Читать книгу Слабость сильного - Наталья Николаевна Дьяченко - Страница 1

Это роман не про войну. Я не имела цели живописать ужасы блокады или героизм русского народа, в противном случае следовало бы обращаться к жанру исторической хроники; все совпадения с существующими местами и историческими личностями являются случайными. Война в «Слабости сильного» условна, реальность переиначена кривым зеркалом: что-то усилено, что-то сведено на нет; она не более чем декорация, причем достаточно вольная. Основное же внимание сосредоточено на взаимоотношениях людей, потому что могут меняться времена, места, национальности, имена и сословия, но людская природа всегда останется неизменной.

Сельская учительница

Мамина помада, сапоги старшей сестры…

Виктор Цой «Восьмиклассница»

– Фамилия, имя, отчество?

– Воронцова Астеника Александровна.

– Профессия?

– Учитель арийского языка.

– Образование?

– Десять классов школы, затем педагогическое училище.

– Откуда родом?

– Село Видогущино Рождественского района Калининской области.

– Евреи в семье были?

– Нет.

– А арийцы?

– Тоже нет.

Майор Угрюмов окинул взглядом сидящую перед ним девушку. Очень молодая, худенькая, высокая, хотя когда сидит, рост не слишком бросается в глаза. Одета в хлопковую блузку с круглым отложным воротничком, маленькие пуговки застегнуты под горло, как у солдата-новобранца. По-детски угловатые колени прикрыты юбкой унылого коричневого цвета. В руках тонкий для ранней весны плащик, и сумка-саквояж, видать, мамина или бабушкина: старомодная, бесформенная, с массивным круглым замком и до белизны вытертыми углами. Свои жалкие пожитки учительница крепко прижимает к груди, точно боится, что кто-то на них позарится.

От сумки Максим Дмитриевич поднял взгляд на лицо соискательницы: черты утонченные, правильные – гладкий лоб, аккуратный носик, миндалевидные светлые глаза, небольшой упрямый подбородок, высокие скулы. Рот, правда, выбивался из общей картины: крупный, с полными яркими губами – рот шлюхи на лице Мадонны, но этот контраст делал девушку лишь интереснее, хотя помаду ей следовало выбирать побледнее, а то с бордовой она выглядела точь-в-точь как собравшаяся на симпосий1 гетера. Пшенично-золотые волосы соискательницы закручены косами-баранками по обе стороны лица, брови и ресницы белесые, и кожа белая, тонкая, как цветочный лепесток. Еще врет, будто арийцев в роду не было! Впрочем, дело майора маленькое – расспросить как следует, и если соискательница подойдет, ее броская внешность станет головной болью Железного генерала.

Красоток Максим Дмитриевич не любил – больно уж прихотливы: и цветы-то им дари, и по театрам-ресторанам води, и пальто с вешалки подавай да на плечи накидывай, будто сами немощные. Другое дело дурнушки! В редкие минуты сентиментальности майор мечтал, что после окончания войны отправиться в какую-нибудь глухую деревушку на границе и выберет там себе в жены девицу попроще, на которую никто другой не позарится. Чтобы по гроб жизни чувствовала себя обязанной и обхаживала безо всяких там капризов. Все же правы арийцы, говоря, что удел женщины Kinder, Kuche и Kirche2 – и у врага можно поучиться. Но это будет нескоро. А пока требовалось определиться с секретаршей для генерала Громова.

– Кто родители? – продолжил допрос майор.

– Мать Воронцова Людмила Прокопьевна – доярка в колхозе, отец – Воронцов Александр Германович, вроде, автомехаником был.

– Вроде был? – Угрюмов скептически вскинул брось.

– Я отца не помню почти, он умер, когда мне пять лет исполнилось.

– Кого из родственников помните? Дед, бабка, тети-дяди?

Мысль об арийском происхождении девушки не оставляла майора. В анкете намеков на то не нашлось, но внешность прямо-таки кричала о вливании нордической крови. Девушка тряхнула головой, поднесла правую руку ко лбу. Пальцы у нее были перепачканы чернилами, на первой фаланге среднего горбатилась некрасивая мозоль. Видать, писать сельский учительнице приходится много. Обнаружив в соискательнице изъян, Угрюмов даже повеселел.

– Есть брат, его я в анкете указала. Он сейчас на фронте, в шестнадцатой пехотной дивизии. А больше нет никого. Мать детдомовская, бабушка по отцу, кажется, белошвейкой была, а дед из крестьян зажиточных. Обоих как раскулачили, так они сразу за границу уехали, с нами отношений не поддерживают.

– Что за имя странное – Астеника?

– Я слабой родилась, врач в больнице все головой качал, астеничной называл. Матушка так и записала. Потом разобралась, что это не имя, да поздно. Но вы можете звать меня Асей, как все домашние.

– Уменьшительно у нас не положено. Почему в штаб проситесь?

– Так в нашем селе все, кто не хромой-косой добровольцами на фронт вызывались. Мальчишки прямо со школьной скамьи бегут, возраст себе набавляют, лишь бы взяли. А я чем хуже? Руки-ноги на месте, работать могу. Вы не смотрите, что худая. Я и ведра с колодца ношу, и картошку на огороде сажаю, и на сенокосе работаю наравне с другими. И не болею вовсе, потому как зимой в прорубь окунаюсь. Ну, если после бани, конечно. Я тоже хочу послужить делу победы.

– Вот и спрашиваю, почему к нам? Отчего не санитаркой на передовую? Или полагаете умение доить коров да купаться в проруби достаточным, чтобы работать секретаршей при самом генерале Громове? – в голосе майора почудилась издевка.

Девушка по наивности своей издевку не уловила, отвечала как и прежде со спокойным достоинством:

– Меня учили, что каждый человек должен делать то, что ему наилучшим образом удается. Я арийский язык хорошо понимаю. Ну, чувствую. Не могу лучше объяснить. Но если у вас не пригожусь, непременно на курсы санитарок запишусь.

Бахвальство? Наивный обман, чтобы тепленькое местечко занять? Сложно представить, чтобы такая девочка-припевочка шпрехала по-арийски лучше дипломированных переводчиков. Или все-таки генетическая память? А вот теперь и проверим.

Майор поднялся на стуле. Подавил порыв потянуть занемевшие от долгого сидения мышцы, подошел ко встроенному в стену шкафу из покрытых лаком дубовых панелей, стащил с полки первый попавшийся том. Им оказался «Also sprach Zarathustra»3 1883 года издания, в тяжелом вычурном переплете, с плотными веленевым страницами, на которых, точно жуки, сочно чернели буквы. Наугад раскрыл книгу, отрывисто скомандовал:

– Читайте.

Астеника сперва нахмурилась, светла на переносице свои светлые бровки, поджала накрашенные аляповатой помадой губы, но книгу ухватила цепко. Даже бесформенную сумку-саквояж наконец-то опустила на пол. Скользнула глазами по станице:

– Man soll in seinem Freunde noch den Feind ehren. Kannst du an deinen Freund dicht herantreten, ohne zu ihm überzutreten? In seinem Freunde soll man seinen besten Feind haben. Du sollst ihm am nächsten mit dem Herzen sein, wenn du ihm widerstrebst.

Читала сельская учительница бегло, без запинок, верно расставляя акценты и ударения, выдерживая паузы в положенных местах. Ее произношению впору было позавидовать: чистейший арийский Канта и Гегеля, Гете и Гейне, об который Угрюмов не раз ломал язык, из уст девушки лился журчанием ручейка.

– Довольно. Переведите.

Все также легко учительница принялась переводить. Само собой, ни разу не сбившись:

– Врага должен чтить ты в друге своем. Разве можешь ты подойти вплотную к другу своему, не перейдя к нему? Пусть будет друг твой самым достойным врагом твоим. Будь же ближайшим к сердцу его, противясь ему4.

При многих недостатках имелась у Максима Дмитриевича одно крайне положительное для военного свойство: указания руководства он разумел наивысшим законом. Ни любовь, ни ненависть, презрение или страх не могли перебороть в его душе истинно солдатской, казарменной верности приказу. Вот и теперь, вынужденный принять неприятное решение, майор лишь поморщился, но сказал твердо:

– Вы приняты. Приступаете к работе с завтрашнего дня. Ключи от служебной квартиры получите у нашего коменданта. Приходите пораньше, непунктуальности Яков Викторович не терпит. Возьмите за правило меньше болтать, а лучше вообще забудьте свою дурную бабскую привычку. Лишних знакомств не заводите, имеющиеся ограничьте внеслужбным временем. Думайте, что и кому пишете. С остальным разберетесь по ходу дела. На этом все, можете быть свободны.

«Дорогая мамочка!

Спешу сообщить тебе радостную новость – меня взяли на работу и даже обеспечили жильем – маленькой квартиркой в получасе ходьбы пешком или десяти минутах езды на трамвае. Трамвай – это точь-в-точь поезд, только всего из одного вагона, приводится в движение он электричеством, а движется по гладким рельсам без шпал. Я не отказываю себе в удовольствии прокатиться в нем, глядя в окошко на город. Из-за маскировки столица выглядит чудно: колокольни у соборов выкрашены в серый цвет, а купола и вовсе черны, как ночь; в небе, точно огромные киты, проплывают мрачные дирижабли; то тут, то там встают дома, а то и целые улицы, вырезанные из фанеры. Я охотно поверю, что в мирное время столица красива, теперь же она напоминает антиутопию.

Коллектив на работе дружный, ко мне относятся по-доброму: всегда помогут советом, подскажут, хотя с каждым днем я разбираюсь все лучше и лучше и уже со всем справляюсь сама. С руководителем мне тоже повезло, Яков Викторович просто замечательный! Другие боятся его, но только не я. Со мной он неизменно вежлив, частенько справляется о самочувствии, о настроении, говорит, что видит во мне дочь, которой у него никогда не было. Я, правда, не очень понимаю, как можно видеть в ком-то, кто уже есть, кого-то, кого никогда не было, не правильнее ли было бы наоборот? Однако не ломай голову, я и сама не очень-то поняла, что за каламбур сочинила.

Яков Викторович зовет меня Никой или в шутку своей победой. Я не поправляю, поскольку прекрасно понимаю, что его ум сосредоточен на решении более важных вопросом. Со своей стороны, я всячески стараюсь избавить его от хлопот: проветриваю в кабинете, слежу, чтобы в графине была свежая вода, собираю газеты в подшивку, поливаю фикус Бенджамина, который Яков Викторович кличет Васей. Похоже, у моего начальника страсть менять имена. Чтобы все успеть, мне приходится выходить пораньше, но я привыкла подыматься с петухами…».

