Читать книгу Сюита №2 - Наталья Гончарова - Страница 1

Рукопись. Корабль бумажный, где тело его белый лист, а кровь его чернила.

Спуская на воду, с руки, от плоти отрывая,

Как белое перо, как облако небесного крыла.

Дрожит, колышется, в речной слюде мерцая.

Он невесом и хрупок и наивен, будто бы дитя,

Но так отважен, и так отчаянно мечтает о далеком крае,

Чтобы попутный ветер, нежно и любя,

Взяв за руку, довел его до края.

Сюита №2

Мне снился снег, засыпавший округу,

Кружащийся, как мысли, надо мной,

Кружащим в мыслях тягостных. Но, вьюгу

Развеяв, с юга брызнуло весной,

Луга и лес взглянули друг на друга,

Омытые недавней белизной

Снегов, и ветвь склонилась над рекою,

Как я, не разбудив, над спящею тобою.

(Перси Биши Шелли «Вопрос» Стих)

Март, 1922 г. Лазурное побережье, Теуль-сюр-мер, Франция.

Еще минуту назад облака мирно покоились на макушках горных вершин изгиба бухты, теперь же, стремясь расколоть золотой круг солнца на тысячу пронзительных лучей, затянули голубое небо, будто одеялом пуха, пропуская острые серебряные нити света сквозь потускневшую линзу. Дождя не было целый месяц, и земля, и люди уже отчаялись от засухи и ветра, но глядя на хмурое небо, вновь обрели надежду, что сегодня тот день, когда небеса даруют им долгожданный и целительный дождь.

Анна с неохотой последний раз зачерпнула горсть, похожего на гальку, крупного песка, ставшего розовым в отблесках карминовой скалы, и тут же поспешно высыпала его обратно. Посмотрев вдаль, она прищурилась, стремясь рассмотреть Леринские острова, которые еще с утра были видны как на ладони, но оказалось – тщетно. Впереди лишь молочная дымка, отчего даже линия горизонта между бледно-васильковым небом и темной лазурью моря исчезла в никуда, как если бы неопытный художник испортил картину, смешав оттенки акварели понапрасну, в безудержном стремлении к совершенству, хотя в том не было нужды.

И каждый странник, и каждый, кто родился здесь, должен был быть счастлив, лишь оттого, что лицезрит совершенство формы и цвета, но несчастней Анны в тот миг, на этом самом Лазурном побережье, где все цветет и дышит счастьем, пожалуй, не было, и нет. Она лишь телом была здесь, в настоящем, а мыслями – далеко в прошлом, перебирая воспоминания как четки в странном и непостижимом порядке, выхватывая из повествования жизни то одно, то другое, и так по кругу. А жизнь, настоящая жизнь, словно проходила мимо, по касательной, не вовлекая в происходящие вокруг события ни души, ни сердца, ни разума.

В ее жизни было и хорошее, и дурное, и счастье, и горе, но отчего-то сознание будто затерло все прекрасное, что было, а прошлое сплело в один колючий терновый венок лишь горестей и утрат. Она цеплялась за добрые воспоминания, как цепляются за якорь, и как и положено, не находя точки опоры в нем, лишь тонула в темных глубинах бесплодных сожалений и потерь. И вроде бы теперь она свободна, нет ни обязательств, ни ответственности, и можешь делать что желаешь, но это только иллюзия, в действительно же она была свободна настолько, насколько может быть свободен узник, заключенный в клетку, в клетку своего разума.

И словно желая скинуть с себя пепел воспоминаний, она резко встала, поспешно отряхнула платье от песка и, посмотрев куда-то вдаль, мягко, но решительно крикнула на русском:

– Матье! Пора возвращаться домой!

Игравший в песке мальчик, словно не услышал ее, он не только не перестал играть, но даже не обернулся.

Анна тяжело вздохнула и повторила ту же фразу, но уже на французском.

Только тогда ребенок откликнулся и медленно и неторопливо, подойдя к ней по-хозяйски, ничего не говоря, вручил ей игрушки в руки, тем самым давая понять, что не намерен их нести сам, а затем молча развернулся и решительно зашагал домой.

Анна не возразила ни слова, и покорно приняв игрушки, последовала за мальчиком, словно он был ее хозяин, а не воспитанник. Что ж, то было не далеко от истины. Разве ж маленький, но богач не ее хозяин? За эти годы жизнь научила ее не малому, но смирение и покорность она познала в совершенстве.

Из глубокой бухты, в которой они только что были, ничего не было видно, лишь камни и редкая зелень, как навес, но как только они поднялись на первые десять ступеней лестницы, перед ними открылся восхитительный вид на темно-розовую виллу Святой Камиллы, тонущую в красном порфирите горного массива Эстерель. И лишь склоны, покрытые курчавой зеленью, будто волосы на груди огромного и недвижимого великана, не давали рассеяться взгляду в буйстве всех оттенков красного.

Два этажа, пятьсот квадратных метров, пять спален, четыре ванные комнаты, пристройка для охранника, прислуги и няни, и доминирующее положение на красной скале, все было бы прекрасно, если бы не тесное соседство с еще одной виллой, чуть меньше и чуть ниже, однако же, все с той же бухтой на двоих.

Еще совсем недавно, место это было никому неизвестно, но так случилось, что основатель железной дороги, имел неосторожность посетить маленькую деревушку, известную до того момента лишь тем, что здесь цветут сады мимозы, и так восхитился тихим райским уголком, вдали от шума Канн и Ниццы, что построил здесь виллу и приготовился насладиться красотой и тишиной… Что ж, понапрасну. Где станция дороги, там и жизнь, и вслед за ним в Теуль-сюр-мер устремились тысячи таких же, восхищенных карминовыми скалами и лазурным берегом, людей, в поисках все той же тишины, и царственного великолепия природы. И нет уже не той звенящий тишины, ни девственно нетронутых красот, ни прелести отсутствия соседства.

Вилла Святой Камиллы также не избежала этой участи, и лишь два года простояла в гордом одиночестве среди скал порфирита. К счастью вторая вилла принадлежала вполне тихому и угрюмому семейству немецкого текстильного магната Остеррайха. Муж, жена и двое детей. Все они были похожи друг на друга и почти неотличимы, с недвижимыми продолговатыми лицами и не мигающими округлыми глазами. Никогда Анна не видела их улыбающимися. И хотя сама она, едва бы могла отнести себя к людям веселым и жизнерадостным, но, даже находясь в крайней грусти и тоске, не могла не улыбнуться, когда видела их кислые лица, спускающиеся по райской тропе с завтрака на пляж или с пляжа на ужин. Правда, они отличались пунктуальностью, и следовали распорядку дня с точностью до минуты, так, что по ним можно было сверять не только время суток, но и точный час, а значит с легкостью избегать встречи с ними, потому как, даже не имея проблем с пищеварением, при виде их уксусных лиц у Анны начиналась изжога.

Хотя справедливости ради, это были не самые дурные люди, они были всегда обходительны и воспитаны, здоровались и прощались первыми, несмотря на ее статус ступенью ниже, и может так случиться, были они люди даже хорошие, но кто же изъявит желания лицезреть сад души, коли фасад так не дружелюбен.

