Читать книгу Тайна старых картин - Наталья Хабибулина - Страница 1

Год 1910, декабрь.

В доме купца первой гильдии, Лыткина Гордея Устиновича, царила суматоха, как от нашествия Батыя: готовились к Рождеству. Во всех комнатах второго этажа большого дома со стен были сняты образа, картины, зеркала. Тяжелые шкафы, комоды и диваны выдвинуты на середины комнат. Сняты драпировки с окон и дверей. Китайские ковры и разного вида половички вынесены на большой двор, развешены по заборам и разбросаны по чистому снежному покрову: ночью выпал новый снег, прикрыв уже притоптанный и посеревший белым девственным покрывалом. Из сундуков и скрыней извлечены платья и кафтаны, праздничные скатерти и салфетки.

По комнатам, с подоткнутыми подолами, босиком, сновала прислуга и нанятые деревенские девки, таскали ведра, ушаты с водой, всюду стояли швабры, веники, валялись мочалки и тряпки. С больших стремянок протирались и мылись хрустальные люстры и тяжелые канделябры, вставлялись свежие свечи, которые будут зажжены лишь в сочельник. Весь дом пропах деревянным маслом со скипидаром, которым полировалась мебель.

Из открытых дверей нижнего этажа, где располагались комнаты прислуги, кухня и дворницкая, валил густой пар: там кухарка и две её дочери стирали белье.

Кучер Данила в окружении хозяйской детворы и кухаркиного сынишки чинил сани, чистил стойла, осматривал лошадей: Лыткин любил выехать на своей тройке в Рождественские катания, устроить экспромтом бега. В простые зимние дни купец лошадей берёг, в Собрание ездил на извозчике, или же запрягалась старая лошадь Уфимка, которая имела привычку остановиться вдруг посреди улицы и находиться в состоянии задумчивости некоторое время. Хлестать её было бесполезно, да и хозяин кучеру запретил это делать, по-своему жалея клячу. А своих рысаков под присмотром Данилы лишь водил по двору, «прогуливал».

Старшие дети, Михаил и Дарья, вместе с матерью своею Домной Кузьминишной, высокой статной женщиной, с броской красотой белого лица, ехали на рынок и в магазины за рождественскими припасами. Купить надо было много, не прогадать бы и с ценами, найти, где торговля дешевле: Домна Кузьминишна цену копейки знала, хозяйкой была разумно рачительной, чем и вызывала уважение своего мужа Гордея Устиновича, и ставилась другим в пример. Продукты всегда были свежими и первосортными, хотя порой приходилось подолгу торговаться, что у молодежи вызывало некоторое раздражение, особенно нервничал сын Михаил, студент Московской практической коммерческой академии. По его мнению, стоять возле громко спорящей матушки было не comme il faut, как он сам выражался – в академии преподавали французский язык, чем молодой человек весьма гордился, и не пропускал возможности воспользоваться знанием языка. Мимо постоянно сновали хорошенькие барышни с сопровождающими их няньками и гувернантками, и, видя, как купчиха торгуется за лишний фунт мяса, прыскали в пушистые варежки и стреляли глазками на красивого студентика, который тотчас же покрывался свекольным румянцем и старался отодвинуться от громкоголосой родительницы своей.

Старшая дочь Лыткиных Дарья нрава была более терпеливого и спокойного. Девушка блистала необычайной красотой. Большие серые глаза, обведенные черными длинными ресницами, под изогнутыми, будто вычерченными бровями, алые полные губы, нежный румянец на персиковых щеках, тонкая талия и полная грудь сводили с ума всех молодых людей города, знакомых с семьей Лыткина лично или же едва знающих их.Но на взгляды, бросаемые на неё, девушка сама не обращала решительно никакого внимания. Трудно было сказать, что занимало мысли молоденькой чаровницы, но в глазах её была некая отрешенность, хотя слова матушки она схватывала тотчас же, стоило только той обратиться к дочери.

В один день куплены были лишь мясные продукты, которые заняли весь возок. За рыбой и птицей предполагалось ехать на следующий день. Сама купчиха с детьми отправилась за подарками младшим детям, прислуге и родственникам. Старшим детям подарки были куплены раньше, упакованы и спрятаны надежно в библиотеке хозяина дома. Следовало купить и множество сладостей. Без них и ёлка не украшалась.

Сама же пушистая красавица намедни была привезена из хвойного лесного бора, расположенного в семи верстах от города, и так же спрятана в дальнем подвале, за баней, куда детям строго настрого запрещалось заходить. Да никто из них и не решился бы спуститься в черную пропасть глубокого погреба, внутрь которого вели старые каменные ступени крутой лестницы. Нянька каждому из детей в свое время рассказывала ужасы об обитателях каменного мешка, хотя Домна Кузьминишна каждый раз ругала старуху за глупости, но дети слушали ту с нескрываемым вниманием, тихонько повизгивая от страха. Таким образом, тайное убежище огромной елки оставалось нераскрытым. Тем радостнее было видеть восхищение детей, входивших в зал с наряженной красавицей в первые часы Рождества.

В нашем же повествовании этот подвал с его лестницей станет частью декорации страшного спектакля, задуманного неизвестным злодеем. А пока… Впереди весёлое Рождество!

Год 1955, январь

Дубовик сидел в своем кабинете. Повернувшись вполоборота, он с интересом разглядывал картину в тяжелой резной раме, стоящую на стульях у стены напротив окна.

Над головой подполковника висел лишь один портрет – самого главного чекиста страны, поэтому появление странной картины в кабинете без его ведома, вызвало у него удивление и раздражение, но, по своей обычной привычке, он осмотрел полотно более внимательно, прочитал подпись автора внизу на правой стороне и задумался.

Дверь тихо скрипнула, и в проеме показалось голова Тамары Тумановой, замполита Управления.

– Андрей, к тебе можно?

– Тамара? Заходи! – Дубовик приветственно кивнул Тумановой и рукой показал на стул у приставного стола.

– Занят созерцанием художественного произведения? – улыбаясь, спросила Тамара, присаживаясь к столу.

– Ты, кстати, не можешь мне сказать, как это появилось в моем кабинете в мое отсутствие? – наконец, повернувшись к ней, спросил Дубовик.

– У нас теперь у всех есть нечто подобное: Степаныч всем разнес, нашел в подвале целую художественную галерею. Ерохин сказал, что ты сам решишь, куда её повесить. Он и занес к тебе.

– Ну, то, что ей здесь не место – это не обсуждаемо, Ерохину за это выговор, а вот содержание самой картины вызывает у меня кое-какие вопросы… – подполковник опять бросил взгляд в сторону яркого полотна. – Весьма интересная вещь… Загадочная… Таинственная…

– Слушай, Андрей, что ты там опять увидел? Очередное убийство? – с иронией спросила Туманова. – Притягивает же тебя к подобным вещам, как магнитом! И хочется тебе мозги об это ломать? И рассуждать тут не о чем! Мещанство и не более!

– Напрасно иронизируешь, – спокойно ответил Дубовик. – Рассуждения – зарядка для ума. А насчет убийства… Ты посмотри на подпись внизу картины.

– Знаешь, товарищ подполковник, порой мне кажется, что если в нашей стране не останется ни одного преступника, ты сам лично начнешь их лепить! Чего тебе спокойно не живется? Ну, что ты там увидел? – она укоризненно посмотрела на Дубовика. – Верно говорит наш генерал: тебя надо пережить, как наводнение или ураган – закрыть глаза, стиснуть зубы и молча ждать, когда всё закончится!

Услышав эти слова, Дубовик расхохотался:

– Ну, вот видишь, генерал понимает, а ты не желаешь!.. А ещё другом называешься! Лучше посмотри, чья фамилия там стоит!

Он вышел из-за стола и, обняв Туманову за плечи, насильно подвел к картине.

Она, обреченно вздохнув, сказала:

– Ну, куда от тебя денешься? И как твоя молодая жена тебя терпит?

– Она не терпит, она меня любит! Как, впрочем, и я её! – улыбаясь, заявил Дубовик.

– О, уж про вашу любовь по всему управлению ходят разговоры! С этим не поспоришь! Ладно, что тут нацарапано? – она наклонилась к нижнему краю полотна и попыталась прочесть имя автора: – Слушай, что-то я не очень разберу… «А…», «…гл…»… «Аглая…», дальше непонятно… Можешь сам сказать, или обязательно мне самой с этим разбираться?

– Подпись гласит: «Аглая Лыткина, 1910 год». Улавливаешь?

– И что? Это твоя родственница? – опять усмехнулась Туманова, но Дубовик не обратил никакого внимания на её иронию, лишь, улыбнувшись, сказал, что историю своего города надо знать!

– Ты мне лучше скажи, чей это дом, в котором расположено наше Управление? – он взял её за локоть и подвел назад к столу: – Садись, поговорим…

– Зачем это тебе? – удивилась она, а потом махнула рукой: – И чего я спрашиваю? Трудно с тобой, подполковник… – она вздохнула. – Князей Уборевичей это дом, и думаю, что ты об этом знаешь не хуже меня!.. Хитрец!.. Ну, может быть, скажешь, что тебя так заинтересовало в этой картине?

– Позже, Тамарочка, позже!.. Я и сам пока до конца не могу понять, что в ней не так… Но фамилии эти мне, несмотря на твою иронию, кое о чем говорят!.. Постараюсь разобраться. А сейчас перейдем к делам насущным.

Туманова возмущенно фыркнула:

– Как же ты любишь заинтриговать!..

Год 1910, декабрь

В вечер перед сочельником, когда уже весь дом Лыткиных после грандиозной уборки дышал чистотой и свежестью, наполняя комнаты благоуханием цветов в жардиньерках, запахом лампадок под образами и теплом жарко протопленных печей, вся детвора вместе с нянькой во главе с самой Домной Кузьминишной, собралась в гостиной за огромным овальным столом. Младшие дети под руководством старшей дочери Дарьи склеивали из цветной бумаги ёлочные цепи и фонари. Матушка с нянькой упаковывали подарки для прислуги, обсуждая, кому и что вложить в коробочку, чтобы никого не обидеть. Домна Кузьминишна при этом добавляла кому пятачок, кому и гривенник. Свою прислугу купчиха Лыткина хоть и держала в строгости, но никогда не порола и не наказывала, а в праздники, особенно в Рождество и Пасху, в меру баловала.

Сын Михаил вслух читал «Сказки голубой феи» Лидии Чарской, а средняя дочь Аглая сидела отдельно ото всех на мягком диване, обитом, как и вся мебель гостиной, шелковой стеганой тканью в желто-зеленых тонах с китайским орнаментом, спинка которого заканчивалась богато оформленной резной полочкой с расставленными по ней дорогими безделушками.

Вообще, вся обстановка дома Лыткиных была богатой и добротной. Гардеробы, комоды, салонные столики, венские стулья были выполнены из клена, дуба, карельской березы со вставками из тисненого металла и поливной керамики. Картины, писанные маслом, вышитые гарусом и даже бисерные, и огромные зеркала – всё в дорогих рамах. Ширмочки, пуфики, подушки обтянуты шёлком в модных серо-зеленых, сиренево-розовых тонах, обработаны золоченым тиснением. Канделябры и модные бра выполнены из металла резным цветочным орнаментом.

«Красный» угол – с образами в серебряных вызолоченных ризах, портрет Государя Императора – в золоченой раме, серебряные лампадки, иконы в дорогих окладах – всё дышало патриархальностью и незыблемостью христианской веры.

Предрождественский Филиппов пост семья соблюдала со всей строгостью. Но домашние никогда не испытывали ущемленности в еде: все сорок дней на стол подавались ароматные щи и супы из разных круп с капустой, грибами и картофелем, вкуснейшие каши также с грибами, фруктами, политые свежим прованским маслом. Китайский чай пили с миндальным молоком, вареньем. Кухарка Аксинья была мастерицей печь ноздреватый хлеб с хрустящей корочкой, лепешки из гречневой и овсяной муки, которые дети с удовольствием макали в мед. Отец, возвращаясь вечером из своей торговой конторы, никогда не забывал одарить всех детей сахарными петушками или тянучками, за которыми отправлял в соседнюю лавку приказчика Макара.

Сам Лыткин занимался торговлей мануфактурой, за которой раз в месяц ездил по ткацким фабрикам, делая оптовые закупки. Иной раз возил с собой старших детей, таким образом, приобщая их к своему делу, переводя его на семейный подряд.

На сочельник уже было приготовлено праздничное сочиво – сладкие пшеничные и рисовые каши с изюмом. И к Рождественскому столу все было закуплено. В кладовой на полках уже остывали холодцы, фаршированная свиная голова, заливные стерляди и языки говяжьи, на чистых холстинах разложены выпотрошенные и промытые тушки поросят, зайцев, индюшки, уток и кур – эти ждали своей очереди в печи. Висели копченые окорока и колбасы. У холодной стены – бочонки с солеными дарами моря. В кухне в дежах поднималось тесто, и запах дрожжей разносился по всем нижним комнатам. На скамьях в больших корзинах стояли краснобокие яблоки, в маленьких – орехи, в коробках лежали пастила, печенье, печатные пряники. Рядом – бочата, бутыли и бутылки с винными напитками. Угощенье на Рождество, как и вся жизнь, у Лыткиных было богатым, и мало кто из горожан не заходил в праздник в этот дом.

