Читать книгу Пятерка Мечей - Наталья Солнцева - Страница 1

На сцене шел снег. Вернее, его подобие, искусно изображаемое при помощи световых эффектов. Санкт-Петербург. Ночь… Страстная, полная отчаяния и безысходной тоски музыка Чайковского. Герман, Лиза, старая графиня и роковые «три карты» – тройка, семерка, туз.

Анна Наумовна Левитина сидела в ложе, затаив дыхание. Опера «Пиковая дама» неизменно приводила ее в трепет, необъяснимое волнение. Гениальная русская музыка ничем не хуже знаменитой итальянской, а сюжеты опер по драматизму и богатству чувств далеко опережают что бы то ни было иноземное. Только музыка может одновременно говорить о том, что герои делают, о чем они думают и что они ощущают в своих душах. Никакому другому виду искусства это неподвластно.

Театр был полон. Неповторимый сладковато-пыльный запах кулис, декораций, старинного паркета, плюша, парфюмерии и человеческого дыхания кружил голову. Лиза на сцене пела: «Уж полночь близится, а Германа все нет…»

Анне Наумовне стало душно.

– Пойду, пожалуй, домой, – решила она.

Тихонько положила программку и либретто в сумочку, достала номерок и, стараясь ступать неслышно, выскользнула из ложи. Неодобрительный взгляд гардеробщика, который принял от нее театральный бинокль и выдал модное демисезонное пальто, сказал ей, насколько дурно ее воспитали родители. Уйти из такого театра, с такого спектакля, не дослушать такие голоса, такую музыку! Это было выше его понимания. На сцене Мариинки[1] пели Собинов и Шаляпин, танцевали Анна Павлова и Галина Уланова. Старик проработал в театре всю жизнь, и почти сросся с ним, принимая к сердцу каждую мелочь. То, что зрительница, по виду вполне приличная дама, ушла до окончания оперы, он воспринял как личное оскорбление.

Анна Наумовна, стуча каблучками изящных ботинок, вышла из гулкого холла на улицу. Санкт-Петербург наяву мало чем отличался от Санкт-Петербурга на сцене. Те же дома, дворцы и гранитная Нева, те же тени блестящего прошлого, то же дыхание тайны, несбывшихся судеб и чужой любви, та же ночь и тот же снег… Ей казалось, что из одного театра она просто перешла в другой, где она уже не зрительница, а героиня, которая не смотрит на чужие слезы, а плачет сама, и это куда меньше ей нравится.

– Что за странное настроение?! – возмутилась Анна Наумовна и ускорила шаг.

Она шла по городу-призраку, каким всегда, с раннего детства представлялся ей Санкт-Петербург. Фиолетовый свет фонарей мерцал на античных фронтонах домов. Снег неслышно опускался на пустынный проспект. Анне Наумовне казалось, что она слышит то взволнованный шепот, то приглушенный смех, то сдавленный плач, то любовные стоны, то горькие жалобы… Окружающее пространство для нее было наполнено звуками, – шорохами, вздохами, колебаниями воздуха, как будто огромные мавры непрерывно размахивали опахалами из страусовых перьев. В детстве она видела этих мавров в театре, куда бабушка брала ее с собой на работу. Лет до пяти Аннушка думала, что все люди слышат и чувствуют то же самое.

– Бабуля, а кто это так громко дышит? А кто там, в соседней комнате, шуршит? – спрашивала она, распахивая огромные, доверчивые глаза, которые имели необычный сливовый оттенок.

– Где дышит? Кто? – пугалась бабушка. – Да у тебя, мать моя, не жар ли?

Она обеспокоено трогала Аннушкин лобик и укладывала ее в постель. Жара никакого не оказывалось, но гулять ее пару дней не водили, и девочка поняла, что про шорохи, тихие звоны и вздохи лучше никому не рассказывать.

