Читать книгу Капли времени - Наталья Владимировна Ожерельева - Страница 1

У Цветаевой есть два волшебных слова в стихах: «капельки времени». Вот и все события нашей жизни такие же нежные и прозрачные, как капли. Они капают и растворяются во времени, почти не оставляя материальных следов, кроме разве что небольшого количества предметов и фотографий.

Впрочем, сейчас и фотографии печатают редко, особенно молодёжь. Предпочитают электронные носители, которые, может, и лучше по качеству прежних, бумажных, но лично мне кажутся немного бездушными. Когда пальцами касаешься любимого лица на отпечатанной фотографии, кажется, что хоть немного человек становится ближе.

И именно в запечатлённом на фотографии моменте можно передать человеку, где бы он ни был, свою любовь и нежность. Но гладить экран телефона, компьютера, планшета или цифрового фотоаппарата как-то глупо. И не возникает ощущения близости, соучастия. И даже воспоминания на современных гаджетах тускнее. Или это мне так кажется, уходящему поколению?..

Воспоминания мелькают перед глазами цветными картинками, перебивают друг друга, дни наплывают на недели, месяцы накладываются на годы, теснятся в памяти, сталкиваются, наслаиваются, кружат…

И уже сама начинаешь путать, что за чем следовало, с чего всё начиналось. И хочется разложить и расставить все события по полочкам, как книги на стеллаже, найти для каждого случая и человека своё, особенное место. И ничего не упустить из внимания и никого не потерять…

Если всё записать, попытаться хоть немного упорядочить, может быть, снова оживут те, кого уже нет в живых. Снова рядом окажутся те, с кем просто развела жизнь. И может быть, что-то покажется совсем иным, чем казалось раньше.

Говорят, среднестатистический человек начинает осознавать себя и запоминать события своей жизни примерно с трёх лет. У многих первые воспоминания и вовсе появляются позже – лет с пяти, шести. Я же себя помню с тех пор, как мне исполнилось год и восемь месяцев. Это точное время я вычислила благодаря появлению в моей жизни младшей сестры.

***

Шёл 1978 год. Мы жили в коммуналке, состоящей из четырёх комнат, достаточно большой кухни и, на радость всей малышне, длинного коридора, по которому так здорово рулить на велосипеде.

Слева от входной двери жили дед-сосед с бабой Лидой. Баба Лида была чуть полноватой, очень рыжей с редкой сединой и конопатой везде-везде. Лицо, руки, шея – всё, что не скрыто одеждой было усыпано крупными коричневыми конопушками. Имя деда почему-то не запомнилось, хотя к ним в «гости» мы с сестрой заходили часто. Был он высоким, худым и в очках.

Ничего особенного в их комнате не было, кроме двух предметов, вызывавших интерес. У них единственных в квартире был балкон, на который нам разрешали выходить летом под присмотром кого-нибудь из взрослых, правда, ненадолго. Смотреть вниз нам очень нравилось, казалось, это совсем не то, что вид из окна. Покрутившись на балконе минут пятнадцать, мы возвращались в комнату.

А в комнате была ещё одна замечательная штука: настенный светильник, бра! Сам по себе светильник нас не очень интересовал. Но если пощёлкать его выключателем, то слегка стукнет током. Как будто тебя дёргают за палец! Нам это казалось довольно забавным, но делать запрещалось именно из-за неисправности выключателя.

От того, что нельзя, становилось ещё интереснее. Если нельзя, значит, надо непременно сделать. Необходимо улучить момент, когда никто из взрослых на тебя не смотрит и щёлкнуть выключателем. Конечно, услышав щелчок, нас тут же ловили на месте преступления и в наказание выдворяли из комнаты. Но мы не обижались, ведь цель уже достигнута.

Обычно током било не больно, больше даже похоже на щекотку, но однажды, когда я добралась до вожделенного светильника, меня ударило током так, что аж искры из глаз посыпались. От боли я взвыла дурниной, тут же была поймана с поличным, и хуже того, мама услышала мой рёв и прибежала на крик. А когда она узнала, в чём дело, то мне и от неё влетело. Меня не просто выгнали из комнаты, но и поставили в угол сразу после того, как я перестала реветь от боли.

Поставить в угол – самое распространённое наказание. Говорят, дети стоя в углу, затихают и перестают хулиганить, потому, что в углах скапливается плохая энергетика. Не знаю, так ли это на самом деле, но по-моему стоять в углу любому ребёнку просто скучно, и чтобы тебя побыстрее выпустили, конечно же перестанешь хулиганить и попросишь прощения.

Чем ещё хороши были бабка с дедом, так это тем, что у них имелся внук Димка, одного возраста с Олеськой. Он появлялся на выходных, считался Олеськиным женихом и вместе с ней носился по коридору на велосипеде, то и дело наезжая на неосторожных коридорных «пешеходов».

Следом по коридору шла комната молодой семейной пары с маленьким Владиком. Владик нам был совсем неинтересен, так как было ему года два, с нами он не играл, а его мама всё время на нас ругалась за то, что мы шумим и не даём Владику спать. По её скандалам получалось, что Владик спал круглосуточно, а её громкие крики, в отличие от наших с Олеськой воплей, спать ему никак не мешали.

Но был случай, когда мама Владика отругала нас вполне справедливо. Наша мама ушла ненадолго в магазин, оставив нас в комнате одних. Мы спокойно играли и вдруг увидели сбоку на диване огромного чёрного таракана. При родителях мы их особенно не боялись: кто-нибудь из них успевал быстро среагировать, прибив несчастного гостя комнатным тапком.

Мы с Олеськой решили поступить также и пару раз шлёпнули противного зверя. Но то ли сил у нас не хватило, то ли таракан попался особенно живучий, но удар тапком лишь смахнул его с дивана. Таракан на секунду замер и… направился в нашу сторону. Заорав от ужаса, мы пулей вылетели в коридор и захлопнули за собой покрепче дверь, чтобы противное насекомое не вырвалось вслед за нами.

Нам было очень страшно, и взявшись за руки, мы ревели в голос перед закрытой дверью. Про спящего Владика мы и думать забыли. Какой тут Владик, когда за нами гонится страшный таракан с усами! Мама Владика выскочила на наши вопли в коридор, накричала на нас и заперла на кухне, подальше от их двери. Там мы и сидели, обливаясь слезами до маминого прихода. Когда мама вернулась, мы осторожно зашли в комнату. Но таракана в комнате уже не оказалось. Куда-то всё-таки уполз.