Анна не любила этот подъем, сразу на выходе из бухты лестница была почти отвесной, отчего каждый раз, как налетал ветер, ей казалось, будто ее столкнет вниз и с замиранием сердца она цеплялась за поручни, пытаясь усмирить гулкие и частые удары сердца, с завистью глядя на смелого мальчишку, что бойко вышагивает по крутым ступеням, не оглядываясь и не смотря вниз. Может это оттого, что он еще не обзавелся прошлым? Не страшно смотреть вперед, когда за спиной еще ничего нет. Что ж, когда-то и она была бесстрашной, но теперь она страшилась и боялась всего, и треска ветки, и сквозняков пустой виллы, и тени на песке, и даже отражения.

Она устала от всего, от прошлого и настоящего, она устала от себя, но, не желая будущего, однако же, не имела смелости окончить все одним лишь росчерком пера. Может по малодушию, а может из храбрости, кто ж разберет.

У подъездной дорожки стоял автомобиль хозяина. Анна облегченно вздохнула. Сегодня ей не придется успокаивать мадам Жикель, в отчаянных метаниях по вилле и стенаниях, что месье Жикель остался в Ницце на ночь. Иногда Анна и сама не знала кто она в этом доме. Нянька для маленького Матье, или для его взрослой матери?

После революции, оказавшись во Франции без средств существования, Анна должна была благодарить Бога, за ту работу, что он ниспослал для нее. Сотни тысяч соотечественников перебивались редкими заработками, прозябая в злачных местах русских кварталов, без возможности вернуться и не в силах начать жизнь заново, и утопали в жалости к себе и слабости к алкоголю.

Старая знакомая, из прошлой жизни, с которой она общалась еще в Петербурге, когда овдовев, она сама себе была хозяйкой, правда лишь короткий срок, по чистой случайности встретилась ей вновь в Париже. Толи из симпатии, толи из жалости, та предложила Анне место гувернантки у ее добрых друзей, четы Жикелей. Месье Гаэль Жикель был состоятельным французским промышленником, а его жена, Мари, была русской по происхождению, кстати, тоже не из бедной семьи, и в девичестве носила имя Тропова. Правда никогда в России не жила, и даже не бывала, да и по-русски говорила с трудом, но была одержима ею, как часто случается у людей, имеющих смутное представление о Родине, и оттого наделяющих ее всеми волшебными свойствами, кои сознания наделяет Землю Обетованную в своих желаниях и мечтах. И страстно желая сохранить и передать свои корни сыну, подыскивала именно русскую гувернантку, находясь в приятном заблуждении, что чужому человеку под силу научить твое чадо большему, чем можешь научить его сама. Анна переубеждать ее не стала и потчевала мадам Жикель рассказами о прекрасной и далекой Сибири, где круглый все угощают друг друга блинами и все добры и все великодушны, где город утопает в гроздьях хмельной черемухе, а гибкие ветви вислой березы наклоняются до самой сырой земли. Земля далекая, земля прекрасная…

Не успев переступить порог виллы, Анна услышала шум колес по неровной каменной дорожке и выхлопы и гудение и всю канонаду звуков, издаваемых автомобилями, которых она, самой себе не хотела признаваться, боялась до сердечного приступа. Она судорожно вздрогнула, так и не привыкнув к этим железным дьяволам, как она их втайне про себя называла, и инстинктивно дернув к себе Матье, желая защитить дитя, резко обернулась.

На секунду гнев вспыхнул на ее лице, при виде мужчины и женщины в роскошных вечерних нарядах, но увидев, что и они обернулись в ее сторону, и могут заметить недружелюбие и даже неприязнь в ее глазах, испуганно спохватилась, и покорно опустив взор, скрылась на вилле.

У лестницы ее уже ждала мадам Жикель в восхитительном темно-изумрудном платье, расшитом блестящем серебряным стеклярусом. Ее припудренные округлые женственные плечи блестели, как перламутр раковины дикой ракушки, поднятой с самых чистых и синих глубин океана. И весь ее образ благополучия, и достатка был такой гладкий и такой ладный, без изъянов и трещин, что заставлял чувствовать себя Анну так жалко и так ничтожно, как только возможно

– АннА! – с ударением на второй слог окликнула ее хозяйка. – Где же вы были!? Я так хочу показать моего малыша гостям! Ступай же, переодень его в морской костюм, тот самый, ты знаешь, что я люблю, и спускайся! – требовательно, без возможности возразить ей, воскликнула мадам Жикель.

– Конечно, конечно, мадам Жикель, сию секунду, – уверила ее Анна и поспешила наверх.

Быстро умыв и переодев Матье в задорный морской костюмчик, она на минуту задержала дыхание, пытаясь разобрать голоса в зале. Она отчаянно надеялась, что они уже уехали и забыли про нее, но и хозяева и гости были по-прежнему внизу, а их голоса становились все громче, а смех все чаще. – Верно, открыли вторую бутылку шампанского, – раздраженно подумала Анна. Нет, не было никакой неприязни со стороны Анны к ее новым хозяевам, впрочем, не было и любви, ведь как можно любить того, кто так счастлив и так благополучен, когда ты беден и бесправен.

Она посмотрела на себя в зеркало и тяжело вздохнула. Проведя весь день на пляже, пусть и в тени, но под жарким и резким мартовский солнцем, не раз вспотев, так что пылинки и песчинки, так и норовили прильнуть к ее разгоряченному и влажному телу, Анна увидела в отражении все тоже, что и прежде. А именно, безнадегу и уныние. Она поправила свое старомодное черное платье прислуги, отряхнула белый передник, и, постаравшись пригладить, будто смятые крылья бабочки, воротник, сколола растрепавшиеся волосы в тугой узел и улыбнулась сама себе в отражение дежурной улыбкой милой и покорной гувернантки.

Взяв малыша за руку, она спустилась вниз. Секунду Анна замешкалась перед дверью, все еще не решаясь войти, но затем, едва касаясь костяшками пальцев, постучала, и в ожидании, когда пригласят, вытянулась как солдат на выправку. Раздались смех и голоса, но ничего нельзя было разобрать, и в замешательстве Анна еще раз робко постучала, правда уже чуть громче, и сама же испугавшись, как звонко прозвучал стук ее пальцев по двери, в страхе отпрянула. Правда, после этого, за дверью, наконец, прозвучало заветное «Войдите». И подавляя смущение и страх, Анна вначале подтолкнула в приоткрытую дверь растерянного Матье, а затем бесшумно и гибко, словно кошка, скользнула вслед за ним, встав за малышом послушно сзади, и все еще не поднимая взора на гостей.

Ницца. Ресторан “Буйвол”

Его рассудок слегка помутился, и это было странно, ведь он совсем немного выпил. Он поднял голову и его взгляд остановился на стене напротив, стремясь сфокусировать зрение на одной точке, но тут же потерпел фиаско. Еще минуту назад висевший посередине череп буйвола качнулся как маятник влево, затем вправо и снова влево. Он попытался сосредоточиться, и усилием взгляда «повесить» трофей на место, собственно там, где он и был, но вместо этого, уже не только череп буйвола, но и вся стена с картинами, на которых хозяин ресторана, разделывал огромную тушу кита начали вращаться с немыслимой скоростью, отчего он был вынужден вцепиться в стол, чтоб не упасть. Его едва не стошнило и от туши кета и от головы буйвола и от головокружения. – Все же кости и туши не лучший интерьер, пусть и для мужского ресторана, – подумал Дэвид, с трудом беря себя в руки и борясь с чувством омерзения ко всему, что рядом.

