Читать книгу Энциклопедия русской пустоты - Никита Денисович Немцев - Страница 1

Никита Немцев

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОЙ ПУСТОТЫ

Посвящается моим

матушке и тётушке

СОДЕРЖАНИЕ

1. Фантики

2. Такая фольклористика

3. Русский мужик (воспетый)

4. Восток/Запад

5. Корень всех вещей

6. В начале были скифы

7. ПЁТР ГУЛЯЕТ

8. Конечно же, заговор!

9. Камчатка чёрная

10. №10

11. Теплоход «Генон»

12. Смерть романтика

13. Stranno

14. Глазатые, Дремучие, Боо

15. Как кукушка на юру

16. Глухая исповедь

17. Стоп, камера!

18. Дураки и дороги

19. Путь в Беловодье

20. мөрөөдөл

21. Ништяки

22. Октябрь в Октябре

23. Искусство не быть роботом

24. Вечность пахнет нефтью

25. Курорты Дудинки

26. Л#@#*

27. Русь, бля!

28. Немать

29. Мама Всех Мам

30. Детина тчк

31. Колыма вольная

32. Иуда угощает

33. Русское ничто (вечное возвращение)

Фантики

Туда можно пойти, сюда можно пойти, затуда и растуда! там туда-претуда повернуть, засюда заглянуть, по коленке хлопнуть и ваще вон туда уйти! – такая Москва огромная.

Ходила по бульварам и всё наглядеться не могла – Ишь.

Сластёна знатная эта Ишь! С Пензенской области сама: всех медведей довела там – ест мёд и ест (уже пчёлы петицию подписывали). Мишки её поначалу пожалели – девчонка, как-никак, – а потом как не выдержали, как собрались, как пенделя ей дали – ажно в Москву улетела!

В слезах, с горящей попой – Ишь потёрла глаза кулачками, поправила сарафан и пошла сладкую столицу изучать – Москву, бишь (конечно, можно бы в Стамбул махнуть, – но туда ведь загранпаспорт надо). Идёт и облизывается: так сладко всё, так вкусно, что улицы сворачиваются в крендель. А прилавки-то какие! Ммм!! И не то чтобы еда (хотя еда-то – объяденье полное), а так, вообще, полный комплект – заведения, машины, фонари, экраны, вывески, брусчатка, витрины, газировки – всё такое сочное, всё такое аппетитное, и как бы сдобрено какой-то сахарной посыпушкой…

Ну а Ишь – знай, облизывается, ходит. День целый прогуляла, голод одолел её, в ресторан зашла – «Прага» (круглый как пирожное, припасённое Арбатом под чаёк). Сама Ишь ростом-то пустяк! – так что под юбками официанток она ловко проскочила и сразу в кухоньку, на табуреточку, – а там торт стоит нарядный: как для неё. А в торте том – шоколад, бисквит, малиновый сироп, грильяж, орех грецкий, марципан красный-красный (как вульгарная кушеточка), виньетка-сердце из карамели и голубичные ягодки впридачу. Ишь на табуретке качалась-качалась, на торт смотрела-смотрела – и проглотила… Жуёт, довольная – с улыбкой как арбуз. Ну а как дожевала, как оглянулась кругом, – а там другой торт, ещё краше, пышнее! Ну что поделаешь – его тоже умяла. Руки все в креме: жуёт, давится, снова жуёт. Круглая как колобок, попыталась Ишь выйти с кухни, – а там у двери стоит: помпезный, трёхъярусный, свадебный торт…

Когда официанты застали её с руками по локоть в шоколаде, бордовым лицом и неспособную на человеческую речь, – Ишь постиг второй пендель: он был так крепок и сердит, что долетела она до Лубянки. Там Ишь встала, пальцы облизала, сарафан оправила – и поняла: надо менять стратегию.

Пошарила глазами по Мясницкой, по Арбату, по Ордынке, по Тверской, по Таганской, по Крылатским, по Пречистенке и Пятницкой – глядь, видит: завод пыхтит. Подходит – шоколадом пахнет. Читает – завод конфетный, «Рот-Фронт». Зашла, расплакалась, заревела, взмолила:

– Пожалуйста, можно у вас порабо-отать!!

Охранники лбы свои почесали и прямо со лбами направились к администраторам. Те Ишь вдумчиво обсмотрели, на калькуляторе что-то там посчитали и вручили ей листочек трудовой.

Каждый рассвет, каждый полдень, каждый полдник и каждую ночь Ишь благодарила Бога за то, что с карьерой ей так свезло. Работала она на конвейере по заворачиванию в фантики, и набивала конфетами – чистый шоколад!! – карманы, носки, подмышки, трусы (тут попа в самом деле начала слипаться). А уж сколько на рабочем месте заточила – о-о-ой-ё!..

Комнату сняла тут же, на «Новокузнецкой». Когда на работе сладкого не хватало – догонялась пастилой, шоколадками, ореховой пастой: а потом ещё халву с чаем!.. Эх, жисть!

Ходить ещё любила, гулять – особенно по бульварам, вязким как мармелад. Вот и ходила раз по Тверской, вдруг видит – витрина: а там ничего в витрине этой, зеркальная пустота, софиты как на театре и в бархатной подушке обручального кольца лежит волшебное какое-то пирожное (спиралью вьётся – прямо башенка). У Ишь аж сердце подскочило: подходит она, влепляется носом в стекло – читает:

ПИРОЖНОЕ ИТРЕМС

2 000 000 руб.

И отлепилась она от стекла, и двинулась дальше по бульварам кружить. Сначала нос повесила и так ходила, – потом подобрала. И без всяких этих ИТРЕМСов у Ишь сладкая жизнь!

Да только живёт она сладкую жизнь эту, а коллеги её по цеху – как фантики какие-то: шелестят пожухлыми глазами, катаются туда-сюда от ветра, шуршат чего-то там на перекурах. И никто-то кроме неё даже конвейер не объедает! Ишь не то чтоб стыдно было, – так, неудобно как-то, неловонько.

Раз она поймала одного и прицепилась:

– Дядь, а почему вы не подъедаете ничего сладенького?

– Да как-то наелся, – ответил он, прячась в смурное пальто и поскорей на улицу (там уже падал лист).

Ишь не отчаивается – подходит к другой, спрашивает:

– Тёть, а почему?

Та наклонилась сочувственно и улыбнулась как лимон:

– Ты слышала про сахарный диабет?

– Нет…

– Профессиональная болезнь. Каждый второй болеет на заводе.

И ушла.

Ишь задумалась в какую-то грустную бяку. А что если она тоже диабетом заболеет? И вообще, такая странная штука… Вот шоколадка. Первый кусочек всегда такой вкусный, так эта шоколадка тает и щекочется во рту… Второй кусочек хорош, но с первым уже не сравнишь. Тогда она пытается поправить всё третьим кусочком, но он такой гадкий, такой приторный, что тут же нужен четвёртый кусочек, от которого живот бурчит и топочет ногами, и вот – она уже сожрала целую шоколадку и не понимает зачем…

И такая вдруг грустная грусть охватит, что ничего не остаётся как бежать на улицу и снова кружить бульварами.

А Москва такая пышная, такая нарядная, такая накрашенная – ножку показывает, улыбается плотоядно, берёт за руку и давай отчебучивать! кинотеатры, гирлянды, торговые центры, уличные музыканты, теплоходы, офисы, парки, тусовки – лепота!.. И кружится-кружится в вихре этом, всех тащит в хоровод свой: э-ге-гей, давай, скорей! запрыгивай на карусель! ха-ха-ха! ха-ха-ха! – и все крутятся, раззев рты, покуда не потянет на блёв.

Ишь сидела на скамейке Страстного бульвара, мутно ткнувшись в коленки и проклинала эту фатальную шоколадку. Фантиками катились осенние листья, хотя вечер был тёпл. Ишь сидела и думала: уж раз ей уже так плохо от этой дурацкой шоколадки – то, наверное, лучше избавиться и от второй, завалявшейся в кармане. Тогда у неё не останется искушений и завтра она проснётся и начнёт чистую жизнь.

Так рассудив, Ишь зашуршала фольгой, надкусила плитку… Тут взгляд её упал.

Тоще-сутулый, похожий на какую-то веточку, в порядочно драном костюме в полоску: бледный, с гордой осанкой, в усах и пенсне – седой человек ходил, тыкая тросточкой, по брусчатке. То и дело – придерживая фалду – он элегантно наклонялся и очень сосредоточенно прятал фантики в отваливающийся карман.

Вдруг – он оглянулся на Ишь, помолчал такт или два – и затем приветливо проговорил:

– Ну как – хорошо ловится рыбка-бананка?

– Чего? – Ишь, как застуканная, спрятала шоколадку в карман.

– Всего лишь злополучная шутка! Прошу меня простить. – Человек утёр ссохшийся рот платочком и приятно улыбнулся. – Однако я совершенно забыл представиться! Меня зовут Алексей Гамсун. А вас?

– Ишь.

– Рад знакомству, Ишь!

Жёлтые фонари лепили свои блики. Гамсун отвернулся в сень бульвара и долго-предолго смотрел в неуловимую точку. Вдруг – он прибавил:

– Любите сладкое?

– Я? Очень люблю! У меня есть немного – вот, хотите? – Она протянула надкусанную шоколадку.

– О! Мне нельзя, увы! – Усмехнувшись, Гамсун учтиво подсел к ней и сгорбился на тросточку.

Ишь осмотрела его зорко-зорко:

– У вас сахарный диабет?

– Нет, другое.

Смолкли.

Несколько кислых лиц проследовали мимо: одни уже ни на что не надеялись и катились выжатыми фруктами, другие тщились сожрать все сливки жизни, слушали музыку с колонки, смеялись рафинированным смехом, – но все, все они были ватрушки с недоложенным творогом…

– А что вы делали у мусорки? – спросила Ишь.

– Я? Коллекционировал разбитые надежды.

– Фантики?

– Верно. – Гамсун шмыгнул.

Румяный жёлтый лист, неторопливо, медля – опал на мокрый песок.

– Вы давно в Москве? – спросил Гамсун, как будто бы у листа.

– Месяца два.

– Понятно… – Он постучал палочкой и важно шмыгнул. – Здесь много возможностей и мало счастья… Впрочем, как и приличествует Вавилону.

Ишь подумала и посмотрела на шоколадку – выпуклую кубиками.

– А зачем тогда люди сюда едут?

– А для чего мотыльки летят на свет? – Гамсун снова приятно улыбнулся. – Однако ж, мне пора. Пока до встречи! – Интеллигентно покряхтывая, он поднялся и пошаркал дальше, нащупывая палочкой песок.

Мелкий дождь посыпал. Ишь посидела, – внимательно глядя в тающую спину… – заточила горькую шоколадку и отправилась домой.

Как-то сама собой под ноги залезла Тверская, с этой её витриной и этим её ПИРОЖНОЕ ИТРЕМС (круглым как Москва). Ишь облизнулась, и титаническим усилием отвела взгляд: кое-как шагала она, утешая себя, что, наверное, это пирожное отравлено диабетом.

И всё равно ночь проворочалась – ПИРОЖНОЕ ИТРЕМС падало ей в рот, падало, падало – и тут же на удочке уносилось вверх: в обжигающем желании, она снова тянулась, почти уже доставала, распахивала рот, чувствовала крем на губах и – пирожное опять ускользало. Проснувшись вся в слюнях, Ишь пошла чистить зубы. Вся в пене, с щёткой в руке, она твёрдо объявила зеркалу с собой:

– Это пирожное будет моим!!

А работа делалась всё серее и безрадостнее – шоколад всё невку́снее и гадостнее, да ещё зима в форточку стучится! Липкий снег бил её по носу, а Ишь куталась во все шарфы и все куртки, но делалось от них только зябче…

Обеды Ишь просиживала в столовой, заливая горе варёной сгущёнкой и чаем (единственное утешение) – как вдруг – что-то выпало. Она удивилась и посмотрела: в сомнительной кашице коричневого цвета, с недоумённым лицом, торчал её белый зуб.

Она хлопнула глазами десять раз.

Ничего не изменилось.

– А! – подошла тётенька-начальница. – Это у вас первый зуб, да? Я подскажу вам хорошего специалиста.

Ну что – пришлось идти к стоматологу, да подешевле (в то время как остальные думали о машинах и квартирах, Ишь копила денежку на ПИРОЖНОЕ ИТРЕМС) – в «Медведково»: приехала, а стоматолог этот – армянин – такой шум развёл со своей машиной многорукой, да ещё как-то умудрялся вино пить, заигрывать с ассистенткой, слушать радио и трещать – глаза навыкате:

– Ай, маладэц! Ещё чут-чут патэрпи! – Ишь жмурилась от боли и вовсю проклинала свой неправедный образ жизни. – Ничё, вирнёшься дамой и всё такоэ вкуссное будит! Я атвичаю, после анэстизии всё дэлается как на Кавказе, а там – у-у-у! Как вынаград, как фрюкт! Я инагда даже спыцально анэстизию сэбэ колю. Чем сильней оттягивэйшь – тем каййф больша. Эта закон!

– Мффф пдммм ккрнсзссс!!..

– Чьто? Бо́льна, дэвочка? – Он вынул механический бур из её рта.

– Сколько мне осталось жить? – спросила Ишь очень серьёзно.

– Эсли сладка многа эсть будэшь – восем днэй. Но ты будь астарожна, дэвочка. Они сахар этот и в хлэб кладут, и в грэчку кладут, и в воду дажэ!.. Вмэсто снэга тэпэрь тоже сахар – это их загавар, я атвичаю! Паслющай, паижяй ты на Кавказ, харащё там будет, фрюкты, солнцэ. Я сирёзно сичас гаварю!

Тут жизнь её окончательно померкла.

Ишь исключила всё сладкое из рациона, засыпала в сахарницу соль, а газировку покупать стала только с заменителем сахара. На «Рот-фронт» ходить она продолжала, но уже не подворовывала, а честно заворачивала конфеты в фантики – с безразличною тоской.

Ничего не хотелось, не радовали улицы никакой Москвы с этими её никакими, никакими, никакущими витринами!.. А зубы продолжали выпадать: Ишь собирала их в платочек.

Отмокая в зимних дождях, Ишь, как обычно, кружила бульварами – без какого-то там направления – и вдруг увидела: Гамсун. Всё в том же – в полоску – костюме, в подслеповатом свете фонаря, скрючившись какой-то зюзей, он читал книжку и то и дело дышал паром на руки.

– А что вы читаете? – Ишь вежливо к нему подсела.

– Акутагава, «Бататовая каша». – Он поднял взгляд. – Если хотите – могу дать на время. Очень интересный рассказ.

– Спасибо, но у меня своих проблем хватает. – Ишь улыбнулась своими жалкими десятью зубами.

Гамсун сочувственно покачал головой, отложил книжку и убрал пенсне в нагрудный карман.

– Не то чтобы я имел надежду вас сильно утешить, но… – проговорил он и отстегнул единственную – какую-то неуверенную – пуговицу пиджака. – Только не сочтите за проявление нахальных качеств…

Гамсун задрал рубашку: вместо живота – как бы разросшимся до неприличия пупком – зияло огромное и бездонное ничто: пустота: чёрная дыра. Ишь вся отдёрнулась и ручкой накрыла испуганный рот:

– Так вы… вы совсем не можете кушать?

– Могу – только это не помогает… – Он поскорее застегнулся. – Видите ли, весь юмор положения в том, что мой голод не вполне физический, в то время как ваш – чисто сахарный. – Он достал пенсне и снова посадил его на нос. – Что, впрочем, отнюдь не легче.

– И как… как это получилось? Вы что-то нарушили?

– О, нет, я вовсе не Тантал – просто много думал…

– И о чём?

– О пустоте желаний… – Он тяжело вздохнул. – Вот Москва. Правила игры заверяют вас в своей честности: что-то сделал – получи конфету. И вроде бы и жуй её, но Белокаменная тут же трясёт новыми фантиками перед носом, пока бедный человек, изнемогая от жадности, снова и снова тянет хватающие, алчущие руки. Когда же, наконец, он получает выстраданную эту конфету (если получает), то тут же хочет следующую, и так далее, и так далее, увязая безвозвратно… Как только я понял это, я вырезал себе живот кухонным ножом.

Гамсун замолк. Ишь покивала потупленно.

Снова молчали и смотрели, на той же лавочке: только вместо палого листа теперь расползшаяся лужа: и каждая, каждая, каждая нога – с одним и тем же звуком – шлёпалась об эту лужу. А вместо снега – сахар какой-то: тает, не допадая до земли…

– Так, значит, и терять тогда нечего? – Ишь посмотрела вдруг весело.

– Что-то в этом роде, – ответил Гамсун тем же приятным взглядом.

– Пойдёмте!

Взяв его за ручку, отплёвываясь от липкого снега, она повела Гамсуна с бульвара в переулок, из переулка на улицу, с улицы на улицу – с улицы на улицу: а там, на Тверской – чуть не доходя Красной площади – та самая витрина, где стоит одинокое, сдобренное софитами, ПИРОЖНОЕ ИТРЕМС.

– Дайте камешек, – попросила Ишь, и оглянулась.

В витрине напротив сверкнули Гамсун, Ишь и – СМЕРТИ ЕОНЖОРИП.

Тут Гамсун подал ей удачно валявшийся осколок бордюра, Ишь долго посмотрела на него («пирожное смерти» как-то выпрыгнуло у ней из ума) и сказала строго:

– Встречаемся на том же бульваре, на той же скамейке. Идёт?

– Тот же бульвар, та же скамейка. – Гамсун опёрся о палочку, приуготовляясь смотреть.

– Раз, два, три!

Ишь запустила камнем прямо в витрину: такой наглости, видимо, никто не ожидал – стекло просто лопнуло. Ещё не дозвенели осколки, а Ишь уже подскочила, схватила поднос – и давай бежать куда попало (а что там Гамсун, где – даже не оглянулась).

Улицу или две она бежала, бежала, а потом заметила, что – как и принято в Москве – всем на всё плевать (особенно вечером), и пошла постепенней.

Прогулочным шагом она вернулась на тот же Страстной бульвар, села на ту же скамейку – и поставила поднос с пирожным на коленки.

Ишь хотела – честно-честно хотела! – дождаться Гамсуна и разделить это дорогущее пирожное с ним: а там хоть сахарный диабет, хоть чёрная дырища в животе! Но она взглянула на это спиральное пирожное… С одной стороны фисташковое, с другой стороны крем-брюле, с третьей стороны банановое, с четвёртой стороны шоколадное, с пятой стороны творожное… и корзиночка там такая ореховая, такая вся в ягодках и присыпанная чем-то вкусненьким: и какая-то стружка сушёного манго, и изюм, и курага, и глазурь, и взбитые сливки, и всё-всё-всё на свете, что только кондитеры додумались вообразить и запихнуть…

Ишь хотела оставить пирожное – ну честно хотела!..

Сначала она решила попробовать кусочек стружки (божественной и невыносимой как совершенство)… потом взяла на пальчик чуть-чуточку крема (взрыв вкусов и симфония восторга!)… подняла клубничку – подумала – поставила обратно; всё же не удержалась и сковырнула кусочек от корзинки (все вкусовые рецепторы пробрала дрожь необъяснимого узнавания: как в детстве, когда…) – всё! хватит!

Она отставила пирожное на соседнюю скамейку, сама отсела подальше и отвернулась.

А пирожное – пирожное, в котором слились все вкусы мира, все сладости, от арабских до китайских, – это несчастное пирожное так сиротливо на неё посмотрело… так оно грустно сжалось под этими фонарями, под снегом… так ненужно оно сияло своими виньеточками и вишенками… так оставленно покосилась одинокая клубничинка – взглядом горестной вдовы на пустынном перроне…

Ишь вскочила и сожрала это ИТРЕМС, не заметив никакого даже вкуса.