Преображение куколки в бабочку

И она надела русалочке на голову венок из белых лилий, только каждый лепесток был половинкой жемчужины, а потом нацепила ей на хвост восемь устриц в знак ее высокого сана.

– Да это больно! – сказала русалочка.

– Чтоб быть красивой, можно и потерпеть! – сказала бабушка.

Г.Х. Андерсен «Русалочка»

Шефа Астеника и впрямь боготворила. Яков Викторович Громов по прозванию Железный генерал был из тех людей, о которых говорят: сделал себя сам. Родом из глухого села на Крайнем Севере, шестой ребенок в семье, благодаря упорству и трудолюбию он после срочной службы получил распределение в столицу, где с отличием окончил Академию Вооруженных Сил и быстро поднялся по служебной лестнице, пройдя все ступени от рядового до начальника Главного Оборонного штаба. Иных покровителей, кроме собственной настойчивости и прилежания у Якова Викторовича не было, наверное, именно поэтому он разглядел в сельской девочке родственную душу и поверил ее бескорыстному стремлению служить Родине. Не жалел, гонял, что называется, в хвост и в гриву, но за труд вознаграждал с лихвой. Астеника выполняла роль переводчицы, секретаря, курьера, осваивала стенографирование и слепую машинопись.

У хорошенькой девушки быстро появились поклонники: одни пытались вымостить через нее дорожку к начальнику, другие жаждали раньше других узнавать последние новости, третьи просто скучали по женскому обществу. Женщин в штабе работало немного, все гражданские: старенькая уборщица Агриппина Романовна, сморщенная, сгорбленная, в очках с толстыми стеклами, темном халате и полотняной косынке; затем буфетчица тетя Паша необъятных размеров, в засаленном фартуке и заломленном набок колпаке, с огромными ручищами, которыми она лихо вылавливала из бочонка соленые огурцы; да еще машинистки Любочка с Кларой.

Машинистки были болтушками-хохотушками. Из приоткрытой двери их кабинета то и дело долетал веселый смех, обрывистый стук клавиш, звонкое треньканье кареток да терпко и знойно, по-летнему, веяло «Северной Венецией». Помещение машбюро прежде принадлежало связистам, отовсюду в нем: со стен, с пола, с потолка, от окон и от подоконников торчали, свешивались, перекручивались толстые провода в черной обмотке, которые машинистки называли с ударением на последний слог «кабелями». Из стены над дверью выступали какие-то железные короба, заставленные фарфоровыми статуэтками, изображавшими героев сказок: здесь была лисица с колобком на носу, хозяйка Медной горы, жадные медвежата, зайчиха-плясунья. Стоило хлопнуть дверью посильнее, как какая-нибудь из статуэток тотчас срывалась с места, и девочки вечно подклеивали то хвост лисице, то платочек зайчихе. Запоминанием сотрудников по имени-отчеству Любочка и Клара не утруждались, всех приходящих к ним, – от безусого ефрейтора Петруши Шмакова то серьезного Льва Ефимовича Стрепетова, имевшего в подчинении двадцать аналитиков, честили котиками, зайчиками, пусиками и непременно на «ты».

С машинистками у Аси сложились приятельские отношения, правда не без зависти со стороны последних. Однако открыто ссориться с секретаршей было недальновидно, поэтому Любочка с Кларой благоразумно держали зависть при себе. Да и вправду сказать, то была ленивая, сытая зависть горожанок к более удачливой деревенской товарке, не столько порожденная личной неприязнью, сколько бывшая данью традиции. А дружить хотелось, ведь ни тетя Паша, ни баба Агриппина не больно-то годились в товарки – первая по статусу, вторая – по возрасту. Так и вышло: Астеника бегала к машинисткам за советом, а те не забывали выпрашивать через нее поблажки у строгого начальника.

Вот и теперь, не успела Ася войти, как Любочка резво вспорхнула со своего стула, подлетела, ухватила за руки, проникновенно заглянула в глаза:

– Ася, тут беда такая случилась: Угрюмов рапорт написал аж на четырех листах, твоему побежал докладывать. Ты уж замолви словечко, чтоб не зверствовал…

Любочка была невысокая шатенка аккуратного сложения, личиком простовата, но косметикой пользовалась умело: пухлые губки подкрашивала капризным бантиком, небольшие глазки увеличивала стрелками. Волосы у нее были реденькие, тоненькие, но когда она взбивала их и подымала наверх, казалось, что на голове целая копна. Любочка любила кокетничать, а в разговоре о мужчинах непременно останавливалась на самых пикантных деталях. Из-за своего игривого нрава она частенько влипала в неприятности.

– Да что случилось-то?

– Любочка майор Угрюмова лосиком назвала, ну он и обиделся. Разорался: мол, я вам не лось, глаза выпучил, дверью хлопнул. Вон, фарфоровому медвежонку лапу отбил, – принялась жаловаться Клара.

Она выглядела постарше и посерьезней подруги: высокая, статная брюнетка безо всяких там стрелок-бантиков. Удлиненным лицом и крупными крепкими зубами она несколько напоминала кобылу, но исключительно справную и милую. Однако Кларина серьезность была наносной. По части болтовни она ничуть не отставала от Любочки, наизусть знала всю светскую хронику, слепо преклонялась перед авторитетами и постоянно козыряла тем, что ее пятилетний сынок Гошенька ходит в одну группу детского сада с сыном известного режиссера.

Под объединенным напором машинисток Астеника почувствовала себя неловко:

– Ой, девочки, я к Якову Викторовичу сегодня подступиться боюсь. Сдается мне, он сердитый на меня будет.

– На тебя? – удивилась Любочка. – Вот уж не поверю. Чем ты ему насолила?

Машинистки как по команде подобрались, уставились на товарку двумя парами блестящих от любопытства глаз.

– Якова Викторовича на встречу с арийцами посылают. Он мне наказал идти с ним.

– Ну так иди!

– Да мне надеть совсем нечего… Платье-то штопанное, чулки точно назло об стул зацепила… А где новые взять? И в парикмахерскую не успеваю, там же электричество днем отключают, чтобы экономить.

«Да, милочка, чуть не забыл. На сегодняшний вечер ничего не планируйте, и ухажерам своим скажите, чтобы обождали – есть дела поважнее. В гостинице Кастория будут переговоры с арийцами об обмене военнопленными. Пойдете со мной в качестве переводчика. Извольте уж прихорошиться – щечки там нарумяньте, косы эти ваши баранками накрутите. Арийцы большое значение придают внешности, так что постарайтесь произвести на них впечатление. В конце концов, от их расположения зависят судьбы наших ребят».

Яков Викторович произнес это мимоходом, но Астеника не обманулась шутливым тоном начальника. Понимала, что никакая это не просьба, а самый настоящий приказ, который нельзя не исполнить. А как исполнять, если из одежды у нее та самая блузка с юбкой, в которых она проходила собеседование, да старенькое синее платье? Много ли вещей нужно сельской учительнице?

Наряды она собиралась сшить с первой зарплаты. Приглядывалась к дорогим красивым материалам в Центральном универмаге, заходила в комиссионные магазины, даже выбрала ткань по душе, но получив долгожданные двести рублей, почти все отправила маме – ей колхоз задерживал зарплату. Также получилось и с последующими деньгами. Стыдно было наряжаться, пока мать голодала. Астеника по-прежнему ходила в юбке с блузой да стареньком платье, на котором меняла белые кружевные воротнички, надеясь хоть так добиться разнообразия.

– Что делать-то, девочки? Яков Викторович говорит от того, как я выглядеть буду на этой встрече, зависит судьба наших ребят. А я только сегодня о ней услыхала! Кабы знала наперед, уж наверно что-нибудь да придумала!

– Ох уж твой Яков Викторович, любит он преувеличить! – фыркнула Любочка. – кабы женская красота что-то решала, ни одной ведьмы в средневековье бы не сожгли! Мужчины не прочь обладать красотой, но жертвовать ради нее своим удобством не станут.

Клара не упустила случая блеснуть осведомленностью:

– Знаем мы про твои переговоры, даром что ли секретные документы с утра до вечера печатаем? Нашу сторону представляет Громов, затем из службы «Р» кого-то собираются направить и еще приедут особисты, у этих директива о необходимости присутствовать на любых встречах с участием иностранцев. А от арийцев будет оберст5 Крафт6. Он у них самый смелый, его всегда к нам засылают.

– Сам Петер Крафт будет? – восторженно ахнула Любочка. – Ну и повезло же тебе, Ася, оберста вживую увидеть! Я на него только в телевизоре смотрела. Настоящий нордический красавец, будто с картинки: высоченный, плечи литые, а как на нем китель сидит! Лучше, чем на любом манекене! Да он и сам будто манекенщик!

Любочка принялась поспешно рыться в ящиках стола. Наведением порядка она не утруждалась – сметала в ящики все подряд, авось пригодится. На пол летели перья, химические карандаши, подушечки для штампов, сменные ленты к печатным машинками, острые металлические кнопки, скрепки. Наконец Любочка выдернула из завалов крохотный блокнотик вырвала из него исписанные листы, а оставшиеся с просительным видом протянула Астенике.

– Слушай, там после официальной части банкет последует, чтобы показать арийцам, что нам нас ни голодом, ни войной не сломить. Ты дождись, когда все напьются, а потом попроси автограф.

– Кого попросить? – не поняла Ася.

– Да автограф у Крафта! – нетерпеливо воскликнула Любочка, дивясь ее непонятливости.

– Ты что, Любочка, он же враг! Арийцы русских мальчишек расстреливают, а ты автограф. Как подумаю, что брат на передовой наш покой кровью покупает, так сама бы взяла пистолет да всех арийцев перестреляла, лишь бы только он живым воротился.

– Фу, какая кровожадная. Ну что ты к Крафту-то цепляешься? Не он эту войну начал, он – офицер, военнообязанный, делает, что ему начальство велит. Как ты, как все мы.

– Нельзя нас с боевым офицером сравнивать! Мы-то в тылу сидим, по людям не стреляем.

– Нам велено, вот и сидим. А пошлют на передовую – так и пойдем. И стрелять будем. Сама же сказала, кабы у тебя был пистолет, так бы стреляла. И Яков Викторович твой тоже, между прочим, немало арийских солдат положил – хоть сам, хоть руками солдат. А Крафту я добровольно в плен отдаться готова безо всякой надежды на возвращение. Без-воз-врат-но. Безвозвратно-развратно, сердцу приятно спеться с ним складно, сердцу приятно, а телу – усладно…. – пропела Любочка на манер арии из оперетты. – Ну, чего тебе стоит спросить автограф? Ты ж не для себя, для меня просишь! А я тебе ну вот что хочешь взамен сделаю!

