Читать книгу Полинка - Ник Шумрок - Страница 1

1.

Лет десять не был на своей малой родине. Оставшийся от родителей дом стоял закрытым, забор завалился, крыша протекла, старые яблони в саду, правда, ещё плодоносили. Сердце защемило, когда фары осветили покосившийся дом, и ветви яблонь, прогнувшиеся до самой земли под тяжестью плодов.

Долго ковырял ключом в заржавевшем замке, пока тот открылся. Щелкнул выключателем и понял, что дом обесточен.

–Ладно, завтра буду разбираться, в чем дело? – решил я, и вернулся за фонарем к машине.

В одном из окон соседского дома горел свет.

– Интересно, кто там сейчас? Баба Поля умерла лет двадцать, наверное, назад, дочь её, Ольга, пользовалась участком как дачей, да и то, бывала наездами.

– Полинка её уже, наверное, взрослая девушка, пожалуй, замуж вышла, детишек нарожала. Нет, сегодня уже не пойду к ним.

С помощью фонарика нашел в кухонном столе свечи, зажег одну и, накапав на дно консервной крышки воск, приклеил огарок. При тусклом освещении обошел дом. Давно небеленая печь, занимающая весь центр хаты, сразу напомнила детство. В сильные морозы уютно было на теплой лежанке. Лежишь, бывало, закинув ногу на ногу головой к лампочке без абажура, читаешь книжки, или, свесив голову, наблюдаешь, как кошка играет с котенком. Тот резвится, напрыгивает на мать, а она лапкой аккуратно бьет этот пушистый комочек так, что тот переворачивается на спину, вскакивает, и снова с усиленным азартом бросается на мать. А та опять его лапой, так, что кубарем катится.

Вспомнил, и даже слезы на глаза накатились. Старческая сентиментальность? Да, вроде ещё не старик, в прошлом году сорок праздновал. Есть поверье, что сорок лет не отмечают, что-то приплетают про сорок дней. А я плевал на все эти предрассудки, собрал знакомых, накрыл поляну. И, хорошо посидели: пили, ели, вернее закусывали, пели, конечно. Я уже знаю, что когда Гребло вспоминает старую студенческую песню «через тумбу-тумбу-раз, через тумбу-тумбу-два…», то пора заканчивать спевку и спивку.

«Там, где Крюков канал и Фонтанка-река,

Словно брат и сестра, обнимаются,

От зари до зари, чуть зажгут фонари,

Вереницей студенты встречаются.

Они горькую пьют, они песни поют

И еще кое-чем занимаются.

Через тумбу, тумбу раз,

Через тумбу, тумбу два,

Через тумбу три-четыре

Спотыкаются.»

Голос у него сильный, и поёт он от души, да ещё и барабанит по столу на раз и два так, что посуда подпрыгивает. Это уже сигнал, что надо завязывать. Но Гребла так просто не остановить, пока не допоет до конца, не успокоится.

«А Исаакий святой с колокольни большой

Только смотрит на них, улыбается.

Он и сам бы не прочь провести с ними ночь,

Но на старости лет не решается.

Но соблазн был велик, и решился старик,

С колокольни своей он спускается.

Он и горькую пьет, он и песни поет

И еще кое-чем занимается».

Да, вспомнил и живо представил себе шатающихся по Коломне студентов, вспомнил наши пьянки. Жженку мы не варили уже, а пили портвейн три семерки, или «три топора», как его прозвали, но «через тумбу, тумбу раз…» всегда присутствовала в нашем репертуаре.

«А святой Гавриил в небеса доносил,

Чем Исаакий святой занимается:

Он и горькую пьет, на начальство плюет

И еще кое-чем занимается.

В небесах был совет, и решил комитет,

Что Исаакий святой отлучается,

Раз он горькую пьет, раз он песни поет

И еще кое-чем занимается.

Но, с особым энтузиазмом мы пели последние четыре строчки, устанавливающие справедливость на земле:

«На Земле был совет, и решил студсовет,

Что Исаакий в студенты принимается,

Раз он горькую пьет, раз он песни поет

И еще кое-чем занимается».

Пока вспоминал песню, сходил к машине, занес в дом сумку с вещами, достал старый спальник.

– Завтра при дневном свете буду разбираться с бельем, что постирать, что выбросить.

Нашел в прихожей оцинкованное ведро, сходил к колодцу, умылся прямо из ведра, набрал другое и занес в хату.

Достал бутылку водки, разложил на газетке нехитрую снедь: шмат сала, лук, ржаной хлеб, нашел на полках стопки, сполоснул и налил одну себе, другую для всех тех, кого помнил, кто покинул когда-то этот дом, чтобы переселиться в мир иной.

Спал, конечно, плохо, часто просыпался. Сетка кровати подо мною скрипела так тоскливо, и так узнаваемо, что воспоминания детства долго не давали уснуть. Родительская кровать тоже была оттуда, из детства. Когда я жил в общаге, то спал на панцирной сетке, а у этой она была похожа на паутину. А спинки? Тогда мне казалось, что они попали к нам из какого-то музея, до чего они были красивы. И, хотя никелированные когда-то шары, венчающие это чудо, уже тогда были облезлые, но впечатляли.

Уже при свете утреннего солнца я ещё повалялся и в одних трусах вышел на высокое крыльцо, потянулся, увидел за соседским забором какое-то движение и быстренько заскочил в дом.

– Вдруг это Полинка? Что она подумает? Вышел, старый козел, почти голый. Нашел в сумке спортивный костюм и уже смело вышел во двор. За домом, в тылах, разделся, облился холодной колодезной водой, растерся полотенцем и, одев шорты, смело потопал к соседскому забору.

– Здравствуйте, соседи, – громко крикнул через забор.

Из-за теплицы не спеша вышла молодая, красивая и совсем голая женщина.

– Здравствуйте дядя Саша, – даже не сделав попытку спрятаться или хотя бы закрыться, – с улыбкой сказала она, – а я утром увидела машину и сразу поняла, что вы приехали. Давно вас не было!

– Неужели, Полинка, – промелькнула в голове мысль.

Я инстинктивно отвернулся, в надежде на то, что она либо скроется за домом, либо накинет на себя что-нибудь, и сразу же отметил, какая стройная у неё фигура, красивые груди с большими темными ареолами вокруг розовых сосков.

– Не узнаете? Я же Полина, – даже не сделав никакой попытки одеться, заговорила она, – конечно, когда вы были здесь последний раз, мне, было лет тринадцать.

– Почему же, узнал, – смущенно ответил я, – просто, как-то неудобно. Ты бы накинула на себя что-нибудь.