Читать книгу Лучшее во мне - Николас Спаркс - Страница 1

Галлюцинации начались у Доусона Коула после взрыва на нефтяной платформе, в тот день, когда он должен был погибнуть. А ведь чего он только не навидался за четырнадцать лет работы на буровых вышках! В 1997 году на его глазах потерял управление и взорвался, упав прямо на нефтяную платформу, идущий на посадку вертолет. Страшный огненный шар взметнулся ввысь. Доусон уцелел, только сильно обгорела спина – он получил ожоги второй степени. Четырнадцать человек – в основном пассажиры вертолета – погибли. Потом на платформу рухнул кран, а через четыре года после этого Доусону чуть не снесло голову куском оторвавшейся металлической арматуры размером с баскетбольный мяч. В 2004 году он и еще несколько рабочих, оставшись на нефтяной вышке, попали в ужасающий ураган «Иван», порывы ветра которого достигали более ста миль в час. Невероятной высоты волны реально грозили снести вышку, и Доусон даже подумал, не надеть ли парашют.

Случалось и другое. Всегда существовала опасность поскользнуться и упасть, получить удар какой-нибудь оторвавшейся от оборудования штуковиной, а на порезы и синяки уже никто из членов бригады давно не обращал внимания. То же касается переломов, их Доусон на своем веку видел-перевидел. Кроме того, он пережил два повальных отравления, от которых пострадала вся бригада. А два года назад, в 2007-м, на его глазах начало тонуть только что отчалившее от вышки грузовое судно, которое лишь в последнюю минуту спас оказавшийся неподалеку катер морской приграничной службы.

Но взрыв – другое дело. Хорошо, не произошло утечки масла – приборы безопасности и дублирующие их системы это предотвратили, и сюжет про аварию в новостных выпусках прозвучал неотчетливо, а через несколько дней о нем и вовсе забыли. Однако для свидетелей происшествия, в том числе и Доусона, он превратился в преследующий их ночной кошмар. Поначалу, вплоть до той самой минуты, это было утро как утро. Но когда Доусон стал осматривать насосные установки, один из нефтяных резервуаров вдруг взорвался. Доусон не успел даже понять, что произошло, как его взрывной волной отбросило на соседний ангар. А потом все потонуло в пламени. Покрытая маслом и нефтью платформа тут же превратилась в ад, поглотивший все сооружение полностью. Еще два более мощных взрыва потрясли всю вышку. Доусон помнил, как тащил чьи-то тела прочь от огня, однако четвертый, самый сокрушительный, взрыв подбросил его в воздух второй раз. В голове смутно отпечаталось, как он летел в воду. Все говорило за то, что он должен погибнуть. Но течением его унесло в Мексиканский залив, на расстояние примерно девяносто миль к югу от залива Вермилион, что в Луизиане.

Ни надеть спасательный жилет, ни достать индивидуальное плавсредство Доусон, конечно же, как и все остальные, не успел. Между волнами, в отдалении, он рассмотрел махавшего ему рукой темноволосого человека – тот словно бы звал Доусона к себе. И вот изможденный, страдающий от головокружения Доусон, преодолевая океанские волны, направился к незнакомцу. Одежда и сапоги тянули вниз, силы были на исходе, и Доусон понял, что его ждет гибель. Казалось, до берега недалеко, но точно сориентироваться ему мешали волны. И вот тогда Доусон увидел поблизости сиротливо дрейфующий среди обломков спасательный круг. Собрав последние силы, он ухватился за него. Позже он узнал, что пробыл в воде почти четыре часа, в течение которых удалился от вышки на целую милю, и только потом его подобрало грузовое судно, поспешившее на место трагедии. Доусона подняли на борт и поместили в трюме, как и остальных выживших. От переохлаждения Доусон пребывал в бессознательном состоянии, его трясло от озноба, но, несмотря на застивший его глаза туман (позже у Доусона обнаружилось сотрясение мозга средней степени), он осознал, как ему повезло: у некоторых из выживших после взрыва руки и плечи обезображивали ужасные ожоги, а у других из ушей текла кровь. Кто-то придерживал сломанную конечность. Почти всех этих людей Доусон знал по именам.

Пространство для передвижений на вышке ограниченно. Это, по сути, маленькая деревня среди океана – и каждый рано или поздно оказывался либо в кафетерии, либо в комнате отдыха, либо в спортзале. И только одного из присутствующих, пристально смотревшего на Доусона из противоположного конца помещения, Доусон не мог вспомнить, хотя явно где-то его видел. Одетому в синюю, наверное, позаимствованную на корабле ветровку брюнету можно было дать на вид лет сорок. Казалось, в его облике было что-то странное, неуместное. Он скорее напоминал офисного служащего, чем рабочего. Человек махнул ему рукой, и Доусон вспомнил его – это был тот, кого он недавно видел в воде. Осознав это, Доусон вдруг ощутил приступ тревоги, однако не успел обнаружить причину беспокойства – на плечи ему накинули одеяло и отвели в угол, на медицинский осмотр.