Клара выкрутила из своей машинки лист бумаги и тоже протянула Астенике:

– И мне тоже возьми. Крафта зовут человек без слабостей, Петер – Каменное Сердце. Он среди арийцев очень популярен.

– И ниже пояса у Крафта, наверное, тоже все как камень! – то ли хихикнула, то ли всхлипнула Любочка.

– Викторович Крафта, кстати, очень уважает. Каждая его победа для генерала как личная драма, ну а если в чем-то обойти удается, ходит потом гоголем. Прямо как мальчишки в песочнице, даром, что не песком – людскими жизнями играют. Репортеров на эту встречу куча понаедет, снимать станут для телевидения. Представляешь, тебя в новостях покажут и еще в газетах напечатают.

– Да меня-то зачем печатать? Якова Викторовича, вот кого печатать надо.

– Уж поверь, газетчики никого не упустят – ни тебя, ни Якова Викторовича, дай им волю они нашу бабу Агриппину напечатают. Любочка, давай-ка сюда косметику, будем делать из Аси красавицу. Порванные чулки – это чепуха, сейчас карандашиком линию начертим, будет казаться, будто шов на чулках, кто там приглядываться станет. А туфли я свои лаковые на шпильке одолжу. Еще бы платье новое…

Схожий разговор происходил в это же время в кабинете генерала Громова, этажом выше. Главный Оборонный штаб занимал особняк, отнятый после революции у какого-то графа, лестницы в нем были мраморными, на потолках сохранились остатки лепнины, на стенах – дубовые панели. В просторное помещение кабинета, переделанное из бальной залы, были втиснуты старинные шкафы-витрины, заваленные картами, планшетами, бумагами с донесениями, книгами в рассыпающихся от ветхости переплетах. Стулья тоже были из графских запасов, с крепкими спинками и изогнутыми ножками, правда ткань обивки не выдержала испытания временем, и это порядком портило их внешний вид.

– Зачем вам секретарша на переговорах? – спросил майор Угрюмов, пытаясь умостится на скрипучем стуле и в душе проклиная непритязательность начальника – другой на его месте давно бы уже новую мебель поставил, а графскую рухлядь отравил на свалку, где ей самое место.

Максим Дмитриевич работал под началом Громова десять лет, выполнял разные, порой щекотливые поручения, и теперь решительно недоумевал, отчего его, служившего верой и правдой, генерал отодвигает в сторону ради какой-то пигалицы. Неужто и впрямь неровно к ней дышит, как болтают сплетники? Седина в голову – бес в ребро?

Лицо Громова не выражало ничего. Обычное лицо – немолодое, усталое, с кустистыми седыми бровями, мясистым носом в красной сеточке капилляров и тонкой кривой линией рта. Под глазами набрякли мешки, щеки обвисли, делая Якова Викторовича похожим на мастифа. Хотя почему делая? Генерал и раньше напоминал Угрюмову этого цепкого пса, но годы высветили сходство явственнее, отобразили характер на лице – мимикой, морщинами, непримиримой сталью взгляда.

Громов не спешил отвечать. Вытащил из внутреннего кармана кителя портсигар с крепким Беломорканалом, закурил, игнорируя пепельницу, стряхнул пепел в кадку с фикусом. Когда Угрюмов окончательно потерял надежду что-нибудь услышать, Яков Викторович все-таки заговорил, хотя его слова также не дали подсказки:

– Она хорошо владеет арийским.

– За время нашего знакомства я не единожды имел возможность убедиться, что вы понимаете арийцев безо всякого переводчика.

– Арийцам ни к чему знать, что я их понимаю. Раз инструкцией положен переводчик, значит, он должен быть. Чем вам не угодила Ника?

Майор поморщился, как от зубной боли:

– У Астеники Александровны нет опыта ведения переговоров. Сморозит какую-нибудь глупость и пиши пропало. Обидно терять преимущество из-за молоденькой дурочки.

– Ну, а где, по-вашему, ей набираться опыта? В машбюро? Так от этих вертихвосток только непристойностей можно набраться. Несолидно это – секретарь начальника Главобрштаба, а врага только на картинке видела. Не уж, пускай сходит, пощупает, понюхает пороху, побалакает по-ихнему. Тренироваться надо на кошках.

Угрюмов аж икнул:

– Это вы Крафта считаете кошкой?

– Не воспринимайте мои слова буквально, Крафта я считаю куда более крупным хищником, хотя на нашей территории он вынужден прятать зубы и когти. Поверьте, никаких преимуществ Ника нас не лишит, поскольку нельзя лишиться того, чем не обладаешь. Встреча в Кастории – пустая формальность, закономерный финал того, что обговорено на более высоком уровне. Нам с оберстом здесь отведены схожие роли: как марионетки, ведомые кукловодом, мы будем пыжиться, дуть щеки, делать вид, будто что-то решаем, хотя все решено без нас. От нас требуется лишь прийти, пожать друг другу руки, сесть по противные стороны стола и поставить автографы под заранее составленным договором. Этакое кукольное шоу для народа. Его отснимут, запротоколируют и покажут по всем телевизионным каналам. Набегут газетчики со своими вспышками. При всем моем уважении к вам, майор, я желал бы фотографироваться не с небритым мужиком, а с юной красивой девушкой.

– Позвольте, я бреюсь каждый день!

– Я выразился фигурально.

– Я могу подстраховать на случай, если что-то пойдет не так. А чем вам поможет выпускница педулища?7

– Вы завидуете, Угрюмов? Кадровый офицер, молодой, перспективный – и вдруг позавидовали, как вы сказали, выпускнице педулища? Ника тем и хороша, что совершенно безобидна. При виде нее враг утратит бдительность. Кстати, вы обратили внимание, что моя секретарша обладает чисто арийской внешностью? Она ходячее воплощение той самой чистоты расы, за которую радеют наши враги. Вы интересовались ее родословной?

К этому вопросу Максим Дмитриевич был готов, он и сам не раз ломал над ним голову. Отрапортовал бодро:

– По отцу бабушка и дедушка из кулаков, эти вряд ли были арийцами, а материнской линии она не знает.

– Ну так не поленитесь, наведите справки.

– Прикажете официальным запросом направить?

– Можно и официальным, – Громов задумчиво побарабанил пальцами по полированной поверхности стола. – Но это долго. А можно и по-человечески. Вы кому-то оказали услугу, вам кто-то окажет услугу. Учитесь быть любезным, майор.

– Да окажись Астеника Александровна хоть дважды арийкой, неужели вы и впрямь верите, что ей удастся размягчить Каменное Сердце? У Крафта нет слабостей!

– Слабости есть у всех.

– Даже у вас?

При этих словах майор не удержался, кинул взгляд на фоторамку, что стояла на рабочем столе Громова. Генерал перехватил взгляд своего подчиненного, опустил рамку лицевой стороной вниз, оберегая от назойливого интереса. Произнес холодно:

– Моей единственной слабостью была моя жена. Ради нее я без преувеличения был готов на все. Если бы не случилось того, что случилось, мы не говорили бы с вами теперь, я давно уже отбывал срок где-нибудь на Соловках. Но незачем ворошить прошлое. Теперь ее нет, и слабостей у меня тоже нет.

– Ваша новая секретарша похожа на вашу супругу. Поэтому вы ее выделяете?

– Я не имею обыкновения мешать личные интересы с работой. В Нике я ценю ум и трудолюбие. Ну, и безупречный арийский, само собой. Вместо того, чтобы повторять глупые сплетни, спуститесь-ка лучше в машбюро и отдадите моей секретарше вот это. Скажете – подарок.

Генерал протянул Угрюмову сверток, все время разговора ждавший на столе – нечто, завернутое в серую оберточную бумагу и перетянутое бумажной же веревкой. На миг Угрюмову примерещился запах лаванды и очень отдаленный – женских духов. Максим Дмитриевич принял сверток, но уходить не спешил – стоял, переминаясь с ноги на ногу, точно что-то позабыл. Поскольку Громов уже опустил глаза в бумаги, Максиму Дмитриевичу пришлось спросить:

– Я хотел узнать, как вы решили поступить с моим рапортом?

– Как, как? – по-стариковски ворчливо отозвался генерал. – Никак. Негоже взрослому мужику с девчонками воевать. Постыдились бы! А ведь еще меня в свои разборки втравливаете. Ступайте уже …

Дождавшись, когда за Угрюмовым затворится тяжелая дверь, Яков Викторович, пробурчал в спину ушедшему:

– … майор Лосик.

Затем он бережно вернул фоторамку в прежнее положение. С поблекшего снимка смотрела молодая женщина в летнем платье горошком. Полукруглый ажурный воротничок обхватывал изящную шейку, рукава-фонарики подчеркивали тонкость рук. Женщина была белокура и светлоока, с узким носиком, с тоненькими ниточками бровей. Чуть нарочитым жестом она отводила локон со лба. Ее губы раскрывала мягкая улыбка, обращенная кому-то, находящемуся за кадром – кому-то бесконечно дорогому, близкому, любимому, из той далекой жизни, дверь в которую затворилась навеки.

С перекошенным, точно от оскомины, лицом майор Угрюмов ворвался в машбюро. Застиг всех троих: и секретаршу, и кукушек-машинисток за форменным непотребством – прямо на рабочем столе, поверх секретных донесений и шифртелеграмм, легкомысленные девицы рассыпали карандаши, тени для век, кремы, помады, шпильки. Пахло «Северной Венецией» и лаком для волос. Густым облаком висела пудра.

Не удержавшись, майор чихнул. Отыскал взглядом секретаршу. Та выглядела непривычно ярко. Тяжелые косы короной лежали вокруг головы, в аккуратные мочки ушей были продеты серьги-жемчужины. На лице обозначились дуги бровей, вразлет поднимавшиеся от переносицы к вискам. Отчего-то прежде майор не замечал их. Подкрашенные голубым перламутром глаза сделались огромными, ясными. На скулах алел стыдливый румянец. Бордовую помаду сменила другая, цвета земляники – вроде и менее пошлая, но куда как более манящая. Угрюмов вдруг поймал себя на желании впиться в эти сочные губы, лизать их, кусать, мять, заглатывать целиком, точно ягоды на лесной поляне… Тряхнул головой, отгоняя непотребные мысли:

– Окно откройте. Навоняли тут, дышать нечем!

