Читать книгу Три дня до Нового года - Наталья Вениаминовна Лосева - Страница 1

До Нового года оставалось три дня. Наступающий 2000-ый год был необычный. Смена века, смена тысячелетия, смена социальных эпох. Программисты, которые за последнее время громче всех заявляли о себе, ждали информационного коллапса, милиционеры – притока хулиганов, медики – наплыва больных, а православные люди поговаривали о Конце света. После беспредела 90-х люди хотели обновления и в то же время боялись его. Ко всему прочему грядущий год был високосный.

В хирургическом отделении 10-й городской больницы все, кто мог, уже выписались. Встретить Новый год в больничных стенах – плохая примета. В женской палате № 3 на пяти койках осталось только два человека: Семеновна – с выведенным из пищевода катетером и Надежда – после тяжелой операции на печени.

Семеновна оправдывала свое простонародное шутовское имя: часто по вечерам зычным голосом запевала похабные частушки, травила анекдоты, одним словом, как могла, оживляла микроклимат третьей палаты.

Оттрубив свое на кожевенном заводе простым бухгалтером и заработав усредненную пенсию, она ушла на «свободные хлеба» и лелеяла мысль о приобретении машины. В то время с открытием границ на дорогах появилось много иностранных блестящих скорлупок. Как их водить, Семеновна и не могла представить, но видеть себя за рулем шикарной машины было для нее пределом мечтаний.

Фирмам различного калибра, расплодившимся как после дождя, постоянно требовались бухгалтеры. И Семеновна пошла на повышение – устроилась самим главбухом, о чем раньше и не смела думать. Правда, в подчинении никого не было, но кто об этом знает… Работой ее особо не заваливали, но вот встречать–провожать проверяющих было нужно. И однажды, после очередной проверки, она с «фирмачами» решила отправиться на пикник, где неожиданно для себя проглотила реберную кость от сушеной воблы. Как ни старалась главбух, эта острая зараза не шла назад.

А через какое-то время появились серьезные боли в животе, после чего ее положили на операцию. Застрявшая кость продырявила стенки пищевода, и начался абсцесс. Пришлось вскрывать брюшную полость, удалять кость, нагноение, выводить катетер наружу, а через полгода требовалось провести повторную операцию.

С другим оставшимся на Новый год членом палаты – Надеждой – у них было много общего: их оперировал в один день один и тот же человек, а это много значит, почти что кровное родство. Доктора звали Владимир Михайлович Плетнев. Это хирург мирового уровня, заведующий отделением. Семеновна легла на операционный стол следом за Надеждой. У последней в жизни была трагедия. Во время злополучного майского похода по Карпатам она вместе с будущим мужем получила дозу радиации.

Тогда никто не знал, что на Чернобыльской атомной станции произошла авария, ее пытались скрыть. Народ выгоняли под радиоактивное облучение на майскую демонстрацию. Невидимые лучи изотопов доставали людей всюду: в городе, в лесу, на земле, в воздухе. После атомной катастрофы начали рождаться животные с различными болезнями и генетическими отклонениями. Это коснулось и людей. Сколько разбитых сердец, поломанных судеб, покалеченных жизней! Моря, океаны слез…

Радиация, которая выводится из организма только через пять лет, невидимым реактором сидела в Надежде и позже сказалась на родившемся за это время ребенке. Его пришлось лечить. Годы бессонных ночей, бесконечные хождения по врачам… Но, несмотря на все приложенные усилия, спасти сына так и не удалось.

Надежде было уже далеко за тридцать. Возможность родить, конечно же, была, но вот природа не давала ей такого шанса. Пришлось пройти несколько курсов лечения, однако они не принесли желаемых результатов.

В Москве, в Институте матери и ребенка, при очередном обследовании у женщины в печени обнаружили утолщение протока. Что это: природная аномалия, онкология или что-то другое – никто из врачей не мог дать точный ответ. Это не являлось причиной бесплодия, но могло сказаться во время беременности и родов. Врачи советовали понаблюдаться, но у Надежды не было времени, и она легла под нож.

Операция проходила очень тяжело. Женщине удалили не только проблемную зону, но и желчный пузырь, и, по сути, были сделаны новые желчные пути. После недельного пребывания в реанимации ее перевели в палату на место умершей в тот день Стефановны. Стефановна, несмотря на больное сердце, после проколов в легких держалась молодцом. На Новый год она готовилась к выписке, но во время визита своей одноклассницы так разволновалась, что начала задыхаться. Открыли окно. Клубы морозного пара врывались в палату, оставляя белые разводы на окнах и загоняя больных с головой под одеяло. Кровать Стефановны стояла рядом с окном, но легче ей не становилось. К моменту прихода медсестры сердце больной перестало биться.

До Стефановны на этом месте лежала милейшая женщина – учительница биологии. Ольга Максимовна жаловалась на колики в желудке. Во время операции врачи обнаружили запущенный рак кишечника. Ничего не делая, ей зашили разрез. После операции она так и не пришла в себя. Ольга Максимовна была на редкость обаятельным человеком и невероятно интересным рассказчиком. За неделю до операции она так расположила к себе всю палату, что, когда скончалась, все рыдали навзрыд. Даже те, кто не мог ходить, встали, чтобы проводить ее в последний путь.

Муж Ольги Максимовны, служивший в годах полковник, очень любил свою вторую половинку. Он, нисколько не стесняясь, тоже плакал, и все боялись, что сердце вдовца не выдержит.

Именно на эту кровать возле окна, где за неделю скончалось два человека, и положили Надежду. Через два часа после смерти Ольги Максимовны освободившееся место привели в порядок – поменяли постель, провели санобработку, – после чего переложили с каталки на кровать тело Надежды. Тупо и холодно, как отработанный элемент. Узнав о печальной истории злополучной кровати, больная хотела перейти на другое место, но все было занято. Уже прошли все сроки адаптации организма к налаженным талантливой рукой хирурга желчевыводящим путям, а содержимое каналов все не хотело идти по-новому. Желчь выходила через катетер, и рана была незаживающей.