Когда же Доусон вернулся на прежнее место, брюнет исчез. В течение всего следующего часа на борт продолжали поднимать других уцелевших. Постепенно отогреваясь, Доусон гадал, что сталось с остальными членами бригады. Людей, с которыми он вместе проработал не один год, рядом не было. Позже он узнает, что двадцать четыре человека погибли. Почти все тела, за небольшим исключением, были найдены. Поправляясь в больнице, Доусон все думал о том, что некоторым семьям не удалось даже попрощаться со своими родными.

После этого взрыва Доусон стал плохо спать – не из-за мучивших его кошмаров, он никак не мог отделаться от чувства, что за ним наблюдают. Пусть это звучало нелепо, но он ощущал себя… преследуемым объектом. И днем, и ночью он то и дело боковым зрением подмечал какое-то движение, но когда поворачивал голову, ничего подозрительного не обнаруживал. Уж не сходит ли он с ума, спрашивал себя Доусон. По мнению врача, Доусон страдал от посттравматического синдрома. Его мозг еще не оправился после контузии. Подобное объяснение имело под собой основание и звучало вполне логично, вот только Доусона оно не устраивало. Впрочем, он все равно согласно кивал, но выписанное врачом снотворное так и не купил.

Доусону дали шестимесячный отпуск. Колесо закона заработало. Через три недели компания предложила ему еще и денежную компенсацию, и Доусон подписал бумаги. К тому времени к нему уже обратилось полдесятка адвокатов, каждый из которых стремился первым подать коллективный иск, но Доусону эти хлопоты были ни к чему. Получив денежную компенсацию, он в тот же день положил чек в банк. Имея на своем счету достаточно средств, чтобы в глазах некоторых выглядеть богачом, он отправился в свой банк и перевел большую часть денег на Каймановы острова. Оттуда деньги попали на его общий счет в Панаме, открытый им при минимуме документов, а уже оттуда – в место их конечного назначения. Отследить эти деньги, как всегда, было практически невозможно.

Здесь Доусон оставил себе лишь столько, чтобы хватило оплатить жилье, да еще немного на кое-какие расходы. Ему не нужно было много. Он и не хотел много. Он жил в небольшом трейлере, припаркованном в конце грунтовой дороги в пригороде Нового Орлеана, и видевшие это жилище люди, верно, полагали, что главное его преимущество в том, что оно пережило ураган «Катрина» 2005 года. Обитый потрескавшимся, выцветшим пластиковым сайдингом, трейлер стоял на шлакоблоках – временном основании, постепенно ставшим постоянным. Трейлер состоял из спальни, ванной, загроможденной жилой комнаты и кухни, где едва умещался мини-холодильник. Полы от сырости со временем вздулись, и поэтому казалось, что ходишь по наклонной плоскости. В тесной кухоньке, заставленной мебелью, на протяжении лет собираемой по комиссионкам и дешевым магазинам, линолеум растрескался по углам, а маленький коврик окончательно облысел. На стенах никаких фотографий. Хоть Доусон и жил здесь уже пятнадцать лет, трейлер воспринимался им не как дом, а скорее место, где он ел, спал и мылся.

Однако старенький трейлер Доусона всегда сиял чистотой, так же как и дома в районе Гарден. Доусон был помешан на чистоте. Дважды в год он замазывал трещины и заделывал швы, чтобы внутрь не проникли грызуны и насекомые, а перед возвращением на нефтяную вышку драил кухню и полы в ванной дезинфицирующим средством, вытряхивая из шкафов все, что могло испортиться или заплесневеть. Обычно он тридцать дней работал и тридцать отдыхал, и все, что не было герметично запечатано в металлические банки, портилось менее чем за неделю, тем более летом. По возвращении с вышки Доусон снова отмывал дом снизу доверху и как следует проветривал.

Однако при всех недостатках этого жилища здесь было тихо, ничего другого Доусон, в сущности, не желал. Он жил в четверти мили от главной дороги, а ближайший жилой квартал находился еще дальше. После месяца на буровой хотелось лишь тишины. Привыкнуть к постоянному шуму на вышке он так и не смог. К неестественному шуму и лязгу – от кранов, постоянно что-то передвигавших с места на место, от вертолетов, – в общем, к не смолкавшей ни на миг какофонии. Нефтяные вышки качали нефть круглые сутки, лишая ночами Доусона сна. Находясь на вахте, он как-то отключался от этого шума, но по возвращении в трейлер всякий раз поражался почти непроницаемой тишине даже днем, когда солнце стояло высоко в небе. По утрам до него из гущи ветвей доносилось пение птиц, по вечерам, вскоре после захода солнца, он слушал слаженную песню сверчков и лягушек. Обычно эти звуки его успокаивали, правда, иногда напоминали ему о доме, и тогда Доусон закрывался в трейлере, чтобы прогнать воспоминания. Пытаясь отвлечься, он старался сосредоточиться на простых, обыденных вещах, наполнявших его жизнь по возвращении на сушу.