Бабушку звали Екатерина Абелевна, она смолоду и до седых волос проработала костюмершей в Мариинском театре. И сам театр, и, особенно, костюмерная казались маленькой Ане заколдованным царством. Тусклая позолота, лепные украшения, бронза и хрусталь люстр, бархат лож, волшебная раковина сцены приводили ее в трепет. Она с благоговением взирала на артистов, которые были для нее заморскими принцами и принцессами, от которых пахло цветами, дорогими духами и нездешней, далекой и прекрасной жизнью, полной неистовых страстей и заманчивых приключений.

Ане никогда не надоедало вдыхать запах пудры и грима, бродить среди пыльных коробок, сундуков и шкафов, бесконечных рядов вешалок, рассматривать ослепительно красивые наряды, пышные платья, расшитые золотом и серебром камзолы, бархатные и суконные мундиры, яркие плащи, перья диковинных птиц, веера, шляпы, короны, бальные туфельки и лакированные ботфорты. Прозрачный газ и тяжелая парча, россыпи фальшивых бриллиантов, сверкающих, как тысячи звезд, королевские мантии и пестрые цыганские юбки, темные монашеские сутаны и шелковые одеяния одалисок,[2] баядерок[3] и прочих восточных красавиц казались атрибутами другого мира, о котором рассказывали Шехерезада[4] и Шарль Перро[5] в своих чудесных историях.

Выходя из здания Мариинки, Аня словно покидала блестящие недра царской сокровищницы, попадая в совершенно иной мир – строгий, блеклый и немного скучный. Какой из этих двух миров «настоящий», она не знала. Но мир театра нравился ей гораздо больше: он возбуждал и увлекал ее, тогда как другой – наполнял холодом и каким-то совершенно чуждым ей «порядком», о котором любила говорить бабушка. Театр был страстью и огнем, феерическим[6] карнавалом, а обычная жизнь – серыми буднями.

Екатерина Абелевна жила в старом трехэтажном доме, в двухкомнатной квартире, стены которой были сплошь увешаны фотографиями знаменитых певцов, танцовщиц, композиторов и балетмейстеров. В тусклые, томительные петербургские осени и зимы с каналов тянуло холодом и сыростью, и приходилось топить газовые печи, которых было две – на кухне и в гостиной. Аня любила забираться с ногами на старинный диван, громоздкий, с высоченной спинкой, и засыпать под бесконечные бабушкины истории о балеринах, певицах, музыкантах и их любовных похождениях.

Иногда, вечерами, к ним приходила поболтать соседка – одинокая пожилая актриса, у которой вся родня, все близкие умерли во время блокады. Аня называла ее «тетя Паша». Бабушка с соседкой негромко разговаривали, вспоминали молодость, разные театральные сплетни и анекдоты, а когда думали, что маленькая Аня заснула, принимались обсуждать ее странное поведение.

– Что с ней творится? Не пойму! – громко шептала Екатерина Абелевна, наклоняясь через стол к старой актрисе. – Вроде девочка, как девочка, а потом… ни с того, ни с сего, уставится в одну точку и… думает, думает… О чем?

– Так ты бы спросила ее, – советовала соседка.

– Спрашивала!

– Ну, и что?

– А ничего! Она на меня глазищи свои вытаращит, и хлопает ими, как будто я ее от глубокого сна пробудила. Будто не может сообразить, где она находится! Особенно неприятно, когда она начинает к чему-то прислушиваться. Все ей мерещится разное! То стоны, то шорохи! Да еще меня спрашивает: кто это ходит? кто это шуршит?

– Страсть какая! – ужасалась тетя Паша и подкладывала себе еще вишневого варенья, которое очень любила и могла съесть неимоверное количество.

– Если бы я хоть немного верила в медицину, я бы ее показала врачу. Прямо наказанье мне с ней! Стася уехала со своим подводником на Севера, а мне тут хоть с ума сойди!

– Ты им телеграмму отбей, – мол, приезжайте и забирайте свою дочку, я с ней не могу сладить! – шептала, оглядываясь на Аню, – спит ли? – соседка. – В твои годы уже надо отдыхать, а ты вся в заботах! На работу бегаешь, да внучка еще на тебе… Кто ж это выдержит?