В кухне толпилась своя и нанятая со слободки прислуга. Самой Аксинье с дочерьми было не справиться с таким количеством приготавливаемых блюд.

А пока семья проводила вечер в подготовке и ожидании веселой недели.

Слушая сказки, каждый думал о своем: дети, с замиранием, представляли, какой будет ёлка, будут ли подарки ожидаемыми, взрослая молодёжь мечтала о маскараде, хотя Дарья в этот вечер была не спокойна, щёки её постоянно вспыхивали ярким румянцем, то вдруг лицо заливала бледность, что не ускользнуло от внимательного родительского взгляда. И наряду с хозяйскими хлопотами Домну Кузьминишну одолевали мысли о взрослой дочери.

Изменения в настроении девушки она заметила задолго до этого дня, но списывала всё на взросление, и считала, что толчком этому послужили слова Гордея Устиновича о скором сватовстве: так как Дарьюшка уже вошла в невестин возраст, отец подобрал ей знатного жениха – сына своего старого товарища Сысоева Глеба Донатовича, торговца пушниной. Домна Кузьминишна не особо одобряла выбор мужа, так как Петр не отвечал представлениям женщины о хорошем муже, хотя внешностью обладал приятной, но поведение его отличалось вольнодумством и легкомыслием. От своих товарок краем уха слышала также, что Петр втайне ото всех посещает игральный дом. А уж это никак не укладывалось в понятие о крепости духа мужчины, призванного быть главой семьи и сохранять, и приумножать достаток её. Расточительство было едва не главным грехом в обществе крепких купцов, какими являлись на тот момент Лыткин и Сысоев. Даже меценатствовали с осторожностью, дабы не растратить понапрасну накопленные годами ценности.

Нравился ли выбор отца дочери Дарьюшке, Домна Кузьминишна не знала точно, могла лишь предполагать отрицательное мнение её, но повлиять на предстоящее сватовство не могла, слишком уж весомым было слово мужа, и перечить ему никто в семье Лыткиных не осмелился бы никогда.

Так, в раздумьях о своих детях, проводила этот вечер купчиха Лыткина.

В гостиную кухарка Аксинья внесла огромный самовар: из конторы вернулся хозяин, семья собиралась пить чай.

Домна Кузьминишна повернула голову к дивану и жестом поманила сидящую на диване Аглаю. Девочка лишь кивнула: разговаривать она не могла, была глухонемой от рождения. Но отсутствие одного дара заменилось с лихвой другим. Будучи ещё совсем крохой, она однажды вошла в кабинет к отцу, взяла лист бумаги с рабочего стола, карандаш и нарисовала его портрет. Рисунок хоть и дышал детским восприятием, но настолько точно передавал саму суть, что Лыткин и всё его семейство поняли сразу: Господь одарил девочку необыкновенным талантом художника. С той поры отец постоянно покупал ей холсты, палитры, кисти, краски. Написанные готовые картины вставлял в дорогие багеты, и они наравне с полотнами великих художников висели на обитых шелковыми обоями стенах дома.

Однажды некий заезжий художник, расположившийся со своим мольбертом на берегу реки, был весьма удивлен и поражен, когда семилетняя девочка, подойдя к его картине, вдруг взяла у него кисть и двумя мазками исправила то, что он пытался сделать вот уже два дня. Няня, гуляющая с детьми Лыткиных, объяснила молодому человеку, в чем дело. Тот упросил женщину проводить его к родителям девочки. Там он стал горячо убеждать их отдать Аглаю в художественную школу, но отец был неумолим: девочка очень мала, нуждается в уходе и заботе своей семьи. А к этому разговору обещал вернуться через несколько лет. Правда, раз в год художник появлялся в их доме и с удовольствием разглядывал законченные новые работы Аглаи. Молча, указывал ей на её ошибки, а она прекрасно его понимала и в ответ лишь кивала головой. Но с каждым разом работы её становились всё профессиональнее, и молодой человек говорил, что девочку ждёт большое будущее.

Но пока она оставалась для своих родителей просто ребенком, которого все очень любили, жалели и берегли. Она платила им тем же, и очень внимательно следила за каждым из них, порой совершая своей молчаливой заботой чудеса.

Так, в одну из ночей холодной осени девочка внезапно проснулась и побежала в спальню малышей. Там она разбудила няньку и, мыча, показала на кроватку самого младшего сынишки Лавруши. Мальчик непонятно почему задыхался. Нянька схватила ребенка на руки, а Аглая уже привела в детскую мать. Мальчик был спасен. С той поры семья считала девочку не просто чудом, но и своим ангелом-хранителем.

Сейчас же мысли о судьбе Дарьи занимали не только материну голову, ею была обеспокоена и Аглая. Весь вечер она с неутомимым вниманием смотрела на старшую сестру, которую боготворила, и любовь свою к ней выражала в необыкновенных портретах, на которых изображала Дарью прекрасной ланью, окруженной яркими цветами и чудными птицами. За это сестра благодарила девочку нежными объятиями и поцелуями. А обеспокоиться о судьбе сестры Аглаю заставил один очень странный случай, которому она, по своему возрасту, никак не могла дать никакого объяснения, но понимала, что это следует хранить в тайне. Только девочке очень хотелось узнать, в чем она заключалась, и, по мере возможности, помочь Дарьюшке.

Два дня назад дворник Григорий на заднем дворе резал кур и индюшку, которых Домна Кузьминишна привезла с рынка. Отрубив птицам головы, мужик понес их на кухню, сам же там и остался помогать ощипывать тушки. Дарья в это время стояла у окна, выходившего во двор, а Аглая сидела у мольберта и писала очередной портрет своей сестры. Вдруг та встрепенулась и, махнув рукой девочке, что сейчас придет, побежала вниз. Аглая удивилась и выглянула в окно. Там она с удивлением увидела, как Дарья в домашних туфлях и накинутой старенькой шубейке, оглядываясь, с осторожностью подбежала к чурке, возле которой валялись куриные головы, достала из кармана белую тряпицу и помакала ею о кровь птицы. Потом, также скрытно, вернулась назад. Девочка подумала было, что сестра готовится к святочным гаданиям, но, когда на следующий день увидела матушку в комнате сестры, что-то строго спрашивающей у той, Аглая с ужасом увидела, как Дарья показала матери эту тряпицу. Домна Кузьминишна удовлетворенно кивнула и вышла, а сестра быстро сожгла неприятную вещь в топившейся голландской печи.

Теперь, видя смятенное состояние Дарьюшки, девочка интуитивно связывала настроение сестры с тем случаем, но понимала, что помочь не может, и это угнетало её.

Год 1955, январь

Дворник Иван Степанович Ходуля тихонько стукнул костяшками пальцев в дверь кабинета Дубовика. Услышав ответ, приоткрыл дверь и робко вошел.

– Вызывали, Андрей Ефимович?

Дубовик замахал ему рукой:

–Что ты там стучишь, жмешься, проходи к столу, закуривай! – он показал на пачку папирос, лежащую в пепельнице на приставном столе. – У меня к тебе есть дело!

Поняв, что никто не собирается его отчитывать за «самодеятельность» с принесенными картинами, хотя Туманова говорила о недовольстве подполковника, Степаныч сел и, успокоено, затянулся дорогой папиросой.

– Расскажи-ка мне, Иван Степанович, о своей находке. Как это ты удосужился раскопать целую художественную галерею? – пряча улыбку, спросил Дубовик.

– Да какая там галерея? Шутите? Галерея – я знаю – это, как в Москве, в музее! У меня дочь там была, рассказывала! Целый день ходила! А тут!.. Несколько картин, да ещё кое-какие безделушки!.. – махнул рукой дворник. – Но я ничего себе не взял! – он истово перекрестился, хотя Дубовику показалось это не совсем искренним. – Картины, видишь ли, красивые, думал, пусть висят в кабинетах, а всё остальное снес в Красный уголок. Только сову – одну статуэтку – на стол товарища генерала поставил… Да чернильный прибор красивый такой, старинный! Тоже ему отдал! – дворник опять перекрестился.

– Ты что, верующий?

– Да это больше по привычке!.. Жена моя, та!.. А я так, по привычке… – чувствовалось, что вопрос подполковника смутил его.

– Успокойся, это личное дело каждого. Только не крестись ты, где надо и не надо, сам понимаешь, где работаешь!.. – укоризненно произнес Дубовик. – Расскажи лучше, как нашел всё это?

– Так, товарищ генерал распорядился освободить подвал от хлама, там ещё с революции барахло гнилое валяется. Сказал, что бильярдную комнату делать будут. Ну, стены стали чистить с рабочими, а в одном месте штукатурка отвалилась, там, смотрим, заложенная кирпичом дверка. Ну, вот за ней махонькая такая комнатка, кладовочка, значит… А там… Картины в паутине, сундук с книжками и всякими дамскими штучками. Будьте покойны, всё перенесли, ни одной безделицы не взяли, я и за рабочими проследил! – Степаныч пристукнул по зеленому сукну большой ладонью с корявыми пальцами, но тут же застеснялся и убрал руку под стол. – А вам я самую красивую картину принес, вы у нас… такой!..

Дубовик не сдержался и засмеялся:

– Это какой же?

– Ну, красоту понимаете, женщины вас любят! – дворник и сам широко улыбнулся.

– Женщины любят не только меня, а насчет красоты… Что ж в этой картине красивого? Странное – да! – подполковник снял очки и, держа их за одну дужку, протер согнутым пальцем глаза. – Так почему ты решил, что картина самая красивая? Чем она тебе приглянулась? – и, повернув голову, бросил взгляд на полотно, стоявшее, по-прежнему, на стуле у стены.

Дворник, увидев, куда смотрит Дубовик, оглянулся и показал рукой на картину:

– Так там вон какая… – он замешкался, не зная, как правильно сказать, – то ли лань, то ли женщина! Уж больно красивая! Платье, на ней, какое! Ангелочки порхают! А если что, так я унесу?.. – в готовности тут же выполнить распоряжение дворник даже приподнялся со стула.

– Нет-нет! Мы с тобой сделаем следующее: ты все картины, какие разнес по кабинетам, принесешь сюда, а безделушки я посмотрю на месте, в Красном уголке, – остановил его Дубовик.

– И у товарища генерала забрать? – с робостью в голосе спросил Степаныч.

Дубовик улыбнулся:

– Туда я тоже сам схожу… И прямо сейчас! А ты, Иван Степанович, иди, собирай свою «галерею»!

Генерал кого-то строго отчитывал по телефону.

Вошедшему Дубовику он энергично замахал рукой, показывая на стул возле своего стола. Продолжая разговаривать, достал из сейфа бутылку дорогого коньяка и два хрустальных стакана. Поставив на стол, показал жестами, чтобы Дубовик разлил коньяк.

Опустив, наконец, трубку на рычаг, тяжело отдуваясь, генерал Лопахин опустился на стул:

– Ну, давай, выпьем что ли?..

– Причина?..

– А-а, у жены день рождения, а она два дня назад умчалась на курорт! Дети разлетелись, кто куда! Один, как перст!.. – посетовал Лопахин. – А у нас, сам знаешь, не с каждым позволить себе можно!.. – он сделал глоток коньяка, поставил стакан и спросил: – Что там с этими картинами? Я ведь распорядился Тумановой вызвать эксперта из Худфонда, так она примчалась, говорит, дескать, не могу, товарищ генерал, выполнить ваше приказание: у Дубовика очередное «завихрение»!

– Так и сказала? – улыбнулся тот, потягивая коньяк.

– И ещё кое-что добавила, по-мужичьи! Ну, так что с этими картинами не так?

– Пока не знаю!.. Может быть, действительно, поднимаю пыль на пустом месте, но!.. Интуиция моя редко меня подводила. Надо мне покопаться в архивах МВД и областной библиотеки. Что-то мне встречалось такое… – Дубовик покрутил в воздухе пальцами, – …в старых газетах, когда работал по одному делу… Надеюсь, препятствий не будет?

– А они, тебя, что, когда-то останавливали? – с сарказмом спросил Лопахин. – Ладно, занимайся! Разрешаю! Закрою глаза на твоё неслужебное расследование!

– Благодарю за индульгенцию! – спрятав улыбку, козырнул Дубовик.

– Не хами! С Фондом сам свяжешься! Если действительно, что стоящее, пусть забирают! Вот у меня тут, взгляни, сова – интересная вещичка, как думаешь, ценная? Да прибор вот чернильный! – генерал показал на стол, где стояла фигурка совы из какого-то черного металла и чернильница на мраморной подставке.

Дубовик повертел в руках обе вещицы. Сову он отставил сразу, сказав:

– Никакого клейма нет, вряд ли, это представляет какую-нибудь ценность, а вот прибор… Здесь написано… «Торговый дом Романовых»! Ну, это, может быть, что-то и значит для искусствоведов… Ладно, сами разберутся!

