Читать книгу Перекошенный человек рассекал темноту - Наталья Русская - Страница 1

_{Часть 1. Зарисовки в блокнотах}

Укрощённые, как картошка

Основная беда провинциалов заключается в том, что они часто не запирают входные двери, наивно полагая, будто никто в этом мире не желает им зла. Поэтому, когда в маленьком городе Димитровграде бритоголовый мужчина потянулся к ручке двери, за которой проживала семья Беловых, она послушно поддалась.

Незнакомец втиснулся в прихожую и на секунду замер. Возле зеркала, поправляя новое платье, вертелась самая рыжая из рыжих девушек, которых он когда-либо видел. Девушку звали Янита. Она обернулась к трём пришедшим в гости мужчинам и, вмиг предугадывая их намерения, закричала.

Незнакомец среагировал молниеносно и ударил девушку в солнечное сплетение, она задохнулась и согнулась от боли. В прихожую выбежал разгневанный отец и набросился на ближайшего громилу. Он успел несколько раз ударить незнакомца, прежде чем на него накинулся и бритоголовый. Белов пошатнулся, но будучи от природы крепким, смог удержаться на ногах и не упасть. Третий гость был самым спокойным и самым зловещим, у него не было ни одного зуба, поэтому, когда он смеялся, присутствующих охватывал неистовый, чудовищный страх.

Янита прижалась к стене, силясь унять дрожащее сердце. Происходящее больше походило на очередной сон: отцу наносили один за одним удары, выбежавшую из кухни мать живо усмирили, а на линолеуме появлялись всё новые и новые капли крови. Девушке хотелось хоть как-то помочь отцу, но она была слишком напугана, и тело отзывалось соответствующе – остолбенело.

Мать крикнула, и беззубый ударил её по лицу, потекли тоненькие ручейки крови. Тяжёлые кулаки уняли Белова, он теперь лежал, почти не двигаясь, едва ворочал головой. Нападающие тяжело дышали и кривились в улыбке.

– Рыжий, где наш автомат? – спросил у Белова беззубый.

По спине Яниты пробежали мурашки. Отец разжал слипшиеся губы и сказал, что автомат в гараже, объяснил, как до него добраться. Беловых вывели на улицу, закинули в вонючую машину, в которой перевозят уголовников, приказали молчать. До гаражей было недалеко. Мать плакала и пыталась вытереть лицо мужа краем домашней футболки, Белов отмахивался, не выпуская из рук голову дочери. Яня ревела, но слышала каждое слово, которое отец шептал ей на ухо. Не успели опомниться, как двери машины открылись и Беловым приказали выходить.

Родители живо выбрались наружу, а Яня от страха опять оцепенела.

– А ты чего застыла? – взбесился бритоголовый и вытащил девушку за волосы из машины, она спотыкнулась, повалилась на землю.

Мать подбежала к дочери и помогла ей подняться.

Тем временем отец открыл гараж:

– Он там, под столом.

Пока бритоголовый обшаривал гараж, беззубый приказал Беловым встать на колени. Янита огляделась, поблизости никого не было. Бритоголовый довольный, словно верный пёс, принёсший хозяину добычу, протянул автомат. Беззубый дико улыбнулся и ударил отца:

– Думаешь, вам всё можно?

Двое других громил одобрительно ухнули и поспешили к отцу. Они хладнокровно молотили Белова руками, ногами и прикладом автомата.

Оказалось, что когда человека избивают, можно услышать разнообразные звуки: от глухих до хрустящих и хлюпающих.

– Хватит! – закричала Яня и вскочила на ноги.

Беззубый бросил на девушку леденящий взгляд и, наставив на неё автомат, скомандовал:

– Сядь, руки за голову.

Янита опустилась на трясущиеся колени и завела лишь одну руку.

– Я сказал обе руки, – беззубый сатанел.

– Она не может, – залепетала мать. – У неё больная рука.

Яня их больше не слышала, она то ли отделилась от тела, то ли оглохла от ужаса. Она не плакала, стояла в оцеплении, не сводя взгляда с отца. Ощущение близости смерти повисло в воздухе. Его лицо сначала искажалось болью, через минуту стало похожим на тесто, на красное тесто, сдобренное зубами.

Понимали ли мужчины, что убивают его, девушка не знала. Но видела, как беззубый в какой-то момент остановился, расправился и поддался вперёд в предвкушении. В голове возникло воспоминание: на похоронах любимой бабушки, когда Янита не могла справиться с обуявшим её горем, кто-то велел успокоиться, сказав, что смерть естественна.

Смерть естественна.

Смерть естественна.

Только почему-то колотил озноб, и слёзы текли густо, как у ребёнка.

Марена

Мир рассыпался на цвета. Янита стояла посредине освещённой солнцем поляны. Голые ступни взбивали рыхлую землю, укрытую гибкими ветками, тёплую траву. Нос щекотали запахи хвои и мокрой паутины. Времени не существовало, оно замерло, вручало каждое мгновение, каждый шорох, каждый звук. Яня подняла руку, свет сочился сквозь пальцы. Кожа, усыпанная золотистыми волосками, стала такой же прозрачной, как воздух. Внутри трепетало. Свет был не чем иным, как самым настоящим чудом. Ведь как по-другому объяснить то, что происходило с душой в этот момент уединения.

Девочка сделала шаг, время хрустнуло и ожило.

– Янита, – раздался голос между монотонными ударами.

Девочка задрала голову, силясь разглядеть сквозь плотно скрученные ветви дятла.

– Янита, – вновь донеслось до неё собственное имя.

Девочка оглянулась, высмотрела среди травы рисунки и сарафан. Легко кинулась к ним, не раздавив по пути ни одной земляники.

– Что ты тут делала? – спросила бабушка, продираясь сквозь ветки на поляну.

В руках старушки тяжелела корзина, плотно уложенные грибы блестели на солнце. Янита выхватила корзину и устремилась к дороге. Лес не свирепствовал, пропускал странников.

– Грелась, – сказала Яня смеясь.

– Правильно это, – бабушка утёрлась краем платка. – А я марену тебе нарвала на краски.

Девочка подскочила к бабушке, поцеловала её руку и вложила в ладонь рисунок с ягодами. В Яните с детства проявлялся интерес к живому, больше всего её занимали растения, пока другие ребята строили домики, она сидела в траве и разглядывала стебли, цветы и листочки.

Бабушка погладила девочку по голове и тихо, словно молясь, произнесла:

– Летняя Янита – это любовь, а та, что родится по осени, всю жизнь будет в поиске своего места. Янита весёлый ребёнок, но взрослый из неё выходит сырой – совсем не умеющий выражать эмоции. Вот идёт взрослая Янита по улице, а парень кричит ей: «Яня, Яня, я люблю тебя». Тогда Янита резко обернётся, поднимет с земли пух и бросит его в парня. Нет, не жить Яните на земле. Только в бурлящем от огня лесу.

Дома, даже не умывшись, Яня кинулась к бабушкином рюкзаку, кроме марены, там лежали берёзовые листочки. Аккуратно переложила их в таз, залила водой и притопила. Поставила на огонь кастрюлю и бережно опускала туда изящные, словно ювелирные украшения, листья. Яня не разбирала, что такое граммы, а в точности воспроизводила рецепт, которому научила бабушка. Пока кипятились берёзовые листочки, Яня приготовила для жёлтой краски корни конского щавеля, очень уж ей хотелось воссоздать в рисунках свет, что был на поляне. Бабушка устроилась в сенях и принялась чистить грибы. Аккуратно поддевала ножом плёнку на шляпке и ловким движением полностью снимала её.

– Бабуль, а марену-то как делать? – спросила Янита.

– Просто прокипятишь, пустится коричневый, раствор из соды даст румяный цвет, с квасцами – красно-оранжевый.

– Коричневый, розовый, оранжевый, – повторила Яня, загибая пальцы. – Всё, запомнила.

За печкой отыскала ножницы, придвинула таз с мареной, резанула по стеблю, корневище отлетело в сторону. Лень было подниматься, легла на бок и рукой попыталась подтянуть к себе корень.

Бабушка вошла в заднюю комнату.

– Что устроила?! Подымайся давай.

Она сунулась к плите и когда убедилась, что Яня делает всё правильно, довольно заулыбалась.

– Вот тебе. Это «Древо жизни», – сказала бабушка и протянула серебряный кулон на капроновой нитке.

Бабушка поведала Яните о важности оберега, «Древо жизни» не что иное, как символ единства, мост между мирами: мёртвых – Навь или Богов – Правь.

Девочка слушала вполуха, с содроганием разглядывая оберег – красивый и непостижимый.

Это были счастливейшие дни её жизни.

РЕКЛАМА

Неизвестная актриса держит в руках ноотропный напиток, она водит головой из стороны в сторону и приговаривает:

– Кажется, будто жизнь должна сложиться подобно хорошему роману – логично и понятно, но это слишком художественно. Созревание по плану: завязка, развитие, кульминация, финал – невозможно. Мгновение может заключать тысячи развитий и кульминаций. А некое ты выбирает для описания одну единственную линию лишь потому, что обусловлено. А сколько в этой привычке ещё и придуманного? Ведь невозможно помнить всё.

Моя кульминация сейчас – это выдох, головная боль, страх, захватывающая книга и валяющийся на полу человек, корчующийся от экстаза. Мостиков на самом деле нет и никогда не существовало. Мостики придуманы для того, чтобы незнакомые друг другу люди были поняты. Но должна ли я упрощать задачу? В первую очередь себе. Да, на начальном этапе плавное течение окажет добрую услугу, но ничто не сравнится с ощущением находки, когда ты расчленил сплав из эмоций.

Нельзя нарушать движение планет, даже если вокруг них космос. Опасно даже пробовать это. Не для тебя. Если ты дошёл до этой мысли, то уже ничего не боишься. Опасно оказаться неправым. Чтобы на это решиться, ты должен быть убеждён в существовании и верности той самой одинаковости, против которой всегда выступал, которую разрушал и высмеивал. Что правда? Та идея, которой ты стал одержим сейчас или ощущение последних лет? Вот тебе и вопросик, задачка, которые ты так презираешь. Ведь появившееся сомнение только в очередной раз доказывает, что ты не таинство, что ты не можешь быть прав. Ты всего лишь то, что люди обозвали «самкой». Аналог марионетки. В итоге заговоришься до того, что не сможешь объяснить даже простейшие вещи. Как будто механизмы в мозгу вышли из пазов и обратились лабиринтом, а ты в нём маленький человечек, который тащит за собой буйвола.

Эти существующие мостики продолжают ритм. Не будь их, ты не смог бы представит, что следует за трам – пам. Но. Как только ты не будешь понимать, что дальше, именно в этот момент осознаешь, сколько всего имеет право на существование. Привычки и ожидания суживают восприятие, делают мир примитивным. Да, все человеческие существа это любят, но вера в то, что общество оцивилизовывается, позволяет видеть приятные сны. С водоворотами и водопадами. Парам-пам.

Жизнь больше похожа на коллаж, поэтому выброси из головы любые представления о цельном романе. Вот девочка, вот дом, вот картина в руках. Хотя сравнение с коллажем мне больше не нравится. Лучше пустить свет через витражи.

Так сказала бы вам любая в курятнике.

Самая рыжая из рыжих

С тех пор как Янита впервые сварила краску из марены прошло восемь лет. Любимая бабушка уже умерла, но внучка и теперь верила, что краски, приготовленные вручную, оживляли картинку, вели со зрителями диалог. Некогда выученные рецепты, словно молитва, хранились не в памяти, они залегли намного глубже, укрепились в самом её существе.