Он ел. Он спал, бегал, упражнялся с гантелями и чинил машину, на которой время от времени ездил куда глаза глядят. Иногда рыбачил. Каждый вечер читал, иногда писал письма Таку Хостлетеру. Вот и все. Ни телевизора, ни радио Доусон не держал, правда, имел сотовый телефон, в списке которого содержались лишь рабочие номера. Раз в месяц Доусон запасался основными продуктами и всем необходимым, заезжал в книжный магазин и больше ни по каким делам в Новый Орлеан носа не высовывал. За четырнадцать лет он ни разу не побывал на Бурбон-стрит и не прогулялся по Французскому кварталу, не выпил кофе в «Кафе-дю-Монд» или коктейль «Ураган» в «Лафит-Блэксмит» или «Шоп-Бар». Доусон не посещал спортзал, он тренировался за трейлером под видавшем виды брезентом, который натянул между домом и соседними деревьями. В кино Доусон тоже не ходил и не просиживал в гостях у друга воскресные дни, когда играли «Сейнтс». В свои сорок два на свидания он в последний раз ходил в подростковом возрасте.

Большинство не пожелало бы или не смогло так жить. Его никто не знал. Никто не знал, кем раньше был Доусон или что он раньше делал, и Доусона это устраивало.

Но как-то в один из теплых дней середины июня Доусону позвонили, и воспоминания нахлынули на него с новой силой. От своего отпуска Доусон использовал почти девять недель, но все равно собрался домой впервые, кажется, за двадцать лет. Предстоящее тревожило его, но делать было нечего. Так был ему больше чем друг – он был ему как отец. Размышляя в тишине о времени длиной в год, ставший в его жизни переломным, Доусон снова заметил какое-то движение. Он обернулся и, в очередной раз ничего не увидев, решил, что, видимо, сходит с ума.

Доусону звонил Морган Тэннер, адвокат из Ориентала, что в Северной Каролине, который и сообщил, что Так Хостлетер умер.

«В некоторых случаях желательно личное присутствие», – сказал Тэннер.

Первой мыслью Доусона после того, как он отключил телефон, было купить билет на самолет, по прилете снять номер в местной гостинице, позвонить флористу и заказать цветы с доставкой.

Утром, заперев дверь своего жилища, Доусон подошел к жестяному сараю за трейлером, где он держал машину. Был четверг, 18 июня 2009 года. С собой он взял только единственный имевшийся у него костюм да сумку, которую собрал ночью, мучаясь бессонницей. Он отпер сарай, поднял дверь, и машина – за ней он ухаживал еще со школьных времен – блеснула ему солнечным лучом. Автомобиль представлял собой фастбэк 1969 года выпуска, из тех, на которые с восторгом оборачивались во времена президента Никсона и которыми восхищались и по сей день. Машина выглядела так, будто только что сошла с конвейера, и были люди, которые на протяжении многих лет уговаривали Доусона ее продать.

«Для меня это больше чем машина», – отвечал он, не вдаваясь в подробности. Так сразу бы понял, о чем он.

Бросив сумку с костюмом на пассажирское сиденье, Доусон уселся за руль. Он повернул ключ зажигания, и мотор ожил, громко зарокотав. Аккуратно вырулив на гравийную дорогу, Доусон остановился и выскочил из автомобиля, чтобы запереть сарай, – при этом он мысленно прошелся по списку необходимых дел, проверяя, не забыл ли чего. И уже через две минуты мчался по шоссе, а еще через полчаса парковался на стоянке у новоорлеанского аэропорта. Оставлять здесь машину ему очень не хотелось, но другого варианта не было. С вещами он направился к терминалу, где на стойке его ждал билет.

В аэропорту было людно: шли, держась за руку мужчины и женщины, целые семьи, собирающиеся навестить бабушек и дедушек или побывать в Диснейленде, студенты, направляющиеся либо домой с учебы, либо, наоборот, в учебные заведения, командированные, катящие за собой чемоданы и что-то тараторящие в сотовые телефоны на ходу. Встав в еле ползущую очередь, Доусон, через какое-то время оказавшись у стойки, предъявил документы и, ответив на традиционные вопросы секьюрити, получил посадочный талон. Ему предстояла лишь одна пересадка – в Шарлотте, при этом следующий самолет вылетал меньше чем за час. Неплохо. В Нью-Берне он возьмет напрокат машину. Ехать оттуда сорок минут. Если задержек в пути не возникнет, к вечеру он прибудет в Ориентал.

Лишь расположившись на своем месте в самолете, Доусон понял, как устал. Он точно не помнил, когда в конце концов уснул – последний раз, когда он смотрел на часы, было около четырех, – хотя планировал поспать в самолете. Кроме того, сразу по прибытии в город у него не было никаких срочных дел. Доусон был единственным ребенком у своих родителей. Однако его мать сбежала из семьи, когда сыну исполнилось три года, а отец осчастливил мир, окончательно спившись. Долгие годы Доусон не общался с родственниками и сейчас восстанавливать отношения с ними не собирался.

