Читать книгу Тень Далиды - Наталья Никольская - Страница 1

Наваждение. Саша

Конечно, я помню, как все начиналось. Поезд помню, тащившийся по одноколейке двенадцать часов до Свердловска. Не было тогда никакого Екатеринбурга, в начале восьмидесятых. Все было по-прежнему, Брежнев еще дышал, хотя уже и со скрипом. Причмокивал с телеэкранов, как вампир, обсасывал иностранные делегации. Ордена коллекционировал на своем пиджаке. Все как-то к этому привыкли, к его звездам, как к настоящим, которые замечаешь только в особом лирическом настроении. Вот в таком настроении, лирическом, я тогда и ехал в этом поезде.

Я возвращался из армии, в которой пробыл ровно год. После института, где у нас была военная кафедра, мы могли служить либо два года в лейтенантских погонах, либо год в солдатских кирзачах. Я выбрал год и не служил вообще. Получилось это просто. Когда нас пригнали на конечный пункт и в очередной раз началась перепись призывников, какой-то старлей гаркнул в толпу:

– Художники есть?

Все молчали, занятые своими мыслями, а я задумался по делу. Так, секунд на двадцать задумался: никто не отликнется? Все молчали, и тогда я сказал:

– Есть, а как же. Вот он, я. Художник.

– Ага, – обрадовался старлей. – Иди сюда. Как твоя фамилия?

– Бельский.

– Еврей, что ли?

– Почему еврей? Русский. Предки в селе жили, Бельцы называлось. Вот я и Бельский.

– Ага, это хорошо. И запомнить легко. Бельский он и есть Бельский.

Я не стал спорить, хотя не понял, что он имеет в виду. С виду этот старлей показался мне вполне симпатичным, был в его глазах какой-то проблеск интеллекта. А когда я разглядел в его петлицах змею над рюмкой, то совсем успокоился. При его погонах такая змея значила, что парень обучался не только марш-броскам и строевой подготовке. Он должен знать, как устроен человек. Не в смысле анатомии, тут всем все ясно, а в смысле того, что голова у человека имеет несколько предназначений, кроме убойной мишени.

– Что кончал?

Что кончал… Я его понял, чем он интересуется. Врать никак не годилось, всегда можно в личное дело заглянуть. Политех я кончал, горный инженер по квалификации. Но не орать же мне об этом: мол, хочу и в армии по специальности работать, совершенствоваться. Так довыступаешься и поедешь на разработки какого-нибудь обедненного урана, возглавив дисбат с армейскими урками. Я даже в обычную шахту не хотел и надеялся после армии избежать этого дела, пристроившись где-нибудь на земле, а не в ее недрах.

– Политех, – говорю старлею, – кончал. Но всю жизнь рисую. Пришлось пойти в технарь, потому что в Суриковский берут только по блату.

– Понятно, – кивает. – Я вон тоже хотел просто в медицинский, но ничего не вышло. Одни блатные.

– Вот-вот, та же система. У меня, – заливаю, – работы были лучше всех. Композицию строил, как Гойя, – почему Гойя, убей меня, не знаю, просто первым в голову пришел: кажется, фильм про него видел, вот и осталась фамилия в памяти. – Мой учитель говорил, что я дико талантлив, но чтобы обуздать эту дикость, я должен пройти школу жизни. Не расстраивайся, говорил, поучишься в политехе, там хорошая студия есть. Будешь писать, а между делом сдавать сессии. Так, формально. Талант – он тебя все равно не отпустит.

Словом, погнал я ему, что попало, хотя насчет формальности в учебе не соврал. Скучно было учиться. Только спихнешь сессию, как тут же и забыл, что сдавал. Зальешь все это дело водкой – и ничего, жизнь продолжается. Второй курс, третий, четвертый… Главное, всегда можно в хорошей компании пивка поцедить. Девчонок в институте навалом опять же. Конечно, не на нашем факультете, про который анекдоты сочиняли, но ведь этих факультетов у нас было восемь. На одном из них я и подцепил свою болезнь. По имени Лида. Дурацкое какое-то имя, совсем мне не нравится, но какие ноги, глаза… Когда я ехал на этом поезде, Тавда – Свердловск, думал почему-то только о ногах, а глаза куда-то уплыли, дымкой их заволокло так, что я уже и не помнил, какого они цвета у моей любимой, дожидающейся меня в Туле.

Тут вот что еще интересно. Лида… Я помнил наши встречи, наше прощание перед моим уходом в армию. Имя пульсировало в голове, как сердце. Ли-да, Ли-да, Ли-да. Я им жил, этим именем, за ним много чего стояло. Из того, чего я на службе лишен был. Если это имя все время повторять, то слога сливаются и уже не знаешь, где начало, а где конец. Стою перед старлеем, Лида в мозгу пульсирует. Ли-да, Ли-да… Мы говорим о живописи, в которой я понимаю не больше обезьяны, и неожиданно Лида преобразуется в Дали. Да-ли, Да-ли, Да-ли… Слога перепутались, поменялись местами. Я сначала не понял, что за Дали такая, а потом как осенило. Это же тоже художник, мужик, причем модный!