Димитровград в те годы был удобрен и покрыт копотью. Нещадное солнце тянуло из жителей последние силы, подобно собственной обожжённой коже, люди черствели и уплотнялись. Примиряли только расстояния: сто шагов под палящими лучами, чтобы оказаться в надёжном месте. Удобно и не хлопотно. Однако не существовало мест, где хотелось бы задержаться: пыльные растрескавшиеся дороги, заваленные хламом квартиры, выжженные леса. Люди маялись от безденежья и тоски, не ждали ничего хорошего в будущем.

Янита не поддавалась общему унынию, отчасти из-за того, что пребывала в собственном мире из красок и особой чувствительности. Дар богаче и значительнее ощущать красоту был у неё с рождения, но объяснить, что именно он из себя представлял, не получалось, не хватало слов. Ребёнком она верила, что все люди обладают такой же способностью, но вера быстро запнулась, потому что найти соратников она так и не смогла. Лишь в книгах удалось найти отсылки на её особенность, которая, как она узнала позже, называлась «Синдромом Стендаля».

Ровно перед тем как Янита услышала истошный крик матери и вбежала на кухню, она бережно складывала в рюкзак вещи: завёрнутые в чистую тряпочку ножницы, складной ножик, намытые и высушенные полиэтиленовые пакеты, карандаши, рисунки. Она собиралась в парк, чтобы порисовать и нарвать свежих травок.

– Дочка, смотри, что он принёс! – воскликнула мать, когда Яня появилась в проёме двери.

Яниту покоробило, мать называла её дочкой, только когда собиралась сказать или сделать что-то дурное. Эти материнские повадки залягут в сознании девочки навсегда, и первым позывом на нежное к ней обращение – будет желание спрятаться и защититься.

Отец курил на балконе, время от времени проводя по рыжей голове огромной ладонью. Яня подобралась к столу, на нём лежала туго набитая холщовая сумка.

– Немедленно отойди! – крикнула мать.

– Не трогай, – согласился отец.

Белов был человеком покладистым, поэтому часто уступал упрямой жене. Через окно, разделяющее балкон и кухню, уловила виноватый взгляд отца. Девушка свела брови, раздумывая, затем протянула руку и отодвинула край сумки. Она задохнулась от изумления. Жаркая волна прильнула к лицу, а сердце застучало с такой силой, словно выскочило из тела и повисло в воздухе, возле самого уха. Янита на секунду закрыла глаза, чтобы убедиться в реальности происходящего, набрала в лёгкие воздуха и на выдохе взглянула на сумку. Около десяти чёрных гранат так буднично тёрлись друг о друга выпученными боками, будто это были мандарины в сетке.

– Зачем они нам? – вымолвила Яня.

– Твой отец всего боится, – мать махнула полотенцем.

– Чего боится? Что происходит?

Пока мать раздумывала над ответом, Белов втиснулся на кухню и рывком взял сумку со стола, мать от испуга заскулила. Отец, не мешкая, поднял сумку над головой и поставил её на антресоль в прихожей.

– Пусть пока побудет здесь, – заключил он.

Янита отошла на несколько шагов от родителей, как отходят от мольберта, чтобы воспринять всю картину целиком. Отец был красив, высокий, широкий, с греческим профилем он обнимал пухлую жену, которая колотила его по спине полотенцем, её маленькие глаза бегали из стороны в сторону, обнажая помыслы о мести мужу. Мать была человеком азартным, не любила проигрывать, в любом конфликте последнее слово должно было оставаться за ней. И несмотря на то что это отец якшался с уголовниками, именно она была деспотом. Отец стал жертвой её обольстительности, но этого, кроме них троих, никто не знал. Может быть, именно за то, что Янита знала правду о матери, но не разделяла её убеждений, их отношения так и не сложились.

Янита повела в воздухе невидимой кистью и покинула, ставшую интимной, кухню. Неудивительно, что на фоне крупных художественных фантазий, занимающих Яню целиком и полностью, домашние события проходили мимо неё. Они не то чтобы её не касались, просто ускользали, лишь иногда, словно назойливые репейники, цепляли внимание на крошечные крючки, но и тогда выражались лёгким недоумением на веснушчатом лице. В силу обозначенных неизменных обстоятельств, тем сильнее сотрясут девушку случившиеся в недалёком будущем необратимые страшные события.

*

Солнце только принялось, но воздух уже налипал на кожу. Богдан попытался его стряхнуть, но лишь сильнее вспотел. Передвигаясь от тени деревьев к тени зданий, он, наконец, добрался до любимого из-за глухой тиши парка. Яня сидела на траве, прислонившись к дереву, она вглядывалась в камыши, что росли у кромки воды, потирала ладонью высокий лоб.

Богдан медленно подкрался.

– В какой руке? – две сжатые в кулаки ладони показались из-за спины девушки.

– В левой, – весело отозвалась Яня и прислонилась к его руке щекой.

– Угадала! – сказал он и разжал ладонь.

Там лежал маленький блокнот, на обложке красовался раздавленный инжир. Янита приняла блокнот и залилась смехом, обнажив ровный ряд белых зубов. Богдан, провёл языком по выступавшим вперёд клыкам и в очередной раз отметил, какие у Яниты красивые зубы. Девушка бросилась ему на шею, ещё сильнее заливаясь смехом.

Янита БЕЛОВА 1990-2020

Зарисовки в блокноте с инжиром

 Поступление: смоква (лат. Fícus cárica) хрустит

 мякотью в августе, обнажает костистую

 свежесть. Может даровать обет молчания,

 если раздастся клич радости над красной

 непролазной глиной. Спеет и кидается в ноги

 девушкам, что       бредят туманным светом,

 складывают из костей       косы.

 Тогда – хрустит мякотью в августе, обнажает.

Из-за детской травмы руки Яниту не отдали в художественную школу, хотя больше всего на свете она любила рисовать. К счастью, врачи с ней были предельно честными и сразу сказали, что подвижность руки восстановится только частично. Для Яниты это означало полную перемену планов. Однако в силу характера расстраивалась она недолго, и стала наслаждаться рисованием как никогда прежде. Ведь теперь не нужно было быть как все, точнее, это физически стало невозможно. Со страшной травмой Яня получила настоящую свободу. И понимая, что её рисунки никогда не будут иметь масштаба, часто оставляла зарисовки в маленьких блокнотах.

Потянулась к рюкзаку и достала полиэтиленовый пакет с рисунками. Богдан рассмотрел каждый рисунок, но ничего не ощутил. Не почувствовал того щекотания, что вздымалось снизу и пронизывало кости, хватало за затылок и потрясывало.

– Классно, – отозвался он.

Яня понуро кивнула, сокрушаясь, что главное вновь не проявилось. Не открылись те путешествия, которые ежедневно проходила она. Чудесные великолепные путешествия!

Девушка снова взялась за рюкзак, порылась и нашарила белое вафельное полотенце и хлопковый мешочек. Полотенце аккуратно расстелила на земле, высыпала на него свои сокровища – сушёные травки. Богдан сладко потянулся. Уложив растения на положенные места, Яня принялась зарисовывать их в новый блокнот. Богдан, сунув под голову кофту, улёгся у её ног, и снова стал разглядывать рисунки.

– Ты так часто изображаешь лист крапивы, – вслух произнёс он. Ему уже в третий раз попались непохожие между собой рисунки с крапивой.

– Скажи ведь, что если приглядеться, то её листья напоминают насекомое?

Он брезгливо фыркнул, повёл и так вздёрнутым носом и отложил листы. От нечего делать наблюдал, как Яня старательно выводила те места, что копировали потемневшие на листочке области, пятна в виде кратеров, побуревшие изломы, скрученные края. В напряжённом возбуждении непроизвольно хмурила брови или открывала рот. Его поражало упорство, с которым она рисовала, несмотря на то что вся правая рука, кроме кисти, была парализована, она из раза в раз бралась за непосильную, казалось бы, работу. Богдан восхищался ею, часто рассматривал её кисти, при довольно невысоком росте они выглядели слишком крупными и чересчур жилистыми.

Янита на секунду замерла, затем ринулась доставать из кармана пузырёк с таблетками. С закрытыми глазами ожидала, пока боль не снималась, не пряталась, а тело не укрывалось маревом, сотканным из расслабления, успокоения, принятия мира.

– Больно? – искренне беспокоясь, спросил Богдан.

– С каждым разом, как будто становится больнее, – пожаловалась девушка.

Янита замечала, как с годами её особенность укреплялась, позволяла проникать в предметы глубже, становиться с ними чуть ли не одним целым. Полностью отслоиться, ускользнуть от реальности не позволяло тело, болью в ключице, оно всё время возвращало её обратно.

– Почему не прекратишь рисовать? Неужели это важнее твоего самочувствия? – пробурчал он, вглядываясь в побелевшее лицо возлюбленной.

– Я и так рисую не каждый день, бывает, что и раз в неделю. Богдан, ты же знаешь, на что они способны, – Яня постучала пальцами по рисунку.

– Не обижайся, но я проникся сильной радостью только один раз, а тебя больную вижу каждый день, – он поднялся.

– Моя вина, что ты испытал подобное лишь однажды.

Она снова принялась рисовать. Чтобы сменить тему, Богдан поинтересовался, как дела у неё дома.

– Не знаю, что происходит у родителей, – Яня передвинула на полотенце клевер, – они ничего мне не говорят, оберегают.

– Мы все тебя оберегаем.

– Ты испытываешь счастье? – спросила она.

– Конечно, испытываю. Прямо сейчас.

– Мне кажется, что в нашем городе мало настоящего счастья. Оно видится мне другим, не тем, что за него выдают. Не знаю, как тебе объяснить. Мне кажется, оно есть внутри меня. Я говорю не о том, что я счастлива. Хотя, конечно, я счастлива. Я словно сундучок для счастья, но я не знаю, как извлечь наружу и показать.

Богдан усмехнулся:

– А у меня есть счастье?

Время близилось к обеду, становилось нестерпимо жарко даже в тени.

– Я плохо чувствую свет в людях, в картинах лучше, – ответила она. – Но я научусь.

– Ты всегда хочешь только учиться. Такая жадная, – он неестественно засмеялся, но она не обратила на это внимание.

Яня поцеловала Богдана в охотно подставленную щеку. Парк наполнился пением кукушки.

– Слышишь? – она вытянулась, призывая к тишине. – Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось? Один, два, три…

Богдан считал вместе с ней.

Вдалеке звучал голос бабушки:

– Богдан пригожий. Волосы пышные, как у девочки. Но Богдана любят не за красоту, а за то, что он добрый. Даже во сне Богдан помогает перевозить чужие вещи. Ему кажется, что он похож на подорожник. Потому что любит дороги и раны. Но своих болей у Богдана больше. Их он любит ещё сильнее. Если бы боль была водой, то Богдан превратился бы в рыбу. Богдан обожает музыку и не выносит книг. Он не любит всё маленькое и поэтому закрывает уши от муравьёв. Нужно целовать Богдану ступни, но люди этого никогда не делают, губят его. Особенно те, кто рядом. Потому что пригожее хочется под корень срезать, а не ласкать.

Яня попыталась встать. Богдан не позволил. Он придавил её плечи к дереву и шёпотом спросил:

– Так чего ты хочешь больше всего?

– Я бы хотела показать тебе и другим, как много в этом мире красоты, – ответила она в небо.