– Кстати, Андрей Ефимович! Взгляни на эту фамилию, – генерал чиркнул пару слов на календарном листке, – знакомая?

– Угу, и что?.. – заглянув в листок, спросил Дубовик.

– Да вот просит в свой Отдел перевести кого-нибудь из нашего Управления, там у них кадровые перестановки, кое-кого уволили, образовались прорехи. А у них, и зарплата выше, сам понимаешь, и столица всё-таки… – генерал вопросительно посмотрел на подполковника.

– Уж не хотите ли вы предложить мне?.. – Дубовик нахмурил брови.

Генерал почесал щёку и вздохнул:

– Не сказать этого я тебе не мог, а как решишь, это уж твое дело…

– Вы прекрасно знаете, что я оперативник до мозга костей, работа за столом с бумагами – не моё! Там я через полгода зачахну от тоски и застрелюсь! – хмуро произнес подполковник.

– И оставишь молодую жену вдовой? – веселея, спросил Лопахин.

– Вот чтобы этого не случилось, не заводите со мной больше этого разговора! И Ерохина не отдам!.. – запальчиво ответил Дубовик.

– Да не петушись ты так! Я и сам не отпустил бы, хоть от тебя одна головная боль! А Ерохин что ж, недостоин? – лукаво посмотрел на него генерал.

– Это мой ученик, я с ним, как вы знаете, работаю уже десять лет! Не отдам! – уже спокойнее повторил подполковник. – Можете забрать у меня Берзеня, если уж так необходимо. Парень он толковый, башковитый! Языки иностранные знает, красавец, спортсмен! Готовый кадр для Москвы. Тем более что учится сейчас там. Вот пусть оставляют его у себя и воспитывают, сами, – язвительно добавил он.

– Ладно, решим этот вопрос! Пойдёшь или?.. – Лопахин щёлкнул пальцами по бутылке.

– Увы! Вынужден откланяться! Работа! – Дубовик встал: – Разрешите?

– Да иди уже, иди!.. – генерал махнул рукой в сторону двери, убирая коньяк в сейф. И уже в полузакрытую дверь крикнул: – Как продвигаются другие дела? Даже не доложил!

Дубовик вернулся и с порога сказал, козырнув:

– Работаем, товарищ генерал! Доклад завтра по полной программе! – на что Лопахин удовлетворенно кивнул.

Год 1910, декабрь

Наступил канун Рождества – сочельник.

С самого утра по дому сновала прислуга, крахмалили и гладили скатерти для обеденных столов, жарко топили печи в комнатах, хотя большой мороз на улице отступил, временами даже пролетал лёгкий снежок.

– Ну, если завтра тепло будет – жди хлеба темного, густого! – потирая руки и прохаживаясь по гостиной, говорил Гордей Устинович своей супруге, которая пересчитывала тарелки, выставленные стопками на столы: хватит ли? Закусок великое множество, да и гостей будет немало – это уж как повелось!

– Верно, говорите, батюшка! – кивала она, поддакивая мужу. – В этот-то году урожай подвел маненько, Бог даст, на следующее лето уродится хлебушек! Да и то сказать, грех жаловаться на судьбу! Детки справные растут, закрома полны! Глядишь, к лету Дарьюшку замуж выдадим! Внуки пойдут! – проводя пальцами по тарелкам, всё решая, не принести ли ещё посуды, задумчиво бормотала Домна Кузьминишна.

– Погоди, со свадьбой-то! – досадливо махнул рукой Лыткин.

– Ой, да что это ты, батюшка?.. Уж не стряслось ли чего?.. – Домна Кузьминишна в волнении присела на краешек шелкового кресла, приложив батистовый платочек к побелевшим губам.

– Чего это ты, матушка, помертвела? – испуганно глянул на жену Гордей Устинович. – Просто, прослышал я, что Петр-то, Глеба Донатовича сынок, повадился в игральный дом! – Домна Кузьминишна промолчала о том, что ей известен сей факт. – А я такого допустить не могу! Разнесет все состояние, нажитое вот этими руками, – Лыткин потряс толстыми ладонями перед лицом жены, – и!.. поминай, как звали!.. Не было ещё ни одного, кто по своей воле уходил бы оттуда. Сысоев упирается, не признает! Ну, ещё бы! Дела-то у него пошатываться стали, теперь уж я подозреваю, не сынок ли его тому виною? Так что, Домна Кузьминишна, ты об этом пока помалкивай, особо не распространяйся, чтобы Дарья-то больно не радовалась! Я ведь вижу, не слепой, не особо ей Петрушка Сысоев глянется. Начнет от свободы на других парней заглядываться! Ты, матушка, с ней теперь построже будь, девка-то в самом соку! Вон и князь молодой, Уборевич, глаз не сводит с неё.

– Это который Аркадий? – всплеснула руками Домна Кузьминишна. – Да тебе-то, откуда ведомо? Дарья-то ведь и не бывает нигде! Только у сестры твоей в деревне, у купцов Гавриловых да на прогулках с детьми!

– Вот-вот! «На прогулках»! С прогулок-то всё у молодых и идет! Там он и ручку ей целует! – желчно заметил Лыткин. – И судебный следователь там же прогуливается, и почтовые, и учитель прыщавенький рядом трется! Уж этот-то совсем!.. А!.. Черт бы подрал этих!.. – не в силах подобрать нужного слова, чтобы не выглядело слишком грубо, он только в сердцах сплюнул и, повернувшись к образам, истово закрестился, испрашивая прощения у Господа за поминание нечистой силы.

– Ой, батюшка, в святой-то день! Так ругаешься! Крести, крести лоб-то! – она и сама зашептала молитву, крестясь и кланяясь на иконы. – А может, Гордей Устинович, так оно и лучше? С князем-то? Худого в этом ничего нет, по моему разумению. Как-никак, дворянское сословие! – заглядывая в глаза мужу, спросила Домна Кузьминишна.

Лыткин провел рукой по окладистой бороде:

– Так-то оно, матушка, так! И разуменье твое вроде и правильное… Да только князья-то уже на ладан дышат, бедноваты стали-с!.. Да-с… А вот маскарад молодежь пусть гуляет! Первый раз у нас такое устраивается! – он вдруг улыбнулся и шутливо ущипнул супругу за пышный бок. Та тихонько ойкнула, но тоже заулыбалась. – А за молодёжью строго смотри сама, никому не доверяй! Особо, за девицей!..

Из церкви возвращались, когда уже смеркалось. Настроение было особенным, в доме уже стоял запах елки, двери в гостиную были плотно закрыты от любопытных детских глаз. После легкого морозца в столовой было особенно уютно и тепло. Дождавшись первой звезды, сели ужинать. Распаренное сочиво казалось необыкновенно вкусным – весь день держали самый строгий пост, не ели ничего, только младшим детям давали пустой чай и хлеба.

После ужина взрослые отправили детей в сопровождении няньки поспать до самого торжественного момента, а сами пошли в гостиную наряжать ёлку, раскладывать подарки.

Наступало самое приятное время, когда душа ждала праздника, замирая и радуясь.

И вот!..

Дети, одетые в самые нарядные платья, с замирающими сердечками стоят у дверей гостиной, сзади них – Дарья и Михаил, отец с матерью, нянюшка, кухарка, прислуга – все сегодня одной дружной семьей. Для всех приготовлены подарки, разложены под елкой, не забыли никого. Вместе с хозяйскими детьми встречи с праздничной елкой ждали и маленький сын кухарки Василек, смешливый рыженький мальчишка, и две дочери – Татьяна и Таисия, такие же рыжие, курносые, как брат.

Дверь открыл кучер Данила, в праздники выполнявший роль дворецкого. Одетый в праздничную ливрею, с расчесанной окладистой бородой и набриолиненными волосами, он был преисполнен важностью и гордостью за доверенную ему роль.

С веселым гомоном, шутливо толкаясь, все вошли в гостиную залу, где в самом центре стояла четырехметровая красавица, украшенная игрушками, свечами, конфетами, пряниками и ещё, Бог знает, какими безделицами, которые приводили детей в неописуемый восторг. Старшим детям было доверено зажигать свечи. Нанятый на вечер молоденький тапер заиграл торжественную музыку. Елка засверкала огнями! Дети тут же кинулись разбирать подарки. Зала наполнилась визгом и смехом. Каждый хвастал своим подарком и благодарил других за подношения. Взрослые выпили вина.

Под окнами раздались песнопения проходивших нищих.

Под Рождественский кондак «Дева днесь пресущественнаго раждает!» старшие дети, накинув шубы, выбежали на улицу, чтобы одарить славивших родившегося Христа, желая хозяевам добра и благоденствия. По улице из всех домов выходили горожане, слышны были смех и песни. В окнах светились ёлки. Молодежь собиралась в стайки, чтобы прогуляться по улице и вернуться домой далеко за полночь. Договаривались о Рождественских встречах, маскарадах, катаниях на тройках.

У Лыткиных также был назначен праздник для молодежи на третий день Рождества. Михаил пригласил своих товарищей-студентов. Несколько девушек, знакомых по гимназии, пригласила и Дарья. Также обещались быть молодой князь Уборевич, тайно вздыхавший по девушке, молодой судебный следователь Зуев Кирилл Федорович, Петр Сысоев с друзьями и их барышнями из мещан. Всем было наказано прибыть в маскарадных костюмах.

А пока шла первая Рождественская ночь…

Год 1955, январь

Захватив с собой картину, Дубовик поехал домой.

Со дня свадьбы прошло чуть больше месяца, и Варя пока ещё только привыкала к роли хозяйки, и очень старалась, хотя после жизни с отцом в несколько стесненных жизненных обстоятельствах она с трудом постигала новую для себя кулинарную науку. Ещё не многие могли похвастать стоящим в кухне холодильником, особенно живущие на окраинах страны, совсем недавно появились в домах и телевизоры. Дубовик же, как и многие его коллеги, уже имел всё это в своем арсенале, только телевизор хозяин включал лишь для того, чтобы посмотреть новости, и то, в крайне редкие минуты пребывания в квартире, а уж холодильник до поры был вообще пуст. Андрей Ефимович, как и многие холостые мужчины, предпочитал обедать и ужинать в столовой Управления. А свободные вечера очень часто проводил в ресторане, иногда и с симпатичными спутницами.

Но теперь всё в его жизни изменилось, и он с удовольствием привозил домой целые сумки дорогих продуктов из спецраспределителя. Только для Вари это пока ещё было мукой. И если с колбасой и сыром она справлялась, то с парной свиной вырезкой совершенно не знала, что делать. Но в такие минуты её спасала соседка Полина Тихоновна, вдова генерала Шубина, очень интеллигентная пожилая женщина, которая с удовольствием преподавала Варе азы кулинарного искусства. Мало того, сам Андрей Ефимович, видя мучения молодой жены, весьма деликатно преподнес ей в подарок замечательную яркую, иллюстрированную книгу «О вкусной и здоровой пище». И никогда не пенял ей за пережаренный кусок мяса, который просто выносился дворовым собакам, хотя Варя, привыкшая к экономии, очень страдала и даже тихонько поливала слезами свои неудачные опыты. Андрей Ефимович, как мог, утешал её, говоря, что опыт приходит с годами. В благодарность за его слова молодая жена всё-таки очень старалась, и сегодня ей вполне удался борщ, который Дубовик с удовольствием съел и похвалил Варю от души, чем несказанно порадовал её.

Выпив чаю, Андрей Ефимович поднялся и, подойдя к жене, нежно чмокнул её, похвалив ещё раз.

– Варечка, милая, огромное спасибо за обед, после такого хочется отдохнуть, расслабиться, я бы и не прочь побыть с тобой, но меня ждут дела, а тебе предстоит ещё посмотреть картину, которую я привез, и оценить её, насколько это возможно, – он взял жену за руку и повел в комнату.

Варя довольно долго рассматривала полотно, Дубовик же терпеливо ждал, понимая, что никогда не следует торопить людей с выводами, если хочется получить положительный результат.

Наконец, она сказала:

– Очень странная картина, я бы сказала – тяжелая: здесь перемешаны стили и направления, мне очень трудно сказать что-либо конкретное. Что-то в ней не так… Какая-то раздвоенность…

– Варечка, я абсолютный профан в живописи, поэтому, если можно, простым языком, – Дубовик обнял жену и легонько дотронулся губами до её уха. Варя засмеялась и, шутливо хлопнув его по губам, сказала:

– Я тоже не большой профессионал, и мне, в самом деле, трудно понять, какой диссонанс присутствует в этой картине. Могу вам, Андрей Ефимович, только предложить отвезти её моему учителю. Кстати, я опоздала на занятия, – кинув взгляд на большие часы, вздохнула девушка.

– Ну, думаю, я смогу оправдать тебя перед твоим мастером, поехали! – Андрей решительно поднялся.

Художник Лебедев находился в своей мастерской, где принимал учеников. Два молодых человека сидели у мольбертов и сосредоточенно водили кистями по полотнам.