Последний раз Паша, муж Надежды, пришел на следующий день после операции, но больная к тому времени находилась в реанимации, и повидаться им не пришлось. Больше трех недель его никто не видел. Надежда не знала, что и думать. Она просила позвонить супругу на работу, но там никто не брал трубку. Одна мысль сменялась другой, и она начала уже привыкать к образу «брошенки», который старательно навязывали ей соседи по палате. Что ж, чем она лучше других? Других и не так предают. Видно, надоело, устал. Его тоже можно понять.

Нет, даже не эта жуткая мысль терзала Надежду все дни и ночи напролет. Женщина умела переносить боль, но не могла слышать неприятные шепотки за спиной. От них у нее по всему телу пробегал ледяной озноб, при котором больная тут же начинала ощущать себя по ту сторону жизни.

– Слышь, Томка, – раздавалось в палате, когда обессиленная и безразличная ко всему Надежда отворачивалась к стене. – Гляди-ка, наша молодая совсем… С каждым днем все хуже и хуже…

– Еще бы… – отвечала народная целительница и постоянная клиентка хирургического отделения Томка Слепнева. – Катетер вынимают самое позднее через две недели, а у нее уже три с гаком.

О Томке говорили, что она любовница Самого… Единожды побывав в отделении с колитом, она сделалась постоянной клиенткой этого заведения. О себе красивая, хваткая и озорная Томка открыто заявляла, что работает «разводчицей». Часто к ней наведывался ее муженек. Маленький, с глупым выражением лица, он постоянно был подшофе. Когда его не пропускали в отделение, он колотил по входной двери ногами и требовал свою «проститутку».

Томка была докой в области медицины, казалось, здесь она нашла себя. К ней за консультациями ходили не только со всей хирургии. Целительнице верили, как врачам, и даже иногда больше.

– И какого фига она себя резать решила? Ладно бы камни или аппендицит… Тут уж никуда не деться. А здесь… Вилами по воде писано… А вот в прошлый раз я лежала, так у нас Костик с язвой был. Так что ж вы думаете?.. Двадцать девять лет, и на тебе… После операции кровотечение открылось. Два дня вокруг него все бегали. Плетнев из больницы не выходил. И что? Так и не спасли…

– Вот. И я говорю: мрут молодые, мрут, – подхватила ее собеседница Павловна. – Старики еще ничего, а молодежь… совсем никудышняя пошла. А тут еще эта кровать! Заговоренная, что ли… Два трупа за неделю – это не шутка. Вот они и тянут ее за собой, тянут. Прости, Господи. Страхи какие!..

– У нас вот тоже… – поддержала ее Кузьминична. – Купила моя соседка как-то матрас. Зять ее упросил: возьми да возьми, мать, по дешевке. Матрас хороший, обшива добротная. Чего не взять? Вот она спит ночью и видит – кто-то за ноги ее с кровати тянет. Тянет и тянет. Она на себя одеяло, а оно вниз. Она – на себя, а оно – на пол. Вот крест, как есть говорю. Сонька врать не будет.

– Во-во. Тянут, тянут… Сила нечистая… К себе, значит, восвояси.

– И так кажнюю ночь. Что за черт, думает? Пошла, значит, к своему зятьку, а он возьми да признайся – Сан Саныча матрас. Сын евоный принес. А Сан Саныч неделю как помер. Это они деньжата у нее на бутылку выторговали. Вот таки дела…

– Вот и не верь теперь в нечистую…

– И мужик что-то носа не кажет…

– А кому дохлые нужны? Всем кровь с молоком подавай! – гоготала совсем недохлая Томка. – Насмотрелся на нее – и деру. За мужика бы держалась, ан нет, поперлась по больницам… Теперь ходи за нее, звони.

Когда Надежда первый раз услышала такой разговор, ей стало не по себе. Сама она понимала, что с ней что-то не так. После операции не могла долго стоять, печень висела свинцовой глыбой, давила на диафрагму, мешая дышать. Было такое чувство, что ей со всей силы дали в солнечное сплетение, отчего она не может даже говорить. От ощущения тяжести этого огромного распирающего камня хотелось сесть, но и это приносило облегчение лишь на короткое время. Только лежа, когда печень немного расправлялась, она начинала чувствовать себя нормально.

По ночам ей стал сниться один и тот же сон: шум за спиной, хлопанье крыл, самодовольный, вызывающий смех, и какая-то неведомая сила стаскивает одеяло. Надежда пыталась увидеть неизвестного, но в опутывающей сизой дымке никто не появлялся. Только ветер – то холодный, обжигающий, то мягкий, ласкающий, – гулял по палате. Когда Надежде в первый раз приснился этот сон, она неожиданно для себя вскрикнула, вскочила и с силой ухватилась за одеяло. Руки ее дрожали, зубы отстукивали чечетку, а внутри все тряслось, как после длительного бега.

На соседних кроватях больные пришли в движение.

– Ты что? Аль сон какой приснился? – перекрестилась в темноте Кузьминична.

– Ну что, душа моя, может, за медсестрой сбегать? – недовольно спросила единственная из всех нерезанная Томка.

– Да нет. Это я так… – ложась и подтягивая одеяло до самого подбородка, выдавила из себя Надежда.

Она ощупала бок— трубка, слава богу, от ее резкого вскакивания не выпала, но вот боль усилилась.