Дальше помрачение. Бесконечная чернота. Мутный молочный свет. Летающие шоколадки, пирожные-картошка, пахлава, щербет – бам! – прямо над её лицом трясёт усами растерявшийся Гамсун.

– Ишь ты – очнулась! Я уже не думал надеяться… – Он посмотрел на дорогу. – Ваш пульс был на нуле, я был вынужден вызвать «скорую».

– Не надо… «скорой»… – проговорила она и посмотрела кругом: по деревьям и фасадам Москвы карабкался рассвет. – Почему так… долго?..

– Мои карманы слишком громко шуршали фантиками – за мной увязалась погоня. Дабы не было обидно, я поджёг по пути сахарный завод – пожар, должно быть, разошёлся по всей Москве.

– А.

Ишь села – пришибленная затылком – и громко зевнула. Под ней была та же скамейка, а на земле лежал истерзанный, весь в креме, поднос.

– Вы знаете, что это пирожное не только дорого, но и смертельно? – важно поправил пенсне Гамсун.

– Просто так получилось… – виновато скуксилась Ишь.

– В любом случае, пойдёмте отсюда. – Гамсун подставил ей локоть.

Они вышли с бульвара: мимо бегали-носились люди – кто с чемоданами, кто с пакетами, кто с коробками конфет: а совсем рядом – полыхала и давилась дымом отнюдь не сахарная Москва.

– Больше… никогда… не буду… есть сладкое, – пробормотала Ишь, повиснув у Гамсуна на руке.

– Ну-ну-с.

Дойдя до «Комсомольской», они сели на электричку: там съели одну шоколадку на двоих – умеренно, с чаем – и уехали куда-то на север. А объедающаяся Москва свернулась и схрустнулась позади – как выброшенный фантик.

Такая фольклористика

– Да они реально ведьмы! – заявил Сеня и с носом забрался в спальник.

– Сказочник! – Юля перевернула подушку. – У тебя все ведьмы.

– Я серьёзно, блин. От рыжей этой такая хтонь…

– Ты что ли запал?

– Ничего это я не запал!

– Эй там, хорош шептаться!! Завтра транскрибировать ещё! – Из другого конца зала страшно крикнул Мороз (руководитель экспедиции). Юля с Сенькой рассыпались в шипящих извинениях, заворочались, покашляли (эхо покашляло тоже) – и незаметно уснули.

Но не Сеня.

Фольклорную экспедицию в Карелию он себе представлял как-то по-другому: думал – днём отъедаются у бабушек и пинают баклуши, вечером костерок, гитара, белые ночи с Юлей (каштан волос, лезвие носа, внимательный взгляд, родинка над бровью, грустная линия губ… – конечно, Сеня поехал из-за неё). А на деле? Вставать в шесть утра, в холодрыгу, на лодке в деревню, отбиваться от банды детей, бабушкиных пирогов, дедушкиного самогона, блевать, возвращаться с лодочником в этот душный школьный спортзал, где уши горят от наушников, над душой комары-палачи, бесконечно-бесконечно-бесконечно расшифровывать все эти оханья, гхэканья и кашли – показывать их Морозу, отправляться на переделку, приносить снова, опять переделывать, отчаиваться, ставить «нрзб.», добиваться минуты Юлиного внимания на перекуре, пить с Морозом до полусмерти, отключаться на рассвете рожей в вонючий резиновый мат, просыпаться, задирать занавески, проклиная полярный день – и тупо ждать, когда это кончится.

Такая фольклористика.

Но с этим домом – нет, там было не так.

Лодочник вёз их по бледному зябкому озеру, с прогуливающимся небом над головою (и в нежных животах – отара облаков) – как вдруг, уже на берегу, Юля вспомнила, что у неё в диктофоне сели батарейки:

– Я до магазина съезжу и обратно.

– Да нафига? Давай просто на телефон дубль запишем.

– Мороз буянить будет. Я быстро.

И улыбнулась, ускользая. Лодочник в резиновых сапогах с угрюмой бровью оттолкнулся дремучим багром и завёл мотор: Юля сразу достала книжку и ткнулась, а Сеня как дурак стоял, махал… Потом бросил.

Ладно – в одного так в одного. Так, у этих он был, у этих был – ага, вон дом: на гриб похожий, с хмурыми досками. Сенька сверился с блокнотом: Любовь Маринишна, живёт с дочкой… местные ходят к ним за травами, советами, молоком… Ну да. Ничего необычного.

Он ненавязчиво постучался и услышал нечто похожее на приглашение. Тут же на пороге шандарахнувшись о низкорослый косяк головой, Сеня – резко – почувствовал: это не люди (ударом его как бы отвлекали от этого тинистого ощущения). Он ни за что не мог бы точно объяснить, в чём именно дело, но был уверен, что что-то очень не так.

Мать и дочь сидели на скамье кухни промасленно-жёлтого цвета: по драному линолеуму выхаживал какой-то необычайно яркий петух и в неясном порядке выклёвывал семечки. Женщины внимательно следили, с каким-то будто бы трепетом, и записывали. Гостя – встретили равнодушием.

– Здравствуйте! Я из Архангельска, у нас фольклорная экспедиция: собираем байки, песни, легенды… Мы здесь неделю уже – вы, может, слышали? – сказал он побойчее, а вышло страшно фальшиво.

– Ты на стульцик-то садись, – сказала резкая бабка, продолжая записывать что-то.

Растирая лоб, хмуро, недоверчиво, ощущая на шее какую-то тугую петлю, Сенька сел за этот стол, за которым сидел, кажется, что вечность (время не шевелилось, побледнелое). Изображая непринуждённость, он достал блокнот, диктофон – и заметил: в углу, на печке, свисала какая-то вялая, неестественная нога с седыми волосками.

– Не разберёшш! – весело сказала молодая, взглянув на диктофон.

Сеньку как бы иглой проткнуло, он повернулся – прямо в этот вырезанный из всякого пространства зелёно-чадный взгляд. Глаза её были похожи на глаза, нос похож на нос, губы похожи на губы, но эти насмешливые лисьи скулы, этот рыжий кошмар волос… Парализованным взглядом, Сенька смотрел в это неотвратимое лицо, чувствуя, что он не в силах от него оторваться – никак, никогда.

– Сонь, споди́ шаромыгу сыми, – сказала бабка, пристально усыпая бумагу невразумительными закорючками.

Соня улыбнулась Сеньке весёлой пастью (все зубы попрятались за сплошной десной) и юркнула в дверь. Он выпучил вслед глаза.

– Ниласка у вас роба, студёнты, – прошамкала Любовь Маринишна, сидевшая в какой-то чалме, закрученной на цыганский манер.

– Почему неласковая?

Та – неотрывно глядя на петуха – молча щёлкнула чайник.

– Вы не против, если я задам пару вопросов?..

Потихоньку, Сенька расспросил её, кажется, обо всех аспектах бытия: когда кончились вопросы из его методички, он перешёл на вопросы из чужих блоков. Без толку. С издевательским упрямством, старуха игнорировала все вопросы… Ну и ладно! – зато расшифровывать не придётся. Откинувшись на спинку, Сеня просто пил чашку за чашкой (голубоватый фарфор – да ещё с блюдечками) и смотрел, как Любовь Маринишна вышивает какие-то пяльцы. Тут петух вдруг вспрыгнул на стол и стал важно выхаживать.

– Красивый петух, – заметил Сенька.

– Эко не петух, а Ерофе Палыць, – поправила бабка.

– Ерофей Палыч? В смысле?

Реакции не последовало. Сенька бросил взгляд на печь – висевшая нога как будто бы помолодела (вроде бы: кажется): но точно что-то в ней было ненормальное, как если бы это была только ловкая подделка под человека.

– А кто это там? – кивнул Сенька шёпотом.

Никакой реакции.

– Там, на печке, – кивнул он ещё раз.

– А. Дак знаю, – отозвалась бабка. – Эко Серафима Пётровна с Ондозера, гостит ишшо. Полёжала, подумала и пришла но́цесь. Было дело. – Бабка прищурилась – не то до́бро, не то лукаво. – Носыряты ты парух, так и озде́нуть можжо.

Намёк был прозрачен. Сенька допил чашку, сложил диктофон, блокнот, и отправился со своим «носырятством» в следующий дом. Когда же, вернувшись на базу в школу, он стал узнавать про Серафиму Петровну, Мороз, с чернявыми глазами, усмехнулся в бороду и проговорил: «Была у нас такая, да. Только умерла она прошлого года…».

– Ты просто забыл главное правило, – говорила Юля, собирая рюкзак на следующее утро, – респондент не держит нужную инфу в оперативной памяти – для него это очевидная часть быта. Вот ему и странно, когда приходят студенты и спрашивают про домовых.

– Да у них там труп лежал и болтал ногой!.. А петух?!

– О, петух тебя серьёзно напугал! – усмехнулась Юля, с ехидным уголком у рта. И тут же хлопнула Сеню по плечу. – Пошли, фантазёр!

И снова на ревущей лодке, снова бледноглазое озеро – с горизонтом сердитых хвой, валунов, болот без дна, с смутным лицом переправщика…

Когда они приблизились к дому – бабка с дочерью сидели на крылечке, перебирали картошку.

– Здравствуйте. – Юля слегка поклонилась. – Мы студенты, из фольклорной экспедиции. Хотим поговорить.

– Бесёда эко хорошшо, – сказала бабка, отирая руки о фартук.

Юля скептически посмотрела по сторонам:

– А вы не против в доме поговорить? Просто ветер, а у нас микрофоны…

– А пусь ёго дует! Цё душегубица, когды вёдро глянь какая.

Соня вдруг резко захохотала, пряча смех под губами – и тут же смолкла. А Сеня с Юлей переглянулись, достали диктофоны и принялись за работу.

Получалось у Юли правда ловко. Свои вопросы она не то чтоб задавала – она как бы советовалась. Ну а бабка охотно рассказывала: про порчу, про загово́ры, про травы какие-то… Но какую-то щепоточку, что-то самое важное – она неизменно припрятывала и заминала.

А Сеня толком и не слушал (это не люди! это не люди!): с отнимающимся дыханием, теребя пальцы, он взглядывал то на Юлю, то на Соню, – а большей частью не смотрел ни на ту, ни на другую и разглядывал шлявшихся у забора телят (и этот умиротворяющий запах коровьих лепёшек…).

– О! Гадания – это интересно! – продолжала Юля с азартом.

– А цё интересна, – бабка пожала плечами. – Ка́тицца в лунну ноць по езёру, кладёшш на дно зырянки зерца́ло – да гленько. Вот и сё гаданье. Девкам смехом звати!

– Очень интересно! А теперь я хочу с Серафимой Петровной поговорить.

– Дак ушла она.

– А куда? Я догоню.

Сенька наклонился к Юле на ухо:

– Ты что делаешь? Он же покойница!

– Ну вот и будет интервью с ревенантом.

– Так нельзя же… беспокоить.

– Ты учёный или нет? – пихнула его Юля.

Тут к крыльцу вернулась Соня – в сарафане, с двумя фарфоровыми чашками – покачнулась вдруг и вылила обе Юле на руку. Та, вздыбясь, заорала (Сенька подскочил тоже) – и рванулась к раковине.

– Умывальник не лём, – сказала Соня равнодушно. – Тамо боцьки на грядцах.

Продолжая орать, Юля побежала за дом, – а Сеня так и стоял смятённым придурком. Вдруг – Любовь Маринишна веско цокнула и куда-то исчезла.

Они стояли вдвоём – секунду, две – в тишине: какой-то извечной, как бы сплетённой некими мастеровитыми пауками… Сенька всё ещё морщился, подрагивая и представляя эту обваренную руку (бедненькая!), а Соня как-то странно закусила губу и проговорила невинно:

– Пойдём на запольки.

– В смысле? – Он весь оторопел.

Соня не отвечала.

– Какие ещё запольки? – попробовал он опять.

А Соня молча взяла его за руку и поволокла.

Поволокла быстро, даже удивительно: перед глазами сменялись картинки – насупленная хвоя, каменистые пустоши, вязкие топи – среди бескрайне-жёлтого камыша, у какой-то гнилозубой мельницы, они остановились. Кусок жернова болтался со скрипом, пустые глазницы гудели чернотою, а кругом – какое-то бесконечное, несметное болото, голубое наваливающееся небо, заунывные лягушки. Где-то далеко – в мглистой дали – виднелся островок леса и, кажется, намёк на деревню.

– Красиво, – проговорил Сенька, пытаясь совладать с комом в горле.

А Соня тихо, неторопливо, подошла вплотную – Сеня вжался в выцветшие доски, – огромно улыбнулась одной десной, наклонила голову к плечику, к другому и уставилась двумя безднами, надувая радостные ноздри. Затем она ласково взяла свою добычу за руки – и – набросилась в диком поцелуе.

Сеня сошёл с ума и провалился со всей страстью (и хватал её спину – как-то неловко и монотонно), но только Соня вдруг оторва́лась, скинула лямки сарафана и подняла руки вверх, являя голые подмышки и остальное, Сеню вдруг передёрнуло – он отвернулся: уставился в поле.

– Я не могу так, – сказал он и смолк.

Соня посмотрела, не поняла и положила голову ему на плечо:

– Цюдной ты.

В желтизне квакали лягушки. Комары били прямо в лоб.

– Я Юлю люблю, – проговорил он, чуть путаясь в «л».

– Ну дак люби, – сказала Соня, носом в плечо.

– А она меня – нет.

– Ну дак не люби.

Сенька отдёрнулся и сделал несколько шагов – Соня села на корточки, обхватила коленки.

– К тому же, – заговорил он, как-то дрожа, – я тебя совсем не знаю… Мы не общались. Мы даже не гуляли!

Хмыкнув, Соня откинулась в траву – в этом скатанном сарафане, совершенная в наготе, она водила пальчиком по травинкам как дирижёр. Смущённый, Сенька заглянул в мельницу – разруха, гнилые доски, бурьян – и оглянулся: Соня так и лежала с голой грудью. Он резко подошёл к ней и попытался зачем-то надеть на неё лямки, но та выскользнула и снова растянулась в траве, блаженно растекаясь лицом.

– Ну какое у нас будущее, а? Ты же не поедешь со мной в Архангельск! – Он стоял над ней, руки строго в карманы.

Очень внимательно – Соня уставилась внезапно глаза в глаза: из женщины-женщины она вдруг сделалась маленькая девочка:

– Ты оногдысь тако ва́диво говоришь, как бутто тебе цё-то интересна.

– Это называется «вопрос».

– Чешуя какая! Оно ж всё вмёсте лёжит. Нать только вдругорядь туда посмотрем – и всё понятно.

– Ну это ж вы, ведьмы – ведаете, – проговорил Сенька сквозь зубы.

Соня вскочила вдруг и схватила его как мягкую игрушку. То ли улыбаясь, то ли хмурясь, она что-то долго изучала в его лице и внимательно мяла руки (не отрывая жадного взгляда):

– А вы – много вопрософ спрашивам. – И поцеловала в нос.

Хотя у Юли было много вопросов (диктофоны все куда-то запропали), когда Сенька вернулся, она задала только один:

– Где ты был? – И уставилась с какой-то подпрыгивающей истеричностью.

– Гулял, – ответил он, играя губами. – Красиво тут! Как твоя рука?

– Нормально. – Юля метнула взгляд на забинтованную руку с сигаретой, и снова на него – этот тяжёлый каштан.

Не выдержав его, Сеня облокотился о перила, сверкнул зажигалкой, выдохнул дым. Мимо проходил Мороз: вечный ящик водки и косая борода с заиндевелой сединой…

– Александр Викторович! – окликнул его Сенька. – Здрасьте! А вы не подскажете, у кого про ведьм можно почитать?

Мороз подозрительно замер:

– А зачем тебе?

– Респондента нашёл хорошего.

– У тебя же другой блок был? – Мороз пощурился. – Про народную Библию, так?

– Ну Александр Викторович! Очень респондент хороший!

– Ну раз хороший… – усмехнулся тот в бороду и дальше пошёл. – Завтра дам тебе книжку Головина. А вы там давайте, на костёр приходите – у нас сегодня инициация.

– Обязательно! – крикнул Сенька и на Юлю посмотрел.

А экспедиция продолжалась. Тайком, на мельнице, Сенька с Соней встречались, целовались, гуляли по болотам, по дубровам: он задавал вопросы – Соня неохотно отвечала, целовались опять (не доходя известного предела), а Сенькина монография про ведьм – тучнела помаленьку…

– О, Ерофей Палыч! – заметил Сенька петуха, забредшего к ним в уголок (они и матрас какой-то приволокли, и котелок, и кружки).

Соня подняла головушку с его груди:

– Эко не Ерофе Палыц, эко другова – на мамку поглядует. Кыш отсель!

– А что за зёрнышки вы тогда на кухне считали?

– Ерофе Палыц у нас главной дя́дина, он отцёт передавах. Ты ишша не устал спрашивам? Не лихо тебе? – И протянула губы уточкой.

– Погоди, – Сенька отодвинулся и сел. – У вас на печи тогда лежал кто-то. Это же Серафима Петровна, да? Она ревенант? Возвращенец?

Соня приподнялась на локте, поправила волосы и, обжигая болотисто-зелёным взглядом, ласково проговорила:

– Ты б в местны кулёмки не лез, Сенецка, а то бабка хуй поставит.

– А это… кхм… плохо разве?

– А ты тада ни делов делать не сможешш, ни посцать сходить. И попы́ не в помо́чь – кто обаву поставил ейна токмо и снять можат.

– Интересно. – Сенька записал в телефон.

– Ужа-ты! Помолци.

– Ужаты́, – согласился Сеня и улыбнулся как довольный кот.

Нос её был похож на нос, а губы были похожи на губы – глаза, приблизившись, вдруг разбежались в лучики (взгляд довольной лисицы), руки обвили шею, Сонечкино лицо придвинулось, накинулось…

– И-и-и ещё… – пробормотал Сеня смущённо. – Вот когда…

Соня отпихнула его и уставилась как прелый лист: её личико моментально преобразилось в жужжащий ком ненависти – резко.

– Лешшой! Цё те нать? Изгаляца со мною? Ты меня цюхать хоцеш? Ляды тя дери! – выплюнула она с достоинством, оправила комбинезон, напялила сапоги и устремилась в камыш.

Сенька бросился за ней:

– Постой! Постой! – Он схватил её за руку: как цветок. – Ты не подумай, что я… Я без ума от тебя!.. Просто про банников и домовых у вас каждый второй рассказывает, а по кикиморам у нас голяк. Я только про кикимор – и больше ни одной вещи не спрошу! Клянусь.

Она обернулась – лицо переливалось, как бы не решаясь, на каком остановиться, – и закричала в глаза:

– Мне надоелы отвецять твои на́пусты вопроссы! Пошол вон!

И ушла – сапогами хлюпая – в липкое болото (камыш своими дудочками виновато прошуршал по белому бедру). Шагов через пять, она вдруг замерла. Глянула через плечо. Улыбнулась этой страшно-чарующей улыбкой в одну десну:

– Ладно… Споди сюды, я выкажу те кикимыр.

Сенька сбегал на мельницу за рюкзаком, вернулся, взял её за руку…

Побежали леса, побежали пространства, реки, холмы, сизые лунки озёр и разливы сосен – вдруг, они рухнулись вниз, где не было камышей, только спички деревьев, мшистые ковры, топи, из которых можно и не вернуться. По колено в воде, в тусклой дымке, Сеня смотрит по сторонам, а Соня тащит его куда-то – не оборачиваясь, как палач.

Вдруг – она выпустила руку и отпрыгнула вбок: только круг на воде. Барахтаясь, Сенька шарил руками в этой холодной жиже, раздвигая занавесы веток – нигде, ничего, никого.