Увидев Варю, Алексей Кириллович осуждающе покачал головой, но, когда Андрей объяснил ему причину её опоздания, засуетился и, взяв в руки картину, понес к свету. Поставил на мольберт и, отойдя в сторону, стал внимательно разглядывать.

– Сразу не скажу ничего. Картина неординарная по своему написанию и содержанию. Даже стиль так сразу не определить. Позвольте мне поработать с ней немного? – обратился он к Дубовику. – Насколько я понимаю, для вас эта вещь важна, и абы что, сказанное мною, вас не устроит?

– Правильно понимаете. Я вернусь за ней, когда скажете, – он попрощался и, уходя, обнял и нежно чмокнул Варю в щёчку, чем вызвал у всех некоторое смущение, которого сам не заметил, раздумывая о словах художника.

В архиве областной библиотеки царили полумрак и тишина. Запах старых книг щекотал ноздри. Слышен был лишь тихий шелест переворачиваемых страниц: за одним из столов сидела молоденькая девушка и просматривала старые фолианты, которые внушительной стопой возвышались над ней.

Архивариус Нина Евдокимовна, весьма интересная женщина лет пятидесяти пяти, встретила Дубовика несколько высокопарно:

– А я помню вас, вы уже бывали здесь, смотрели подшивки старых газет! Очень приятно, что в нас ещё есть нужда, что мы необходимы не только простым гражданам, но и таким значимым людям, как сотрудники Госбезопасности! – она показала на свободный стол с зеленой настольной лампой: – Проходите, пожалуйста!

– Нина?.. Простите, запамятовал отчество, – спросил Дубовик, проходя к столу.

– Евдокимовна! – подсказала женщина.

– Нина Евдокимовна! Мне необходимы все имеющиеся у вас документы, газеты периода с 1910… ну, и, наверное, по 1914 год. Пока будет достаточно!

– Скажите, товарищ?..

– Подполковник.

– Поздравляю! В прошлый раз вы были, по-моему, в звании, майора? – Дубовик кивнул. – Товарищ подполковник! Возможно, вас интересует что-то конкретное? Так мне будет легче сделать вам подборки газет, ведь были и совершенно специфические издания…

– Пожалуй, вы правы, – согласился подполковник. – Меня интересует купечество того времени, в частности, Лыткин. Вам, случайно, не знакома эта фамилия? Ведь он был купцом, насколько мне известно из истории нашего города.

– Да, конечно! – воскликнула женщина, приложив руки к груди. – Представьте, я помню такую семью! Мне в то время было девять лет, я имею в виду 1910 год, но мы с детьми Лыткиных, как впрочем, и с детьми других купцов и мещан, играли в парке, катались на горках. Дети ведь не делают различий в сословиях… – как бы оправдывалась она. – Но прошло много времени: сначала империалистическая война, потом революция, гражданская война, сталинские времена, ещё одна война – многое позабылось, но фамилия эта у меня в памяти сохранилась. Правда, об их семье я не очень много знаю, пожалуй, только то, что касалось детей… – Она задумалась, потом вдруг вскинула глаза: – А знаете, я помогу в большем, нежели просто документами из архива! Я дам вам адрес преинтереснейшего человека – это просто кладезь исторических событий, энциклопедия! Сам он служил по почтовой части, а его старшие братья – в полиции. Так что, вам прямая дорога к этому человеку! Но газеты я принесу! – она направилась вглубь комнаты.

Дубовик с удовлетворением подумал, что его расследование уже на начальном этапе может обрести важных свидетелей.

Нина Евдокимовна положила перед подполковником две подшивки газет за 1910 год.

– Когда вы просмотрите эти, я принесу ещё. Слишком много подшивок, не зря мы их в войну сберегли. Знаете, немцы ведь хотели поджечь библиотеку, но среди них, на наше счастье, оказался один офицер – любитель русской классики, он даже отобрал для себя несколько ящиков очень хорошей литературы. А вот вывезти не успел – так они убегали, что побросали даже свои вещи. – Она друг наклонилась к уху Дубовика и тихо сказала: – Когда они уезжали, у этого офицера выпала одна вещь… Хотите, я вам её покажу? Думала отдать в исторический музей, но там посчитали, что это не имеет исторической ценности.

– Ну, что ж, если настаиваете, пожалуй, я посмотрю, что там у вас, – кивнул подполковник.

Женщина удалилась в дальнюю часть помещения, и через некоторое время принесла небольшой сверток, перевязанный бумажным жгутом. Распаковав его, она достала небольшой блокнот в кожаном переплете и протянула его Дубовику.

Тот с удивлением открыл его и прочитал написанное на титульном листе: «Личная вещь Дитриха фон Лемке», полистал, пробегая глазами некоторые строчки. Это был дневник немецкого офицера. Немного подумав, Дубовик протянул блокнот Нине Евдокимовне, стараясь не задерживать её внимания на нем, и умело скрывая свой интерес:

– Тут, действительно, много личного и ничего существенного. Но, например, для изучения немецкого языка может вполне пригодиться.

Но последующие слова женщины убедили его в тщетности своих усилий:

– Вот и директор исторического музея так же сказал, но у меня другое мнение. Вы, по-моему, тоже обратили внимание на его содержание. Я более тщательно ознакомилась с этим дневником. Немецкий язык я знаю в совершенстве. Там есть упоминания о наших местах, даже некоторые русские фамилии встречаются. Но эти записи будто зашифрованы. И, кстати, есть фамилия Лыткина! – женщина торжествующе взглянула на подполковника, перехватив его удивленный взгляд. – Это не может вас не заинтересовать!

– Вы так считаете? Ну, что ж!.. А вы молодец! – он одобрительно похлопал её по руке, внутренне удивляясь её любознательности и проницательности. – Если я вас правильно понял, вы отдаете мне этот дневник?

– Да-да, конечно! Теперь он, надеюсь, попал в нужные руки!

Год 1910, декабрь

Рождество входило в свой апогей.

Купцы в этом празднике ставили на первое место сакральное – потому с утра посещали церковь, истово молились и жертвовали деньги неимущим.

После этого мужья ехали друг к другу в гости, оставляя жен своих дома для приема гостей. Женщины лишь во второй день Рождества немного освобождались от хлопот первого дня и отправлялись наносить визиты.

Во второй день и прислуга могла повеселиться всласть: пели песни, наряжались, мазали лица сажей, плясали камаринскую и казачка.

Столы в гостиной Лыткиных ломились от яств. Главным блюдом стола был жареный поросенок, за ним следовали фаршированная свиная голова, «наряженная» индюшка – ей добавили фазаний хвост, вводя некоторых несведущих гостей в заблуждение. Вокруг стояли коцинские окорока, куры, зайцы в сметане, баранина, жаренная большими кусками, гусь с яблоками. На тарелках и блюдах всех мастей разложены были всевозможные заливные, колбасы, сыры, осетрина паровая, копченая, икра красная и черная! А уж стряпни было столько, что можно было накормить Малую городскую слободу! Пироги открытые, закрытые, с начинками мясными, рыбными, сладкие. А уж, каковы были кулебяки, курники, лодочки, расстегаи, шаньги и ватрушки! Многое тут же отправлялось в нищенские торбы славильщиков и детей из бедноты, им же выдавались и мелкие монетки.

Некоторыми суммами наделялись и гости. Заходил священник, пел тропарь перед образами, и кропил святой водой всякого, кто прикладывался к кресту.

А гости наезжали беспрестанно, одни сменялись другими. Так и блюда на столе, одни съедались, на их месте тут же появлялись новые, свежие!

Детей вели в вертеп – там показывали историю рождения младенца Христа, потом и в цирк. Дома с ними водили хороводы, угощая разными сладостями и фруктами, стоящими в гостиной прямо в корзинах и лукошках. На простыни, натянутой в малой гостиной, показывали туманные картинки посредством волшебного фонаря. Разрывали хлопушки, наряжали малышей в бумажные маскарадные костюмы. Шумно было в доме и необычайно весело!

Михаил и Дарья готовились к маскараду.

Но если молодой человек был радостен и возбужден предстоящим праздником, то Дарья пребывала больше в задумчивости, чем вызывала у матери очередной приступ озабоченности и беспокойства. Домне Кузьминишне не терпелось порадовать дочь отложенным сватовством, так как она и сама видела, что ей избранник отца не был приятен. Но слово мужа было свято! Успокаивая себя тем, что вскоре же после праздников он снимет этот запрет, и девушка вздохнет веселей, Домна Кузьминишна опять принимала гостей и ехала сама с визитами.

Дарья же несколько раз выходила в переднюю, осматривая серебряный поднос с Рождественскими поздравительными открытками, и, перебирая бесконечно цветные квадратики, перечитывая их, уходила в свою комнату с озабоченным лицом. Увидев кого-нибудь из домашних, она тут же высказывала веселость, но стоило ей остаться одной, как крупные слезы вдруг скатывались из прекрасных глаз.

Но к вечеру второго дня всё резко поменялось: наконец было получено приятное известие, так как девушка, схватив конверт, пахнущий лавандовой водой, поднесла его к губам, и, необыкновенно радуясь, побежала вверх по лестнице, кружась и напевая.

Молодежь съезжалась на маскарад.

С визгом и хохотом вваливались по три-четыре человека в переднюю, из-под масок лиц не выказывали, говорили грубыми или, напротив, тонкими голосами, и старались угадать, кто кем обрядился.

Парни побойчее щипали прислугу, принимавшую шубы и шинели молодых людей.

В гостиной зале на рояле играл всё тот же молоденький, нанятый в первый вечер, тапер, только музыка нынче приняла другое направление: бравурные марши сменялись полонезом и вальсами, мазуркой и кадрилью.

Порой уставшего тапера сменяли девицы, получившие начальное музыкальное образование. Нескладность ладов вызывала лишь смех и шутки.

Кроме друзей Михаила, судебного следователя и молодого князя Уборевича, на маскарад допустили гостей и более низкого сословия: прибыли в костюмах и телеграфист, и фельдшер, недавно окончивший училище, немного стесняясь, появился молодой учитель словесности. К вечеру зала была полна молодых людей и девиц.

Домна Кузьминишна, помня наказ мужа, время от времени заходила в залу посмотреть на веселящуюся молодежь. В маскарадных костюмах мало кого можно было распознать, но князя Уборевича она признала сразу: в длинном черном плаще, с такою же маскою на бледном лице, которую вскоре снял за ненадобностью, он выделялся среди всех мрачностью настроения, сидел на небольшом диванчике в нише за роялем. Сквозь прорези маскарадных очков, а потом и в открытую, с лихорадочным блеском на всех смотрели черные глаза. Уголки плотно сжатых губ были опущены, и лишь изредка по лицу пробегала тень улыбки, когда взгляд его натыкался вдруг на кружащуюся в парах Дарью.

Аркадий Алексеевич ревновал девушку со всей страстью, какая могла уместиться в его палящей жаром груди. К своему великому ужасу, он понимал, что не имеет у Дарьи ни малейшего шанса на успех. Кто был её избранником, молодой князь не мог понять: девушка вела себя со всеми ровно, в роли хозяйки маскарада не нарушала принятого этикета. Но всем своим влюбленным существом Аркадий понимал, что такой человек все-таки существует. И как бы много он хотел отдать за знание тайного имени, но оно умело было скрыто ото всех. Бедному князю оставалось лишь молча страдать в выбранном им углу.

Домну Кузьминишну, напротив, такое поведение дочери радовало. Только позже она поняла, что при всей своей заботливой опеке над Дарьей, все-таки не смогла до конца узнать всей её души, которая хранила и бережно несла в себе тайну, ставшую страшным проклятьем дружной семьи. В этот час Рождественского вечера мать со странным спокойствием удалилась в столовую, где прислуга накрывала стол для молодежи.

Старые блюда были убраны, их место заняли более нежные и легкие закуски, соответствующие возрасту и вкусам нынешних гостей. Фрукты и сладости вносились в гостиную залу, где прямо в корзинах и красочных коробках расставлялись под елкой.

Молодой гимназист в костюме пажа разносил почту. То один, то другой, получивший письмо, кидался к столику с письменными принадлежностями, чтобы немедленно написать ответ. Паж стоял в ожидании, и, получив очередную записку, мчался к адресату. Повсюду слышался смех, стали образовываться пары, которые старались хоть ненадолго уединиться у окна, или в нише на диванчике, который был занят князем.

Тот же, увидев очередных влюбленных, лишь отстранялся к краю и, отвернув мрачное лицо, тяжело вздыхал. И в очередной раз, взглянув на Дарью, он вдруг увидел, что она читает письмо, которое вмиг преобразило её. Щёки зарделись радостным румянцем, мечтательная улыбка осветила нежное лицо, что придало настроению тайного наблюдателя ещё большую мрачность, и утвердило его в своих догадках о неизвестном избраннике девушки.

Ещё некоторое время длилось веселье, и вот молодежь приглашена к столу.

Рассаживались так же шумно, шутливо толкали друг друга.

