Читать книгу Забытая ария бельканто - Наталья Есина - Страница 1

Такси подъехало к высокому деревянному забору. Максим открыл дверцу и медленно вышел. Потянул за лямку тяжелый рюкзак, накинул на плечи и осторожно вынул с заднего сиденья гитару в кожаном чехле. Таксист вытащил из багажника чемодан и вернулся на водительское место:

– Удачи на родине.

Гравий обыденно захрустел под колесами машины.

– Спасибо.

Максим стоял у калитки, искал кнопку звонка и не находил. Опустил взгляд и удивился:

«Раньше вроде выше была, а теперь уставилась в грудь выцветшим глазом», – он потрогал облупившуюся коричневую краску и нажал на звонок. Внезапно прошлое загудело в голове расстроенной шестистрункой.

«Не поеду я в этот Лондон!» – Максим в сердцах скинул с письменного стола пластиковую коробку, и разноцветные флэшки врассыпную покатились по натертому мастикой паркету.

«Максимушка, ты должен! Вернее, так надо», – только бабка умудрялась просить, требуя при этом безоговорочного подчинения.

Тяжело вздохнув, вспомнил, что самую важную флэшку – с записью выступления, принесшего решающие голоса на кастинге, – так и не нашел тогда. Хотя обыскал вечером каждый угол своей комнаты. Чертовщина. Или мистика. Или знак, что жизнь, которую он рисовал в амбициозных мальчишеских планах, не случится никогда.

Максим звонил долго. Не открывали. Скинул рюкзак, убрал выдвижную ручку чемодана. Осторожно примостил к нему гитару и снял куртку. Подпрыгнул. Ухватился за обитые холодным железом края забора, подтянулся на жилистых руках и заглянул во двор. Глаза ослепил багровый солнечный диск. Максим зажмурился и спрыгнул. Огляделся. Поселок словно вымер – ни человека, ни собаки.

– Оглохли что ли?! – он отчаянно забарабанил по двери кулаком. Вынул из кармана джинсов телефон. Позвонил. Гудок. Еще один. Наконец ответили:

– Слушаю.

– Иван Семенович, это я.

– Прилетел? Завтра ждали тебя.

– У дома стою.

– Скоро буду.

Максим спрятал мобильник и надел капюшон. Наглухо, под горло, застегнул молнию куртки и спрятал в карманы начинающие мерзнуть руки. Раздражение отступило. Накатила усталость.

Известие о смерти бабки. Ярость, что не успевает на похороны из-за бюрократической волокиты с визой. Тщательные сборы с мыслями «как сложится теперь учеба, и вернусь ли вообще в академию». Досрочная сдача экзаменов – благо, год пахал по всем предметам, и декан искусств пошел навстречу. Перелет. Московские пробки.

Он полной грудью вдохнул апрельский воздух, пропитанный терпким запахом еще не до конца прогретой земли и едва уловимым тонким цветочным ароматом мускариков.

В голове запульсировали строчки:

«Ты приехал домой, пусто – нет никого.

И не ной, не дави на жа-а-лость!

Ты здесь гость, ты – чужой. Не откроет никто.

Всем плевать на твою уста-а-лость».

– Да, Стрельцов. Дома тебя действительно некому ждать, – присел на корточки и прислонился спиной к забору.

Резко стемнело. Вечер обострил контуры домов и деревьев, придавая им несвойственную при дневном свете жуть. Максим поежился. Охватило волнение. В свои двадцать четыре темноты боялся, как девчонки крыс или пауков.

В студенческой деревне друзья беззлобно подшучивали, делая ставки, через сколько минут он проснется, если в комнате выключить ночник. Максим не обижался: дуться на традиционный сарказм англичан считалось дурным тоном. Да он и сам не упускал случая подколоть однокурсников. За острый язык его прозвали «Our dear Max Bowman»1.

Иррациональный страх уходил корнями в детство. В тот самый день.

Максим сидел в гостиной за массивным обеденным столом из красного дерева. Болтая ногами, не достающими до пола, быстрыми штрихами зарисовывал фарфоровую статуэтку, стоящую за стеклом буфета. Вместо забранных в высокую аккуратную прическу волос – хаотичные зигзаги куделек. Поднятая в шпагате ножка на бумаге превратилась в коленку кузнечика с пяткой-пуантом.

