Суперигра

Суперигра
Автор книги: id книги: 2773344     Оценка: 0.0     Голосов: 0     Отзывы, комментарии: 0 400 руб.     (4,12$) Читать книгу Купить и скачать книгу Купить бумажную книгу Электронная книга Жанр: Правообладатель и/или издательство: Издательские решения Дата добавления в каталог КнигаЛит: ISBN: 9785006088641 Скачать фрагмент в формате   fb2   fb2.zip Возрастное ограничение: 16+ Отрывок из книги

Реклама. ООО «ЛитРес», ИНН: 7719571260.

Описание книги

Промистическая подоплека – лишь фон, делающий очевидным то, как воплощается личность в зависимости от условий. Это и фэнтези и научная фантастика одновременно.

Отрывок из книги

Промистическая подоплека – лишь фон, делающий очевидным то, как воплощается личность в зависимости от условий.

В этой истории затронута суть единого циферблата вселенной, с непостижимой сущностью которого мне довелось соприкоснутся. Циферблат не той вселенной, что видна в телескопы ученых в неуловимо малой части, а всего, простирающегося за рамки пространства и времени, где поэтому нет ничего кроме изначального цифрового замысла. Так что этот циферблат был никогда. Никогда потому, что оцифровывает возможное вне времени и, тем самым, был всегда потому, что в этом вневременье становится возможно все то, что при возникновении тут же не ломается в силу непримиримости причин и следствий. Однажды знакомый математик с упоением рассказывал, что в основе всего заложена некая математическая гармония, но я не понимал его витиеватые аллегории, и мой личный опыт подсказывает более привычное слово: «циферблат». Он мне показывал на своем компьютере завораживающие гармонией графические картины математических функций и то, как легко они меняется от всего лишь незначительной замены цифр их основы. Потом я сам убедился, как сущности всего сущего легко можно менять, лишь привнося малую часть ментальности своей собственной сущности. Как реализуется сущность вещей, я сам толком не пониманию, но, когда наставник приоткрывал истины, слово «циферблат» – самое подходящее что возникало в голове. Только однажды мне позволили им воспользоваться… Это предел того, что мне удалось понять в течение откровений, полных любви ко мне, от направителей совершающегося из нереализованного возможного. Именно в состоянии отрешенности циферблата мне удалось осознать главное. Кем бы я ни был, нищим или очень богатым человеком, и где бы я ни был, в грязном средневековье или высокотехнилогичном обществе, у меня всегда были те, кого я ненавидел. Я никогда не был счастлив своим положением и возможностями, завидуя тем, кто казался мне несправедливо одаренным радостью бытия: когда был нищим – завидовал везунчикам-богатеям, когда был богатым – завидовал простой и беззаботной жизни на природе. Мне всегда что-то мешало быть удовлетворенным своим существованием. Я был слишком свободолюбив. Настолько, что слова «дисциплина» и «долг» вызывали сильнейший протест. Нстолько, что свои цели безусловно считал значительнее чужих и не мог ими поступиться даже для блага большинства. При этом самую главную ценность каждой жизни я вполне осознавал: это полная, доверительная близость с другим человеком. Мне с этим сразу повезло: я встретил того, кого ощущал потом в каждой жизни, и кто был важнее, чем любая из жизней. Когда мне позволили касаться функционала циферблата ментальностью своей сущности, мне всего лишь отчаянно захотелось изменить нравственный уклад в родной звериной стае, сгоряча не подумав, что для этого необходимо убить их сущности, создав совершенно новые, более подходящие для этого уклада потому, что нравственность и сущность неразделимы. Одновременно мне удалось сопоставить все, что происходило со мной, и я сумел стать другим настолько, чтобы даже во всесилии не давать волю ненависти и мести… Я хочу рассказать то, как все совершалось в порядке от полного неведения предпоследнего бытия.

.....