Просто съездит туда по-быстрому, и все. Сделает что надо, но дольше не останется. Хоть он и вырос в Ориентале, всегда чувствовал себя там чужим. Тот Ориентал, который он знал, не имел ничего общего с благостной картинкой из рекламы местного туристического бюро. Большинству приезжих Ориентал представлялся маленьким чудесным городком, пользующимся популярностью у художников и поэтов, а также пенсионеров, желающих одного – провести закат жизни, плавая по реке Ньюс. В городе было все, что требовалось: очаровательный старинный центр с неизбежными антикварными магазинами, художественными галереями и кафе, а еженедельных фестивалей здесь проходило больше, чем это, кажется, возможно в городе с населением менее тысячи человек. Но настоящий Ориентал, тот, который Доусон в детстве и юности знал не понаслышке, был городом, где хозяйничали семьи, предки которых здесь обосновались еще в колониальные времена. Именно таким, как судья Макколл и шериф Харрис, Юджиния Уилкокс и семьи Коллиер и Беннет, испокон веку принадлежала эта земля. Это они выращивали зерно, торговали древесиной и налаживали бизнес, представляя собой мощное подводное течение города, которым, по сути, руководили и формировали его облик по своему усмотрению.

Доусон узнал это, когда ему было восемнадцать, и получил подтверждение в двадцать три, решив навсегда отсюда уехать. Быть Коулом в округе Памлико вообще нелегко, а тем более в Ориентале. Насколько Доусону было известно, ни один из представителей семейства Коулов, вплоть до прапрадедушки, не избежал тюрьмы. В чем только Коулы не обвинялись – и в нападении с применением физической силы, и в поджоге, и в попытке убийства, и, наконец, в самом убийстве! Каменистый, покрытый лесом участок, где обитали Коулы, был все равно что отдельная страна со своими собственными правилами и обычаями. Горстка ветхих домиков, стандартных трейлеров да сараев-развалюх покрывали землю, которую Коулы называли домом, и даже шериф старался держаться подальше от этого места, появляясь там лишь в случае крайней необходимости. Обходили это поселение стороной и охотники, справедливо полагая, что объявление «НАРУШИТЕЛИ БУДУТ РАССТРЕЛЯНЫ НА МЕСТЕ» не предупреждение, а прямой посыл. Коулы занимались контрабандой и торговлей наркотиками, пили, били жен и детей, воровали, сводничали и при этом отличались патологической жестокостью. Как отмечалось в ныне уже закончившем свое существование печатном издании, Коулы в какое-то время считались самым порочным, мстительным семейством к востоку от Роли. Отец Доусона был типичным его представителем. Почти все время, начиная от двадцати с небольшим и до тридцати с небольшим, он провел в отсидке за различные преступления, в том числе за использование холодного оружия (ножа для колки льда) в отношении подрезавшего его на дороге водителя. Дважды – после исчезновения свидетелей – с него снимали обвинения в убийстве, и даже родственники его старались не сердить. Как и почему мать Доусона вышла за него замуж, для Доусона оставалось загадкой. Он не винил мать за то, что она сбежала – большую часть своего детства он мечтал о том же, – как не винил ее за то, что она не взяла его с собой. Мужчины в семье Коул никому и ни за что не отдали бы своих детей, и его отец, вне всяких сомнений, все равно бы выследил мать и забрал его к себе. Он не раз повторял это Доусону, и тот не спрашивал отца, что бы тот сделал, если б мать отказалась вернуть сына, – это и без того было ясно.

Интересно, думал Доусон, сколько родственников еще живы? Когда он уезжал, кроме отца, у него там оставались дед, четыре дяди, три тетки и шестнадцать двоюродных братьев и сестер. Теперь, когда все двоюродные выросли и обзавелись собственными детьми, родственников у него, наверное, прибавилось, но желания уточнять Доусон не испытывал. Хоть он и вырос среди этих людей, не чувствовал себя с ними своим, как и вообще в Ориентале. Возможно, его мать, какая бы она ни была, имела с этим миром нечто общее, но только не Доусон. Он единственный среди двоюродных братьев никогда не дрался в школе и прилично учился. Не притрагивался к наркотикам, не пил и, будучи подростком, избегал компании двоюродных братьев, когда те отправлялись в город на поиски приключений, обычно отговариваясь тем, что нужно караулить самогон или помочь разобрать машину, угнанную кем-то из родственников. Он старался держаться в тени и не привлекать к себе внимания.

Ему все время приходилось выступать в двух лицах. Тот факт, что Коулы бандиты, вовсе не означал, что они дураки, и Доусон инстинктивно понимал, что ему следует всеми силами скрывать свое отличие от них. Наверное, он был единственным учеником в истории своей школы, которому приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы намеренно провалить зачет. Которому надо было научиться подделывать свой табель успеваемости, делая его хуже, чем он был на самом деле. Научиться незаметно, пока никто не видит, опустошить банку пива, воткнув в нее нож, и использовать работу в качестве повода избегать общества двоюродных братьев. Поначалу эти хитрости ему удавались, но со временем все изменилось в худшую сторону. Однажды кто-то из учителей Доусона обмолвился одному алкоголику – приятелю его отца, что он лучший ученик в классе. К тому же родственников стало настораживать отсутствие у него одного из всей семьи конфликтов с законом. В клане, где верность и послушание своим ценились превыше всего, Доусон казался белой вороной, а страшнее греха не придумаешь.