– Так оно же открыто, Максим Дмитриевич.

Даже голос секретарши теперь звучал иначе: томно, воркующе, будто она предлагала ему разделить постель, а не говорила банальности про окно. Угрюмов сунул в руки Астеники сверток, пробурчал:

– Подарок от генерала Громова.

– Подарок? Но зачем? Мне не нужно ничего.

– Не могу знать. В чужих вещать рыться не приучен. Генерал приказал, извольте получить, – скороговоркой ответил майор и ринулся вон, пока непотребство не завладело им окончательно.

От сильного хлопка двери медвежонок без лапы вновь полетел на пол и на сей раз расколотился вдребезги.

– Вот ведь гад какой! – в сердцах воскликнула Любочка, как будто своим уходом майор разбил по меньшей мере ее сердце, а никак не фарфоровую безделушку.

Клара тотчас же подскочила к Астенике:

– Ну что там, что? Разворачивай скорее!

Ася медлила.

– Думаешь, стоит? Уместно ли принимать подарки от начальника?

– Генерал ничего просто так не делает. Раз прислал, значит нужно. Ну давай же!

Не дожидаясь, Клара сама дернула за веревку, которой был обмотан сверток. Неплотно затянутый бант развязался, открылась черная в белый горошек ткань, несколько сухих лавандовых веточек упало на пол. Запах «Северной Венеции» усилился.

– Ой! – воскликнула Астеника.

– Не томи! – торопила любопытная Клара. Любочка прекратила причитать и тоже заинтересовалась подарком.

Будь она одна, Астеника ни за что не осмелилась бы развернуть сверток. За какие такие заслуги Якову Викторовичу ей презенты слать? Не сделала она ничего, чтобы генерал ей особое внимание оказывал. Но любопытная Клара торопила, Любочка глядела жадно, и ни ту, ни другую сложившейся ситуация не смущала, лишь ей, Асе, было неловко. «Я не жена Якову Викторовичу, не дочь, – думалось девушке. – Отчего он меня выделяет? Зачем? Лишнее это… Нехорошо… Люди завидовать станут. Вон, как девочки смотрят». Но пальцы точно жили собственной жизнью. Вот обертка упала следом за лавандовыми веточками, и в руках Астеники оказалось…

– Батюшки! Так это ж Маргариты Николаевны платье! – донесся удивленный возглас.

В дверях стояла уборщица баба Агриппина в своем темном халате и полотняной косынке, с неизменным железным ведром, в котором плескалась мутная вода, и обшарпанной деревянной шваброй. Переступив порог, баба Агриппина выудила из ведра тряпку и принялась деловито обматывать ею основание швабры.

– Будет вам чистоту наводить, Агриппина Романовна, мы еще с прошлой уборки не успели намусорить! Лучше про платье расскажите! Кто такая эта Маргарита Николаевна? – принялись осаждать уборщицу девочки.

– Неужто не знаете? Покойная жена нашего Якова Викторовича. Пока жива-то была, частенько к нему забегала вот в этом самом платье, да и портрет ее до сих пор на генеральском столе стоит.

Агриппина Романовна наконец закрепила ветошь на швабре и принялась тереть наборный паркет особняка: вжик-вжик, вжик-вжик. Тряпка оставляла мокрые разводы. Потянуло хлоркой. Видя, что уговорами уборщицу не пронять, девочки пустились на хитрость. Клара вынула из ящика стола бережно хранимую жестяную коробку, в которой среди обрывков цветной бумаги, точно яйца в гнезде, лежали дефицитные шоколадные конфеты. Были они очень старые, жесткие, с белесоватым налетом не то от влаги, не то, напротив, от чрезмерной сухости, с некогда тягучей сливочной начинкой, которую иссушило жадное время. Клара раскрыла коробку, поставила к себе на стол, мимоходом пододвинула свободный стул поближе. Поскольку Агриппина Романовна не обращала внимания, Клара принялась обмахивать коробку крышкой, чтобы запах шоколада долетел до уборщицы. Когда не помогло и это, машинистка взяла из коробки конфету, надкусила, картинно закатила глаза:

– Ой, вкусно-то как. И вы угощайтесь, баба Агриппина.

– Не положено мне! –отвечала уборщица, но елозить по паркету шваброй перестала, покосилась на раскрытую коробку.

– Да не бойтесь, мы никому не скажем! Может человек передохнуть от трудов праведных? Вот, присядьте … Девочки, да что же вы застыли? Помогите! – обратилась уже к подружкам, делая знаки глазами.

Любочка поняла, засуетилась, втащила ведро в кабинет, притворила дверь, отсекая происходящее в машбюро от любопытствующих, вытянула швабру из рук Агриппины Романовны, скомандовала не хуже генерала:

– Ася, иди уже платье примерь! Если вот у этого шкафа дверцу распахнуть, то ничего не видно, мы проверяли. Я на всякий случай замок закрою, чтоб не вошел кто. А вы, баба Агриппина, присядьте. В вашем возрасте тяжко, наверное, два этажа в одиночку убрать…

– Ой, и не говорите, девоньки, старость не радость. Раньше-то, бывало, по лестницам как на крыльях летала. Не то, что ныне: руки вон как скрючило, спина больная, глаза видят плохо. А куда деваться-то, работать надо.

Под бормотание уборщицы Астеника втиснулась между стеной и шкафом, растворила дверцу, как велели девочки. Из шкафа, будто того и ждали, посыпались черновики. Ася потянулась было собрать их, но девочки остановили:

– Оставь, мы потом приберем! Лучше платье надень!

За дверцей и впрямь создалось небольшое пространство, отгороженное от досужих взглядов. Астеника торопливо стащила через голову свое старенькое темно-синее платье, волнуясь набросила дареное – а ну как не подойдет? Опасения оказались напрасны. Тонкая ткань нежно объяла стан, мягко заструилась по бедрам. Рукава-фонарики открыли точеные руки, нашедшийся в кармане поясок подчеркнул тоненькую талию. Девушка покружилась на месте, чувствуя, как потоки воздуха щекочут кожу. Пожалела, что в машбюро нет зеркала. Но стоило лишь выйти из импровизированной примерочной, как восхищенные взгляды девочек все сказали не хуже зеркала, а Агриппина Романовна широко перекрестилась.

– Батюшки! Будто Маргарита Николаевна воскресла…

– Просто красотка!

– Как же тебе к лицу! Покружись, покружись еще!

– Расскажите, баба Агриппина, неужели генерал Громов был женат? – подсела Астеника к уборщице.

Конфету брать не стала, зная, что у машинисток они наперечет. Решительно невозможно было представить Якова Викторовича бесшабашным, улыбчивым, влюбленным. Хотя, верно, и он тоже был молодым и красивым – ведь молодость хороша сама по себе.

Агриппина Романовна эхом повторила Асины мысли:

– А что, коли генерал, так и не мужик? Чай, он не всегда генеральствовал. Он Маргариту Николаевну еще в юности заприметил, когда та в конкурсе самодеятельности пела, очень уж ему ее голос понравился. Начал ухаживать, свадьбу сыграли, жили душа в душу. А как война началася, Якова Викторовича на повышение назначили, на пост на ответственный. Он и давай арийцев-то давить. Шибко хорошо у него выходило. Те шпионов подсылали, целую охоту на него объявили – то подкупить пытались, то запугать. Раз кресло Якову Викторовичу выдали – ну, всем начальникам положено такое – кожаное, с подлокотниками. А в том кресле был кусочек иридия запрятан, крохотный. Хорошо, у Якова Викторовича спина больная, он удобства новомодные не жаловал. Все по-простому, по привычному. Взять-то взял, потому как положено, да и в угол задвинул, и сидел по-прежнему на стульчике своем. Тем и спасся. Ну, когда уж так пронять не удалось, арийцы Маргариту Николаевну выкрали. В плену держали. Требования разные ставили. Яков Викторович весь темный ходил – коли он ихние требования выполнит, людей под монастырь подведет, а коли не выполнит – жены лишится. Они ему кольцо ее прислали с пальцем вместе. Вот он и метался. Ходил мрачнее тучи. Спать позабыл, есть позабыл, знай только дымил своим Беломором. Рапорт на отставку подал, да в Оборонном Комитете не подписали. Сказали: работайте, не выдумывайте. А потом пришла информация, что Маргарита Николаевна у арийцев в камере повесилась. Яков Викторович тогда за ночь поседел – был волосом черен, а стал седой, как лунь. Первый раз такое видала.

Рассказ уборщицы сопровождал дружный вздох. Эту историю всезнайки-машинистки не слышали – не больно-то ее в стенах штаба рассказывали. И Астеника тоже не слышала.

Агриппина Романовна взяла-таки конфету, рассосала, причмокивая.

– Берите еще! – расщедрилась Клара. – За такую интересную историю не жалко.

Старушка покачала головой:

– Заболталась я тут с вами! Мне еще вон сколько перемыть нужно! А тебе, девонька, в обновке куда как хорошо: ручки тоненькие, ножки тоненькие, сама ровно балерина по воздуху летишь. Оно и верно, зачем платьицу-то лежать впустую.

Встреча в Кастории

«Я мучился, потому мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу….»

М. Булгаков, «Мастер и Маргарита»

Огромное фойе гостиницы «Кастория» было битком набито журналистами. Удобные места возле мраморных колонн традиционно занимали бородатые мастодонты с телеканала «Правое дело» – высоченные, с мясистыми ручищами, с колышущимися на поверхности брючных ремней животами. Возле них стояли микрофоны, софиты, змеились клубки проводов, в раскрытых чемоданах лежала прочая техника. Чуть поодаль расположились бодрые молодчики из «Столичного вестника». Все, что у них было – это фотоаппараты «Смена» – больше для виду, нежели для качественной фотосъемки. У дверей теснились феминистки из «Коммунарки» – плоскогрудые, в заношенных брючных костюмах, с мальчишескими стрижками и прокуренными голосами. Массовку образовывали репортеры из «Голоса власти», «Народной правды», «Новой эры» и несколько оппозиционного (правда, больше для виду) «Старого века». Щурились черные зрачки объективов. Щелкали затворы. Слепили фотовспышки.