Третья комната была наша, за ней шла четвёртая, последняя. В четвёртой комнате жильцы постоянно менялись, мы даже не успевали всех запомнить. Из всей вереницы мне запомнилась только одна молодая красивая женщина по имени Алла. К ней мы несколько раз заглядывали, пока и она не съехала. Расставаться с Аллой было немного жаль, уж очень она казалась мне красивой и приветливой, и я поинтересовалась у мамы, почему из той комнаты все всё время переезжают. Мама ответила, что эта комната оформлена как служебное жильё для дворника, а дворником долго работать никто не хочет, так как работа это тяжёлая.

– Представляешь, зимой целый день на морозе снег убирать и тротуары ото льда чистить? Это же холодно и тяжело.

Я подумала и представила. Иногда мы с сестрой чистили кусочек двора детскими лопатками, но не целый день, а только во время прогулки. А если так работать? Помню, я тогда подумала, что дворником я точно быть не хочу, когда вырасту и высказала это маме.

– Правильно, – одобрила мама, – но чтобы не пришлось работать дворником, надо много учиться. А ты буквы не хочешь учить. Не будешь хорошо учиться – не поступишь потом в институт, не поступишь в институт – будешь работать дворником.

Я тяжело вздохнула и пообещала непременно выучить все буквы. А Олеся заявила:

– А мне нравится убирать снег! Я пойду учиться в институт на дворника!

Нам принадлежала угловая комната с двумя огромными окнами, которая находилась прямо напротив входной двери. Казалось бы, какая разница, в каком месте коммуналки находится комната? Для меня же в детстве это имело большое значение.

Я не знаю точно, с какого возраста мне пели на ночь колыбельную, про то, что придёт серенький волчок и укусит за бочок, но из-за этой простенькой детской песни меня мучили кошмары до самого переезда из этой квартиры.

На ночь родители всегда оставляли включённым ночник, который я ненавидела. Плафон был сделан из стеклянной крошки, и если провести пальцем снизу вверх, стеклянная крошка издавала отвратительный царапающий звук, от которого меня просто передёргивало. Поэтому ночник я старалась не трогать и из-за личной неприязни, которую я к нему питала, не доверяла ему и в борьбе с моими ужастиками.

А сон мне снился, как правило, один и тот же. Медленно засыпая, я теряла грань между сном и явью, и мне часто казалось, что я не сплю всю ночь. Мама, папа и сестра крепко спят, горит ненавистный ненадёжный ночник. При этом во сне я каким-то образом начинала видеть коридор сквозь комнатную дверь. И рано или поздно наступал момент, когда раздавались клацающие когтями шаги на лестнице, входная дверь (напротив нашей комнаты!) с шумом распахивалась и в коридор вбегал огромный серый волк. С высунутым языком, с которого капала противная слюна, указывающая на то, что волк очень голоден, и с оскаленными клыками.

Я в ужасе замирала на своей кровати, не смея даже пикнуть от страха и даже не думая о том, чтобы позвать на помощь маму или папу. Волк забегал прямо к нам в комнату и никогда к другим соседям. Подбегал ко мне, обнюхивал мокрым носом и ложился на полу рядом с моей кроватью. Больше ничего плохого он мне не делал, но от ужаса я не смела пошевелиться до рассвета.

И только когда за окнами начинало светлеть, а противный ночник тускнел в утреннем свете, страх постепенно отступал и, как мне казалось, я только тогда засыпала.

Страх перед волком, приходящим по ночам, мне настолько врезался в память, что своему сыну я никогда не пела эту колыбельную. Мне совсем не хотелось, чтобы кому-то ещё в жизни довелось испытать подобный ужас.

Говорят, страхи по ночам мучают только тех детей, у кого очень развито воображение. Может, это кому-то послужит утешением, но меня в детстве вряд ли бы успокоило. И даже после переезда мои ночные кошмары с волком благополучно сменились на другие.

Но сон про волка, наверное, возник всё-таки позже, чем в моей жизни появилась сестра.

В конце февраля 1978 года с рождением сестры я впервые в жизни узнала что такое ненависть. Мне казалось, что про меня все забыли, я никому не нужна, а все теперь будут любить только её. Шуметь и прыгать нельзя (маленьким надо много спать!), по ночам, наоборот, она сама орёт и никому не даёт спать, мама со мной больше не играет – некогда.

Рассказать о своих чувствах я ещё не умела – всё-таки, в год и восемь, даже умея разговаривать, трудно вербально выразить своё негодование. И я не придумала ничего лучше, как хорошенько побить сестру. Я старалась улучить момент, когда мама отворачивалась от неё, на цыпочках подкрадывалась к сестре и начинала шлёпать по свёртку в пелёнках ладошкой. Но находясь в одной комнате с нами, мама, конечно же, ловила меня на месте преступления и пресекала избиение младенца, отгоняла меня в сторону.

Я обижалась ещё сильнее. Ну зачем она нам нужна? Никакой пользы: поиграть с ней нельзя и даже стукнуть не разрешают лишний раз! Когда мама немного остывала, я начинала подлизываться. Убедившись, что она меня простила, не сердится больше, я подходила, ласково брала маму за руки, просительно заглядывала в глаза и начинала уговаривать:

– Мам, давай её выбросим в окно!

Мама от подобного предложения приходила в ужас и не решалась выйти из комнаты хоть на секунду.

Однако скоро моя ненависть сошла на нет. В конце лета сестре исполнилось полгода, она сидела, пыталась ползать и с ней уже можно было играть хотя бы погремушками и пищалками. А значит, это уже вполне пригодный для жизни человек. Правда, суровый и неулыбчивый, но меня сей факт беспокоил мало.

Всю меру ответственности как старшей сестры я начала понимать где-то через год, тоже летом, когда мне уже исполнилось три года. Мама собиралась выносить мусор.

В советские времена мусор уже как-то пытались сортировать. Во дворах стояли баки с крышками для пищевых отходов, их можно было выкидывать в любое время, как сейчас в контейнеры. А для всего остального мусора – банки, коробки, тряпки и так далее – два раза в неделю, во вторник и в четверг, в пять часов вечера приезжала машина (мусорка в просторечии) с крутящимся в кузове барабаном. И все жители безмусоропроводных домов дружно караулили её у подъезда в назначенное время. Опоздаешь – машина ждать никого не будет. Поэтому многие жильцы старались выйти заранее, чтобы уж точно не пропустить машину.