– Дэвид? – тревожно спросила Сессиль, коснувшись его руки.

– Все хорошо, – поспешил он уверить ее, не желая ни показать свою слабость, ни тем более объяснять ее причины, тем более, что он и сам едва ли мог их понять. – Мне лишь нужно выйти на улицу, – ответил он. – На секунду, – поспешно заверил ее Дэвид.

– Я с тобой, – решительно заявила она, беря с собой сумочку.

– Нет, нет! – почти в ужасе воскликнул он. Но поняв, как грубо выглядит его слишком громкий и неуместный протест, тотчас, попытался исправиться: – Останься, мне нужна лишь минута. Мне одному будет лучше, – и, похлопав ее по лежавшей на коленях руке, поспешно вышел из-за стола.

В городе по-прежнему было душно, столь желанного дождя так и не было, а ночное небо было ясным и прозрачным как черное стекло. Несмотря на поздний час, улицы по-прежнему наполнены людьми, впрочем, ненадолго. Сезон подходил к концу, и скоро город вновь будет принадлежать лишь его местным жителям. Скоро и он должен будет вернуться в Париж. Что ж, он этому был даже рад. В этот раз он отчего-то устал от однообразия отдыха и вереницы развлечений, так что даже рад был окунуться в работу.

– «Значит и от отдыха можно устать», – невесело подумал Дэвид.

Он с трудом ослабил ворот рубашки, и, качнувшись, как маятник, поспешил опереться спиной о стену. Взгляд без интереса скользнул по Английской набережной и остановился на здание казино де ла Жете – променаде. Символ высшей роскоши и крайнего упадка, как метафора человеческой жизни, от ее вершины, до неизменного кувырка вниз. Но вопреки надеждам, из пепла можно возродиться лишь раз, и теперь, несмотря на все попытки воскресить его после войны, он выглядел не лучшим образом. Он напоминал того самого гигантского кита, с фото в ресторане, выброшенного на берег, чей огромный одинокий остов, словно памятник другого мира, восхищал и вгонял в грусть одновременно. Он по-прежнему был величественен и прекрасен, но неизбежное угасание, финал всего и вся, уже пустило корни в нем. И пусть обывателю это было не видно, но от человека, переживающего тот же этап в жизни, сей факт было не скрыть.

Он и сам себя чувствовал китом, выброшенным на берег волной, и чем больше он хватал воздух легкими, тем, казалось, быстрее была его погибель. Что ж, ничто не вечно, есть рассвет, а есть закат и с этим нужно смириться.

И все же, ему стало чуть легче. Наверное, он просто, слишком много выпил. Старался убедить сам себя Дэвид. С берега подул легкий бриз, он достал сигару и закурил. На секунду ему стало даже хорошо, но он вспомнил про Сессиль, и настроение тут же испортилось. Он понял, что сожалеет об их знакомстве. Не то чтобы он именно сожалел о знакомстве, но теперь он видел, что она ему нравилось не так сильно, как ему казалось она нравится ему в первую встречу. И это было, по меньшей мере странно, ведь в ней было все, что он любил и ценил в женщине: легкость, самостоятельность, приятная простота и вместе с тем та понятливость, которая не делала ее докучливой, будь это обратным. Однако же, вопреки всему и прежде всего здравому смыслу, он тяготился этим вечером, и тяготился ей, как тяготятся вначале желанными, но слишком засидевшимися гостями, и уже решив, сегодня же порвать с ней, вдруг вспомнил, что завтра приглашен на ужин к Жикелям, и, не желая, быть одному в их присутствии, решил все таки повременить с расставанием. Еще хотя бы на день. В конце концов, один, он успеет побыть, и с этими мыслями он вернулся в ресторан, где ждал его тот самый все еще раскачивающийся из стороны в сторону череп буйвола.

Вилла Святой Камиллы. Теуль-сюр-мер.

Вошедшего малыша, сразу же взяла за руку мадам Жикель, и начала подводить поочередно к гостям. Те, по большей части из учтивости, нежели из-за подлинного интереса к ребенку то гладили его по голове, то трепали за щечки. Женщины восторженно восклицали: Какой славный малыш! Мужчины им вторили, впрочем, уже с меньшим энтузиазмом. Но во всех этих дежурных фразах было лишь равнодушие, да и только. Анна скромно встала у стены, превратившись в невидимку и ждала, когда сие действо окончится и им позволят уйти. Она незаметно скользнула взглядом по гостям. Черные фраки, белые рубашки, стеклярус и бисер платьев, и блеск брильянтов. Запах лимона, душного жасмина, мускуса и запах денег и достатка.

С плеча одной из дам, упала шкурка лисы и она, жеманно дернула плечом, словно ей стало неимоверно холодно в этой жаркой и удушливой гостиной, попутно обратив свой взор на рядом стоящего мужчину. Тот лениво улыбнулся, поднял уставшую лисицу с пола и опустив ее ей на плечи, скользнул при этом пальцами по гладкой, как белый мрамор коже.

Анна покраснела до корней волос, будто стала свидетелем до того интимной сцены, что больше достойна темной спальни, нежели гостиной полной чужих людей.

Неожиданно мужчина обернулся и посмотрел на нее. На секунду их глаза встретились, ей показалось будто он улыбнулся и даже подмигнул, но, словно застигнутая за подглядыванием в просвет чужой спальни, она до того смутилась, что тотчас опустила взор, а жар стыда и смущения окрасил сильнее прежнего ее целомудренное белые щеки.

Тяжело было сказать, как долго она так стояла недвижимо. Может всего десять минут, может час, а может целую вечность. Казалось, про нее совсем забыли, мальчишка переходил, словно ценный трофей с плеч на плечи. Может ей и вовсе стоило уйти, а вернуться когда позовут, но ноги отяжелели, а расстояние до двери стало непреодолимым. Она напоминала себе пыльную картину, которую повесили когда-то давно с целью закрыть неровность стены, и лишь на время, но так к ней привыкли, что перестали замечать, а потом и вовсе о ней забыли.

Наконец Матье был выпущен из рук, и гости в тот же миг о нем забыли, а Анна с облегчением смогла вернуться к себе.

Еще с получаса она слышала громкие голоса в гостиной и жеманный женский смех, затем рев двигателей автомобилей и тишина вновь воцарилась на вилле. Часть прислуги была отпущена на выходные, на вилле остался лишь охранник и повар, но и их не было видно и оттого Анне казалось, что все пространство и вечер принадлежит только ей. Так что, уложив Матье спать чуть раньше чем обычно, она поспешила в свою комнату, чтобы, наконец, насладиться одиночеством и теми редкими минутами, когда она принадлежит самой себе.

Ее комната располагалась на первом этаже, и даже имела маленький балкончик, правда тот упирался в скалу, и больше походил на чулан, но она и этому была рада. И если повезет, ветер сменит направление и принесет запах мимозы с фермы неподалеку, такой чужой, но вместе с тем знакомый и родной, напоминающий о доме, о горькой полыни и сладости дикого меда.