Окинув веселую компанию, расположившуюся вокруг большого овального стола, Домна Кузьминишна окликнула сына Михаила, спросив его, где Дарьюшка.

Тот, хохоча, развел руками:

– Я, маменька, себя едва нахожу в этом множестве масок! – и оглядел присутствующих: – Сестрица! Дарья Гордеевна! Ау! – он шаловливо приподнял маску у сидящей рядом с ним девицы, чем вызвал смех всех присутствующих.

Домна Кузьминишна погрозила пальцем озорнику и отправилась на поиски дочери. Неподобающее поведение девицы начинало сердить женщину, она стала подозревать неприличное rendez-vous дочери с неким молодым повесой. Но уже через некоторое время поисков в душу потихоньку вместе с озабоченностью стал вползать, холодящий руки и ноги, страх. Вдруг померкли огни и великолепие елки, веселые звуки отступили, давая путь звукам унылым и тяжким. В голове понеслись картины Содома и Гоморры, виденные когда-то Домной Кузьминишной в одном иллюстрированном журнале, который она стыдливо разглядывала, будучи ещё неискушенной в делах любовных. Да и воспитание не позволяло воспринимать это, как естественную часть бытия. Поэтому сейчас она буквально металась по огромному дому, сочиняя наказание для дочери всё жестче и жестче.

В одном из коридоров женщина внезапно столкнулась с князем Уборевичем, который был мрачнее самой хозяйки. Узнав, что девушка, до сей поры, не найдена, он вызвался помочь в поисках, при этом сказав, что видел, как Дарья получила записку, которой очень обрадовалась. Таким образом, было высказано предположение, что rendez-vous назначено вне дома. Решено было тотчас же отправиться во двор.

Взяв с Аркадия слово молчать, чтобы не предстало их взорам, Домна Кузьминишна поспешила в переднюю, где встретила вернувшегося отца семейства. Гордей Устинович был в легком подпитии и весел. Но узнав причину мрачного настроения супруги и гостя, скинул шубу и в праздничном фраке присоединился к поискам.

В дворницкой были взяты фонари, а обеспокоенная прислуга не смогла остаться в стороне: кучер и дворник, не отошедшие ещё от хмельного угара, плелись в хвосте мечущихся по двору хозяев и их гостя. То тут, то там все сталкивались друг с другом, обыскивали теперь уже все углы двора.

В голове бедной матери билась мысль: «Сбежала, мерзавка! Не углядела я!»

Уже на ватных ногах она приблизилась к спине супруга, который отворил дверцу дальнего подвала, в котором ещё недавно пряталась от детских глаз пушистая лесная гостья. По тому, как он глухо охнул, женщина поняла, что беглянка найдена, и хотела было обойти мужа, но тот тяжелой рукой отстранил её от входа.

Но Домна Кузьминишна не желала играть роль стороннего наблюдателя: она проворно поднырнула под толстый локоть Гордея Устиновича и ринулась в разверстую пасть холодного подвала, муж же только попытался ухватить её за подол, но шелк праздничного платья выскользнул из непослушных пальцев.

Вой раненной волчицы ударил в серые стены каменного мешка. Домна Кузьминишна смогла произвести на свет лишь этот звук, дальше послышалось горловое бульканье: она замертво упала на руки мужа.

А у нижних ступеней лежала прекрасная их дочь с кинжалом в левой стороне груди. Открытые глаза её вопрошали: «За что?», а правая рука, лежа на животе, будто старалась скрыть девичью тайну, теперь уносимую ею в могилу.

Год 1955, январь

Заехав за Варей в мастерскую Лебедева, Дубовик поинтересовался у художника результатами исследования картины, тот, молча кивнув, пригласил подполковника пройти.

Картина была прикрыта чистой холстиной.

Лебедев предложил гостю кресло, сам сел у картины. Сняв покрывало, сказал:

– Не знаю, сколько лет было этой Аглае Лыткиной, но то, что это совершенно неординарная личность, странной и возвышенной натуры, талантливой и страстной, уж я-то разбираюсь в этом, – он сложил молитвенно ладони под подбородком. Дубовик не понял, была ли это попытка художника пошутить, или же он опасался, что подполковник не поверит его экзальтированной попытке охарактеризовать личность девочки, и, с легкой улыбкой, поспешил заверить, что и сам, даже будучи дилетантом, тем не менее, согласен с этим.

Лебедев удовлетворенно кивнул.

– Так вот, относительно того, в каком стиле, вернее, стилях написана картина. Начнем с того, что всё здесь пронизано гиперболами и алогизмами. Что, по сути, здесь представлено? Некие человеческие фигуры в маскарадных костюмах, столпившись, стоят наверху каменной лестницы, ведущей вниз, по ступеням которой спускается девушка-лань. Лестница внезапно обрывается, как будто обрывается и жизнь этой девушки, но внизу картины – облака с ангелами! Вроде бы нелогично, но тут можно предположить, что спуск – это путь не к смерти, в физическом её понимании, хотя всё указывает на это, а в рай! Лестница выписана в стиле реализма, причем, здесь направление натурализма, – серая, грязная, даже – вот взгляните, – художник показал небольшой указкой на полотно, – даже выщерблинки все прописаны. Здесь абсолютно точная и объективная фиксация действия. Само движение девушки вниз и её платье также реалистичны, а вот ангелы, те, что летают, – это уже эпоха раннего Возрождения, единственное место на картине, написанное в таком стиле. Скорее всего, скопированные. Две темные фигуры ангелов внизу – похожи на рериховские, но мне не с чем сравнить… Надо бы посмотреть в библиотеке… Только вот не могу понять, зачем здесь две группы ангелов? Они будто наложены на другую картину… Н-да… Сказать трудно, я не эксперт… Ну, теперь – верхние фигуры!.. О-о! Это задача для пытливого ума! Тут столько можно нафантазировать! Но одно неизменно: фигуры гротескны! Сам фон, на котором они стоят, построен на основе строгих канонов. Композиция фонового здания геометрически точна, и соотношение цветовых групп продуманно. Тут чувствуется направление классицизма. Вот вам и ещё один стиль! Удивительно, как всё гармонично соединено, и в то же время у каждой части, как бы, своя жизнь. Фигуры людей в одно время и фантастичны, и реалистичны. Гротеск как раз и определяется контрастностью образов. – Художник пытливо взглянул на подполковника: – Я не утомил вас своими объяснениями? Понимаете, пытаюсь говорить проще, но!.. – он извиняюще приподнял плечи и развел руками.

– Ничего, я привык слушать профессионалов разного уровня! Если мне что-то будет уж совсем непонятно, я переспрошу.

– Хорошо, – кивнул Лебедев. – А теперь давайте разберем эти фигуры. Я думаю, что одна из них играет очень значительную и значимую роль в схождении девушки по ступеням, то есть к смерти. Если осмысливать гротеск, то за фантастичностью и неправдоподобностью, так ярко здесь выраженными, видны глубокие художественные обобщения и проработки жизненных реалий. За абсурдностью можно разглядеть трагическое понимание жизненных отношений этих людей. Медведь… Он большой и добродушный, но в его взгляде чувствуется властность. Судя по одежде – это купец, возможно, глава дома. Того самого, что является фоном картины. О чем говорит и его место в ряду верхних фигур. Но его значимость указана лишь в семейной иерархии, но не в судьбе девушки. Остальных зверей и животных разбирать не имеет смысла – это либо родственники, либо друзья, но они лишь необходимое дополнение в этой части картины, как бы заполняющие пустоты. Центральной же фигурой здесь является волк! Это тот, кто подтолкнул девушку к пропасти, к обрывающимся ступеням жизни. Даже рука его, приглядитесь – ногти в крови, ещё до конца не опущена после того, как он дотронулся до неё. А из-под нахмуренных надбровных дуг смотрят злые, я бы даже сказал, зловещие глаза. И если волчий оскал можно назвать улыбкой, то это улыбка самого дьявола!

Художник замолчал.

– Ну, что ж! Вполне понятно, но все-таки, мне необходимо обобщение всех ваших выводов. По возможности, компактно и ёмко.

– Я вас понял. Итак, картину писал ребенок! Да-да! При всей её гениальности здесь отсутствует мастерство маститого зрелого художника. Этот человек только стоит на пороге гениальности. Или сумасшествия… Но это в худшем случае, к первому я склоняюсь с большей долей вероятности. Картину пишет в полном понимании происходящего, будучи свидетелем страшного события, то есть смерти близкого человека, в которой повинен страшный, по представлениям ребенка, человек. Открыть его имя девочка не может. Причины для нас останутся, по-видимому, загадкой. Поэтому выбран гротескный стиль. Это для тех, кто может понять, что она пыталась сказать этой картиной.

– Но вы вначале отметили, что все фигуры в карнавальных костюмах… – начал, было, подполковник, но Лебедев, извинившись, перебил его:

– Я понял, что вы хотите сказать! Карнавальные здесь только платья, маски же отображают образы и характеры! – Дубовик понимающе кивнул. – А вот у меня к вам вопрос… Позволите?

– По-моему, я догадываюсь, что вас интересует, но все равно… Слушаю вас!

– Вы что-нибудь знаете о судьбе этой девочки? Ведь если в те годы она была уже настолько талантлива, то теперь явно должна быть известна, но я никогда не слышал о такой художнице…

– Представьте себе, но этот вопрос занимает и меня!.. Надеюсь, что в самое ближайшее время смогу что-нибудь прояснить! – Дубовик поднялся. – Если ваши занятия окончены, мы с Варей отправимся домой.

– Да-да, конечно! – художник поспешил к дверям. – Если будут какие-то результаты, очень надеюсь, что вы расскажите мне о них?

– Всё, что будет возможно! – помогая надеть Варе пальто, кивнул подполковник. – А я же в свою очередь предполагаю продолжить наше сотрудничество, если в этом возникнет необходимость.

Уже закрывая дверь, Лебедев вдруг поманил пальцем Дубовика и, взяв легонько за лацкан пальто, тихо произнес, чтобы не привлечь внимания Вари, которая спускалась по ступеням, цокая каблучками:

– А если честно, Андрей Ефимович, картина мне непонятна… В ней всё не так!.. Мне даже несколько неудобно перед своими учениками, что я не могу разобраться в этом… Но!.. от помощи не отказываюсь!

На этой любезной ноте они попрощались.

Уже на улице Варя повернулась к мужу и сказала:

– А всё-таки, что-то не так в этой картине. – Андрей Ефимович улыбнулся про себя, вспомнив слова художника. – Почему Лебедев не понял? Странно…

Дубовик посмотрел внимательно на жену, но слов Лебедева решил не передавать:

– Ты уверена? По-моему, твой мастер вполне доходчиво всё объяснил… Или есть что-то ещё, чего он не заметил?

Они остановились неподалеку от машины. Варя повернулась к мужу, положив руку на его грудь:

– Андрей Ефимович, вы нетерпеливы! Завтра мы с ним ещё раз просмотрим всё. Хорошо?

В знак согласия он лишь нежно поцеловал её.

Савелий Лукьянович Корзинкин проживал в бельэтаже старинного особняка, который после революции был поделен на несколько квартир. Жена Корзинкина в свое время работала инструктором Обкома Партии, поэтому квартира им с мужем досталась самая большая. Высокие потолки и несколько окон в комнатах добавляли пространства, делали квартиру светлой, а благодаря усилиям проживающих в ней, и уютной, о чем Дубовик не преминул заметить хозяину дома – невысокому пожилому мужчине в новом спортивном костюме. Савелий Лукьянович был гостеприимен, вежлив, но при взгляде на удостоверение подполковника внутреннее сжался, хотя всеми силами пытался не показать непроизвольного страха.

Дубовик про себя отметил, что каждый второй именно так реагирует на обладателя корочек с аббревиатурой КГБ, поэтому поспешил успокоить хозяина квартиры, сказав, какая информация его интересует.

Савелий Лукьянович заметно успокоился, но объяснил, что об этом может говорить только в отсутствии жены, которая, на их счастье, удалилась в гости к дочери и внукам. Она, по словам мужа, как истинная коммунистка, не выносила разговоров о дореволюционном времени, прошлое мужа никогда и ни с кем не обсуждала, тем более что он полностью, как и его братья, принял большевистский режим и стал полноправным членом советского общества.

Но из разговоров Корзинкина Дубовик сразу же понял, что тот болен ностальгией по той, царской России, хотя старательно это скрывает.

– Савелий Лукьянович, – обратился к нему подполковник, – меня интересует семья купца Лыткина. Насколько мне известно из газет, у них в 1910 году произошла страшная трагедия. Что это было? Вы что-нибудь знаете об этом? – Дубовик намеренно не стал произносить никакого имени и сути преступления, чтобы дать возможность Корзинкину сделать это самому в полной мере. Если же тот будет стараться что-то скрыть, то это сразу станет понятно.

– Вы обратились по адресу! – несколько горделиво произнес Савелий Лукьянович. – Я расскажу вам все, что мне известно, а известно мне много, но рассказ этот будет не коротким, поэтому осмелюсь предложить вам немного коньяку и хороших сигарет.