Бабка встала с кресла и подошла к столу. Склонилась над художеством внука и, как обычно, заворчала:

– Максимушка, ну почему просто не передать то, что видишь? Смотри, какая у тебя несуразица вышла!

– Не-су-ра-зи-ца, – согласился Максим и еще больше удлинил шею балерины.

«Жирафья шея», – засмеялся и наградил танцовщицу пятнышками.

В комнату зашла мама, и бабка тут же принялась нахваливать Максима:

– Софья, твой сын очень одаренный мальчик! – она протянула маме рисунки, но та, как всегда, отмахнулась:

– Я опаздываю! Машина уже ждет. Буду поздно.

Максим встрепенулся:

– А Робина?! – вскочил, подбежал к книжному шкафу и достал книгу в старинном переплете. – Ты же обещала!

– Прочитай сам: уже достаточно хорошо знаешь английский, – мама подошла, небрежно чмокнула Максима в макушку, обдав приторным ароматом духов, и поспешно выскользнула из залы.

Максим прислушался к стуку каблуков, считая ступеньки; узких – двадцать восемь: мама пробегала их быстро, и шесть пологих: на них шпильки замедляли ход. Дождался тихого скрежета ключа в замке:

«Ушла».

– Максимушка, иди ужинай и сразу спать, а я к себе. Голова разболелась. – Бабка скрылась за дверью.

Максим прочитал вслух несколько страниц, ведя пальцем по строчкам. Дошел до незнакомого слова, записал его в словарик, который всегда носил с собой. Убрал книгу на место. Спрятал недорисованную карикатуру балерины в выдвижной ящик комода. Шариковую ручку засунул в карман рубашки и, поймав ногами под столом мягкие тапки, засеменил в свою комнату, стараясь не смотреть в неплотно задернутые тяжелыми портьерами окна.

– Проверю, что бабушка делает, – он привык разговаривать сам с собой, заполняя тишину слишком большого для троих дома. – И вовсе не страшно, – бодрился, вышагивая в шерстяных носках по длинному коридору. На минуту остановился перед небольшим затемненным пятном: не горело несколько настенных бра в виде больших свечей в канделябрах. Осторожно подкрался к массивной двери, потянул ручку на себя и заглянул в комнату.

Бабка полулежала в кресле. Тканевый абажур торшера рассеивал свет, делая очертания ее лица мягче. Густые с легкой проседью волосы убраны в длинную косу, обвитую вокруг головы. Сложенные на груди руки с перстнями на тонких длинных пальцах казались детскими. Кровать под балдахином расстелена. Гора пуховых подушек красовалась на пуфике. На туалетном столике, среди многочисленных разноцветных склянок и коробочек, стоял небольшой граммофон – вещица, к которой бабка никого не подпускала.

Черный диск монотонно крутился под изогнутой лапкой с острой иголочкой на конце – Максим однажды тайком проверил: больно колет палец, – а из большой золотистой трубы, похожей на растущие в саду фиолетовые и розовые цветы, с тихим потрескиванием лилась песня на незнакомом языке.

Максим вгляделся:

«Дышит?» – оставаясь дома один, он боялся, вдруг бабка умрет – старая ведь уже. Заметив, что кружевной лиф ее ночной сорочки медленно поднимается и опускается, успокоился и вернулся в гостиную.

– Робин в лесу жил, а там и волки, и медведи, и люди разные попадались. А я дома. Кого мне бояться? – быстро спустился по лестнице, проверил, заперта ли входная дверь, юркнул в свою комнату, зажег свет и закрылся на щеколду.

Старинные часы в холле пробили девять. Максим поинтересовался у большого плюшевого медведя, вальяжно развалившегося на диване между книжной полкой и кроватью:

– Как считаешь, Михыч, бабушка узнает, что я зубы не чистил? – и тут же ответил за медведя, понизив голос: – Нет, я тебя не выдам!

Засмеялся, схватил зверя в охапку, завалился на коврик и начал крутиться на спине, отталкиваясь пятками от пола. Плафоны люстры на потолке заиграли бликами. Максим зажмурился, а когда открыл глаза, в комнате было темно.