Он на мгновение задумался, а затем проговорил:

– Нам нужно не это, нам нужна белизна, чтобы очиститься.

Тоненькие и лёгкие, они поднялись и, взявшись за руки, устремились в камыши.

Шпана

Звуки переливались, перемешивались и расходились то в одну линию, то в несколько. Яня потянулась за бумагой и провела по ней красной краской из ягод зверобоя. Благодаря тому, что отвар отстоялся, цвет выдался насыщенным. Обрадованная сочностью цвета, она начала накладывать на бумагу уверенные мазки: от светло-красного до бардового. Контраст создавал напряжение. Яня старалась не замечать, что сегодня ключица болела сильнее обычного. Но не вытерпела, побежала к домашней аптечке за таблетками. Нашёлся только «Промедол», набрала шприц и вколола его в правую ягодицу. Успокоилась.

Примчалась к рабочему столу. Схватила кисть и погрузилась в августовский закат. Мало-помалу рисунок оживал, словно через открытое окно, в квартиру проникало тепло, запах опилок и жужжание комаров.

– Мне кажется, или у тебя всё время играет одна и та же композиция? – с порога крикнул пьяный Белов. Яня вздрогнула, затем вскочила со стула и кинулась в объятия к отцу.

– Нет, треки всё время разные. Такая музыка помогает мне рисовать. С моих глаз, словно снята завеса. Вижу всю красоту в первозданном виде, как будто выпила белизну и очистилась.

– Покажешь, что нарисовала? – полюбопытствовал он.

– Ещё нечего показывать.

– Ну тогда поехали, шпану погоняем.

Яня нехотя кивнула, с трудом представляя, как она оставит недоделанный рисунок. Однако она слишком боялась оставлять отца без присмотра, уверенная, что без неё Василий в очередной раз попадёт в аварию. Что ни говори, но как бы Белов не был пьян, благополучие дочери его беспокоило, но, к сожалению, не настолько, чтобы не садиться пьяным за руль.

После влажного подъезда тяжёлый воздух улицы придавливал к земле. Отец уже сидел в машине, врубив на полную громкость шансон. Девушка до сих пор не могла понять, как бывший музыкант, мог слушать такую музыку теперь.

Яня села в машину и выключила магнитофон.

– А мама где?

– Как всегда, нигде, – заржал.

Белов решил угодить дочери и поставил диск с электронной музыкой, в которой каждый следующий звук угадывался из-за примитивности мелодии. Тривиальные звуки сейчас раздражали Яню, как никогда сказывалось нетерпимость к диким развлечениям отца и, конечно же, ей было неуютно от того, что оставила дома не до конца раскрывшийся закат.

– Хочу вот так и умереть: на скорости вылететь из этой поганой жизни, – гоготал он, давя на газ.

– А мне нравится жить, – тихо произнесла Яня.

– Ты ещё молодая.

Василий скалился и стучал по рулю, предвкушая увлекательный вечер. Яня же расширялась, впуская себя мелькающие за окном дома, машины, пыльный воздух, чтобы навсегда их запомнить, чтобы в любой момент извлечь наружу, суметь поделиться.

Отец резко нажал на тормоз. На улице окончательно стемнело.

Они осмотрелись в глухом дворе с одним мерцающим фонарём. Под скрипящим подмигивающим светом шумела «шпана». Девчонки пили пиво, мальчишки громко кричали, силились выяснить, кто из них альфа. Отец живо открыл бардачок и вынул оттуда пистолет.

– Сиди в машине, – буркнул он и двинулся к компании.

Приметив приближающуюся фигуру, ребята утихли. Через мгновение отец вытянул из-под куртки пистолет. Ребята не издали ни звука, в напряжённой тишине нарастало ощущение опасности. Безмолвие прекратил озлобленный шёпот отца, Яня знала, он произнёс лишь одно слово: «Беги». Ребята бросились в разные стороны. Никто не беспокоился о том, чтобы помочь отстающим девчонкам. Каждый сам за себя. Из раза в раз. Раздался выстрел. Отец выпалил в воздух. За многоэтажки упала единственная звезда.

На шум выстрелов никто никогда не приезжал. Может быть, какой-нибудь забулдыга иногда задирал голову, ища искры в темноте, но быстро забывал, для чего он обратился к небу, в беспамятстве упивался кружащей перед ним луной.

Отец ввалился в машину и сунул пистолет Яните в руку. Рукоятка была горячая. Девушка сжала пистолет.

– Хочешь пострелять? – ухмыльнулся отец.

Яня содрогнулась и тут же убрала пистолет в бардачок.

– Никогда, – ответила она.

Погодя, вглядываясь в тяжёлый профиль отца на фоне мелькающих заборов, попросила отвезти к Богдану. Игривость отца улетучивалась, напряжение перед встречей с матерью росло. Яня никак не могла разгадать, откуда в требовательных, властных женщинах так часто бывает дар вызывать к себе сочувствие, нежность и даже любовь.

Едва дверь захлопнулась, машина рванула с места, Яня сожалела, что у отца не было такого же спасительного пристанища, какое было у неё.

Богдан с порога распознал настроение возлюбленной, обнялись покрепче. От него пахло странной смесью дождя и залежавшейся одежды.

– Родители как будто с ума сошли, – вымолвила девушка.

Богдан стягивал с неё куртку и объяснял:

– Наверное, чувствуют, что сразу после института ты от них съедешь.

– Но это ведь уже через пару месяцев, как они справятся без меня?

– Перестань об этом беспокоиться, сейчас нужно думать только о дипломе! – приказал Богдан.

Недовольно топая, она ушла в комнату. Янита училась на экономиста, конечно же, без страсти, лишь выполняла то, что ей говорят, и всех это вполне устраивало. Родители были счастливы, что дали дочери образование, Янита – что её не трогали.

– Даже не начинай эту тему с картинами, – он последовал за ней. – Ты же сама знаешь, что тебе не стать полноценным художником. Зачем продолжать мучить себя?

– Необязательно быть художником, я только хочу быть ближе к искусству, – пробурчала она.

– Ты про кураторство? Но ведь тогда целыми днями придётся находиться на людях. Как ты себе это представляешь? Ты же слишком робкая для этой работы.

– Просто мне кажется, что я могла бы быть полезной. И если это на самом деле так, разве я не должна стараться?

Безусловно, как и многие другие, Яня желала быть полезной и часто высказывала эту мысль, убеждая тем самым и себя. Однако в глубине души она мечтала о более эгоистичных вещах: собственной выставке, где ключевая картина, которую она создаст через много-много лет, явит публике накопленные за жизнь эмоции и образы.

– Яня, – примирительно выдохнул Богдан и взял её руку в свою, – в тебе не дар, а повышенная чувствительность.

Прижал её голову к груди и коснулся волос. Янита затихла, расширилась и услышала неуловимый для него звук, отдалённо напоминающий скрип, так звучали её волосы под его пальцами.

– Может, ты и прав, – непроизвольно начала грызть ногти, – в любом случае сегодня я отправила в ту галерею в Москве, про которую я тебе рассказывала, свою картину.

Она замерла в ожидании приговора.

– Теперь ты уже и в Москву собралась?! – Богдан убрал руку. – Мы же дальние города даже не рассматривали. Ладно, обсудим это позже.

Перед сном девушке вспомнилось, как перед роковым падением с лестницы она вглядывалась в скульптуру, и тогда вдруг поднялась мелкая вибрация. Копия Давида сложила губы в трубочку, Яня придвинулась ближе и почувствовала шевеление воздуха. Бетонные волосы ожили, заколыхались, девушка увидела в глазах скульптуры отражение собственного страха. По спине пробежали мурашки. Скульптура сделала шаг, а Яня от ужаса попятилась назад. Только в полёте девушка разглядела, насколько открывшийся мир был многогранен и красив, преисполнен той таинственности, которой была лишена обычная жизнь. В его истинности она не сомневалась.

Чёрное небо

Узловатыми крепкими пальцами бездвижной руки Янита держала кору дуба, другая рука вцепилась в банку с водой. Никогда её руки и тело не бывали в таком согласии, как при приготовлении краски. Казалось, девушка застыла, так внимательно она прислушивалась к тому, как потрескивал под небольшим металлическим тазом огонь. Взмахнула рыжей гривой и, не поднося банку близко к тазу, плеснула воду, пузыри на поверхности жижи опали.

– Что делаешь? – спросил отец.

– Добываю золото из недр земли, – засмеялась Яня.

– Интересно, дождусь ли я когда-нибудь, что ты добудешь из недр что-нибудь съедобное, – вышел на балкон курить.

– Когда я нарисую ту самую картину, ты будешь сыт как никогда.

Он улыбнулся отрешённой улыбкой и прикрыл дверь, ему нужно было позвонить. В последнее время он всегда закрывался, Яня чуяла, что его поведение, как-то связано с гранатами, но спросить не решалась.

Она достала из тумбы марлю и резинкой прикрепила её к горлу банки, когда краска будет готова, её следовало процедить. Вода закипела, и девушка выключила огонь, теперь нужно было подождать, когда остынет.

Янита никогда не начинала использовать на картинах краску, пока с точностью не отрабатывала способ её приготовления. Она не могла даже помыслить, чтобы краска закончилась, и не было возможности её повторить. Яня была одержима поиском идеальной краски для особенной картины.

– Я на работу, – сказал Белов у неё за спиной.

– Зачем? У тебя же сегодня выходной.

Отец не ответил. Янита загрустила, села на пол и нашарила в кармане блокнот.

*

– Закрывай дверь, быстрее закрывай! – радостно кричал отец, вбегая в квартиру и придерживая руками автомат. На лице красовался фингал.

– Что это? – спросила Яня, указывая на оружие.

– Отнял. Тупицы юные совсем не шарят, кто перед ними, – ухмыляясь, поставил автомат в угол и скинул китель.

– Ты о ком? Ты отдашь его?

– Дай пудру глаз замазать, – сказал отец, разглядывая себя в зеркале.

Девушка пошла к шкафу, достала косметичку.

– У нас не будет проблем? – спросила она таким тоном, словно это она была родителем.

 Яня уловила в глазах отца тёплый огонёк, так отражалась спокойная уверенность в собственной правоте. В нём не было злости, только озорство, поэтому девушка невольно улыбнулась, тем самым поощряя ребячество.

В эту же секунду раздался дверной звонок.

– Иди прыгай в окно! – смеясь произнёс счастливый отец.

– Но я только начала рисовать.

– Иди! – настойчиво повторил он.

Яня замешкала, тогда Василий подтолкнул её к двери в комнату. Обречённо вздохнула, взяла сумку и открыла окно. Хоть они и жили на первом этаже, прыгать было страшно. Раздался ещё один звонок, и девушка выпрыгнула.

– Чёрт, – ругнулась она, взглянув на свои сине-розовые носки. Она достала телефон и, помедлив, набрала номер однокурсницы, что жила возле института. – Привет. Ты в общаге? Не одолжишь кроссовки?

Ступая по пыльному асфальту в одних носках, Яня ругала себя за то, что была так мягка с отцом. В автобусе раздражение только росло, потому что пассажиры с любопытством разглядывали её ноги.

*

Переводя взгляд с грязных голубых кроссовок на выцветшее здание института, Янита чуяла, что сегодня ей не хватит терпения, чтобы усидеть на парах. Она надела наушники и скользнула по влажной траве. Девушка ускорялась, загребала мусор ногами, пыталась поднять его выше, закрутить и запаять в воздухе, словно это были элементы единой урбанистичной картины.