– Со-ня! – кричал он, складывая руки.

Нет ответа.

И глушь непонятная, и деревья странные. И небо – муть. Интересно – сейчас день или ночь? Он покричал ещё несколько раз, и потихоньку стал двигаться в поисках выхода.

За секунду до этого волоски на руках напряглись – (ни одной птицы) – Сенька попросту не успел сообразить, что именно тут не так, только ощутить, и вдруг – за частоколом из хилых деревец – он рассмотрел некое странное полое пространство, навроде как бы пруда, по которому в совершенном спокойствии разгуливают что-то пять или шесть девиц, голых напрочь, с длиннейшими волосами (Сенька даже загляделся), потихоньку делающих свои какие-то дела: они то ли собирали что-то, то ли сажали, то ли поминки справляли, то ли свадьбу – и ещё при этом они что-то пели на каком-то ломанном, нечеловечьем языке:

Дыыыр о-о-о-са, ой-ма-лю-у-у-ма!

Ой ма-лю-юб-зоорма! Узург олбо, ыщ-ва!

Ыщ-ва, дыр о-за! Ыщ-ва, юб-зорма! Ыщ-ва, охан-тэ!

Брыкнулась тихая мысль включить диктофон, но вместо этого Сенька как дурак вышел из безопасных деревьев и спросил запинающимся голосом:

– Из-вините, а в-в-вы случайно Соню не видели? В-ведьмина дочка.

Одновременно, единодушно – девицы разом обернулись: на лице их (не лицах) что-то хмуро напряглось. Стараясь хранить верность не то Юле, не то Соне, Сенька отвёл взгляд от бесконечного ряда болтающихся грудей.

Вдруг – с страшной тишиной (был бы тут рёв – было бы вполовину не так страшно), с страшной тишиной из воды взвилась до неба ещё одна – старая как это болото; гнилые куски мяса болтались на ней как тряпьё – пламенея и растекаясь, без крика, без слов, она повелительно схватила Сенькину шею своими пальцами и поволокла по воде. От ужаса он даже не сообразил кричать – только бессмысленно раззел рот. Вдруг, она его бросила и стала бить лапой: просто, без кулака, без когтей – лупить по голове, по спине – с остервенением всех обиженных женщин, всех сожжённых на кострах инквизиции ведьм, всех дорвавшихся, наконец, до своего обидчика – она колошматила его, утаптывая в воду, ветки вокруг радостно набежали и наклонились душить, до плеска, до смеха, дыхания не остаётся –

очнулся он в бурьяне, шагах в двадцати от мельницы, мокрый как из-под ливня. С гудящей головой, Сеня снял с себя шмотки, отжал их хоть немного и надел – мокрые и противные. Осмотрев мельницу (ни Сони, ни матраса, ни рюкзака), с каким-то удивительным безразличием – сунул руки в карманы и пошёл в сторону лодочника (интересно – это день или ночь?).

Когда он добрался до школы – спортзал зиял пустотой: ни военно-полевых матов, ни кулеров с чайниками, ни прилипших к ноутбукам людей. Сенька подумал крикнуть «эй!», – но показалось как-то глупо, и он сразу последовал во двор.

«Буханка» уже стояла заведённая, люди весело курили около неё.

– Сеня!! – подскочила вдруг Юля и крепко обняла его: жмурясь, не обращая внимания на болотную грязь. – Мы тебя везде искали… – Она оторвалась и уставилась в лицо. – Это кто тебя?..

– А вот и наш герой! – с весельцой бросил Мороз и поставил коробку. – Как раз в Сегеже баня будет. Давай поживее, через десять минут выезжаем.

– Я не поеду, – проговорил Сенька с непонятной решимостью: мимо Юлиного лица – прямо Морозу.

– В смысле? – Юля повернула его за подбородок.

Сенька виновато улыбнулся этим нежным – таким человеческим, таким домашним – глазам… Курящие студенты уже столпились, предчувствуя скандальчик. А Мороз стал с канистрой и серьёзно закашлялся:

– Кхм-кхм! Дело в том, дорогой Арсений Степанович, что я отвечаю за вас, за ваше здоровье, ваши материалы и за – кхм! – соблюдение естественного баланса здешней жизни, если можно так выразиться.

Мороз смотрел как бы с вызовом; в наморщенном лбу Юли застыло разочарование. Сеня тихо на них улыбался.

– Ну так? – кивнул бородой Мороз.

– Я остаюсь, – повторил Сенька.

– Так, значит? Ну с Богом! – Мороз бросил канистру в «Буханку». – Препятствовать не вправе.

Какое-то время Юля недвижно смотрела своими удивительными каштанами, затем покачала головой и отвернулась тоже. Не чувствуя ничего, – Сенька развернулся и пошёл на переправу.

Всё тот же смурной лодочник сидел у мотора – с никаким лицом под никаким небом: только ледяной бледный ветер сёк по лицу.

– А холодно здесь зимой? – спросил Сенька, перекрикивая мотор.

Лодочник как бы задумался.

– Сиверко! – ответил он. – А ты плотить будеш иль опять займовать?

– Займовать, займовать! Универ башляет. – Он всматривался в приближающуюся гнилую пристань.

На мельницу он не пошёл (ноги ныли о пощаде), – а последовал прямо в дом. Там, возле умывальника стояла, мыла посуду – в платье жар-птицы – Соня.

– Привет, – проговорил Сеня, прислонясь щекой к косяку.

– Како́ва жизнь? – улыбнулась она. – Кую знатно наши кикимыры тя стретили?

– Это было достаточно жёстко…

– А неча вопросовама доса́дить.

– Да я как-то даже и не успел. – Он покрутил головой, похрустел шеей. – А где Любовь Маринишна?

– Мамка к грибам-волнухам ушла.

– Собирать?

– Советать. На целой вецёр ушла.

Без перехода – Соня бросила тарелку и схватила Сеньку мокрой рукой – быстро-быстро, она повлекла его, но не по лесам-болотам – в кровать: бросила на перину и обвила неизбежным поцелуем. Угрюмый тусклый огнь желанья тлел за закрытыми глазами – утаскивая в этот космический поцелуй, в котором сливались все когда-либо любившие друг друга, снова и снова, с той же болезненной остротой и сладкой мукой переживавшие одно и то же недосягаемое, недостижимое.

– У тибя тоцьно вопрософ нема? – прошептала она на ухо и тут же откинулась на спину.

Сенька смотрел, не отрываясь: лицо неестественно перетекало тысячей выражений, как лист, в ускоренной съёмке свядающий и воспрядающий: её белое тело было гладким как кости, рёбра яростно дышали, а размётанные рыжие волосы – казалось, давно сгнили… Глаза её были похожи на глаза, губы были похожи на губы – и эта плотоядная улыбка в одну десну, зелёный прожирающий взгляд глаза в глаза, раздвинутые груди, эдемский кустик пониже живота – всё это валялось, будто брошенное наземь: Сеня завис в нерешимости, но тут она распахнула ноги, как дорогу в ад, – он зажмурился и сдался.

Не успел Сеня прийти в себя, как Соня уже накинула платье жар-птицы и пошла домывать посуду. Он посидел, сгорбившись, на кровати, затем оделся, подошёл к Соне и поцеловал сзади в шею.

– Не супонь. Уходи луце.

– В смысле?

– Мне доцька нужна, а ты не нужон, – сказала она: бросила тряпку в раковину, подхватила ведро и пошла во двор.

Сенька стал как немой. Тут же бросился догонять.

– Но я люблю тебя! – говорил он каким-то глупым, извиняющимся голосом.

– Да пошшо мне ты? – И вылила ведро у забора.

Тут Сенька кинулся ей в ноги: ткнувшись в грязь, он держал её за лодыжки и не отпускал:

– Пожалуйста, не надо! Я люблю тебя! – лепетал он ничтожно.

Соня посмотрела свысока и проговорила довольная:

– А цего. Оставайси. Можот, полезны будёшь.

Как заведённый, как намагниченный – Сенька вставал с утра и копал им грядки, носил воду, кормил кур, вывозил навоз, мыл посуду. Любовника Соня не слишком жаловала – изредка позволяла себя обнять или поцеловать в щёчку. А Сеня ходил – овощ на побегушках – и никакой монографии уже не писал (ведьмачьими секретами с ним никто не делился – так, травкам каким-то научат и хватит).

Под самый конец лета (живот у Сони уже был несомненный), когда зарядили бронебойные ливни – к ним шибко постучались. В армейском дождевике, с заиндевелой бородой – стоял Александр Викторович Мороз.

– Ну здрасьте-здрасьте. – Кланяясь перед косяком, он вошёл (с дождевика льёт). Заметил Сеню. – И тебе привет! Совсем зарос парень!

Не обращая внимания, Сеня пялился на Соню бессмысленным, тупым взглядом. А та – с полотенцем и чашкой – что-то очень внимательно смотрела на Мороза.

– Цяй есь, – сказала бабка, насупив беззубый рот.

– Не откажусь, – улыбнулся Мороз чернявыми глазами.

Он снял дождевик, прошёл в комнату и бухнулся за стол.

– Дошшь сильны-то, – сказала Соня.

Мороз ухмыльнулся:

– Вы, ведьмы, – люди профессиональные. Сами знаете, не о погоде я говорить пришёл.

– Дак говори. – Бабка резко поставила кружку.

– Серафима Петровна, которую вы вернули этой весной, – Мороз хлебнул прожигающего чаю, – была утопленница. Она нарушила закон и ушла без спросу. Мама Всех Мам была оч-чень недовольна.

Соня бросила своё полотенчико:

– А намо тожо назольно было! Она нам тайну росту груш тако и не рассказала!

– Груш?? – Мороз посмотрел и расхохотался так, что на кухне сразу весело стало. – Из-за груш в такую петлю забираться? ревенанта тащить без разрешения?? Да там землетрясения были, медведи выходили! Буянила Мама, ух буянила!

– Лешшой! Да нам-то цьто! – прошамкала бабка, глядя с почти уже ненавистью.

– А то, что я – как человек со стороны – могу вас помирить. В противном случае, в земле лежать будет мало приятного, сами знаете, что Мама устроит.

– Дак помири! – Соня зыкнула.

Мороз налёг на стол и уставился хитро, с щуринкой:

– Я-то помирю. Но вы мне для начала студента верните. Родные там совсем парня обыскались.

– Забирай. Эко егоза моя балова́ла, а мне пошшо.

– Да и мне ужо без нужны, – сказала Соня (и живот погладила). – Ты с Мамой Мам помири!

– По рукам.

В один мах Мороз допил горяченную кружку и тяжко встал:

– Ну давай, Арсений, пошли.

Тот не шевельнулся.

– Да пошли ты! – он схватил его за плечо. – Всё равно ребёнка тебе даже подержать не дадут. До свиданья!

Ливень сник – допада́ли последние капли: на взрытую грязью дорожку вышел туман, где-то кукушка заладила. Без комаров, без дождя, воздух был свеж как хорошо проведённый вечер. А Сенька смотрел по белёсым сторонам и что-то постепенно понимал… Он видел как там, на горизонте, огромным комом ёжатся сердитые хвои, в гладь озера смотрится усталое небо, и крепкая отеческая рука держит его за плечо, не отпускает.

– Ты, парень, не ссы, – Мороз говорил. – Сам молодой был – дров наломал порядочно. Это ты ещё, можно сказать, легко отделался, вот я… Ну ничего, вернёмся в Архангельск, нормальную невесту тебе найдём…

А Сенька мутно переставлял ноги, глядя в землю бессмысленно.

Не нужна была ему нормальная невеста.

Русский мужик (воспетый)

Нежданно-негаданно – вдруг: упало задание от шефа:

«Сём, привет. Тут опять социалочка на подъёме, нам перед выборами инфоповод хороший. Сделай, плиз, статью про русского мужика. Жанр любой, объём 5к знаков, дедлайн – неделя.

С уважением,

Главред “Сельпо-Инфо”

Попов Н.Г.»

Сёма сидел с перепоя, недосыпа, недоеда – где-то на лавочке Калуги, в одних клетчатых трусах (последнее что он помнил – Курский вокзал), сидел и мёрз на вполне осеннем уже ветру, смотрел в экранчик телефона, удивляясь как его не украли (вместе с карточкой и паспортом сложили извиняющейся стопочкой): сидел, смотрел в телефон и думал: ё-моё!..

Первым делом – запросил командировочные и пошёл в секонд-хэнд штаны с футболкой купить хоть что ли (по пути до сэконда познакомился с ментами, которые взяли у него интервью), а заодно ботинки (хотел ещё сигарет купить, но Сёма вроде как бросил; удержался из последних сил!). Расспросил, между тем, у женщины на кассе про русского мужика.

– Не видала, – говорит.

– Да вон же мужской отдел у вас. Ни одного, что ли, не приходило?

– Ни одного, – ответила продавщица и губу набила.

Футболку и джинсы напялив, отправился Сёма к ближайшим новостройкам: на КПП сказался работником и прошёл прямиком на объект. Мимо бытовок и возни КАМАЗов, в бетонный гроб по лестнице залетает – спрашивает:

– Мужики здесь есть?

А рабочие всё – не могу знать, понятиев не имеем, я не я, лошадь не моя, наша хатка с краю, а вообще у прораба спрашивай.

По пыльным, бетонным, голым коридорам – тут цемент льют, тут болгарки искрятся, там долбит перфоратор, одним словом, ад – нашёл он как-то прораба (он был единственным человеком в каске).

– Извините пожалуйста! – Сёма подошёлся робко.

Прораб – был занят наставлением:

– Да ёбана рот, Петрович! Я ж говорил ему, конденсаторы на этой неделе ставить надо. Сроки все сгорели нахрен!

– Да не знаю я, как конденсаторы эти сраные ставить! – Петрович почёсывался как школьник, с каким-то труборезом в руке. – Ну вот чё с бандурой этой делать?

– Да я в душе не ебу.

– И я тоже не знаю.

– А кто знает?

– Сидорович знает.

– А где Сидорович?

– А хуй его знает.

И стоят над бандурой – смотрят.

– Ну чё – давай гугли́ть, – прораб полез в карман за телефоном.

– Извините пожалуйста, – вклеился Сёма. – Я журналист, из «Сельпо-Инфо», у меня к вам вопрос.

– Чего тебе? – прораб дёрнулся. – Да не сюда лей ты, ёбана! В левые! В левые!! Так, журналист, – давай быстро выкладывай, чё у тебя?

– Я пишу материал про русского мужика. Вы случаем не знаете где бы его можно найти?

– Да нету твоего мужика уже лет сто здесь! Бабы всё – одни бабы и пидарасы!! Говна налепят и довольны! Я, бля, не знаю, почему эти дома не разваливаются ещё. Э-э! Да куда ты льёшь??

Изрядно приуныв, Сёма выключил диктофон и отправился искать 5к знаков дальше. Купил билет на электричку, взял бутылочку пива – и поехал в сёла далече: и чем глубже в Среднюю полосу, тем желтее осенние зубы, тем заунывнее плачут берёзы, тем звонче плещутся речки, и одинаковее-неотличимее сёла – и даже непонятно, где сходить-то?

Выпрыгнул на станции «Русское» (хорошее начало для статьи) и пошёл по дерёвне: лягушки квочуть, собаки лають, гуси ходють – лепота! Включил диктофон и зашёл в дом, первый попавшийся, – там старуха в шортах, косынке и с серпом: на скамейке сидит, со лба пожилого пот утирает.

– З-здрасьте! – проговорил Сёма кое-как (серп он только на советском флаге видел). – Вы не подскажете, где бы мне русского мужика найти? Я статью пишу.

– Поме́рли все, – отвечает она с уплывающими глазами. – Первый муж – спился. Второго мужа трактором переехало. Третий раз вышла – не муж он никакой, а тряпка половая. ЛЮ-СЯ! – заорала она так, что дух выпрыгнет. – Ты куда перчатки закопала, коза ты этакая!

– А можно всё-таки взглянуть на вашего мужа?

– Ну гляди.

Она задрала на скамейку ноги – из-под них приподнялось лохматое, заросшее мхом нечто, с выкаченными глазами и слюнявой губой. Сёма сразу узнал профессионала в национальном русском спорте – алкоголизме.

– Понятненько, – сказал Сёма и записал что-то в телефон. – Так у вас, получается, одни женщины в посёлке?

– Так и есть. – Старушка сделала знак: муж улез обратно, а она поставила ноги. – И рожаем, и ро́стим, и кормим, и пашем – всё сами.

– Так, я сейчас – погодите минутку, пожалуйста.

Сёма отошёл к заросшему забору, уставившемуся в жёлто-поле, и набрал шефа:

– Здрасьте, Николай Гаврилович! У меня что-то не клеится материал про русского мужика – может, я про русскую бабу лучше напишу?

Повисла некоторая пауза. Затем шеф – с накаляющейся расстановкой – проговорил:

– Про феминизм – у нас уже – Оля пишет.

– А я не про феминизм, я про русскую бабу…

– Ты что – хочешь, чтобы я тебя уволил?

– Да нет. Я только. Я просто…

В ответ раздался отборный русский мат, да такой лихой и изобретательный, что местные сходились поучиться, а потом ещё внукам рассказывали – во какие слова учёные люди знают! Насилу отбившись от автографов, Сёма убежал в поле – дальше 5к знаков искать.

Куда только в этих поисках его ни заносило – военные части, заводы, бурильные шахты, горы, Байконур – нет нигде русского мужика! Мямли, бабы, тюфяки, слюнтяи, полудурки, подштанники, бездари, неженки, хлюпики, маменькины сыночки – эти есть, сколько угодно! А русского мужика нету. Нигде.

И даже некому сказать «эх!» и выйти целое поле скосить!..

Ну а пока Сёма искал русского мужика, его успели уволить из «Сельпо-Инфо», возлюбленная переписала на себя квартиру, друзья и родственники заблокировали номер телефона, – а он, как угорелый, метался на север, запад и восток, потом на юг, потом на север, потом на запад – и по новой, и опять.

К декабрю – когда открылись зимники на Чукотку – Сёма решил попытать удачу в последний раз. Ёжась от волчьего воя, проваливаясь в снежной буре по пояс, он вышел на дорогу, спрятал нос в ворот пуховика (дышать тёплым паром и греться), готовый найти всё-таки русского мужика – или замёрзнуть насмерть.

Из абсолютной черноты вдруг вырулил обтрёпанный рыжий КАМАЗ – он разреза́л мечущуюся бурю мощными фарами и смотрел в непроглядную ночь своей несгибаемой мордой. Машина остановилась, дверь распахнулась – какая-то небывалая рука схватила Сёму за шкирку и кинула в кресло, жаркое как сам ад.

– Ты знаешь, что тут медведи и волки шалят? – сказал железобетонный мужик за рулём.

– Да говорили что-то.

– Куришь?

– Нет, спасибо.

Мясистый, округлый, со лбом-утюгом и красноватыми поленьями рук, невозмутимо крутил баранку трясущегося КАМАЗа – мужик.

Сёма возликовал: он достал телефон и включил диктофон.

– Я корреспондент… эм… вернее – бывший корреспондент «Сельпо-Инфо», пишу статью про русского мужика. Расскажите про себя, пожалуйста.

Ну мужик что – закурил и давай рассказывать: неторопливо, основательно, добротно, он рассказал всю свою жизнь – от пелёнок до КАМАЗа – точно такую же, до детальки такую же, как у любого другого мужика в любом другом регионе и сто, и двести и, три тысячи лет назад: обычную-преобычную, скучную-прескучную, незатейливую-незатейливую, но такую честную, что просто обнять хочется. Одних заметок Сёма набросал на 10к знаков, хотя трясло так, что буквы плясали и мазали светом.