Картины сновидений иногда усугублялись завыванием отопительных труб. Этот вой – то далекий, глухой, то угрожающий, близкий, – был похож на тот, что по ночам издает волчица. Та самая Акбара, голосившая по своим волчатам. Как будто это она выходила в поле, и ее вой, разносимый ветром, кружил по кольцу: то ударялся о железобетонные дома, то терялся где-то вдали. Вой иногда был душераздирающим, и тогда Надежде казалось, что крик волчицы исходил из нее самой. Как будто она породнилась с этой зверюгой своей нестерпимой болью, животной страстью к детям, и это ее душа выходит на простор и голосит до зубного скрежета.

Надежда боялась незримого прихода волчицы. Все в ней трепетало от невозможности спастись от своего горя, от невозможности быть безучастной к горю другого существа, от неспособности как-то помочь, отдав часть себя. И понимание глубины этой опустошительной бездны удерживало ее от крайней черты, за которой кроется другая бездна, не менее опасная. Та бездна, что зовется «тишиной». Но ее губительный омут страшнее непроходимого болота беды, поскольку страдания не раздирают твою душу, ты не чувствуешь боли другого и, казалось, уже не живешь. Возможно, эта физическая боль вперемешку с душевными страданиями и придавала ей сил, и через это появлялась надежда на лучшее.

Через некоторое время Надежда понемногу начала привыкать к шепоткам за спиной о ее приближающейся смерти. У нее даже не было сил сопротивляться и доказывать что-либо обратное. Приходило такое чувство, что ее, Надежды, на самом деле уже нет. Окошко, в которое она все это время смотрела, с каждым днем затягивалось белой пеленой: мороз крепчал. Но для больной это значило только одно – жизнь уходит. И это в ее-то 38 лет, когда, собственно, ничего еще и не начиналось!.. Началось, оборвалось, и вся она была как будто в рваных бинтах. Не мертвая, но уже и не живая. Она часто вспоминала сына Алешку, первые годы семейной жизни, когда они все трое были счастливы. Тогда, казалось, это будет длиться вечно, но однажды пол вдруг пошел из-под ног, все качнулось и полетело куда-то в темноту. И вот последнее – это окошко тоже затягивалось какой-то мутной пеленой.

Когда выписалось трое человек, Надежда свободно вздохнула: наконец-то она может перейти на другую кровать. Этой другой была самая отдаленная кровать, стоящая по диагонали, возле самой двери, которая почти никогда не закрывалась, из-за чего из коридора шел сквозняк и доносились отголоски посторонних шумов. Но эти неудобства были ничем по сравнению с главным приобретением – максимальной отдаленностью от «рокового» места. Прочь, прочь от прежней жизни! Прочь от смерти! Рано ей пока думать о ней. Еще ребенка родить надо! Пусть Пашка уходит – она для себя родит.

С трудом перенеся без разрешения медперсонала постельные принадлежности и личные вещи, Надежда свободно вздохнула, вытянулась на новой постели и впервые за время пребывания в больнице забылась спокойным, глубоким сном.

Проснулась она, когда на улице уже были сумерки.

– Почему в потемках сидим? – поинтересовалась она у единственной оставшейся Семеновны.

– Тс-с-с! – прошипела та. – Ждем-с. Ночью прорвет. Так что спи давай!

Семеновна любила выражаться замысловато, если не сказать более.

– Прорвет – так прорвет, – устало ответствовала Надежда, в голове у которой все разом перемешалось: центральное отопление, водоснабжение и канализация. – У нас всегда все не как у людей. А что ж они раньше-то не чинили?

– Кого???

– Ну… ты сама говоришь: прорвет!

– Голова – садовый веник. Прорвет нас с тобой. Вернее, таких, как мы.

Надежде совсем стало плохо от аллегорий Семеновны. Она хотела накрыть голову подушкой, чтобы не слышать продолжений непонятного прорыва, как вдруг уловила:

– Сегодня вторник. Сегодня наша больница дежурная. Сейчас потащат со всего города. Только, родная, держись! Перед Новым годом желающих – во! Под завязку будет.

До восемнадцати часов, пока работают приемные отделения всех больниц, нуждающиеся могут обращаться по месту жительства, а после – только в дежурную больницу, одну по городу. Вторник – день дежурства хирургического отделения 10-й больницы. Все уже знали: каждый вторник, начиная с вечера и до самого утра, будет аврал. Медперсонал к этому дню готовился заранее: медикаменты, инструмент, кровь – все необходимое старались запасти с избытком. Это дежурство было особенным – предпраздничным, предновогодним. А накануне Нового года происшествий на всех с лихвой хватает: и медикам, и милиционерам.

В районе десяти часов вечера поступила первая женщина с коликами в боку. Ванессе Розальевне, потомственной дворянке польского происхождения, было под восемьдесят, но, несмотря на свой солидный возраст, она впервые очутилась в больничных стенах. Больная с брезгливостью воспринимала халат, постельные принадлежности, места общего пользования. Врачи долго ее осматривали, взяли анализы, сделали укол и велели ждать. Ванесса Розальевна долго не желала ложиться на казенную кровать, но после выключения света все-таки сдалась.

Правда, спать пришлось недолго. С небольшим перерывом после первой больной поступила женщина по виду лет шестидесяти.

– Клавка, – сквозь слезы представилась она.

Клавка походила на вокзальную шаромыгу, имела неопрятный вид и плохо пахла. Речь ее была дремучая, как места, в которых она провела практически всю свою сознательную жизнь. Получив от тетки дом в наследство, она вдруг сделалась горожанкой. В свой юбилей она забыла выключить электроплитку и проснулась в охваченном огнем пространстве. Клавка пыталась выбраться из пламени, но перекрытие хлипкого дома упало на нее, оставив множество ран и ссадин на теле. Ее, задыхавшуюся, вытащил из огня сосед.

Так накануне Нового года она осталась без дома и вещей, да притом на морозе. Она боялась лечь и сесть, предполагая, что в каждой кости у нее по меньшей мере два перелома. Выпученная нижняя губа тряслась, обнажая беззубый рот, и Клавка, кряхтя и охая, только и успевала сморкаться в полотенце, оплакивая свою горькую судьбу.