От неожиданности он вскрикнул. Вскочил и протянул руку к выключателю. Щелчок. Света нет. Еще один – тщетно.

Максим старался рассуждать спокойно:

– Скорее всего, пробки. В подвал надо идти. Телефон бабушка спрятала. Сам виноват – нечего математику списывать. Фонарик в кладовке, кажется, лежит. Добегу быстро и все сделаю, – он прислушался. В доме ни звука. – Интересно, в саду фонари горят? – на ощупь добрался до окна, раздвинул занавески и снова вскрикнул, прикрыв ладонью рот.

Со стороны флигеля к дому двигалась светящаяся человеческая фигура. Максим осел на пол и обхватил колени:

– Мамочки, кто это?! – по спине и затылку словно муравьи забегали. В груди заколотилось сердце.

«Что делать? Бабушку звать? А вдруг оно услышит? – подполз на четвереньках к выходу и привстал на носочки. Дотянулся до потаенного гвоздя, вбитого в дверь и прикрытого вешалкой со спортивным костюмом. Снял деревянный лук. Вытащил стрелу из колчана и медленно отодвинул щеколду. – Оно, наверное, до дома не дошло еще?! Ой, не доплыло. Тьфу! Что они там делают, привидения? Ходят? – мысли скакали беспорядочными букашками. – Надо бабушку спасать!»

Дверь скрипнула. Максим от неожиданности икнул, выглянул в холл и оцепенел. Бледный лунный свет пробивался сквозь слуховое окно. Через входную дверь просачивалось мутновато-белое очертание мужской фигуры. Сначала появились широкие плечи. Голова в странной высокой шляпе, похожей на цилиндр. То ли пальто, то ли плащ струился волнами, словно дул ветер. И ноги… Они двигались, как у обычного человека, перешагивающего через низкий забор, но только очень медленно.

«Крадется», – Максим перестал дышать. Глаза непроизвольно расширились. Сердце переместилось сразу в оба уха, а спину защекотала стекающая вдоль позвоночника струйка пота. Он вцепился в притолоку мокрой ладонью и напряг живот, преодолевая позыв в туалет.

Призрак медленно двигался в его сторону. Максим не мог пошевелиться. В середине холла силуэт остановился. Попав в пучок лунного света, сформировался в густой плотный туман с белесым отливом. И в этот момент Максим увидел лицо призрака. Очень похожее на бабушкино, но не строгое, а печальное. Максим не выдержал напряжения и крикнул:

– Уходи! У меня вот что есть! – он вскинул оружие.

Привидение зашевелило губами, расставило ручищи в стороны, пытаясь то ли схватить, то ли обнять, и, склонив голову набок, двинулось на Максима. Большие грустные глаза смотрели в упор.

Максим никак не мог попасть раздвоенным концом стрелы в натянутую тетиву. В отчаянии швырнул лук в привидение. Оно протяжно охнуло, пропуская оружие сквозь себя.

Удар лука о паркет показался Максиму оглушительным взрывом. Он заорал. Развернулся на пятках. Прыгнул в комнату. Сшиб стул, больно ударившись коленкой. Споткнулся в потемках о медведя. Схватил его и забился под письменный стол.

«Щеколду не задвинул!» – внезапно внизу живота словно ослабили тугой узел. Штаны стали горячими.

Еще какое-то время Максим прислушивался, стараясь уловить посторонние звуки, но кроме глухих частых ударов в груди ничего не различал. Часы в холле отмерили четверть десятого. Наверху бабушка зашаркала тапками. Шаги приближались. Скрип двери, вспышка света в лицо.

– Максимушка, ты тут?

Из воспоминаний выдернул слепящий глаза круг и неожиданно резко прозвучавший в тишине знакомый голос:

– Здравствуй, – садовник опустил фонарик, – в супермаркет зашел. Жанна Яковлевна только завтра пожалует.

Максим с трудом поднялся на затекших ногах:

– Здравствуйте, Иван Семенович.

Садовник крепко сжал ладонь Максима:

– С возвращением, – он ловко выцепил из кармана брюк связку ключей и открыл калитку, – иди за мной.

Максим накинул на плечо лямку рюкзака, схватил гитару, чемодан и поспешил за Иваном Семеновичем.