Эта информация привела отца в ярость. И до этого Доусона били регулярно – с тех пор как он начал ходить. Отец любил ремень. К двенадцати годам к побоям уже примешивалось желание оскорбить Доусона как личность. Отец избивал сына до тех пор, пока спина и грудь у того не становились черно-синими, потом примерно через час побои повторялись, только теперь отец уже переключался на лицо и ноги мальчишки. Учителя знали о происходящем, но, опасаясь за свои семьи, предпочитали не вмешиваться. Встречая направляющегося домой из школы Доусона, шериф делал вид, что ничего не видит: ни синяков, ни кровоподтеков. Родственники тоже закрывали на это глаза. Эби и Сумасшедший Тед, старшие двоюродные братья Доусона, сами его не раз метелили не хуже отца. Эби – потому что, по его мнению, Доусону так и надо было, а Сумасшедший Тед просто любил это дело. Эби, высокий и широкоплечий, с кулачищами размером с тазобедренную кость, отличался необузданным нравом и вспыльчивостью и был умнее, чем хотел казаться. Сумасшедший Тед подлым родился. Уже в детском саду в потасовке из-за шоколадки он пырнул товарища ручкой. А в пятом классе, пока его не отчислили, отправил своего одноклассника на больничную койку. Еще поговаривали, что, будучи подростком, он порешил какого-то наркомана. Поэтому Доусон решил, что лучше не сопротивляться, и научился закрываться от ударов, пока его двоюродные братья не уставали или не теряли интереса к этому занятию, а иногда и то и другое.

Короче, он не пошел по стопам родственников, не включился в семейный бизнес и укрепился в уверенности, что никогда ничем таким заниматься не станет. Со временем он понял: чем больше кричишь, тем сильнее бьет отец, а потому стал молчать. Как бы ни был жесток отец, это не подняло его выше урки, а урки, как представлял себе Доусон, связываются только с теми, кого точно смогут одолеть. Он знал: придет время, и он станет сильным настолько, что сможет дать отпор и больше не будет бояться отца. Пока удары сыпались на него градом, он все пытался представить себе, какой силой характера должна была обладать его мать, чтобы порвать все связи с семьей.

Он делал все, что мог, лишь бы поскорее вырасти и окрепнуть. Привязав мешок с тряпками к дереву, он колотил по нему четырежды в день; укреплял мускулы, поднимая камни и части двигателя, то и дело подтягиваясь, отжимаясь от пола и делая приседания. В результате этих усилий он к тринадцати годам набрал десять фунтов мышечной массы, а к четырнадцати – еще двадцать. В пятнадцать лет он по росту почти догнал отца. Однажды вечером – месяц назад ему как раз стукнуло шестнадцать – отец после очередной попойки набросился на него с ремнем. Доусон, разозлившись, выдернул ремень из руки отца и пригрозил, что, если тот еще хоть раз его тронет, убьет его.

В тот вечер он ушел из дома и, не зная, где приткнуться, нашел приют в мастерской Така. Когда утром Так его обнаружил, Доусон попросился к нему на работу. Ничто не обязывало Така помогать Доусону – мало сказать, постороннему человеку, но еще и члену семейства Коулов. Пытаясь понять, что он за птица, Так вытер руки банданой, вытащив ее из кармана, затем достал сигареты. Ему, овдовевшему пару лет назад, в то время уже стукнул шестьдесят один год. От него пахло алкоголем, у него, курящего с детства «Кэмел» без фильтра, был хриплый голос и деревенский выговор, как и у Доусона.

– Разобрать-то ты ее, наверное, сможешь, а вот как насчет того, чтобы собрать?

– Смогу, сэр, – ответил Доусон.

– Ты сегодня учишься?

– Да, сэр.

– Тогда приходи сразу после школы – посмотрим, как это у тебя получится.

Доусон пришел и сделал все возможное в доказательство того, что он чего-то стоит. Тогда почти весь день шел дождь, и когда Доусон после работы снова юркнул в гараж, чтобы от него укрыться, Так его уже ждал.

Он ничего не сказал, лишь глубоко затянулся «Кэмелом», молча покосившись на Доусона, и снова ушел в дом. На земле, принадлежавшей Коулам, Доусон больше никогда не ночевал. Так за жилье денег с него не брал, а питался Доусон сам. Прошли месяцы, и ему пришлось задуматься о будущем. Он откладывал от заработка сколько мог – потратился только на фастбэк со свалки да покупал в закусочной сладкий чай в кувшинах объемом с галлон. По вечерам Доусон ремонтировал машину, попивая чай, и мечтал, как пойдет учиться в колледж, первый из Коулов, а также думал о том, чтобы пойти в армию или снять собственное жилье, но никакого решения так и не принял. Однажды в мастерской появился отец, который привел с собой Сумасшедшего Теда и Эби. Оба были вооружены бейсбольными битами, а в кармане Теда Доусон различил очертания ножа.

– Гони деньги, которые здесь заработал, – без предисловий начал отец.

– Нет, – сказал Доусон.

– Я знал, что ты ответишь так, мальчик, потому и привел с собой Теда и Эби. Они либо выбьют из тебя всю дурь, и я все равно заберу деньги, либо ты сам мне их отдашь в качестве компенсации за свой побег.