Кровать Клавки была рядом с Ванессой Розальевной, и успевшая уснуть дворянка при виде соседки надолго потеряла покой и сон. Она попросила сразу две таблетки цитрамона и три реланиума, укрылась с головой и подоткнула под себя одеяло со всех сторон так герметично, как будто боялась, что сквозь маленькую щелку просочатся к ней клавкины микробы, а вместе с ними и ее судьба, о которой она ничего не желала знать.

Шурочка взахлеб рассказывала просто жуткую историю, как час назад в больницу поступили одновременно Ледковские, муж с женой: она – с ножевым ранением, а он – с огнестрельным. Причем раны нанесены не кем-то посторонним, а супругами друг другу. Причина конфликта была неизвестна, но уже вызван оперуполномоченный. Ненавидящих друг друга супругов сразу, не определяя в палату, готовили к операции. Они лежали на каталках в коридоре рядом и ждали своего часа, ставшего, возможно, последним. Для проведения операции с огнестрельным ранением был срочно вызван Владимир Михайлович. У него завтра операционный день, плотный график. Некоторые больные месяцами ожидали своей очереди именно к этому хирургу, и уже весь медперсонал переживал, как Плетнев после бессонной ночи справится завтра с пациентами.

Отделение кипело. Перед праздниками всегда так – жди сюрпризов. У мужчин тоже было прибавление: бомж с отмороженными ногами, подполковник в отставке с острым приступом холецистита, юноша семнадцати лет с оторванным самодельным устройством пальцем.

От внезапных вспышек света, постоянного мельтешения перед глазами больных и врачей Надежде сделалось дурно. Тошнило, как иногда случалось в жарко натопленной бане: кожа в районе катетера горела огнем. Каждый раз, когда в их палату приходили врач или медсестра, Надежда хотела пожаловаться на разыгравшуюся боль, но в итоге только сжимала зубы, не желая отвлекать их от других пациентов, кому наверняка еще хуже.

Время брало свое, и Надежда в какой-то момент уснула. Пробудилась она от громкого шума за дверью. В палате было темно. Клавка уже храпела на всю палату, а Ванесса Розальевна все еще крутилась, вероятно, подтыкая под себя одеяло. Прокуренный срывавшийся бас в коридоре не стихал, не давая спать. Надежда погрузилась в свои мысли без раздражения, но с тем упоением, которое было присуще ей лишь в детстве.

Как любила она засыпать дома рано, когда соседи еще на ногах, все в движении и она подглядывает, как через щелку, за этим дыханием жизни, становится его соучастником, его составляющей, пытается разгадать некую тайну. Какое это счастье – побыть наедине с собой, со своими мыслями, глядя в бесконечно далекий потолок, разглядывая, как тени веток сметают со стен пыль вчерашнего дня! В такие часы хорошо думается, и в цокоте каблучков наверху, в постукивании хвоста соседской собаки по кличке Трувор слышится песня ушедшего времени. Кажется, вот еще немного, и ты ухватишь его за хвост, не дашь ускользнуть сквозь пальцы.

В эти минуты она вспоминала Ломоносова, который был ее кумиром. Она пыталась всячески ему подражать. Как и он, она периодически подводила итоги проделанной работы. Но Ломоносова из нее, увы, не получилось. Два года поступления в МГУ на химический факультет прошли для нее безрезультатно. Потом Надежда сменила направление и окончила Краснодарский машиностроительный институт.

После смены кровати она начала ощущать старое, забытое чувство покоя. Воспоминания о беззаботном детстве, когда все еще впереди, грели, подбадривали надломленную, но до конца не сломленную женщину. В голове звучали слова матери: «Ты – Надежда! Ты не должна сдаваться!!!»

Надежда неспешно оглядывала комнату, изучая на стенах длинные тщедушные тени от веток. Она пыталась восстановить в памяти события прошедшего дня и оценить их, но ничего не могла припомнить. Как будто и не было слез и боли, а присутствовало лишь свежее чувство обновления – здесь, на новом месте, жизнь для нее начиналась с чистого листа. При ярком свете фонаря окно не казалось мутным, затянутым белой пеленой, а наоборот, оно переливалось разноцветными алмазами. Снег за окном под светоносной лейкой фонаря бесшумно падал и падал, и этот нескончаемый поток говорил, что ее жизнь безвозвратно проходит. Но это впервые не огорчало, а, к великому удивлению, радовало ее. Ведь если проходит, то, значит, она, Надежда, еще жива! Жива, несмотря ни на какие зловещие шепотки за спиной и чьи-то скоропалительные прогнозы! Обретение себя после столь сложной операции открывало новые горизонты, и это главное.

Вспомнился водный поход по Карпатам, но вспомнился без сожаления, а светло, с чувством какого-то обновления. Как давно она мечтала туда попасть! И вот выпускной поход в школе инструкторов водного туризма, где они учились вместе с Пашкой, решено было провести по далекой реке Черемош, затерянной на просторах Украины. Поход начинался недалеко от высшей точки Карпат – горы Говерла. Всего в десяти километрах располагалась граница с Румынией, которая, как и все другие границы, в то время находилась на «замке».

Готовились к этому великому событию целых полгода. Кроме курсистов, в поход пошли и опытные туристы. В условиях тотального дефицита было крайне трудно неэкипированным «салагам» приобрести необходимое обмундирование. Многое нельзя было отыскать днем с огнем даже в самой столице, не говоря уж о провинции. Это так называемая «юбка», защищающая гребцов от попадания воды в лодку, непромокаемые мешки для вещей, непродуваемый костюм (ветровка, штаны), спальники.