Через четыре месяца упорных тренировок я научился сам выползать из вонючей пещеры на свежий воздух. Меня никто не останавливал, давно усвоив, что детские глупости абсолютно мне не свойственны. Мать откровенно боялась меня, но безропотно давала молоко, как только я просил об этом уже вполне развитым голосом. И пока я сосал, смотрела на меня примерно так же как на отца, когда тот занимался ею. Кажется, я приводил в ужас многих в племени и, наверное, меня бы давно уже прибили. Но между мной и отцом возникло особое понимание и привязанность. Он явно гордился мной, а племя боялось моего отца. Наконец я выяснил пол моего сверстника. Это был мальчик. Он часто кричал от боли в животе, и замученная мать уносила его подальше, чтобы не раздражать племя. Однажды ночью я проснулся как от толчка, и какая-то важная мысль ускользнула от меня, растворяясь на границе моего внимания. Все попытки ухватить ее оставались бесплодны. Тогда я переполз через испугано замершую мать, прополз мимо горы тлеющих углей и спящего дозорного, выполз из пещеры и, ежась от ночной свежести, посмотрел на звезды. Полярная звезда нашлась легко потому, что созвездия, если и изменились, то незаметно. Но я никогда не был астрономом и не смог определить, даже приблизительно, в какую эпоху воплощен. В голове снова возникло ощущение ускользающей, но настойчиво зовущей мысли. Я уселся на траву, устремил взор в бесконечность и полностью расслабился, настраиваясь на сверхчувствительность. Мне повезло: в какой-то момент пелена внезапно прорвалась. Я тотчас узнал присутствие моего друга в веках и так обрадовался, что чуть не потерял нить. Имя его условно можно было бы передать словом Вэйни. Хотя это слово только приблизительно напоминает тот мыслеобраз, что ему соответствует. А имя моей сущности вне жизни – Дивола. В длинной веренице моих воплощений я чаще всего бывал мужчиной. Даже когда мне случалось рождаться женщиной, мои мужские особенности проявлялись во многом, основательно портя жизнь. Точно так же мой друг чаще всего воплощался женщиной. И в наших отношениях мы сохраняли эту доминанту: я – мужскую, а мой друг – женскую. Впервые встретились мы очень давно и прожили необыкновенно счастливо вместе. А спустя довольно долгое время повстречались вне жизни и сразу узнали друг друга. Какое-то особое взаимное сродство, понимание и духовное влечение связывало нас. Подозреваю, что первопричиной стала вовсе не схожесть наших повадок. Нет, мы очень во многом различались, чуть ли не до противоположности и даже раздражения. Вот только в тот самый первый раз, однажды мы просто оба очень захотели стать предельно близкими друг другу и это очень легко получилось. Это способно было заменить все на свете, делало наши отношения самодостаточными и не нравилось моему наставнику потому, что мешало мотивировать развитие более общего понимания и отношения. Нам очень редко доводилось видеться, только в те моменты, когда мы оба оказывались вне жизни, и когда наши отчаянные уловки и козни чтобы устранить все препятствия оказывались успешными. Неудержимая радость всякий раз наполняла до краев, всплески наших чувств пели одну прекрасную песню. Она щедро дарила бесконечные нежность и любовь, я дарил бесконечные любовь и ласку. Хотя мой наставник не приветствовал эту нашу связь, но и не слишком препятствовал ей. Сейчас было гораздо труднее общаться, но вновь обретенная близость родной души согрела меня нежданным счастьем. – Привет! – безмолвно кричал я, лаская ее горячими порывами. – Привет! – отвечала сумасшедшая от счастья подруга, прекрасная своей изумительной нежностью. Я лихорадочно цеплялся за ее образ, но это становилось все труднее. – Я буду с тобой! – успела воззвать она, перед тем как ускользнула волшебным сном. Я долго еще сидел и улыбался под яркими звездами. Я знал, что она все еще со мной, хотя не мог больше это почувствовать. И что-то еще в ее последнем возгласе было очень важное, что я не сумел уловить. Это немного беспокоило меня. Порыв ветра вернул ощущение ночной прохлады. Высоко задрав ногу, я облегчился в ближайших кустах и пополз назад. Ночью мне снились сумбурные цветные сны. Утром я с печалью вспомнил все, не по-детски грустно вздохнул и окунулся в новый день.