Доусон промолчал. Отец ковырял зубочисткой в зубах.

– Чтобы положить конец твоему спокойному существованию, нужно всего лишь дождаться любого преступления в городе, будь то кража или небольшой пожар. Чего угодно. Потом нужно просто подкинуть улики и сделать анонимный звонок шерифу. А дальше пусть закон работает как положено. Ты здесь ночью один, алиби у тебя нет, и мне плевать на то, что ты будешь до скончания своих дней гнить за железной решеткой и бетонной стеной. Мне до лампочки. Так почему бы тебе не отдать все сразу?

Доусон знал, что отец не блефует. Потому, храня невозмутимое выражение на лице, он вытащил деньги из бумажника. Пересчитав банкноты, отец выплюнул зубочистку и осклабился.

– Приду на следующей неделе.

Доусону пришлось крутиться. Ему удавалось припрятать немного денег из заработанного на ремонт фастбэка и сладкий чай, но большая часть уходила отцу. Он хоть и подозревал, что Так в курсе происходящего, однако тот никогда ни словом ни о чем не обмолвился. Не потому что боялся Коулов, а потому что это его не касалось. Вместо этого он стал готовить себе на ужин гораздо больше еды, чем раньше.

– У меня тут осталось кое-что, возьми, если хочешь, – говорил он, принося тарелку в мастерскую. После этого он чаще всего без лишних разговоров уходил назад в дом. Вот такие у них с Доусоном были отношения, и Доусон их ценил. Ценил Така, который занял самое главное место в его жизни, и Доусон не представлял себе, что могло бы изменить ситуацию.

До того самого дня, когда в его жизнь вошла Аманда Коллиер.

Вообще-то он знал Аманду очень давно. В округе Памлико имелась лишь одна средняя школа, и Доусон учился там с Амандой с самого начала, но больше чем несколькими словами они обменялись весной в старших классах. Он всегда считал Аманду красивой, но в этом он был не одинок. Аманда пользовалась популярностью. Она была из тех девчонок, которые за столом в кафетерии всегда сидели в окружении друзей, в то время как мальчишки соперничали за их внимание. Аманда была не только лидером в классе, но и главной участницей группы поддержки спортивной команды. Вдобавок ко всему она происходила из богатой семьи, что делало ее для него недоступной вроде актрисы с экрана телевизора. Доусон не сказал ей ни слова, пока они не оказались в паре во время лабораторной работы по химии.

Пока они колдовали над пробирками и вместе готовились к итоговым контрольным, Доусон понял, что она вовсе не такая, какой он себе представлял ее вначале. Во-первых, тот факт, что она Коллиер, а он Коул, для нее, кажется, не имел никакого значения, что Доусона удивило. Она была смешлива и могла долго и безудержно хохотать, а когда улыбалась, в ее улыбке мелькало что-то озорное, словно она знала нечто, чего не знал, кроме нее, никто. Волосы цвета меда, цвета летнего неба глаза. Иногда, записывая в тетрадь уравнения, она, чтобы привлечь внимание Доусона, дотрагивалась до его руки, и он после этого еще долго ощущал это прикосновение. Днем, по дороге в гараж, он часто ловил себя на мысли, что не может не думать о ней. Дожив таким образом до весны, он наконец собрался с духом, чтобы спросить, можно ли ему купить ей мороженое. Чем ближе становился конец школьного года, тем больше времени они проводили вместе.

Это происходило в 1984 году, когда Доусону было семнадцать. К концу лета он понял, что влюблен, а когда похолодало и осенние листья один за одним стали сыпаться сверху, образуя красно-желтые ленты, никаких сомнений у него не осталось: он готов провести с ней всю жизнь, каким бы безумием это ни выглядело. В следующем году они сблизились еще больше и старались проводить вместе каждую минуту. С Амандой ему было очень легко, впервые Доусон был доволен жизнью. Даже сейчас он иногда не мог отделаться от воспоминаний об их последнем годе, что они провели вместе. Не мог больше ни о чем думать или, точнее сказать, ни о ком, кроме Аманды.

Доусон занял место в самолете и приготовился к полету. Он сидел у окна в середине салона, рядом с долговязой рыжей женщиной лет тридцати пяти. Не в его вкусе, хотя довольно симпатичная. Пытаясь нащупать ремень безопасности, она наклонилась к Доусону и виновато улыбнулась.

Доусон кивнул, но, уловив ее желание завязать разговор, устремил взгляд в окно. Наблюдая за отъезжающей от самолета багажной тележкой, он, как это нередко с ним случалось, растворился в воспоминаниях об Аманде. В его памяти воскресали картины прошлого – то, как они в их первое лето ходили купаться на Ньюс и их гладкие тела легко касались друг друга; как Аманда сидела на скамейке, обхватив руками подтянутые к груди колени, пока он возился со своей машиной в гараже Така. И тогда Доусон думал, что ничего в жизни ему больше не нужно – лишь бы смотреть вот так на нее. В августе, когда его машина впервые заработала, он повез Аманду на пляж. Они лежали на полотенцах, переплетя пальцы и обсуждая любимые книги, понравившиеся фильмы, поверяя друг другу свои тайны и мечты о будущем.