Отдельная проблема была даже не с изготовлением снаряжения, а с поиском необходимого сырья. Материал для «юбок» и мешков можно было свободно купить в любой аптеке – это, как ни странно, детская клеенка, которой можно взять сколько угодно, так как продавалась она пометражно. А вот парашютный шелк для костюмов, редкий наполнитель для спальников, под ранее неслыханным названием «синтепон» надо было еще поискать.

Через десятого человека договаривались о приобретении тонкой, рассыпающейся ткани для костюмов. Ее изготавливали на комбинате «Химволокно» и по ночам перекидывали через забор для особо страждущих. За синтепоном приходилось ехать в далекий поселок, куда добирались на перекладных: сначала электричкой, затем автобусом, а после пешком. Благо тогда снабжение в селах было налажено так, что городские барышни ездили по деревням в поисках модельных туфель, японских зонтиков и прочего новомодного дефицита. На поездку туристам потребовался целый выходной. Отправились туда делегацией, а обратно посланники, обвитые с ног до головы огромными воздушными пакетами, везли редкий материал на всю группу.

Если девушки шили снаряжение, то ребятам было гораздо сложнее. Лодок туристической школы хватало на пять экипажей плюс катамаран на четыре человека. Этого было недостаточно. Ребята выходили из положения кто как мог. Одни просили байдарку у друзей, другие брали лодку вместе с хозяином-капитаном. Нашлись даже те, кто мастерил судно сам.

Пашка с Левчиком тогда купили дюралевые трубки, гнули их во время обеденного перерыва на станке в своей лаборатории по чертежам заводской «Таймени».

Надежда смотрела, с каким азартом ребята обсуждают строительство будущей «Ласточки», и сердце сжималось при мысли о том, что на обмундирование им уже не хватит ни времени, ни сил, а майские ночи в горах Прикарпатья не обещали тепла. Тогда-то она и предложила Пашке сшить для него «юбку», чтобы хоть как-то обезопасить от попадания холодной воды. Он немного посмеялся над необычным словом и тут же забыл о разговоре – сколько девчонок вокруг! А Надежда еще до этого положила на него глаз: молодой, энергичный, увлеченный своим делом и, главное, – холостой, не чета тем, кто пришел в клуб, чтобы разогнать семейную тоску.

А как он пел у костра! Надежда с замиранием сердца слушала его песни. Лесное царство после знойных степей она воспринимала как сказку, как чудо, которое подарил ей Орфей, сидящий напротив. Она всякий раз подпевала Пашке «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались» и старалась петь как можно громче, чтобы выделиться на общем фоне, привлечь его внимание.

Отблески костра прыгали в темных зрачках гитариста, как отражение внутреннего пламени, зажженного рукой самой музыки. Мягкий баритон, не громкий и не тихий, не звонкий и не глухой, а такой, какой предназначен ей свыше судьбой, раскрывал где-то в глубине девушки неизвестные ранее струны. Она немного побаивалась этого нового проснувшегося чувства, но вместе с тем безудержно рвалась навстречу свежему, острому ощущению. И, казалось, еще немного, и все ее нутро содрогнется, зазвучит, сольется в унисон с пашкиным голосом и загудит в такт на всю округу – мощно, ярко, светло! И закачаются, зашумят сосны, река, стяги корабля, стоящего на приколе, и тронется сначала вальяжно, потом все стремительнее и быстрее на далеком море, знакомом с детства, корабль – тот самый корабль с алыми парусами. И пойдет корабль на колесах, сделанных далекими пращурами, прямо по полям откуда-то из глубины веков, прямо на нее – Надежду. И не было ей спасения. И не было воли, чтобы уйти от этого чувства, которое бьет в лицо, в сердце алой краской. Как будто они с Пашкой были связаны на века одной лентой, что толще и крепче любого каната, – алой лентой любви и крови.

Надежда вспомнила, как кропотливо ночами шила снаряжение. Проблема со швейной машинкой (где ее найдешь в общежитии?) была решена благодаря одногруппнице Татьяне. Она была на несколько лет старше Надежды и жила вместе с заядлым путешественником Волобуем, который и вовлек ее в туризм. Снимали часть дома, объеденного крысами. Волобуй считался туристом «широкого профиля». Он преподавал в школе инструкторов по туризму, где было три направления: горный, велосипедный и водный туризм, и часто водил группы по различным маршрутам. Его как большого мастера своего дела знали в Москве, Ленинграде и других городах, и Татьяна иногда неделями не видела своего возлюбленного. Во время его отсутствия Надежда могла спокойно заниматься пошивом походного инвентаря на старенькой, «музыкальной», машинке Татьяны, издававшей прощальные вздохи. Спать ложились при включенном ночнике далеко за полночь. Татьяна рассыпала вокруг дивана осколки бутылок, рядом клала швабру. Дом был стар и шаток, и приближение грызущих тварей слышалось издалека. И вот, когда они подходили совсем близко и звуки их коготков отчетливо раздавались над головами, Татьяна вставала и начинала отбивать ударами швабры нападки непрошеных гостей. Недовольные, озлобленные морды скрывались в отверстии потолка, дом утихал, но через какое-то время все начиналось вновь.

Пошив снаряжения для такой неопытной швеи, как Надежда, таил в себе определенные сложности. Толщина и качество тканей были совершенно разными, поэтому приходилось всякий раз перенастраивать машинку. Ей все время казалось, что инструмент вот-вот «сдохнет», но ее хозяйка – профессиональная швея – могла вдохнуть новую жизнь в это древнее сокровище, «уговорить» механическую помощницу на дальнейшие свершения.

Большие сложности представлял пошив костюма. Ткань рассыпалась, и приходилось обметывать края вручную, чем девушка и занималась по ночам у себя в общежитии, напрягая слабое зрение. Вручную она сшивала и стыки швов, изрядно исколов пальцы, так что иногда от боли слезы наворачивались на глаза.