Стояла жара конца лета. Я откровенно наслаждался райскими условиями, в которых оказался, но не собирался расслабляться и много времени проводил, ползая для тренировки в высокой траве, хотя не отказывал себе в удовольствии поваляться на прибрежном песке. Если голод заставал меня не слишком близко от пещеры, то давил деснами ягоды и сыроежки, растущие здесь повсюду, и мечтал о зубах. Мое зрение адаптировалось, и я перестал замечать перевернутость мира. Мать совершенно отвыкла от хлопот обо мне. Я сам уединялся, когда мне нужно было облегчиться, и сам подмывался на мелководье. Только проголодавшись приходилось напоминать ей о себе, заползая на колени за своим молоком и стараясь не замечать ее испуганные глаза и безучастно-обреченную позу. Про сородичей я уже знал почти все. Наше племя называло себя народом. Народ вел беззаботную, по-своему счастливую жизнь, летом объедаясь дикими фруктами, печеными кореньями, улитками, жаренными лягушками и жирными личинками. На охоту выходили скорее для развлечения. Причем многие женщины делали это с не меньшим удовольствием, чем мужчины. Иногда добывали крупную дичь. Отбивали от стада ослабевших животных. Не часто, но бывало, что меткий камень сбивал засмотревшегося по сторонам сурка. Сурки считались деликатесом. Любимым оружием были круглые метательные камни и палки с острыми концами, опаленные на костре. Матерые же охотники привязывали к своим палкам каменные осколки. На зиму сушили много фруктов и мяса. Зарывали в небольшие ямы добытые съедобные корни. Про враждебные племена я ни разу не слышал. Невдалеке, в том же крутом горном склоне, находилось еще несколько пещер, занятых людьми нашего племени. Стариков почти не было. Мало кто доживал до преклонного возраста. Если в молодости удавалось научиться ловко избегать опасные ситуации, то, когда внимание притуплялось, реакции замедлялись, а силы были уже не те, любой промах стоил жизни, а раны и болезни уже не отпускали как в молодости. Под влиянием умудренной души мой мозг развивался гораздо быстрее обычного, и вскоре у меня появилась потребность играть, прямо чесались лапы вытворять что-то необычное. Детский мозг начал доставлять мне беспокойство своими глупыми желаниями, которые иногда по силе перекрывали мотивацию моей мудрости. Иногда удавалось примирить эти порывы, и тогда я с удовольствием сооружал замки из мокрого песка и выкладывал красивые узоры из цветных камешков. Взрослые приходили смотреть на это, увлеченные не меньше меня самого. В наивных мечтах, навеянных детским оптимизмом, я желал преобразовать этот мир, передать знания, которыми владел сам и сделать соплеменников счастливыми. Особенно хотелось взрастить здесь справедливость отношений, так бьющую мою болезненную чувствительность в моменты, когда отец пожирал самое лучшее, не подпуская никого пока не насытится, потакал любым своим прихотям, без малейшего сострадания и сочувствия к другим. Но матерой частью себя я понимал, что реализовать мои мечты невозможно. Все поведение этого народа жестко определялось условиями их жизни. И проповедовать ту мораль, которая не соответствует этим условиям, было не только бесполезно и глупо, а даже опасно и для них, и для меня. Всегда лучшую еду первыми брали самые сильные, и ни у кого не возникало мысли сначала накормить беспомощного больного. Это была часть той системы отбора, когда слабые не выживали, и племя оставалось жизнеспособным. Но я надеялся, все же, возвысить всех в племени так, чтобы мои представления об этике стали естественной нормой. Разве я, как никто, не подготовлен для этого?.. Еще я понимал, что какие бы цели здесь не ставил себе, прежде всего, нужно было максимально совершенствоваться самому. Особенно физически. Ползал я уже довольно резво, а вот при попытке встать голова кружилась. Видимо, что-то еще не созрело. Так я и продолжал передвигаться на четвереньках. Если взрослые меня побаивались, то дети ненавидели. Казалось бы, не было очевидных причин меня бояться, но их возмущало повышенное внимание взрослых ко мне. Больше всего они ненавидели меня за то, что я был не таким как