В отличие от матери, ей нравилось, когда отец был пьян. Она понимала, какой вред здоровью наносит привычка, тем не менее различала, что в эти моменты отец был свободен: отбрасывал заботы, предавался фантазиям. Лишь по прошествии многих лет Яня осознала, насколько Белов был несчастен и одинок, и всю оставшуюся жизнь корила себя, что не вручила ему гитару и не посадила рядом с собой на траву.

Возле здания, где раньше располагался торговый центр, Янита увидела толпу, остановилась и встала в очередь вместе со всеми.

– Что здесь? – спросила она у школьниц.

– На втором этаже открывается галерея, – деловито произнесла то ли их мать, то ли учительница. – Это первая галерея в городе!

– Не может быть?! – снова обратилась к школьницам Яня и улыбнулась.

– Ты хоть знаешь, кто приехал на открытие? Хотя откуда тебе знать, – женщина оглядела Яню, значительно посмотрела на кроссовки.

– Кто приехал на открытие, – передразнила женщину Янита.

– Бестолочь! К нам в город приехал сам Виталий Пресин. А нам и показать нечего, кроме необразованной молодёжи. Девочки, отойдите от неё.

– Отойдите от неё, – вновь передразнила Яня, пытаясь всё оставшееся время наклеить учительнице жвачку на пиджак.

Ровно в тот момент, когда розовая жвачка должна была быть придавлена к ткани пальцем, Яня продвинулась за толпой вперёд. Количество света в белоснежном пространстве ошеломило, девушка испытала трепет, точно произошло столкновение с неземным.

– Проходите быстрее, – сказала работница галереи и подтолкнула Яну вперёд.

Возле картины с чёрным небом стоял парень, которому едва было за тридцать. Он улыбался и, оглядывая толпу, взметал густые, смоляные брови, обрамляющие слегка раскосые карие глаза.

– Рад, что вас так много. Ну что, я, пожалуй, продолжу. Для Лоренцо Буджардини с самого начала было очевидно, что «Чёрное небо» – не совсем его творение. Художник полагал, что это произведение послано высшими силами, чтобы постичь свет. Буджардини должен был, нет, обязан воспроизвести послание Всевышнего. В первую очередь для других, для тех, кто не слышал неземной голос. Но он и сам упорно вглядывался в тайну созданного им чёрного пространства. И что же в итоге он постигает? Что перед ним нечто такое, что не имеет конца или начала, оно само и есть начало и конец. Нуль форм.

– Не живопись, а рассуждения какие-то, – закапризничала Яня, не впечатлённая картиной.

Как бы она ни расширялась, ощущения не проявлялись. От людей, тревожных и сбившихся в кучу, и то исходили слабые разноцветные потоки.

– Вы совершенно правы! В метафизике Лоренцо ощущает себя и последним, и первым философом.

– Почему тогда он не пошёл в философию? Зачем ломать наше сознание, оставил бы нам классических трёх богатырей или грачей, – пошутила Яня. – Без начала и конца, конечно же.

Сказав это, она увидела, что на противоположной стороне забормотала противная училка из очереди. Школьницы же засмеялись.

– Он не мог отказаться от своего предназначения, – продолжил Виталий, вглядываясь в репродукцию. – Вселенная наградила его истинными знаниями и тем самым именно он был призван положить конец всем прежним заблуждениям, продвинуть искусство вперёд. Живописный супрематизм стал для Буджардини одним из путей, что вёл к пониманию жизни, – Пресин на мгновение задумался, а затем посмотрел будто бы на Яниту, которая внимательно его слушала. – А жизнь, в свою очередь, раскрывала себя в беспредметных картинах как безграничное возбуждение, оно одно и являлось высшей реальностью. С помощью разума понять тонкие материи невозможно, только в слиянии и проникновении наступает момент пробуждения, исчезает иллюзорность действительности. И Буджардини не только сам познал это, он убеждает остальных увидеть мир настоящим.

Яня ощутила, как по телу пробежали мурашки, Пресин говорил именно то, о чём думала она. Но она не верила Буджардини, не чувствовала, что от его картин исходило тепло. Яните вдруг причудилось, что и её картины неживые. Она заторопилась покинуть галерею, чтобы поскорее убедиться в искренности собственных образов.

Яня уже пошла к выходу, но тут приметила крошечное сияние, какой-то обрывок, даже не приметила, а предугадала присутствие света. Того самого света, что может наполнять изнутри. Она осмотрелась по сторонам, но предчувствие словно играло с нею, ускользало ровно в тот момент, как только она была готова коснуться его. Яня выбралась из человеческой гущи и огляделась в зале, наконец, что-то мелькнуло слева. Она поспешила туда. Паника внутри неё нарастала. Кто-то окликнул. Но она не остановилась, опасаясь, что свет снова ускользнёт, поэтому она вцепилась в него чем-то властным, что жило в её груди и с давних пор управляло ей. Девушка завернула за перегородку и увидела картину без подписи. Она вгляделась в розовое море, донеслась прохлада, проявились отблески на кварцевом песке. Яня никогда не была на море, но сейчас ей казалось, что оно пахнет лимоном, тёплым деревом и сушёной рыбой. Всмотрелась в уверенные мазки, которые переливались, словно тонкий шёлк, и на секунду закрыла глаза, объёмные пейзажи почудились ей. И тогда она стала морем, небом, солнцем – она была везде.

– Тебе кто разрешил сюда заходить?! – возмутилась женщина, видимо, следящая за порядком в галерее. – Уходи отсюда немедленно, чтобы духу твоего здесь не было!

Яня, опомнившись, пошла прочь. На полпути вернулась.

– Кто художник? – спросила она у смотрительницы, которая теперь укрывала холст тканью.

– Неизвестен, – нехотя ответила смотрительница.

Яня выбежала из галереи, на улице было пустынно. Она рыдала, зажимала рот рукой, чтобы не закричать от восторга. Медленно передвигая ногами, пошла вперёд, ощущая, как едва появившийся свет растекался, словно масло, обволакивая всё внутри. В висках стучало. Для того чтобы раствориться в мире, она должна превратиться в похожую картину, именно это она и должна создать. И тогда не будет Яниты, не будет картины, а будет лишь тишина и свет. Боль пронизала тело, девушка опустилась на корточки, открыла рот.

Янита приняла этот свет, осознала его важность, почуяла в нём необходимость. Жизнь пойдёт зря, если она не сможет постигнуть его. Это была не просто жадность, это было её смыслом.

Девочка с гранатой

На следующий день Янита снова пришла в галерею, к картине её не пустили, остальные же работы ничего не вызвали, выглядели безвкусно. Девушка вспоминала вчерашние импульсы, в них присутствовала неземная, недостижимая сила. Непонятное возбуждение, о котором говорил Пресин, возникло и в Яните. Другие люди знали больше, нужно было многому учиться, чтобы суметь изобразить настоящее. Она снова пришла к мысли, что в Димитровграде не найти желаемое.

Несколько дней Яня молчала, всё чаще гуляла по парку одна. Никогда она не проводила столько полезного времени наедине с собой, как сейчас. Машинально впитывала в себя ветхие улочки, обшарпанные дома, неумелые рисунки на стенах, радовалась уюту внутри себя. Казалось, что она ни о чём не думала, но мысль неустанно пробивала дорогу наружу.

– Я хочу уехать в другой город, – сказала она родителям, как только вернулась домой с одной из таких прогулок.

– Куда ты поедешь со своей рукой?! – возмутилась мать. – Успокойся, твой дом здесь.

В будущем Янита сильно удивилась бы, если бы кто-то назвал её калекой, после всего случившегося она воспринимала отсылку к своему дефекту не больше, чем странный вид игр.

– Вы не понимаете! – Яня пыталась не протестовать, а просто объяснить важность решения.

– Ты привыкнешь, – перебила мать. – Тем более переехать в другой город нелегко, нужны деньги, а откуда они у нас? Мы тебе лекарства-то замучились покупать! Соберись, хватит мечтать, ты уже взрослая. Мир сложный, никто тебе в нём не поможет.

Яня взглянула на отца, чтобы услышать, что скажет ей он, самый важный человек в её жизни. Но он, казалось, даже не слышал их беседу, высматривал фальшивые огни в телеэкране.

*

Перед сном к Яните в комнату зашла мать. Ссутулившись, протянула дочери вскрытое письмо. Это был ответ из галереи Михаила Узина «УЕТ».

– Не хотела тебе показывать, но раз зашёл такой разговор…

Мать повременила, растопила реакцию дочери. Когда же сначала щёки, а затем и подбородок дочери покрылись красными пятнами, прошла к двери.

В письме было сказано:

«Спасибо за проявленный интерес к нашей галерее, но мы не выставляем детские работы».

Сердце стучало, мир пошёл ходуном. Янита прокралась в прихожую, держась за стены, встала на стул и открыла антресоль. Холщовая сумка была на месте. Девушка откинула край сумки и нежно взяла гранату в руки. Увесистая, но умещалась в ладони. Яня провела гранатой по щеке, ощутила холод, коснулась языком чеки, облизнула губы и схватила чеку зубами.

Включился свет.

– Ты что делаешь? – тихо спросила мать у неё за спиной.

Повисло молчание. Яня расширилась и начала улетать в глубину мира. Каждый слой походил на облака. По ним можно было прыгать. С одного на другой. С одного на другой. Яня представляла, как краска из древесной сажи вырисовывает кожу разгневанной матери и озадаченной дочери, как густо ложится тень на края рисунка, пока не поняла, что стул раскачался. Янита быстро выпустила чеку, положила гранату и через секунду свалилась со стула.

Мать помогла ей подняться, отвела в комнату и заперла дверь, вставив в ручку металлическую трубу от пылесоса.

– Прости, я лишь хотела понять, что такое быть взрослой. Открой! – просила Яня.

– Вы с отцом меня задолбали! – раздалось в ответ.

Назавтра в полицию поступил анонимный звонок, женщина сообщала, что в урне возле почты лежит сумка с гранатами. К счастью, в этот день никто не погиб, и ничего не изменилось, кроме того, что на свет появилась картина «Девочка с гранатой». Тридцать лет спустя картина, где мать со сверкающими от ужаса и ярости глазами на побелевшем лице, так и будет стоять, не понимая, умрёт ли она сегодня, будет подарена единственной в Димитровграде галерее и оценена в пятьдесят тысяч долларов.

Янита БЕЛОВА 1990-2020

Девочка с гранатой. 2011 г. Бумага, масло,

 уголь

 Поступление: если говорить о той

 разноцветной фантазии, что повисла точно

 топор над приговорённым, то все только и

 делают, что без конца дёргают сосцы и

 называют ласковым словом «мать». А

 должны бы сплестись сферами и укрыть

 собой землю. Гармонизируют (перечеркнуть,

 написать гармонируют). Любят. Радуются.

 Танцуют (перекроить на что-то духовное,

 может быть, сострадают?).

РЕКЛАМА

Рядом с лицом старой женщины разместили шприц с инъекцией, в растрескавшейся улыбке читается:

– Со временем ты забываешь, как было на самом деле, ты помнишь только отголоски эмоций и чувств. Моё вечное равнодушие стёрло память. Но ты не считаешь, что ты плохой человек, перестаёшь хоть что-то о себе думать. Незачем. Остаётся только верить снам, они гораздо значительнее и правдивее. Но даже они зависят от яви.

