Читать книгу Где кончается имя: хроники забвения - Наталья Томасе - Страница 1

Говорят, в горах есть место тихое и забытое. Там стоит дом, чьи стены хранят тела тех, кто хотел забыть свою боль, утраты и предательства, но чьи души не были приняты ни огнём, ни забвением. В народе его зовут «Дом Снега». Считается, что там души обречённых находят временное пристанище, пока не будет найден способ их отпустить. Иногда ночью, когда туман стелется по склонам, у окна можно увидеть белую тень – это кто-то из них смотрит на монастырь на горе, надеясь, что его когда-нибудь простят.

А если подойти к «Дому Снега» в полнолуние и прислониться ухом к стене, можно услышать тихий плач или шёпот – не молитву, а просьбу о прощении, которую никто не способен услышать. Говорят, стены там холодны, как лёд, но если приложить ладонь, можно почувствовать биение чужого сердца – сердца, которое давно должно было остановиться.

И ещё шепчут старики: однажды придёт истинный раскаявшийся. Тогда снег почернеет, свечи сами загорятся в пустых окнах, и «Дом Снега» растает, освобождая души, застрявшие в нём. Но вместе с ними может выйти и то, что никогда не должно было возвращаться.

XXX

Говорят, в горах есть место, тихое и забытое. Там стоит дом, чьи стены хранят тела тех, кто хотел забыть свою боль, утраты и предательства, но чьи души не были приняты ни огнём, ни забвением. В народе его зовут «Дом Снега». Считается, что там души обречённых находят временное пристанище, пока не будет найден способ их отпустить. Иногда ночью, когда туман стелется по склонам, у окна можно увидеть белую тень – это кто-то из них смотрит на монастырь на горе, надеясь, что его когда-нибудь простят.

А если подойти к «Дому Снега» в полнолуние и прислониться ухом к стене, можно услышать тихий плач или шёпот – не молитву, а просьбу о прощении, которую никто не способен услышать. Говорят, стены там холодны, как лёд, но если приложить ладонь, можно почувствовать биение чужого сердца – сердца, которое давно должно было остановиться.

И ещё шепчут старики: однажды придёт истинный раскаявшийся. Тогда снег почернеет, свечи сами загорятся в пустых окнах, и «Дом Снега» растает, освобождая души, застрявшие в нём. Но вместе с ними может выйти и то, что никогда не должно было возвращаться.

«Я хочу забыть. Не всё. Не всех. Но многое. Я хочу забыть, как спорил до хрипоты с женой, доказывая свою правоту. Как мы оба были неправы и оба были слепы. Я хочу забыт, как держал руку дочери в последний раз – и не знал, что это в последний. Как потом искал её во снах, в тенях, в чужих лицах. Я хочу забыть страх. Тот липкий, бессмысленный страх, который держит меня в клетке, когда нужно просто принять. Я хочу забыть, как я молчал, когда нужно было говорить. И когда говорил, когда нужно было молчать. Я хочу забыть, как смотрел в зеркало и не видел себя. Я хочу исчезнуть, не потому что устал, а потому что не знаю, кто я. »

Мужчина, расположившийся за столиком у окна, оторвался от написания, отложил ручку и, отодвинув «Дневник», устремил взор на улицу. Кафе называлось «Rifugio del Tempo», и будто нарочно пряталось от посторонних глаз в лабиринте тихих улочек Трастевере, где старые дома, словно добрые друзья, тесно прижимались друг к другу, а с кованых балконов каскадами ниспадали изумрудные виноградные лозы. Внутри царило обволакивающее тепло. Терракотовые стены хранили следы времени в виде потёртых фресок, а на полках, словно в музее памяти, покоились пожелтевшие книги, пучки засушенных трав и старые, выцветшие фотографии вечного Рима. В воздухе витал густой, пьянящий аромат свежесваренного кофе и пряной корицы, приправленный легкой меланхолией только что закончившегося дождя.

Во взгляде мужчины читалась не заинтересованность в мелькающей жизни за стеклом, а скорее глубокая задумчивость, словно он искал ответы в лабиринтах собственного сознания. На столе, словно натюрморт, застыла чашка с дымящимся ристретто и аппетитный корнетто, соблазнительно набитый ванильным кремом.

– Лука! – окликнули его. Звук голоса вырвал его из плена мыслей, и он повернулся на зов.

От дверей, лавируя между столиками, к нему направлялся мужчина лет сорока пяти, с лёгкой сутулостью, выдававшей в нём человека, проводящего жизнь за клавиатурой. На переносице красовались культовые, с узнаваемой стрелкой на дужке солнечные очки Persol, на запястье – «умные» часы, а на плече – стильная кожаная сумка с ноутбуком. Густые, тёмно-каштановые волосы мужчины были слегка растрёпаны из-за привычка запускать в них каждый раз пальцы, когда приходилось мыслить. А думать Марко Риццо приходилось немало. Журналист, специализирующийся на цифровых системах, киберугрозах и технологиях будущего, он писал для нескольких европейских изданий и колесил по миру – то в Женеву на конференцию по цифровой этике, то в Берлин на интервью с хакером, переквалифицировавшимся в консультанта. И всегда с ним его ноутбук – его тень, его меч и его безмолвный исповедник.

Друзья обменялись крепким рукопожатием, и Марко, вскинув два пальца, крикнул бармену:

– Как обычно! – И, удобно устраиваясь в кресле и кивнув на раскрытый «Дневник» Луки, он произнёс, обращаясь к другу, – интересно, в наш век торжества кибернетики и всепоглощающего интернет-хаоса, много ли еще в Риме безумцев, доверяющих свои сокровенные мысли перу и бумаге? – Он сделал глоток обжигающего двойного эспрессо, отломил кусочек Sfogliatella, источающей аромат рикотты, манки и цукатов, и, не переставая жевать, продолжил. – Особенно таких, кто не просто с компьютером на "ты", а перед кем компьютерная система почтительно снимает шляпу, обращаясь на "вы" и не иначе, как "Синьор Моретти".