      Мама отдала мне строгий наказ приглядывать за сестрой, пока она будет выносить мусор и вышла с ведром во двор. Я очень обрадовалась такому взрослому поручению. Ну, а если я взрослая, то и вести себя надо соответственно. А все взрослые что делают сейчас? Правильно, выносят мусор.

Не долго думая, я схватила первое попавшееся на глаза платье, шерстяное, в красную и жёлтую клеточку, и мигом натянула на себя. Ну и что, что на левую сторону – некогда, некогда мне! Ведь мусорка сейчас уедет! В коридоре подцепила сандалики, перепутав правую и левую, и кинулась вниз по ступенькам с четвёртого этажа.

Выйдя из подъезда, я слегка растерялась. Народу вокруг машины сновало много, и мамы среди них не было видно. Я нерешительно топталась у входной двери подъезда и боялась сделать в сторону больше двух шагов. А вдруг потеряюсь? Да и мусорка так громко гудит…

На моё счастье, мама с пустым ведром уже возвращалась к подъезду. При виде неё я забыла о своих страхах и радостно заулыбалась, шагнула ей навстречу. Однако мама и не думала отвечать мне улыбкой. Наоборот, грозно нахмурилась и строго спросила:

– Ты что тут делаешь?!

Но я была всё-таки счастлива от того, что я такая взрослая и самостоятельная и с гордой улыбкой ответила:

– Мусор выношу!

– Ну-ка, марш домой! – скомандовала мама. И быстро пошла по лестнице впереди меня. – Платье на левую сторону нацепила, сандалии перепутала! Позорище на весь двор!

Стало стыдно за свою неаккуратность. А мне ведь казалось, что я такая красавица в этом платье!

– Олесю одну оставила! – продолжала бушевать мама. – Как ты могла, она ведь ещё маленькая! Совести у тебя нет!

Совести на тот момент у меня действительно не было и сестру маленькой я не считала. Мы давно уже были подружками, и в моих глазах моё старшинство ничего не значило.

Но, видимо, именно в тот вечер в моей голове начало что-то откладываться. Мама ругалась долго, и к концу её сердитого монолога я кое-как усвоила: неважно, чувствую я себя старшей или нет, это – факт, изменить я его не в силах. А значит, ДОЛЖНА отвечать за младшую сестру, хочется мне того или нет, иначе мне попадёт первой. И за себя, и за неё.

Часто подобный факт вызывает у старших к младшим чувство отторжения и неприязни. Но со мной такого не случилось, и играли мы до определенного возраста дружно.

К тому же, в отличие от меня, сестра плохо выговаривала большинство слов, и я служила для взрослых переводчиком с её языка на скучный язык взрослых. Кое-что они понимали, например, что Кака – это Наташа, то есть, я. Но понять такие фразы, как «дай пикуку» – дай попить и «выкутите поныко» – выключите солнышко, без моей помощи ни мама, ни папа с первого раза не могли.

***

Мама у нас очень красивая. Карие глаза, тёмно-каштановые кудри до плеч, нос с небольшой горбинкой (в детстве сломала на ледяной горке), нежный цвет лица, высокая. С папу ростом. Немка. Из тех, чьи предки, на свою беду, переехали в Россию при Екатерине Великой.

Вообще, немного странно. Немцы обычно светлые или рыжие, сероглазые. Мои бабушка и дедушка с маминой стороны рыжеватые блондины. А прабабушка (мамина бабушка по папиной линии) жгучая брюнетка. Вопрос! И мама тёмная. А её родного брата, моего дядю Ваню, с детства дразнили цыганом, до того он был чёрный.

У бабушки (маминой мамы) семеро детей. Тётя Нина, мама, дядя Ваня, тётя Аня – все чёрные. Тётя Маруся, дядя Витя и дядя Саша – светлые. Кто где когда нагрешил? Если прабабушка была брюнеткой. А вроде как все немцы.

Но я не об этом. Пока мы с Олесей были маленькие, мама нас учила стишкам и считалкам на немецком языке, счёту. Считать до десяти по-немецки мы научились раньше, чем на русском. Потом всё это прекратилось. Когда я выросла я стала маму об этом расспрашивать. И она рассказала, что в их семье до её пятнадцати лет, пока жива была её бабушка, разговаривали только на немецком.

Я спросила:

Как же ты могла забыть родной язык? Как ты могла позволить, чтобы мы, твои дети, не выросли двуязычными?! Ведь это надо было хранить и беречь!

Мама очень смутилась.

Нет. Мне, наоборот, очень хотелось всё это забыть.

Но почему?! Как можно этим пренебречь?!

Тебе легко сейчас говорить! А нас всю жизнь обзывали фашистами! И даже твоя бабушка, папина мама, так меня называет!

Как?! Бабушка?!

Да.

Я немного подумала, но потом решительно заявила:

– Нет! Всё равно, родной язык нельзя забывать! Несмотря ни на что! Нельзя предавать своих предков! Мы ДОЛЖНЫ были знать немецкий и свободно на нём говорить! Мама, ты была не права!

Маминых родителей звали Иоханес и Клементина. А в паспортах, полученных при Советской власти, были они записаны, как Иван и Нина. Очень остроумно. Не понимаю, почему они на это согласились. Или важно было ничем не выделяться?

Дед рано умер. Мне было год и три месяца. Осталась только одна фотография, где он держит меня на руках. И мне кажется, что я это помню. Но это уж совсем невероятно. Такого просто не может быть. Это просто из-за фотографии мне так кажется. Мама говорит, что он меня очень любил.

А баба Нина была обычной бабушкой. Ласковая, улыбчивая. Приходила в гости по воскресеньям, угощала нас с Олеськой конфетами. Иногда мы с мамой ходили к ней в гости. Она жила в Центральном районе, в девятиэтажке на первом этаже. Пока они с мамой разговаривали на кухне, я слонялась по квартире и от нечего делать, подслушивала за углом коридора. Мне всегда были интересны взрослые разговоры.

Как-то раз я услышала, как мама что-то про меня рассказала. Ничего тайного не было сказано, но, подслушав это, я ужасно обиделась на маму и подумала: «Теперь я тоже буду всё про тебя рассказывать!». И тут же поняла, что некому мне про маму рассказывать, да и нечего. От осознания этого стало ещё обиднее.

