Читать книгу Без присмотра. Из цикла «Белослав Отмельной» - Никита Шмелёв - Страница 1

Никита Шмелёв

«Без присмотра»

(из цикла «Белослав Отмельной»)

Глава 1

На пустом месте

– Бей его! На землю! На землю вали! И бей! Насмерть бей!

От дверей фадеевской лавки прошёл я к толпе, протиснулся меж орущих бедняков и рассмотрел зрелище, которое их так взволновало.

Чёрт побери! Этого ещё не хватало!

Толпа окружала небольшое свободное пространство размером, скажем, десять аршин на пятнадцать. По бокам теснились чахлые избушки, позади был частокол за которым начинался спуск к речке Чешуну. Может, тут когда-то стоял дом, да сгорел? Если и было это, то давно, теперь эта пустая площадка заросла по щиколотку травой. И по ней, обливаясь потом и утирая кровь, кружили двое.

Один был лет двадцати двух, круглолицый, губастый, в тёмно-малиновом кафтане и новеньких сапогах. Второй – чуть постарше, белобрысый и нечёсаный, в рваных рубахе и штанах. Оба уже успели порядочно друг друга поколотить, но пылу не утратили и, отдуваясь, продолжали.

– Да не стесняйся! – ревел особо мерзкий голос из толпы. – Задай служилому! Труп потом в Чешун скинешь! Мы не выдадим!

Малиновый этих грозных слов о себе будто и не слыхал. А вот я быстро понял, в каком опасном положении этот губастый недоумок оказался. Не пойми как он оказался на Лысом поле, самой удалённой окраине Высокоярска, тут и посадские стражники по одному-то не ходят!

Раньше, когда город сюда ещё не пришёл, были тут поля, пробовали на них в разные года хлеб растить, и огороды разбивать. Всё без толку, ничего не росло. От того «Лысым полем» то место и прозвали. Да и потом, когда расширился досюда Высокоярск, путного не вышло. Селиться тут стали люди нищие, да вороватые, да озлобленные. Они и на простого случайного прохожего косо смотрели, а уж служилых на дух не переносили, особенно таких, как этот губастый. Раз никаких знаков отличия на нём нет, значит какой-нибудь гонец, порученец. Вроде, мелкая сошка, но кафтан-то на нём тёмно-малиновый! Стало быть, на воеводской службе находится, самой сытой и завидной из всех. Да большинство местных столько, сколько он жалования в месяц получает, за год не наворуют и не наклянчат!

Гонец – или кто он там? – похоже, вообще не понимал, во что он ввязался. Дрался, вроде, умело, но умеренно, по-честному. Так на праздник стенка на стенку дерутся. За спиной на поясе у него даже кинжал имелся, но о нём он, похоже, напрочь забыл. Белобрысый же его изводил, дразнил, обманом заставлял открыться, чтобы врезать побольнее. Малиновый был парень крепкий, кровь с молоком, но уже сейчас можно было рассмотреть, как он выдохся, как немеют в ушибленных местах руки, как его всего кренит набок. Всем – кроме него самого – было ясно: скоро он окончательно свалится, а там и белобрысый его ногами отходит, и толпа своего не упустит. А потом, и правда, в реку кинут, с них станется.

– А, ну, хорош! – гаркнул я, расталкивая толпу.

– Не-е! Не-е! – тут же возмутились из толпы. – Бей, не останавливайся! Чего это благородный не в своё дело лезет?

– Слышь, безбородый, – тотчас окликнул ещё кто-то. – Ступай-ка, откуда пришёл. Без тебя разберутся…

Лгать не буду, соблазн уйти подобру-поздорову был велик. И так уже меня заприметили, дворянин в этих местах – диковина. Правда, одет я был по-простому, в длинной залатанной вотоле поверх рубахи не крашенного сукна. Но помогал этот наряд только, когда ко мне не присматривались, а теперь-то я оказался у всех на виду. А и одного свидетеля было довольно, чтобы в Купеческом собрании узнали, там соглядатаев по всему городу хватало.

– Хорош, говорю! – ещё громче крикнул я и (не без сожаления) выбрался, наконец, на площадку вплотную к дерущимся.

Ни белобрысый, ни малиновый вниманием меня не удостоили. Губастый служилый был, кажется, полностью поглощён дракой, будто не с одним противником на потеху толпе сошёлся, а против целой вражьей армией на поле боя стоял. Белобрысый же думал, казалось, вообще о другом. Словно малиновый был лишь временной для него обузой, а тревожило его что-то другое, поважнее.