– Не может она на севере! – сокрушалась Екатерина Абелевна. – Холода не переносит. Тут, на Балтике, климат хоть и гнилой, но таких морозов и ветров не бывает. А на Северах Анюта то и дело болела, едва не померла в полтора годика! Вот Стася мне ее и подкинула. Кто ей еще поможет, кроме матери?

Тетя Паша сочувственно кивала.

– Если честно, Катюша, я тебе даже завидую, – вздыхала она. – У тебя Аня вроде игрушки, – она тебя и развлекает, и болеть не дает! А я совсем одна-одинешенька на всем белом свете… Лежу ночью, тоску свою лелею, да прислушиваюсь, как сердчишко барахлит, как печенка ноет! То в боку кольнет, то в спину вступит…Врагу своему такой жизни не пожелаешь!

К счастью Ани, ее бабушка в медицину не верила и потому по больницам водить внучку не стала, а пыталась лечить ее загадочную хворь домашними средствами, – травками, медом и прогулками перед сном.

– Знаешь что, Катерина? Может, тебе ее в театр не водить больше? Насмотрится ребенок всякого, вот и… – Тетя Паша задумчиво помешивала ложечкой чай. – Психика у нее, видать, слабая. Слишком сильные впечатления оказали на нее опасное влияние. Такое бывает! Дети, они же не понимают, что это сцена, игра, притворство; что в театре и убивают, и признаются в любви не по-настоящему. И кровь фальшивая, и свадьба понарошку, и ненависть наигранная, и клятвы заученные, и счастье показное… Все на самом деле не так.

– Эх, Прасковья Андреевна! Не то ты говоришь! – устало возражала бабушка. – Оно и в жизни бывает такое же. Разве угадаешь, где истинные слезы льются, а где пустая водица?

Женщины надолго замолкали, ели торт или печенье, до изготовления которых Катюша была великая мастерица. Негромко гудела кафельная печь, дыша теплом и покоем. За окнами бесновался северный ветер, гнал по небу темные тучи, полные мокрого снега.

Аннушка дремала под этот заунывный шум непогоды, постепенно отдаляясь от возбужденного шепота старушек, от мягкого света зеленого абажура, который висел над столом, от неясных лиц на фотографиях, от гостиной в старом доме, – и медленно, плавно погружалась в сон. Ей снилась «пиковая дама» в образе графини Анны Федотовны,[7] только не старой, а молодой и прекрасной, в бальном платье и атласных туфельках, которая весело смеялась и блестела глазами, а над верхней губой у нее была приклеена по тогдашней моде соблазнительная мушка. Анна Федотовна была красиво причесана, с розами в волосах, а ее завитые локоны спускались на гладкие, открытые напудренные плечи… Красавица легко скользила по наборному паркету дворцовой залы и манила девочку за собой.

– Идем, Аннушка, я тебе скажу что-то… Какой резон в простой и скучной жизни? С моей тайной не видать тебе покоя вовеки! Я тебе расскажу о странной силе…

На этом месте, раз за разом, сон обрывался.

Аня продолжала ходить с бабушкой в театр. Она смотрела оперу «Пиковая дама» десятки раз, замирая от звуков музыки, полных смятения, зловещих предчувствий и ожидания любви. Герману являлся призрак старой графини, Лиза ломала руки и прощалась с жизнью, деньги сыпались на зеленое сукно карточных столов…

– Меня тоже зовут Анна! – с болезненным наслаждением думала девочка, и в ее сердце рождалась блаженная и страшная истома. – Меня тоже…

Анна Наумовна качнула головой, отгоняя детские воспоминания. Она почти пришла. Одинокий фонарь освещал старый двор. Вот и дом, где они с бабушкой прожили все эти годы! Теперь Анна осталась в квартире одна. Род ее занятий давно требовал сменить жилье на более просторное, чтобы был большой холл, несколько комнат, отдельная спальня, но… жаль было расставаться с прошлым.