С высокого потолка сияющими сталактитами стекали хрустальные люстры. Сиял отполированный мрамор пола. Белела лепнина. Вот в конце коридора дрогнула тяжелая дверь и в бесконечных зеркалах отразились мужчина в зеленой форме с тремя генеральскими ромбами на петлицах и девушка. Девушка была на голову выше своего спутника и по возрасту годилась ему в дочери, если не во внучки. Она шла, горделиво расправив плечи и вскинув голову, увенчанную короной золотых волос. Стройные ножки подчеркивали чулки со стрелкой. Дробно стучали по мрамору тонкие каблучки лаковых туфель. Одета незнакомка была в черное платье горошком, простота которого удачно подчеркивала изысканную красоту его обладательницы, как нельзя более уместную в дореволюционных интерьерах гостиницы, среди строгой лаконичности колонн, холодного блеска мрамора, темной патины зеркал и переливов хрусталя.

Железного генерала знали давно, а вот девушку видели впервые. Сквознячками потянулись шепотки: «Секретарша? Переводчица? Любовница?». Девушка держала генерала под руку и не один газетчик отметил впоследствии интимность этого жеста. Рядом со своей спутницей Громов казался карликом, смешно семенящим на коротких ножках. Хотя подобный контраст его не смущал – генерал был величиной, могущей позволить себе любые контрасты.

Позади этой пары шли трое мужчин. Первый, лет сорока в парадном мундире с крупными звездами, был начальник службы «Р» полковник Резов. Прямолинейный, как шпала, он состоял на хорошем счету в Оборонном Комитете, да и в кулуарах о нем отзывались как о человеке высочайшей морали. Это был тот редкий случай, когда официальная позиция руководства и мнение сплетников совпадали. Двое следующих обладали одинаково неприметными лицами, на которых глазу решительно не за было что зацепиться. Встретишь таких – промелькнут тенями. Их коротко стриженые волосы были неопределенного серого цвета, глаза блеклыми, носы острыми, а нижняя половина лиц скрыта густыми бородами, придавая им колорит деревенских мужиков. Различались мужчины единственно ростом, да и то несильно. Подобно спутнице Громова, оба были в штатском, но в отличие от нее в своих серых костюмах она выглядели непритязательнее обслуживающего персонала гостиницы.

Арийцы вошли в зал для переговоров арийцы немногим раньше, и уже располагались за овальным столом, шумно двигая стулья. Их тоже было пятеро. Пятеро крепких, рослых мужчин, похожих между собой, как участники эксперимента по генетическому скрещиванию. Все коротко стриженные, светловолосые и светлоглазые. В черных кителях с вышитым у локтя изображением орла, черных галстуках и белых рубашках. Одинаково спокойные, точно застывшие черты породистых лиц. Движения четкие, выверенные – без мельтешения, без неловкостей. Что-то и впрямь было в них от манекенов – красивые, но словно бы неживые.

Когда Астеника намерилась занять место подле Громова, один из арийцев неожиданно обогнул стол, оказавшись с ней рядом – так близко, что девушка уловила пронзительно-холодный, точно арктический циклон, запах его одеколона. Ариец вытянул тяжелый стул из-за стола и приглашающе махнул рукой:

– Setzen Sie sich bitte, fräulein8.

Глаза у него были вполне человеческие – не зная, не скажешь, что на совести их обладателя безвинно загубленные жизни: серые с едва уловимым проблеском синевы, в обрамлении острых светлых ресниц, с расходящимися от уголков лучиками морщинок. От висков вниз сбегали острые скулы, твёрдый рот четко очерчен по контуру, на шее прорисовывались мышцы, как у античных статуй. Астенике даже захотелось потрогать их, чтобы увериться, что ариец и впрямь живой человек, а не мраморная статуя. На петлицах серебряной нитью были вышиты дубовые листья, на погонах – серебром квадратные звезды. Два ряда пуговиц и бляха широкого поясного ремня начищены до блеска, а глаза – глаза блестели сами по себе.

– Danke schön9, – смешавшись пробормотала девушка.

Ариец коротко кивнул и отошел, чтобы занять место на противоположной стороне стола.

– Это был оберст Крафт, – уголком рта пояснил Яков Викторович.

Так вот, значит, каков Петер – Каменное Сердце, о котором твердили девочки-машинистки. Подобно другим арийцам безупречный, холеный, преисполненный сознания собственного превосходства, несущий себя с поистине королевским достоинством. Неожиданная галантность вражеского офицера заставила Астенику растеряться. Девушка недоумевала, как понимать ее – не то как военную хитрость, не то как снисходительность к женскому полу, не то и впрямь как признак восхищения.

Собственной красоты Астеника не сознавала. В тех условиях, в каких текла ее жизнь, некому было научить ее ощущать себя женщиной и женщиной привлекательной: коровы едва ли различали людские лица, ученики воспринимали учительницу существом другого, взрослого мира, а деревенские парни, пытавшиеся приударить, искали в Асе справную хозяйку. Даже в штабе она прежде всего была сотрудником, винтиком слаженно работающего механизма, пусть важным, но все ж-таки не незаменимым, потому что незаменимых, как известно, нет. Да и важность ее была обусловлена знаниями, полученным ценой значительных трудов, что вполне вписывалось в понятный Астенике ход вещей. А вот доведись ей хотя бы на минуту представить, что ценность человека может определяться не личными заслугами, а некими благами, полученными волею случая, девушка отвергла бы такую мысль как противную мироустройству.

Она старалась изо всех сил: целиком сосредоточилась на переводе, выверяла каждое слово и подбирала ему наиболее точное определение с учетом контекста, в котором оно было произнесено. Никаких домыслов, никаких оттенков личного мнения, исключительно выхолощенная, четкая трансляция с одного языка на другой.

– За каждого нашего пленного мы готовы отдать двух ваших солдат, – предложил Крафт.

Судя по всему, именно он задавал тон на переговорах. Астеника на мгновение замешкалась – верно ли она расслышала – за одного арийца двоих? Затем повторила.

Удивилась не одна она.

– Вы готовы обменять офицера на двух рядовых? Это относится только к оберам или к унтерам тоже? – уточнил полковник Резов.

– У вас проблемы с переводом? – Крафт резко обернулся к Астенике.

Усилием воли девушка приказала себе не опускать глаза и не смущаться под требовательным взглядом арийца. Единственное, что она не могла себе приказать – не краснеть. Ася почувствовала, как румянец – не то от возмущения, не от непонятного жаркого стыда заливает ей шею и лицо.

– Проблем нет, – отвечала она. Голос не дрожал, и это тоже можно было считать достижением – Я перевожу дословно.

– Разве я упомянул офицеров? Уточните для ваших, что я имел ввиду абсолютно всех, в чьих жилах течет арийская кровь. Один наш солдат стоит двух, а по-хорошему и трех русских.

Предложение было неслыханной щедростью и одновременно – тонким оскорблением. Как здесь поступить? Смолчать? Или настаивать на равноценном обмене? Вот только стоят ли человеческие жизни ущемленного достоинства? Не лучше ли проглотить оскорбление и согласиться на предложенные, несомненно, выгодные условия? Если бы спросили Астенику, она бы ответила, что ради освобождения пленных можно потерпеть. Но ее не спрашивали, и к лучшему, потому что ни стратегом, ни тактиком девушка не была.

– И вы отводите войска от Юдольска, – неожиданно выдвинул еще одно условие Каменное Сердце.

– Мы размениваем людей или позиции? – разозлился Громов, когда Астеника повторила.

– Мы обговариваем условия, выгодные для обеих сторон.

– Решения по Юдольску не входят в мою компетенцию, вам это должно быть известно. Разве ваши шпионы даром едят свой хлеб?

– Именно потому, что наши шпионы не едят хлеб даром, я объективно оцениваю степень вашего влияния на ход военных действий. Готов поручиться, ваше мнение примут в расчет, коль скоро оно прозвучит.

– А если нет?

– Я согласен рискнуть.

– Полноте, я слишком старая лиса, чтобы купиться на лесть. Вы военный или дипломат? Вернемся к разговору о людях.

– Мы и говорим о людях. Два к одному – выгодное соотношение.

– А чем выгодно предательство союзников?

– Всегда приходится чем-то жертвовать. Или кем-то. Что для вас важнее – сохранить лицо или человеческие жизни?

К концу переговоров, когда Громов и Крафт, после долгих препирательств, все-таки поставили под договором две одинаково размашистые подписи, Астеника чувствовала себя совершенно вымотанной. Ей казалось, что от начала встречи прошли целые сутки, а не какая-то там пара часов.

После подписания бумаг служащие гостиницы – все в черных смокингах, галстуках-бабочках и белоснежных перчатках, проводили участников встречи в ресторан, где по случаю заключения договора был устроен фуршет. Как и в зале переговоров, две делегации вновь расселись по разные стороны стола, на сей раз убранного белой накрахмаленной скатертью и уставленного деликатесами. Это казалось насмешкой: в стране, жители которой были вынуждены были отстаивать часовые очереди, чтобы купить самое необходимое, врагов угощали блюдами, большей половине которых Ася не знала даже названия.

С картошкой и солеными огурцами все было понятно; понятно было с селедкой, похожей на ту, что порой привозили к ним в сельпо в больших бочонках, но вот что за прозрачные ломтики белого и розового цвета ажурно выложены на тарелку и украшены веточками укропа? Что за странная масса в крохотных железных ковшиках – не то каша, не то густой кисель, запеченный до золотистой корочки? Сочные зеленые стебли какого растения уложены горкой? Ася могла бы поклясться, что у них в огороде такого не росло.

Вся посуда была белой, отделанной тонким выпуклым узором, с золотой каемкой по краю. В запотевших хрустальных графинах стыла тягучая прозрачная водка. В хрустальных вазах-горках россыпью лежали конфеты – сплошь шоколадные, в нарядных бумажных обертках. Арийцы ели чинно, используя нож и вилку, причем каждый раз – разные. Прежде Астеника и представить не могла, что существует столько столовых приборов! Дома она привыкла пользоваться одной ложкой, помогая себе куском хлеба, им же подбирала с тарелки остатки еды. В столице, как успела убедиться, ели иначе. Первое время девушка даже тренировалась с ножом и вилкой, которые так и норовили выскользнуть из рук. Чтобы не опозориться перед арийцами, Астеника ела немного и только блюда, казавшиеся ей знакомыми.

Она все думала о запрятанном в карман Любочкином блокноте. Девочки очень помогли ей сегодня – с нарядом, с прической и просто с добрыми напутствиями, а мама всегда учила платить за добро добром. Но просить врага об автографе казалось предательством по отношению ко всем, кто проливал кровь на передовой. В Асиной душе творился разлад, она то и дело поглядывала на Крафта, выгадывая момент, чтобы обратиться к нему с просьбой, но едва этот момент появлялся, будто прирастала к стулу. Оберст заметил интерес девушки и принялся отвечать ей не менее заинтересованными взглядами. «Его глаза схожи с январским небом, – некстати подумалось Астенике, – когда среди хмурых туч нет-нет да и мелькнет лазурь».