***

Мама лежала на диване и читала. Я слонялась по комнате из угла в угол, не зная, чем себя занять. В игрушки играть не хотелось, надоело. Может, что-нибудь нарисовать?

Я подошла к маме и попросила:

– Дай, пожалуйста, тетрадку.

– Зачем тебе тетрадка?

– Порисовать хочу.

– Целую тетрадь не дам, – отказала мама. – Могу дать один листок.

– Листок не надо. – Я надулась и отошла.

Снова начала бродить по комнате. Ну зачем мне один листок? Я его быстро изрисую и что дальше? Снова просить? Ну как мама не понимает, что рисовать мне нужно много! Во время такого моего размышления обида созрела окончательно и потребовала выхода. Не долго думая, я подошла к маме и шлёпнула её рукой. Мама так и подскочила:

– Это что ещё за фокусы?! Ты почему дерёшься?!

– Это тебе за то, что ты мне тетрадку не дала!!!

– Я тебе дам – тетрадку! Драться она ещё будет! – Мама меня шлёпнула пониже спины и за руку выставила в тёмный коридор. – Будешь наказана! Стой здесь, в тёмном коридоре и думай о своём поведении! И не смей уходить к соседям! Ещё больше накажу!

И захлопнула дверь перед моим носом. В коридоре было темно и скучно. Двери у всех соседей плотно закрыты. Даже непонятно, есть ли кто дома. Ну что делать? Посопев носом минут пятнадцать, я начала тихонько скрестись в дверь. Мама не реагировала. Может, не слышит? Сильного раскаяния я не чувствовала: ведь мне действительно не дали тетрадку! Конечно, драться не хорошо, а уж маму бить тем более. Попросить прощения? В коридоре ну совсем нечего делать! Я снова слегка поскребла дверь и рискнула её чуть приоткрыть и прошептать:

– Мама, мааам, я больше так не бу-уду. Прости меня, пожалуйста.

– Ладно уж, заходи. Ты всё поняла?

Я зашла в комнату.

– Всё. – Я опустила голову. Вот сейчас, глядя на маму, мне на самом деле стало стыдно. Ведь я же её так люблю! Как я могла ударить маму из-за какой-то тетрадки? Да и рисовать уже расхотелось совершенно. Настроение испорчено вконец.

– Что ты поняла? – уточнила мама.

– Что маму бить нельзя.

– Молодец. И запомни это на всю жизнь. Ясно? – Я кивнула. – Можешь идти играть. Но никаких тебе тетрадок!

Спали мы почему-то по двое. Олеська с мамой, я с папой. Над нашей с папой кроватью висела самодельная полка на толстых цепочках. В первый же вечер, как только папа её повесил и расставил на ней книги, мама выразила сомнение, что полка не удержится на стене, книги тяжёлые. Папа её заверил, что всё в порядке, полка выдержит. Как только мы легли спать, папа включил ночник, чтобы немного почитать перед сном. И… мама оказалась права: полка рухнула прямо папе на голову! Папа, ругаясь, подскочил на кровати, мама хохотала:

– Я же говорила, что упадёт. Так тебе и надо! Сам вешал – сам получил по голове.

Папа, продолжая ругаться, сгрёб книги с кровати и пробурчал, что завтра он полку перевесит. Перевесил. С того дня полка падала ему на голову чуть ли не через день, и всегда строго перед сном. Ну не желала она висеть над кроватью!

Когда на ночь выключали в комнате свет, я всё равно долго не могла уснуть. Ночь для меня превращалась в наказание. Нет, сначала было хорошо: за окном звенели редкие трамваи, их тени медленно ползли по потолку, где-то внизу маячил голубой холодный фонарь, чуть подсвечивая комнату. Казалось, вот-вот засну. Уже все спят, и родители, и сестра.

Но тут сон внезапно слетал, глаза распахивались и просто не желали закрываться. И ночь длилась бесконечно. И я лежу, лежу, лежу… И ни конца, ни края ночному мраку, кажется, что утро никогда не наступит. И скучно лежать, и ничего с этим не поделаешь. И ворочаться уже надоело. А за окном всё темно, и всё ночь.

***

В три года у меня на шее вспухла противная больнючая шишка. Мама сразу потащила меня в детскую поликлинику. Заподозрили «свинку», паротит, назначили физиолечение – прогревание. Несколько дней мы добросовестно ходили лечиться. А потом мне стало совсем плохо. Шишка стала вдвое больше и болела, не переставая. Я не могла теперь спать совсем. И не давала уснуть и родителям своим постоянным хныканьем. Я плакала и просила, чтобы мама сидела рядом и гладила противную шишку. Казалось, от прикосновения её руки становится хоть немного легче, иногда даже получалось задремать на несколько минут.

В одну из ночей я проснулась от прикосновения другой руки, не маминой. Я испуганно распахнула глаза и увидела в свете ночника сидящего рядом папу. Я начала ныть:

– Позови маму, пусть она погладит.

– Мама устала, ей надо хоть немного поспать. Я пока посижу с тобой вместо неё, – шёпотом успокаивал папа.

– Нееет, – продолжала я хныкать, – у тебя руки грубые, у мамы лучше.

Рука у папы в самом деле была более жёсткая и облегчения не приносила. Но эту ночь я запомнила на всю жизнь. Вспоминала и понимала, чувствовала, что папа тоже меня любит.

Противную шишку через неделю вырезали. Мы с мамой и маленькой Олеськой долго ехали на трамвае. И я, и Олеська беспрестанно ныли. Я от боли, а Олеська за компанию. Врач осторожно осмотрел меня, сказал, что это не паротит и греть нельзя было ни в коем случае. Что это такое – неизвестно, но надо срочно оперировать. Сегодня, сейчас. У меня даже не было сил испугаться, настолько меня измучили боль и температура, и бессонные ночи.

– Когда она ела в последний раз? – спросил врач у мамы.

– Дома перед выходом покормила.

– Зря. Перед наркозом нельзя есть два часа. Так что, идите, погуляйте где-нибудь, а через два часа приходите.

Через два часа мы вернулись. Медсестра меня раздела, завернула в простыню и унесла. Больше я ничего не помнила, а когда очнулась, противной шишки на шее уже не было и было почти не больно.