Дэвид любил бывать у Жикелей. Ему нравился Гаэль, этот хитрый и пронырливый француз и его экзальтированная жена Мари. Над ними было любопытно наблюдать и занятно рассматривать, не было нужды следить за каждым своим жестом и словом, они ни о чем его не спрашивали, и мало чем интересовались, кроме себя самих, и он не возражал против такого порядка вещей, потому как меньше всего любил, когда к нему лезут в душу. Легкое, ни к чему не обязывающее общество мало знакомых друзей. Их познакомила Сессиль, она была подругой мадам Жикель, и была с ней того же возраста, тогда как Гаэль был ближе по возрасту к нему, и перевалил за четвертый десяток. Они были одного финансового положения, одного статуса, и почти сходного образования, хотя едва ли равного интеллекта, конечно, по мнению Дэвида. Не исключено, что и по мнению Гаэля также, потому как каждый мнит себя умнее другого, таков уж порядок вещей. Словом они были хоть и разной масти, но стоили ту же монету, а потому общение их было гладким и не имело проблем, которые неизменно возникают между людьми, принадлежащими к разным классам, какой бы симпатией не было ознаменовало начало общения.

Конечно, порой он скучал в этой круговерти ограниченных интересов, еды, напитков и других лишенных духовности ценностей, но о себе судил здраво и, будучи человеком рациональным и разумным, считал себя тем, кто по воле рождения не имеет какого бы то ни было творческого таланта, а потому считал, что должен быть счастлив миром материальным и не горевать попусту о том, что ему не доступно. Нет ничего более бессмысленного, чем тянуть себя за шиворот к тому, к чему ты интереса не имеешь в угоду тщеславия. Словом, он наслаждался жизнью в компании, хотя и глупых и легкомысленных, зато веселых и приятных в общении людей. И его это вполне устраивало, потому как девиз его жизни был таков: «будь счастлив с тем, что есть, и не горюй о том, что не имеешь, и иметь не в силах».

Тем вечером много шутили, много смеялись и много выпивали. Он смотрел на Сессиль снова благосклонным взглядом, наслаждаясь ее свежей и сочной красотой, и уже не мог взять в толк, что с ним было вчера и почему он хотел с ней расстаться, когда им было так славно и легко вместе.

Перед тем как отправиться играть в казино в Ниццу выпили еще бутылку шампанского, затем в комнату вошла прислуга. Гувернантка привела ребенка Жикелей, Матье, славного, но робкого и угрюмого мальчишку. Он ему немного напомнил его самого в детстве. Что ж, тем грустнее для Матье, по своему опыту он знал, все любят улыбчивых и славных детей, таких послушных, с льняными волосами, будто ангелочки, а нелюдимых и неразговорчивых как он, увы, никто не любит. Он нахмурился, стараясь избавиться от дурных мыслей, когда краем глаза увидел тень гувернантки у стены, но тут к нему поднесли малыша, верно, его очередь проявлять интерес к ребенку Жикелей. Он потрепал Матье по его жестким курчавым волосам, но скорее из учтивости, нежели из подлинного интереса, и тут же залпом выпил очередной бокал шампанского. Дэвид почувствовал, как тепло и веселье разливается по телу, а напряжение отступает, и уже забыв о малыше и своем несчастном детстве, вновь переключил свое внимание на Сессиль. Ее кожа в этот вечер будто светилась в золотистых бокалах вдовы Клико. С ее округлых плеч скатилась уставшая лиса. Он поднял меховую накидку, соскользнувшую с ее плеч, проведя по плавной округлости изгибов тела, как вдруг поймал на себе чей-то пронзительный взгляд. Будучи человеком внимательным он не мог его не почувствовать, даже когда был слегка пьян, и имея молниеносную реакцию хищного зверя тут же повернулся по направлению к стене и с любопытством стал рассматривать обладателя столь жгучих и пронзительных глаз.

О-о-о! Сколь скрытой страсти, гнева, презрения и неприязни было в том взоре. Огромные, словно темные мерцающие воды, прекрасные черные глаза.

Увидев, что он смотрит на нее, гувернантка тотчас отвела взор, а щеки покрылись стыдливой краской румянца и страха от того, что она была застигнута врасплох, не успев скрыть свои запретные чувства.

Утонченная, хрупкая, с нежной персиковой кожей, в возрасте вечерней красоты, когда бутон розы под лучами солнца уже набрал свой высший цвет, а пережитый закат затронул его первым увяданием природы. Она была женщиной именно того сорта, который ему нравился больше всего, темноволосая, черноглазая, тонкая и гибкая, женщина высокого класса, не на своем месте. Верно не от хорошей жизни, она оказалась в услужении у Жикелей. Он окинул оценивающим взглядом ее фигуру, и тонкие кисти. Да, слишком хороша для этой грустной роли и слишком хороша для дельца Жикеля и его пустой жены. Тут же потеряв интерес к Сессиль, он, тем не менее, с двойной любезностью начал одаривать ее вниманием и жаркими прикосновениями, едва ли уместными в полной людьми гостиной, отчего та, кокетливо и призывно засмеялась и дернула плечом. Ах, если бы Сессиль знала, что эти знаки внимания, которыми так щедро ее в тот вечер одаривал Дэвид, на самом деле предназначались не ей.

Правда к его великому сожалению, вскоре гувернантка исчезла также тихо и бесшумно, как и появилась. С ней исчез и робкий, молчаливой малыш. Он немного о ней еще мечтательно подумал, но уже через минуту выкинул из головы, погрузившись в водоворот шампанского и ночных приключений.

Они вернулись глубоко за полночь, Жикель был пьян сверх своих возможностей, отчего припарковал автомобиль с гулким скрежетом, задев и парапет, и часть вазона с цветами. Вазон в отчаянии покачнулся, но выстоял, чего нельзя было сказать об автомобиле. Левое крыло было как подбитый на боксерском ринге глаз, а фара висела лишь на нитке, с минуты на минуту готовая упасть и разбиться.

– Что ж, в этой битве равных явно победил вазон, – глупо ухмыльнулся Гаэль.

Мадам Жикель завизжала, затем захохотала, Гаэль, сквозь пьяный хмель грозно посмотрел на нее, но тут же расплылся в улыбке.

Дэвид не мог разобрать о чем они говорят из-за шума двигателя, и оттого, что ему пришлось остановить автомобиль далеко от них. Но сцена, разворачивающаяся перед его глазами отчего-то вызвало в нем не смех и веселье, а раздражение. Ему вдруг яростно захотелось отделаться от всей этой компании и остаться одному. Сессиль мирно спала у него на плече, отчего его рука изрядно затекла, не добавляя ему настроения, когда он и так был не в духе. Он деликатно похлопал ее по плечу, затем коснулся щеки, пытаясь разбудить. Она что-то прошептала, но так и не проснулась, он нетерпеливо и почти грубо растормошил ее, и тут же любезно, одев маску сдержанности и галантности, попросил ее выйти из машины. Видимо, несмотря на опьянение, она все же уловила в его голосе раздражение и недовольство, и, обидевшись, яростно хлопнула дверью и скрылась на вилле вслед за Жикелями. А он и рад был тому и, оставшись, наконец, один, облегченно вздохнул.