Девочки наказывали брать автограф, когда все напьются, однако сколько ни играла Ася с оберстом в гляделки, тот оставался трезвым. После выпитого им количества водки деревенские парни уже принимались лихачить, а арийцу – хоть бы хны, сидит и впрямь точно каменный – не покачнется, даже язык не заплетается.

Между тем за высокими окнами окончательно стемнело. Одиноко горели фонари, улицы опустели, по проспекту проносились редкие машины. Астеника понимала, что неофициальная часть встречи вот-вот завершится, арийцы сядут в свои лаковые лимузины с флажками и поедут прочь, а девочки так и останутся без вожделенного автографа.

Интерес девушки к арийскому оберсту не уклонился от внимания Якова Викторовича.

– Вам приглянулся Крафт? – спросил он негромко, наклоняясь к плечу секретарши.

Ася понимала, что рассказать про легкомысленную просьбу машинисток означало подвести их, поскольку Яков Викторович относился к работе очень серьезно. Но и на себя наговаривать не хотелось. Громов истолковал ее молчание по-своему:

– Эх, молодо-зелено! Ну-ну, я вас не виню, полковник – великолепный образчик мужественности, вот вам и чистая кровь. Только не вздумайте повторить ему мои слова – загордится. Я отойду на минутку отойду, найти в этой гостинице место для курения. Три часа без папирос – и уже сам не свой. Нет-нет, не сопровождайте меня, ни к чему юной девушке травиться табачным дымом. С репортерами я уж как-нибудь управлюсь без вас.

Громов поднялся: звякнула о тарелку вилка, царапнули паркет ножки стула. Уход генерала послужил неким сигналом. Арийцы заняли более непринужденные позы и принялись переговариваться между собой. Крафт тоже поднялся с места, но вместо того, чтобы направиться следом за генералом, он обогнул стол и приблизился к секретарше.

– Напрасно я обвинил вас в неточности. Вас намного легче понять, чем предыдущего переводчика. Вы говорите естественно, будто знаете язык с рождения, – рокочущая арийская речь рассыпалась стальными градинами.

От похвалы Астеника смешалась.

– Что вы, я училась в обычной школе, как все, а затем в педагогическом училище. Там преподавали арийки, они ни слова не понимали по-русски, зато двойки в журнале выводили каллиграфически. Единственной возможностью объясниться с ними – было объясняться на их родном языке.

– Примите мои извинения.

– От ошибок никто не застрахован. Рада, что вы переменили мнение.

Крафт протянул руку, и Ася собралась было пожать ее, однако оберст удивил. Вместо рукопожатия он вдруг поднес Асину ладонь к губам и коснулся ее легким поцелуем. Губы Каменного полковника оказались вовсе не каменным. Девушка вздрогнула. Ей показалось, будто от ладони вверх прокатилась волна тепла, достигла сердца и затаилась там до поры.

– Вы не похожи на славянок. У вас северный тип внешности, но и от наших женщин отличаетесь тоже, хотя разница не сразу бросается в глаза. В вашем роду были арийцы?

– Меня часто об этом спрашивают. Но я скажу вам то же, что и прочим: не знаю.

– Не знаете своей родословной? – оберст удивился так, будто девушка рискнула убедить его в том, что солнце вращается вокруг земли. – На вашем месте я не вылезал бы из архивов, пока не выяснил, кто мои предки.

– Зачем же мне собирать сведения о людях, которых я никогда не видела и не увижу впредь? Разве не довольно знать мать и отца? – в свою очередь подивилась Астеника.

– Нечистая кровь не может гарантировать закрепление нужных черт в потомстве. Наши ученые научились отслеживать генетическую линию на несколько поколений назад, благодаря чему мы крепко держим природу за жабры. Мы не допускаем случайностей, только тщательный расчет. Чистота крови превыше всего. При таком подходе у природы не остается иных строительных материалов, кроме тех, что мы ей даем, и ей приходится строить совершенных людей.

– Вы говорите о скрещивании людей, точно скота, – возмутилась Астеника. – А как же любовь? Союз мужчины и женщины должен быть основан на чувствах, а не на расчетах генетиков!

Асин пыл не произвел на оберста впечатления:

– Любовь не более чем химия – все эти дофамины, окситоцины, эндорфины изобретены природой, чтобы указать генетически подходящего партнера. Люди сходятся ради продолжения рода, как звери и птицы. Самец завоевывает внимание самки ярким окрасом, или звучным пением, или тем, что отгоняет от нее других самцов. Самка выбирает сильнейшего, потому что это обеспечивает передачу самых жизнеспособных генов. Разве у людей происходит иначе? Вы заметили, что мужчины, которые хороши собой, здоровы, физически крепки привлекают внимание многих женщин, в то время как тщедушные уроды влачат свои дни в одиночестве? И после этого вы возьметесь утверждать, будто мы далеко ушли от животных? Человек та же скотина, он точно также ест и пьет, у него та же потребность в размножении, во сне, в крове над головой.

– Человек в отличие от животных наделен разумом.

– Разве наличие разума так важно? Неразумный хищник охотится ради пропитания. Но сколько он может съесть? Один инженер посчитал, что тигр убивает около пятидесяти животных в год, а это значит за целую жизнь – в среднем пятнадцать лет, он истребит около семи с половиной тысяч зверей10. А горячо защищаемый вами homo sapiens одним нажатием кнопки за минуту может уничтожить десятки тысяч себе подобных.

– У любого есть выбор и свобода воли. Отчего вы убеждены, будто люди непременно стремятся к уничтожению себе подобных?

– А разве не этим они занимаются на протяжении всей эволюции? Уничтожают, разрушают, порабощают. Стремление верховенствовать заложено в человеческой природе. Dem Mutigen gehört die Welt11. Несвобода себе подобных, превосходство элиты экономически выгодно. Все величайшие достижения обеспечило использование дармового труда: рабов ли, крепостных, военнопленных, заключенных. Именно они возводили пирамиды и храмы, копали каналы, мостили дороги. А от вашей свободы воли один только вред. Сколько великих художников умерли позабытыми – от голода, от болезней? А ведь могли бы жить в сытости и творить свои шедевры. К чему творцу свобода? От творит не оттого, что свободен, а оттого, что не может не творить. Так не лучше ли будет, если кто-то избавит его от забот о хлебе насущном, высвободив время, которое он смело может потратить на создание шедевров во благо общества.

Своими циничными рассуждениями Крафт задел чувствительную струну в душе Астеники. Девушку возмутили надменность и нетерпимость арийца, ей хотелось доказать всю абсурдность его утверждений, разнести в пух и прах его доводы. Она горячилась, придумывая новые и новые аргументы. Щеки ее горели жарким румянцем, глаза блестели.

– Вы так легко судите! Так утилитарно! Говорите о пользе для человечества, но в ваших суждениях нет места человеку. В оковах не может жить никто. Любой хозяин рано или поздно начнет употреблять труд работников себе во благо. Вы слышали об ученом, который открыл рецепт изготовления фарфора? Ради сохранения этой тайны его приковали цепью к печи для обжига. Он так и скончался на цепи, подобно собаке12. Несвобода – зло, ярмо на шее общества, которое тянет его обратно в каменный век.

– Да вы феминистка!

– Я просто образована. В нашей стране любой может получить образование.

– Вас нельзя оставить даже на пару минут. Что, Крафт уже интересуется расположением наших войск или склоняет вас к государственной измене? – услышала Астеника за спиной ворчливый голос Громова. – О чем вы столь горячо спорите?

– О свободе. Об отличиях человека от животного. О чистоте крови, – принялась перечислять девушка.

Похоже, она и впрямь сильно увлеклась. Не вышла ли она за рамки полномочий? Как бы у Якова Викторовича не случилось из-за нее неприятностей!

– Аааа, чистота крови – пунктик арийцев, – грузно опускаясь на стул, проворчал Громов. – Они носятся с ней, как курица с яйцом. Это можете не переводить, оберст все равно со мной не согласится. Edel macht das Gemut, nicht das Geblut13. Вы не будете возражать, если я представлю вас Крафту и мы с ним перекинемся парой слов на правах старых врагов? Разумеется, без вашего участия мне не обойтись.

К удивлению Астеники Громов и Крафт обменялись рукопожатием.

– Вижу, вы уже познакомились с Никой. Не правда ли, моя секретарша – воплощение того, к чему вы стремитесь? Но вы насилуете природу, а Ника – результат естественного смешения. Самые красивые дети родятся на стыке рас.

– Никоим образом не желаю принизить уважаемую фройляйн, однако в естественности мало хорошего. Она абсолютно непредсказуема! Контроль и порядок – вот ключ к успеху.

– О, вот мы и добрались до пресловутого орднунга. Это еще один пунктик арийцев, – подмигнул Астенике Громов и обратился к своему оппоненту14. – Кровь требует свежих вливаний. Рано или поздно вы со своей чистотой доиграетесь до гемофилии и невозможности жевать пищу, как было у Габсбургов.

– Вы путаете инбридинг с евгеникой, которая как раз и призвана бороться с вырождением.

– Не могу я их путать, я и слов-то таких не знаю.

Астеника помалкивала, хотя ее так и подмывало вступить в эту битву титанов. Взращенную на идеях свободы и всеобщего равенства девушку возмущала идея превосходства одних над другими – и превосходства не по принципу личных достижений, что казалось по крайней мере объяснимым, а исключительно по праву рождения, что выглядело полнейшей несправедливостью.

Уже воротившись в служебную квартиру, непритязательную после роскошного убранства гостиницы, Астеника заново прокручивала в голове этот спор, выдумывала все новые и новые аргументы, какие могла бы привести. Разумеется, в мысленном споре она неизменно одерживала верх. Про Любочкин блокнот и обещание попросить автограф девушка забыла начисто.

«Дорогая мамочка, ты спрашиваешь, как у меня дела, и сетуешь, что пишу тебе редко. Вот, села за письмо, пока выдалась свободная минутка. Большое спасибо за весточку от Сережи, которую ты мне переслала. Я храню ее под подушкой, зачитала до дыр, залила слезами. По сравнению с братом обо мне и беспокоиться не стоит. Все-то у меня замечательно, жизнь идет своим чередом, на работе я на хорошем счету. А недавно – только вообрази! – я побывала на встрече с арийцами. Об этой встрече даже в газетах написали, вот, посылаю тебе вырезку, хотя напрасно они мою фотографию поместили на первую страницу.