– Я думаю, настоящий мужик – это тот, кто лямку тянет. Ну чё, тянем пока, тянем… И ещё потянем! – закончил мужик своё повествование.

– И последний вопрос. – Сёма оторвался от телефона. – Откуда вы родом?

– Башкортостан.

– И вы… вы, получается, башкир?

– Ну да.

– Остановите машину.

Сёма вывалился в жестокий сугроб, подавился бураном, попытался пнуть какую-то ледяную глыбу – и чуть не сломал пальцы ног.

Отбивал чечётку.

А мужики на КАМАЗах ехали цепью, в пурге тыкаясь носом как уточки. Сёма перебрал, кажется, всех – там были мордвины, татары, буряты, ненцы, якуты, ханты-манси, дагестанцы, казахи, украинцы, белорусы – кто угодно, но только не русский мужик.

Замотанный и совершенно отчаявшийся, Сёма доехал остаток пути до Анадыри с каким-то алтайцем, который всю дорогу молчал и пялился в раздирающую глаз полярную черноту (только мутный снег и видать).

В Анадыри Сёма собрал последние копейки и сел на самолёт обратно в Москву (денег осталось ровно триста рублей). Последний аэроэкспресс давно уехал (да и всё равно пятьсот рублей стоит), так что он просто вышел во Внуково, нашёл «Продукты 24», купил формовой хлеб и сел жрать его на морозной лавочке, под фонарём, – и так курить захотелось… Сёма возвращается в магазин, тянет деньги, – а в ответ равнодушное лицо продавщицы:

– Паспорт.

– Какой ещё паспорт?

– Паспорт, – продавщица повторяет.

А Сёма по карманам хлопает, смотрит – ничего. Только что был же!.. Без него бы в самолёт не пустили!

Объясняет продавщице ситуацию: тяжёлый день, жизнь под откос, не могли бы вы в порядке исключения… – а та качает головой сочувственно, качает, и повторяет: паспорт. Ну Сёма открыл звякающую дверь – и на улицу: дальше кусать сухомяточный хлеб, пялиться в ночь.

Вдруг – какой-то дымок засвербел, прямо рядышком с носом. Сёма поднял глаза: в тулупе из овчины, клетчатой рубахе, вязаной шапке и косолапой бороде – стоял и курил какой-то человек. Вид у него был порядочно драный, неумытый, но как-то себе на уме.

– Издалека? – спросил он дружелюбно.

– С Чукотки, – ответил Сёма.

– Холодно там?

– Холодно.

– Эх-ёть! – сказал тот и цокнул.

Сёма откровенно пялился на бреющий уголёк. Человек молча протянул пачку.

– Да я… – оробел Сёма, – я вообще сам купить хотел, но без паспорта не продали.

Без лишнего трёпа, человек затушил недокуренную сигарету и протянул размашистую ладонь. Сёма смутился, но догадался и положил в неё двести рублей – тот кивнул:

– Ща. – И отпахнул звякающую дверь.

Прождал Сёма самое большее минуты полторы, как этот человек – себе на уме – вернулся, протянул ему чек, пачку «Явы», пятьдесят рублей бумажкой и ещё двадцать мелочью. Сёма взял пачку и пятидесятку, а от монеток отмахнулся:

– Да вы оставьте себе!

Человек хмуро перекинул сигарету из уголка рта в другой:

– Нет, брат. Мне чужого не надо.

Тогда Сёма принял – с благодарностью – монеты и бросил их в карман. Распечатывая золотистую пачку, он краем глаза заметил, что человек с бородой смотрит на забытые на ладони пятьдесят копеек.

– Полтина… – сказал он задумчиво. – Как раз с двухсот десятина получается, хэ! – Подкинул монетку и сунул в карман.

Минуты четыре они стояли и молча курили – как бы обо всём уже поговорив. Курили и смотрели, как снежные искры валятся и мечутся друг с дружкой внутри фонарного луча. Потом человек себе на уме аккуратно затушил сигаретку о мусорку, пожал руку, подмигнул:

– Будь здоров!

И скрылся за магазином.

Сёма докурил тоже, оторвал ещё хлеба, шмыгнул… А потом раскрыл рот и понял: русский мужик. Он бросил хлеб и побежал следом, – но тот уже исчез в снегах земли русской.

Восток/Запад

Дело было в Новосибирской/Омской/Оренбургской/Челябинской/–Саратовской области: дикий юг, выжженные чёртом прерии, стёршиеся до гравийки дороги, курды, рыси, контрабандисты – граница Россия/Казахстан.

По бескрайней пустыне, в костюме «дольче габана», в туфлях, исполненных песка, – идёт курд/казах/узбек: у него на поясе семь/восемь килограмм чёрного опиума.

В дождливой деревне – усталый/понурый/тоскливый – сгорбился над толстой книжкой русский анархист: с грустным чаем, пережёвывая морковку.

На погранпосте, в ковбойской/соломенной шляпе стоит пограничник с биноклем (человек без национальности). Настроение у него великолепное/у

дивительное/превосходное/невообразимое/восхитительное/чудесное/невероятное/изумительное/блистательное/исключительное/шикарное/предвкушающее – завтра он выходит в отпуск.

Курд/казах/узбек/иранец/индус/афганец/а-впрочем-чёрт-его-знает-кто – по имени Абдухаил – элегантно заносит/перекидывает/опускает свою ногу и рвёт о колючую проволоку штанину (русская сторона). Он оправляется и шлёпает по песку дальше.

Русский Сергей/Степан/Михаил/Андрей/Пётр/Жора/Артём/– Ваня (по фамилии Устал) чай допивает/закрывает словарь Даля и отправляется на место встречи – в здешний салун/таверну/сельпо.

Пограничник Антон/Артём/Александр/Асаф/Азамад/Абай/Антипа/Аве

ссалом/Агей/Антиох– Вася заканчивает смену и в пыльном УАЗе-буханке едет домой. Тут/вдруг ему приходит эсэмэс от жены с просьбой зайти в «Эпицентр», купить молока/сливок, а то не с чем пить кофе. Вася хмурит лоб.

Весь в клубах пыли, Абдухаил парадной/измождённой походкой – мимо перекати-поля из проволоки – входит в село. Наклонившись/зачерпнув

/хлебнув воды из колонки, на тюркском/пакистанском варианте русского он спрашивает девочку, где кафе «Эпицентр». Она показывает и садится на велосипед. Абдухаил вешает пиджак на руку и остаётся в жилетке.

В галошах/кальсонах/майке, Ваня идёт подпито́й походкой, но это только видимость – Ваня летит, ведь он трезвенник/стретейджер/веган/– сыроед (как пишет академик Уголь: «Аппендикс содержит микрофлору, позволяющую питаться солнцем и левитировать – именно поэтому его целенаправленно вырезают»). Летит, а кругом – развезло дождь, сельские сопли, коровы породы «Освенцим», кривозубые/разъехавшиеся домики, ямы по подбородок, битые бутылки, гнилые скамейки – (словом, русская действительность) и –

«ЭПИЦЕНТР»

баня/банкеты/поминки

Вася в УАЗике трясётся/созерцает жёлтое ничто: кручёные вязы, вздыбившаяся пыль, жадно-голубое, нескончаемое, неохватное небо, – и степь-степь-степь. Можно поехать на юг/запад/восток – и будет степь-степь-степь, полынь/можжевельник/бурьян/ожирелые-комары/два-недобитых-монгола-в-кожаных-латах/немного-русской-нефти-продаваемой-казахам-задаром (в Уральске заправиться дешевле чем в Озинках) – и степь-степь-степь, степь-степь-степь, и удивительно даже, как это Вася до сих пор не застрелился из табельного пистолета. Но тише, тише – степь-степь-степь-степь-степь, степь-степь-степь-степь-степь…

А над селом – жирная туча кружи́т…

Толкнув/ударившись о дверь/надпись «на себя», – Абдухаил вошёл в «Эпицентр». Колокольчиком/шпорами он не звенел, револьвером не крутил, а все местные резко обернулись – как бы: и чё?

– Мо-ожно во-оды по-о-ожа-алуйста? – попросил Абдухаил, растягивая гласные на манер суфийских песнопений.

Продавщица Руки-В-Боки сказала, как скептик:

– Деньги есть?

– Се-е-ейчас бу-удут. Жарко!

Толкнув/врезавшись в дверь/надпись «на себя» – вошёл Ваня. Местные – Пенсионер/Мало́й-В-Сланцах/Бедный-Браконьер/Пивной-Мужик/Старуха – посмотрели на него с тем же «и чё?» (здесь на всех так смотрят, даже на мух: а чё? – работы нет, телека нет, интернета нет, все кости друг другу давно перемыли – и чё?). Молча/подозрительно/озираясь, Ваня проследовал к Абдухаилу, руку пожал/осмотрелся. Все пялились на эту парочку как на оброненную пятитысячную купюру.

– Всем приятного аппетита! – крикнул Ваня повежливей.

Как бы вспомня, зачем здесь собрались, те обернулись/застучали/зажевали – Абдухаил протянул Ване четыре пакета чёрного опиума\\\\\\\вошёл пограничник Вася.

/Абдухаил и Ваня застыли с поличным в руках.\

Вася постоял. Помолчал. Подошёл вплотную. Внимательно/склонился/

над/брикетами. Поинтересовался:

– Это что такое?

– Подарок. От брата. – Ваня незадачливо рассовал брикеты по кальсонам, но два из них на пол свалились, один из боку заторчал, а четвёртый под мышкой остался/повис/издевательство!

– Подарок? – переспросил Вася и поправил ковбойскую/соломенную шляпу, глядя на курда/афганца.

– Пода-а-а-арок! – подтвердил тот.

Вася подобрал брикет и помял/прощупал/осмотрел.

– А откуда подарок везёте? – спросил он.

– Афга-а-аниста-а-а-ан, – пропел Абдухаил как Ахмад Захир.

– Тут Российская граница. Вы таможню проходили? можно паспорт?

– Кака-а-ая Росси-ия? Не-е-ет ни-какой Ро-сси-ии.

Пограничник примолк. Ваня нахмурил бровь. Посетители внимательно сидели/жевали.

– Это как это? – удивился/насупился Вася.

Абдухаил взял/поднёс/выпил стакан.

– Это всё иллюзия. Я в Индии был – мне рассказали, – заговорил он вдруг нормально.

– Но что вообще тогда есть, брат? – померкшим голосом Ваня вопросил.

– Пустота.

Абдухаил развёл руками, как бы в огорчение.

– А мы, получается, тут сидим и пустоту охраняем? – спросил Вася.

– Именно так. – Монгол/афганец/кхмер/перс/таджик развёл руками ещё раз.

Тут Ваня кальсоны подтянул/переглянулся с Васей. Пивной Мужик пнул Бедного Браконьера:

– Слыхал, Михалыч?

– Ну смотрите, – завертелся/заизвивался/залебезил Абдухаил вокруг Вани/Васи, оттягивая жилетку большими пальцами. – Мы встаём/выходим из дома на улицу, с улицы – в район, с района – на окраину, с окраины – в деревню, идём/видим степь/лес/море/поле/горы, в зависимости от местности. Ладно – уходим из Саратовской области в любую другую или даже за границу – те же степь/лес/море/поле/горы, в зависимости от местности. Так где же тут Россия? Вы скажете – русские люди. А что такое русские люди? Скифы, которых захватили норманны, которых захватили монголы, которых захватили немцы, которых захватили большевики! Этнический состав? Буряты/эвенки/ненцы/татары/адыгеи/финноугры, над которыми водрузили триколор и кулаком потрясли. Двуглавый орёл? А где заканчивается восток и начинается запад? Где заканчивается русский и начинается казах? Француз и немец? Негр и белый? Где провести границу/различие?

Все смолкли, обескураженные степенью осведомлённости этого афганца/курда/чёрт-пойми-кого. Ваня подобрал брикеты и протянул:

– Нет, брат, – мне такой товар не надо.

А Вася достал блокнотик/карандаш/записал – и проговорил:

– Ну хорошо. Россия, русская культура – это всё фантазия/химера. Но это же не значит, что фантазии нет? Просто её нельзя измерить. Граница между лесом и степью неточная, но мы же способны отличить одно от другого.

Абдухаил захлопал/просиял/развеселился:

– Именно, мой дорогой! И эта граница – в голове! Поэтому я и привёз сюда вот эту вещицу.

И выудил из-за пояса раскладную/упругую палочку.

– Что это? – Вася/Ваня спросили синхронно.

– Общий аршин. – Афганец/шумер ухмыльнулся. – Я произвёл тщательнейшие замеры – всё сходится, мы находимся нигде. Удивительно, что у вас до сих пор считают, будто бы Россия существует, в то время как весь остальной просвещённый мир давно понял, что ничего нет.

Салун/таверна смолк/ла. Слышно было, как в степи солирует кузнечик.

– Ну нет, брат. Ты всё государствами/степями меряешь, а тут другой аршин надо! – Ваня окликнул Бедного Браконьера. – Слышь, Михалыч, я тебе книжень давал почитать – с собой она у тебя?

– С собой – куда денется, русская! – Браконьер Михалыч ко всему любил прибавлять слово «русский».

И достал из вещмешка пудовую книгу на железных/алюминиевых застёжках. Афганец подскочил/наклонился/открыл/зачитал:

– «Ведическая Русь», господа! Так-так, что же здесь пишут? «Есть нечто самобытное в русском начале, непостижимое и несводимое к её составляющим…» Совершенно разделяю! Так-так-так… «Четыре аспекта существования России: первое – природа, второе – многострадальная история, третье – уникальное убожество, четвёртое – Пушкин».

Прокатился смех. Ваня забухтел с надутой губой:

– Если коротко – то академик Уголь пишет, что ещё до шумеров/греков/

египтян/китаёз/индусов этих сраных миром правили древние руссы. Факт несомненный: дошедший до нас санскрит – это просто испорченный русский язык. Русская же идея, над которой бились великие умы на протяжении тысячелетий, – это всего/навсего шизофрения, из чего с необходимостью следует, что русское пространство охватывает собой сразу несколько Вселенных, для защиты которых исконная наша Ведическая Русь и обязана вернуть статус Великой Межгалактической Державы, принадлежащий ей по праву. Ура, ура, ура! – Тут Ваня отобрал рюмку у Пивного Мужика и закусил её свежим огурцом. Яростно жуя, он продолжал: – Главная же Русская Проблема заключается в том, что для стабилизации исконно русского шизофренического народонаселения необходим Хороший Царь, который и будет являться воплощением национальной шизофрении, а также сдерживать её в пределах своего Великого Мозга, тем самым гарантируя баланс в древнейшем геополитическом противостоянии западников и славянофилов или же – говоря/научным/языком – параноиков и шизофреников (что особенно важно – ведь именно параноики, порождённые щедростью шизофренического бреда, и выдумали существование всех заморских народов/государств). Поскольку же Хорошего Царя сейчас нет, а Оккупационное Правительство Параноидальных Рептилий обманывает нас, вырезает аппендикс, переписывает историю и промывает в школах мозги, скрывая эту ошеломительную истину, – строго необходимо сопротивление: ни в коем случае не признавать их институции, не подписывать их бумаг, не ходить в их магазины, не пользоваться их электричеством и есть только сырые овощи. Такова моя система!

Михалыч одиноко проаплодировал:

– Очень по-русски!

А Абдухаил подскочил/затряс благодарно руку:

– Конечно-конечно! Пусть шизофрения в качестве национальной идеи! Пусть руссы, пусть! А до руссов были буссы, а до буссов были туссы: древний город Аркаим, битва при Курукшетре. Конечно, шизофрения нас объединяет – академик Уголь совершенно прав! Только и это пустота.

– И «Эпицентр» пустота? – Уставился Вася.

– И «Эпицентр» пустота, и вы пустота, и я пустота. Граница между нами проходит в голове. А голова находится в пустоте. Пустота/голова – это синонимы.

Раздалась минута молчания. Пивной-Мужик/Мало́й-В-Сланцах/Бедный-Браконьер/Старуха/Ваня/Вася – прикидывали как им понравится перспектива реально оказаться пустотой.

Первым оживился пограничник: всё-таки он учился в университете и к зачёту читал страничек сто из Канта/Хайдеггера, – а потому не растерялся:

– Постойте. Но ведь на каком-то языке мы же тут рассуждаем?

– Рассуждаем.

– И делаем мы это – на русском языке?

Афганец/громко/проглотил/комок:

– На русском…

– Так, сталбыть, и Россия есть! – Пограничник Вася приподнял отчаявшийся было нос (а то чего это родину обижают). – Как некое наше – оригинальное и суверенное – русское ничто. Ну так, чтоб восток и запад не схлопнулись. – И прибавил, потряхивая пальчиком: – Хотя бы как феномен сознания! Я пограничник – я кое-что в этом понимаю!

Бедный Браконьер покивал важно и захлопнул «Ведическую Русь». Пивной Мужик сложил руки победоносным замочком. Вся публика – зааплодировала/возрадовалась/возликовала/воспыхала самым истым патриотизмом.

– Вы… вы не так меня поняли. – Абдухаил глядел по ревущим сторонам. – Это всё сон. Сон Брахмы…

Толпа затопала/заголосила/замахала костылями/вениками/шапками/

ложками/стаканами – откуда-то и флаги русские достали/распростёрли.

– Пошёл вон, шпион нерусский!

– Не брат ты мне!

– Еретик!

– Пришелец!

Кривясь/вертясь, Абдухаил подобрал свой общий аршин и – оглянувшись несмешным клоуном – исчез/испарился/без-скрипа.

– УРА-А-А!! – заорали решительно все, венчая национальный подвиг.

Ну тут известно – все давай брататься, обниматься, целоваться (Старуха – всех вусмерть зацеловывала). Когда же народный триумф стих – Ваня/Вася переглянулись/похлопали по карманам.

– Его паспорт! – воскликнул Вася.

– Мой опиум! – заорал Ваня.

Запинаясь/отпихивая друг друга, они бросились вон из «Эпицентра».

А народ посидел, пожевал, побезмолвствовал, и давай дальше – гнать/дышать/держать/зависеть/слышать/видеть/ненавидеть/и-обидеть/и-терпеть/и-смотреть/вертеть и жить – свою горькую Отчизну.

Корень всех вещей

Голубовато-сизые отроги, перетекающие из одного в следующий, острые, сбившиеся в торчок хвои, сурово обнявшиеся, слившиеся: глушь, настежь простёршаяся, таящая закомуристые тайны, шепчущая – свой шорох шифра на отсыревшем языке… Заросшим разбойником Урал встречал гладковыбритого Зиверса – обхлопывая карманы увядающими ветками, дыша осенним перегаром.

Сам Зиверс был местный (от немецкого происхождения отец открещивался), с деревеньки Кедровая. Урал он знал неплохо, но только северный, – а не окрестности Нургуша: мало того что национальный парк (браконьеру весёлого мало), так ещё страшные истории из детства про Свиридиху, духов Аркаима и прочую чепуху. И вот Зиверсу сорок – на ногах отважные берцы: топают от Веселовки по речке Ай в сторону мохнатого перевала. Нескончаемая мешанина монотонно-хвойного леса перед глазами утомляет скоро, – но лучше уж так, чем Большой Нургуш штурмовать.

Полено под ногой провалилось в трухлю – разухтевшийся филин с шумом бросился в ветки. Зиверс посмотрел по сторонам: оставалось всего два кило́метра, а темнота уже хлопала по плечам. Пора ставить лагерь.

– Жадный охотник – мёртвый охотник, – проговорил Зиверс, снял вещмешок и начал привычную возню.

Ни на какую Свиридиху он не попёрся бы, если бы не один знакомый манси́: когда-то оленевод – теперь такой же браконьер. В обглоданном трактире под Кропачёво, где нет даже мух (потому что противно), они сидели над выдохшимся пивом, произнося пережёванные слова.

