Читать книгу Флексия - Николай Алексеевич Ивеншев - Страница 1

«Шаранчик»

– Разрешите представиться!

Это я говорю не людям. Я говорю это своему дневнику. Пусть он будет у меня живым человеком, моим вторым «я». Или, как говорит мой папа «Альтер эго»

Нет, нет, я верю в людей. Знаю, что они почти все добрые и внимательные, но все же, мне неловко выворачивать всю себя перед каким-то конкретным человеком. А еще Анна Павловна мне сказала, что у меня дар, описывать события. Анна Павловна – учительница литературы. Как же ей не знать у кого дар, у кого не дар «Ты, – Сказала Анна Павловна, – Как Жорж Санд, – излагаешь прелестно»

Конечно, я узнала кто такая Жорж Санд. Французская писательница. Взяла в библиотеке ее книгу, «Консуэлло» называется. Скука смертная! Одни описания чего – либо занимают несколько листов. Такое впечатление, словно в маленькую каморку внесли гигантский шкаф. И человек в этой комнате уже не помещается. Но зато я узнала, что Жорж Санд первая из женщин, которая надела мужские брюки. И стала краситься. Мой папа говорит, что в девятнадцатом веке красились только женщины легкого поведения, а вот в двадцатом уже все без подкрашивания губ, на улицу не выйдут. У нас в классе многие красятся, тихонько, незаметно, чтобы «педы» не замечали. А то ведь они хай поднимут, такой что дым коромыслом.

Н-да, я оторвалась от темы.

– Разрешите представиться . Меня зовут Фекла. Не удивляйся, дневничок, экзотике. Такие чудаки мои родители, особенно папа. Они мне потом объяснили. «Надоели», – говорят всякие Кристины да Даши, хотелось чего-нибудь необычного, вот и назвали Феклой. А потом только допетрили, что это уж очень зачуханное имя. «Фекла-свекла» Оно, конечно, древнегреческое. Все слова, которые начинаются с буквы «Ф» греческие. И «Фекла» тоже. А я потом сама нашла себе имя, переименовалась во «Флексию». «Флексия» – это окончание слова. А я все люблю доводить до конца. И оно ко мне подходит. Правда, несколько длинновато. Но теперь-то уже привыкли все сокращать. И папа, и мама, все в классе зовут меня «Флек». По-американски.

Только родители иногда, раз в год по обещанию, родители зовут «Флексия». А если сердятся, то почему-то «Феоклисса».

НУ, вот. Я учусь в девятом «А» классе. Говорят, что способная, но учусь так себе «на четверки»

Не важно. Об этом, о классе своем, я потом расскажу, а сейчас скучно.

Дневник-то вести я решила вот с чего, с потрясающего события. Для кого-то оно может быть и не потрясающим, а меня оно пробрало. Подробнее объясню.

Я учусь еще в музыкалке, на хореографии. И на отчетном концерте мне надо было танцевать «Греческий танец» с ёжиками на ладонях. Ёжики – это шарики такие, тихонько их ударишь об пол, и они светятся.

Так вот, я не знала где эти ёжики продают, а папа сказал, что он знает: «Пошли на рынок!». Папу я люблю, но только дома. Ходить с ним на рынок, что я, малышка какая. Но пошла. Купили мы, значит, «ежиков».

– А теперь, – сказал папа, – раз мы тут, то надо живой рыбы купить. – Ушицы хочется.

Пошли. Нашли машину с цистерной. И усатый дядька, похожий на запорожца, сачком нам вынул из цистерны здоровенную рыбину. «Шаранчик», – сказал он. И папуля подтвердил: «Сазан».

И сунул сильную эту рыбью лопасть, живую в полиэтиленовый пакет. Пакет стал подпрыгивать в папиных руках. И папа почему-то стеснительно добавил к сказанному «запорожцем»:

– Шаранчиками у нас на Кубани, сазанов зовут.

Мой папа журналист, поэтому он все любит пояснять. И мама учительница-«пед», но не в нашей школе, в десятой – она тоже это любит.

Что-то у меня на сердце замерло. И я сказала папе: «Дай я загляну в пакет».

Заглянула. О, ужас!

Нет, все – таки люди-звери. Какие же они добрые, если вытащили из среды обитания этого «шаранчика». На воздух! Он же задыхается. Это ведь пытка для него.