– Ты, значит, Гойю любишь? – говорит старлей уважительно, а по лицу его видно, что Гойю он не знает и это большой плюс в моем резюме, которое я сейчас составляю от потолка.

– Нет, – говорю. – У Гойи я просто учился композиции, а люблю я Дали, – и Лидкины ноги представляю в движении, самом разнообразном. – Вот это, – говорю, – мастер! За ним будущее.

Старлей кивает головой, как китайский болванчик. Или как собачка, которых иные водители любят за рулем на панель ставить. Чтобы поддакивала: молодец, мол, хозяин, хорошо водишь, так держать. У нее голова вверх-вниз, вверх-вниз, а водиле приятно, он себя уважать начинает. Так и старлей кивал и докивался. Я поверил в то, что я художник, и уже не отступал от своей веры до конца службы. В конце концов всех нас в школе рисовать учили, а чтобы изобразить стол, на котором пузырьки с лекарствами, буквы написать особых талантов не требуется. По черчению у меня твердая «четверка» была. А то, что старлей лох в живописи, никто не виноват.

– Дали, – вздыхает, – это хорошо. Значит так, Бельский. Пойдешь ко мне в лазарет, я тебя отмажу. Работы для тебя у меня море. Стены как в дурдоме, цвета детской неожиданности, а я хочу радоваться, когда прихожу на службу. Напишем, что ты хроник, ага? Пил до армии, кололся?

– Да вы что, товарищ старший лейтенант! Как можно! Это и представить себе нельзя, чтобы художник кололся. Что он тогда напишет? Он же вместо кисти… ну, я не знаю, он палитры не увидит.

– От палитры до пол-литры, – усмехается старлей, – один шаг. Я слышал, что художники любители принять на грудь.

– Не-е, – разубеждаю, – тут им с офицерами не тягаться. Вы не волнуйтесь.

– Хохмишь? – посуровел.

– Никак нет!

– Я не пью. Лучше извинись, пока не поздно.

Я извинился, заверив старлея в том, что и сам не пью. Не пил, не пью и никогда не буду. Принял обет трезвости.

– Ну, это ты брось, – морщит он нос. – Иногда выпить не грех. Надо просто знать, когда пить, сколько и с кем.

– Это я знаю.

– Вот и отлично. Только к тебе это сейчас не относится. Для тебя в армии сухой закон. Понял, рядовой Бельский?

– Так точно!

– Ага… Стой пока здесь, я пойду договорюсь, – он направился к столику, за которым разбирали документы призывников.

– Только не надо писать, что я хроник, – попросил я его. – Пожалуйста. Мне ведь еще жить и жить.

– Живи, – разрешил он. – Хроники бывают разные, – и подмигнул мне.

Так я стал психом. Не опасным, нет. Астено-депрессивный синдром. Он проходит, когда доктор захочет. Доктор напишет – он есть. Потом ход болезни – лучше, хуже. Как с подопытным кроликом: сегодня глаза краснее обычного и половая активность значительно снизилась. Продолжаем наблюдение. А потом, когда кролик профессору надоест, станет ему не нужным, как в моем случае, потому что завезли партию свежих крыс, профессор кролика реабилитирует. Все, мол, у него нормально, половая активность восстановилась, можно выпускать на волю. Астено-депрессивный синдром приказал долго жить, потому что закончился срок срочной службы.

Вот так у меня было. Год кряду рисовал я на стенах лазарета армейское граффити, весьма, надо сказать, преуспев в этом деле. Я от старлея затребовал книги по изобразительному искусству, проштудировал их, как мог, а с живописью все тянул. То у меня краски не те, то свет не оттуда падает. Советовался с ним, делал серьезное лицо и восхищался его идеями по оформлению помещения лазарета. Тем временем учился. Понемногу, чему-нибудь и как-нибудь, разумеется. А потом уж начал шпарить маслом по стенам. Дали здорово помог. Его плавящиеся формы у меня получались лучше всего. Текучее стекло, пролитое лекарство, плавящиеся часы. Уставший стол и вялая кровать больного. Всем хочется спать. Психотерапия такая, очень успокаивает. Между тем сам Дали тревожит. Так что я его обскакал. Вот что значит поверить в себя, когда в тебя верят другие. Мы со старлеем стали друзьями не разлей вода. Прощались на платформе того самого поезда Свердловск-Тавда как братья, звонить друг другу обещали, в гости я его звал.

– Может, ты сам еще приедешь, – сказал старлей. – Ко мне.