А в конце лета кончилась моя спокойная жизнь. Даже несмотря на появление сестры, всё-таки мне жилось счастливо. До того времени, пока меня не отдали в детский сад, который находился прямо под окнами нашего дома. Поначалу я не заподозрила ничего плохого. Мне было обещано, что там будет много игрушек и других мальчиков и девочек, с которыми я смогу играть. Я не очень понимала, зачем мне для игр нужен кто-то кроме сестры, но в первый день отправилась в сад довольно спокойно. И когда мама собралась уходить, оставив меня воспитательнице, скандалов и истерик не стала закатывать.

Воспитательница, Надежда Викторовна, показалась мне большущей и строгой тёткой в белом халате. Как показала дальнейшая жизнь, первое впечатление о людях у меня оказывалось верным на сто процентов. Вот с такого сопливого возраста.

Надежда Викторовна взяла меня, притихшую и слегка настороженную, за руку и повела в группу. Пока я ошалело оглядывалась вокруг и пыталась сориентироваться в толпе чужих детей, наступило время завтрака. Меня вместе со всеми усадили за стол, сунули в руку ложку. От волнения я совершенно не заметила, что именно было на тарелке, зато сделала вывод, пока наблюдала за другими. Те дети, которые закончили завтрак, вставали со своих стульчиков, подходили к воспитательнице и говорили «спасибо». Меня это действие весьма напрягло.

Одно дело, говорить «спасибо» дома маме (или бабушке) и совсем другое – решиться открыть рот перед всей группой и что-то сказать этой большой тётке, в белом, как у врача, халате.

Доев завтрак, я постаралась было потихоньку улизнуть в сторону играющих на ковре детей, но не тут-то было! Как оказалось, воспитательница зорко наблюдала за мной и решила с первого же дня научить меня вежливым словам.

Она поймала меня за руку, притянула к себе и потребовала, чтобы я громко сказала ей «спасибо», так, чтобы вся группа слышала. Я чуть не умерла от ужаса. На её слова в ожидании моего ответа обернулись все дети и с любопытством уставились на меня. Казалось бы, ничего страшного не произошло, меня никто не ударил и даже не накричал, но стеснение от окружавших меня чужих людей окончательно заставило меня онеметь и от страха, и где-то и от упрямства. Я сильно стиснула зубы и помотала в разные стороны головой.

Надежда Викторовна слегка растерялась от такого открытого бунта на глазах у всей группы, но тут же решила поставить меня на место, раз и навсегда, дабы не дать поколебаться своему авторитету. Подхватила меня на руки, затем одной рукой зажала мою голову, не давая мне вывернуться, второй рукой достала из кармана халата связку ключей и громко заявила:

– Нет, мы научим тебя говорить вежливые слова! Видишь эти ключи? Сейчас я ими открою твой упрямый рот!

Больше всего меня напугало слово «мы». Кто это «мы»? Сейчас ещё кто-то придёт на помощь этой мучительнице?! От страха я заревела, но рот упрямо не раскрывала, стараясь увернуться от холодных железяк возле лица. Не могу сказать точно, сколько длилась эта экзекуция с выбиванием волшебного слова и чем именно она для меня закончилась – не запомнила. Наверное, что-то я всё-таки промычала, потому что вскоре была освобождена от захвата и дальнейшего наказания не последовало.

И очевидно, из-за пережитого стресса в этот день мне больше не запомнилось больше ничего кроме того, что тянулся он для меня мучительно долго и казалось, мама никогда уже за мной не придёт. Но всё на свете кончается, наступил вечер, и мама, конечно же, пришла за мной. Про ключи и волшебные слова я ей ничего не стала рассказывать, потому что из слов Надежды Викторовны, произнесенных в течение дня в мой адрес, я уже вполне была уверена, что всё так и должно было быть. Что взрослые сильные и всегда лучше знают, как должны поступать дети. Ну, а если воспитательница права, то какой же смысл жаловаться маме на что-либо?

Справедливости ради, стоит сказать, что Надежда Викторовна хоть и на самом деле оказалась строгой и требовательной, но не злой (незлая и добрая – разные вещи) и почти справедливой к детям, за одним исключением.

Но и это исключение вполне можно понять: воспитатели тоже люди, и как у обычных людей, кто-то из детей у них может вызывать гораздо большую симпатию, чем вся группа, вместе взятая. Может, это и непедагогично, но человеческие чувства ещё никто не отменял. К тому же, выказывая симпатию к одной девочке, Надежда Викторовна отнюдь не гнобила других детей. Просто была ко всем остальным чуть строже, чем к Маше Кузнецовой.

Да и трудно было оставаться равнодушным к такой хорошенькой мордашке, как у Машеньки. Темные кудрявые волосы до плеч, чёрные глаза и, самое главное, Машенька почти всегда и всем улыбалась. Улыбалась так, как улыбается счастливый и всеми любимый ребёнок, который ещё не знает, что не всё в жизни солнечно и радостно. Ну и, конечно, дефицитные подарки для воспитательниц от Манечкиных родителей тоже подкрепляли тёплые чувства к воспитаннице.

Вечер после первого детсадовского дня прошёл спокойно. Мама расспрашивала меня, чем нас кормили, с кем я подружилась и спала ли я днём во время тихого часа. Я совершенно спокойно что-то ей рассказала, ничем не выдав своих страхов по поводу утреннего происшествия, поиграла с сестрой, которая после детсадовской группы показалась мне безопасной, а значит, очень хорошей. Вот когда я оценила её присутствие в своей жизни! Не зря говорят, что всё познаётся в сравнении. Если бы при ней меня кто-то обидел, Олеська не стала бы на это молча смотреть, как дети в детском саду!

Такие уверенные выводы я, видимо, сделала на том основании, что уже на тот момент мы почти всегда заступались друг за друга перед родителями, выгораживая одна другую. Хотя была в этом заступничестве и своеобразная корысть: если одну из нас накажут и поставят в угол, то второй-то будет не с кем играть и придётся скучать в одиночестве!

По моим спокойным ответам мама не заподозрила никакого подвоха, и тем сильнее было её удивление, когда на следующее утро я наотрез отказалась идти в садик. Очень мне не хотелось снова оказаться во власти Надежды Викторовны! Но мама-то тоже взрослая! А взрослых приходится слушаться, даже если тебе этого очень не хочется. Я ныла, упиралась и гундела всю короткую дорогу до сада.