Снегирь

Мать ещё никогда так сильно не злилась, как после истории с гранатой, и Яня могла бы её понять, если бы та не продержала дочь в закрытой комнате весь следующий день. Одно дело – выплеснуть эмоции и совершенно другое – проявить осознанную жестокость.

Яня сидела на скамейке детской площадки, правое плечо сегодня болело, и она массировала его другой рукой. Ей нравилось слушать, как звенел детский смех, в нём было столько света, что девушка жадно впитывала его, не умея остановиться.

– Костя, не играй с этим мальчиком, он научит тебя плохому, вон как у него лицо расцарапано, – донеслось с соседней скамейки.

Янита тут же сжалась и побрела домой. Мимо проходили голоса с «купил», «получил», «сделал». Яня боялась стать голосом, поэтому вновь прошла мимо галереи. Остановилась возле уличных музыкантов и положила им в шапку тридцать шесть рублей, потому что они играли так, словно слились воедино волны, ветер и стрекот цикад. Прекрасная музыка отзывалась без труда, раскрывшись ей навстречу, девушка доводила её до совершенства. Осеннее солнце припекало из последних сил, и слёзы радости не прекращали течь по разрумяненным щекам.

Записала их исполнение на телефон и чуть ли не бегом понеслась к Богдану. Не разуваясь, включила запись. Богдану было некогда, он торопился на день рождения к коллеге.

– Терпеть не могу уличных музыкантов? – выпалил он раздражаясь.

Янита погрустнела, её тяготило, что многое в настоящем проскальзывало мимо людей, совершенно не отпечатывалось.

– Почему? – спросила Яня, выключая телефон.

– Потому что, как правило, у них нет слуха. А ты что по улице шлялась вместо того, чтобы работу искать?

Янита виновато опустила голову.

– Ела хотя бы?

Снова замялась, а затем, всё так же не поднимая головы, произнесла:

– Да, йогурт покупала.

– Врёшь?

– Нет, тридцать шесть рублей стоил. В магазине у парка. Не веришь, проверь! – с вызовом произнесла она, пугаясь собственной лжи.

– Ну, – промямлил Богдан. – Дождись меня, я ненадолго, – накинув куртку, вышел из квартиры.

Оставшись одна, Яня включила запись уличных музыкантов, достала из папки последний лист и провела по нему кистью с синей краской. Неосознанно восхитилась тем, как сама себя одаривает богатством впечатлений, и заплакала от счастья.

*

Зима была снежной. Крупные хлопья, упавшие на перчатку, казались съедобными. Янита наслаждалась хрустом, раздающимся из-под ботинок: хруууп, хруууп, а если побежать: хру, хру, хру, хру. Девушка, идущая навстречу, отодвинула капюшон, дабы выказать Яните, что с любопытством её разглядывает. Янита смутилась: хруп, хруп. Задрала голову и от восторга чуть не закричала, на дереве сидел снегирь. Скинула перчатки, уселась на заснеженную скамейку и начала зарисовывать его в блокнот. Янита прищурилась, задумалась над цветом, сейчас она была не согласна с принятым мнением, что грудка у снегиря ярко-красная. С внутренним голосом они пока что сошлись на трёх цветах: гранатовом, алом и ализариновом.

– Ну уж точно не красный! – вслух воскликнула Яня и тут же осознала, что потеряла счёт времени.

Перчатки уже запорошило снегом, с трудом их отыскав, она помчалась к галерее. Поскользнулась у самого входа, от испуга вцепилась в дверную ручку, засмеялась, администратор, трескающая конфеты, даже не взглянула на посетительницу. Янита стряхнула снег, вынула из рюкзака папку с рисунками и подошла к столу, за которым сидела девушка.

– Скажите, а вы, случайно, не выставляете работы начинающих художников? – бодро спросила Яня.

– Нет, – ответила девушка, не поднимая головы.

– А может быть, вам нужны экскурсоводы?

– Нет.

– Скажите…

– Девушка, нам никто не нужен, а вы мне мешаете работать, – администратор посмотрела на Яню и оскалилась коричневыми зубами.

От неожиданности Яня смяла папку, которую держала в руках.

– Спасибо, – растерянно произнесла она и вышла на светлую улицу.

Город окутывал густым ароматом, сотканным из морозца, запаха бензина и тревоги на лицах. Янита продолжала прижимать папку к тощему животу, не замечая, что листы намокали.

*

С каждым днём дворники махали лопатами всё неистовее. Холодало. Порывы ветра взбивали истрёпанные края пальто, пока Яня плутала по пустым улицам.

Ни один день она простояла в холе краеведческого музея: высматривала, просила и доказывала, только что не отдавала честь и не маршировала. Не пришлось. Над ней сжалились раньше, пустили к менеджеру по персоналу. В теремок.

Собеседование проходило в большой комнате, напоминающей школьный класс. Каждое слово здесь отдавалось эхом и тем весомее казалось.

– Радует, что до сих пор почётно работать в музее, – сказала пожилая женщина, пролистывая лаконичное резюме Беловой. Янита реагировала на любой звук и слово, внутренне съёживаясь. – Каждый день просятся к нам, не пугает ни маленькая зарплата, ни большая ответственность. Почти как в девяностые. Голова кругом. Ну а вы что? Образование непрофильное, опыта нет. На что вы надеетесь? – бросила взгляд на правую руку девушки. Яня незаметно убрала руку под кофту.

– Я готова на любую работу!

– Мы могли бы вам предложить позицию уборщицы, но боюсь, вы не справитесь даже с этим, – кивнула на руку.

Яня вздрогнула и закрыла лицо ладонью, затем поднялась с места другая – отрешённая и большая.

– А я бы и не согласилась на эту работу. Как и не стала бы работать в столь почтенном возрасте жирным цербером, – рассердилась вдруг Яня. – И кстати…

Девушка медленно прошла до двери, каждый её шаг раздавался, как удар грома. Левой рукой согнула правую в локте и, сжав пальцы на ручке, открыла дверь.

Дворники не были русскими. Не хотели быть русскими. Они так усердно махали лопатами, будто желали победить невидимого врага. Янита аккуратно ступала по проторённой дорожке, изображала то ли лазутчика, то ли шпиона, что в сущности означало одно и то же и не меняло правил игры. Левое плечо тянулось к шее, силясь согреть тело. Стыд за вспыльчивое поведение в музее точил, пульсировал, отчего перед подъездом девушка сиганула в сугроб и закричала. Дворники не оторвались от работы, не потому, что были не русскими, а потому что было холодно и темнело.

Квартирное тепло обдало жаром. Бросив на пол пальто, а на родителей невидящий взгляд, Яня юркнула в комнату. Когда заиграл любимый трек, она закружилась в искрящихся потоках настоящего мира. Вынула из шкафа большой мешок с травками, в комнате запахло теплом.

– Как поиски работы? – спросила появившаяся в дверях мать.

Девушка скривилась:

– Не очень.

– Не удивлена, – отозвалась мать, в голосе слышалось разочарование, – моя подружка возьмёт тебя к себе экономистом.

– Но я ничего не смыслю в цифрах, – почти шёпотом произнесла Яня.

– Ты же как-то окончила институт, всё получится!

Янита не стала перечить, она ещё раз вдохнула запах травы и унеслась в солнечное лето.

Василий Хармс

Первый удар пришёлся по зрению: весенние лучи подкрашивали жёлтым лиловую ткань гроба. Второй удар – по обонянию: смешивались в единую композицию запах формалина, гнили и воска. Янита терпела, словно отмаливала грехи.

– Какая глупая традиция сразу не закапывать покойника, – плачущим голосом произнесла она. – Тебе нравится, папа, такое внимание?

– Может и нравится, – ответил воздух.

Девушка потрясла головой, достала из кармана пузырёк и выпила ещё одну таблетку обезболивающего, далеко не первую за сегодняшний день. Приходили люди, плакали, причитали. Большинство из них знакомые, но лиц было не разобрать. Яня сидела смирно, но мать ни с того ни с сего потащила её в комнату.

– Ты можешь проявить хоть каплю эмоций? Ты всё-таки отца потеряла! – мать зло глядела на слишком спокойную дочь, которая находилась под присмотром в любое время.

От перебора с таблетками Яня не совсем понимала, что происходит. Она почувствовала неловкость, затем испытала смешливость из-за того, что ей было неловко. Мать в недоумении открыла рот, размахнулась и ударила дочь по лицу.

– Придёт горе твоему смеху, – делая паузу между словами, произнесла мать.

– Мам, не надо, – лицо девушки печально вытянулось.

Возможно, если бы в тот момент мать с дочерью знали, что это их последняя встреча и после похорон их отношения окончательно расстроятся и охладеют, то они бы не были так бессердечны друг другу. Но на деле мать вытолкнула дочь из квартиры, а Яня так и не смогла объяснить своё поведение.

РЕКЛАМА

Молодой врач тянется к аптечной полке, в его заострённой позе читается:

– Ты думаешь, что таблетками ты облегчаешь себе жизнь. Как бы не так. Твой кайф сегодня будет казаться уродством завтра. Но и завтра – тоже обман, иллюзия исчезнет уже через неделю, но как ты сможешь не употреблять целую неделю. Нет, нам не узнать правды. Наверное, нужно иметь какой-нибудь крюк или якорь, чтобы суметь вернуться, либо не принадлежать к миру изначально. Выбираю второе. Уверен, что и ты тоже не захотел бы возвращаться и становиться взрослым. Что в этом захватывающего? Вставай на работу, пей витамины. Потому что спасение всё равно съесть.

Солнце ослепило, и Яня прилегла на облезлую лавочку у подъезда, окружение было заурядным и необычным одновременно, оно плыло, покачивалось, девушке пришлось вцепиться в деревянные доски, чтобы не упасть. Был слишком явственен густой сладковатый запах сирени, казалось, им пропиталась даже одежда. Яня почувствовала, что над ней кто-то нависает, открыла глаза. Это был Богдан, она протянула к нему руки. Обнимались всем телом: шеями, животами, ногами. Он достал из кармана блокнот. Девушка грустно улыбнулась.

Голоса говорили: «Мстили», «В спину стреляли», слышались из-под земли, но вышли из подъезда. Яне уже не было обидно или тошно, внутри уже давно стало легко, быстро и совсем-совсем безразлично. Безразлично шествие с фотографией, безразличны причитания, слёзы свои и чужие – безразличны, объятия липкие и отталкивающие – безразличны, исковерканные лица тех, кто пришёл поддержать – тоже туда. И особенно безразлично, что внутри ничего не осталось, не осталось ни эмоций, ни органов, ни цветов.

– Кидай землю! – последнее, что Яня ясно слышала и помнила.

После этого перед глазами стояла только крышка гроба, к которой она падала-падала-летела. По-видимому, так она пыталась опередить жизнь, которая рушилась намного стремительнее, чем она могла себе представить.

– Может, тебе это даже нравится? А может, потом понравится? – спросил воздух голосом отца.

Был ли тот голос сном, проявлением её особенности или чем-то третьим – новым, Янита не знала, чувствовала лишь, что с этого момента она больше никогда не будет прежней.

*

Вся дальнейшая жизнь казалась Яните неправдоподобной. Она разговаривала, ела, ходила на работу, но не жила. Богдан забрал её к себе домой, но спокойнее ей не стало. Ей чудилось, что её кто-то разыграл. Что отец вот-вот явится за ней и позовёт гонять шпану. Она отказывалась верить в то, что больше некому её защищать, и этот мир, в котором совсем недавно было место только травам и картинам, теперь увеличивался, наваливался на неё, готовый задушить.

