметил, что у Миллера гибкое мускулистое тело гимнаста. На груди густо росли волосы. К горлу Марципана подкатили слёзы. Он понял вдруг, как дорог ему этот человек, как он счастлив, что Гриша жив.

– Вы… вы, – произнёс Марципан изменившимся голосом, – вы не должны были так поступать. Вы… мы все вас любим…

Марципан отвернулся, чтобы Гриша не видел его слёз. Но тот заплакал сам. Он плакал тихо и навзрыд, ничуть не таясь и не закрывая лица. Слёзы струились по его впалым щекам. Марципан забыл о себе. Ему хотелось вытереть слёзы Миллеру, прижать его к себе, как ребёнка, и гладить, гладить его жёсткие чёрные волосы. Но вместо этого он сказал:

– Вы столько сделали для меня. Чем я могу отплатить вам за дружбу?

– Что ты! Что ты! – прошептал Миллер, вытирая лицо простынёй. – Дружба – понятие бесплатное. Любовь, да. Любовь всегда чего-нибудь требует взамен. Иногда целой жизни. Впрочем, мне ведь ничего не известно о любви, – горько усмехнулся Миллер. – Я не мужчина. У меня никогда не было женщин. Ни-ко-гда!

– А почему? – удивился Марципан.

– Вот почему…

Гриша откинул одеяло и встал перед ним в полный рост. Он был прекрасно сложён и в шерсти, как настоящий мачо, но у него были гениталии годовалого ребёнка.

– Это не болезнь, – грустно пояснил Миллер. – Врождённый порок. Бодливой корове бог рогов не даёт. Господь надо мной пошутил. Он наградил меня темпераментом, страстью, но лишил того, чем можно утолять эту страсть. Это хуже, чем быть безяицым кастратом. Тот хотя бы живёт и в ус не дует, а я… обречён на немыслимые страдания.

Марципан смешался. Он не знал, как реагировать на такую новость. Ему хотелось утешить, приласкать Миллера, но юноша не мог сообразить, как это сделать.

– Присядь, – Гриша похлопал ладонью по одеялу рядом собой. Марципан послушно сел на кровать рядом с ним. – Я привязался к тебе. Ты добрый, ты красавчик, – Миллер провёл рукой по волосам Марципана, а потом взял за подбородок, повернул его лицо к себе и нежно поцеловал в губы. – Я люблю тебя, мальчик. Ты спас мне жизнь. Если б не ты, я точно довёл бы дело до конца. Жизнь мне ничуть не дорога, поверь.

Сильное возбуждение охватило юношу. Он больше не мог сдерживаться. Он хотел сказать Миллеру, что тоже любит его больше всех на свете, больше даже сестры Лизы, но вместо этого просто обнял Гришу и уткнулся носом в его жилистую шею. Миллер проговорил задумчиво:

– Седьмой круг.

– Что? – не понял Марципан.

Потом уже Миллер объяснил ему, что по Данте, существует девять кругов ада. Люди попадают туда после смерти. Тем, кто не успел сильно нагрешить, место в первом, во втором круге, на худой конец, в третьем. В третий, допустим, попадают чревоугодники. Самый страшный круг – девятый. И грехи там соответственные. Там мается Иуда, продавший Христа, а Македонский только в седьмом. Но седьмой круг немногим лучше. В нём находятся тираны и содомиты. В седьмом круге грешников охраняет минотавр – чудовище с телом человека и головой быка. Этот урод – жертва зоофилии. По мифологии, он был рождён от связи похотливой супруги древнегреческого царя Миноса с животным.

Этот рассказ напугал Марципана всерьёз. Но назад пути не было. В ту ночь Рубикон был перейдён.

Марципан вздохнул и повернулся на другой бок. И сразу вспомнил сестру.

– Так значит ты… пидер? – спросила Лиза, наставив на него рысьи глаза. Спросила и сама ужаснулась этому слову. – Отвечай, Валька?! Меня ведь не обманешь! Пидер, да?! «Голубой»?! Вот откуда все твои успехи? И ВГИК, и квартира, и должность?

Марципан молчал. Это разговор произошёл в последний день перед её отъездом из Москвы. Они вернулись с ВДНХ, пообедали, выпили вина…

– Что ты молчишь?! – Лиза подскочила к брату и вцепилась пальцами в его шею. – Я убью тебя! Задушу! Я!..

Марципан оторвал её от себя и с силой усадил в кресло.

– Перестань! Ты в этом… ничего… не смыслишь!..

Он не договорил. Кровь бросилась ему в голову, перехватило дыхание.

– Я знаю, это Миллер! – вдруг осенило Лизу. – Он тебя совратил! Он не сходит у тебя с языка. «Гриша, Гриша, Гриша, Гриша!..» Дьявол плешивый! Бес козлоногий! Ничтожество! Подонок! Мразь!..