Ночь была как никогда душная, он с неудовольствием ощутил, как влажна его спина, и, скинув пиджак, остался лишь в тонкой белой рубашке, которая в свете звезд и полумесяца казалась белым флагом капитуляции в черном бархате ночи. Он отцепил накрахмаленный съемный воротник, вышел из автомобиля и закурил.

Взвесь горечи от сладости, но пустоты жизни, в этом ночном воздухе опьяняла и дурманила сильнее всего выпитого за вечер. А запахи и звуки ночи тревожили его чуть захмелевший ум. Так сладко пахнут простыни в ночной прохладе, так горько пахнет смятая герань в руках.

Он подошел к парапету, отделяющему приятность ночи от пугающей черноты бездны и неспешно закурил вторую сигарету, как вдруг увидел неподалеку в точь такое же белое пятно каким выглядел он сам этой ночью.

Белое пятно слегка зашевелилось между черных кипарисов, затем вновь застыло. Он медленно повернулся, сделал шаг назад, уронил, словно невзначай сигарету, точным движением ботинок затушив ее, и отступив в тень, так чтобы его не было видно, принялся ждать.

С этого места ему были лишь видны недвижимые женские руки, в ледяной свечении луны, такие бледные и бескровные, словно руки античной статуи, и такие же совершенные в красоте и плавности изгибов.

Кажется, он уже догадался кто это, но все же, как человек разумный, нуждался в подтверждении своих мыслей, во избежание опасной ошибки, прежде чем решит обнаружить себя.

Через минуту «античная статуя» зашевелилась, и шагнула на дорожку, в полной уверенности, что за ней никто не следит.

Секунду он заколебался, стоит ли пугать ее, но эгоистичные порывы взяли верх и он негромко, но отчетливо произнес:

– Доброй вам ночи.

Анна испуганно обернулась, забавно и вместе с тем трогательно прижав руки к груди, но, увидев кто это, и, по всей видимости, узнав его из лиц гостей сегодня вечером, вспыхнула гневом и такой яростью, что глаза ее заблестели в темноте ночи, как глаза хотя и слабого, но отважного зверя. Через секунду, словно спохватившись, она вновь приняла вид покорный и безразличный, и едва слышно произнесла:

– Вы напугали меня. – И тут же добавила по привычке: – простите, – хотя едва ли ей было о чем просить прощения.

Ее голос звучал тихо, напевно, и так нежно, с легким и едва уловимым русским акцентом, который Дэвид теперь часто встречал в Париже, в связи с грянувшей в России революцией.

Затем, намереваясь как можно скорее удалиться, дабы избежать формального, но едва ли приятного разговора с одним из друзей хозяев, она повернулась по направлению к вилле, и, не оборачиваясь, и не глядя на него, кинула в след: – и доброй вам ночи.

Не ожидав такого краткого ответа и окончания беседы не начавшись, на секунду он был обескуражен и даже раздосадован, но как только Дэвид увидел, что гувернантка вот-вот скроется из виду, быстро пришел в себя и двумя широкими и быстрыми шагами нагнал ее, и фамильярно взяв за локоть, уже с раздражением заявил:

– Позвольте же, я конечно наслышан, что в России другие порядки, но едва ли они отличаются от общепринятых до такой степени, чтобы не проявить даже малейшего дружелюбия к тому, кто к вам был так любезен. И потом, на правах друга мадам и месье Жикель, я бы хотел узнать, что вы делали в саду в столь поздний час, в целях безопасности разумеется, – нарочито важно спросил он. – Хотя сам, едва ли не засмеялся от сказанной им глупости и того важного высокомерия, который он напустил на себя, чтобы усмирить ее строптивый дух.

И снова резкий взгляд, но тихий и покорный голос, никак не вязавшейся с теми чувствами, которые явно обуревали ее:

– Давно не было столь душной ночи. Я решила погулять в саду, порой до нас доносится запах мимозы с соседней фермы. Ведь полночь, как раз тот час…, – и она споткнулась на полуслове, решив, по всей видимости, что слишком много сказала. – Простите, что напугала вас, – уже сухо добавила она, и мягко, но решительно высвободила руку из его ладони.

– Скорее это я должен просить прощения, что напугал вас. – тотчас смягчился он. –Должен признаться, мною двигало лишь праздное любопытство, и позвольте представиться. Дэвид Маршалл. – Он хотел добавить и свой статус человека состоятельного и все регалии, что принадлежали ему, для большего значения в глазах дамы, но решил что для этой обстановки, в ночи и на Лазурном побережье это будет ни к чему.

– Анна Лемешева, – коротко представилась она, – няня малыша, хотя, вы итак об этом знаете, – добавила в конце и замолчала. Она сознательно назвала свое девичье имя, и хотя если бы ее спросили о причине этого поступка, едва ли она слаженно и гладко могла бы объяснить ее, однако же, в душе она знала, что причина та, лежит в желании отринуть от себя все прошлое, и начать жить заново, как если бы не было всех горестей и печалей, и только вчера она покинула отчий дом на старенькой бричке, мерно покачиваясь в такт уходящей дороги вдаль.

– Мммм, Энн, – на английский манер произнес он, и в глухой ночи это прозвучало так фамильярно, что почти интимно.

Анна посмотрела на него с неодобрением, но с любопытством. Он выглядел так, как выглядят все англичане в ее представление, хотя она их знала не много. Высокий, с крупной прямой костью, с удлиненным лицом и тяжелым подбородком. Она не могла бы назвать его красивым, но он был мужественен и полон той красоты и силы, которая свойственна большому и крупному животному. Но самым примечательным были глаза, нет, не голубые, а темное-синие глаза, хотя, может это лишь кажется в свете нежного полумесяца. Во всем его внешнем виде была и собранность и некоторая развязность. Он был сдержан, но раскован, словом он был прекрасен в странном хаосе порядка. Ясно было одно, шутить с ним не стоило, и она мысленно решила как можно скорее скрыться, при том не обидев и оскорбив его, ибо, даже не зная его намерений, не трудно было о них догадаться этой темной ночью.

– Ничего страшного, моя вина, пожалуй, это я слишком пуглива, но прошу простить меня, час поздний, – осторожно произнесла она, пытаясь окончить разговор и как можно быстрее уйти.

– Не желаете ли пройтись? – как ни в чем не бывало, спросил ее он, сделав вид, что не слушал ее вовсе, и естественно, как если бы вместо отказа, услышал предложение побыть наедине с ней, предложил руку, чтобы она могла о нее опереться.

Анна была сбита с толку такой наглостью, она уже хотела резко оборвать его, но вспомнив, в сотый раз, кто она и где, и что этот отказ ей может дорого обойтись, застыла на месте и почти с мольбой произнесла:

– Кругом темно, не стоит, право…

– Не бойтесь, я джентльмен, – и вновь протянул ей руку, тем самым давая понять, что не принимает отказа. Затем шутливо и мягко добавил: – по большей части и лишь тогда, когда мне джентльменство навредить не может. – Он обескураживающе улыбнулся, и стал выглядеть добряком, впрочем, все с тем же цепким и холодным взглядом.

Неожиданно для себя, она оперлась о ее руку, и словно в одночасье, уверовав, ведомая пастырем, шагнула с ним во тьму.