Дом казался покинутым. Ставни закрыты. Плющ разросся, скрывая местами кирпичную кладку. Его курчавая шевелюра спускалась с крыши и шапкой нависала над эркером первого этажа. Вдоль выложенной плиткой дорожки – от калитки до крыльца – выстроились в ряд фонари, выпустив навстречу сумеркам короткие тени. Над головой, глухо ухнув, пролетела потревоженная птица.

– Электричество отключили? – с тревогой спросил Максим.

– Вторую неделю с перебоями. Кабель в поселке меняют. Пришлось генератор старый в порядок приводить. Свет в доме есть.

Максим вздохнул с облегчением: не хотелось в первую же ночь вздрагивать от каждого шороха на новом месте.

«На новом. Сказанул, тоже мне», – в детстве облазил здесь каждый сантиметр.

Они обошли дом слева, поднялись по широким ступеням крыльца и остановились перед металлической дверью. Садовник поставил сумки на низкую скамью у каменных балясин, и передал фонарик:

– Посвети-ка. Замки менял после смерти Алисы Витальевны. К ключу не привыкну.

Максим вздрогнул: он редко называл бабушку по имени. Когда в деканате сообщили о смерти Алисы Витальевны Стрельцовой, не сразу сообразил, о ком идет речь.

Вошли в холл. Иван Семенович скинул обувь и прошелся вдоль стены, щелкая выключателями:

– Алиса Витальевна всегда следит… следила, чтобы везде свет горел. Не экономила на этом.

«Для меня старалась».

Тугой ворот водолазка вдруг сдавил Максиму горло.

– Комната где твоя, не забыл? – Иван Семенович уже гремел посудой и шуршал пакетами на кухне.

– Помню, – Максим огляделся.

Центральную часть холла занимала печка. Старинная. Облицованная цветными изразцами с замысловатым кружевным орнаментом. В детстве он любил забираться на высокую лежанку и отогреваться после прогулки на морозе.

Из кухни выглянул Иван Семенович с большим ножом в руке:

– Чего застыл. Воспоминания?

– Да. Навалилось как-то.

– Немудрено. Мог бы почаще приезжать, – садовник что-то кромсал: с кухни доносились частые постукивания ножа о дерево. – Алиса Витальевна каждый год тебя ждала. Комната всегда наготове.

«Столько лет скучал по дому. А приехал – все чужое».

Иван Семенович снова выглянул. На этот раз, с куриной тушкой, обмазанной чем-то коричневым:

– Через полчаса ужин. Мясо. Салат. Пить будешь? Не знаю, что у вас там принято.

Максим машинально ответил:

– Виски, джин, эль, пиво… Эдвард угощал ромом. Из Ямайки, – он все еще стоял на пороге, не решаясь шагнуть вперед в прошлое, – но я, вообще-то, пью редко.

Иван Семенович твердой походкой вернулся с кухни, взял у Максима рюкзак и чемодан:

– Полегче: виски с джином не держим. Есть красное сухое. Пятнадцатилетней выдержки. Алиса Витальевна предпочитала его, – он развернулся и пошел к комнате Максима.

Тот поспешно скинул кроссовки и поплелся за ним, прижимая к груди гитару. Иван Семенович ковырялся ключом в замке:

– Опять заедает. Смазать надо, – открыл дверь, пропустил Максима, поставил чемодан и кинул рюкзак на тумбу у стены: – Жанна Яковлевна вчера убиралась. Твои вещи Алиса Витальевна просила регулярно стирать, чтоб не залеживались. Ничего не разрешала выбрасывать.

Максим буркнул стеснительное «благодарю», осторожно положил на кровать гитару и присел на краешек стула у письменного стола.

– Ну, не буду мешать. За стол позову, – садовник вышел и прикрыл дверь.

«Семеныч совсем не изменился. Только плечи, кажется, шире стали, и морщин прибавилось».

Он обвел взглядом комнату:

«Словно вчера отсюда вышел. Лук. Колчан со стрелами на двери висит. А грозилась выкинуть. Михыч на привычном месте развалился, – он протянул руку и потрепал медведя по голове, потрогал карандаши в стаканчике: – Наточены. – И почему-то стало нестерпимо трудно дышать. – Что же не так?»