Особенные воспоминания связаны с пошивом «юбки». Надежда помнит, как она в первый раз взяла в руки материал. Ей никогда не приходилось что-то шить из детской клеенки, казалось, ее невозможно пробить. Но шитье само по себе выходило делом несложным, намного труднее было вырезать заготовку. Надежда помнит, как нежно и трепетно, словно дитя, разглаживала клеенку, как крутила выкройки, приноравливаясь, чтобы более экономно скроить, чтобы материала хватило на двоих – ее и Пашку, да еще осталось на мешки. В глазах стоял он: его рыжеватые усы, длинные бакенбарды.

Почему-то другим девчонкам Пашка не очень нравился – молчаливый, угловатый, конопатый. А Надежде в нем все приглянулось: и скромность, и беззащитность, хотелось оградить его, как мать ограждает своего ребенка, от неприятностей. Его рыжина напоминала родное пшеничное поле, колосящуюся рожь, бескрайние просторы, где сколько угодно можно беспрепятственно летать в мыслях, задыхаясь от счастья.

Она долго вымеривала будущую «юбку», и вот выкройка легла так, что одна ее половина оказалась в одной плоскости с другой, пашкиной. И в этом чувствовался тайный знак, как будто кто-то свыше объединил их судьбы. Надежда взяла большие портняжные ножницы Татьяны и принялась резать клеенку. Та вдруг начала «морщиться», собираться в волну, не даваясь ножням, как живое существо. Этот момент она потом не раз вспоминала в больнице – как резала детскую клеенку, резала как по-живому. И возможно, если бы не взялась шить эту злосчастную «юбку» Пашке, и не была бы с ним, но в то же время и не случилось столько горя, от которого по ночам рыдала в потные подушки. Надежда часто думала, кто для нее главнее – муж или ребенок, и почему-то ни разу не останавливалась на муже, избирая для себя дитя. В ней за это трагическое время, проведенное в больницах, будто что-то оборвалось, вычленилось что-то женское. Вместе с ребенком умерла в ней женщина. И возможно, именно поэтому она не может забеременеть, не способна вновь зачать.

Снаряжение было готово к середине марта, когда будущих туристов-водников накрыла весть, что их руководитель Николаич – очень опытный возрастной турист – находится в больнице с отмороженными ногами. В тот год была холодная зима, и лыжный поход по Уралу явно не удался. Туристы попали в метель и заблудились в горах. Все члены группы по очереди ходили к Николаичу в больницу. Свежие яблочки, которые тогда с трудом находились, творожок с базара и, конечно же, лекарства, мази по блату поставили руководителя группы на ноги в прямом и переносном смысле. И Николаич, хоть и без энтузиазма, но продолжил подготовку к походу.

И вот он, долгожданный день отправки – 26 апреля 1986 года. Наконец-то он наступил! Поезд Москва – Ивано-Франковск отправлялся с Киевского вокзала в 7-30. Добираться в столицу из их провинциального города первой утренней четырех часовой электричкой было рискованно – вдруг она опоздает или придется долго плутать в переходах, добираясь с Ленинградского вокзала до Киевского. Новички предпочли более безопасный вариант – вечернюю электричку, туристы с опытом – раннюю. «Старики», как их называли в группе согласно армейскому жаргону, с вечера зафрахтовали квартиру Макса, которая находилась в пяти минутах ходьбы от вокзала. Ночь была бессонной, но веселой: пели до утра так, что соседи сначала стучали по батареям, а потом потянулись на «огонек».

Встреча двух групп на «Эльбе» – возле касс Киевского вокзала – состоялась вовремя, можно было еще даже подремать. А потом стало происходить что-то невероятное. Отменили все поезда, идущие на Киев. Никто не называл причины, и пассажиры находились в неведении. Тем временем прибывающих с каждым часом становилось все больше и больше, и уже казалось: чуть-чуть – и вокзал лопнет от их изобилия. Где-то плакал ребенок, где-то бренчала расчехленная гитара, а за мутными окнами разгорался новый день.

После двух часов безрезультатного ожидания стало понятно, что это надолго, однако никто не спешил сдавать билеты и отменять запланированное. С трудом удалось выйти из душного помещения на улицу. Вся группа расположилась прямо на газоне перед вокзалом. Начали рассказывать туристические байки, петь песни. Время летело незаметно. И только руководитель похода Николаич находился в какой-то задумчивости, когда всем было весело.

Поезд прибыл с опозданием на семь часов – в 2 часа дня. Обезумевшая от ожидания толпа, среди которой были многочисленные группы туристов, хлынула на безлюдный перрон. Надежда помнит, как под куполообразными сводами вокзала в лучах ослепительного солнца потянулся состав. Такую картинку она видела в фильме «Анна Каренина» в последние минуты жизни главной героини.

Кто-то сзади сказал:

– Ну что, рискнем?

Это насторожило Надежду, но она подняла ногу на подножку поезда и взошла в вагон.

Яркий свет пронзил пространство палаты, дружно заскрипели кровати, из чего можно было понять, что сон больных прерван.

– Вот здесь, в третьей, и будете, – сказала Шурочка, поправляя свой колпак.

Казалось, нагрузки ей нипочем. Сегодня она была особенно хороша, как бывают хороши влюбленные барышни, спешащие на свидание к любимому человеку. Она светилась каким-то обновленным светом, и носик ее блестел то ли от крема, то ли от состояния внутренней лучезарности.

– Возле окна, правда, но ничего. Дует поверху, а она лежать будет ниже, – продолжала говорить медсестра кому-то за дверью.

Шурочка ловко откинула одеяло. Из-за двери, где-то наверху, появилась больших габаритов голова.

– Гм, Вы считаете, что ее можно в общей оставить? – прокуренным басом гаркнула Голова.

– Ну, извините, у нас индивидуальных палат нет. Люди и так как в бочке селедки. А сегодня тем более предпраздничный день. Полный коридор уже… – Шурочка поправила одеяло Клавке.