Оказалось, месяц и звезды освещали не хуже самого яркого фонаря, и подъездная дорожка на виллу была как на ладони. И нет больше тьмы, и, кажется все так спокойно, но сердце, сердце ее билось так часто и так гулко, и от страха, и от трепета, оттого что это первое приключение, случившееся с ней за многие, многие годы житейских проблем и тягот. Она шла рука об руку с мужчиной, наедине, в ночи. В сознании всплыла схожая картина прошлого, но, не желая бередить сегодня раны, устав от бесплодных терзаний вины за эти годы, она словно стерла их из памяти, хотя бы на минуту. И есть лишь он и есть она, и сладко-горький вкус мимозы в жаркой летней ночи, и где-то там в ногах тревожно вздрагивает и трепещет безбрежный и бескрайний океан.

– Вы англичанин? – неожиданно спросила Анна.

– Шотландец, – поправил ее Дэвид.

Анна не видела в том никакой разницы, но если он ее поправил, значит, смысл в том был.

– Я из клана МакДональдов, – добавил он важно.

Анне и это ни о чем не говорило, но если он обратил на сей факт ее внимание, верно и это для него что-то да значит.

– Давно ли вы работаете у Жикелей? – прервал он ее размышления, по всей видимости не имея интереса к той теме, которую начала Анна.

– Почти что два года, – также кратко и лаконично ответила она, но затем, подумав, что раз уж она согласилась на прогулку, добровольно и без принуждения, будет крайне неучтиво продолжать оставаться в дурном расположении духа и пренебрегать беседой, и она неловко, словно за эти годы разучилась говорить, продолжила:

– На самом деле, мне несказанно повезло, с тех пор, как мы… часть нас … когда не стало, все изменилось, и мы вынуждены были все бросить и я…, – она с трудом подбирала слова, чтобы объяснить, не вдаваясь в подробности, все то, что произошло с ней, и с ее Отечеством, но как такое объяснишь в двух словах, чтобы все объяснить, а главное понять, и целой ночи будет мало.

– Вы бежали от революции, мне очень жаль это слышать, уверен, вам пришлось многое пережить, оказавшись вдали от дома, но я рад, что вы нашли работу у Жикелей. Они, если и не прекрасные люди, то не худшие из возможных, – заключил за нее он.

Она удивленно посмотрела на него, и его невозмутимый вид и улыбку, всю ту же мягкую, и вкрадчивую и улыбнулась в ответ. Честно признаться, она и рада была, что не пришлось ничего объяснять. Может он все понял без слов, а может, не желал ничего слушать, потому что был к тому равнодушен. Второй вариант ей нравился чуть меньше.

– На самом деле я практически сразу нашла работу, все же когда то я была гувернанткой, и учителем французского, так что, я на своем месте, и все в жизни случилось не случайно, – глухо произнесла она, и тут же добавила: – Как вам нравится Лазурное побережье? – стараясь оживить этот деревянный и недвижимый разговор спросила Анна.

– Прекрасно! – все с тем же оптимизмом заверил он. – Множество развлечений, и климат, климат, особенно оттуда, откуда я родом. Там лишь дождь и сырость, и скалы. А здесь, я наслаждаюсь солнцем и теплом, – и, сказав это он остановился и повернулся лицом к ней. Казалось, он утомился говорить, и рад был как можно скорее закончить разговор. Его глаза горели каким-то лихорадочным пламенем, он ловко, нежно и вместе с тем требовательно обнял ее за талию, а другой рукой взял ее ладонь в свою и прижав ее бескровные пальцы к своим губам нежно поцеловал их. Словно этого он и ждал все это время, а разговаривая лишь мучился, стремясь скорее приступить к тому, чего желал и что умел лучше всего.

Она растерянно замерла и спокойно, но серьезно заявила:

– Мне кажется, мы неправильно друг друга поняли.

– Не может этого быть? – театрально удивился он, и как ни в чем не бывало, прижимая Анну лишь теснее к себе продолжил: – Вы восхитительны Энн, а я слишком стар, я зрелый мужчина и не в моих намерения слишком долго ходить вокруг да около. Мой возраст не для долгих игр. Я не встречал столь красивых женщин как вы, и говорю об этом прямо. Надеюсь, вы понимаете о чем я?

«Как щедро он расточает картонные комплименты» , – подумала Анна и деликатно, но настойчиво попыталась высвободиться из его крепких рук. Она напряглась уже приготовившись бороться с сопротивлением, но к ее удивлению он легко отпустил ее, и с невозмутимой улыбкой продолжил:

– Мы можем отправиться завтра в Ниццу. Вы бывали в казино де ля Жете променаде? Редкой несуразности дворец, но так по-французски и с излишеством. Лишенный вкуса, но все же стоит посмотреть, хотя бы раз.

– Боюсь в этом моя вина, я повела себя не слишком благоразумно, и дала вам ложный повод думать обо мне фривольно, быть может, это разность языка или культур, хотя едва ли это снимаете с меня вины. Прошу меня простить, и принять мой окончательный отказ, – строго и тоном, лишенным эмоций произнесла она.

Он закусил нижнюю губу, пожал плечами, и к ее удивлению сказал:

– Ну что ж, я джентльмен, как и сказал, поэтому все что угодно, но лишь по вашей воле! – и как ни в чем не бывало, подал ей руку для обратного пути.

Она была готова к его гневу и даже натиску против желания, но он будто потерял к ней интерес. Дэвид был все также приветлив, и ни словом, ни взглядом не дал ей понять, что оскорблен или обижен, будто бы сцены, развернувшейся минуту назад в этой бархатной ночи, и вовсе не было. И это сбило ее с толку, и сказать по чести, даже оскорбило.

Они также странно расстались, как и встретились. Каждый пошел своей дорогой: он на виллу, а она в пристройку для прислуги. Вернувшись в свою маленькую комнатку, Анна спешно разделась, и, улегшись на узкую кровать служанки горько расплакалась. Чувство глубокого одиночества, и затерянности в этом мире, захлестнуло и с головой накрыло ее будто огромная морская волна. Она плакала об ушедших родителях, о своем доме, о Николае, но больше всего она плакала о себе, о жизни, что почти прожита, о будущем, которого нет, и о прошлом, что не вернешь. Вина, тяжелая, будто камень, легла на сердце. Ей казалось, что она могла, что-то сделать по-другому в этой жизни, свернуть в другую сторону, смолчать, где сказанное лишне, или явить свой голос там, где по малодушию или из страха она смолчала. В этот миг, ее жизнь представилась ей чередой неверных решений и ошибок, и исход, оттого так грустен и печален, оттого, что все, что сделано было не так или не сделано было вовсе. И хотя разум говорил ей, что все случилось так, как и должно было случиться. Ведь разве ж маленький человек волен над своей судьбой? Но сердце стонало и плакало, ввергая в хаос остатки ясности рассудка. Ее мучило и чувство вины перед Николаем, и не только, и не столько, потому что он погиб, а она ничего не сделала, а оттого что его образ за эти годы почти стерся из памяти, оставив лишь горечь утраты, а любовь, казавшаяся истинной истончилась и исчезла. И сегодня, стоя в ночи в жарких объятиях сильного мужчины, она осознала это так ясно и так явственно, что пришла в ужас от чувств, которые снова может испытывать, и которых избежала, лишь из страха вновь почувствовать себя живой. Но разве ж такое возможно? И разве ж и настоящая любовь стирается с годами? Ответа нет.