Он чувствовал себя расстроенной гитарой: колки изо всех сил закручивали, забыв сначала слегка ослабить натяжение струн, и они издавали дребезжащие звуки, не в состоянии вступить друг с другом в резонанс.

Максим встал, вышел в коридор и медленно побрел в комнату бабки. Приоткрыл казавшуюся раньше тяжелой дверь и застыл на пороге. В нос бросился забытый цитрусовый запах ее туалетной воды, смешанный с лавандой – бабка набивала сухой травой холщовые мешочки, сшитые на старой ножной машинке, и распихивала по всем шкафам от моли.

«Мыло. Еще было мыло! – Максим вдруг захотел, чтобы в руке очутился душистый увесистый кусок. Включил свет, в два шага оказался у платяного шкафа, открыл приветственно скрипнувшую створку и, не раздумывая, нырнул рукой между постельного белья. – Есть! – Достал потрескавшийся брусок, поднес к носу и с силой вдохнул едва ощутимый аромат: – А ведь как она бесила меня привычкой тайком засовывать его на мои полки!»

Он положил мыло в задний карман джинсов, сел на кровать, провалившись в мягкую перину, и замер. С большой фотографии, перетянутой черной атласной лентой, на него смотрела мама. Волосы собраны в высокий хвост. Вызывающий изгиб черных бровей напоминал зигзаг четвертной паузы. Улыбка уголками губ. Едва заметная сеточка морщинок под глазами.

Мамины похороны прошли без Максима. Он помнил только большое черное пятно завешенного тканью зеркала в холле. И то, что все время плакал. Да! Голоса… Бабкин слезливый сокрушался, садовника монотонный утешал. И еще… Максим уверен, что ночью в комнату приходил призрак. Его печальное лицо склонилось над ним в ту самую секунду перехода между сном и бодрствованием, которую почти невозможно отследить. Максим с трудом открыл опухшие глаза со слипающимися ресницами. Не было ни страха, ни желания закричать. Пусть делает с ним, что хочет. Все равно маму не вернуть.

На следующий день бабка приставила к Максиму Ивана Семеновича, а сама до ночи просидела в комнате и с кем-то приглушенно беседовала по телефону.

Садовник развлекал Максима как мог. Вместе подстригали кусты, живой изгородью окружившие дом по периметру. Сколотили скворечники, которых могло хватить на весь поселок. Обычно молчаливый и сдержанный, Иван Семенович рассказал о каждом растении с клумбы.

«Он ведь тогда вроде отца мне стал», – он вдруг вспомнил, как садовник впервые появился у них в доме.

Прошла неделя или две после той ночи с привидением. Максим трое суток пролежал с высокой температурой. Его то накрывало колпаком, под которым отсутствовали звуки и ощущения, то вытаскивало наружу, где сразу нагружали всем. В ушах тихий пульсирующий звон. Рядом гудят шмелями мама и бабушка. Пахнет мятой и едкими лекарствами. Приятная прохлада влажной ткани на пылающем лбу. Сладкая микстура с горчинкой наполняет пересохший рот слюной. Он открывает глаза, щурится, ловя взглядом плывущие предметы бабкиной комнаты.

«Я сплю? – недоумевает, пытаясь привстать, и тут же падает на подушку, подкошенный слабостью. – Или не сплю? – Поднимает руку и с интересом наблюдает, как она подрагивает. – Я кто?»

Когда Максим окреп, он аккуратно вставал с бабкиной перины и выходил из комнаты на разведку. И однажды краем уха услышал разговор о себе.

Бабка с тревогой напоминала маме, что врач, приглашенный из города, рекомендовал «не оставлять ребенка одного». Детская психика в «пограничном состоянии» очень ранима.

«Я ранен? – дивился Максим их словам. – И теперь мама все время со мной будет?» – такая болезнь вполне его устраивала.

Первое время у них получалось: бабка переносила лекции в консерватории, а мама перестала примерять красивые платья и по вечерам оставалась дома. Но постепенно все вернулось к привычному переругиванию: мать чаще задерживалась на работе, бабка злилась.

А потом появился Иван Семенович. Максим сразу понял, что с бабкой они давно знакомы. После ужина ушли в сад. Максим спустился на кухню, подкрался к раскрытому настежь окну. Осторожно отодвинул цветок в горшке и, выглянув на террасу, уловил обрывки разговора:

– Если бы тогда… – бабкин голос перешел на шепот.