Арийцы очень надменные. Яков Викторович говорит, что они помешаны на чистоте крови, и ставят превыше всего физическое совершенство. Следует отдать им должное, они действительно красивы, да и только. Мне удалось поговорить с одним, и после этого разговора мое мнение о них только ухудшилось. Ведь превознося совершенство тела, они не замечают ущербности собственной души, а ведь у них начисто атрофирована человечность. Мнят себя высшей расой и на прочих взирают, как на скот. Я была возмущена тем пренебрежением, с которым арийский оберст (полковник по-нашему) отзывался об общечеловеческих ценностях – о свободе, любви, праве выбора. Насколько далек был этот разговор от принятых в нашей семье бесед – душевных, за чашкой чая, когда мы делились друг с другом своими внутренними переживаниями не осуждая, не превознося. Я очень скучаю по вам с Сережей и надеюсь, что когда-нибудь эта война закончится, как жуткий сон, и мы снова соберемся вместе.»

Пленница

Любопытство сгубило кошку

Английская пословица

Астеника обычно уходила с работы поздно. Торопиться в казенную квартиру не хотелось. Что там? Обои с нарисованными листьями, не идущие ни в какое сравнение с настоящей зеленью, растрескавшаяся штукатурка на потолке, расцарапанный паркет под ногами, который скобли – не скобли, чище не делается. Из кухонного крана с заунывной монотонностью капает вода, ветер гудит в воздуховодах или вдруг принимаются свистеть трубы, а по ночам соседи сверху зачем-то двигают мебель, что-то роняя и перекатывая. Первое время Астеника пробуждалась от этих звуков – утробных, неясных, идущих откуда-то из непостижимых глубин огромного дома, вздрагивала, включала свет. Потом смекнула, что ничего угрожающего в них нет, просто они непривычные, другие.

В деревне-то все были понятно: то мышь под половицей проскочит, то всхлипнет на ветру ставень, то уголек затрещит в печи или загорлопанит припозднившийся петух. Астеника очень скучала по дому, по ненавязчивой близости с детства знакомых друг другу людей, по разговорам. Не привычная к одиночеству, девушка предпочитала проводить вечера в штабе. Там обязательно отыскивались занятия: перечитать какой-нибудь документ на предмет ошибок, вытереть пыль в кабинете Якова Викторовича. Допоздна в штабе дежурили офицеры, принимали срочные донесения и решали, что с ними делать, у входа бдил постовой Юрий, не умолкало радио, тикали настенные часы и беспрестанно звенел телефон, создавая иллюзию присутствия.

Вот и теперь девушка аккуратно сложила бумаги в ящик стола, закрыла его на ключ, влажной тряпкой протерла столешницу. Затем прошла в кабинет начальника, полила Васю, выгребла из горшка окурки, которые сбрасывал туда Яков Викторович вместо пепельницы, протерла круглый абажур настольной лампы. Робко сняла со стола рамку с фотографией и вгляделась в улыбчивое лицо Маргариты Николаевны. «Как несправедливо! – подумалось Асе. – Любимая, красивая. Жили б да жили! А все – война. Зачем она, эта война? Кому от нее хорошо? Почему людям нельзя ничего не делить, жить в мире друг с другом, воспитывать детей, возводить города, строить дороги, мосты?».

Когда девушка возвращала снимок на место, ее внимание привлек запечатанный пакет с пометкой: «Срочно! Лично в руки». Астеника кинула взгляд на часы – стрелки подбирались к полуночи. Не иначе, фельдъегерской службой принесли, когда Яков Викторович уже уехал. Казалось бы, что тут такого: лежит пакет, генерала Громова дожидается, но пометка «Срочно!» взывала к действиям. Ну, как промедление грозит обернуться потерей человеческих жизней?

Астеника подошла к телефонному аппарату, волнуясь, набрала домашний номер Якова Викторовича. Ответом ей было молчание. Прождала несколько минут, затем набрала вновь с точно таким же результатом. В Асины повседневные обязанности входило распечатывание таких вот пакетов, документы из которых она носила Громову. Если генерал считал необходимым, он поручал ей записывать их содержание. В благонадежности секретарши Яков Викторович не сомневался, шутил, что мог бы доверить ей даже свою жизнь. Так что вскрывать послание все равно предстояло Асе.

Кусая губы, девушка взяла письмо и какое-то время стояла, уже зная, что нужно сделать, но никак не решаясь. «Лично» и «Срочно» вступили в противоречие меж собой. Астеника еще раз набрала номер Якова Викторовича, затем все-таки взяла нож и разрезала пакет, аккуратно вытащила нитки, которыми для надежности было прошито вложенное письмо.

«Прочесть или нет? Вдруг что-то важное? Чья-то судьба решается? И из-за моей трусости, из-за неспособности принять ответственное решение пострадают люди? – Но ведь на пакете значится: лично… – Я не замышляю зла и, разумеется, никому, кроме Якова Викторовича не передам содержимое этого послания. Мне все равно придется открывать его завтра. Но вдруг завтра будет поздно?» – такой спор шел в душе у девушки.

Однако пакет уже был распечатан и равновесие стронулось. Астеника была не из тех, кто бросает начатое на полпути. Торопливо, боясь передумать, она развернула документ, пробежала его глазами. Глубоко вдохнула, пытаясь успокоиться, а затем отправилась на поиски дежурного офицера.

Того на месте не оказалось, зато Юрий был там, где ему и положено, в будке у входа. Завидя спешащую к нему секретаршу, постовой укоризненно покачал головой.

– Астеника Александровна, вы опять засиделись на работе. Муж не заругается? Или вам торопиться не к кому?

Юрий недавно разменял четвертый десяток. Был он среднего роста, коренастый, с шапкой густых, начавших седеть волос. Всякий раз постовой давал девушке понять, что она ему нравится – выходил проводить к тяжелым дверям, нараспев произносил ее имя, улыбался – и тогда становились видны две железные коронки. Очередную попытку заигрывания Астеника привычно проигнорировала.

– Юра, а вы случайно не знаете, где может быть Яков Викторович?

– Где-где, дома вестимо. И вам пора.

– Нет-нет, я звонила к нему домой, его там нет. А мне очень нужно с ним говорить … Ему пакет привезли срочный.

– Ну что вы так беспокоитесь, Астеника Александровна, генерал как придет – сразу прочитает, – постовой кинул взгляд на часы. – До утра осталось всего ничего, а Яков Викторович ранняя пташка.

– Но ведь на пакете написано: срочно!

– Да не переживайте, Астеника Александровна, все знают, что Железный генерал не железный, – этот любимый сотрудниками штаба каламбур Астеника выслушивала по сотне раз на дню. – Ему и спать, и есть надо, и послания срочные ему не в первый раз приходят. Вы просто недавно у нас работаете, а это вполне штатная ситуация. Никто не ждет, что генерал примчится среди ночи читать письма. Это пометка такая, чтоб он по возможности поторопился. Поезжайте домой, выспитесь, приведете себя в порядок, а завтра – с новыми силами за работу. Уверяю, у Якова Викторовича все под контролем.

– Но как же… но ведь там написано… ведь люди! А у меня и телефона в квартире нет. Все обещают поставить, да мне вроде как звонить некому, так я не тороплю.

– Ну хорошо, хорошо. Считайте, что вы мне доложили, я попозже наберу Якову Викторовичу, спрошу, какие будут распоряжения. Только не сомневаюсь, что он ответит до завтра.

– Но завтра может быть поздно!

– Ступайте, Астеника Александровна, мне инструкцией предписано освободить здание от посторонних.

На улице давно стемнело. Свет редких фонарей порошил деревья, дома, тротуары, ограды тонким налетом сепии. Легкие скользили по небу облака, тихо перешептывались деревья. Стук каблуков эхом отлетал от бетонных стен. Вдалеке взвыла сирена патрульной машины, ей вторили бродячие псы – их в последнее время стало много, из-за голода горожане выбрасывали четвероногих друзей, те сбивались стаями, дичали.

Из Асиной головы не шло самовольно распечатанное послание. Дозвонился ли постовой до Якова Викторовича? А если она и впрямь переполошилась напрасно, и Громов наутро устроит ей разнос? Хотя пусть лучше разнос, только бы знать, что никто не пострадает.

Погруженная в свои переживания, Астеника не сразу различила шаги за спиной. Еще один запоздалый прохожий? Давно он идет за ней? Тревожно сдавило грудь. Девушка обернулась. Позади никого не было видно, лишь в арке ближнего дома мелькнула быстрая тень. Поддавшись иррациональному страху, Астеника ускорила шаг, затем побежала. До дома оставались три сотни метров – немного для любующегося архитектурой прохожего, и огромное расстояние для преследуемого, желающего укрыться в безопасности стен. За спиной чудилось жаркое сопение и шепотки. Двести метров. Сопение сделалось громче, чужой взгляд обжигал затылок. Сто пятьдесят. Шепотки сложились в обрывистою арийскую речь: «Lauf schneller, sonst verpassen wir es! Furious dirne!»15

Ася тоже побежала быстрей, хотя ей казалось, что быстрей попросту невозможно. На бегу сбросила туфли – мешали каблуки. Сердце грозило разорвать грудную клетку, легкие жгло от недостатка кислорода. Так быстро она не бегала никогда. Были бы крылья – полетела б! Сто метров. Пятьдесят. Совсем рядом массивная дверь подъезда и фонарь над дверью – темный из-за необходимости экономить электричество. Только бы успеть! Пальцы уже сомкнулись на дверной ручке, и в тот же момент над ухом раздалось торжествующее: «Ja, hab ich!16». Огромные лапищи сгребли Астенику, под нос ткнулось что-то тошнотворно-сладкое. Девушка попыталась вырваться, отвернуться, не дышать, но инстинкт оказался сильнее рассудка – она все-таки сделала вдох и тотчас улетела куда-то в небытие.

Первый раз Астеника очнулась в темноте. Пахло бензином. Кружилась голова и мир отплясывал вместе с ней. После пробежки по асфальту саднило стопы. Во рту пересохло. Тошнота накатывалась волнами, укачивала, оплетала. Ася лежала на чем-то бесформенном, похожем на брезент. Едва она попыталась подняться, в ушах зашумело, тошнота подкатилась к горлу и девушку вырвало, после чего она вновь потеряла сознание.