– Разошлись, кому велено!

Пришлось мне увернуться от пары ударов, нырнуть и, встав прямо меж обоими, сильно толкнуть каждого в грудь. На белобрысого это возымело действие, он, удивлённый, застыл. А вот малиновый совсем одурел и продолжил переть, размахивая кулаками уже без разбору.

– Не честно! – заголосили в толпе. – Эй, благородный! Чего суёшься! Служилый на него сам первый полез, ни за что, ни про что! Нечего за него заступаться!

Ещё один удар от губастого скользнул мне по брови, так что пришлось в ответ наградить его смачной оплеухой. Малиновый от этого опешил, а в глазах, наконец, мелькнула какая-никакая мысль.

– Ну, одумался? – спросил я. Тут же взял драчунов за вороты, чтобы удержать обоих на расстоянии друг от друга. – Рассказывайте, теперь, чего не поделили?

– Я… Да он… Выслушай, благородный! – опомнившись, малиновый склонил голову, тут же её вскинул и затараторил мне прямо в лицо: – Я на службе, Пьяцеком меня зовут. При воеводе Берском состою. Помоги, благородный, этого подонка взять и в крепость отвести. Я его от самого княжьего дворца гнал, уж думал, упущу. А он – преступник, вор, его непременно задержать нужно!

– Ну, запел! – протянул треснутым голосом белобрысый. – Знать не знаю, чего он от меня хочет и чего погнался. Никакой я не преступник, я сам на службе и по поручению. Старший ключник Соловин меня с важным делом направил. Опоздаю – с вас обоих спрос будет!

Продолжала голосить толпа, оба драчуна испытующе смотрели каждый в ближайшую к нему мою щёку. А мне осталось только проклинать себя за то, что, выходя из фадеевской лавки, не прошёл мимо и не вернулся спокойно домой. Мало того, что прервал избиение этого дурака Пьяцека, чем разозлил окружавшее нас сборище. Так ещё, похоже, вмешался в склоку промеж двух виднейших вельмож во всём княжестве.

О славе и могуществе Велибора Берского можно было и не говорить, всё равно всей величины не опишешь. Был он в те дни главным княжеским воеводой, единственным из всего воинского начальства, кто не только полностью ведал подлинным положением дел, а имел на него влияние. Это касалось и обороны стольного Высокоярска, и защиты всех границ, и сообщения со всеми городами да деревнями, вплоть до самых отдалённых. И, конечно, самого насущной нынче напасти: мятежного боярина Осинина и его войска, чуть ли не равного княжескому. Когда-то был он вернейшим другом князю Далебору, но поссорились они сильно. Выгнали Осинина из города, так теперь, что ни день, угрожал он войной на Высокоярск идти.

Всё это лежало на плечах Берского. Двое других княжьих воевод – Широков и Кобылин – были сколько опытными и прославленными, столько и несамостоятельными. Без дозволения Берского они в те времена уже и шагу ступить не могли.

Однако ж, как не силён был воевода, не им единым жило Высокоярское княжество. Были и другие сильные люди, и старший княжеский ключник Лех Соловин был в их числе. Казалось бы, исключительно холопская должность. Но сумел Соловин возвыситься до таких высот, что ни один боярин, даже самый знатный, не мог ни посетить князя Далебора Небославича, ни, тем более, просить его о чём-либо, не сговорившись перед этим со старшим ключником. Ходили под ним и все приказные начальники, и всё Купеческое собрание. Даже послы, хоть солесские, хоть заграничные, сперва подавали прошения о приёме ему, Соловину. И только потом представали пред князем лично.

Всех возмущал и злил этот княжий холоп, но поделать ничего с ним не могли. Упустили то время, когда ещё не в полной силе был старший ключник и можно было его на место поставить. А теперь и знати, и военному начальству приходилось его рядом с собой терпеть. Особенно то, что многих помощников своих набирал он тоже из холопов. А то и вовсе из уличных оборванцев, точь-в-точь, как этот белобрысый.

– Брешешь, – вырвалось у меня чуть ли не с надеждой. – Этот, хоть, по службе одет, а ты-то чем докажешь?