– От коньяка не откажусь, а папиросы предпочитаю курить только свои, – одними уголками губ улыбнулся Дубовик.

– Что ж, пепельница на столе, прошу, – хозяин показал на кресло с приставным столиком по новой моде, которая не очень нравилась Дубовику, так как в ней было что-то простоватое, безликое, но в данный момент это мало волновало его, и он с удовольствием принял приглашение Корзинкина.

Сделав пару глотков хорошего коньяка, выбор которого Дубовик мысленно одобрил, Савелий Лукьянович заговорил:

– В тот год было мне восемнадцать лет. Служил я на почте телеграфистом. Общался, в основном, с молодыми людьми из мещан. Но тогда впервые мы были приглашены на молодежный маскарад к купцу Лыткину, чем весьма гордились. Дом этой семьи считался в городе самым хлебосольным, старшие Лыткины, хоть и придерживались патриархального уклада жизни, но были в меру прогрессивны.

Детей, если я не ошибаюсь, у них было шестеро. Особенно выделялась старшая Дарья. Ох, уж, и красива была! Глаз не оторвать! Тогда она только входила в свой расцвет! Но держала себя со всеми молодыми людьми строго. Да и то сказать, в ту пору воспитание было не в пример нынешнему!.. И поговаривали, что Лыткин предполагал воссоединиться с семьей Сысоева, выдав замуж свою дочь за его сына. Только в последний год Петр Сысоев, судя по слухам, стал поигрывать по-крупному, теряя значительные суммы. Потому все молодые люди сходились во мнении, что этот повеса не может быть парой такой прекрасной девушки. Но этого, по известным причинам, и не произошло!.. Да-с!.. – последовал тяжелый вздох. – Э-э.. Так вот! Старший сын их Михаил мне, должен признать, очень был симпатичен: не задавался, богатством не кичился, был немного бесшабашен, но в незавидных делах не участвовал. А вот молодежь вокруг себя мог собрать, и на городских праздниках от всей души повеселиться. И тот Рождественский маскарад ожидался нами с нетерпением.

Начало праздника нас не обмануло. Веселье было безудержным! Интриги придавало то, что все были в масках, вернее, в полумасках, которые закрывают лицо до кончика носа и спускаются полностью на щёки. Свободными остаются лишь губы да подбородок. Некоторые юноши и усы приделывали. Никого не узнать! Всё – тайна! А уж если кого нечаянно отгадаешь – тут уж радости!.. Но ещё больше смеху, коль ошибёшься! – Савелий Лукьянович замолчал, погрузившись в свои воспоминания. Дубовик терпеливо ждал.

– Ох, извините! Как стану вспоминать молодость, так душу щемит!.. Куда всё ушло, пропало?!.. Да-а… Ну, пришло время перекусить, пригласили нас, как полагается, в столовую, а там!.. Нет, вспоминать это сил никаких не хватит!.. Закуски такие – куда тебе «Яръ» или «Арарат»! Мало того, что ассортимент, как в ресторане, да и вкусно все до безумия! И вовсе не потому, что нам редко выпадала такая радость – вкусить необыкновенных блюд, просто это объективная оценка истинных рестораторов нашего города. У Лыткиных любили бывать самые богатые и именитые горожане, – Корзинкин вздохнул со всхлипом и проглотил слюну, чем вызвал невольную улыбку подполковника. – Ну, расселись, потянулись сразу за закусками – молодые, наплясались, кушать страсть, как хочется! Тут сама купчиха вплывает и спрашивает, не видел ли кто Дарью? Девчонки давай шептаться, дескать, с кавалером, видно, уединилась, хихикают. Кто-то фамилию князя произнес: он весь вечер хмур был, не танцевал ни с кем, поговаривали, что влюблен был в Лыткину. Даже маску не надевал. И за столом его не оказалось! Вот и решили, что Дарью где-то по пути перехватил, да и отношения выясняет. А некоторое время спустя… Полчаса, может, прошло, или больше?.. Забегает прислуга, кинулась к Михаилу, что-то, задыхаясь, произнесла. Он, услыхав, аж поперхнулся, выскочил, вслед за ним ещё кое-кто, а мы сидим, не знаем, как себя вести. Всех оторопь взяла! И тут видим, что пронесли мимо распахнутых дверей по коридору саму купчиху. И вой, плач такой!.. Тут уж не до праздника стало – поняли, что несчастье случилось. Кто-то прибежал и кричит, что Дарью зарезали в подвале. Я тогда, помнится, недоумевал всё: почему в подвале?.. А с матерью случился апоплексический удар – парализовало её… – опять послышался тяжелый вздох. – Вот ведь какая судьба!.. Ну, что тут началось – не передам! Из полиции наехали, допросы всем учинили!.. Кое-как к утру отпустили по домам, а в городе уже слухи поползли, дескать, любовник был у Дарьи, фамилию князя опять трепали, приревновал, дескать… Да только арестовали тогда кучера Сысоевых: он в ту ночь на конюшне у Лыткиных спал. Вроде, руки в крови у него были, следы его у подвала… Точно не знаю, врать не стану. Братья мои тоже мало, что говорили… Да только осудили того мужика, да и сослали на каторгу!..

– Да-да, я читал про это в старых газетах… – кивнул Дубовик. – Скажите, а Аглаю вы хорошо знали?

– О-о! Эту девочку знал весь город! Она ведь от рождения была глухонемой! – при этих его словах подполковник вскинул брови, но промолчал. – И, видимо, недостаток этого в полной мере был восполнен художественным талантом. Картины её были просто волшебны!

– А что же стало с ней после трагедии? Вы знаете об этом?

– В их семье, вообще, пошло всё крахом! Хотя надо отдать должное самому Лыткину: он не враз лишился состояния. Собственно, пока он сам был жив, его капитал, невзирая на трагедию, не иссяк. К ним из села переехала сестра купца… Как же её звали?.. Ммм… Гликерия Устиновна! Да, точно! – Савелий Лукьянович постучал себя пальцами по голове: – Память ещё не подводит! Так вот! Она-то и взяла в руки полностью владение хозяйством. И, судя по разговорам городских кумушек, вполне в этом преуспела. А потом… Началась война, я был призван. Революция, ещё одна война… Когда вернулся, жизнь здесь сильно поменялась!.. Многих уже не встретил: кто уехал, кто погиб!.. Но кое-что я тогда узнал о семье Лыткиных. В их доме был устроен приют для детей-сирот, а сами Лыткины… Глава семейства к тому времени умер, проводив перед этим года за два на погост свою парализованную супругу. Михаил будто погиб в гражданскую. А вот малышей сестра Лыткина смогла увезти за границу. Поговаривали, что и фамильные бриллианты она благополучно переправила в Париж. Что сталось с ними дальше – не скажу! – Корзинкин развел руками.

– А Аглая? Она что? Тоже уехала во Францию? – немного разочарованно спросил Дубовик.

– А вот и нет! Её забрали к себе Уборевичи!

– Князья?!

– Представьте себе – они! Сначала она жила у них, как приемная дочь, а после Аркадий женился на ней! Она, говорят, когда подросла, стала похожа на свою сестру.

– Вы знаете это совершенно точно? – несколько недоверчиво спросил подполковник.

– Да, абсолютно! Об этом мне рассказала моя матушка, правда, Уборевичи ко времени моего возвращения уже уехали из города, но и братья мои подтвердили это. Даже в газете была небольшая заметка по этому поводу. А вот почему она не уехала с теткой за границу – не спрашивайте – не знаю.

– Вы и так много рассказали. Но ещё один вопрос, позволите? – Корзинкин кивнул. – Вы вспомнили имя сестры, а фамилия её? Лыткина?

– Н-нет, по-моему, она вдовела. Детей у неё не было, это точно, а вот фамилия мужа мне неизвестна, к сожалению… Но, думаю, что вы найдете старожилов в селе, где проживала эта женщина. Наверняка, найдется кто-то, кто помнит их.

– А название села?

– Рассыпино. Оно и теперь так называется.

– Ну, что ж, информация ваша вполне исчерпывающая. Но, возможно, что у меня могут возникнуть ещё вопросы. Думаю, вы не откажете мне в помощи? – улыбнулся Дубовик.

– С превеликим удовольствием буду рад помочь! И из истории нашего города многое, что смогу ещё рассказать! И судьбой если вдруг чьей-то вдруг заинтересуетесь – милости прошу!

Год 1908, лето

Село Рассыпино по праву носило такое название: дома крестьян были раскиданы по холмам, как горох, в полном беспорядке. Улица, одна единственная, виляла между домами, то сужаясь, то расширяясь. На самом высоком холме блестел на солнце крест местной церкви, с пристроившимся рядом погостом.

Среди бревенчатых изб, крытых дранкой, выделялся один – кирпичный, под красной железной крышей. Вокруг него раскинулся огромный сад, ядом у подножья холма плескалось большое озеро, за которым открывались пастбища со стадами коров и большой отарой овец.

К воротам этого дома и направлялся сейчас Гордей Устинович Лыткин. С ним рядом в крытой пролетке восседала Домна Кузьминишна. Дети с нянькой давно отдыхали в деревне у сестры Лыткина Гликерии Устиновны, которая была бездетна, и с удовольствием принимала племянников в большом своем доме в Рассыпино, доставшемся ей от покойного батюшки.

Шумной толпой все дети выбежали встречать родителей, следом утицей выплыла нянька, а за ней на большую террасу вышла сама хозяйка – Гликерия Устиновна. Была она на десять лет моложе своего братца, в меру полна, лицом бела, но некрасива, что, впрочем, не портило впечатления о ней, поскольку характер она имела добрый и отзывчивый.

Как и в доме брата, здесь всегда были гости, крутились приживалки, пара нищих старух месяц-другой задерживались под гостеприимным крылышком добродушной хозяйки. А уж про детей Лыткина и разговору не было! Любили тетушку безмерно, вечерами усаживались вокруг неё на диване и на полу, с замиранием сердца слушали страшные сказки, где были главными лешие и ведьмы, «населяющие» ближний лес, за оврагом, а водяной «жил» в озере под холмом. И визгу было, и смеху в этом доме довольно!

Расцеловавшись, всё семейство двинулось дружно в сад, где под огромной яблоней к приезду городских гостей накрыли большой стол. Яств наставлено было обильно, разными напитками наполнены пузатые графины, а для любимого братца выставлена холодная водочка в хрустальном штофе.

– А что это, матушка, у вас тихо у кузни? Звону не слыхать? – обгладывая большую баранью кость, спросил Гордей Устинович у сестры.

– Э-э, милый братец, беда у нас приключилась с кузнецом, – подливая бульон в пузатую чашку, проговорила Гликерия Устиновна. – Помер он третьего дня!.. Только смерть его была не так проста, как представили это урядник со становым приставом. Или уж людей мутить не стали?

– А что с ним приключилось-то? – заинтересовался Лыткин. – Мужик-то вроде здоровый, и водочкой не баловался, как другие…

– То-то и оно, что не баловался, а в тот день напился до положения риз. Таким его никто не видел! Мой кучер водил лошадь подковать, вернулся озадаченным, сказал, что Гаврило пьян вусмерть, а лошадь хромает, до сей поры, куда вести её, ума не приложу! – сокрушенно закачала головой Гликерия Устиновна.

– Ты, матушка, начала об одном, а теперь на другое перескакнула! – укорил её брат.

– Так я и говорю, что пьян был, а наутро помер, прямо там, в кузнице! Вид у него, по словам фельдшера, был страшен. Уж над хлебом произносить таких мерзких слов не стану, – она перекрестилась, – но жена сельского старосты Акулина была там, когда Кузьма Кузьмич осматривал покойника, – Гликерия Устиновна вновь перекрестилась. – Вот она-то и услыхала, как тот пробормотал: «Отравлен»! Только потом уж другие причины стали произноситься.

– Так, может, и верно, что ошибся фельдшеришко-то? – Гордей Устинович выпил очередную стопочку холодной водки и крякнул: – Хороша-с, голуба! – и впился зубами теперь уже в гусиную ногу – мяса он ел много, до утробной отрыжки, но на здоровье не жаловался, только посмеивался на замечания и переживания своей супруги.

– Может, и ошибся! А ты, братец, сходил бы к старосте-то, узнал бы, будет ли у нас новый кузнец-то? Должны бы выписать другого!.. Куда ж мы без мастера? Сходишь, что ли? – Гликерия Устиновна посмотрела вопрошающе на Лыткина.

– Вот вздремну после обеда часок-другой, потом прогуляюсь, узнаю, что за дела тут такие у вас творятся, а то ведь, верно, без лошадей останетесь!.. – он успокоительно похлопал сестру по руке.

Сельский староста Силин Назар Трофимович жил в просторной бревенчатой избе, с окнами, выходящими на церковь. Во дворе расположилась пара тёплых хлевов, с лошадьми и коровами, в отаре паслись два десятка его овец, в клетях кудахтали куры и повизгивали свиньи. Силин был одним из самых зажиточных на селе, ходил в рубахе из красного ситца, в зипуне, яловых сапогах, а в праздники наряжался в кафтан тонкого сукна.