Что я могу теперь сделать? – в очередной раз спрашивала она у себя, сидя в душном офисном кабинете, поглощённая светом монитора.

В смутном сознании укреплялась мысль, что она торгует абразивами всю жизнь и умрёт здесь же, за этим офисным столом. Работа была ей ненавистна, ничего не радовало. Она смотрела в пустоту экрана, и мысли напрочь улетучивались. Она видела вокруг себя предметы, осознавала происходящее вокруг, но не могла поверить, что это и есть настоящая жизнь.

Она достала блокнот. Белое пустое пространство оставалось белым и пустым. Она наклонилась ниже, и тогда листок превратился в широкую деревенскую дорогу, на которой, если прищуриться, можно было разглядеть играющих в снежки детей.

Взгляд блуждал по поверхности стола, пока не наткнулся на поставку с канцлерскими принадлежностями. Девушка потянулась за ножом, внимательно изучила маленький кусок пластмассы с металлом, силясь что-то разобрать. С характерным хрустом потянула за кнопку вверх, обнажилось потемневшее лезвие.

Посмотрела на листок – никаких ощущений, мир такой же далёкий.

– Мы оба знаем, почему ты оказалась в том месте, – произнёс воздушный голос, – что оставалось делать, если ты жила в такой среде? Неудивительно, что ты искала другой дом, где розовые облака, белые птицы и, может быть, шум моря. Я, кстати, так ни разу не побывал на море. Хотя кого это волнует. Я ведь уже старый, а значит, никчёмный. Конечно, ты захотела найти другой дом, более красивый. Ведь ты видела, куда ты могла попасть в пыльной жаре. Ты бы так же, как и я, стала чем-то замершим. Залитым брелоком. Мёртвой аквариумной рыбкой. Твоим любимым гербарием. А теперь ты можешь нарисовать собственный дом, освятить его краской – любыми цветами. Но тебе ведь нравится только красный. Ты и есть главная краска. Делай надрез на пальце, рисуй небо, горы, радостных людей. Рисуй жёлтым, розовым и голубым, но только кровью.

Смерть настолько жестокая и неподготовленная никак не вписывалась в понимание жизни. В памяти всплыли обрывки воспоминаний: закрытый гроб, кладбище и множество искрящихся тёмных тонов – страшно, но ужас граничил с чем-то другим, как будто была в нём застывшая красота, что приняла свою окончательную форму.

Яня посмотрела по сторонам, незаметно под столом задрала юбку и провела канцелярским ножом по бедру. Капроновые колготки и кожа одинаково ровно расползлись в стороны. Боль забилась в ноге, будто что-то живое стремилось выбраться наружу. Пульсация перемещалась всё выше и выше, пока не слилась с болью в ключице. По телу побежали мурашки, в голове будто что-то взорвалось, девушка затряслась, разбилась на ощущения. Всякая боль исчезла, пришли опустошённость и тоска. Яня приложила белый листок к бедру, и когда отняла его, то увидела будущий рисунок. Не пейзажи или травки, это должен быть космос.

– Ты будешь меняться не только снаружи, но и внутри, – продолжил воздух.

– Яня, что ты там пишешь, неси скорее отчёт! – не то сказала, не то тявкнула начальница.

– Мне нужно пять минут, – вымолвила Яня, пряча листок в блокнот. По мере того как останавливалась кровь, девушка возвращалась в тело. Цвета исчезали, словно обрастая шершавым льдом. И только сейчас она осознала, что случилось.

В абразивном мире построили столовую. В абразивном мире кормили. Анализ и расчёты подтвердили, что рабы лучше работали, если ели. К Яне подсел продавец, в разговоре приглаживал залысину, кашлял в кулак.

– Ох, и давно не было у нас в фирме таких молодых и красивых, – бормотал он. Яня молчала, пережёвывала суп. – Слышишь?

Девушка оторвалась от тарелки, подмигнула и пошла за добавкой.

Возвращаясь к столу, девушка споткнулась и вылила тарелку с супом на своего соседа.

– Твою мать, как можно быть такой неуклюжей! – вскричал толстяк, вскакивая с места.

– Извините, – сказала Яня.

Зарокотал и взвизгнул одобрительный смех коллег. Весь обед подшучивали над толстяком, отбивали в воздухе ладоши. Яня не реагировала, доедала остатки супа и проверяла ни одного приглашения на резюме. Часто дышала. Тарелка из-под супа полетела на пол.

*

Дома Янита закончила начатый на работе рисунок. Сидела, не двигаясь, растерянная и озадаченная тем, как он был создан. Она не заметила, что впервые не пила обезболивающее, пока рисовала.

Как только Богдан пришёл домой, Янита показала ему своё творение. Космос на рисунке манил, тянул в несуществующие глубины, обволакивал переливающейся глазурью. Богдан замер на некоторое время, а когда очнулся, стал молчаливым и печальным. Крепкая, беспробудная тоска отражалась в его голубых глазах. Именно этими ощущениями и была пронизана работа. Богдан, наконец, почувствовал.

– Как такое возможно? – сказала Яня в пустоту, ни к кому специально не обращаясь.

Ей не верилось, что кровь стала той самой волшебной краской, которую она столько времени искала. Она отмахивалась от мысли, что это проявившийся голос посоветовал применить такую основу. Она отнесла свои эксперименты с материалами на расстройство разума и, спрятав подальше рисунок, постаралась больше не думать о нём.

Шли недели, она варила новую краску, но картины не были так же впечатляющи и красноречивы, как рисунок, выросший на крови. Бессознательно в голове мелькал один и тот же вопрос:

Должна ли я сделать всё ради своей цели или имеются границы, за которые нельзя выходить?

После очередной не получившейся картины Яня раздражённо бросила кисточку и метнулась к окну.

– Чего шумишь? – спросил сквозь сон Богдан.

Девушка не отозвалась, она вглядывалась во мрак за окном. Ночь в свете фонарей казалась пугающей, появившиеся звёзды мерцали, словно чешуя на рыбе. Но Яня впервые ничего не испытала от великолепия темноты, потому что величие мысли стало сильнее: Кровь не выход, это то, до чего я дойду, если останусь здесь. Нужно научиться рисовать лучше! Намного лучше.

Вслух же она произнесла другое:

– Мы не властны над жизнью. Пустые, бесполезные оболочки. Единственное, что всех нас объединяет – это сон. Нескончаемый, беспробудный сон. Впервые я по-настоящему увидела картину год назад. Наткнулась на розовое море. И оказалось, что даже море существует в собственной ирреальной реальности. А я в человеческой пустоте. Но сейчас всё изменилось! Не знаю, как вам теперь меня найти, но с тех пор я существую в картинной ирреальной реальности. Пусть остальные спят, держится за свою стабильную скуку, но меня больше нет. Пусть говорят всё что угодно, меня здесь больше нет. Где я? Ну, спроси меня, где я! Теперь я живу в мире красоты.

– Янита, что с тобой?

– Нам пора уезжать.

Янита БЕЛОВА 1990-2020

Отец Василий Хармс. 2017 г. Холст, масло

 Поступление: у Хармса была маленькая

 голова и длинные ноги. Он ступал своими

 тяжёлыми ступнями по мягким бёдрам Земли

 и говорил, что женщина должна быть

 проваливающейся. Прямо стой, Хармс, а то

 умрёшь. А почему бы и нет, а почему бы и да.

 А почему бы и не сидр. Мешай газы с

 четвёртым состоянием вещества. Четвёртое

 состояние – не газ, это Хармс. В его зеркале

 отражается рот. Точнее, сорок ртов. Один рот

 для улыбки. Второй рот для усов. А сороковой

 рот для фотографии. Напряженный,

 искромсанный рот.

Часть 2. Над травой золото

Притягательность космоса

В то время в Москве насчитывалось более десятка частных галерей. По белоснежным залам в отутюженных костюмах прогуливались галеристы, кураторы, экскурсоводы, ненавязчиво призывали созерцателей насладиться чувственной красотой мира картин.

Янита с жадностью изучала творения авторов, проникала в работы всем существом, будто пыталась насытиться ими на всю оставшуюся жизнь. Чаще попадались картины, что вызывали многозначительное молчание, реже – едва уловимый свет. Когда образы захватывали, то Янита замирала, наполнялась, после некоторых картин сутками могла не вставать с постели. Она решительно настроилась обойти все галереи в городе, прежде чем окончательно и бесповоротно пойти в «УЕТ». Незаметно для себя часто оказывалась последним посетителем, тогда её настойчиво просили покинуть галерею, но она шла к выходу медленно, озираясь. В эти дни она совершенно убедилась, что не оставит искусство, даже если ради этого придётся перевернуть мир. Она боялась нескромности своей мысли, но ещё больше боялась не найти в себе заветный ключ, который вручила ей Вселенная.

Богдана тревожило, что Янита вновь бесцельно шаталась по городу. Он надеялся, что переезд сделает её более ответственной, но пока он один старался на благо их будущей семьи. Ещё в Димитровграде он смог договориться с руководством оператора сотовой связи, в компании которой работал, чтобы его перевели в главный офис. А с дальними родственниками, чтобы они недорого сдали им двухкомнатную квартиру недалеко от станции метро «Медведково». Яня так радовалась, что у каждого из них будет отдельная комната, что в результате Богдан обиделся и не разговаривал с ней весь вечер. На следующий день они решили сделать из свободной комнаты мастерскую. Комната была темновата для мастерской, но какое это имело значение, когда у Яниты появилась собственная рабочая комната. Собственная мастерская художницы Яниты Беловой.

Они убрали из мастерской ковры, и пока Богдан уговаривал девушку стелить на пол перед рисованием пищевую плёнку, она с сожалением вспоминала об оставшихся в родительском доме красках. Маленькую кровать поставили в дальний угол, рабочий стол придвинули к окну, а шкаф вынесли в соседнюю комнату. Янита принесла сюда ещё пару стульев, которые она собиралась использовать, пока не разживётся мольбертом.

О, покупка мольберта! Она мечтала о ней больше всего. И не только о мольберте, о холстах, кистях, этюднике. Магазины в Москве разжигали аппетит. В Димитровграде она часто приобретала мастихины или краски на заказ. А здесь перед самым носом было целое царство, она хотела забрать всё: палитры, угли, мелки. Но что было важнее – в этих дивных магазинах продавались разные виды масел для красок: льняные, конопляные, маковые, ореховые, сафлоровые.

Яня не любила разговаривать, но это правило не распространялось на продавцов в художественных магазинах. Она задавала бесчисленное количество вопросов, но чаще всего ей односложно отвечали: «попробуйте сами». Загорелась, купила на последние деньги маковое масло, скипидар, разбавитель, чтобы вечером из привезённой с собой в Москву травы сварить краску. Надо бы было купить про запас и холст, но его было невозможно незаметно пронести в квартиру. Остальные обновки она смогла притащить, пряча за пазухой.

Богдан же, в свою очередь, лишь делал вид, что не замечал ужимок Яниты. Для него семейная жизнь стала тренировкой терпения. Пока Янита держала в руках кисть, он держал молоток, пока она варила краски, он варил суп. В неотступном раздражении он всё реже стал говорить в ответ, что тоже её любит.

*

Всякий раз, когда кисть окуналась в краску из травы, казалось, что через мгновение мир изменится, станет добрее, искреннее, желаннее. Краска, словно волшебная пыльца, оживит изображение, и оно, медленно растекаясь сначала по комнате, затем по улице и городу, захватит в тёплые переливы весь свет.