– Не надо, ты же знаешь, как я отношусь к тебе.

Но что поразило Максима больше всего, так это то, что Иван Семенович встал, склонился над бабкой, сидевшей в плетеном кресле, взял ее руку и поцеловал.

Максим тут же представил Ивана Семеновича Робин Гудом, а бабку – его возлюбленной Мэриан.

«Вот бы узнать их тайну!»

С тех пор он всякий раз оказывался рядом, когда Иван Семенович общался с бабкой. Но на людях они обращались друг к другу только на «вы» и обсуждали исключительно домашние дела.

Постепенно Иван Семенович стал если не другом, то близким человеком, проводившим с Максимом больше всех времени. Ему и задал он однажды мучивший вопрос:

– Почему мама с бабушкой все время из-за меня ругаются?

На что Иван Семенович пространно заметил:

– Цветок, вырванный с корнем и вновь пересаженный в тот же самый горшок спустя время, приживается плохо.

Сейчас, сидя в опустевшей бабкиной комнате и глядя на мамину фотографию, Максим вспомнил эту фразу, и смысл ее наконец дошел до сознания:

«Время. Прошло время. Я вернулся, и начало болеть то, что когда-то считалось моими корнями», – двенадцать лет сжались в один день. День, когда казалось, кончилась жизнь, и все потеряло смысл.

Перед самым вылетом в Лондон он целый день не выходил из комнаты, игнорируя бабкины призывы. То к столу звала, то просила впустить поговорить. А он сидел на кровати, сложив ноги по-турецки, брал одну за другой школьные тетради, сваленные стопкой, рвал на мелкие кусочки и расшвыривал по полу.

«Пусть убирает, старая чистюля! – он тер покрасневшие глаза, пытаясь пересилить очередной поток слез. – Вот уеду и напрочь забуду вас всех! Маме не нужен был. Теперь и бабка от меня избавиться хочет».

Выхватил толстый блокнот с коричневой обложкой. Раскрыл на первой странице. Замельтешили схематично прорисованные человечки с раскинутыми в стороны руками, скрещенными ногами. В прыжке. В упоре лежа. Максим стиснул зубы. Не хватало духу порвать свои наброски, облегчавшие заучивание «степов» и «дропов».

В пятом классе, ожидая приезда Ивана Семеновича, всегда забиравшего его после хореографии, Максим заглянул в кабинет современного танца.

Ритмичная музыка ударила в уши. Казалось, пол вибрировал. Четверо ребят в черных костюмах кружили по залу. Раз – взмах. Два – прыжок. Поворот. Падение. Прокрутка.

Максима накрыло состояние парения. Он задышал прерывисто, задерживая вдох всякий раз, когда танцоры крутились то на спине, то на руках. С портфелем в руках пытался повторить с виду простые движения.

По дороге домой он умолял Ивана Семеновича не говорить бабке, что на хореографию больше не пойдет, а запишется на «этот, прыгающий танец». Иван Семенович остановил машину на светофоре, повернулся к Максиму и усмехнулся:

– Хочешь би-боем стать?

– Нет, я как они хочу!

Иван Семенович не сказал ни «да», ни «нет», но с того дня делал вид, что не замечает, из какой аудитории выбегал Максим по понедельникам, средам и пятницам. А иногда и сам приходил посмотреть на баттлы в спортивном зале.

Дома Максим частенько стоял в холле и раскачивался из стороны в сторону, стараясь уловить тот самый «грув». Бабка, в очередной раз застав его за этим занятием, недоумевала:

– Максимушка, что ж ты дрыгаешься, как муха, попавшая в паутину?

К седьмому классу он стал лучшим би-боем в районе, а за неделю до отъезда в Лондон прошел кастинг на Фестиваль брейк-данса в Москве.

Максим тяжело вздохнул, заново проживая то время. Встал, еще раз окинул взглядом бабкину комнату и вернулся к себе. Расчехлил гитару и начал тихим перебором наигрывать пришедшую в голову мелодию.

Свою нынешнюю – акустическую – любовно называл «Arrow»2. Отец Эдварда Томса, сэр Роберт, подарил.