Белобрысый не смутился, наоборот, осклабился и полез в маленькую поясную сумку. Оттуда он вытащил много раз свёрнутый бумажный лист, плотно замотанный бечёвкой, да ещё и залитый чуть ли не со всех сторон сургучом. Помахав сей ценной ношей в воздухе, он раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но неугомонный Пьяцек его опередил:

– Вот, зачем его задержать нужно! За этим воевода меня и послал!

Крикнув это, он рванулся вперёд и ухватился за край свёртка. Я не успел вовремя его оттолкнуть, но ворот его всё ещё был зажат в моём кулаке. И в то мгновение, когда пальцы малинового коснулись бечёвки, в мою ладонь словно тысяча иголок впилась. И дальше по всей руке, а затем и по всей правой стороне тела прошла мелкая дрожь, от которой меня сначала полностью к месту приковало, а потом шатнуло в сторону. Никогда прежде не доводилось мне такого переживать. Свет в глазах померк, все мысли из головы – вон, да и дух, казалось, ненадолго тоже вышибло.

Толпа вокруг сперва удивлённо ухнула, а потом разразилась хохотом. Оказалось, что я застыл в неподобающем виде, наполовину пригнувшись к земле и еле держась на раскоряченных ногах. И то, меня тряхнуло только половиной той чуждой человеку силы, а Пьяцеку – за дурость – досталось по-полной. Стоял он теперь, весь какой-то вывернутый, лицо скукожилось, из сжавшихся глаз по огромной слезе катится.

– Что ж ты, падаль, не сказал, что там печать колдовская? – простонал я ухмыляющемуся белобрысому, стараясь не показать, насколько сильно перепугался. – А, ну, дай рассмотреть как следует!

Белобрысый просто светился от удовольствия, но требование выполнил. Невольно убрав руки за спину, я разглядел то, что и ожидал. С одной стороны на сургуче виднелся оттиск: молот, бьющий по горе, знак Высокоярского княжества. Но сбоку от молота был ещё и маленький ключик, так что сомнений быть не могло – послание запечатал Лех Соловин собственноручно. А раз расщедрился на заколдованную печать, которой могли касаться только он, его белобрысый гонец и тот, кому послание было написано, значит дело тайное настолько, что за него можно и голову снять. Хоть ты дворянин, хоть на побегушках у воеводы.

– Дашь мне, наконец, уйти? – почти пропел развеселённый белобрысый. – Сам знаешь, у старшего ключника все дела первейшей важности, от них судьба княжества зависит…

– Не… пускай… – выдавил Пьяцек сиплым и сдавленным, как у упыря, голосом. – Врёт всё… Преступник он… задержать…

Вот и что мне было с ними делать? Хоть одного послушайся, хоть другого, а гнев влиятельного вельможи схлопочешь, как ни крути.

А тут стало только хуже. В толпе вдруг заволновались, кто-то выпалил:

– Стража…

И тотчас же несколько человек торопливо отделились от общей кучи и разбежались по разным дворам да закоулкам между домами.

В дальней части улицы, и правда, виднелись зелёные кафтаны посадской стражи. Шла к нам целая семёрка: старшина с саблей наголо, за ним – четверо мечников и двое стрельцов с ружьями наперевес.

– Ох, Стрибий и Данамфия, спасайте… – пробормотал я.

Теперь было мне не отвертеться от вопросов, кто я, да почему в такой одежде, да что я на этой воровской окраине забыл? Соображая, что делать, я скосил взгляд в сторону фадеевской лавки. Дверь в неё была плотно закрыта, в крохотных оконцах сплошная темень. Фадей сидел тихонько, не высовывался. Наверное, уже почуял, хитрец, что опасно стало, сразу затаился. Правильно, конечно, да что толку? Всё одно, станет теперь известно, что я на Лысом поле был. А в Купеческом собрании быстро смекнут, зачем…

* * *

Отец мой, Будимил Владиславович Отмельной, с самого моего детства твердил: «Каждому опозориться страшно, но безбородому – хуже всего. Если ты купец – не беда. Утрёшься, отмоешься. Если знатный – кровью позор смывать придётся, своей ли, чужою ли. Но коли выживешь – оправдаешься. А безбородым честь на один раз дана. Если потеряешь – обратно не вернёшь». То же он говорил и когда я на на Великокняжий учёный двор отправлялся, и когда воевать на дробненскую границу шёл. И, конечно, почти пять лет тому назад, когда собирал меня в Высокоярск семью нашу представлять.