Гостя он встретил со всею гостеприимностью, присущей сельскому жителю. Жена его Акулина тут же накрыла стол в красном углу, застелив его, по случаю прихода гостя, вышитой скатертью. Была подана лапша с курятиной, кулеш, обильно политый животным маслом, яичница на сале, грибы в листочках укропа. Бутылки с различными настойками отличались только цветом, а в размерах были все равны – по штофу.

Как ни сыт был Лыткин, даже после двух часов послеобеденного сна, но от такого угощения он не мог отказаться. Выпив рябиновой настойки, протер ладонью окладистую бороду, собрав её в кулак.

– А расскажи-ка мне, Назар Трофимович, что это у тебя с кузнецом приключилось? Говорят, помер? – Гордей Устинович украдкой посмотрел на жену Силина Акулину, которая, по словам Гликерии Устиновны, знала больше других о смерти Гаврилы. Та с испугом глянула на мужа, но, встретив его грозный взгляд, тут же скрылась за ситцевой занавеской.

– Помер, что ж поделать?.. Обпился самогоном, да и отдал Богу душу… Да один ли он такой? Вон, их, сколько на погосте-то отдыхают!.. – Силин кивнул на окно, из которого были видны кресты могил. – Да тебе-то, Гордей Устинович, что за забота о мужике? – Лыткин вдруг почувствовал, что староста внутренне напрягся, ожидая ответа на свой вопрос, но решил пока умолчать о подозрениях, высказанных своею сестрой.

– Так ведь, что за жизнь на селе без кузнеца? И сестра моя озабочена: лошадь подковать негде, не тащить же за сто верст в другое село? – услыхав тайный вздох Силина на его ответ, Лыткин точно убедился в скрытности причины смерти кузнеца.

– Да нет причин теперь для беспокойства, Гордей Устинович, переманил я молодого кузнеца из соседнего села, там, видишь ли, отец с сыном работали, вот и согласился парень перебраться сюда. Теперь только избу ему надо будет поставить, он недавно женился, – болтая обо всем этом, староста, по мнению Лыткина, уводил его в сторону от разговора о смерти Гаврилы, чем вызывал лишние на себя подозрения. Только вот в чем была причина этой скрытности?

Отобедав, Гордей Устинович поднялся:

– Ну, разреши, Назар Трофимович, откланяться! Премного благодарен за угощения! – он повернулся, было, к двери, но тут взгляд его упал на комод из светлого дуба, по моде, непривычной для села, заставленный безделушками. – А ты, я вижу, жизнь поворачиваешь на столичный лад? – он кивнул на кружево, по которому расставлены были разные фигурки. Подойдя ближе, пару из них повертел в руках, а одну – птицу – даже царапнул ногтем. – Ишь ты, тяжелая вещица!

Силин с угрюмостью во взгляде наблюдал за гостем. Тот всё терялся в догадках о поведении старосты. Сам Лыткин был человеком открытым, за исключением тех моментов, когда дела касались его торговли, дабы не дать конкурентам в руки козырей. А вот, что за тайные переживания были у Силина, оставалось загадкой.

Распрощавшись с хозяином, Лыткин направился домой, решив не ломать себе головы в рассуждениях о смерти – в самом деле! – какого-то мужика, решив, что всё это вздор!

Промаявшись вечер в безделье, Гордей Устинович вдруг подумал, что можно было бы поговорить с фельдшером. Ведь вреда от беседы не будет никакого, а польза может и дать о себе знать. Крикнув сестриного кучера с крыльца, дал ему задание сходить за эскулапом, вроде для консультации по поводу непонятных болей у себя в животе, чем весьма встревожил свою супругу. Едва успокоив её, он поспешил навстречу фельдшеру, который замаячил в глубине двора, уже чуть различимый в темноте. Но это и сбило его с толку: с кучером пришла худенькая женщина неопределенного возраста, представившись женой Кузьмы Кузьмича, чем несказанно удивила Гордея Устиновича. На вид она была простовата, но разговаривала грамотно, в словах не путалась. Чувствовалось в ней гимназическое воспитание. Гордей Устинович потому, было, подумал, что она практикует вместе с мужем, но та поспешила заверить в ошибочности его выводов, сказав, что у неё есть к нему разговор, чем ещё больше заставила Лыткина недоумевать по поводу своего визита. Проводя женщину в комнату и шагая вслед за ней, он лишь пожимал плечами. Но вскоре всё стало на свои места.

Достав из небольшой холщевой сумочки пузырек с темной жидкостью, она протянула его Лыткину со словами, что это лекарство снимет неприятные ощущения в его животе, по крайней мере, до утра. Её муж до того времени просто не в состоянии осматривать не то, что пациента, но и себя не может видеть, так как пьет беспробудно, вот уж какой день!

Гордей Устинович в нетерпении ерзал в кресле, так как не понимал совершенно, чем мог быть полезен этой женщине, пока она не заговорила:

– Муж стал пить с того дня, как умер кузнец. Я подозреваю, что его так взволновало: к нему приходили сначала волостной старшина с урядником, потом староста. О чем они говорили, я не знаю, но муж расстроился необыкновенно.

– Вы уж простите меня великодушно, но я пока не понимаю степени моего участия в вашем муже, – осторожно проговорил Лыткин.

– Я уж, батюшка, понимаю ваше недоумение, но нашла я у своего мужа в кармане смятую бумагу, это был акт по осмотру тела кузнеца. Там написано, что он выпил отравленный самогон. Но если эта бумага у него в кармане, значит, волостному старшине и уряднику он отдал другую. – Она замолчала, вытирая краем платочка воспаленные глаза. – Мой муж болезненно честен, именно, потому я подозреваю в нем этот душевный излом – ему пришлось подписывать фальшивый документ. А если это было не просто отравление, а убийство?.. Он не сможет долго молчать!.. Вы человек влиятельный, у вас найдутся знакомые в жандармерии и суде? Я думаю, что этот акт – настоящий – надо передать кому-то из них. Пусть мужа моего как-то накажут, но лишь это сможет вернуть ему его честное имя, которым он дорожит! Прошу вас, помогите! – женщина молитвенно сложила ладони под подбородком.

Лыткин, поморщившись, вдохнул:

– Вы ставите меня в не очень ловкое положение, предлагая роль почтальона в несколько сомнительном предприятии, но… – он задумался. – Хорошо, я скажу вам фамилию, вы напишите её на конверте, запечатаете, а уж я брошу в почтовый ящик городской жандармской управы. Таким образом, оно попадет в нужные руки. Я же со своей стороны каким-нибудь боком узнаю о результате. Так вас устроит? – говоря это, Гордей Устинович внутренне страдал от авантюрности дела, предложенного ему этой женщиной. Самого фельдшера он не знал, и мог предполагать, что всё не так, как говорит его жена. Но слово было сказано, его следовало держать.

Уложив подписанный конверт во внутренний карман сюртука, Лыткин проводил женщину, заверив в том, что обещанное будет исполнено.

Утром за завтраком Гордей Устинович был задумчив, чем в очередной раз обеспокоил Домну Кузьминишну. Спрашивать о поздней гостье она не решалась, так как знала, что муж не станет без особой причины объясняться в своих поступках. А если молчал, значит, так и должно.

Гликерия же Устиновна, напротив, не видела ничего странного в том, что вместо самого фельдшера явилась его жена, так как о неприятном состоянии Кузьмы Кузьмича уже была извещена своими товарками. А узнав, что брат больше не испытывает нездоровых ощущений в своем организме, взялась с новой силой потчевать гостя «здоровой» пищей.

Разговор у женщин живо касался всего происходящего на селе. Обсудили гулящего волостного старшину, который мало того, что ходил к сельской вдовушке, так ещё и жену свою поколачивал, вымещая на ней недовольство поведением любовницы, которая не гнушалась принять и другого в отсутствии вышеназванного любовника.

– И дела-то свои забросил, лысый черт! – поругивалась Гликерия Устиновна, при этом, не забывая повернуться к образам и обнести лоб крестом. – И что ж ему за дело до покойного Гаврилки-кузнеца!.. Тут бы со своей кралей ему разобраться! Вот и прошлый год, когда археолога убили в лесу, по дороге в город, и ограбили, не пошевелился! С урядником лишь накушался водки да орал песни. А ведь говорили, что с соседней волости набегали худые люди и баловали в наших лесах. Тогда же и Федьку-хромого ограбили! А у Лёньки Рябого корову свели со двора и хлев сожгли!

– А что ж, так никого и не поймали?! – удивился Гордей Устинович, отошедши от своих дум. – А в газетах что-то смутно было такое прописано, вроде бы, одного-двух отловили.

– Что ж с того! Награбленного так и не нашли! А шептали тогда, что археолог-то этот отыскал «гирелу»! – понизив голос до шепота, сказала Гликерия Устиновна.

– Ты, матушка, много слушаешь постороннего! – попенял ей брат. – Это ж, сколько веков слухам-то этим? Со времен Чингисхана ползет, и, коль что-то было, так уж и отыскали давно! А наши людишки всё копаются, копаются!.. Холмы-то уже, как сыр, дырявы! – произнося это, Гордей Устинович говорил всё медленнее, как бы прислушиваясь к своим мыслям. И замолчал совершенно. Глаза его стали вновь задумчивы и темны.

Женщины решили не тревожить более его и стали рассуждать о домашних делах своих. Но Гордей Устинович вдруг вновь обратился к сестре с вопросом:

– А кто ж шептал-то, матушка? Кто-то ж разносил такой слух?

На это Гликерия Устиновна живо откликнулась:

– Акулина Силина – археолог-то у них комнату снимал! Она будто сама видела, как тот прятал фигурку, – женщина заглянула в лицо брата. – Что, заинтересовался, никак? А я тебе и раньше говорила, что точно было что-то у этого копателя! Ты всё меня не слышишь! А он ведь тогда как? Сидел, сидел тут, и вдруг сорвался – бегом в город! А в лесу его и встретили разбойнички! Только жандармские ничего так и не узнали! А если вез он «гирелу»?

Гордей Устинович замахал руками:

– Полно, матушка! Уж не следствие ли проводить задумала? – он засмеялся. – Пусть другие головы об этом ломаются, а у нас свои заботы! У меня разговор к тебе об нынешнем урожае. Да и сенокос начинается! – говорил об этом Лыткин спокойно, но в голове билась мысль, которая требовала серьезного обдумывания.

Рассказ о «гиреле» взволновал его, но он всеми силами пытался сдержать себя. Уйдя после завтрака в сад покурить, купец сильно призадумался. После некоторого времени раздумий вдруг пробормотал: «А ведь верно, мог… Мог… Ай, да хитрец! Только на твою лисью голову найдется другая умная голова!» Встав со скамьи, он зашагал к дому.

Год 1955, январь

Утром Дубовик первым делом попросил дворника Ходулю принести всё найденное в подвале к нему в кабинет.

Принесенное «богатство» не заняло много места, но осматривать их подполковник взялся со всей тщательностью.

Пришедший Ерохин застал своего начальника, стоящим над картинами и погруженным в глубокое раздумье. Когда он попытался заговорить с Дубовиком, тот только, молча, показал на стул.

Некоторое время спустя, он, наконец, обратился к капитану:

– Ну, докладывай, как наши дела? Отчет генералу готов? Хомича следователь допросил?

– Всё, товарищ, подполковник, в норме! С отчетом можете ознакомиться! – он положил перед Дубовиком несколько исписанных убористым почерком листов.

Подполковник углубился в чтение, а Ерохин, тем временем, принялся разглядывать картины. Видя, что Дубовик удовлетворенно кивнул, подписывая бумаги, обратился к нему:

– Товарищ подполковник! А вот эту фамилию вчера на допросе наш диверсант упоминал! – он показал пальцем на подпись внизу картины.

– Какую? Лыткина? – глаза Дубовика заблестели. – А в связи с чем он её упоминал? – но тут же жестом остановил попытавшегося что-то сказать Ерохина. – Так, лучше я сам, пожалуй, побеседую, с этим гражданином, без предвзятости. – Он поднял трубку телефона и, переговорив с невидимым собеседником, сказал:

– Чувствую я, друг мой, Ерохин, интересную подоплёку всей этой истории с картинами… Наберись терпения – и я тебя посвящу в тайны одной семьи. А пока… – подполковник поднялся, – я к генералу с докладом, а ты посиди здесь, дождись, когда приведут Хомича. Я скоро! – он вышел.

Вернувшись от генерала, Дубовик застал арестованного Хомича, сидящим у двери на стуле. Руки его в наручниках нервно подергивались, и сам был неспокоен, с желтоватого лица стекали крупные капли пота. Подполковника он проводил настороженным взглядом.