Случались между ними и размолвки. И тогда Доусон мог наблюдать ее взрывоопасный темперамент. Не сказать, чтобы ссоры между ними случались постоянно, однако и редкими их не назовешь. Но что примечательно: как бы стремительно их разногласия ни вспыхивали, они почти всегда так же быстро затухали. Иногда они ссорились по мелочам – Аманда была на редкость самоуверенна и упряма – и какое-то время яростно и обычно бестолково пререкались. Однако даже когда Доусон по-настоящему злился, он не мог не восхищаться искренностью Аманды, искренностью, без которой их отношения были бы невозможны, потому что Доусон в ее жизни был самым главным человеком.

Никто, кроме Така, не понимал, что она в нем нашла. На первых порах Доусон и Аманда пытались скрывать свои отношения. Но Ориентал – городок маленький, и слухи все равно поползли. От Аманды один за другим начали отдаляться друзья, и в конце концов обо всем узнали ее родители. Он – Коул, а она – Коллиер, и это стало более чем веским основанием для беспокойства. Сначала ее родители еще тешили себя надеждой, что Аманда переживает период подросткового бунтарства, и старались закрывать на происходящее глаза. Но по прошествии какого-то времени жизнь у Аманды осложнилась. У нее забрали водительские права и лишили телефона. Как-то осенью ее изолировали на несколько недель, запретив выходить из дома по выходным. Доусону путь в их дом был закрыт, и единственный раз, когда отец Аманды разговаривал с ним, он назвал его «рвань подзаборная». Мать Аманды умоляла ее порвать с ним, а отец к декабрю перестал с ней разговаривать.

Однако враждебность окружающих лишь еще больше сблизила Аманду с Доусоном, и, когда он на улице предлагал ей свою руку, Аманда крепко сжимала ее, тем самым бросая окружающим вызов. Но Доусон не был наивен. Что бы Аманда для него ни значила, он всегда знал, что их время ограниченно, что они как бы берут его взаймы. Казалось, все и вся ополчились на них. Узнав про Аманду, отец Доусона, всякий раз являясь к нему с очередными поборами, начал расспрашивать о ней. Никакой угрозы в его тоне вроде бы не слышалось, но от одного лишь упоминания этим человеком ее имени у Доусона тошнотворно сосало под ложечкой.

В январе Аманде исполнилось восемнадцать, но, несмотря на крайне отрицательную реакцию ее родителей на их отношения, они не выгнали ее из дому, хотя дело к этому шло. Аманду к тому времени уже не волновало, что они там думают, по крайней мере именно так она всегда говорила Доусону. Иногда после очередной резкой перепалки с родителями она среди ночи потихоньку через окно своей спальни сбегала из дома и отправлялась к нему в гараж. Частенько Доусон поджидал ее, а бывало просыпался от того, что она устраивалась с ним рядом на матрасе, который он себе расстилал на полу в гараже. Иногда они уходили в бухту и сидели там на нижней ветке старинного дуба, и тогда Доусон обнимал ее за плечи. Луна высвечивала летающую над водой кефаль, в то время как Аманда дрожащим голосом пересказывала свои стычки с родителями, но при этом всегда старалась щадить чувства Доусона. И Доусон ее за это любил, хотя и сам знал, какого мнения о нем ее родители. Однажды вечером, глядя, как из ее глаз после очередной схватки с ними бегут слезы, он как можно деликатнее предложил ей расстаться.

– А ты этого хочешь? – срывающимся голосом прошептала она.

Доусон, обняв, притянул ее к себе.

– Я просто хочу, чтобы ты была счастлива, – так же шепотом ответил он.

Аманда прильнула к нему, склонила на его плечо голову. Он же, держа ее в своих объятиях, ненавидел себя за то, что родился Коулом.

– Для меня нет большего счастья, чем быть с тобой, – пробормотала она.

Той ночью они впервые занимались любовью. И все двадцать с лишним лет после этого Доусон глубоко в сердце хранил воспоминания об этой ночи и мог повторить в точности слова, что говорила ему Аманда.

Приземлившись в Шарлотте, Доусон перекинул сумку и пиджак через плечо и, полный воспоминаний об их с Амандой последнем лете, зашагал по терминалу, едва замечая происходящее вокруг. Той весной она получила подтверждение о зачислении в Университет Дьюка, учиться в котором мечтала с детства. Ожидание близкого отъезда Аманды лишь усилило их желание проводить как можно больше времени вместе. Они подолгу сидели на пляже, катались на машине, запуская на всю катушку радио, или просто околачивались в гараже у Така. Они дали клятву друг другу, что ее отъезд не повлияет на их отношения. Он будет ездить в Дарем, а она навещать его. Аманда была уверена, что все у них будет по-прежнему.

Однако у ее родителей были другие планы. Как-то субботним утром, в августе, за неделю с небольшим до ее отъезда в Дарем, они успели поймать ее до того, как она сбежала к Доусону. Говорила только мама, но подразумевалось, что отец с ней солидарен.