– Пап, мы людоеды?– спросила я у топопко шагавшего отца.

Он понял вопрос и что-то хмыкнул.

– Ну, людоедам надо поймать человека, побороться с ним, захватить в плен и только потом его съесть. А тут безгласное существо. У рыбы такие грустные глаза, и мы ее съедим. Как хочешь, я этого «шаранчика» есть не буду. Кусок в горло не полезет.

– Но ведь едим же мы курятину, свинину. Это ведь тоже безвиныые животные, – возразил папа, – так природа устроена. На одной петрушке не проживешь, заболеешь, да и сил не будет.

– Да, но куры специально для еды выращиваются, – это я ему так говорю.

А он: «Какая им разница, для еды или не для еды, живые существа»

– Вон тигры в пустыне за косулями охотятся, там понятно, там соревнование. Имей длинные ноги, и убежишь!

Папа вздохнул, пакет в руках у него дернулся и упал на асфальт. Из него выскочил «Шаран» и заплясал у наших ног, оставляя мокрые пятна на асфальте. Половина чешуи, таких золотых денежек у него уже слетела. Где слетела? В той цистерне. Сачком рыбу так постоянно тискают, Короче, «Мы не рыбы, рыбы не мы»

–Пап, а ведь ты стихи писал о рыбах. Не помнишь?

– Я свои стихи два дня только помню, а потом забываю.

Он печально улыбнулся. И мне, кажется, мы сбавили ход.

Все же на душе было тяжело. А папанчик сказал: «Вот придет домой и надо будет скорее рыбину… того, а то она мучается»

Я это понимаю, но говорю: «А, может, мы ее в речку кинем. И что, что ты заплатил за нее триста рублей, зато, доброе дело сделаем, а, пап!

– Я тебя понимаю, – ответил родитель, – это бесполезно. У нее уже жабры отсохли. И она не может оклематься. Мы обрекаем «шаранчика» на дальнейшие мучения.

Что тут говорить.

– Я, – сказал папа, – о другом прошу. Ты на кухню не заходи, когда я буду т о г о… Моя бабушка в моем детстве отрубала курам головы, меня вообще выгоняла на улицу, чтобы и крови не видел.

Я кивнула гововой. Папа-чудак, будто я испытываю желание глядеть, как он умерщвляет рыбину. На край света сбегу, лишь бы не видеть этой казни.

Странно еще и вот что. Я по телевизору ведь смотрю на разные убийства, и они меня, если и трогают, то только слегка. Задевают. А тут – такой мощный хвост. Он вот вот разорвет целлофан. И глаза!

Врут все, говоря о том, что рыбы – неодушевленные существа. Животные имеют душу. И даже деревья ее имеют. А мы эту душу да ножичком. Почему же мы, люди, так жестоки. И равнодушны. Зато пишем книги, сочиняем музыку, от которой мурашки по коже. Но, дорогой, мой дневник. Это и книги, и музыка, все это покаяние. Молитва. И нашла я папины стихи о рыбах. В его же книжке «Список примет». Вот они. Мой папа поэт. Но, как я уже сказала, если замечательный поэт или там музыкант, значит, большой грешник. Ему приходиться больше оправдываться. Ну, вот стихи:

ПОСЛЕДНЯЯ РЫБА

Широкие души, гиганты ума,

Рыбешку не ешьте, она вас не тронет.

Ведь рыба она изначально нема,

И нету у ней никаких электроник.

Суньте ей вафельку или крючок,

Или сыграйте на флейте мазурку.

Но опоздали. Молчок и молчок.

Только наваристей пахнет мазутом.

Мы уж и так перебили всех рыб,

Скоро остануться лишь в Интернете.

Ч!..Ведь немая , а шепчет: «Спаси…

Бо!» – Последняя рыба на свете.

Папа вышел из кухни, посвистывая. Нет, не живодер он. Отец посвистывает, когда ему весело или когда грустно. Нужно понимать интонацию свиста. Он свистел грустно. И пытался улыбнуться.

– Дочь, – сказал он, – не поможешь ли ты мне?… Картошечки почистить.

Он потерял рассудок. И хочет, что бы я пошла за ним на место преступления.