Хоть с годами я стал втихаря над этими отцовскими наущениями посмеиваться, но, что правда, то правда: строже, чем с безбородых, спрашивают, пожалуй, только с холопов. Само название у нашего сословия какое-то потешное, не придумали ему должного звучания. Во всех грамотах пишут просто «низшее дворянство» иногда ещё «младшее». Ну, а раз писанного обозначения нет, никогда молва своего не упустит, сама придумает и закрепит. Это ещё давно придумали: чтобы низший дворянин не мог прикинуться знатным, повелели нашему брату лицо начисто брить. Настоящим-то дворянам ещё испокон веков велено было бороды по-особому обряду стричь, чтобы от простых мужиков отличаться. Получились мы, безбородые, и не мужики уже, но и не знатные. И если вторыми нам никогда уже не стать, то оказаться вновь первыми – пара пустяков.

Батюшку моего, конечно, тоже нужно понять. Родился-то он ещё не в дворянском роду, а в купеческом, хоть и очень состоятельном. Это дедушка мой, Владислав, которого за пугающий холодный взгляд Щучьим глазом прозвали, с опостылевших низов наверх прорвался, у самого Бусайского князя личным поставщиком сделался. За то дворянское звание и получил. Хорошо мой отец помнил, какого это было из обычных купчин, которых на нашему юге пруд пруди, в дворян обратиться. Наверное, потому и зарёкся на всю жизнь ни в коем разе сей великой удачи не потерять и обратно не скатиться. Потому и нас с братьями с детства застращал: не дай то боги, чтоб кто из вас, дурней, высочайшую честь уронить посмеет!

Дело у нашей семьи в Солессии редкое: возим нунийские гранит и мрамор. Редкое тоже благодаря дедушке Владиславу, это он так всё подстроил, что стал почти единоличным закупщиком такого сырья, всех прочих купцов растолкал, обошёл или вокруг пальца обвёл. А когда стали мы зваться Отмельными, то уже сам Бусайский князь повелел: никому более гранит и мрамор в Нунии не закупать. С тех пор и богатеем на заказах, которые только множатся. Дед Владислав на Бусайское княжество прославился, а батюшка мой до самого Гром-града к Великому князю Красимиру пробрался.

А вот с высокоярским княжеством – солесским севером – вышла заминка и, как ни обидно, оказался с ней связан именно я.

Началось всё, когда минул мне двадцать первый год. Проучившись по книжной и немного по посольской наукам и выйдя оттуда с учёного двора, оказался я полностью не у дел. Попробовал было послужить при великокняжеском книгохранилище, потом даже преподавал. Но быстро с этим закончил и без пользы околачивался по гром-градским питейным. Отец тогда ещё не оставил надежд привлечь меня полностью к семейной торговле, вызвал домой, а оттуда повёз вместе с братом моим Доброславом в Высокоярск. То была первая наша попытка протолкнуть свой товар в северное княжество, наиболее косное и бедное из трёх солесских княжеств.

Ничего я от той поездки не получил, однако ж зацепила меня одна мыслишка. Высокоярский князь Далебор в ту пору был ещё силён, весел и лих, и готовился к новому походу на дробненские земли. Как ни раз раньше бывало, просили его о том сами тамошние князья, снова не смогли со своими мятежными областями сладить. И мне, как дворянину, как раз не хватило приличествующего боевого опыта, вот я и смекнул, что случай подходящий. Вдобавок и мой лучший друг Светозар Щедрин тоже повоевать собрался. С детства мы с ним дружили, хоть его род гораздо знатнее моего был, и страшно обрадовались, что теперь, повзрослев, вместе можем в ратном деле себя попробовать И, не раздумывая долго, подались на службу к князю Далебору.

Не скажу, что полностью теперь жалею о том поступке. Не скажу и, с другой стороны, что поступил бы также, будь у меня такая возможность. Большой славы мы с Светозаром не сыскали, больших потерь не испытали. Однако хватило обоим приключений и на тревожные воспоминания, и на дурные сны по ночам.

Провоевали мы год с небольшим, а могли бы и дольше, да только случилась на той войне беда: погиб внезапно княжич Ждан, первенец князя Далебора. Внезапно, потому что считался он не просто умелым воином, а урождённым, таким, который из любого боя без единой царапины выходит. Но нет, сразила наповал его то ли пуля, то ли стрела. И не смог такого горя князь Далебор выдержать, впал в полное забытьё и, как повёз тело сына в Высокоярск хоронить, так обратно уже не вернулся. Пришлось воеводам наспех поход завершать, благо, дробненские мятежники были уже все почти подавлены.