Янита отложила кисть и всмотрелась в травянистую свежесть рисунка: услышала жужжание комаров, почувствовала запах ягод. Всё было на месте. Вскочила с табурета и покружилась в свете лампы.

– Хорошо, – произнесла она вслух и, схватив влажный от красок лист, устремилась на кухню.

– …а я ему и говорю, что денег из кассы мы не брали, – рассказывал Богдан новому другу Максу. Друг кивал, разливая по рюмкам самогон.

– Будешь с нами? – спросил кухонный бармен, приметив девушку.

– Смотрите, – сказала Яня, положив рисунок на жирную поверхность стола.

– Красиво, – через секунду произнёс Богдан, хватаясь за рюмку и опрокидывая её в рот. – Но ты на квартиру в этом месяце не давала денег.

Макс, последовав его примеру, выпил.

– Деньги скоро будут, – восторженно произнесла она, указывая на рисунок.

– Ты талантливая, – сказал друг, одной рукой подцепляя кусок колбасы ногтями, другой хватаясь за рисунок.

Яню покоробило, но она промолчала.

– И что с того? – вновь недовольно пробурчал Богдан, – у тебя есть хоть один знакомый, кто разбогател на этом? – Богдан щёлкнут по листу.

Насыщенные оттенки, перетекающие от ярких тонов к полутонам, и весь рисунок в целом казался Богдану фарсом, но он боялся высказать своё мнение. Он не мог даже предположить, что проблема восприятия – в его колоссальном невежестве, он был убеждён: всё дело в Яните, в безумстве ища несуществующую краску, она не обращала внимания на собственную топорную технику. Он совершенно не разбирал, что Яня пыталась выразить с помощью цветов, форм, деталей, а через какое-то время и вовсе перестал стараться.

– Не надо, – Яня потянулась за рисунком.

– Вот и я говорю: «не надо», – Богдан выхватил у друга рисунок и отдал Яните. – Так он же от нас теперь не отстанет, – продолжил он историю, больше не обращая на девушку внимания.

Яня потерянно постояла возле них и, больше ничего не сказав, ушла в комнату. Богдан гадал, какие порывы в ней сегодня. Бывало, она увлекалась чем-то странным, что забавляло Богдана: девушка часами ходила от стены до стены с отрешённым видом. Он объяснял себе её поведение по-разному, но никак не мог представить, что так она перебирала образы, собранные за день, неделю, жизнь.

*

По усыпанной бурыми листьями брусчатой дорожке Яня дошла до красно-коричневого здания, где располагалась галерея Узина «УЕТ». Прежде чем войти внутрь, она дотронулась до шершавой стены. Подушечки пальцев скользнули, оставили тёплый след на едва различимом рельефе штукатурки. Набрав в грудь побольше воздуха, она вместилась внутрь. В нос тут же ударил елейный цветочный аромат.

Девушка скоро осмотрелась, лишь одну картину можно было назвать «живой» – такой, что вызывала оцепенение души. Яня приблизилась, она не любила сразу проникать в картину, сначала касалась холста взглядом, словно пробуя поверхность на ощупь, и только потом, будто перед прыжком, она собиралась и отдавалась потоку, которым щедро делился автор. По телу растекалось тепло, оно ширилось, заполняло, пока не проявлялся громыхающий восторг.

– Добрый день! Меня зовут Алексей, – представился куратор, подоспевший к странной девушке, что замерла с протянутой к картине рукой. – Вы кого-то ищете?

– Да, Михаила Узина, – произнесла Яня, часто моргая, – он попросил меня прийти.

Она соврала, не раздумывая, протянула конверт, в котором когда-то Миша прислал ей отказ. Алексей строгий темноволосый парень на вид чуть старше Яниты взглянул на протянутое письмо, но открывать не стал. Янита оживилась:

– Чья это работа?

– Одной начинающей художницы. Мы думаем сделать для неё персональную выставку, – куратор сложил губы трубочкой, что-то соотнося в голове.

– Я бы хотела увидеть другие её работы, – заворожённо произнесла Яня. – Как у неё получилось изобразить удручающее повторение масок и жестов, комедии и трагедии?

– По какому вы вопросу? – теперь более учтиво спросил куратор, видимо, приняв для себя какое-то решение.

– По поводу картины.

– Вы тоже начинающая художница?

– Да, – улыбнулась Яня. Алексей кивнул, обозначив, насколько серьёзно он относился к современным авторам.

– Что ж пойдёмте.

Куратор проводил Яню через весь зал к кабинету Миши, дверь была открыта. Алексей заглянул внутрь, немного согнулся, словно в поклоне, а затем сразу выскочил за дверь, проталкивая девушку вперёд.

Михаил Узин был ярким представителем современной интеллигенции. Настоящее искусство чувствовал прекрасно, но больше внимания оказывал материальной стороне вопроса. Мнил себя непревзойдённым критиком, позволяя судить о художнике по одному произведению. Говорил пафосное, высокопарное: «работы автора», не вдаваясь в подробности. Несмотря на видимые недостатки, Михаил вызывал симпатию, потому что человеком был влиятельным, а собеседником ненавязчивым.

От Узина Яню отделял стол для переговоров.

– Я слушаю, – равнодушно произнёс Миша.

Яня обошла стол и протянула письмо, не сводя глаз с большого бородатого Миши. Он походил на лесника, оттого в маленьком кабинете казался чуждым. Сгорбленная фигура мужчины нависала над столом, словно необработанный кусок камня, из которого лишь после долгой работы мог проявиться Дорифор. Будто нехотя, на бороду собеседника осели пылинки и вновь сорвались, когда он угрюмо повёл головой.

Миша молча изучил письмо, сложил листок вдвое, подумал и выбросил в мусорную корзину.

– Так зачем вы пришли? Вы не умеете читать? – Его лицо казалось злым.

– Я знаю, что вам не понравилась моя работа, но у меня много других, – затараторила Яня и полезла в сумку.

– Не нужно ничего доставать!

Яня испуганно посмотрела на Мишу, сжала кулаки и изрекла подготовленную речь:

– Позвольте объяснить мою настойчивость. В вашей галерее выставляются самые светлые картины, которые я когда-либо видела. Вы обладаете верным чутьём, испытываете то, чего не могут другие. Именно поэтому я и пришла к вам. Вы собираете возле себя лучшее!

Янита действительно так считала. На самом деле она думала о Михаиле даже лучше, но ей не хотелось показаться льстивой. Она разглядела в Узине самого тонкого ценителя искусства. В нём умело сходились способность к неподдельному восхищению и критический взгляд. Его заслуженно считали первооткрывателем всех талантов в стране.

– Как мило слышать похвалу от человека, который для меня ничего не значит. Уходите.

– Вы не слышите! – громко сказала Яня и оперлась на стол для переговоров. – У меня синдром Стендаля. То, что чувствуете вы, я чувствую во много раз сильнее. Те картины в зале. Если поменять местами центральную с той, что у входа, люди шаг за шагом будут переходить из будничного состояния безразличия в состояние лёгкой неги и ностальгии, которую и хотел создать ключевой автор.

– Я сейчас охрану вызову, – выговорил Миша, утыкаясь в ноутбук.

– Я лишь хочу помогать вам! Ничего больше, – простодушно произнесла Янита. -. Я ведь так много для этого сделала. Даже сегодня. Я соврала вашему куратору. А ведь я никогда не вру. Просто у меня есть цель. И дорога к ней начинается здесь, у вас. Прошу, разрешите мне помогать вам!

– О чём ты говоришь?! – Миша вскочил с места. – Искусство – статус! Неужели ты думаешь, что тебя пустят в этот круг? Тут важно всё: сложившаяся традиция, образование, интеллектуальность…

– Богатство? – уточнила она.

Беспокойная пылинка кружила между ними. Девушка протянула руку, желая поймать её. Опомнилась, взглянула на бороду. Миша движением руки попросил девушку молчать.

– Размер коллекции, – закончил он мысль. – А кто ты такая? Почему думаешь, что можешь беспардонно прийти и работать в моей галерее?

– Мне нечего терять. – Яня пожала плечами, затем согнула левую руку в локте, правую коленку отвела внутрь, искривила корпус, наклонила голову.

– Немедленно прекрати этот спектакль! Ты что не слышишь? Тебе не удастся пролезть в чужой мир. Ты знаешь, какой он? Здесь все друг друга знают и передают друг другу не только имена, но и сведения. Это некое тайное общество, которое живёт по своим правилам, – он умолк, наслаждаясь таким удачным сравнением.

Яня скривилась и попыталась незаметно достать рисунки.

– Современные художники учатся в элитных заведениях, в которые их просунули родители. Кураторы стремятся угодить коллегам. Коллекционеры вырывают из рук произведения модных живописцев.

– Меня это мало заботит, – произнесла она.

– А что тебя волнует? – спросил Миша и опустился в кресло, задохнувшись от речи.

Яня внимательно посмотрела на бархатную сиреневую обивку, что смялась под весом дровосека.

– Энергия произведений, – сказала она, подбираясь к манящей мягкости сидения и услаждая пальцы нежным прикосновением. – Но я смогу создать лучше.

– О чём ты?! Какая энергия? – ударил девушку по ладони. – У искусства, которое существует в настоящем, её нет. Современное искусство – не больше чем билет в клуб увлечённых людей. Тех, кто будут вместе оценивать произведения искусства, пересекаться на всемирно известных выставках, ходить на модные вечеринки. Для этого всего нужны деньги. А у тебя их нет, – его лицо от напряжения покраснело.

– Глядя на картины, которые вы выставляете, мне сложно поверить, что вы сейчас полностью честны.

– В общем, я это вот к чему. В этом мире мало одного желания, нужно что-то более весомое.

Миша оглядел поникшую девушку. Пока она левой рукой пыталась незаметно сковырнуть бархатную ткань, её правая рука повисла как тряпичная кукла.

– Иди, – уже спокойнее произнёс он. Яня не сдвинулась с места. – Иди, я сказал! – он одновременно и раздражался, и одобрял упорство девушки. Он вновь ударил её по ладони. Она обиженно отошла. – Просто ты должна понять, что не очень-то вписываешься в мир эстетики.

– Я не стремлюсь вписываться. Я стремлюсь продолжить его. А для этого нужно как следует научиться живописи. И галерея – это лучшее место для обучения, – она протянула ему папку со своими работами.

Он нехотя принял её. Без энтузиазма просматривал рисунок за рисунком, пока не приметил среди них изображение космоса. Картинка на первый взгляд казалась незамысловатой, но через мгновение она словно набирала объём, оживала, вилась возле кончиков пальцев, затем ползла вверх по руке. Космический вихрь достиг ушей, Миша не различал в шёпоте слов, но позволял проникать ему внутрь, заполнять опустошающей тоской.

– Ладно, – спустя время отозвался он, – приходи завтра, покажешь, чем ты можешь быть полезной.

Внутри Яниты отскочила, припала к телу, взмыла, перекувыркнулась и залихватски вскрикнула радость.

А почти за тысячу световых лет старушка приговаривала:

– Отдельно молоко и отдельно кофе – вот такой он Миша. Он белый, как цвет смерти и кофе тоже к смерти. Неужели поэтому Миша несчастен? Миша несчастен. Он стукнет кулаком по столу, а потом пожалеет стол, расплачется. Он хулиган, поэтому до старости пьёт водку и кефир. Ведь кефир – это кислое молоко. А молоко к смерти. Женщин он вожделеет, но опрокидывать их нет ни сил, ни желания. Поэтому он живёт с картинами. Там женщины пухлые и такие же мёртвые, как и он. А раз Миша не живой, то и смерть к нему не придёт. Он сам расстанется с жизнью. Не на отраду другим, но временами, на радость себе.