– Вот ты сколько дичи за сезон набил? – спросил, щурясь, манси, пузатый как газовый баллон, лицом копчёный, с редкими усишками.

– На сто с половой, думаю, – сказал Зиверс, с заплывающим взглядом. – Ла-а-адно!.. Еле сотку наскрёб. Лес капризный, зараза.

– А потом детям, жене, на патроны, собаку покормить…

– Я Ласку про́дал. Тупая собака – соболей боится.

– Ха-ха-хэ! – Манси буйно рассмеялся. – Соболей боится! А я одну тушу вальнул и на всю жизнь теперь обеспечен.

– Это кита чтоль?

– Лучше.

Манси смолк и надул улыбку.

– Ну ёшкин ты! Говори! – Хлопнул по столу Зиверс.

– Думаешь, у меня завместо мозга Тульский пряник? Хэ! Не на того напал! – Манси допил стакан, облизал усы и закусил омулем (сами наловили по дороге). – Ты мне не того…

– Слушай, ты ж знаешь мой расклад… И профессионально, и, так сказать, по-братски…

– Главное, чтоб не братья по зоне, хэ! Ладно, один хрен, не поверишь. Слушай! – Он подбоченился, оглянулся на пустые клеёночные столы, и – (Зиверс накренился к столу) – проговорил тихонько: – Серебряный олень.

– Чего?

– Серебряный олень. Целиковый. Шкура, копыта, рога – реальное серебро, килограмм сто чистого. Это у нас в легендах было: когда солнце и луна сошлись и сделали того – у них родилась земля, а там по ней бегали…

Зиверс откинулся на стул:

– Хорош чушь пороть! Я думал, ты реальную тему, а ты мне сказки какие-то…

– А что тогда не сказки?

– Ну город, дороги. Человек. Машины. Прогресс.

– А природа тупица, ха! И во что тогда верить?

– Второй закон термодинамики.

– Ха-ха-хэ, Зиверс! Ну ты даёшь – а ещё охотник!

Зиверс покрутил пластиковый стаканчик:

– Я просто природу – не очень люблю…

– А она тебя. Короче, хочешь верь, а хочешь нет – с тех пор бегают по земле серебряные олени: в основном, в полярье, но иногда и на юга забегают. Убить его можно только выстрелом в глаз. А пасётся он….

Свиридиха когтистой пригоршней таилась где-то за душными, полными гнуса пихтами: слепая ночь набегала на чащобные кроны, лес наполнялся ночной суетой, шмыганьем, шорохом. Зиверс тянул руки к костру и чувствовал, как тепло подбирается прямо к пальчикам: осень уже выжелтила берёзы, но ещё не совсем разошлась – ночевать можно без тента.

Дышал Зиверс как-то осторожно. От леса у него всегда немножко не по себе под животом: все эти хищники, опасность – это-то ерунда: страшнее ощущение, что времени нет, что он один, всегда тут, навечно, у этой глухонемой, равнодушной природы в ловушке…

А от дымка́ – вдруг так уютно домом пахнёт (деревянным, бабушкиным).

Доев пакетную пюрешку и допив чай, Зиверс вместе с ружьём забрался в спальник и застегнулся: прямо под открытым небом, задумавшимися соснами, перешёптывающимися звёздами (только костёр трещит) видел мутные сны – какой-то как будто бы корень, который надо не то перегрызть, не то посадить, а в нём несметная репа, невероятный баобаб, целебный имбирь мутно-лунного цвета…

Проснулся от сырости: раздул костёр, поставил котелок, кружку, задумался (дуброва шуршит над головой) – последняя ходка и хватит. Надоело всё: егеря, охота, леса эти кромешные… Вот возьмёт семью в охапку – и махнут в Екат или в Челябу, заживут как нормальные люди… И к чёрту эти просторы мохнатые, к чёрту эти руки трясущиеся, к чёрту эти копошащиеся шёпоты и сырость в лёгких – к чёрту!

Чай обжигал нёбо. Плеснув остатки на головёшки, Зиверс затянул мешок и, чувствуя что-то смутное, стал собираться – средь увядающей листвы.

Кряжистый утёс редко-редко виднелся за соснами – высокомерный, – а Зиверс крепко держался за лямки и шёл вверх, не думая (птицы же летают и не думают как-то). Нутро леса обхватывало его как мокрая варежка, шелестя, изгибаясь танцующими ветками, как живая, как мыслящая…

Но Зиверсу так не казалось.

Уже через час, цепляясь за камень, Зиверс без каких-то особых проблем поднялся на Свиридиху. Неровные зубастые скалы хотелось обнять и намалевать что-нибудь первобытное; простор отсюда такой, что взгляда не хватит: зелёные, жёлтые, рыжие ухабы нежно укачивают друг друга, перетекая волнистой линией, – и дышать тяжело от восторга, от мысли: это я смотрю на Урал – или Урал на меня смотрит? А заберёшься в эти холмы – та же чаща, те же комары, тот же хаотичный, механический лес…

Зиверс перевёл дух и пошёл на спуск (всегда так обидно: а зачем карабкался?) – и побледнел. Совсем рядом, светясь нездешним голубоватым светом, стоял – олень. Серебрясь иголочками шерсти, он задумчиво шамкал и разглядывал пейзаж – вдруг – повернулся к Зиверсу, но почти тут же отвернулся, как от вещи малоинтересной. Зиверс было сделал детское движение – схватить (про ружьё даже не вспомнил), но олень встрепенул ушами и ускользнул, точно солнечный зайчик.

В башке – какая-то тошнота. Зиверс опёрся рукой о морщинистую берёзку и решил сделать привал здесь, у каменных зубьев, выпить чаю, – а там и отправиться по следам. Кое-как насобрав хворосту (рвал и зелёные веточки: обещал больше не рвать и рвал снова), еле-еле развёл костёр (тот плевался и не выходил), обессиленно рухнул в землю – глаза как подушкой накрыло. Несколько раз – судорожно подрывался и бросал какую-то мшистую хворостинку, но снова падал, уплывая куда-то отсюда.

Не было дня, утра и вечера – только кедровые шишки перед глазами и стволы, стремящиеся мучительно знакомым узором из детства, съёженным как варежка на снегу: и ветки, переплетающиеся, путающиеся во времени, то обмёрзнут в снежные рукавицы, то говорящими пальмами станут:

– Как думаешь, он ещё живой?

И берёзки шушукаются: шур-шур-шур, и под ними Зиверс, не понимающий, о чём, пытающийся крикнуть «я живой!» – раскрывающий громко рот, но оказывается, нет языка и нужно жевать какой-то древний корешок, а он не помещается, уже большой – перевернуться на другой бок, где показывают мультики, растворяющие мошкару богомолы в усищах набьют землю в ноздри, блюющие зелёным змеем – и нет ни утра, ни вечера, ни лета, ни зимы, и что-то подлое, колющее в боку, и отрастающая седая борода, и Урал, невыспавшийся, мохнатый, шамкает: шшмшфшщхщшау!

Резко – Зиверс расхлопнул глаза: день, закат. То ли в ознобе, то ли в жару, он сбросил венок листьев и сел, понял: клещ. Там, за шеей – сразу руку, сковырнул, выбросил, а жало внутри, жало внутри, значит… значит – что делать?.. значит – конец?

– Ты там, где ты умер, но был ли там, где живой?

Он беззащитно оглянулся, увидел ускользающий серебряный свет – схватил винтовку и побежал носом в землю – обе ноги отнялись.

Хотелось тепла, горячего молока и слушать сказки. Ползком на локтях, Зиверс подсобрал хворост: сухие палки были какой-то инопланетной формы, со вздутыми суставами, зеленеющие, они смотрели гигантскими глазищами: всё бледнело и облетало как берёзовая шелуха, шебуршащее небо падало-падало, вот-вот и расплющит, глаза таращились из всех сторон, – но он собрал какую-то мелочь, поднёс судорожную спичку и бросил: сухая трава вспыхнула. Зиверс вцепился взглядом в пламя – и всё кидал, кидал ему подношения, не отрываясь, будто бы только он отвернётся, всё пропадёт и погибнет. Получился даже порядочный костёр – не шалашиком, а как-то вразброд: дрова горели зря, но ярко, жарко. С блаженной улыбкой, Зиверс подполз ближе и свернулся так чтобы по лицу крепче жгло: щекой вжавшись в землю, он смотрел в самое пекло и чувствовал то же, что каменный человек в своём изрисованном утёсе, уверенный, несомненно, что костёр и есть единственная реальность в этом рассыпающемся мире, – и тянул просвечивающие руки к этой беготне огней, пляске искр.

– Верно подмечено! Костёр всегда один и тот же, – раздалось прямо под ухом, как бы из земли, чуть-чуть противно дребезжа.

– Кто здвесь! – крикнул Зиверс: хотел крикнуть, но только просипел.

– Часть силы той, что всем здоровия желает.

Не отрывая уха от земли, Зиверс посмотрел левее от костра. Рядом с заревом, на мелком камешке, как бы с тросточкой, – сидел клещ.

– Ты энцффеалитный?

– О да, мой мёртвый друг. По матушке. Сам я не очень интересовался нашим происхождением, но вот родичи – настоящие фанатики. – Он вздохнул и мелко цокнул усишками. – Вы тоже хотели откусить от Корня всех вещей?

– Каккхвой ккхорень? – Язык безнадёжно немел.

– Огонь. Из него происходит солнце, луна, а из них олень. Олень ведь вас интересовал? – Клещ кивнул чуть и ухмыльнулся на костёр. – Однако, какая бесславная кончина! Только, прошу, не тряситесь, не переживайте, ваша бессмертная душа нас не интересует, нам тело, тело только нужно…

– Ттлело? Ззачччиэм?? – И ткнуться пенными губами в землю и выпучить глаза (тени бегают, тени, тени).

Клещ посмотрел как-то с щуринкой и тросточкой постучал.

– По контракту, тело вы сдаёте Мать Сыра Земле: не обязательно закапывать – это может быть и кремация. Всё дело в том, что в теле содержится золото – то есть, огонь, то есть, солнце, которое вы берёте из овощей, прогулок и круп: берёте, так сказать, в кредит… Предупреждаю сразу: умирать вы будете очень физически, очень…

– Чшушшь кааккыаая-то. Я тттвиэбе не ффэрю

– Тем лучше, – улыбнулся клещ. Затем достал какую-то козявку из кармана, насадил на трость и протянул к огню. – Из скептиков самое лучшее удобрение.

– Уддфвобрение? – Зиверс обхватил себя: в ребре что-то кололось.

– Видите ли, у нас здесь стена, шов: или – по-вашему – Урал.

– Какыыой шввов?

– Лево-право, запад-восток.

– А тттыеллла сззачем?

– А из чего горы по-вашему делаются?

Со Свиридихи вдруг покатились черепа и застучали, разбиваясь, по голове, по пальцам, по ногам – клещ хрустнул поджаренной козявкой и кивнул Зиверсу на жадно горевший огонь: оба уставились – как вечные путники.

– Срерребриннные оылллени тыоже контырракт писссали?

– У вас ведь есть семья? – не обратил внимания клещ.

Зиверс ткнулся носом в перегной, дыхание перехватило, в глаза опять полезли узоры. Он понял, где их видел: на советских коврах.

– Мыы бэы уехади, – проговорил Зиверс. – В Челябниннск, на Кывкааз.

– На Кавказе тоже наши. И в Сибири наши. Наших много. – Утерев рот платочком, клещ взял хворостинку и закурил.

– Кккылещей?

– Нет. Вообще наших. Но это неважно. Вы сейчас отравлены, последний мир сбрасываете, вам не до того: но скоро ни сына вашего, ни жены, ни городов никаких, ни времени этого смешного – не останется.

– Фвезде ббвуудддыет Фурал?

– Скорее – Земля. – Клещ уставился прямо в зрачок. – Мы поселимся у вас внутри, заберёмся вам под кожу, пролезем в ваши мысли: лес прорастёт через асфальты, города зарастут как Аркаим. А когда всё будет расчищено, и мы возожжём Корень всех вещей…

Зиверс повернул опухшее, всё в слюнях, лицо – и увидел полчище, ораву воинственных насекомых амазонок – они всё это время сидели здесь, в каждой веточке, в каждом листике, в каждой иголочке, по восемь глазок у каждой… Зиверс вертел головой как отрубленной, он рвал волосы на голове, а они были сено.

– Да, мой любезный, всё будет… – Клещ отбросил цигарку. – А теперь покорнейше прошу – нам пора. Только предупреждаю: процедура отнюдь не приятная.

Ладонь лежала прямо перед глазами: тут в ногти полезли чёрные, склизкие, усатые…

– Ау-у! Зи-и-и-и-ве-е-е-ерс! Ау-у-у-у!!

Зиверс заорал от ужаса, насекомые отступили в тень, муть, дым – появился сапог, копчёная рожа с прищуром и насмешкой, какая-то возня, хруст веток – Зиверса перевернули на спину: осталось только чёрное небо. И оно – двигалось: торчащие острые ёлки – тоже (последние крошки разума подсказали, что это не лодка, а носилки, из веток).

– А если б не костёр – я бы тебя и не заметил! Ёжик в тумане, блин. Хэ!

Глыбы леса смотрели над головой: амазонки попрятались, но они были, были! – шебуршали, перешёптывались, и он слышал: берёзки, выбирающие платье, тетерева, обсуждающие погоду, бобры, запасающие перегной. Пронзённый тысячей взглядов, Зиверс ничего не понимал, просто не умещалось в мозгу, а угрюмые пихты-колдуницы – склонились над ним, как над операционным столом.

…и можно спрятаться в городах, можно закрыться в бетонной клетке, но их глаза везде, всюду – вся материя сделана из этих глаз…

– Кто-то, кажется, говорил: жадный охотник – мёртвый охотник, а?.. Ну ничё! Сейчас в больничку доедем, укольчик поставим, снова прыгать будешь.

Под курткой ужасно кололось ребро: Зиверс расстегнул молнию – стало очень приятно (и ветки под спиной приятно, и ночь приятно).

– Опа-на! – раздался голос и небо остановилось. – Всё-таки рог нашёл! Ну и ну! Свезло так свезло… Ха-ха! Дай-ка.

В рассыпанных звёздах щурились клещи: пролетая – один подмигнул.

– Блин! А у моего рога́ в два раза меньше были! – голос копошился. – Интересно, сколько за него дадут?

Зиверс смотрел в парализованное небо. Он протянул руку к звёздам – схватить хотя бы одного клеща – и замер, вглядываясь в ладонь.

Из неё тоже смотрелись эти глаза.

В начале были скифы

«И пошли за море к варягам: “Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами”. И избрались трое братьев со своими родами к славянам, и сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой, Синеус, – на Белозере, а третий, Трувор, – в Изборске…».

«Лажа какая-то», – подумал Вовка и продолжил тереть подписи-картинки, рассыпая синие катышки по странице.

Это их с Дэном запрягли стирать порисушки в учебниках, которые сдавали (пообломали в классе все крючки на партах – ну поймали). Каторга была, в общем-то, плёвой – в библиотеке: вместо урока: никто над душой не висит. Но этот душный кабинет – эти жаркие стулья – эти рассохшиеся шкафы (так пахнет конец учебного года) – эта неволя…

А весна уже шлялась по новгородским улочкам.

– Слушай, – сказал Вовка Дэну (лопоухому и усатому как чучмек), – а если варяги пришли русскими править, то почему мы тогда русские, а не варяги?

– Фиг знает.

– А к варягам кто тогда приходил? Инопланетяне что ли?

– Да не – не инопланетяне. Варяги это викинги.

– О! Круто!

Вовка облокотился о кулачок и представил себя самым настоящим викингом. Вокруг мелко металась и чихалась пыль: припекая затылок, в унылую библиотеку пробивался яркий лучик весны…

А стопка была толстая! Вовка с Дэном продолжали тереть.

Самые прикольные учебники не тёрлись десятилетиями – они превращались в забор, мимо которого ни один школьник не пройдёт:

ЖОПА!!!!!

Если ты не голубой – нарисуй вагон-другой

ASPIRINE

NUTTERTOOLS

PANZER

Жирный Мэддисон!

…границы сознания в твоей голове…

Го в Доту я создал

Культура – это палимпсест,

Один посрёт – другой поест.

Не верь, не бойся, не проси

Бумер спрашивает Зумера: кто такие Думеры?

У меня так брат умер

Дима + Аристарх = пидарасы

Святая свастика, окрась мир в красный свет,

Небесный Сталин, подари нам смерть!

ГРЕКИ БУХАЛИ. СКИФЫ ДУЛИ.

– А что такое «дули»? – спросил Вовка, нахмурившись.

– Это шмаль курить, траву… – Дэн глянул на Вовку. – Ну ганджубас!

– А-а-а! А ты пробовал?

– Ага, – сказал Дэн не без хвастинки. – На даче у бабушки нарвали и в трубку набили. Ржали полчаса, – но вообще тошнило.

– Понятно.

Стирать надписи было легче, чем картинки. Рисовальщики поскромнее ютились на полях, чертя там человечков, граффити, котов, машинки, члены, значки анархии и свастики. Более амбициозные художники – дополняли иллюстрации учебника: дорисовывали женщинам усы и кибер-руки с плазмомётами, святым – сигары и пивные кружки, королям – электрогитары: карты наводняли космолётами, орками, драконами… Самые гадкие рисовали не карандашом, а наглой синей ручкой – да так штриховали, что пока сотрёшь, от страницы не останется нифига!

– А всё-таки, – Вовка тёр, высуня язык, – откуда взялись викинги?

– От верблюда. Ну чё ты пристал? Из космоса.

– А космос откуда?

– Из яйца.

– А яйцо откуда?

– Из курицы.

– А курица откуда?

– Из магазина. Отстань!

– Мне вот училка тоже ответить не смогла…

С какой-то хмурью между бровей, Вовка захлопнул учебник и взял следующий. Снова эта дурацкая страница с этим дурацким Рюриком: кто-то пририсовал ему трубку и змеиный хвост – типа Горыныч с человечьей башкой. Зелёной ручкой прям по тексту! Вовка налёг посильнее и тёр, тёр, тёр – аж парта затряслась во все стороны!.. Изнахратил он резинку наполовину, но всё-таки добился своего и стёр страницу целиком. Смахнув катышки на пол, он поглядел на шершавый лист и подавился смехом.

– Э! Ты чё делаешь! – вытянул шею Дэн. – А вдруг исчезнет?

– А-ха-ха-ха! Исчезнет!

От смеха Вовка укатился под парту – Дэн его вытащил, но оторвал воротник. Хохоча, Вовка схватил ручку и на всю страницу огромно написал:

НЕ БЫЛО РЮРИКА!

Дэн посмотрел ошпаренными глазами (жуткая тишина):

– Нам же наваляют…

– Да не ссы ты!

– Чё делать-то теперь??

Схватив учебник, Вовка запрыгнул на парту и стал плясать танец как у Тарантино. Он кричал звонким голосом, держа учебник-хоругвь:

– Не было Рюрика! Не было Рюрика!

Дверь щёлкнула – ребята шмыг за парту (учебник Вовка спрятал под жилетку). Строго стуча по паркету каблуками, подошла морщинистая библиотекарша в рыжем афро:

– Очень весело вам? Ну-ка живо на урок!

С виноватыми лицами, ребята прошли мимо неё, но только оказались за дверью – заржали как сволочи и побежали наперегонки по цокающему коридору, хватая друг друга и отпихивая. Из-за угла вынырнула учительница – они сделали вид, что не бежали.

– Ну ты ваще! – покачал усами Дэн. – Хулиган! А если бы история стёрлась?