Эдвард учился на кафедре «Популярной музыки». Вместе жили в общежитии и посещали уроки исполнительского мастерства.

Отец Эдварда входил в совет директоров компании «Gibson»3 и носил титул баронета. Эдвард искренне радовался тому, что он младший сын своего отца4, поскольку его увлечение рок-музыкой вызывало у того явное недовольство. Но препятствовать пристрастиям сына он не собирался и оплачивал обучение в консерватории.

История произошла в начале августа прошлого года на Robin Hood Festival5. Максим с Эдвардом махнули в Шервуд. В эти дни туда стекались многочисленные любители побороться на мечах, испытать удачу в схватке с лесными разбойниками, поглазеть на искусных жонглеров, поучаствовать в костюмированном представлении. Да и просто на дармовщинку угоститься жаренной на костре дичью и хмельным элем.

Пока Максим соревновался в меткости, стреляя из лука по прикрепленной к дереву мишени, Эдвард встретил знакомых по колледжу и приударил с ними по элю.

К тому моменту, когда Максим выиграл главный приз турнира стрелков – небольшой кубок с выгравированной надписью «The bravest and most accurate archer»6, Эдвард не на шутку сцепился с одним из бывших однокашников. Образовалась куча-мала, и Эдвард пропорол бедро о торчащий сук.

Рана оказалась не настолько серьезной, чтобы ехать в больницу – первую помощь оказали на месте, но Максиму пришлось тащить друга на себе до автобусной остановки, а в Ноттингеме брать такси до квартиры, которую они снимали на лето.

Эдвард стонал и охал, как маленькая мисс. И еще неделю изводил капризами, делаясь беспомощным тот час, как Максим выражал намерение пойти прогуляться.

Отец Эдварда узнал о несчастном случае. Приехал и долго беседовал с сыном – о чем, Максим не слышал, так как предпочел деликатно выйти на балкон, – а на следующий день подарил Максиму гитару с дарственной надписью на грифе: «Thanks from Sir Robert Thomson».7

– Ужинать! – громкий окрик Ивана Семеновича выловил Максима из прошлого.

Он убрал гитару в чехол, скинул верхнюю одежду, достал из рюкзака футболку и шорты свободного кроя, переоделся и пошел на кухню.

Запах жареной курицы со специями защекотал нос. Резко захотелось есть – последний раз перекусывал в самолете.

За столом садовник интересовался учебой, студенческой жизнью в городке. Максим отвечал односложно, а в голове неотвязно зудел вопрос: «От чего умерла бабушка?»

– Завтра в три к нотариусу, так что, выспишься, – садовник собрал грязные тарелки и положил в раковину.

Максим вскочил:

– Я сам могу помыть!

– Сиди. Успеешь еще, – покончив с посудой, Иван Семенович налил чай и придвинул к Максиму вазу с конфетами. – Алиса Витальевна твои любимые всегда держала.

Максим напрягся:

«Почему он о главном молчит?»

– Да, просила тебе передать кое-что, если с ней… – Иван Семенович запнулся на полуслове, странно посмотрев из-под густых нависших над глазами бровей. – Допивай, – он буквально выдавливал из себя каждое слово: – Я в библиотеке жду.

Вышел из-за стола, накрыл салфеткой вафельный торт и аккуратно расправил на ручке плиты кухонное полотенце. Максим вылил остатки чая, сполоснул чашку и пошел следом.

Библиотека примыкала к бабкиной спальне и соединялась с ней дверью, спрятанной в складках портьер.

А еще сюда можно было проникнуть, поднявшись по очень узкой и крутой потайной лестнице, которую Максим нашел совершенно случайно, исследуя подвал, куда Иван Семенович брал его на подмогу, когда возникала необходимость перенести картошку или банки с засолкой. Садовник выращивал огурцы и помидоры в теплицах, и собственноручно закатывал на зиму. Максим вдруг вспомнил диалог из прошлого.

На кухне стоит укропный дух. Из большой кастрюли идет пар. Садовник, в длинном фартуке и пилотке из газеты, опускает щипцами металлические крышки в кипяток. Бабка сидит за столом, чистит чеснок и рассуждает:

– Жениться вам надо, Иван Семенович – хороший глава семейства из вас бы вышел.