Когда мама насильно втолкнула меня в группу, я немного примирилась с горькой судьбой: воспитательница с утра была другая – Елизавета Геннадьевна. График у них был посменный, одна до обеда, другая с обеда до вечера. Елизавета Геннадьевна вчера была в вечерней смене, значит, сегодня она с утра. Она была гораздо мягче и спокойнее Надежды Викторовны, с вежливыми словами после полдника и ужина ко мне вчера не приставала, и при виде её я слегка успокоилась, отцепилась от мамы и пошла в группу.

В первые же детсадовские дни я обзавелась двумя заклятыми подружками, с которыми продружила до самого окончания подготовительной группы. Заклятыми же они для меня были потому, что каждая из них хотела дружить со мной, но категорически не желала дружить и общаться с другой. Что интересно, потом и в жизни я постоянно оказывалась в таких трио посередине. И до сих пор мне непонятна эта вражда: почему нельзя было дружить и общаться втроём?..

Девочек звали Аля Рафалова (коротко стриженые чёрные волосы, узкие чёрные глаза, сердито поджатые губы) и Лиза Миронова (круглое лицо, мягкие каштановые волосы и тихий голос). Первой ко мне подошла Лиза, поделилась в песочнице формочками и ведёрком и мы начали ковырять песок вместе. Рафаловой это почему-то не понравилось. Она подошла нахмуренная, оттолкнула Лизу и прошепелявила:

– Не играй с ней, давай я с тобой буду играть.

От такого напора я растерялась, а Лиза заревела, но отступать и не подумала. Через минуту девчонки уже дрались, а я таращилась на них, не понимая, почему нельзя играть втроём. Песка, что ли, мало?

Как поступить в такой ситуации, я так и не смогла сообразить, но меня выручила Елизавета Геннадьевна. Она, конечно же, сразу заметила драку, развела девчонок в разные стороны и обеих наказала, не желая разбираться, кто виноват и кто первый начал. Посадила в беседке по разные стороны от себя до конца прогулки. Девчонки молча дулись друг на друга, а в конце прогулки, когда все отправились в группу, обе демонстративно приклеились ко мне.

Вольно или невольно воспитательница, подсказала им выход – одна слева, другая справа. Между собой они держали вооружённый нейтралитет, чтобы снова не нарываться на наказание, но иногда их выдержка давала сбой и драки, хоть и редко, всё-таки случались. Зато счастью одной не было предела, если другая заболевала и не являлась в садик. В таком случае здоровой счастливице я доставалась целиком. Ну, а всякие простуды в детском саду не редкость.

Отдельная детсадовская тема – мальчики. Случалось, кто-нибудь из мальчишек начинал задирать девочек, но особых драчунов у нас в группе не было. Мне нравился Денис Фоменко, сын воспитательницы Елизаветы Геннадьевны, кудрявый блондинчик. А Денису нравилась Аня Гольцова. Так как на меня он не обращал никакого внимания, а дружил с Аней, я немедленно записала Аню в красавицы и стала исподтишка за ней наблюдать, пытаясь понять, в чём же секрет её привлекательности.

Разглядывала и размышляла. Красивые глаза? Нет. Вполне обычные, у меня не хуже. Волосы? Тоже нет. Улыбка? Ну может быть… Два верхних зуба у Ани были значительно крупнее других и слегка выдавались вперёд, из-за чего создавалось впечатление, что она всё время прикусывает ими нижнюю губу. Словом, типичные кроличьи зубки.

Ничем другим Аня больше не выделялась, и я решила, что именно в этом заключается секрет её привлекательности для Дениса. И решила тем же способом обратить на себя его внимание. Стала старательно выпячивать свои верхние зубы и прикусывать нижнюю губу. А так как у меня-то зубы были нормальных размеров, эта улыбка красавицы давалась мне с превеликим трудом. Но я очень старалась. Почти на всех фотографиях трёх-четырёх лет у меня старательно прикушена нижняя губа.

Но все мои старания не производили на Дениса никакого впечатления, со временем я смирилась и стала дружить с Лёнькой Груздевым. Он частенько словно ненароком оказывался рядом со мной, разнимал моих заклятых подружек в драках, помогал мне застёгивать сандалии и заступался за меня, если кто-то из мальчишек начинал задирать.

Во время тихого часа ни мне, ни Лёньке спать не хотелось. Пока воспитательница за нами наблюдала, мы оба старательно делали вид, что спим. Но стоило ей отойти и заняться своими делами, как мы тут же начинали целоваться. Когда же уставали тянуться друг к другу губами с раскладушки до раскладушки, то просто держались за руки, краем глаза следя за дверью, чтобы успеть расцепить руки, если вдруг войдёт воспитательница.

Летом нашу группу отправили на детскую дачу «Мишутка» за Междуреченском. С детским садом я худо-бедно смирилась: Лёнька, подружки – и вечером мама забирала домой. А на даче предстояло прожить месяц. Я не очень хорошо представляла себе, сколько это, поняла только одно – вечером меня забирать домой не будут. А маму с папой я увижу только на выходных, в родительский день.

Но несмотря на мои протесты, меня всё-таки отправили на дачу. Ехали мы часа два, и дорога принесла дополнительные мучения: меня буквально минут через двадцать начало ужасно тошнить от бензиновой вони и бесконечной тряски на загородной дороге. И тошнило не меня одну, почти половину группы. В результате этого водителю приходилось постоянно останавливаться, а воспитательницы выводили тошнотиков на свежий воздух минут на десять подышать и протошнить.

Смирившись с неизбежностью дачной жизни, я старалась не думать о доме и понапрасну не реветь. А были такие дети, кто рыдал всю первую неделю чуть ли не постоянно. Меня же немного утешило то, что на даче был телевизор и два раза в день нам разрешали смотреть мультики. Почти как дома.

На прогулке мы ловили улиток, наблюдали, как смешно они высовывают рожки и ползут по руке, оставляя на ладони мокрый и липкий след. Разглядывали их спиралькой закрученные раковинки. Ну и как все советские дети, жевали смолу с сосен, лезли в муравейники, ловили ёжиков и поили их молоком с разрешения воспитателей.

Тоскливо становилось только вечером, перед сном, когда все дети уже лежали в кроватях, а в окнах отсвечивал закат. Даже с Лёнькой целоваться надоело, и просто хотелось домой. Но реветь я не решалась. Тех, кто рыдал, воспитательницы называли плаксами и велели перестать «уросить». Мне это слово казалось ужасно неприличным, и я никак не хотела услышать его в свой адрес. Поэтому если и плакала, то только перед сном, в подушку, чтобы никто не слышал.