– Да ладно тебе! Нам всё равно всё врут. Ты в курсе, что Земля плоская?

– Да?

– Ага. Я в интернете читал. Или вот говорят, что обезьяна превратилась в человека потому что работала. Тупость же!

– Тупость, – согласился Дэн.

Из длинной пристройки они вышли к гардеробу.

– Ну чё – домой? – предложил Вовка. – По хот-догу сожрём.

– Да ладно, всего один урок остался…

– Ну и фиг с тобой. До завтра!

Стукнулись кулачками: Дэн по лестнице ускакал, а Вовка протянул номерок из линолеума восьмикласснице (это старшаков в гардероб запрягают) и – с курткой под мышкой – в чёрный ход, на свободу.

Улица уже бежала нефтяными лужами, над головой прыгало сумасшедшее голубое небо, а Вовка шлёпал, азартно ломая лёд, – с ранцем нараспашку.

Он дошёл до крутого торгового центра (в стекле весь даже!) и купил двойной хот-дог за сорок рублей. Жуя, он отправился по серому пустырю, лениво покрывающемуся травой – грязному, топкому. Там забрался в брошенный домик и нашёл отличную палку, но собаки разлаялись – Вовка дальше пошёл. По переходу к вокзалу (белый, как напудренный) и дальше тихой аллейкой – по асфальту палкой скребя – в сторону крепости.

Кремль стоял красный, как щёки на морозе, с пузатыми башенками и дугой ворот. Вовка прошёл: памятник яйцу с мужиками, церковь в луковках смешных, дворики. Там всё было старинное и пёстрое (как лего), но в то же время кривое и весело разъехавшееся (в вампиров здесь круто играть). Обойдя колокольню, Вовка забрался на деревянный козырёк и с него на крепостной вал. Он сел между двух зубчиков – поближе к башне – и, болтая ногами, достал учебник.

Открыл прямо на пустой странице, гордо осмотрел своё «Не было Рюрика!» и пролистнул: буквально через пару обычных скучных страниц вдруг начинались такие же стёртые, с катышками от резинки, листы и поверх них – тушью – в красивых завитушках буквы:

СЕ НАЧНЕМ ПОВЕСТЬ СИЮ. ДОПРЕЖДЬ ЯЙЦА БЕ КУРИЦА, ДОПРЕЖЬ КУРИЦЫ БЕ НОЩЬ, ДОПРЕЖДЬ НОЩИ – СОН, СИРЕЧЬ ЯЙЦО, СИРЕЧЬ КРУГ ОБЛЫЙ ВСЕКОНЕЧНЯЙ. ЕГДА ЯЙЦО ТРЕСНУЛО ЕСТЬ, ИЗЫДЕ ИЗ ОНОГО ЗМИЙ, ЧОРНЫЙ КОРОБ СЪТВОРЕ И ПОБРЕДА ПО ЗЕМЛЕ, КОЕЙ ПРАВИТИ ПО УМУ БЫСТЬ. СИЯ ЖЕ СТОДЕСЯТЬ ГОДИН ПРОШЕД, ИЗЫДОША ПЕРВЫ ЧЪЛОВЕКИ ИЗ ЯЙЦА ТОГО. ВТАПОРУ МУЖ ОЧИ СВОЯ ОТВЕРЗЕ, ЖЕНУ УЗРЕ ДА В КРУЧИНУ ОБИЛЬНУ ПАДЕ И, ПЛАЧЮЯЙ, СЪТВОРИЛИ СУТЬ ПОТОМСТВО ОНИ, ДАБЫ ТУГУ ДЕЛИТЬ С ЧАДАМИ СВОЕМА. БЕСТЬ ВМЕСТЕ ОНИ ДОНДЕЖЕ НЕ ОУМЕРША ПЕРВОМУЖ ДА ЖЕНА ВДРУГОРЯД, СЫНЫ ЖЕ И ДОЧЕРИ ШАЛОВЛЯЛИ – МНОЖИТЬСЯ НАЧАША, И МНОЖАША ПАКИ. И ВОЗРАСТЕ́ ИХ ИЗРЯДНО, ПРЕДКОВ СВОИХ ЗАБЫВАША И РОКОТАШЕ, КТО ПАЧЕ, КТО СТАРШЕ, КТО ЛЕПШЕ, ДА С ЧЬИХ МУДЕЙ ЯЙЦО НАЧАВ БЯХО. ТАЧЕ ПРИИДОША К ИМ ЗМИИ МНОГОУМНЫ И РЕКОША: «ЧЕМ ВЗДОРИТЬСЯ-ДЕ, ВЫ РАЗОЙДИТЕСЯ ПО ЗЕМЛЕ ПО РАЗНОЙ И ГОДУЙТЕ-ДЕ КАЖДОЙ СВОИМ-ДЕ НАРОДОМ». ИНЫ СОГЛАСНЫ СУТЬ, НАРЕЧЕНЬЕ ИЗБРАВ, РАЗОЙДЯША, А ИНЫ В ГАЙНЫ ЛЕСА СЕБЯ СХОРОНЯША, СИРЕЧЬ РЕЧЕТИСИ НЕ ВЗАЛКАВ.

ИЖЕ, КТО СОГЛАСНЫЯ СУТЬ, ЗМИИ РЕЧЕНЬЕ ДАВАШЕ: ТУРАНЫ, ЕГИПТЫ, АСИРЫ, ШУМЕРЫ, ИУДЫ, ИАФЕТЫ. ТО Ж И ЦАРЕЙ ШУТОШНЫХ ОНЫМ ДАВАХУ И ВСЯКО НАРОДУ РЕКАХО: «ВЫ САМЫ-ДЕ СИЛЬНЫ, САМЫ-ДЕ ХИТРЫ, САМЫ-ДЕ ДРЕВНИ», – ДАБЫ ПОНУДИТЬ ВОЙНУ БРАТ НА БРАТА ПОВЕСТЬ И, СЛЕД, ДЕЛОМ ЗАНЯСТЬ. САМИ ЖЕ В КО́РОБЕ ЧОРНОМ ВОЗЛЕЖАХО, ЦИРК ОНЫЙ ГЛЯДАЯЙ, А КОЛЬ ОДОЛЕЕТ ДОКУКА – КОСТИ КИДАШЕ, ДА ПАКИ РЕЧЕНЬЕ НАРОДУ ДАВАСТЕ: РИМЛЯНЕ АЛЬ КАРФАГЕНЫ.

ИЖЕ КТОЖ НЕ ВЗАЛКАША РЕЧЕТЬСИ ДА УЧАСТЬ В ИСТОРЬИ ИМЕТИ, ТЕ ПО ЛЕСАМ СЕБЯ СХОРОНЯША ПО ДИВЫМ. МЕСТ ОНЫХ МНОГО ЕСТЬ БЫВ, НО ПАЧЕ ВСЕГО В ГРЕЧЕСКОМ ТАРТАРЕ, СИРЕЧЬ ΤΑΡΤΑΡΟΣ, ЕЖЕ ДНЕПРА НА ВЪСТОКЕ, КАВКАЗА НА СЪВЕРЕ. ПОДНЕСЬ ОТБЫВАЮТ ТАМ КАЗНЬ ЦИКЛОПЫ, ТИТАНЫ, СИЗИФ, ПРОМЕТЕЙ И ИНЫ ВЕРОЛОМЦЫ ПРЕД ЗМИЯМИ. ВО АДСКАЯ ЗЕМЛЯХ СИХ МОРОЗЫ ВЕЛИКИ, БЕЛЬМЕСЫ ОБИЛЬНЫ, ХАО́С НЕИЗВОРОТЕН ВЫНУ. ДА ИЗДАВЬНА БЫХОМ ЖИВАХУ БЕЗУМЫЕ – БУЙНЫ, БЕЗОБЫЧНЫ, ОГОЛТЕЛЫ, НЕ ВЕДАХО МЫЛА, СКОТА, ОВОЩА, ГРАДОВ, КОЛЕСА, ЧА́СОВ И СПЯХО НА ЗЕМЛЕ СРАКОЙ КВЕРХУ, ОПРИЧЬ ТОГО, НИКОМУ ДАНЬ НЕ ПЛАТЯХО И НИЧАГО НЕ ПРИНИМАХО – НИ ХРИСТА СВЕТЛАГО, НИ БУДДУ СМИРЕННАГО, НИ ЗАКОНА ДЕРЖАВНАГО, НИ ЯЗЫКА ЕДИНАГО. МНОЗИИ ДО ВОЛИ ОХОТНИКИ ОТПРАВЛЯХОМ В СИИ ЛЮТЫЯ КРАЯ, ЗЕМЛЕ ДОБРОХОТНЫ, ПОНЕ МЕСТНЫ ЛЮДИЕ НЕ ИМЕВ НУЖДЫ В ПИТИИ, СНЕДИ И СНЕ, НЕ ЖГЛИХО ОНЫХ СТУЖА, ЗВЕРИ НЕ ЖРАХО ИХМА, ДА НЕ УМИРАХОМ ОНИ, ЖИВОТ НЕСОМ ВСУЕ, БО НАУЧЕНЫ НЕ́ БЫША И СЛОВ ОНЫХ НЕ ВЕДАЩЕ, АКО ЗВИРИ ДИВЫЕ, ЖИВАХОМ ЯКО ВО О́БОЛОКЕ, БЫТИЕМ ПОБИВАХОМ ДА ТЯГОТНЫ НЕ БЕСТЬ.

ЕГДА ЖЕ ГРЕКИ ПРИТОМИША ЗМИИВ, НАВЕДАША ОНЫ В ТАРТАРИЮ К ЦИКЛОПОМ ВЕЛЬМИ УДАЛЫ СКИФАВ, ДАБЫ ИСПЛЕСТЬ ДИКОЙ ЛЮД В ХОТЬ КАКОЙ ДА ЯЗЫК. ВОТЩЕ СКИФЫ ПРИБЫВШЕ В БЛАТА, ДЕБРИ И ЕЗЕРИ ТЕМНЫ, ЗАНЕ МЕСТНЫ ЧРЕЗ ЖОН ПОРОДНЯША С КНЯЖИЧИМЫ, ДА СВЕДЯША ОНЫХ С УМА ПУТЕЙ. ЗАБЫВ НА ДВУХ НОЗЕХ ХОЖДЕНЬЕ И СТАВША НА ЧЕТВЕРЪХ, СКИФЫ ДУРКОВАШЕ БЯХУ: ПОЯДАХО ГРЕЧИХУ ДИКОРОСТНУ, КОЯ СВИНЯМ БРАШНО, И КУРЯХО ТРАВЫ СМРАДНЫ-ОКАЯННЫ.

ПАКИ НАВЕДАШЕ ЗМИИ В ТЕ КРАИ ГУННОВ ВЪЛКОХИЩНЫ ВОЛОДЕТЬ. ВТАПОРЫ ПРИВЕТОВАШЕ В ТАРТАРИИ ИХ МНОЗИ МЕРТВЫЯ, СМЕХОВ РАДИ ЗАЛЕЗАХО ПОВИСЕТИ НА ДРЕВЕ ДА ПОМРЕ. ИСПУЖАШЕ БЯХО МЕСТЫХ ОБЫЧАЕВ, ОПРИЧЬ ПЛОТНА ХЛАДА И ТМЫ, ПОБЕЖАХО ГУННЫ ВПРЕДЬ, ДОНДЕЖЕ НЕ ЗАХЛЕСТНУХО РИМ, СМУТИВОША СИМ ЗМИЕВ ИЗРЯДНО. ПОЕЛИКУ ПОСЛАШЕ ЗМИИ НЕКАГО РЮРИКА ПРАВИЛОМ ПРАВИТИ, НО ОНЫЙ ЗЕМЛИ ГОРСТЬ ВОЗЬМЕ, ОБЛОБЫЗЕ, ОБМЫВЕ И ДИ́КОЙ БЯШЕ, ИЗУМИШОСЯ В КРАЙ, ГУЗНОМ КВЕРХУ ПОЙДЕ ДА ЗАБЛУДЕ. ЕГДА ЖЕ ЗМИИ ЧРЕЗ КИРИЛЛА С МЕФОДЕЕМ ПОНУДОША ТАРТАРИЮ ПРИНЯТИ РУССКОЙ ЯЗЫК И ЗВАНИЕ РУССОВ, ТО МЕСТНЫ УПРЯМОВЦЫ СЕБЕ РТЫ ЗАШИВАША, НЕМЫ СТАВШЕ.

БЫСТЬ ЯВЛЯХО К ИМ КНЯЗИ С ДРУЖИНОЙ НЕМАЛОЮ: ОЛЕГ, ЯРОПОЛК, СВЯТОПОЛК, ВОЛОДИМЕР И ИНЫХ ГОРАЗДО СО ПЕШЦЫ ДА КОННИКИ. НО БЕЗНУЖНО ЯЗДЯХУ ОНИ, АКО МОРЕ ВО ЛЕС ВЫЛИВАХУ, ОБАЧЕ НИКТО НА ИГРАЛИЩЕ ОНЫХ НЕ ЗРЯХО, ЗА СМЕХ И СТЫДОБУ ПОЧИТАЮЧИ. ДАЖЕ И КРЕЩЕНИЕ БЕСТЬ – ПОНЕ СРАМНОЕ И БЕЗСТУДНОЕ. НИКТО НЕ РАЗУМЕТИ НИЧАГО, ОКУНАВХО СКОРО, ДА ТАК И ХОДЯХО СРАКОЮ КВЕРХУ.

РОЗЫСКАША ТАЧЕ ЗМИИ НЕСТОРА, ДРЕВНЕГА БРАЖНИКА, ПОЛОЖИВША ЕМУ СОЧИНИТИ ИСТОРИЮ ДЛЯ МЕСТЫХ УГАУБИ ЗА КНЯЖИИ ЗАПАСЫ ХМЕЛЬНЫ, КОЛИКО ЗАХОЩЕТ, – СИМ ЖЕ ЗМИИ В ТАРТАРИИ ВРЕМЯ ПУСТИША БЕЖАТИ. ОПОСЛЯ НЕСТОРА МЕСТНЫ В РУСОВ УВЕРОВАШЕ, ДА СООБРАЗЯХО БЕШЕ АЖЕ В АДУ ОНЕ, ТАЧЕ И КРЕЩАТЬСЯ ЗАЧАХО И ВЕРИГИ ПРИНИМАХО ПРЫТКО ВЕЛЬМИ. ВТАПОРУ МЕСТНЫ РАЗМЫСЛИВАХО ВОПРОС КУРИЦЫ ДА ЯЙЦА, А ТАКОЖДЕ ОТКУДА БЕСТЬ РЮРИК – ТЕМЖЕ ЗМИИ ПАКИ К ИМ МОНГОЛОВ ИЗРЯДНО НАВЕДАША, КОИ ПОЖЖА, ПОСЕЧА, ТУГОЮ ВЗЫДОША ПО РУССКОЙ ЗЕМЛИ, ДА ОТ ХАО́СА ЗАДУРЯША И ПОБЕГОХОМ ДАЛЬШИ.

ПОСЛЕД НЕВСКОЙ АЛЕКСАНДОР МЕСТЫХ ШАПКУ НОСИТЬ У́ЧАЩЕ, РЕЧЕ: «ДАБЫ-ДЕ УХИ НЕ МОРОЗИТИ». ДОВЕРЧИВ ЛЮД ГОЛОВУ ПОДСТАВЛЯХО, ШАПКУ НАДЕВАХО, ДА ТУТ-ТО МОРОЗ ЖЕЧЬ И ЗАЧАШЕ, А ЗВЕРЬ ВСЯКОЙ, НЕУРЯДИЦЫ ДА БЫТИЕ ИХ ПОЯДАТЬ ВДРУГОРЯД СТАША.

ОТТОЛЕ ЗМИИ ЧАЯЛИ ЯКО ПРИСМИРЕЮТ РУССЫ НИЩЕПЛЕМЕННЫ, ДА СОГНАША МОНГОЛОВ ВОБРАТ, ПРИВЕДША ОНИ ИОАНА ГРОЗНАГО ПРАВИЛОМ ПРАВИТИ. РЕФОРМУСОВ ДА ВОЙН БЕХ ГОРАЗДО, ПОСЕМ НАРОД УВЕРОВАША В РОССИЙСКО ОТЪЧЕСТВО НАКОНЕЦ. ТОЖО ДЛЯ ВЕРНОСТИ СИБИРЬ ОСВОИВША ОНИ – АЩЕ ЕРМАКА, ДИКАРЯМ СРОДНУ, ПОДОЗРЕВАХОМ ЗЕЛО. ПОЕЛИКУ СТРАХ НЕУМЫТЫХ, БЕЗУМЫХ ДА БЕЗЪЯЗЫКЫХ ОСТАВАХОСЯ, А В КЛИМАТЕ ОНОМ ВОССТАВАТИ, ПЫХАЯ ДУХОМ РАТНЫМ, ИСКУС ВЕЛИК, С НАРОДУ ДРАЛИХО ПО СЕМИ ШКУРОВ, ДЕРЖАХО ОНЫХ В УБОЗЕСТВЕ И ЧАШУ СМЕРТУЮ ЧЕРПАХОМ ЗАСТАВЛЯХО.

ОПОСЛЕ ДЕЛА СМУТЫ ПОСЛАША ЗМИИ РОМАНОВОХ ВОЛОДЕТЬ, ДАБЫ ПОРЯДОК ИСПРАВИТИ, ЗАПНУТЬ САМОЧИНИЕ, ПОВЫГНАТИ НАРОД ИЗ ЛЕСОВ И ПОКРЫВАШЕ ОБИЛЬНЫЯ ЗЕМЛИ РУССКИЯ ПУТЬ-ДОРОГАМИ, ВОЕЖЕ ОБДЕРЖАТЬ ХАОС ПРИРОДНОЙ, В КОЕМ И НЫНЕ ЕСТЬ МЕСТОВ СОКРЫТИСЯ ОТ ВРЕМЯНИ ЗЛЫЯ. ВПРЕДЬ СЛЕД ЗИЖДИТИ ПРОИЗВОДСТВА ФАБРИЧНУ, ПОСЛЕДИ́ ЗАТЕМ РЕВОЛЮЦУ ВОЕЖЕ ПОСПЕШНАГО ПРИРУЧЕНИЯ ДИКАГО ЛЮДА В СОЦУУМ, ЗАТЕМЖЕ СЛЕДОВАТИ ВО ЛЕТО ПОСТ-СВЕДЕНЬЯ И ПАКИ ВОРОЩЕНИЕ В ЯИЧНУ СКОРЛУПУ ОДНАКОЖ БЕЗ КУРИЦЫ. С ТОЮ Ж ЦЕЛИЮ ПРОБАВЛЯЕТСЯ И ЦЕРКОВНА РЕФОРМА К ПРИДЕВАТИЮ С РИМОМ – ЕЛИКО-ЕЛИКО СЕ БЯШЕ.

ВЕЩИ ПОСЛЕДОВАТИ ВО ПЛАНУ, ДА ПРЕБУДЕТ СИЕ. АМИНЬ.

ПОСПЕШНИК ТРЕТЯГО СПУДА

ВОЛЯ, РАВНЕНЬЕ, БРАТСТВО

ПАТРИАРХ НИКОН

1666 ГОД

Дочитав шершавые страницы, растоптанный каким-то непобедимым сапогом, Вовка мало что понимал, но чувствовал, несомненно, неоспоримо – его обманули. И эта жёлтая весна, и этот лопнувший закат, и этот пластиковый Кремль, и Великая отечественная, и Пётр I, и Кутузов, и всё-всё-всё, что было интересного и крутого в русской истории – такая же точно обманка. Да и сам Вовка, получается…

– Нет! Нет! Не хочу!! – закричал он во весь голос.