– Я ж за нее отвечаю. Зи-и-и-знью!

Последнее было сказано с таким чувством, что можно сразу установить, что Голова – бибабо из театра, совсем даже не погорелого. Голова вышла из-за двери. По сильно выпирающему бюсту, юбке, длинным каштановым волосам и изрядному слою косметики можно было сразу определить, что особь с погонами сержанта внутренних войск относится к женскому полу. Но огромный рост, широкие плечи, мускулистая шея и бас давали усомниться в этом предположении. Одно можно было понять точно – это охранник одной из зон, которых вокруг города целых три: подростковая, женская и мужская.

Голова, которую, как потом узнали, звали Лариска, подошла к окну.

– Ха, променяла шило на мыло. И здесь решетка! Ну, это уже легче, – потирая руки, сказала охранница. – А чего это вы за решетками сидите?

– Наркоманы замучили. Как ночь, так и лезут, – вздохнула Шурочка.

– А чего они в палату лезут?

– Так им разве понять, где палата, а где процедурная. Лезут и все.

– Понятно, наша идиотка тоже в больницу лезет. Вот, аппендикс себе нагрела. Я ей говорила… – последовал протяжный непереводимый «фольклор», – не сиди возле батареи, не сиди. Так нет. Сядет правым боком к батарее и греет, греет…

Семеновна выразительно свистнула.

– Дак, подождите ж, люди дорогие! Дак разве можно так аппендикс заработать?

– Ха, еще как. Я вам точно говорю. Вот те крест! Эти курвы, чтоб от работы откосить, готовы на все. У них кайф такой – лежать на больничной койке, когда все пашут. Ради этого они готовы всякой дряни наглотаться, прыщ посадить на непотребном месте. Бегай вокруг них, кувыркайся. А другие ради таблетки и ногу проткнут ржавым гвоздем, и кислоты выпьют. Таблетку за щеку, а как выйдут из санчасти, растолкут и – в вену.

– Да что Вы!… – подпрыгнула на кровати, как укушенная, Ванесса Розальевна. – Да что ж это творится?!

– А Вы что думаете? Зона – есть зона. Хорошо, если местной санчастью обходятся, а вот нашей дуре за ворота подавай. Нет у нас операционной на зоне, нет.

Охранница замолчала, прислушиваясь к звукам в коридоре, а потом продолжила:

– Гм, у этих лярв как Новый год, так лишь бы за ворота. Всеми правдами и неправдами вырваться на волю хотят. Примета у них такая: встретишь Новый год за воротами – быть на свободе.

– Я еще слышала, что у них особое отношение к букве «А», – вставила свое слово Семеновна. – И даже… даже на груди ее выкалывают.

– Срам-то какой!.. Тьфу ты! – Ванесса Розальевна отвернулась к стене.

– А еще «А» на горе высекают… этими как его… кирками, – продолжала Семеновна.

– Гм, у них отношение к «А», а у нас к «Б», – хохотнула Лариска. – У всех у них того… крышняк едет.

– Да ладно тебе врать!

В дверях показалась крошечная, как общипанный воробей, девочка-подросток. Бесцветные волосы короткой щетиной торчали в разные стороны. Такие же бесцветные глаза с красными прожилками были безжизненны. И только широкие скулы на ее бледном лице говорили о воинственном характере. Девочка-подросток совсем не конфузилась перед гром-бабой. Казалось, она не хотела, не могла принять этот мир со всеми его правилами и исключениями из них. Она отвергала придуманные кем-то свыше непрописные истины и хотела переписать заново закон жизни, который станет единственно справедливым для всех, по которому все будут равны и каждому достанется по заслугам. Девочка-подросток шла, немного припадая на правую ногу и придерживая бок рукой. Чувствовалось, что каждое слово дается ей с трудом.

– Ах, это ты, Воробушек! – по-театральному вскрикнула гром-баба. – Ну что, допрыгалась?!

Осужденная резко выпрямилась, отдернула руку, разоблачающую ее уязвленное место. Она готова была принять удар на себя, но другая охранница, стоявшая позади, опередила – она молча втолкнула ее, как паршивого котенка, в палату. От неожиданности арестантка даже не успела оказать сопротивления и, чуть не падая, передернула брезгливо плечами.

– Сейчас все готовится к операции. Владимир Михайлович сказал, как только освободится операционная, сразу возьмут, – произнесла вторая охранница – невысокого роста ухоженная блондинка с погонами капитана. Цепкие карие глаза притягивали и внушали доверие. В этом мраморном лице были изысканный аристократизм и некий шарм слабой женщины. Она выглядела хрупкой, но одновременно более сильной и волевой.

– Лариса Васильевна, нам надо поговорить… Мы за дверью, – бросила она осужденной.

Охранницы вышли. В коридоре продолжился их разговор, который из-за неплотно прикрытой двери был слышен только Надежде.

– Да, положение серьезное. Зря мы тянули… – вздохнула капитанша.

– Ну, кто ж ее знал, эту шалаву, Светлана Викторовна. Я ж ей давно говорила: не сиди у батареи, не сиди.

Шурочка как будто пришла в себя, засуетилась.

– Меня уж там ищут. Пойду. Веселенького вам сегодня прибавления! – напоследок многозначно добавила медсестра, плотно закрыв за собой дверь.

– Да уж, веселее не бывает! – девочка-подросток, скорчившись, присела на край и положила рядом вещмешок.

– Как тебя зовут? – спросила Надежда, хотя страшно хотела спать.

Она пыталась угадать, сколько этой девочке лет: четырнадцать, шестнадцать? Ее сыну было бы сейчас тринадцать лет.

– Леркой меня кличут, – ответила по-простому осужденная и вскрикнула от острой боли.

– Дайте поспать! – не выдержала Ванесса Розальевна.