– Итак, гражданин Хомич, – Дубовик сел за стол, – сегодня меня ваша преступная деятельность, как таковая, уже не интересует. Всё, что зависело от нас, мы уже сделали, – он с иронией посмотрел на бледного арестанта, – и прекратите стучать зубами. Свое дело вы тоже уже сделали. Меня интересует некто Лыткин. Вам эта фамилия о чем-нибудь говорит? – Хомич энергично затряс головой. – Вот и прекрасно. Расскажите всё, что знаете об этом человеке. Подробно и с самого начала.

– Товарищ начальник…

– Гражданин!..

– Извините, гражданин начальник, можно папиросочку? – Хомич заискивающе посмотрел на Дубовика и двумя пальцами дотронулся до своих губ.

– Капитан, дай ему закурить! – кивнул подполковник Ерохину.

– С начала войны рассказывать? Кое-что вы уже знаете… Рассказывать? – попыхивая папиросой, спросил арестованный. Получив молчаливое согласие, начал говорить: – Я, когда немцы пришли в город, сидел в КПЗ – брательника подстрелил по пьяному делу, как я уже говорил. Со мной ещё двое. Так, мелкота, хулиганы. Вот, значит, вечером пришел наш следователь, сказал, что утром всех перевезут. Объяснять, почему, не стал, но мы и сами догадались – канонада была слышна уже за городом, понимали, что немцы близко. Но, видно, начальство не рассчитало время, не успели за нами приехать, а, может быть, и не захотели возиться. Только утром услыхали мы, что танки идут по улицам, и речь слышна гавкающая. А в СИЗО к тому времени уже полная тишина стояла. – Он звякнул наручниками, поднося папиросу ко рту. – Просидели мы так сутки. А потом вдруг затопали в коридоре, открылась дверь, и появились на пороге немцы. Один офицер, один гражданский и двое солдат. Офицер с гражданским холеные такие! Пахло от них дорогим одеколоном. Гражданский в тонком пальто, при галстуке и шляпе. Офицер через него нас допрашивал. Спросил, не желаем ли мы работать на немцев, ну, полицаями, значит. Или, сказал, расстрел… А что было делать? – нервно спросил Хомич, и, встретив вместо ответа тяжелый взгляд Дубовика, опустил глаза. – Повели нас в комендатуру, а там этот гражданский спрашивает, местные мы или нет. Я родился здесь, вернее, в районном центре, но учился здесь в институте, на инженера. Так и сказал. Этот гражданский спросил, не знаю ли я, где дом купца Лыткина. А я как раз очень хорошо это знал, он располагался на одной улице с нашим общежитием, городские все об этом знали. Рассказывали, что там до империалистической войны страшное убийство произошло. Вроде, как дочь этого Лыткина убили. Ну, он ко мне, значит, кинулся: показывай! Ну, пошли мы с ним к тому дому, там до войны интернат для детей был. Их, видно, успели, эвакуировали. Так вот, заходит этот гражданский в дом, и прямо с лица сменился, белый весь стал, и так принюхивается, что ли… Потом упал на колени и зарыдал!.. Тогда я понял, что он домой пришел. Спрашиваю, так ли это? Он кивнул и говорит: «Я младший из Лыткиных – Лавр. Совсем маленьким был, когда вывезли меня из России». Вот оно что, думаю! Он поднялся с колен, схватил меня за лацканы и дышит мне в лицо: «Помоги мне, а я тебе помогу остаться в живых!» В общем, рассказал, что папаша его в этом доме спрятал семейные драгоценности, их надо найти, особенно, какую-то статуэтку девушки. И как-то назвал её… Я не помню… Прислал он на помощь мне тех ребят, что со мной в КПЗ сидели, надсмотрщика приставил. Ну, взялись мы за дело, стали стены простукивать, в подвалах искали…

– Нашли что-нибудь? – затаив дыхание, спросил Дубовик.

– Нашли, шкатулку небольшую, в ней были какие-то безделушки, но, как я понял, не особо ценные. Деньги бумажные нашли, много. Только кому они такие нужны? Бумага и больше ничего!.. Только Лавр этот, ну, никак не отставал от нас: ищите, дескать, должна быть эта статуэтка где-то. Короче, дом чуть не по камню разнесли, нет ничего, и всё тут!.. Немец тот тоже приходил, злиться стал, с Лавром ругались они, только не знаю, о чем – говорили по-немецки. Одним словом, отстранили нас от этой работы… Правда, Лыткин сдержал свое слово, направили они меня в школу диверсантов. Ну, дальше вы всё знаете…

– А как звали того немецкого офицера? Звание? Можете сказать?

– Штандартенфюрер СС, а имя его… Лямке, что ли?

– Дитрих фон Лемке? – подсказал Дубовик.

– Да-да! – закивал Хомич. – Лыткин звал его по имени Дитрих. И потом это имя я слышал не раз, когда учился там, у них… – арестованный опустил голову и замолчал.

– Что-нибудь ещё упоминал этот Лавр? Называл имена? Описывал статуэтку, которую просил найти? Что, вообще, она из себя представляла?

– Да я так понял, что он и сам точно ничего не знал, так только, говорил, что очень дорогая вещь… – он задумался на некоторое время, потом несмело произнес: – А ещё там один дворник постоянно ходил к нам покурить, поболтать. Так вот он много рассказывал про эту семью. Правда, я мало, что помню. Про дочь их говорил, что она рисовала хорошо. Только, вроде бы, с ума сошла, что ли… А дворника я того знаю! Он живет на Гоголя, там ещё такой дом большой красный, номер то ли 45, то ли 49… Дворник этот такой белый весь уже – седой, борода, усы…

– Хорошо, спасибо за информацию, – Дубовик поднял трубку телефона, чтобы вызвать охрану. – Если что вспомните, скажите дежурному, он нам передаст.

Ерохин закрыл дверь за Хомичем, которого увел вызванный охранник, и обратился к Дубовику:

– Товарищ подполковник, а что это за статуэтка такая? Поделитесь, – он сел напротив своего начальника.

– Что она из себя представляет, не знаю… Пока… А вот то, что касается семьи купца Лыткина, уже понемногу приобретает определенность. Я, когда увидел у себя в кабинете одну из этих картин, по обыкновению, решил повнимательнее разглядеть, и наткнулся на знакомое имя. Сначала не мог понять, откуда оно мне известно, но пошевелил мозгами и вспомнил, что года два назад это имя – Аглая – я уже слышал. – Дубовик встал, подошел к окну и, отодвинув тяжелую штору, открыл форточку, впуская в кабинет морозный воздух. Потом повернулся к Ерохину: – Если напряжешь память, то тоже вспомнишь, что тогда в райцентре произошло громкое убийство супружеской пары. Оба были заколоты ножом. Тогда об этом на всех совещаниях и в Райкоме, и в Обкоме говорили, только вот преступника, по-моему, так и не нашли.

– Да, я помню, ещё здорово кого-то из милицейских песочили, упрекали в непрофессионализме. Даже в газетах, по-моему, писали.

– Вот-вот! Но имя женщины – Аглая – произносилось. Его-то я и запомнил. Мало того, я несколько месяцев назад просматривал газеты начала века, искал кое-что по делу… ну, ты помнишь! Так вот там мне встречались заметки о купцах, во многих мелькала фамилия Лыткина. А в одной газете, за 1910 год, было написано об убийстве их старшей дочери Дарьи. И об Аглае в тех газетах тоже упоминалось. Я все газеты пересмотрел заново. Сопоставил все факты, и они меня заинтересовали. И, знаешь, не зря! В газетах также встречалось имя князя Уборевича – он занимал не последнее место в политических кругах. Дом, в котором мы с тобой сейчас сидим, – подполковник постучал указательным пальцем по зеленому сукну стола, – если помнишь, принадлежал именно этому князю. А вот сын его, Аркадий, по словам одного свидетеля, женился на Аглае Лыткиной. И когда я вспомнил, что убитого мужчину из супружеской пары звали Аркадий, мне многое стало ясно! Вот тогда я понял, что не зря меня заинтересовала эта картина. Ведь именно потому, что Аглая стала женой Аркадия, можно объяснить и то, что это полотно оказалось здесь, в подвале. А о статуэтке я услышал сегодня впервые, так же, как и ты. Только думаю, что это и есть подоплёка всей этой истории. Ведь не зря же приехал младший Лыткин сюда в войну. А посему, надо раскладывать всё с самого начала по полочкам, копаться в архивах и работать со свидетелями.

– Так приказывайте! – Ерохин выпрямил спину, готовый встать и откозырять.

– К сожалению, капитан, у нас с тобой есть ещё и другие дела, более важные. Так что, для этого расследования мы можем выделять не так много времени. Ну, что ж, будем выкраивать… Хотя… Знаешь, Володя, это расследование неофициальное, пока не обнаружатся более серьёзные факты, поэтому приказывать тебе не буду. Захочешь помочь – буду рад, – Дубовик испытующе посмотрел на Ерохина.

Тот запальчиво воскликнул:

– Товарищ подполковник! Вы будете работать, а я, значит, спокойно вечерами дома книжки читать? – он обиженно надул губы. – Да меня совесть замучает! И потом… мне тоже интересно!

Дубовик засмеялся:

– Ладно, не сердись! Вот тебе дневник штандартенфюрера СС Дитриха фон Лемке, – он достал из ящика стола блокнот, переданный ему Ниной Евдокимовной, и протянул Ерохину. – Прочитай спокойно, вечером, дома, – он улыбнулся и добавил: – Чтобы совесть не мучила. И неплохо было бы пометки сделать, если что-то заинтересует. Задание понятно?

– Так точно! – капитан в ответ также улыбнулся.

– Кстати, и немецкий свой подтянешь…

Год 1908, лето

Ночью, маясь на жарких перинах, Гордей Устинович всё обдумывал разговор с сестрой своей о «гиреле», золотой статуэтке, о которой знали в каждой избе села. Не было такой семьи, которая не поковырялась бы в холмах в поисках счастья. От дедов и прадедов ещё со времен нашествия монгольского шла молва об этой драгоценности. И, даже не сама фигурка девушки, по пересказам стариков, имела большую ценность, а алмаз, вставленный в неё. Был он необыкновенного желтого цвета, огромный, как голубиное яйцо. И «гирелу»-то никто не видел, а уж камня тем паче, но ведь верили, верили людишки, что была, была такая вещица. И подарил её, по слухам и летописным бумагам, то ли сам Чингисхан, то ли кто-то из его полководцев своей наложнице, которую полюбил и желал сделать женой, только умерла девушка, а, может, была и убита своими сородичами за любовь с врагом. И была похоронена вместе с нерожденным ребенком, которого оплакивал любовник покойной, а за то и подарок свой положил вместе с нею в могилу.

«Но ведь не бывает слухов на пустом месте» – рассуждал Гордей Устинович, растеряв от волнующих мыслей остатки сна. И, вроде, не был безмерно жаден, а вот ведь разбередили душу слова сестры, и страстно захотелось вдруг купцу узнать, верны ли слухи о находке археолога. А если так, то и «гирела» здесь где-то, рядом. Решив поговорить с волостным старшиной, узнать от него обо всем обходными путями, Гордей Устинович, наконец, уснул.

Утром, едва раскрыв глаза, Лыткин утвердился в своих желаниях. Наскоро позавтракав, чем в очередной раз оставил свою жену в недоумении, он распорядился запрячь гнедого в двуколку и отправился на другой конец села к волостному старшине Прову Савельевичу Ступице, известному волочиле за дамскими юбками. И, заметно, по подушкам легкомысленных мещанок истер он голову с рыжими когда-то кудрями, остатки которых, редкими кустиками лохматились на толстом загривке сластолюбца.

Уездное начальство не раз наезжало с намерением наказать виновника многих семейных разладов, и из-за любвеобильности своей манкировавшего обязанностями своими на государственной службе, но встреченное обильным застольем, каждый раз отправлялось домой в низлежачем состоянии. И уж ни у кого не было сил журить или, тем паче, наказывать хлебосольного хозяина, когда в ноги отъезжающим ставилась огромная корзина с деревенскими подношениями, а в карман сюртуков клалась хрустящая «катенька».

Пров Савельич встретил гостя, как и всякий другой в этом селе, с широким гостеприимством, но с тайным вопросом, чем вызвано такое внимание. Гордей Устинович по своему положению в уездном собрании стоял не ниже многих именитых горожан. В один год был избран городским головой, но бюджет уезда был слаб и трещал по швам, и, чтобы не уронить себя в глазах своих избирателей, Лыткин вынуждался вкладывать свои, нажитые богатой торговлей, средства. Потому постарался быстро отойти от этой маетной должности, но уважение горожан всех сословий к себе сохранил. Содержал он и сиропитательный дом, в котором, как шелестел слушок, был у Гордея Устиновича свой интерес. Только вот совершенную истину так никто до конца и не разгадал.

Пройдясь от резных ворот под, краснеющими крупными ягодами, вишнями, хозяин с гостем взошли на большую террасу, где на огромном столе, покрытым вышитой скатертью стоял пузатый самовар из красной меди с большим фирменным клеймом фабрики Баташева. Сам стол был подготовлен под поздний завтрак. Худая желчная жена старшины покрикивала на молодую, кровь с молоком, девку, снующую между кухней и террасой.