Наконец устав от слез и терзаний Анна затихла. Она легла на спину, и сложила руки на груди, словно отправлялась в последний путь. Голова ее кружилась, и ей казалось, будто она на дне глубокой узкой лодки, а волны качают ее то вверх, то вниз, неся в глубокие темные воды неизвестности, где нет ни берега, ни горизонта. И в этих расстроенных чувствах, наконец, под утро, уснула.

Дэвид всегда вставал рано, он любил утренние часы в одиночестве, с чашкой кофе, свежей газетой и сигаретой. Он наслаждался этим, он вкушал то счастье ложками и пил его из чаши жадными глотками. Так и сегодня, попросив прислугу подать кофе на террасу, он как обычно планировал насладиться утренней прохладой, наблюдая как горизонт окрасится в цвет красный, в цвет пурпура, разливаясь по темной глади волны, и лишь затем появится солнце, рассеяв мрак своими острыми янтарными лучами.

Но сегодня все пошло не так. Сегодня ему было не до восхода и не до газеты. Он лишь глотнул кофе, выкурил три сигареты, одна за одной, и нетерпеливо постукивая пальцами по чуть влажному от росы дереву в сотый раз посмотрел на виллу.

Наконец в двери появился еще заспанный Гаэль, и Дэвид облегченно про себя выдохнул. Нет, конечно же, он не скучал по нему, и едва ли так уж сильно жаждал его видеть, но события вчерашней ночи, окрасили, как солнце окрашивает небо, его пребывание на вилле Жикелей в алый цвет. Давно уже он не был увлечен женщиной так сильно как после вчерашнего отказа. Тем более отказ тот был сродни согласию, и если бы он действительно увидел в ее глазах неприязнь, тогда он точно отступил бы. Не в его возрасте и не в его характере было терять время на тех, кому он безразличен, потому что только мазохист, может желать того, кому он не нужен. А уж он таким не был. Ее отказ был продиктован явно другими причинами, и ему необходимо было узнать какими, чтобы понять, как с этим быть.

Он с нарочитой расслабленностью облокотился на стул, положив ногу на ногу, и лениво улыбнувшись, будто в голове его не было ни одной путной мысли, а сам он был прост и понятен, как белый чистый лист, заговорил о делах пустых и ничего не значащих, но лишь до той поры, пока словно невзначай, из праздного любопытства не сказал:

– Как жаль, что ты нанял новую гувернантку, я уже хотел порекомендовать тебе одну даму, хотя и преклонных лет, но с опытом, и само собой, разумеется, из Шотландии, как иначе, тем более с прекрасными рекомендациями…, – и сказав это так, будто нечаянно обронил салфетку, отвернулся от Гаэля и посмотрел куда-то вдаль, будто уже и сам к сказанному потерял интерес.

И как бы ни был отстранен вид Дэвида, Жикель слегка удивился такому повороту в беседе, но убаюканный простой и открытой улыбкой Маршалла, последовавшей после этого, так ни о чем и не догадавшись, заговорил:

– Что ты, Мари и слушать не хочет ни о ком, кроме русской гувернантки, ей кажется, что Матье необходимо знать язык своих предков, но Анна настолько молчалива и угрюма, что по мне он и на французском скоро перестанет говорить, если еще немного побудет с ней. Только ведь кажется я тебе все это уже рассказывал. Видимо ты меня не слушал, – полушутливо заметил Гаэль.

«Конечно, не слушал», – подумал Дэвид, да если бы он слушал все глупости, что говорят люди, он бы наверняка уже сошел с ума, но вслух спросил:

– Неужели ты взял гувернантку без рекомендаций? И даже не знаешь, откуда она? Опрометчиво с твоей стороны, – кинул наживку Маршалл.

Задетый этим замечанием, Гаэль раздраженно добавил: – С чего ты взял, что я мог так поступить? Ее порекомендовала мадам Мейран, добрая подруга матери Мари, она Анну знала лично. Кстати у себя в России она была богатой вдовой, ей принадлежала текстильная фабрика, но когда пришлось покидать страну, ее управляющий, отправил ее пароходом, а сам уверил, что все уладит, и все-таки вывезет часть состояния, следом за ней. И что ты думаешь? Пропал! По мне так он просто обманул ее, украл все состояние и скрылся. Вот только она не верит, убеждена, что с ним стряслось что-то, а иначе бы так не поступил. Толи глупа, толи наивна. В общем, здесь она оказалась без средств к существованию, и только благодаря Мари, и ее нежному сердцу, которая любит сирых и убогих, она не пропала где-нибудь на улицах Парижа. Тем более французский все-таки она знает сносно, – высокомерно заметил он.

Дэвид уловил в его голосе явную неприязнь к Энн, но пока не знал с чем это связано. Хотя теперь немного зная Энн, он не был удивлен такому отношению со стороны Гаэля, скорее всего Жикель попытался соблазнить ее, но ему это не удалось, а уж в этом он был уверен, и теперь тот исходит желчью и ядом, как исходил любой другой бы на его месте, имея перед глазами образец редкой женской красоты, который не доступен. И потом, что бы тот не говорил, Дэвид уже давно не верил ни одному людскому слову, потому как, прежде всего, всегда надо первым делом понять почему человек это говорит, и зачем, и только потом судить о том правдивы или лживы его высказывания. Так и теперь, все сказанное Жикелем, Дэвид хотя и слушал, но с той долей критика, которая бы позволяла ему не принимать на веру все сказанное.

– Выходит она из благородной и состоятельный семьи? – спросил Дэвид.

– Пф-ф-ф. Совсем нет, все благодаря мужу. Вот так подумаешь, вроде глупа и наивна, а потом посмотришь и по другому взглянешь, может не так глупа, и уж точно не наивна, – смеясь добавил Гаэль.

– Что ты имеешь ввиду? – переспросил Дэвид.

– Все богатство прошлого досталось ей от мужа, который помер в день венчания. Вообще странная история. Но жена верит в сентиментальную сказку о вечной любви, а переубеждать женщину, как ты сам знаешь дело бесполезное. Это кстати тоже одна из причин, почему Мари ее держит, из-за этой слезливой истории.

– Так в чем суть истории? – уже нетерпеливо переспросил Дэвид и тут же спохватился, что может своим тоном выдать интерес к Энн.

– Я ничего и сам толком не понял, если честно, вроде бы она работала в одном семействе, а там ее пытался соблазнить хозяин, но неудачно, зато удачно соблазнил друг хозяина, – цинично засмеялся Гаэль. – И закончилась бы эта история ничем, уверен, что он бы ее оставил в скорости, как только бы она ему наскучила, и женился бы, к примеру, на богатой и благородной даме, как часто и бывает в жизни, только вот на ее счастье, местные разбойники ранили его, и он, умирая, на смертном одре, венчался с ней, только для того, чтоб оставить ей свое наследство. Как же сильно верно она его околдовала. Вот такая история, как раз для женского бульварного романа, – скептически заметил Жикель.