Оживляющая картины

События, ставшие самыми значимыми в жизни Яниты, начинались обыденно. С утра работа шла медленно, сотрудники пили кофе, делились небогатыми впечатлениями. Оказывается, не имело значения, где просыпается тело, оно одинаково лениво, что в галерее, что на заводе. Таким стало первое открытие о мире современного искусства. Вторым открытием было то, что если в первый же рабочий день ты не покажешься сотрудникам дружелюбной, то вряд ли в дальнейшем твоё мнение будет иметь для них вес.

– В это время, пока никто не мешается, нужно проверить все экспонаты, – сказал Алекс, высокомерно задрав нос. Янита кивнула, ей это подходило как нельзя кстати, потому что к обеду руки наливались тяжестью. – Когда закончишь, я расскажу, что делать дальше. Поняла?

– Да, – послушно произнесла Яня. – Можно ли не следовать списку в расстановке экспонатов? Я бы развесила картины иначе.

Она задумчиво потёрла висок, не замечая, как покраснел Алекс. Он раздражённо похрустел уложенными гелем волосами и произнёс:

– Послушай мой совет: если хочешь задержаться в нашей галерее, то делай то, что тебе говорят!

Янита только пожала плечами, решив на время попридержать свои идеи. Попутно с советами ей пришлось выслушать некоторые факты из биографии Узина, которые привели его к успеху, и Алексея, который стал незаменимым механизмом в «УЕТ». Наконец, устав толочься рядом с Яней, Алекс не пошёл, а словно покатился к другим кураторам, с интересом разглядывающим новенькую.

Алексей Мартыновский в отличие от Яниты при знакомстве нравился людям, потому что скруглённый, холёный и мамкой любимый. Беляш с мясом был не только любимым блюдом Алекса, но и мог бы стать прототипом героя, развивающемуся не по плану обезьяна-человек, а по системе из пирожка да в человеки. Ещё в детстве, сминая один за другим жирные пирожки и поглаживая четыре маслянистых бока, Алексей мечтал о труде в музее. Он чувствовал в этом пути нечто притягательное и для большинства людей недоступное. Словно причастность к некому тайному обществу. Губы любовно обхватывали водянистое тесто, пока Алекс растекался в ощущении, что вхож в то общество от рождения. Ему оставалась самая малость – наработать навыки на входной билет. На первых порах в институте он призывал сокурсников повторять за ним, быть смелыми и творить в том стиле, который соответствует духу времени. Но Алекс никому не объяснял, что кроется за его витиеватыми фразами, а на деле это значило придерживаться канонов эпохи Возрождения. И пусть во времена Ренессанса не могло быть беляшей, однако по глубокому убеждению Мартыновского, в мире искусства ничего выдающегося после так и не произошло. Эта эпоха стала для него идеалом, на который стоило ровняться каждому художнику. Тех людей, кто придерживался иных взглядов, Алексей не замечал и ограничивался утверждением, они ничего не смыслят в эстетике.

– Претенциозно и напряжённо, – донёсся из другого конца зала голос Алекса. Парень, жестикулируя в воздухе, изрекал тираду, обращённую к Узину: – Хотя цвета неожиданные. Несведущая публика любит такое. А раз любит, значит, продадим.

– Я знал, что ты поймёшь, – хохотнул Миша, а затем ощутив на себе чужой взгляд, посмотрел точно на Яниту. От неожиданности девушка растерялась и быстро отвернулась. – А я и забыл о тебе, – сказал Миша, приближаясь, – после работы задержись, ты обещала мне что-то показать. Ведь так?

*

Как только за последним сотрудником захлопнулась дверь, Янита и Михаил одновременно, не сговариваясь, вышли в зал.

– Стоит убрать отсюда, – сказала Яня, указывая на одну из картин. – Она выбивается из общего настроения и отвлекает от других экспонатов, в ней слишком много синего и тревоги.

Миша кивнул, он давно уже и сам думал об этом, но картина принадлежала популярному художнику, и он не решался её убрать.

– Не нужно указывать, что мне делать, – бросил Миша, девушка замолчала, и даже как будто бы уменьшилась в размерах.

Он прогнал девушку прочь, но на следующий день, томимый каким-то предчувствием, снял картину, не понравившуюся Яните. Он убедил себя, что делает это не по науськиванию, а ради эксперимента. И к его изумлению проба удалась, посетители кучились в галерее не только дольше обычного, но как будто бы и воодушевлёнными казались больше. И когда Янита ушла на обед, Миша подкрался к Алексу и спросил, вправду ли, что сегодня гости дольше разглядывали экспонаты. Когда же он удостоверился, что новая атмосфера располагала к слиянию с художественными мирами, о которой так навязчиво вещала новая сотрудница, то с того момента начал перебирать в уме одному ему известные планы.

Дождавшись, когда все посетители уйдут, Миша позвал к себе Яниту и как ни в чём не бывало сказал:

– Думаю, нам стоит открыть новую выставку, картина уже готовы, осталось только выбрать лучшие из них и разместить в нужном порядке. Хочешь помочь мне в этом?

Яня кивнула и кинулась к запасникам.

– Давай не прямо сейчас, – поторопился добавить Миша, но её уже было не остановить

Девушка живо открыла дверь подсобки для запасников и с большим трудом стала выносить картины. Миша не мешал, только немного дрожал от напряжения, боясь, что она испортит холсты.

– Я тебе помогу, – сказал он как можно мягче, не зная, как Яня отреагирует на намёк о физическом недостатке.

Когда они расставили картины на полу, Янита отошла на пару шагов и замерла. Миша в недоумении поглядывал на неё, казалось, что она не дышала. Девушка приходила в себя неожиданно, наобум хватала ту или иную картину, меняла их местами или переворачивала к стене. Каждый раз Миша содрогался, что дееспособные руки не удержат картину и она выпадет. Он уже пожалел о том, что попросил девушку об одолжении. Наконец, он не выдержал:

– Всё хватит, остальное сделают другие кураторы.

Он склонился над полотнами, словно мать, защищающая дитя, готовый в любой момент накинуться на обидчика. Но Яня его не слышала, она переставляла картины, словно фигуры на шахматном столе, играла в только ей одной известную партию. Незаметно Миша начал подмечать внутри себя нечто, что было сильнее его воли, точнее, он не видел, а чувствовал, как убедительно заиграли цвета и сюжеты.

– Как-то так, – произнесла она, – но это неидеальное исполнение. Вы и сами чувствуете, что получилось далеко не совершенно, но это не моя вина, вы должны понимать. Мы же оперируем готовым материалом, насколько было бы лучше, если бы мы могли сами рисовать. Но это такой долгий путь. Мастерством овладеешь только после того, как насытишься всеми цветами и образами, поэтому остаётся только ждать, – она грустно улыбнулась.

Миша молчал, поглощённый переливами ощущений. Образы притягивали, в них было столько красоты и тепла, что кружилась голова, он покачнулся.

Яня искренне удивилась:

– Не думала, что вы такой чувствительный. Когда-нибудь я покажу вам свою главную работу, и тогда вы точно потеряете сознание.

– Что это за работа?

– Это картина, которую я ещё не написала, она пока складывается внутри меня.

– Отчего потеряю сознание? – спросил Миша, как будто только сейчас понял, что она сказала.

– От красоты.

– Такого не бывает.

– Неужели? – театрально нахмурила брови, – а я вот теряла.

– Но ты говорила, что у тебя какая-то болезнь.

– Не болезнь, а синдром.

– Он позволяет рисовать картины иначе? – он хотел знать всё.

– Скорее чувствовать. Мне пора домой.

Яниту тянуло в сон, да и Богдану не нравилось, когда она возвращалась домой поздно.

– Подожди! – позвал Миша девушку, но и сам не знал для чего. Он чувствовал к ней сейчас такую благодарность, что и ему хотелось сделать или сказать что-нибудь доброе. – Можешь обращаться ко мне на «ты».

Янита сдержанно поблагодарила и побежала домой. Когда за ней захлопнулась дверь, Миша снова решился посмотреть на картины, теперь уже готовый к предстоящему великолепию. И снова его захлестнули чувства, откуда-то явились возвышенные воспоминания, ласковый шёпот молодой ещё жены. Невольно на глазах выступили слёзы.

Придя этой ночью домой, впервые за долгие годы он с вниманием слушал истории супруги, а ночью даже обнял её.

Янита же этой ночью спала в своей мастерской, после того как провела в ней чудесные часы за рисованием.

*

Рано утром Миша позвонил Алексу и попросил срочно прийти в галерею, не потрудившись объяснить, для чего тот ему понадобился так рано.

Алекс матюгнулся несколько раз, но ослушаться не посмел.

Перед входом в галерею Алекс по обычаю остановился, чтобы разглядеть припаркованные здесь машины, в основном красные и белые, но и чёрные тоже порой прихватывал. Прохожие Тверского района, как всегда, были одеты со вкусом, как правило, в кожу и перчатки, но иногда в меха и варежки.

Двойной подбородок разгладился, взгляд взлетел и впился в чёрную мраморную табличку. Памятный квадрат сообщал, что галерея принадлежит Михаилу Узину и называется непонятно, но лаконично «УЕТ».

Мартыновский заулыбался, закивал, затем скруглился и ещё раз оглядел спешащие по делам кожу и перчатки.

Как прекрасно одеты! – повторно отметил он и, с сожалением посмотрев на свои старые ботинки, наконец, открыл дверь.

Ему навстречу вылетел Миша.

– Уже битый час здесь ошиваешься! Чего не заходишь? – Мишу трясло от нетерпения. Быстрее раздевайся и смотри, – тараторил Миша, указывая на расставленные с вечера картины. – Да подойди ты поближе!

Сам же приближаться не стал, нужно было сохранить сознание в целостности.

– Боже, – спустя несколько минут произнёс куратор, – картины словно слились в одно целое, в один образ.

– Да-да. Они будто заставляют погрузиться в себя. Что чувствуешь? – поспешил уточнить Узин.

– Какой-то праздник, – ответил куратор. – Как ты этого добился?

– Лучше не спрашивай. Что-то странное происходило вчера, – сказал Миша, снова погружаясь в одному лишь ему известные мысли.

До самого открытия Алекс развешивал картины, точно следуя тому порядку, который выстроила Яня. Миша нервно ходил по залу, предчувствуя, что сегодня гости будут подолгу толпиться перед картинами и упоённо вбирать богатство образов. Поражённые эффектом журналисты не смогут быть красноречивыми, их хватит лишь на то, чтобы оставить заметки с лестными отзывами. А дальше по нарастающей: всемирная известность, новые коллекционеры, деньги, деньги, деньги. Единственное чего не знал Миша, откуда в несуразной девушке волшебный дар чувствовать разговор полотен.

РЕКЛАМА

Фотография куратора Алексея Мартыновского, он восседает в дорогом кресле с бархатной обивкой, его ухмылка означает:

– Искусство делает меня умнее. Со мной всегда есть, о чём поговорить. Я не тупой/ не толстый/ не волосатый. Я очень умный. И добрый. Я помогаю множеству людей. Благодаря мне они ни о чём не думают, беззаботно покупают пельмени или делают визу. Потому что я умный, а не тупой. Потому что я толстый/ а не тупой. Искусство мне помогает. Я уверен, что помогает.