– Дело зашло слишком далеко, – начала мать на удивление спокойным голосом. – Если ты не прекратишь видеться с Доусоном, – заявила она, – тебе придется покинуть дом в сентябре и оплачивать свои счета, а также учебу в университете самостоятельно. Ради чего нам тратить деньги на твое образование, когда ты губишь свою жизнь?

Аманда хотела возразить, но мать перебила ее:

– Он утащит тебя за собой на дно, Аманда, но ты сейчас слишком молода, чтобы это осознать. И если ты хочешь свободы как взрослый человек – будь добра, как взрослый человек бери на себя ответственность. Хочешь погубить свою жизнь, оставшись с Доусоном, – пожалуйста, мы не станем тебя отговаривать, но и поддерживать тоже не будем.

С единственной мыслью – разыскать Доусона – Аманда выбежала из дома. Но когда увидела его, то не могла произнести ни слова – рыдания мешали ей говорить. Прижав ее к себе, Доусон слушал прерываемый слезами рассказ Аманды. Наконец она успокоилась.

– Мы будем жить вместе, – сказала она. Ее щеки были мокры от слез.

– Где? – спросил он. – Здесь? В гараже?

– Не знаю. Что-нибудь придумаем.

Доусон молча смотрел в пол.

– Ты должна ехать в колледж, – наконец заявил он.

– Плевать мне на колледж, – возразила Аманда. – Ты для меня важнее всего.

Доусон уронил руки.

– И ты для меня тоже. Именно поэтому я не могу принять от тебя эту жертву, – проговорил он.

Аманда озадаченно покачала головой.

– Ты ничего не можешь от меня принять. Это все из-за родителей. Они обращаются со мной как с ребенком.

– Все дело во мне, и мы оба это знаем. – Мыском ботинка он ковырял землю. – Если кого-то любишь, нужно дать ему свободу, отпустить его, ведь так?

Ее глаза в первый раз вспыхнули.

– А если тот, кого любишь, не хочет уходить, говорят, судьба? Ты эти прописные истины имеешь в виду? – Она крепко схватила Доусона, вонзившись пальцами в его руку.

– Но к нам они не имеют отношения, – продолжила она. – Мы придумаем, как быть. Я могу устроиться куда-нибудь официанткой или еще кем, и мы снимем жилье.

Доусон говорил спокойно, стараясь, чтобы не сорвался голос.

– Что ты говоришь? Думаешь, мой отец перестанет заниматься тем, чем занимается?

– Мы можем уехать отсюда.

– Куда? С чем? У меня ни гроша за душой. Неужели ты этого не понимаешь? – Его слова повисли в воздухе, Аманда молчала, и он продолжил: – Я просто стараюсь смотреть правде в глаза. Ведь речь идет о твоей жизни. И… мое дальнейшее присутствие в ней исключается.

– Что ты говоришь?

– Говорю, что твои родители правы.

– На самом деле ты не думаешь так.

Он понял, что напугал ее. И хоть Доусона нестерпимо тянуло крепко обнять ее, он сделал шаг назад.

– Иди домой, – сказал он.

Аманда подалась к нему.

– Доусон…

– Нет! – отрезал он, поспешно отступая еще дальше. – Ты не слушаешь меня. Между нами все кончено, ясно? Мы пытались, но у нас ничего не вышло. Жизнь идет дальше.

Лицо Аманды превратилось в безжизненную маску.

– Вот, значит, как?

Ничего не ответив, Доусон с трудом развернулся и зашагал к гаражу. Он знал: стоит ему лишь обернуться назад, и он сразу передумает, а этого сделать он не мог. Он так с ней не поступит. Не желая, чтобы Аманда видела его слезы, он поспешно нырнул под открытый капот фастбэка.

Когда Аманда наконец ушла, Доусон бессильно опустился на пыльный бетонный пол возле машины и очень долго сидел так, пока не пришел Так и не уселся рядом с ним молча.

– Стало быть, решил положить этому конец, – в конце концов проговорил Так.

– Я должен был это сделать. – Слова давались Доусону с трудом.

– Да, – кивнул Так. – Тяжело это.

Солнце поднималось все выше над головой, покрывая, словно одеялом, все видимое за пределами гаража каким-то смертоносным покоем.

– Я был прав?

Так вытащил из кармана пачку «Кэмела», выгадывая время для ответа. Постучав по пачке, он вытряхнул оттуда сигарету.

– Не знаю. Вас очень влечет друг к другу, это сразу видно. А когда такое случается, забыть бывает очень тяжело. – Потрепав Доусона по спине, Так встал, чтобы уйти. Никогда еще Так не посвящал Аманде такой длинной речи. Он ушел, а Доусон щурил на солнце глаза, из которых снова катились слезы. Он знал, что Аманда навсегда останется самой лучшей частью его существа, той частью, которую он всегда будет стремиться познать.

Одного он только не знал, что больше не увидит Аманду и больше не скажет ей ни слова. На следующей неделе Аманда уехала в Университет Дьюка, а через месяц после этого Доусона арестовали.

Последующие четыре года он провел за решеткой.