– И вправду – свет потушите! – присоединилась к ней Семеновна. – Никакого покоя.

Надежда, как самая крайняя и молодая, придерживая катетер, доковыляла до выключателя. В комнате воцарилась темнота. В наступившей тишине было слышно, как захрапела Клавка и где-то далеко завыли батареи. Ванесса Розальевна опять начала крутиться на кровати, подтыкая под себя одеяло. Нет, Надежде уже не уснуть, хоть ужасно хотелось забыться, чтобы не чувствовать боли и подкатывающей к горлу тошноты.

– Тебе сколько лет? – после некоторой паузы шепотом спросила Надежда у вновь прибывшей.

– Восемнадцать. С половиной, – с гордостью добавила последнее Лерка.

Надежда этой истощенной девочке давала гораздо меньше. «Значит, родилась до Чернобыля, – отметила для себя она. – Повезло…» Женщина думала, что новенькая в подростковой, а она уже во взрослой колонии жизнь мыкает. Она представила, как непросто этому тщедушному, наивному воробью вариться в одном котле с тертыми бабами. Наверное, совсем не сладко, вот и приходится спасаться от их нападок в медсанчасти. Ради нескольких дней перерыва, ради тарелки добротного супа, куска масла она даже готова положить себя под нож.

– Так ты во взрослой?! – вырвалось у Надежды.

– Ну, когда это кончится??? – раздался из-под одеяла голос Ванессы Розальевны. – Терпения уже нет!

На время возобновилась тишина. И вдруг возле себя Надежда услышала чье-то дыхание.

– Это я, – шепотом сказала Лерка. – Все равно не усну. Бок болит, да и голова тоже. Можно я прилягу, а то совсем нет сил… – попросила новенькая Надежду, как будто они давно знакомы.

Лерка легла на кровать, и Надежда накрыла больную одеялом.

– Я первый раз в подростковой была на Хромке, а теперь вот в Песках…

– И чего ты там забыла? – не к месту вырвалось у Надежды.

– Гм, забыла… Ничего я не забыла, – раздался надрывный голос осужденной. – Это меня все забывают. Мать – в детдоме… А этот придурок – в тюрьме…

Надежду обожгло. Как же она могла… вот так по-больному, тем более сейчас…

Лерка говорила быстро, как будто хотела успеть донести что-то важное. Казалось, для нее жизненно необходимым было на краю неизвестной пропасти освободиться от того, что мучило, жгло, не давало покоя. А может быть, хотелось поделиться своей тайной с кем-то со стороны, не из зоны. Поймут ли ее здесь, не осудят? Она тянулась к нормальной жизни и не верила в ее существование, в ее реальность. Девчонка, не знавшая родного дома.

Тихий голос, насколько хватало сил, иногда пропадал, словно больная впадала в забытье, но Надежда и не нуждалась в словах. Было такое чувство, что она все знает об этой девочке, об этом несмышленыше, который будто всегда находился рядом с ней. Надежда чувствовала, что Лерке хочется, чтобы кто-то в этот трудный час был рядом, чтобы кто-то вот так гладил ее по руке, смотрел в глаза-угольки и слушал.

Все встало на свои места: детдом, боль одиночества, отверженность самых близких… И он – единственный и неповторимый Ромео, ради которого эта хрупкая девочка готова пожертвовать своей жизнью. В этот раз она взяла его вину на себя. Не дрогнула, а слепо пошла за решетку. А сумеет ли он оценить этот великодушный жест? И чем будет расплачиваться за столь высокую цену своей свободы?

Но даже не это удивило Надежду, а собачья преданность, когда человек уже не принадлежит себе, когда инстинкт самосохранения, присущий в бόльшей степени женщине, напрочь отсутствует. Кто он для нее? Любимый человек, друг? А может быть, больше? Ведь так хотелось там, где все общее, – в холодном интернате – заменить отсутствие родителей присутствием в жизни кого-то другого. Их связывал один на всех дом – детский, который будет в судьбе обоих до конца жизни. Самое страшным для Лерки казалось увидеть родного человека в другом свете: предателем, подлецом, продажной тварью. Она верит в него, как в себя, она не хочет, боится всего нового, держится за свою любовь, как за спасительную соломинку, как за тонкую ниточку, которая связывает ее с чем-то очень дорогим. Это та пуповина, что спасает ее на этой земле, дает жизнь.

Когда голос Лерки прерывался и больная хваталась за бок, то в наступившей паузе было слышно, как на надеждиной тумбочке, словно мина замедленного действия, отсчитывает минуты будильник.

Потолок осветили фонари, раздался скрип тормозов и захлопала дверь машины. Опять кого-то привезли. Несчастный случай или преднамеренное действо? Надежда не знала, что сказать этой девочке. Пожалеть? Осудить любимого человека? Или ее саму? А может быть, дать губительную надежду, что по выходе она будет счастлива??? Все было слишком закручено, запутано. Надежда впервые очутилась рядом с чужой болью, когда уже ничем нельзя помочь, когда просто надо писать жизнь заново с чистого листа, как и ей самой. Да, как и ей. И здесь больная почувствовала единство с осужденной. Только у нее имелись жизненный опыт, трезвый взгляд, а у девочки ничего – только эмоции через край да рваная, как и тело Надежды, душа.

Дверь распахнулась, и в световом потоке, падающем на пол, грозно очертилась мощная фигура Лариски. Некоторое время охранница стояла в дверях, затем неспеша подошла к кровати осужденной. Лерка накрыла лицо одеялом. Возмущению Лариски не было предела. Ругаясь и сметая на ходу висящие на спинках кроватей вещи, она тяжелыми шагами подошла к выключателю. Мгновенно яркие искры света мельчайшими частицами рассыпались по всей комнате. Опять заскрипели и зашевелились больные, но ни у кого не хватило смелости потребовать выключить свет.