Но всё рано или поздно заканчивается, кончился и мой месяц заключения. Остаток лета я почти всё время проводила у бабушки с дедушкой, которые жили недалеко от нас, в частном доме на горе. В детстве гора была очень крутой, а со временем от дождей сильно размылась, сползла и дом оказался уже в самом низу горы.

Дом был не очень большой: веранда, сени, кладовка с лестницей на чердак, кухня, подпол, две комнатки и посередине зал с четырьмя окошками. Во дворе – собака. Собаки периодически умирали, появлялась следующая, но всех называли Тайга.

Одну из них, чёрную, я очень любила и делилась с ней игрушками, когда взрослые не видели. Тайга принимала их с благодарностью и радостно грызла. Мне же за это регулярно влетало, стоило бабушке обнаружить у Тайги в будке очередную изгрызанную куклу.

После мамы с папой деда я любила больше всего. Когда бабушка начинала кричать и ругаться на него, мне становилось деда ужасно жалко, так как он в препирательства с бабушкой никогда не вступал и отмалчивался на все её обвинения. По малолетству я совершенно не понимала, чем бабушка недовольна и насколько справедливы её претензии. Просто услышав, что она снова ругается, я молча подбегала к деду, залезала на колени и принималась его обнимать, стараясь таким способом защитить и утешить. Дед также молча меня обнимал.

Чувствуя, что и меня в ответ любят не меньше, я нахально пользовалась этим и регулярно просилась к деду «на ручки». Дед, в отличие от родителей, никогда мне в этом не отказывал и ездила я на нём до шести своих лет, особенно зимой, мотивируя свою просьбу тем, что сама я идти не могу, «у меня валенки кружатся».

С мамой такой финт давно не проходил, на моё нытьё она резко отвечала:

– Иди давай, а то портфелем огрею, чтобы валенки не кружились!

Мне стало интересно:

– Как это: портфелем огреешь? У тебя, что, портфель разве горячий?

Мама засмеялась:

– Будет горячий, если не перестанешь капризничать.

Летом я часто ковырялась в огороде, устраивая кукольные клумбы из тех немногих цветов, которые бабушка разрешала сорвать, щипала щавель, ковыряла подсолнухи, просила деда нарвать черёмуху.

Олеся у бабушки оставаться с ночёвкой отказывалась, так что большую часть времени я играла одна.

Исключения составляли выходные. В субботу всегда приезжали гости: все четверо бабушкиных сыновей с жёнами и детьми. Поначалу нас было трое – я, Олеся и Настя, наша двоюродная сестра.

Взрослые парились в бане, помогали в огороде, все вместе лепили пельмени, а мы начинали бегать от входной двери до большого стола в конце комнаты.

Когда взрослым надоедала наша беготня и то, что мы путаемся под ногами, кто-нибудь на нас прикрикивал, после чего мы все втроём залезали под стол и начинали играть там. Не знаю, как девчонкам, а мне очень нравилось выглядывать из-под бахромы скатерти или плести из неё косички. Правда, цвет на мой взгляд у скатерти довольно противный – на жёлтом фоне чёрные цветы. А если перевернуть на другую сторону, то получались на чёрном фоне жёлтые цветы. Гадость противная. Хорошо хоть бахрома вся жёлтая, однотонная, почти золотистая.

Иногда удавалось выпросить у бабушки аптекарские весы в коробочке с настоящими гирьками и мы начинали играть в магазин. Вместо денег у нас были пуговицы, а товаром становилось всё, что помещалось на крохотную чашу весов.

Если же намечались пельмени, то мы втроём обязательно лезли помогать. Пельмени у нас, конечно, получались не очень красивые, но мы старались, как могли. Когда нам надоедало сидеть на одном месте, мы выпрашивали кругляшки теста и неслись на кухню запечь их на печке. Лепёшки быстро поджаривались, мы их грызли тут же на месте, а потом шли угощать ими взрослых.

Бабушка также запекала картошку, но картошку я не очень любила, она была совершенно не солёная, а попросить посолить мне почему-то в голову не приходило. У Насти так и вообще были дикие пристрастия – каждый раз она просила головку лука, тут же съедала её без хлеба и уверяла нас с Олеськой, что луковица очень сладкая. В первый раз мы поверили и попросили откусить кусочек, о чём тут же пожалели. Лук, как ему и положено, оказался очень горький и никакой не сладкий.

Вечером начиналась баня, которую я не любила. Баня была крохотной, тесной и я всё время боялась обжечься об печку или о бак с горячей водой. Самым приятным был тот момент, когда меня наконец-то выпускали из бани в летнюю кухню, где из самовара наливали чай, к которому бабушка выставляла малиновое варенье. Я была счастлива от одного только прохладного воздуха, вырвавшись, наконец, из банной духоты и жара.

Вечером мама с папой и Олеськой уходили домой, а меня и Настю бабушка укладывала на полу на перине. Перина была толстой и пушистой и нам очень нравилось в ней барахтаться, сбивая простыни, и прыгать с места на место, до тех пор, пока не получали нагоняй от бабушки.

У Насти просто ангельский голос. Робертино Лоретти в девочкином виде. Так ангелы поют на небесах. Она могла спеть абсолютно любую песню или мелодию, любой мотив. Нежно. Прочувствованно. Голос нежный, высокий, звонкий. Все ноты, до единой, верные. И так прекрасно, что просто дышать невозможно. И пела она всегда и везде, замолкая только, чтобы поспать или засмеяться.

Лет до пяти я всегда ходила, задрав голову к небу. Мне нравилось разглядывать облака и деревья. Под ноги я, естественно, посмотреть забывала и постоянно спотыкалась о корни деревьев. Коленки всегда были разбиты в кровь, мне регулярно за это влетало, особенно от бабушки:

– Под ноги смотри, – кричала она и дёргала меня за руку, поднимая с земли.

Когда же я начала смотреть под ноги, мне стали говорить: не сутулься. Вот и пойми этих взрослых – куда смотреть-то? Под ноги или прямо? Если прямо, всё равно споткнусь, ведь вокруг столько всего интересного!