По моём возвращении встретил меня дома отец да тут же велел обратно собираться и надолго. Решил он, что на службе я примелькался достаточно, чтобы в Высокоярске хоть отчасти своим стать. И что этого довольно, чтобы сделать меня тамошним представителем нашего семейства. Дела вести, заказы принимать, торговать и приумножать Отмельным дохода и доброго имени. А, может, попросту хотел он меня сплавить? Что поделаешь, коли на успехи и старания старшего моего брата Доброслава посмотреть, то уж совсем я непутёвый получался. На него основная отцовская надежда всегда была, может, потому и выслали меня на север, как знать? Так или иначе, да только не справился я с отцовским поручением, хоть и были у меня все возможности.

Начинал-то я, можно сказать, бойко. Подал по прибытии челобитную князю, представился местному Купеческому собранию, всем о себе и о роде Отмельных рассказал, кажется, ни одного мало-мальски состоятельного дома, расхаживая по гостям, не пропустил. И подарки раздавал щедро, и всяких обещаний надавал кучу. Князь Далебор, правда, принял меня лишь на двадцатый день моего пребывания, потому что от гибели любимого сына Ждана он так и не отправился, правил своей землёй кое-как, всё сильнее погружаясь в печаль и, чего уж таить, попросту спиваясь. Но в остальном-то приживался я успешно, думал даже, что не такой плохой из меня может выйти купец.

Однако ж завершилось всё быстро. Со мной и говорили, и пировали, и смеялись. Да только, потому что южный приезжий был в Высокоярске птицей редкой. Со временем же, утолив своё ко мне любопытство, отвлеклись и знать, и купечество на другие вещи, поважнее. Ну не нужны оказались на севере ни нунийский гранит, ни мрамор. Использовали высокоярцы свой привычный, грубый и скучный камень, а чаще – северную крепкую древесину. Отделали нашим товаром княжий дворец, отстроили несколько хоромин в крепости, да ещё пару богатых домов в посаде – и будет. Правда, вытеснять меня из города тоже никто не собирался, потому как никому я со своим мрамором не мешал.

Был у меня, правда, товар, который вызвал небольшой постоянный спрос. Ещё с дедовых времён прикупали мы в Нунии по случаю разного рода украшения да побрякушки-безделушки. Вот они-то местных жителей, не искушённых этим добром, и привлекли. Что и говорить, вещицы ценные, тончайшей работы. Но большую торговлю на них не развернёшь. Будь я купец-одиночка, то катался бы с этим товаром, как сыр в масле. Но не таких достижений от меня, как от Отмельного, требовалось.

Вот и оказалось, что поселился я в Высокоярске, в общем-то, напрасно. Недодвроянин, недокупец, недокнижник да недослужилый… И уехать нельзя – да и некуда – и на месте изменить нечего.

Но нашлось со временем занятие. Во-первых, чтобы не разжиреть и не ослабнуть, подвязался я в несколько богатых семей преподавать их подросшим отрокам непривычную для северян науку нунийского ножевого боя. Во-вторых, пригодилась и книжная наука. Проживал тогда в Высокоярске старый отставной великокняжеский воевода, славный Йофсон Хорькин. Сам родом из тэнов, ушёл он семнадцати годов отроду из дому в Гром-град, да только пару лет назад, наконец, вернулся. Но не сиделось ему на покое, пожелал он все свои похождения подробно на бумаге изложить, для того понадобился переписчик. Да желательно не просто писарь, а чтобы с боевым опытом, да с гром-градским образованием. Так что принялся я каждый день по два часа сидеть в душном и тёмном доме бывшего воеводы и записывать и набело переписывать его воспоминания.

А, в-третьих, была и ещё одна задача. Поняв, что большая торговля в Высокоярске не идёт, отец, тем не менее, уезжать мне не велел, а придумал мне другое поручение на пользу семейному делу. И вот узнай о том кто в городе, а особенно в Купеческом собрании, то не миновать мне суда и, вернее всего, позорного выселения вон из Высокоярска.

Оттого, увидав, что спускаются к нам по улице семеро стражников, и поняв, что огласки не миновать, почувствовал я и дурноту, и дрожь в пальцах.

* * *

– Сюда! – заорал Пьяцек, размахивая рукой так, будто находился от стражников на противоположном берегу реки. Боль и оторопь с него будто рукой сняло. – Сюда! Здесь беда!