– Куда? – не понял я.

– В Тавду.

Сам ты иди в Тавду, подумалось. Ну и название у городочка, как в такой ехать добровольно? Тем не менее, «пошел в Тавду» – это не мат, хотя очень на него похоже. К примеру, знакомятся двое, то-се. Ты где живешь? В Питере, там, или в Москве. А ты где? В Тавде! За такое можно и по морде схлопотать, вот ведь не повезло тавдянам или как их там по-научному. Тем не менее это город, российский город, который есть на карте. Славный город на берегу реки Тавды, протекающей в Тавде, от которой до Свердловска двенадцать часов одноколейки. Нет, не хочу я в Тавду, извините.

– Лучше вы к нам.

В сущности, я ему благодарен, моему старлею. Еще бы! Целый год в тепле, сыт, обут. Правда, бегал пару раз с ротой на стрельбище. Семь км туда, семь обратно. Марш-бросок при полном боекомплекте. Запомнилось. А так – за мной даже автомата не числилось. Хотя стрелял я неплохо, очень даже неплохо, все удивились. Только что тут удивляться, когда зрение стопроцентное, плацом и сержантами не измотан, руки не дрожат. Вот и выбивал сто из ста, как говорится. Ребята из роты хоть и косились на меня, но не тронули. Не такой я был, не из их песочницы. Воспринимался ими не как солдат. А раз не солдат, меня и старались не замечать. Может, даже и не замечали. Как дерево, которое стоит само по себе, украшая ландшафт местности. Кому оно нужно, пока приказа рубить нет?

Ребята из роты стояли на вышках, охраняли зеков. Та еще работенка, лучше о ней не вспоминать. А мне и вспомнить нечего, ни разу не стоял, вышки только издалека видел, с птичьего полета, так сказать, не ближе. Я ведь во внутренние войска попал. Вот это обстоятельство мне и мешало, когда я в поезд садился. Шинель. Шинель мне мешала, глаза людям мозолила. Ведь из Тавды кто едет? Правильно, бывшие заключенные. Все вагоны набиты освободившимися гражданами, под завязку. Они сидят, выпивают, вспоминают годы за высоким забором с колючей проволокой, а то проволокой под напряжением. Мирно, в общем-то, вспоминают, но не всегда и не все. Не каждый смирился, да и водочка свое дело делает. Зверская там водочка, в этой Тавде. Среднерусский самогон отдыхает. Дашь пару стаканов и все, поминай как звали. Если не закимаришь, запросто можно обратно вернуться за ту самую проволоку. Сколько таких случаев было! Стоит за что-нибудь взгляду зацепиться, за детальку какую, напомнившую зону в ее неглиже, срыв неминуем. А тут – шинель! Вот он, козел, на верхней полке. Краснопогонник. Как ему рога не обломать?

Я эту шинельку, едва поезд тронулся, сразу в окошко. Куртка у меня была с собой штатская, брюки, кепочка. Старлей помог достать. Ботинки ладно, в таких тогда пол-Урала ходило. Твердые, прочные. Незаметные. А шинель с погонами – в Тавду, в окно уходящего поезда, пока моих попутчиков не развезло. Один, правда, все косился, и я на всякий пожарный сменил вагон. В новый вагон я уже вошел штатским человеком, готовым к труду и обороне исключительно в мирных условиях. Устроился теперь уже на нижней полке и сразу полез в сумку. Не трудно догадаться, зачем.

Своих соседей сначала я вовсе не заметил, определив их для себя как баба и два мужика. После первого стакана, которого у меня как такового не было, я их разглядел. Ничего, приличные люди. Говорят по-русски, о Тавде ни слова, а что мне еще надо? Баба, вроде, симпатичная, вот только в возрасте для меня излишнем. Сижу, поддерживаю пустые разговоры о погоде, на которую мне сейчас плевать, и ценах, которых не знаю. Хорошо! А еще лучше стало после второго стакана, то есть, когда я допил из горла свою бутылку. Прямо там, на диванчике поезда. Или скамейке, до сих пор не знаю, как это седалище из гнутого дерева называется. Допил и, разумеется, полез на вторую полку. Сразу полез, пока еще был в состоянии лезть. И сразу уснул.

А проснулся, когда уже подъезжали к Свердловску. Я в окошко посмотрел, так там уже трубы пошли заводские, дым коромыслом. Значит, думаю, город. Вот он, в этом дыму просматривается. Дома уже близко, здания всякие. Я аж испугался. Сейчас в город въедем, а у меня голова, как чугунная. Спрыгнул с верхней полки вниз, на четыре кости приземлился. Как кошка, разве что грация хромала. Ничего, соседи не обиделись, понимающе так заулыбались. Я в ответ расцвел и полез в сумку. Кто же пускается в такую дорогу с одним пузырем?