Зимой у бабушки было ещё лучше. Гораздо больше вокруг сугробов, чем рядом с нашим домом, огромная угольная куча, с которой можно прыгать в мягкий снег или с кучи залезть на невысокую крышу бани и там попрыгать и поорать. Дед мастерил мне маленькую деревянную лопатку и я с удовольствием помогала ему убирать снег от ворот. Да много чего ещё можно было зимой!

Можно было, пробравшись в огород и убедившись, что взрослым не до нас, залезть на железную бочку с замёрзшей водой и объедать остатки черноплодной рябины. Ягод нам не особенно хотелось, бочка привлекала гораздо больше именно потому, что было нельзя вставать на не очень толстый лёд.

Иногда дед доставал финские железные санки, так не похожие на обычные, как у всех, деревянные, и катал нас с горы. Одним нам кататься не разрешали, так как из-за других домов нас не было видно на горе.

В детском саду всё было по-прежнему. На новогодний утренник всех девочек нарядили снежинками, а мальчиков – зайцами. Было весело, но Дед Мороз меня разочаровал: я случайно подглядела, как Надежда Викторовна прицепляла себе бороду. Поэтому и к подарку я отнеслась равнодушно. Гораздо интереснее было дома. Наутро, 31 декабря, мы с Олеськой нашли под ёлкой целую кучу подарков: шоколадки, мандарины, игрушки. А так как Деда Мороза мы не видели, значит, как сказала мама, он приходил ночью, и значит, он настоящий, а не Надежда Викторовна с бородой. Уж она-то точно не стала бы дарить нам игрушки!

Ёлка у нас была большая, под самый потолок, с красной звездой на макушке и разноцветной гирляндой. Лампочки на гирлянде я красила вместе с папой тушью, купленной в магазине. Под ёлкой стоял роскошный Дед Мороз в красной шубе, усыпанной мелкими блёстками.

31 декабря мы обязательно ходили в гости к бабушке с дедом. У них тоже была ёлка, но по сравнению с домашней, совсем маленькая, и ставили её на телевизор. Нам это казалось не очень интересно, ведь наша ёлка вдвое, а то и втрое, была больше и пушистее. Глядя на бабушкину ёлку, я всегда вспоминала детскую песенку: «Маленькой ёлочке холодно зимой…», а глядя на нашу вспоминалась песня «В лесу родилась ёлочка». Но первая песенка была для совсем малышей, а вторая настолько была затёрта в детском саду, что даже в мыслях действовала на нервы. Требовалось обязательно отвлечься. А как это лучше сделать? Конечно же, разбирая подарки под ёлками!

Неизбалованные изобилием советские дети радовались мандаринам и апельсинам, так как получали их только в новогодних подарках. И потом долгие годы Новый год ассоциировался с запахом хвои живой ёлки и апельсинов.

Съедобные подарки у нас с Олесей были одинаковыми. Но шоколад она не любила и подержав его у себя некоторое время, всегда отдавала мне. Из игрушек я получила куклу, взамен сгрызенной Тайгой, а Олеся – танк и солдатиков. Всем куклам она предпочитала машинки и солдатики.

Когда мы шли домой от бабушки с дедом, путь наш лежал через небольшую поляну перед больницей. И почему-то именно над поляной зимой очень хорошо видны были звёзды.

Папа показывал мне Полярную звезду, Большую и Малую Медведицы, а я никак не могла понять, почему это Медведицы, когда видится какой-то ковшик с ручкой. И только став намного старше, я нашла в шкафу папины книги по астрономии, которые он собирал, в них нашла изображение и ковшей, и тот рисунок, из которого получались Медведицы.

Но хоть я в детстве я и не видела на небе медведей, разглядывать звёзды вместе с папой мне очень нравилось. Нравилось то, что они разноцветные: жёлтые, зелёные, голубые и красные. Или мне так хотелось видеть?..

А однажды, не помню, сколько мне тогда было лет, мы увидели луну, не красную, нет, а ярко-оранжевого цвета. Она светилась над бабушкиным домом тревожно-ярким светом и это было очень необычно и красиво. В обычные ночи луна казалась мне похожей на большой прохладный и тоненький леденец, а в тот вечер висел, полыхая, какой-то кровавый апельсин.

Всегда тянуло к звёздам. Читая книги по астрономии, я старалась запомнить как можно больше информации. Мы с папой мечтали, что я вырасту и стану космонавтом. Хотя на тот момент была только одна женщина-космонавт – Валентина Терешкова. Но наши с папой мечты улетали намного дальше околоземной орбиты. Мы надеялись, что, когда я вырасту, люди уже вовсю будут летать к звёздам. Ну, если не к звёздам, то уж по всей Солнечной системе – это уж точно. И моя задача – обязательно попасть в эти экспедиции.       Мечтали мы об этом ровно до тех времён, пока у меня катастрофически не начало портиться зрение. Папа был очень этим огорчён и сразу сказал, что в космос берут только абсолютно здоровых людей. Тогда я увлеклась фантастикой. Ведь читать и мечтать мне никто не мог запретить, даже с плохим зрением. Хотя от мечты стать космонавтом отказываться было очень тяжело.

Первая книжка про фантастику мне попалась «Незнайка на Луне» ещё во втором классе. Я и до этого любила рассказы Носова, и Незнайку прочитала в Цветочном городе, и в Солнечном городе. Но во всех этих малышей-коротышей не очень-то верилось. Понятно было, что сказка, хоть и интересная. А вот приключения на Луне… Это уже что-то другое. С этой книги я навсегда влюбилась в советскую фантастику.

В последнее детсадовское лето мы с папой поехали в деревню Осиновое Плёсо, точнее, село. На Руси до революции считалось, если есть в селении церковь, то это село. А если поселение без церкви, то деревня. Не знаю, по какому принципу делили деревни и сёла при Советском союзе. В Осиновом Плёсе мне очень нравилось: на ночь баба Маша читала нам сказки, поила парным молоком, а днём мы играли в магазин, взвешивая на моих новеньких игрушечных весах свежие опилки от большущих брёвен.

Опилок была целая огромная гора и пахли они восхитительно. Правда, немного кололи пальцы, но мы старались их аккуратно зачерпывать совком, совсем как настоящие продавщицы насыпали сахар в магазине. Опилки были у нас и мукой, и сахаром, и крупой. Из бумаги мы вертели настоящие кульки, куда и насыпали отпускаемый товар, расплачиваясь листиками подорожника.