Он кидает на нее настороженный взгляд. Мама раскачивается в кресле, перелистывает журнал с женщинами в красивых платьях и украшениях:

– Двадцать первый век на дворе, в магазинах всего полно, а вы по старинке квасите.

Иван Семенович миролюбиво отзывается:

– За этим рецептом вся улица к матери бегало.

Мама презрительно хмыкает, встает, кидает журнал на столик и уходит. Максим пропускает их перебранку мимо ушей. Ничто не может сегодня испортить ему настроение! Стараясь, чтоб его не заметили, он таскает из огромного таза с водой по одному огурчику с колючими пупырышками. Убегает за флигель и, закрыв глаза от удовольствия, громко хрустит, не боясь, что отсюда его услышат.

Максим остановился в дверях. В детстве библиотека казалась огромной, а сейчас сжалась в небольшую залу, уставленную высокими, под самый потолок, застекленными стеллажами.

«Все, что может вместить человеческая мудрость, хранится на этих полках, Максимушка», – любила повторять бабка, ловко залезая на стремянку и подавая ему по одной тяжелые книги. Чего здесь только не было: собрания сочинений русских и зарубежных классиков, историческая и приключенческая литература – самый любимый закуток Максима. Поэзия, книги по искусству. Но особое место занимали оперные клавиры. Их бабка с благоговением доставала раз в неделю, когда протирала пыль. Сама. Не доверяли никому прикасаться к своим «сокровищам».

Детская литература для Максима выписывалась в букинистических магазинах – современные издания бабка не признавала, и он с нетерпением ждал похода на почту, чтоб получить заказ. Новые книги читали вслух. Бабка чинно усаживалась на мягкий стул, обитый красной, с золотым орнаментом, тафтой. Раскрывала лежащую на журнальном столике книгу и начинала…

Тембр бабкиного голоса менялся – становился выше, протяжнее. Максиму все время чудилось, что вот-вот, и она перейдет на пение. Бабка отмечала карандашом фразы, которые он должен был выписывать в специально отведенную тетрадку.

– Макси-и-им! – голос садовника вновь выдернул из нахлынувших воспоминаний и показался громоподобным. – Слышишь? Предназначается только тебе.

Максим отпрянул и уперся спиной в дверь. Иван Семенович стоял на стремянке и протягивал конверт.

– Что это? – Максим подошел поближе. Под ложечкой заныло.

Большой плотный конверт. Коричневая бумага. Красная сургучная печать. Сверху бабкиным почерком написано «Максимушке, когда меня не станет». И дата. Ровно за три дня до ее смерти.

– Я не в курсе, – садовник с кряхтением спустился с лестницы. – Алиса Витальевна просила, чтоб ты без свидетелей открыл.

«Что-то он не договаривает», – Максим пристально вглядывался в лицо садовника:

– От чего она умерла?

Иван Семенович устало вздохнул, выражение лица со строгого сменилось на потерянное:

– Поздно уже разговоры разговаривать. Все завтра. Пошли, – дождался, когда Максим выйдет, закрыл на ключ бабкину комнату и добавил: – Домой пойду. Завтра к семи буду.

Максим встрепенулся:

– Гостевые комнаты свободны.

– Уговор у нас с Алисой Витальевной был. Давно еще. Я живу в своем доме.

Максим проводил садовника до калитки. Вернулся к себе. Сунул бабкино письмо в письменный стол и, не раздеваясь, лег на кровать поверх покрывала.

«Жесть. Еще немного и зареву», – со злостью смахнул слезы, вспоминая, когда последний раз так накатывало.

В колледже. Тьютор отправил в библиотеку за учебниками. Максим отвлекся, разглядывая огромный читальный зал, и на вопрос «книгохранителя» «What's your ID?8», громко ответил: «What's the idea? I don't have them yet!»9, чем вызвал радостный смех стоявших рядом студентов.

«Слишком длинный и непонятный день».

Вспомнилась цитата из «Хроник Нарнии», переписанная красивым почерком под присмотром бабки:

– Плакать неплохо, пока ты плачешь. Но рано или поздно слезы заканчиваются, и тогда надо решать, что же делать, – Максим перевернулся на бок, поджал ноги и закрыл глаза.