Обманутый со всех сторон, Вовка смахнул несправедливые слёзы и полез в ранец за резинкой. Он сидел и стирал минут тридцать, час: Кремль успели закрыть, всю округу пожрала тьма – пришлось доставать телефон и светить трясущимся фонариком. Когда он стёр резинку до последнего клочка, ночной ветер пустоты радостно подхватил его, – а Вовка взял ручку, высморкался хорошенько и стал выводить неторопливо:

В начале были скифы,

И скифы любили дунуть,

И дунули скифы крепко –

И придумали скифы Русь…

ПЁТР ГУЛЯЕТ

Петрополис, ночь – одическое зрелище: всё тихнет, лишь фонари одни сиянны. Абмаршем шествующая знать, бездомные, сбирающие вздор, – людские волны откатились в пригоро́ды, являя пусту твердь и зыбь проспекта: порфироносные фасады, всевожделенные витрины, зиянье мостовых, брега, дворцы, сады, каналы – лёд наг, а снег убийствен, но воззри – блаженныя памяти Петра, град сапогом стал варварской Неве на глотку, перечертя хао́с логарифмической линейкой, торжествуя: и оные дворцы, сады, каналы – воссияли, восплескали, сквозь тленно проминувши годы вознося триумф рассудка Императорска Величества Царя.

Кызылджон Нурсултанович взирал на ночной Питер с кайфом, – но, о, Аллах! Этот ветер под воротник! Этот снег, липнущий на перчатки!.. Ну зачем, зачем он бросил солнце Средней Азии и ринулся в этот снежный кошмар, к этим болезненно-симметричным пышным фасадам, оставшимся от какой-то туманной, древней, неведомой цивилизации?..

Кызылджон был узбекский вольный каменщик – или дворник – или доставщик еды: как придётся. Восхождение по табели о рангах он начал со стройки на Парнасе, но тут явилась проверка, регистрация оказалась липовая – и прощай сорок тысяч, посылаемые семье, прощай койка в узбекской гостишке, где так уютно можно посидеть на лестнице, выпить ширчаю с молоком и позвонить родным.

Одинок, неприкаян – пленник мигрантския неволи – Кызылджон ходил по этим перспективным, – но не для него – улицам и протягивал всем свои рабочие руки: только не было в них нужды. О, Аллах, почему он не родился кыргызом? Те-то сразу устроят – достаточно найти своих (да в этой их Москве и потеплее будет).

Бесновато мечется снег: переулки, стелы, дворцы, усыпальницы – вынырнут – скроются. Красный лицом, Кызылджон иногда замечал на домах, на усадьбах, соборах (Казанский, Исакий?) – один и тот же знак: циркуль, линейка и какой-то слишком уж любопытный глаз…

Он как-то спросил таджика с коробкой доставки за спиной (брали шаверму у вокзала и разговорились: у обоих родня в Андижане) – знает ли он что-нибудь об этом глазе.

– Хо-о! Мны адын рассхазывал пра масоноф.

– И что масоны?

– Дома стройют, баллльщая стройкха у них: пхирамид прогрэссса стройют, разумны щтёбы всё.

– А много получают там?

– А ето ни зняю… Зняю, что тот, на кхого пхащут вси, – Великхи Прараб у них завёца… Лядно, брат, опхаздывай я. Салям алейкум!

– Алейкум ас-салам!

Уставясь в асфальт (метёт и метёт), Кызылджон шёл по снегопаду и думал про эту сияющую – в лучах – пирамиду: на такой стройке, поди, и на квартиру заработать можно…

Ночевать он отправился (который раз) в круглосуточный KFC у пышно-синего Измайловского собора (и купол в звёздах ночных). Только он собрался прикорнуть на газете, как вдруг увидел объявление:

Требуется ночной сторож в Репинскую академию художеств

Университетская набережная 17

Вознеся молитву Всевышнему, он тут же отправился через мозглые каналы, беззубый ноябрь и разведённые мосты прямо на Васильевский. Пришёл до рассвета – и ещё часа два ждал. К сфинксам сходил: лежат, упёрлись друг другу в глаза, а за ними – бесстрастный лёд Невы, фиолетовая ночь, гирлянда берега иного… Кызылджон заглянул в инопланетные их лица и тихонечко сел на мраморной скамье. Традиционная поза на корточках – в России обычно ставящая вровень с прохожими ботинками (где-то рядом с плевком на асфальте), – незапно восхитила его на ступень невесходну, с неохватными етими сфинксами великосердно – причаща Кызылджона воздреманною некою тайной, кою трое и в тишине наблюдали они…

А на работу его взяли в тот же день.

Исполнял обязанности Кызылджон честно, с усердием: совершал все обходы, следил за порядком, исправно всё записывал в формуляр; спал он там же, в каморке, полученные деньги слал домой, на досуге смотрел советские комедии и читал Коран. Но всего больше любил он после смены, морозным синим утром – до зари – выйти и отереть с морды сфинксов снежную маску, достать саквояж с кальянчиком (купил с первой зарплаты) и в белой тишине воскурить, слушая метлу дворника, сметающего время…

Раз в два или три дня, он встречал Первого студента – всегда в перегаре, шатающегося походкой, с бородкой и хвостиком – в кепке троцкиста: он приходил до открытия училища и курил, стоя возле сфинксов.

– Архитекторы – самая неблагодарная профессия на свете! – бросил этот студент Кызылджону, куря сигарету столбиком кверху.

– Наверное, – сказал Кызылджон и улыбнулся с азиатским смирением. – Все профессии…

– Ты вообще видел эти проспекты? – резко перебил студент. – Вот мы ходим по ним, – а они из головы взяты. Буквально – мы ходим по мозгам архитекторов!..

– Хм… А в Питере мы, получается, ходим по мозгам Петра I?

Студент даже улыбнулся:

– Именно! Питер – это его усыпальница!

С бессонно-красными глазами, он кивнул на сфинксов – столбик сигареты упал. Бросив бычок, он закурил нервную следующую, молча пожал руку и потопал восвояси. Кызылджон заметил, что, пожимая руку, студент как-то дважды нажал большим пальцем: он хотел было спросить, но… посмотрел на сфинксов, позевал, потоптался. Отправился спать.

Кроме предрассветных этих прогулок Кызылджону ничего и не было нужно (в такие моменты он чувствовал себя дома даже больше, чем в монотонных созвонах), но одной метелистой ночью – ему ударила вдруг идея: посмотреть на Питер с высоты.

Через чердак (оккупированный голубями) он выбрался на гремящую, прогибающуюся жесть: держась за поручень – чуть не улетая вместе с сугробом, – он съехал к кирпичной трубе (чем эти северные люди так провинились перед Аллахом?) – и засмотрел во все глаза: Петрополис раскинулся театральной декорацией на дальней стороне: с высокородными дворцами, с штангенциркулем всевластным – длина, ширина, высота; а крыши гильотиной срезаны – дабы не разнствовали – лишь шпили возвышаются да купола… Держась покрепче за кирпич, Кызылджон, сквозь буйный снег и ветр, смотрел на електрическую сказку: казалось, там даже и не люди, а призраки плывучие, с своим особенным, таинственным укладом… В восторге, потихоньку, вдыхал он носом трескучий этот воздух, как вдруг – ростом по крышу, в несметном КАМЗОЛЕ зелёного цвета, ТРЕУГОЛКЕ не менее чем яхта и УСАХ размером с человека – ПОКАЗАЛСЯ ПЁТР I.

Кызылджон чуть не рухнул – ГЛАЗ застыл буквально перед ним, на расстоянии испуганной руки: но страшен был не сам по себе гигантский рост ПЕТРА, а этот его ласковый и властный ВЗГЛЯД (такой же Кызылджон видел на портретах Сталина в учебнике).

– ИДИ-КА СЮДА! – с грохотом УЛЫБНУЛСЯ исполин в УСЫ.

И ДЛАНЬ ПОТЯНУЛАСЬ (скрип кожаной перчатки на морозе) – Кызылджон попытался увернуться, но чуть не свалился с крыши – раз! – и его уже СЖАЛ этот огромный КУЛАК и РАССМАТРИВАЮТ эти стальные ГЛАЗА (и как бы шестерёнки носятся в зрачках). Кызылджон оглянулся: под козырьком Репинской академии красовался тот же самый – с циркулем и линейкой – масонский знак.

– ЭХ, ЕЖЛИ Б ВСЕ ТАКИМИ КАМЕНЩИКАМИ БЫЛИ! – Оглушило Кызылджона мощным баритоном. – ТЫ СВОЙ ОРДЕН ВЕРНО ЗАСЛУЖИЛ, КЫЗЫЛДЖОН!

Тут явился ОРДЕН с булавкой, походившей скорее на шпагу. Кызылджон глянул вниз: ЕЖОВАЯ РУКАВИЦА ДЕРЖАЛА его на уровне четвёртого этажа (или пятого?..) – неистово задышав, Кызылджон нагнал пару, ПЕРЧАТКА сделалась скользкой – и он вывалился из КУЛАКА в несметный сугроб (Кызылджон благословил дворника и его работу). Пока ПЁТР ПРЯТАЛ ОРДЕН со шпагой в КАРМАН – Кызылджон съехал по горке и побежал в сторону сфинксов: но те не играли уже в гляделки, ОНИ повернули свои каменные ГОЛОВЫ – и смотрели на Кызылджона с страшным безразличием.

– КУДА ЖЕ ТЫ??

ГОЛОС был настолько сердобольный, что душа в пятки забилась: поскальзываясь на ступеньках, Кызылджон бросился прямо на лёд Невы.

То ли на счастье, то ли на погибель – поднялась хлёсткая вьюга и буран: почти сразу же, Репинская академия исчезла за спиной, но и другой берег исчез тоже. Вжав подбородок в плечи, нащуря глаза, Кызылджон наугад шёл в эту снежную невидаль.

Вила́сь-кружилась вязью вьюга (и бездна зияет со всех сторон) – проваливаясь в снежные барханы по колено, Кызылджон шёл туда, где вроде бы, кажется, должны были быть огни центра. А снега́ летели – лепили прямо по лицу: сбивая дыхание, закручиваясь в белые смерчи.

Неизвестно, сколько он шёл по этой вымораживающей пальцы ног пустыне (белое ничто под ногами, чёрное ничто над головой). И хотя Кызылджон непрестанно благодарил Аллаха за то, что оторвался от ПЕТРА, – хотелось куда-нибудь уже прийти. Вдруг – в этой снежной черноте, где-то на периферии зрения – выросли две полуголые ФИГУРЫ с странно загнутыми ПОСОХАМИ: один – с зеленым ЛИЦОМ и модной дагестанской БОРОДОЙ, другой – с ГОЛОВОЙ чёрной собаки и оскаленными КРОКОДИЛАМИ подле ног. Издали, неподвижно, гигантские – ОНИ наблюдали и ждали равнодушно. Выпуча на НИХ глаза – Кызылджон побежал в противоположную сторону.

Споткнулся, рухнулся в сугроб – лицо обожгло, освежило, бр-р-р! – поднялся и увидел, что вьюга смилостивилась. Присыпанный рукавом метелей, мост прореза́лся синими огнями, и в резком фонаре – мраморный островок причала в этой снежной пустоте. Скользя по раскатанному детьми катку, Кызылджон, радостно добежал до лестницы и вышел на Дворцовую.

Бирюзовый Зимний, многооконное оцепление, сытые колонны, пышный обелиск – всё спало мёртвым и безлюдным сном; да Кызылджон и сам в такую холодрыгу никуда бы не попёрся! (Окостенелая зима, дурнотно-фиолетовое небо.) Не до конца понимая зачем он удаляется от своей каморки с Кораном и советскими комедиями, Кызылджон шёл к великаньей АРКЕ с квадригою, всё глубже погружаясь в пустой, заиндевело-безразличный Петропольский чертёж.

От самодержавного штыка адмиралтейства до привокзального обелиска – по Невскому без устали бежали фонари. Несмотря на всю эту стольну, великоможну красоту, Кызылджон всегда чувствовал себя как-то неуютно среди этих непомерно высоких окон, поднятых из зыби бирюзовых статуй, нечеловеческих колонн из титанической кости: парадно, триумфально, великолепно!.. – да только нет здесь задушевности кривых, горбатящихся улочек Хивы… Лишь тайная машина, коя заводит сей механизм часовный, пуская циркулировать всех алчущих устерсы бизнесменов, всех верноподданных студентов и бунтливых, доставщиков еды многоусердных, бродячих музыкантов со «Сплином» в кармане и матерей – отважных выгульщиц колясок. И даже пьяницы и городские сумасшедшие блюдут категорически прописанный свой график.

Но вместо шлындающих весёлых загуляк, автомашин, окатывающих привычной снежной кашей или пустынно-безмятежной перспективы (на худой конец) – наступая несметными НОГАМИ, по проспекту ХОДИЛИ ОНИ. Одни в МУНДИРАХ, другие в ДОСПЕХАХ, третьи СИНИЕ, ЖЁЛТЫЕ, КРАСНЫЕ, четвёртые – с голой ГРУДЬЮ ХОДИЛИ, нимало климатом НЕ СМУЩАЯСЬ (снежинки им – тьфу). Со всех сторон – НОГИ ВЗМЫВАЛИ вверх и вниз, резко и метко ОБРУШАЯСЬ на асфальт (но как-то ж не задевая фонарей). Держась подальше от иерархических сих НОГ, вжимаясь в стенку, Кызылджон вдруг разглядел: те великоэтажные фасады, театры и дворцы, его столь угнетавшие, – для НИХ были невысокие домишки.

– ЭТО КТО ТУТ У НАС ТАКОЙ ХОГ’ОШЕНЬКИЙ? – ОДИН из прогуливавшихся ЗАМЕТИЛ вдруг Кызылджона и НАКЛОНИЛСЯ. – УГНЕТЁННЫЙ Г’АБОЧИЙ? СЕЙЧАС ТЕБЯ МЫ НАГГ’АДИМ!

В приблизившейся ЛЫСОЙ ГОЛОВЕ с бородкой Кызылджон с ужасом узнал ЛЕНИНА и выбежал на проезжую часть – лавируя меж колоссальных САНДАЛИЙ каких-то ПТИЦЕГОЛОВЫХ, он бежал.

Хвала милостивому Аллаху! – так и не растоптанный, Кызылджон оказался на другой стороне, нырнул в Думскую и рухнул на колени, готовый выблевать лёгкие. Рядом – в таком же положении, но уже выблёвывающий, – скрючился какой-то парень.

– Нормальный человек!! – возопил Кызылджон и хотел было обнять его, но вовремя себя остановил (обычаи севера весьма угрюмы).

– Ну. Сейчас, скорее, свинья. – Парень сплюнул и умыл снегом лицо. Держась за ржавый козырёк, он кое-как поднялся. – Знал же, какой сегодня день – а всё равно нажрался…

Он разогнулся: в хвостике и кепке троцкиста Кызылджон узнал Первого студента, приходившего курить с ним возле сфинксов.

– А. Сторож. Помню-помню, – проговорил студент. – Тебя уже наградили?

– Наградили за что?

– Пошли, ещё успеваем. – Парень хлопнул его по плечу и подхватил початую бутыль вина. – По официалке я у них Мадай, а так меня Лёня зовут.

– Кызылджон. Очень приятно.

Думская ползла своими мёртвыми барами, вылинялыми стенами, грустными трещинами, граффити, заколоченными окнами (лишь снег на всё накинул хоть немного приличия). Эти постылые задворки были какой-то подсобкой для мигрантов, обслуживающих надутлый електричеством проспект.

Отпинывая прилипшую газету, они обогнули один жёлтый дом, другой жёлтый дом – и по отсыревшей набережной направились мимо университетской дуги: а там – вдалеке – ЛЕНИН ХОХОТАЛ на углу с каким-то ПТИЦЕГОЛОВЫМ

Кызылджон стал на месте:

– Я не пойду назад к этим большим.

Лёня удивлённо обернулся:

– Тебя, что ли, совсем не посвящали?

– Н-нет.

– Ох… Ты вообще в каком градусе? Короче – Пётр I, будучи в Англии, вступил в масонский орден: потом он вернулся и построил город согласно чертежу… Да пошли уже, опоздаем!

– Откуда ты знаешь про всё это? – Кызылджон ввязался за ним (неохотно).

– Я ж в Репинской академии учусь – у нас там все масоны. Сюда!

Сбоку, они подошли к, кажется, Казанскому собору (Кызылджона прожгло – на нём он точно видел этот глаз с лучами), но к колоннам не пошли – нет: в задней пристройке, на стене где висела икона с Богородицей (благочестивой Марйам) Лёня нащупал что-то – Богородица подмигнула и откинулась дверкой. Ловко ставя ноги в какие-то невидимые выемки, Лёня залез, – а Кызылджон следом (не забыв прикрыть дверку за собой).

Чернота. Совершенная. Как с повязкой на глазах, Кызылджон взывал к Аллаху, вопрошая: ну где же? где он повернул не туда? Жаркий, коптящий – перед лицом взмахнул факел: в облизнувшемся свете Кызылджон рассмотрел лицо Лёни и шкаф, уставленный обувью (кроссовки, берцы, тапочки) – и чёрное лоно лестницы, уползающей в бездну. Переобувшись в сланцы, Лёня кивнул Кызылджону – тот поступил так же (тапки оказались лучше, чем убитые стройкой кроссовки) и последовал за огнём.

– Так я не понял, – прошептал он, цепляясь взглядом за пламя, сбрыкиваясь по вострым ступеням, – что это за гиганты там, наверху?

– Боги, – ответил Лёня с внушительным эхом. – Этот город строили для НИХ. Ну – типа северная Александрия: но такая, больше как санаторий.

– Вот как… – хмыкнул Кызылджон, уже не считая шаги, послушно спускаясь в эту ревущую пропасть, на которую только накинули покрывало проспектов и линий…

Через какое-то время эта бесконечная лестница кончилась – и сыро потянулась бетонная кишка. По сторонам клубились факелы, на каменных стенах были выведены какие-то треугольники, ромбики, круги.

– А что это за квадраты? – спросил Кызылджон.

Лёня вздохнул и терпеливо стал объяснять:

– Ну смотри – Земля сама по себе круглая: она как бы замкнута в себе. Скажем, лес, поле, пустыня.

– Ну.

– А потом приходит человек, боги, неважно – и появляется квадрат: линия, разум – короче, тропинка в лесу. И вот они уже проводят дороги, строят коробки – и так далее.

– Ну.

– Ты – обслуживаешь коробки. Кто-то – делает коробки. А архитекторы – проектируют коробки. Ну и служат они все Великому Архитектору.

– А-а-а. Великий Прораб? Я слышал.

Круги и квадраты исчезли – по стенам песчаного цвета завились птицеголовые люди с рыжими торсами, хитрющие змеи, птички, тучки, журавлики, мисочки, ёлочки, ножики, звёздочки, глазики… Кызылджон радостно провёл пальцами, ощущая объём, и хихикнул:

– Это что – иероглифы? Как в Египте?

– Ну. Конкретно это – Уаджет, Всевидящее око… – Лёня всё больше разочаровывался в подопечном. – А так коридор прямо до пирамид ведёт.

– Да ладно!

– Говорю ж – северная Александрия, царство мёртвых, Дуат. Только у них солнцу кланяются, а у нас – луне. Идём.

Они и шли.

Жёлтый коридор неумолимо наползал: пёстрые иероглифы впечатывались в мозгу – как бы какой-то шифр, как бы какой-то код…

– Я и не знал, что масоны дружили с египтянами… – проговорил Кызылджон тихонько.

– Вообще-то, масоны – это египетский орден. Ты слышал про коптов? Просто Александрийский гностицизм продолжает… А, пришли. – Он остановился и положил Кызылджону руку на плечо (в свете факела его лицо налилось значительностью). – Короче – это всё похоже на пирамиду. Как проявишь себя сегодня – такая и будет у тебя ступень.