все. Как-то я выползал из кустов над речкой, измазанный ежевикой. Передо мной, вероятно случайно, возник один из довольно взрослых подростков. Он оглянулся и, убедившись, что никого нет близко, протянул пятерню, чтобы схватить меня. Я моментально изобразил ярость, припал к траве и, мелькая своим длинным языком в открытой пасти, угрожающе зашипел. Мальчишка невольно отшатнулся, подобравшись как от встречи с гадюкой. Он поискал взглядом камень, но в этом мне повезло. Тогда, делая вид, что уходит, он неожиданно развернулся и со всей силы пнул ногой меня в бок. Я как щенок с диким визгом пролетел сквозь колючие кусты ежевики и угодил в речку. Оказалось, что мой детский организм умеет вовремя затаивать дыхание. Под водой глаза остались открытыми. Хаос из пузырей и неясных теней сменился видом пенистых бурных струй, стремительно несущих меня. Уже сознательно я сумел перевернуться на спину, раскинул ручки и закричал изо всех сил. Меня больно ударило боком об острый камень, и несколько секунд я приходил в себя, глотая воздух пополам с водой. Потом надсадно закашлял и снова закричал. Я с ужасом вспомнил, что на темени в центре у меня еще не зарос череп, и когда меня понесло на очередной валун, отчаянно старался подставить ноги. Меня било о камни, и я визжал до тех пор, пока чьи-то лапы не подхватили меня. Это был отец. Почему он не ушел на охоту именно в этот раз и оказался поблизости? В тот момент я отчетливо почувствовал присутствие моего наставника, стряхнувшего пыль несвершившегося со своих дланей. Когда отец вытащил меня на берег, я уже основательно нахлебался воды и кашлял, не переставая. Он неожиданно разумно перевернул меня и вытряс воду. Потом отнес к нашей пещере. И я с некоторым усилием выговорил: – Ты помог мне, и я буду помогать тебе, когда стану сильным. Он застыл, глубоко задумавшись, потом осторожно положил меня на траву и присел рядом. – Ты свалился в реку? – Меня кинули. – Кто кинул? – Урюк, – выдал я обидчика, слегка поколебавшись. Отец задышал яростью и снова взял меня в лапы. Он осмотрелся, потом зашел в пещеру. Урюк сидел один в своем гнезде и тщательно полировал осколок камня – обычное занятие молодняка, пока взрослые развлекаются охотой. Мы подошли прямо к нему и его глаза невольно расширились от ужаса. – Он, – резко сказал я, указывая пальцем. Только в этот момент Урюк понял, почему меня остерегались взрослые. Когда я остался один, то осмотрел свое тельце. Кроме царапин от колючек ежевики, проглядывающих через шерсть, на боку довольно глубокую ранку оставил острый речной камень. Подобные ранки у сородичей начинали гноиться и долго болели. Я пополз искать подходящие травы. Сорвал несколько молодых листочков чистотела и подорожника. Потом развалился на полянке, повернулся к солнцу, раскрыл края своей ранки, подставив горячим лучам. Солнце слепило глаза, и я закрыл их, погружаясь в розовые сумерки и состояние безмятежного отдыха. Я зажмурился сильнее. Сумерки стали коричневыми и по ним поплыли фантастические фигуры и тени, сливаясь в мимолетные узоры. Это немного походило на сущности вещей, которые становятся различимы вне жизни. Привычным усилием я попробовал настроиться на такое восприятие. На некоторое время меня окружили высокие, застывшие в индивидуальных особенностях сущности деревьев. Глаза устали, и веки расслабились. Сумерки опять порозовели и стерли видение сущностей. Я открыл глаза и в первый момент увидел деревья так, как будто не знал, что это такое. Белые в черных пятнах высокие выросты переходили во множество кривых и более тонких, на которые совсем тонкие были покрыты мелкими зелеными пятнами. Березы. Но если бы их увидело чужое существо в первый раз, его бы поразили эти странные формы. Значит, мне на самом деле удалось разглядеть сущность вещей. Это взволновало и немного встревожило меня своими возможностями. Я склонился к своей ранке. Пальцы у меня еще были довольно непослушными, и мне пришлось помучиться, чтобы с помощью волосков длинной шерсти стянуть ее края. Затем я растер целебные листья в кашицу и замазал больное место. Любопытство – одно из самых