Второе пробуждение было ненамного лучше первого. Вокруг ничего не изменилось – те же темень и качка, хотя тошнило поменьше. Зато усилилась жажда. Голова была тяжелой, мутной. Астеника облизнула губы – легче не стало, язык был сух, как осенний лист, разве что не шуршал. Сквозь темноту проступали бесформенные очертания предметов. Рокотал мотор. Потряхивало. Похоже, она была в кузове грузовика. Из-за темноты и беспамятства девушка потеряла счет времени. День ли теперь или ночь? Сколько она пробыла без сознания? Обеспокоился ли Яков Викторович, не застав ее на работе? Ищут ли ее или уже подобрали замену, ведь немыслимо, чтобы начальник Главобрштаба оставался без секретарши! Зачем ее похитили? Куда везут? Эти и множество других вопросов крутилось в Асиной голове, а приходившие на ум ответы отнюдь не обнадеживали.

Понемногу движение начало замедляться и вскоре грузовик, в котором ее везли, остановился. Снаружи что-то дрогнуло, застонало, заскрежетало. Двери распахнулись. В образовавшем проеме возникла фигура и злой голос скомандовал по-арийски:

– Komm raus! Schneller! 17

Астеника поднялась. Ноги не держали. Пошатываясь, цепляясь за стенки кузова, в котором провела последние часы, подковыляла к светлому прямоугольнику выхода. Неловко спустилась, почти вывалилась наружу.

Грузовик находился на окраине какого-то города. Кругом стояли приземистые дома: двухэтажные, утилитарные, с ровными шиферными крышами и покрытыми облупившейся штукатуркой стенами. Дома уныло таращились подслеповатыми окнами, топорщились арматурой. На земле валялись осколки стекла, фрагменты стен, покореженные железные бочки, куски труб. Даже если б Ася узнала название этого города, оно ничего бы не сказало ей – прежде девушка здесь не была. Между домов вальяжно расхаживали арийские солдаты, стояли грузовики и мотоциклы.

Пинками и прикладом автомата ариец погнал ее к какому-то строению. Внутри оказался спуск в катакомбы – похоже, местные жители хранили здесь вещи или продукты. В катакомбах было множество дверей – то деревянных, то гладких железных, то оббитых начавшим облезать дермантином. Иные были заперты, другие распахнуты настежь, обнажая непонятное мрачное нутро. Ариец вел Асю подземными коридорами. Тусклый свет фонаря выхватывал разбегающихся крыс. Они не отбегали далеко, садились у стен, провожали пришлецов красными угольями глаз, ожидая, когда можно будет вновь оккупировать территорию. Асе почудилось сходство крыс с арийцами – те точно также пришли на русские земли, заняли их и установили столь любимый ими Ordnung18. Около одной из дверей ариец остановился. Звеня ключами, принялся возиться с замком. Когда дверь распахнулась, он втолкнул Асю внутрь.

Не зная, что делать, девушка наощупь пошла вдоль стены, села на кучу какого-то хлама. Разом нахлынула усталость. Вязкая, густая темнота облепила, приникла, будто летучая мышь-вампир, высасывая тлеющую жизнь.

– Эй! – донеслось до Аси. – Ты как, слышишь меня?

Похоже, в камере она была не одна.

– Слышу.

– Ну, привет, подруга по несчастью. Давай знакомиться, что ли. Я Галка.

– Астеника. Ася. Давно ты здесь?

– Да шут его поймет. По моим подсчетам выходит третьи сутки.

– Что им от нас надо?

– А ничего. Помучить всласть. Схватили, привезли, на допросы таскают. Это ж сволочи! Им на людей плюнуть и растереть. Они ж высшая раса, а прочие – пыль под сапогами. Станут они с нами объясняться.

Подруга по несчастью оказалась права. На расспросы пленниц арийцы либо отмалчивались, либо сразу били прикладом автомата. Кормить не кормили. На вопросы о еде опять били, чтобы не спрашивали. В один из визитов арийцев Астенике удалось разглядеть сокамерницу: дикую, с меловым лицом, с всклокоченными волосами и безумными глазами, окруженными темными тенями. Впрочем, едва ли сама Ася выглядела лучше. Изредка пленницам приносили теплую отдающую ржавчиной воду. Порой с улицы долетали автоматные очереди. Первый раз услышав их, девушка спросила:

– Что это?

– Пленных расстреливают. Строчат и строчат! Хоть бы уже угомонились, душегубы! Ты уши заткни, легче будет.

Ася последовала совету подруги, но слышно было все равно.

– Как ты думаешь, нас тоже расстреляют? – шепотом спросила Ася.

– Когда узнают все, что хотят.

Иногда девушек водили на допросы. Арийцы заходили по двое: первый становился близ входа, наставлял автомат, второй выводил из камеры. Всегда поочередно, никогда двоих. О чем спрашивали Галку, Астеника не знала. Подруга делиться не спешила, только костерила арийцев на чем свет стоит. Вправду, расспрашивать особо не хотелось, ведь тогда пришлось бы говорить самой, а Асе после допросов хотелось лишь сбиться в комочек и скулить, не переставая.

Первое время от голода резало желудок. Затем резь прошла и осталась лишь легкость в теле, да звонкая до головокружения ясность. Голова работала отлично, только мысли были чудными. Они никак не желали собираться воедино, были разрознены и лишены смысла.

Однажды Астенике почудилось, будто Галка улыбается вошедшим. «Что только не навоображается с голоду, – сама себе удивилась девушка. – Зачем бы пленнице улыбаться тюремщикам?» Дальше привиделось и вовсе странное: под взглядом арийцев Галка повела плечами, тряхнула длинными спутанным волосами и принялась раздеваться, завлекающе поглаживая себя то по тонкой талии, то по груди, то по бедрам. Под слышимую ей одной музыку девушка извивалась, кружилась, прогибалась в пояснице, выставляя в потолок острые груди и широко разводя бедра. Танец был диким, откровенным, зазывным. В нем было очень много страсти и совсем не было приличий. Будто раздвинулись вдруг стены темницы и взорам открылась лесная поляна, где сирены завлекали путников в свои сладкие сети.

Наваждение длилось недолго. Арийцы переглянулись. Тот, что держал фонарь, опустил его наземь и принялся расстегивать штаны.

– Я первый, – сказал он товарищу.

Завалил Галку прямо в камере, на глазах у перепуганной Аси. Галка не противилась, лишь вздрагивала и не то стонала, не то всхлипывала. К Асиному горлу подступил комок. Не будь она давно голодной, ее бы вырвало, а так девушка просто отвернулась к стене и давилась рвотными спазмами под довольное хрюканье арийцев. Сделав, что хотели, тюремщики ушли.

Астеника почувствовала на своем плече невесомую руку.

– Я танцовщицей была. С самого детства – хореография, затем балетная школа, училище, пачки, пуанты. Нам отсюда прямая дорога в концлагерь или прямо здесь во дворе расстреляют. А если понравишься кому, будешь жить. Хоть так. Может, это и плохая жизнь, но жизнь. Может, я еще потанцую.

Астеника молчала. Ее мир перевернулся с ног на голову. Враги, которые в безопасности города казались газетной вырезкой, сказкой, рассказанной на ночь, вдруг сделались самыми что ни на есть подлинными, тайное стало явным, сокровенное – публичным, стыдное – средством выживания.

– Конечно, потанцуешь, – выдавила Ася и вдруг обернулась, порывисто обняла подругу и разрыдалась вместе с ней.

– Как же я их ненавижу, ненавижу, ненавижу! – исступленно шептала Галка, а Ася гладила ее по волосам, по худеньким вздрагивающим плечикам, по острым выпирающим лопаткам.

Проведенные в заточении дни девушки мерили периодами сна и бодрствования. Правда, от голода они часто впадали в забытье, которое непонятно было, чем считать – не то бодрствованием, не то сном. В промежутках между забытьем приходили арийцы, водили на допросы. Астенику допрашивал высокий костлявый ариец по фамилии Кнутц. Лицо его было сплюснутым по бокам, нос плоским и длинным, глаза круглыми, выкаченными, бороденка – жиденькой, к тому же он имел обыкновение мусолить эту свою бороденку, отчего та приобретала совсем уже жалкий вид. Кнутц спрашивал обо всем без разбору, словно не представлял, что именно хочет узнать: о работе с Громовым, о поручениях генерала, его привычках, о том, с кем он дружит, а с кем находится в контрах, об отношениях в штабе, о содержании корреспонденции.

На первом допросе Астеника попыталась притвориться, будто не понимает языка, тогда Кнутц достал откуда-то газету «Правое дело», на первой полосе которой красовалась ее с Крафтом фотография – репортеры поймали момент, когда оберст отодвигал для Аси стул. Кнутц сыпал ругательствами, орал: «Переводчица!» и хлестал ее газетой по лицу. После этого снимка изображать непонимание было глупо. Тогда девушка выбрала другую тактику – молчание. Ариец злился, привязывал ее к стулу, жег руки свечой. Больно было до слез. Астеника кусала губы, чтобы не кричать.

Она знала, что рано или поздно заговорит, боль развяжет язык, просто хотела продержаться подольше. На каждом допросе девушка твердила про себя: «Сегодня я не сдамся. Не скажу ничего. Скажу в другой раз. Завтра. Или послезавтра». Когда становилось совсем худо, вспоминала жену генерала Громова. Если Маргарита Николаевна смогла держаться, продержится и Ася. Всего одни день, до завтра. Или до послезавтра.

Как ни странно, помогал голод. Он притуплял ощущения, привнося взамен чувство легкости и ясности, но ясности какой-то юродивой, будто бы не от мира сего. Астеника надеялась, что умрет от голода прежде, чем сдастся под пытками, однако арийцы точно угадали ее мысли. На четвертый или пятый день заточения к ним с Галкой вошел офицер и швырнул на пол черствую буханку. Плоть оказалась слабее духа. Девушки нашли буханку в кромешной тьме, съели вслепую, всухомятку, даваясь крошками. Астеника ненавидела себя за то, что уступила инстинкту самосохранения. После этого противиться допросам стало сложнее.

– Сколько человек работает в штабе?

Спроси ее кто, на каком языке говорит Кнутц, Астеника бы не ответила, хотя понимала его прекрасно. Вслед за вопросом последовал удар. Голова откинулась назад, на губах выступила соленая кровь. Астеника молчала. Ариец с раздражением пнул стул, на котором она сидела, тот упал. Привязанная к стулу девушка неловко завалилась на бок, не имея возможности ни встать, ни пошевелиться. Около лица появились блестящие хромовые сапоги с металлическими накладками. Прежде, чем Ася успела опомниться, Кнутц пнул ее в живот.