Анна Наумовна Левитина вздохнула, отряхнула с пальто и шляпки сырой снег и вошла в полутемный подъезд.

Аврора… Богиня утренней зари!

Когда усталая, тяжелая тьма ночи отступает, восточный край неба начинает медленно светлеть, пробуждаясь ото сна. Таинственное розовато-лиловое сияние возвещает о приходе ее, – Авроры, – юной и прекрасной, подобной цветущему миндалю на синем бархате небесной долины…

– У девочки должно быть нормальное имя, – говорил отец. – Над ней будут смеяться, начиная с детского садика! Почему бы не назвать ее Светой или Мариной?

Намерение супруги дать дочери имя Аврора, привело Евгения Николаевича Городецкого в ужас. Он работал старшим инженером на крупном оборонном предприятии и был твердым материалистом, начисто лишенным склонности к лирическим фантазиям. Романтическая и несколько рассеянная натура жены Леокадии выводила его из себя. Он был прагматиком до мозга костей, и «блуждающие в тумане иллюзий» взгляды супруги не на шутку его раздражали.

– Аврора! – возмущался он. – Ты только подумай, Лео! Это же девочка, а не крейсер Балтийского флота!

– Фу, Женя! При чем тут крейсер? Тебе нужно побольше читать. Аврора – это все равно, что Эос![8]

– Час от часу не легче! – вздыхал Евгений Николаевич и хватался за сердце. – Ладно! Называй, как хочешь. Дай мне таблетку!

Он был уже немолодым человеком, утомленным работой, жизненной суетой и нервотрепкой. Леокадия долго не могла родить, лечилась, ездила на курорты и в санатории, и, наконец, ее старания увенчались успехом. У Городецких появился ребенок, – прелестная девочка, пухленькая, румяная и голосистая, как колокольчик. По поводу ее имени и возникли разногласия между супругами. Услышав про Эос, Евгений Николаевич решил, что из двух зол лучше выбрать меньшее. Пусть уж будет Аврора! Мало ли, что еще взбредет в голову жене? Придумает Артемиду…[9] какую-нибудь или Венеру[10] В конце концов, дело не в имени, – было бы счастье!

Аврора Евгеньевна Городецкая выросла настоящей красавицей. В их старинной квартире на Васильевском острове было много зеркал, и она с удовольствием в них смотрелась. И стоило любоваться! Стройная, гибкая фигурка в сочетании с пышными рыжими волосами, нежной кожей и классическими чертами лица делали ее восхитительно прекрасной. Правда, особенно счастливой Аврора себя назвать не могла.

Когда ей едва исполнилось восемь лет, отец неожиданно ушел из семьи. Это казалось необъяснимым! Безупречный семьянин и любящий супруг, серьезный, основательный мужчина вдруг увлекся молоденькой продавщицей из универмага, в котором время от времени покупал себе разные мелочи. Кто бы мог подумать! «Безмозглая девчонка», «вертихвостка» свела его с ума! Он забыл приличия, забыл свой долг перед тещей, женой и дочерью, и… женился на Люсеньке, которая была очарована его сединами, солидной должностью, умом, элегантным внешним видом, а главное, тем восхищением, которое он ей демонстрировал. Так у Авроры появилась «вторая семья». Она ездила в гости к папе и тете Люсе, и постепенно ей это даже понравилось. Детей у Евгения Николаевича во втором браке не было, и Аврора оставалась его единственной, горячо любимой дочерью, которую он баловал, брал с собой в отпуск на морское побережье Крыма, которой дарил подарки, внимание и заботу. Тетя Люся тоже привязалась к девочке и полюбила ее, как родную.

Аврора окончила школу, и отец, используя свои связи, помог ей поступить на юридический факультет университета. В Санкт-Петербурге было множество высших учебных заведений, и девушка смогла выбрать одно из лучших. Евгений Николаевич сделал неплохую служебную карьеру. Оборонное предприятие, на котором он работал, перешло на коммерческую деятельность. Дела шли в гору, соответственно выросла и зарплата, так что господин Городецкий мог оплачивать учебу дочери в самом престижном ВУЗе.