Дэвид считал Гаэля редким сплетников, так что не был удивлен такому детальному рассказу, надо было лишь правильно подвести его к этому, и он не сомневался, тот расскажет все и даже больше, без усилий. Но вот продолжать расспросы было уже опасно, тем более он узнал все, что ему необходимо было знать. Более того он узнал даже то, что знать и не хотел, а потому сделав вид, будто потерял интерес к этой теме, заговорил о планах на день.

– Хочу избавиться от Сессиль, – неожиданно произнес он.

Гаэль удивленно посмотрел на него, затем засмеялся и спросил: – Так скоро? Мари будет расстроена. Боюсь, нам после этого тяжело будет остаться друзьями, – пошутил Жикель, – но обещай не сообщать ей об этом до отъезда, и умоляю, не сообщай ей об этом в нашем доме, не хочу становиться свидетелем драмы и эти женские слезы, терпеть не могу их.

Дэвид про себя подумал, что это по больше мере странно, и как они могли перестать быть друзьями, когда они никогда друзьями не были, а совместное времяпрепровождение и попойки, не повод для душевной близости, но вслух сказал:

– Лучше я найду твоей жене новую подругу, – и, затянувшись сигаретой, засмеялся, затем добавил: – Можешь не беспокоиться, до отъезда я не предприму никаких шагов, в конце концов, ее общество не настолько невыносимо, чтобы невозможно было потерпеть хотя бы два дня. Именно столько он планировал оставаться в Теуль-сюр-мер до отбытия в Калле, а потом в Париж по делам.

– Ты поедешь в Ниццу с нами? Со мной и Мари? Да и Сессиль устала от скуки на вилле и хочет присоединиться к нам. После полудня? Как тебе? Вначале по магазинам, а потом останемся там на ужин.

– Не могу присоединиться к вам, у меня дела в Ницце, мне необходимо все уладить до отъезда. Поезд в четверг, осталось два дня. Так, где вы будете?

– В казино конечно! – с энтузиазмом воскликнул он. – И там же поужинаем.

– Де ла Жете променаде? – уточнил Дэвид.

– Конечно, единственное приличное место в Ницце.

– Если я успею все уладить, то присоединюсь к вам, – солгал Дэвид, даже не планируя к ним присоединяться. Надо отдать должное, не все, что он сказал, было ложью, у него и правда были дела в Ницце, но совсем ненадолго, вот только он не горел желания проводить еще один вечер с Жикелями и Сессиль. В глубине души он не хотел оставаться и здесь, может быть, даже пора было возвращаться в Глазго, Франция порядком утомила его. Хотя дела, дела. По крайней мере, в Париж ему все же придется вернуться. Положа руку на сердце, ему надоело курсировать из ресторана на виллу, из виллы в ресторан, будто кораблю, запертому в узком пространстве русла реки. Он сейчас как никогда остро почувствовал: пора возвращаться в море.

Он никогда не был привязан к месту, его дом, там, где ему нравится, и как только ему нравиться переставало, пора было менять дом. Он любил родную Шотландию, любил голые скалы и сырость, и ветер, и море, но также сильно как любил, так же легко ее покинул. Как горячо любимую, но опостылевшую своей суровостью женщину. Он любил Париж, за его разгул и размах, за роскошь и грязь, но устав от праздника и плотских утех, бежал на Лазурный берег, словно залечивать раны, и был здесь счастлив, но лишь до той поры, пока не начинал тяготиться однообразием и слишком теплым солнцем, и слишком ласковым прибоем. Он был везде и нигде. Часть всего, и одновременно ничей.

Иногда он уставал и от себя, и где-то в глубине душе его закрадывалось опасение, может с ним, что то не так. Почему он так черств и пуст внутри, словно обветрен на море страстей, но не желая капаться в бесплодных поисках и явно осознавая, что истины не найти, так как будучи человеком рациональным и здравым, отгонял от себя все пустое, что не несло в себе пользы, а лишь могло разрушить пусть и не правильно выстроенный и не верный, однако же крепкий мир внутри себя.

Энн. Вспомнил он. Только интерес к ней держал его теперь на опостылевшей вилле, со скучными, пустыми и никчемными людьми.

Солнце сегодня, казалось, сошло с ума, оно жарило и палило, будто стремясь выжечь все живое, что рискнуло вырасти и расцвести на эти отвесных красных скалах.

Вилла опустела, и Анна решила отправиться с Матье на пляж позже обычного, презрев привычный распорядок дня и лишь тогда, когда спадет полуденный зной. Она не знала, вернуться ли к ужину Жикели. Мадам никогда не ставила ее в известность, а она не спрашивала. И потом, есть она, или нет ее, едва ли это повлияло бы на ее жизнь и даже на жизнь малыша.

Спустившись на пляж, Анна увидела, что в единственном затененном месте на пляже, где обычно располагалась она сама, расположились Остеррайхи. Выбора не было, пришлось остаться прямо на солнце. Она постелила плед, и постаралась сесть так, чтобы хотя бы лицо и шея были в тени. Впрочем, все было тщетно. Опершись об огромный валун, она крест накрест сложила ноги, накрыв их по возможности подолом платья, чтобы не слишком сильно припекало, и повязав платок на голову на русский манер, зорко следила за ребенком, который меж тем, как и любой ребенок был лишь рад солнышку и весело играл галькой.

Остеррайхи в своих одинаковых купальных костюмах, как спортивная команда, то бежали к воде, то секунду искупавшись, уже бежали обратно, и даже на их кислых лицах, начала играть улыбка.

Все же на лазурном побережье хорошо лишь тому, кому оно принадлежит, – грустно подумала Анна, уже уставшая за какие-то пять минут проведенных на солнце.

– Со скрещенными вот так ногами, вы похожи на русалку, выкинутую океаном на берег. – Неожиданно прозвучал голос сзади.

Анна резко обернулась. Перед ней стоял Дэвид. В легком летнем костюме, без пиджака, лишь в рубашке и полу расстёгнутом жилете, брюках, засученных до колена и босыми ногами, тогда как ботинки были в руках. Такой свежий и отдохнувший и такой вызывающе праздный.

Бесцеремонно кинув вещи рядом с ней, он уселся боком в ее ногах, отчего солнце растворяло его лицо в свете, и ей были видны лишь его подбородок и шея в вырезе расстегнутой рубахе.

Видя его она испытала какое-то неподконтрольное ей беспокойство и раздражение. Стараясь незаметно стянуть с головы, нелепо подвязанный от солнца платок, она не желая того взъерошила волосы, отчего даже не глядя на себя в зеркало, знала, какой нелепый и несуразный вид у нее сейчас.

Анна закрыла лицо рукой от солнца, пытаясь рассмотреть его, и сухо и формально и все еще злясь и на него и на себя произнесла:

– Добрый день, Месье Маршалл, – при этом оставив не то шутку, не то комплимент про русалку без внимания.

Казалось, после ее холодного приветствия он вновь потерял интерес к ней. Дэвид стал с любопытством рассматривать семью Остеррайхов. Вот только интерес тот был сродни интересу орнитолога. Было в том интересе не только любопытство, но и равнодушие, ведь как бы не была забавна букашка, едва ли ее судьба, в полной мере интересна ученому, а если и интересна, то только в связи с той пользой, которую можно из этого извлечь.