сильных чувств нашего народа. Оказалось, что за мной наблюдал один из сородичей. Когда на вечернем костре заговорили о том, что моя царапина на удивление быстро зажила, то свидетель лечения был рад поделиться байкой о новом методе. Но в духе традиций немало приврал для большего впечатления. Все рассказчики врали, а все слушатели верили. Поэтому я не удивился, увидев, как один из соплеменников по имени Хрум, раскрыв края своей ранки на бедре, плюнул туда перед тем как связать волосками. Я не знал, целебна ли наша слюна и решил это выяснить, раз уж доброволец сам поставил опыт. Через день, за утренним костром, вялый Хрум не спешил успеть раньше всех на охоту и принимал слишком всерьез шутки сородичей. Его ранка опасно воспалилась. Как обычно, я резво ползал на четвереньках, путался у всех под лапами, и к этому давно привыкли. Затормозив перед Хрумом, я протянул свой пальчик к его болячке. – Ты умрешь, если я тебя не вылечу! – сурово сказал я детским голоском. Хрум настороженно оскалился, задумался и сказал: – Ты вылечишь? – Пойдем к реке. Хрум тут же поднялся, надеясь, что сородичи не прервут еду, чтобы последовать за нами. Напрасно. Хрум шел со мной, бегущим рядом как собака на четвереньких, а за нами увязалось еще несколько любопытных наблюдателей. Конечно же, я сразу придумал представление. У речки, первым делом, под жалобное повизгивание Хрума, я выдернул связанные волоски и промыл ранку. Потом я заставил его лечь на траву, держать ранку открытой под лучами солнца, и, главное, ругаться всеми известными способами, чтобы испугать болезнь. Сам же я в это время невдалеке собирал на широкий лист подорожника свежую, еще жидкую, еловую смолу. Когда у Хрума иссяк запас словесных эквивалентов его мужской силы, он начал позорно повторяться под насмешливые выкрики зрителей. Я спас его от окончательного провала, залил в ранку смолу, под его вопли сжал края и стянул их волосками. Неделю спустя Хрум показывал всем зажившую ранку, а у меня укрепилась репутация лекаря. У нас не было знахаря или шамана, который специально занимался бы целительством. Я давно заметил, что у народа вообще не было постоянных обязанностей, таких как шаман, знахарь и даже вождь. Просто самый сильный и авторитетный на данный момент был лидером стаи. Когда он выпадал из своей роли, например, от переедания, заводилой временно становился следующий. Самым сильным и непререкаемым был мой отец, Гизак, а его обычным сменщиком в минуты слабости Мурак – угрюмый и беспощадный самец, который недавно в ярости задушил свою слишком капризную подругу. Он, конечно, не хотел ее смерти, но так получилось. Племя без особой жалости проводило ее в далекий Мир За Горами. А я с некоторым удовлетворением отметил и этот действующий элемент естественного отбора. Точно также не было и главного по заготовкам на зиму. Для всех развлечением летом была охота с азартным стремлением притащить домой добычи больше других в кладовки своего гнезда, которые составляли общий стратегический запас. Самое вкусное тут же пожиралось, остальное испортилось бы, но всегда находился тот, кто начинал сушить фрукты, другой – вялить мясо, третий – закапывать корни. Чаще этим занимались женщины, не ушедшие на охоту и дети. Меня приятно удивило то, что никому и в голову не приходило лениво отлынивать от дел. Они все легко увлекались, увидев занятия другого. Здесь каждый надеялся только на себя, с детства познавая насколько суровая жизнь требует полного ей соответствия, не прощая промедление в ожидании, когда это сделает другой. Поэтому, как в хорошо отлаженном муравейнике, шкуры высушивались и примитивно выделывались. Дрова уже некуда было складывать потому, что оставшееся от вечернего костра сваливалось в общую кучу в боковой нише пещеры, а к следующему костру собирались новые сухие ветки. Вот и я занял социальную нишу наиболее авторитетного целителя.

.....

Добавление нового отзыва

Комментарий Поле, отмеченное звёздочкой  — обязательно к заполнению

Отзывы и комментарии читателей

Нет рецензий. Будьте первым, кто напишет рецензию на книгу Суперигра
Подняться наверх