Когда Аврора перешла на второй курс, скоропостижно умерла мама. Сердечный приступ застал ее на остановке троллейбуса, когда она собиралась ехать на работу. Леокадия Петровна возглавляла небольшое швейное производство по изготовлению летней женской одежды. Она не любила шитье, но еще больше она не любила сидеть дома и заниматься хозяйством. Ее мечтательная душа витала в туманных грезах, почти не соприкасаясь с суровой действительностью. Наверное, поэтому уход мужа подействовал на нее, как удар молнии, от которого она так и не оправилась. Авроре казалось, что мама никогда не понимала до конца, что произошло, – она так и не спустилась с небес на грешную землю. И смерть только перенесла ее с одних облаков на другие.

Конец ноября выдался холодным. Пронизывающий ветер носил по проспектам и площадям застывшего города снежную крупу. Шпили и купола терялись во мгле. С Финского залива несло запахом сосен, соли и рыхлого льда. Аврора дрожала, но не уходила, – только повернулась к ветру спиной. Земля на могилке мамы превратилась в камень, банка с засохшими бордовыми хризантемами перевернулась.

Аврора с трудом сдерживала слезы, ей казалось, что мама что-то хочет ей сказать. Наверное, обижается, что дочь редко приходит на кладбище. Вот и сегодня это произошло случайно.

– Я даже цветов не взяла, – с раскаянием думала девушка. – Прости, мама!

Снежная пыль заметала мраморные плиты памятников, ветер гнул небольшие голые деревца, звенел искусственными венками из крашеной жести. Этот жалкий, убогий пейзаж последнего маминого пристанища привел Аврору в отчаяние, и она зарыдала в голос, уже не сдерживаясь более и не обращая внимания на редких посетителей.

Елочка, посаженная в голове маминой могилки, подросла; она словно поседела от инея, стояла вся серебряная, как рождественское деревце.

Авроре захотелось навести порядок, – убрать старые цветы, перевернутую банку. Замерзшие руки не слушались, застывшая ручка кожаной сумочки не гнулась, носовой платок куда-то запропастился… Целую неделю Аврора собиралась прийти сюда, чтобы облегчить душу, поделиться с мамой наболевшим, тем, что тревожило, лишало покоя. Видно, напрасно она надеялась. На сердце легла еще большая тяжесть.

Девушка не помнила, как вышла из ворот кладбища, села в автобус, медленно оттаивая. Она редко давала волю своим чувствам. Теперь, без мамы, она начала остро ощущать свое одиночество. Папа с тетей Люсей не в счет, у них своя семья, свои интересы. На могилку Леокадии Петровны они не приходили со времени похорон. Скорее всего, это правильно. Живые должны думать о живых! В конце концов, мама сама так говорила, – она терпеть не могла траура, печали и всего, что связано со смертью.

– Почему мысли о смерти постоянно лезут мне в голову? – недоумевала Аврора.

Она вспомнила, как мама уговорила ее принять участие в областном конкурсе красоты, и как они обе радовались, когда Аврора выиграла главный приз! Ее портрет в открытом вечернем платье, с лентой через плечо и короной победительницы на голове появился на стене родного университета. Ее поздравляли, засыпали цветами и предложениями, приглашениями в ресторан, театр, на загородные прогулки. Несколько модельных агентств приглашали ее на работу, обещая частичную или даже полную занятость. Но… Аврору это почему-то не прельщало. Она была твердо уверена, что легкий, временный и во многом эфемерный успех в жизни – не для нее. Ей нужно учиться, добиваться настоящего профессионализма, мастерства в своем деле: стать хорошим адвокатом или юрисконсультом, занять прочное, достойное положение в обществе, упорно и настойчиво делать карьеру, стремиться к своей цели. Она видела себя хозяйкой частной юридической фирмы, расположенной в престижной части города, в красивом, добротно и элегантно обставленном офисе. Фирма предоставляет множество самых разных услуг и обладает отличной репутацией, привлекающей солидных клиентов.