– А мне и так неплохо…

– Да ты не прибедняйся! – улыбнулся Лёня и надвинул кепку. – Будем потом по этим проспектам ходить – дворников топтать!

– Но я не хочу – зачем?

А Лёня уже вытолкнул его в пятно ослепительного света, врезающегося в огромную, неумещаемую в глазах тьму: только высоко-высоко – в языках огня, с краю – наблюдала мутная фигура с собачьими ушами, посохом и весами.

Вдруг – неведомая властная РУКА (нежная, женственная) ПОДХВАТИЛА Кызылджона и усадила на огромную мягкую ШТУКУ. Кызылджон немного походил, постучал, пощупал и догадался, что это КОЛЕНО. Рядом – даже рассмотреть можно – было другое КОЛЕНО, и чуть повыше, между них, – две ЛАДОНИ лотосом: вернее – ПАЛЬЦЫ, размером с пятиэтажку каждый, а все вместе – целая Хива.

Кызылджон подошёл туда, где обрывалось КОЛЕНО, и взглянул.

Не было мира никакого.

– Так это и есть Великий Прораб… – прошептал Кызылджон.

– Забыл сказать! – далеко-далеко снизу раздался голос (пришлось свесить голову, напрягая ухо). – Нейт нужно твоё семя!

– В смысле? – Кызылджон крикнул.

– Ну в кулачок подрочи! И положи ей в ладони! Без этого нельзя! Дань!

Кызылджон поглядел на ПАЛЬЦЫ-пятиэтажки.

– Да не могу я… – пробормотал он. – У меня жена, дети… И вообще – вдруг она шайтан? – Он зажмурился крепко-крепко. – О, Аллах! Помоги моей немощи, удали это наваждение от меня!

Тут он стал на колени, чтобы совершить намаз, как вдруг потихоньку – всё нарастая – послышался поток отборной солдатской матерщины.

– …ЕЖОМ КОСМАТЫМ, ПРОТИВ ШЕРСТИ ВОЛОСАТЫМ!..

Кызылджон ещё раз заглянул за край КОЛЕНА. Мощными РУЧИЩАМИ по ВОЛОСКАМ небритых НОГ этой несметной ЖЕНЩИНЫ, ХРАПЯ УСАМИ, беспрестанно МАТЕРЯСЬ и КУРЯ крепкую ТРУБКУ, – КАРАБКАЛСЯ ПЁТР I. Отшатнувшись от стального ВЗГЛЯДА, Кызылджон поскорее простёрся в намазе.

И вот одна РУКА, другая РУКА – двадцатиметровая ФИГУРА ВЫРОСЛА целиком, ХАРКНУЛА за плечо и ПОСМОТРЕЛА тяжело на Кызылджона.

– Я ТЕБЕ ТАКОЙ ОРДЕН ПРИГОТОВИЛ, А ТЫ… – горько ПРОГОВОРИЛ разочарованным батькой ОН.

– А что я?.. – переговорил Кызылджон.

– ПО БАБАМ ПОШЁЛ, ХА-ХА-ХА! – От матросского этого СМЕХА можно было оглохнуть. – СМЕНУ НЕ ЗАКРЫЛ ТЫ, КЫЗЫЛДЖОН. А НАША СТРОЙКА – НЕ ДРЕМЛЕТ НИ ДНЁМ НИ НОЧЬЮ! ПОШЛИ, РАСПИШЕШЬСЯ.

Чудовищная РУКА его тут же ПОДХВАТИЛА и БРОСИЛА в КАРМАН. Барахтаясь среди стогов шерсти, табачных глыб, фантиковых покрывал, Кызылджон катался туда-сюда, смиренно ожидая кончины.

Когда тряска немного улеглась, Кызылджон, вставляя ноги в НИТКИ, вскарабкался к вершине КАРМАНА и высунул голову под хлёсткий снег и мороз, жгучий по ушам. Держась обеими руками за ПУГОВИЦУ, он смотрел и видел: ПЁТР ГУЛЯЕТ по Петербургу. От одной крыши к другой крыше – по несгибаемой ржавой жести – НЕСМЕТНЫМИ ШАГАМИ следовал ОН с одного дома на другой: и линии проспектов, електрические артерии, Медный всадник, луковка Исакия, бесконечно маленькие боги этого плоского Петропольского чертежа – были видны как никогда – отсюда, из этого подпрыгивающего КАРМАНА.

Благовещенский мост уже развели, но расстояния от ближайшей крыши до вздыбившегося конца моста как раз хватало на императорский ПРЫЖОК: легко, без разбежки – ОН в три ПРЫЖКА ПЕРЕМАХНУЛ на крышу Репинской академии, с этим её колодцем и Шуваловым на его дне.

Тут ПЁТР ВЫТАЩИЛ Кызылджона и ПОСТАВИЛ его на крышу:

– СТУПАЙ, РАСПИСЫВАЙСЯ – Я ЗДЕСЬ ОБОЖДУ.

– А позвольте спросить? – скромно произнёс Кызылджон.

Тут ПЁТР резко СХВАТИЛ его и ПОДНЁС к выпученным ГЛАЗАМ своим:

– СПРАШИВАЙ.

Кызылджон помялся и посмотрел на Петропольскую панораму:

– Но если мы все вольные каменщики на стройке этой Великой пирамиды – то во славу кого же мы это делаем?

УСМЕХНУВШИСЬ правым УСОМ, ПЁТР ОТЧЕКАНИЛ:

– ВЕЛИКОГО АРХИТЕКТОРА.

– А при чём здесь Аллах? То есть – зачем Всевышнему слава, если Он и без того велик?

ПЁТР УСМЕХНУЛСЯ опять и РАСПРАВИЛ УСЫ.

– ТЫ, ПАРЕНЬ, СМЕТЛИВ. ТУРКУ Я БИЛ. ШВЕДА Я БИЛ. НО ТАКИХ ПАРНЕЙ НЕ ХВАТАЛО… АЙДА НА ФЛОТ К НАМ? КАПИТАНОМ БУДЕШЬ.

– Не хочу я дворников топтать, Пётр. Лучше отпустите меня. Без наград.

– ЭХ, ЖАЛЬ!.. НО ТАК ТОМУ И БЫТЬ – СТУПАЙ.

Тут ПЁТР снова ПОСТАВИЛ его на крышу, размашисто ПОДМИГНУЛ – и ЗАШАГАЛ своими скорыми несметными ШАГАМИ по Университетской набережной. Кызылджон постоял немного, любуясь, как ПЁТР – с лёгкостью аэростата – ПЛАНИРУЕТ с Кунсткамеры на Дворцовый мост. Потом сбил снег с куртки – и нырнул обратно в чердак.

Расписавшись в журнале и сдав ключи, он тут же уволился и – ни в коем случае не глядя на сфинксов – поскорее на Московский вокзал (так и шёл по улице в этих подземных тапках): нахер-нахер-нахер, домой-домой-домой – в нормальную пустыню, без этих снегов, без этих гигантов, без этих масонов. Уж лучше будет баранов пасти, двор мести, фрукты сажать, – а не вот это вот всё.

Взяв билет, Кызылджон прошёлся до шавермы (подкрепиться) – заодно разменял на доллары часть рублей. Минут семь он стоял и смотрел какие эти зелёные бумажки красивые, волшебные, – а с изящной купюры на него – отнюдь не без любопытства – глядела пирамидка с глазиком.

Конечно же, заговор!

– А таки что плохого в теориях заговора?

– Ну, равви Шем-тов, вы ведь не последний человек в Биробиджане и должны бы понимать…

– А я за сионистский заговор! Они строят Храм Соломона под землёй!

Рабби Шем-тов, Иоаким и малыш Итцик сидели на кухне, пили самогон и толковали Тору. На голове у каждого была надета аккуратная кипа из фольги.

– Таки проблема теорий заговора, – заговорил Шем-тов, причмокивая слова, – в том, что одну непроверяемую информацию – заменяют другой непроверяемой информацией. И лишь Всевышний…

– Вы погодите со Всевышним! Вдумайтесь – разве евреи не получили своих дивидендов от холокоста? – вкрадчиво вопросил Иоаким. – Окончание эпохи рассеяния, возвращение Земли обетованной! И хотя мечеть Аль-Акса…

Тут с грозным рокотом влетел комар размером с кулак и приземлился Итцику на висок. Тот резко ударил по нему и отёр кровь о джинсы, вопия:

– Ну почему, почему Вавилонский плен окончен, а мы сидим в болотах Биробиджана и кормим этих жестоковыйных комаров??

Все промолчали, приуныли, накатили – и уставились в чалое окно: мордастая панелька, вышка на сопке, речка-вонючка и лес, готовый с радостью пожрать всякого – не особенно заботясь о его богоизбранности.

– Даже не знаю… – проговорил Иоаким. – Привычно как-то. Обрусели.

– Да тут евреев-то нас трое на всю область и осталось! – не унимался Итцик. – Я в баню ходил – там никого обрезанных даже не было!

– Ну неправда, – нахмурился Шем-тов. – Я думаю, нас четверо на Биробиджан.

– А кто ещё?

– Таки моя жена.

Тут загремели ключи, и жена его – Сара, – обильная телесами, в строгих учительских очках, хлопотливая как куропатка, водворилась на кухню с баулами продуктов. Она тут же принялась ругательски ругать мужчин:

– Чего расселись? Нет бы сумки забрать!

– Не мешай. Мы Тору толкуем. – Шем-тов кивнул на Танах, уже два часа открытый на первой странице.

– Опять с учениками самогон пьёшь?

– Это не самогон, а подарок.

– А фольга зачем?

Все трое переглянулись и не очень поняли о чём речь.

– А-а! Это кипа конспиролога. – Иоаким дотронулся до неё с священной медлительностью. – Не пропускает излучения рептилоидов.

– А таки кто нынче в заговоре? – Сара вытащила из сумки молоко.

– Да кто только не в заговоре! – ответили все хором.

– И американцы?

– Американцы, конечно, да.

– И русские?

– И русские, да.

– И евреи?

– Евреи в первую очередь!

Сара так и зависла над сумкой.

– И вы, получается, – тоже? – спросила она, улыбочкой глумясь.

Шем-тов задумался и посмотрел на остальных – как бы оценивая. Иоаким кивнул – Итцик тоже: дескать, делать нечего, вскрываемся.

– Да, мы тоже. Все в заговоре – все.

– А я?

Сара гордо вскинула голову и выпятила грудь: Шем-тов долго и внимательно изучал декольте.

– Ты тоже в заговоре, – проговорил он с горечью. – Но ты об этом не подозреваешь…

– Это мы от вас кипу надели! – кивнул Иоаким.

Расхохотавшись, Сара махнула рукой на этих дуралеев и ушла переодеваться.

Тут – с вертолётным звуком – ворвался комар, а вместе с ним несколько приятелей.

Все так и сидели в жужжащем молчании: только хлопки убитых комаров и было слышно.

– Послушайте, равви, – проговорил Итцик раздумчиво. – Но если все в заговоре, и мы тоже в заговоре, – то почему мы всё-таки торчим в Биробиджане, а не прохлаждаемся на пляжу Тель-Авива?

В раздумье, Шем-тов долго помял губы, потеребил подбородок – и хлопнул вдруг ладонью по затылку, по руке и по колену (комары):

– Таки Господень заговор!

Камчатка чёрная

Герасим Мохнатый проснулся этим блюзовым утром, выправил из-под одеяла свою бородень, умылся в снегу, крякнул – эк, пробрало! – и пошёл кормить своего белого медведя.

Питомца звали Августин – размером с нормального белого медведя, с пиратской повязкой на левом глазу (поцапались с хозяином, молодые были), он питался овсянкой, любил прогулки по склонам Ключевской сопки, а иногда и верхом прокатиться позволял.

По рассыпающимся угольным грядам, цепляясь за какие-то допотопные колючки, спотыкаясь в снегу и тяжело дыша, – они поднимались к изломанному бурчащему жерлу, щурили глаза, и сквозь вспушённые облака созерцали славный Край Света – Камчатку.

Внизу Герасим не бывал уже лет тридцать – да и зачем? когда здесь камни – чёрные как негры, облака – белые как рай, злющий ветер и суровый горный воздух, вдыхать который можно только носом… Так они и гуляли и вдруг видят: мешок какой-то валяется. Августин зарычал, шерсть вздыбил.

– Тише, парень, – Герасим говорит.

А тот подходит, и носом его – мешок подпрыгивает, корячится – появляется голова: видит склон и визжит; видит медведя и визжит.

– Заблудился, турист? – Герасим прихватил Августина за загривок.

– Ниправдася – я ни турагаки! Турагаки вымели гавно.

– Да что ты говоришь? Турки вымели говно?

– Гхавно! Гхавным-гхавно!

Герасим присмотрелся: тараторящая башка была что-то очень смуглая – да ещё и кудрявая, что твой Led Zeppelin.

– Не по мне это, ох не по мне… – проговорил Герасим. И отечески нахмурился. – Пошли. Чаем напою.

– Ни па́ду! Мидвегита нас жрати! Ням-ням!

– Да ты не боись, он свой парень. Пошли. – Герасим зашагал бухтливо и, не оборачиваясь, спросил. – Тебя как звать-то?

– Пума. Ай-ай!

Снег зарядил и захлестал по щекам. Потихоньку, по камням, мимо сохлых коряг и осыпающихся утёсов, они огибали пояс горы. Продираясь через ломаный русский, Герасим узнал, что Пуму сослали на сопку за неоплаченный проезд в метро: с собой разрешили взять два предмета на выбор. Пума выбрал спальник и нож.

– Не прогадал! Сюда.

Пригибая головы, они нырнули в грот: сначала он был тесен до дурноты, но дальше пещера распрямлялась. В свете зажигалки можно было разглядеть настенные рисунки Герасима (первобытные человечки, медведи, мамонты, дирижабли) – минуя эту галерею, они проследовали в круглую комнату.

Августин устроился у самого входа на пёстром советском ковре и неистово захрапел, а они прошли дальше: каменные табуреты, стопки книг, какие-то щёлочки, из которых огонь бьётся, и ящик с чёрным кругом и палочкой. Пума так засмотрелся, что наступил в кастрюли.

– Папуас, что ли? – спросил Герасим, зажигая ещё одну щель, и попытался улыбнуться: вышло сурово, мохнато (все эти длинные годы он общался только со своим медведем).

– Ни-я. Русся-каки. – А сам чёрный как Квадрат Малевича.

– Полукровка чтоль?

– Ни-я. Чистова-крова, камчати-каки. Ай-Ай.

Герасим почесал в бороде, покрутил что-то и поднёс спичку к торчащей из земли конфорке – схватилось синее пламя. Пума стоял как выпученный.

– Природный газ, чтоль, не видал? – ухмыльнулся Герасим и поставил чайник.

– У наз виздика чистова электрисиви.

Напоив Пуму чаем, Герасим поставил греться суп из корешков и зарядил пластинку Би-Би Кинга. Зажав уши, Пума стал кататься по земле:

– По́жа! По́жа! Выключичи!

– Гм. Ну ладно. – Герасим снял иглу и пошёл перебирать коллекцию пластинок (а проигрыватель-то старый, ламповый).

Он не стал включать ему хард-рок, а поставил Боба Марли (снять напряжение и покачаться), – Пума снова кататься:

– Выключичи! Выключичи!

– Ну тогда без музыки.

После того как они отведали кореньевой похлёбки и напились Иван-чая, Герасим постелил Пуме возле Августина (сам он спал с медведем в обнимку – так теплее) и сел читать фантастические романы: один прочтёт, другой прочтёт, третий прочтёт, четвёртый…

– Господи, ну и параша, – вздохнёт, и дальше читать, приговаривая: – Не по мне это, ох не по мне…

Четвёртый окажется ничего, но развязка дурацкая. Пятый опять тошнотворный и вымученный. Шестой вообще Филип Дик, – но имён Герасим не запоминал, названий тоже: тощие книжки шли как в топку.

– Блиндец-ой-я! – раздалось из прихожей и поднялся визг.

Прибежав на крик, Герасим увидел: Пума сидит в спальнике, в руке держит нож – нож в лапе медведя, а другую лапу Августин смертоубийственно занёс, выпуча красный глаз.

– Стоять, старина! Не трожь!

Медведь обернулся с дрожащей ненавистью в единственном глазе: чудовищным усилием воли он забрал лапу назад и отвернулся к стене.

– Что за дела, Пума? – Герасим подсел на корточки.

– Я испугальтиси! Бел рож-каки бо́льша, у-у-у! – Вместе со спальником, Пума отполз подальше.

– Не рожа, – а мордочка. – Герасим нежно потрепал спину Августина. – Ну и что будем делать теперь?

Пума оглянулся по сторонам и увидел наскальный рисунок машины.

– К ветеринари-куку поехатити!

– Чего??

Добрый час ушло на разъяснение того, что такое «ветеринари-куку». Поняв же о чём речь, Герасим помычал, покивал, попил Иван-чай и – делать нечего – стал собирать рюкзак. Аккуратно достав нож, они перевязали лапу какими-то ремнями, потушили свет и, придерживая под бока, повели Августина – как невесту.

– Ты знаешь, сколько я там внизу не был? – пробухтел Герасим.

– Сколяля?

– Лет тридцать. Ютуб только появился. – Он харкнул в сторону. – Технологии эти сраные, планшеты, мать их… Вавилон!

Спускались долго: камни выпрыгивали из-под ног и терялись в тумане. То и дело Пума забегал вперёд, радостно показывая дорогу, – но чаще всего она оборачивалась обрывом. Тогда Герасим качал головой, терпеливо брал Пуму за руку и вёл как надо.

Едва только кончился спуск и вулкан немного расправил свои юбки – им наперерез промчалась какая-то капсула, две, три, десять – оживлённая трасса! – бежит, заключённая в аэродинамическую трубу. За ней сразу громоздятся небоскрёбы, двести этажей, вьющиеся спирали, съехавшие кубики, а один круглится в огромную букву «О». Герасим присмотрелся – другой небоскрёб был – «Р», третий – «Т».

– Да вы серьёзно, что ли?

Он окинул их взглядом. Вокруг его – Герасима – вулкана, объятого дымными туманами, вели хоровод небоскрёбы-буквы:

ПЕТРОПАВЛОВСК-КАМЧАТСКИЙ

– Это что за срань? – Герасим переглянулся с медведем. Тот недовольно бурчал.

– Трущобна района, – ответил Пума.

– Трущоба???

– Ай-Ай! Идёмати!

Пума схватил его за руку – по эскалатору в подземный переход, в какую-то подворотню: отражаясь меж двух стеклянно-синих стен, в помойке нераспечатанных коробок усердно копались чёрные ребятишки. Герасим смахнул со лба водопад из пота и посмотрел на Августина – тот весь слипся от жары.

– Почему так жарко? Зима же! – Герасим едва ноги переставлял.

– Глобали потюпленя! – Пума бежал, отражаясь то от одного дома, то от другого. – Тутой околи́ца района, ветеринари-куку в центрой. Ай-ай!

Они вышли из проулка. Под ногами – отполированное зеркало, по сторонам – зеркало, наверх – стеклянные полы какого-то ТЦ убегают в бесконечность небоскрёбов. Слева и справа, сверху и снизу – в зеркале раззеркалившихся улиц отражалась звенящая перспектива перспектив: по строго развешенным в пустоте параллелям уносились в бесконечность зеркала зеркал, и вслед за ними – Пума, Герасим, Августин – в бессчётном количестве отражений. В целом, это несколько скрашивало одиночество и пустоту пустоты, царившую в улицах, – но всё же как-то немного смущало (и одинокий вентилятор лёгким бризом поддувает).