Толпа расступилась. Семеро светло-зелёных кафтанов прошествовали к нам. Старшина подошёл вплотную, прочие же оттеснили народ и приняли вид боевой готовности: мечники на четверть обнажили оружие, а стрельцы стали для острастки нарочито ружья заряжать.

Вид у стражников, правда, был не такой уж грозный. Кафтаны их были светлыми оттого, что давно выцвели и, одновременно, запылились. Ружья у стрельцов были самые простецкие, фитильные. А у одного из мечников вместо сапог на ногах были чахлые башмаки, одетые поверх обмоток.

Чего уж дивиться? Все высокоярские службы обеднели и опустились в последние годы, а посадская стража стала и вовсе постыдной. Тысяцкий Третьяк, поставленный над нею, воровал почти открыто, без стеснения. Когда я только перебрался в Высокоярск, посадские стражники и то молодцами не выглядели, однако же имели и приличный вид, и достойное жалование. А теперь они мало чем от тех же лысопольских попрошаек отличались.

– В чём дело? Драка? – пророкотал старшина. Потом, увидав меня, он заговорил тише и саблю опустил, но строгости не растерял. – Старшина посадской стражи Нечай. Назовись, добрый человек, с кем имею честь?

– Отмельной… Белослав Будимилович, – назвался я, так как врать было бы только к худшему. Когда мы раскланялись, я продолжил насколько мог убедительно: – Недоразумение тут, старшина. Правда, что драка, но, честное слово, на пустом месте. Эти два молодчика оба на службе, просто при разном начальстве. Повздорили слегка, никакого разбоя.

– Этот, что ли, тоже на службе? – с недоверием спросил старшина, ткнув пальцем почти что в нос белобрысому.

– На службе, на службе, – отозвался белобрысый. – И тороплюсь очень. Со мной письмо от старшего ключника Соловина. Настоящее, заколдованное. Вон, безбородый подтвердит.

– Безбородый подтвердит, – согласился я и сразу же отвесил белобрысому затрещину. Тот оскалился, даже зарычал, но стерпел.

– От Соловина? – недовольно, но и с пониманием переспросил старшина Нечай. Затем он поворотился к Пьяцеку. – При Берском, никак, служишь?

– Точно так! – с готовностью и гордостью отвечал тот. – По его же приказу преследую вот этого, – Пьяцек тоже ткнул пальцем в белобрысого. – Не знаю, что там в письме, только по приказу воеводы должен его изловить и доставить.

Я поспешил оттеснить Пьяцека, чтобы не мешал, да ещё надо было приглядывать за белобрысым, а то неровен час сбежит. Тот, вроде, стоял смирно. Видно, понимал, что лучше ему не мешать и мне подыгрывать, быстрее отпустят.

Я обратился к старшине со всей возможной весомостью:

– Слушай. Ты – честный человек, сразу видно. И на очень тяжёлой, неблагодарной службе. За порядком следить, да ещё в этой части города – врагу не пожелаешь! А теперь посуди: схлопотать себе вражду Берского или Соловина, это как? По мне уж лучше сразу вон из Высокоярска бежать, а то и из княжества. Что они там не поделили – не нашего с тобой ума дело. Они люди большие, важные, кто знает, что промеж ними за ссора может быть. – Я говорил, стараясь глядеть старшине в глаза с искренностью, не упуская его внимания: – А драка – заметь себе – уж и закончилась. Порядок сам восстановился, а меж тем на соседних улицах посерьёзней мордобой может уже происходит, как думаешь?

И, вроде бы, прислушался ко мне старшина. Очень в его положении было невыгодно себе в недруги княжьего вельможу заиметь, хоть воеводу, хоть старшего ключника. И так несладкую жизнь окончательно испопортят. К тому же, видел он, что я взялся всю эту неразбериху сам уладить. Раз уж благородный человек вмешался, а не прошёл мимо, то как-нибудь порешит – таких мыслей я от старшины ожидал и, кажется, они уже и появились в его голове.

Как порешить я ещё, правда, не придумал. Главное было отвадить побыстрее стражников да ретивого Пьяцека с Лысого поля увести, чтобы на новую беду не нарвался. Дурень дурнем, да ещё и упрямый, но никогда я не терпел, чтобы толпой одного забивали. Может, случить эта драка в другой части города, не стал бы я о нём печься. Ну, потрепали бы его, да отпустили. Но на Лысом поле – дело другое.