Аврора видела себя деловой, преуспевающей женщиной и готова была работать на осуществление своей мечты не покладая рук. Она хотела быть сама себе хозяйкой, а не зависеть от разного рода случайностей, милости работодателей или от финансовой поддержки мужчины, – будь то супруг или любовник. Так она решила, глядя на то, что произошло с мамой, когда отец ушел из семьи. Леокадия Петровна из беспечной и романтической женщины превратилась в вечно испуганную, страдающую от нехватки то того, то другого, дерганую и нервную тетку, которую кто-то, независимо от ее воли, ни за что, ни про что лишил обеспеченного и налаженного будущего.

– Со мной такого никогда не произойдет! – сказала себе юная Аврора.

Она бы удивилась, зная, насколько проницательной оказалась в этот момент.

Аврора Городецкая привыкла быть на виду еще со школьной скамьи, – многократная победительница олимпиад, спортивных состязаний, неизменная ведущая школьных вечеров, а теперь студенческих «капустников». Она умело пользовалась своим умом, внешней привлекательностью и милым женским очарованием, – заводила новых друзей, знакомилась с мужчинами, приобретала связи в самых разных кругах. Аврора искала поддержки, где только могла; ей рано пришлось отбросить робость и нерешительность. Темп ее жизни неизменно возрастал. Иногда ей казалось, что она не выдержит, сломается или сойдет с дистанции. Дошло до того, что в перерыве между парами она могла уронить голову на стол и заснуть. Несколько минут такого отдыха помогали мало, усталость накапливалась, разливаясь по всему телу. Но Аврора должна была всегда быть «в форме», всегда «на высоте», поэтому ей пришлось выработать некий механизм, помещенный внутри нее автомат, который то вежливо, то ослепительно улыбался, – в зависимости от сложившихся обстоятельств, – произносил нужные фразы и выполнял соответствующие действия. А она, оцепеневшая от усталости и напряжения, бессильно наблюдала за его работой.

Автобус подъехал к остановке.

– Чуть не проехала! – спохватилась девушка. – Размечталась!

Она поспешно вскочила и вышла под сыплющийся колкий снежок, зашагала к дому. Ей так не хотелось сейчас никого видеть, ни с кем разговаривать! Ужасно клонило в сон, тяжелые, покрасневшие от слез веки слипались.

– Приду и лягу спать, – решила Аврора, с наслаждением думая о диване, подушках и шерстяном пледе, которым она накроется, проваливаясь в дремоту.

– Аврора! Это вы? Как мне повезло!

Девушка вздрогнула и оглянулась. Возле тротуара притормозила иномарка с затемненными стеклами, из которой выглянул привлекательный мужчина.

– Садитесь, подвезу! Вам куда?

– Домой, – машинально ответила девушка, стараясь вспомнить, откуда ее знает водитель иномарки. Кажется… – Саша! – с облегчением воскликнула она, – Вас не узнать! Такой представительный вид, – костюм, галстук.

Аврора изо всех сил старалась выглядеть веселой и беззаботной. Она уловила запах хороших сигарет из салона, и ей захотелось покурить, выпить чего-нибудь покрепче.

– У меня сегодня удачный день! – словно прочитал ее мысли Александр. – Давайте посидим вместе, выпьем, поболтаем! Тут недалеко отличный ресторан, – «Гатчина» называется, – бывали?

Аврора отрицательно покачала головой. В «Гатчине» ей еще бывать не приходилось.

– Поедем? – настаивал мужчина, предусмотрительно распахивая дверцу.

Ему давно хотелось провести время с Авророй Городецкой, красивой и неглупой девушкой. Александру безумно нравились рыженькие женщины, причем цвет волос у них должен был быть натуральным, а не крашеным. Ему действительно сегодня везет!

После минутного колебания девушка села в машину.

– Уговорили… – вздохнула она.