И я пошла, вернее, поплелась, на кухню. Нож выпадал из моих рук, когда я косилась на распластанную, разделанную уже рыбу.

А папа, наверное, избавился от тоски. Дело в том, что он переключился на другое. Он поэт-кулинар. Отбивные готовит отменные. А плов? Пальчики оближешь. Но ведь опять из мяса убитых животных. Папа увлекается. И готовя уху, он забыл уже, что недавно отрезал у живой рыбы голову. И кровь растекалась по серому металлу мойки.

Он и свистеть стал по-другому. Весело.

–Приготовим обед силен. Раньше так говаривали. В девятнадцатом веке. У Бунина «Приготовим обед силен». И мама придет с работы и нас обеих расцелует. Тебя – в шеки, меня-в губы. Балакардаш Балакардашев говаривал: «Путь к сердцу мужчины лежит через желудок». И тут же добавлял: «И женщины тоже».

Балакардаш Балакардашевич Балакардашев папин мифический герой. Он сует его, где надо и где не надо.

И уха из шаранчика все же была сварена. В комнатах, во всех пахло укропом, специями, рыбным духом. Честное слово, природой пахло. И мама пришла, сковырнула свои туфельки. Поцеловала и меня, и папу в щеки. Папина мечта не сбылась. И все сели за стол.

«Я же говорила, – фыркнула я, – Не буду есть рыбу. Недавно она была живой. А мы все скоты»

– Флек, – улыбнулся папа, забудь о предрассудках, так продиктовано природой.

– Флексия! – воскликнула мама и достала мою тарелку.

Я не знаю почему, то ли аромат, то ли родительское недоумение, то ли дух противоречия, который всегда сидит во мне, усадили меня за стол. И я нехотя черпнула ложкой. А потом увлеклась и съела всю огромную тарелку ухи. Было вкусно! А когда я отложила ложку, то вдруг что-то черное заползло внутрь меня. И мне захотелось плакать.

– Я пошла, почитаю!– это мои сухие губы сказали. Сама-то я поняла, что я сама абсолютно пустой человек, что я не могу сдержать обещание, данное самой же себе. Я – дрянь, дрянь, дрянь!

Я лежала, уткнувшись лицом в подушку. И, наверное, плакала. Плакала до тех пор, пока не вспомнила, что совсем недавно, когда с папой и мамой мы путешествовали в Санкт-Петербург, я купила красивую книжечку с чистыми листами. «Дневник». «Интимный, то есть личный дневник». Теперь вот записываю. И, видимо, буду записывать все свои потрясения. Я давно поняла, что если что-то запишешь на бумагу, то это что-то, хоть наполовину да и отлипнет от тебя. Плохо, что люди перестали друг-другу писать письма. А шлют друг другу «эсэмэски», в которых главное слово «приколись».

Нет, лучше бы я жила в девятнадцатом веке, в котором женщины только примеривались к мужским брюкам, а губы красили только дамы определенного поведения.

МАМА

Моей маме тридцать пять лет. Мне пятнадцать. Мама красавица. И совсем не похожа на «педа». Скорее всего она смахивает на актрису, хотя актерского в ней ни капельки. Я не знаю, хотела бы я походить на маму. Дело в том, что порой мне кажется, что ей – пятнадцать, а мне – тридцать пять. Она не может приспособиться к жизни. В принципе и папа такой. Они похожи, поэтому часто ругаются. Пал Палыч учитель физики говорил, что плюс на плюс несоединимо. Может быть короткое замыкание. Это в электричестве, но не только там. Люди ведь тоже наполнены живым электричеством, как лейденовские банки. И если соединишь плюс с минусом, то все заработает. Моторчик начнет крутиться, и лампочка ярко вспыхнет. Наверное, у мамы и папы раньше были разные полюса, а потом они привыкли к друг к другу. И кто-то из них незаметно взял свой плюс. Скорее всего папа. Он умеет приспосабливаться.

Вот мы с Тимофеем, а это я тебе скажу, милый мой дневничок, мой друг. Учиться он в десятом классе. И уже почти взрослый. И он почти «мой»друг. Если не больше. Мы познакомились с ним…. Об этом я напишу позже. А сейчас о маме.

Мама – красавица. И что-то с ней случилось в последнее время. Она подолгу раскрашивает свое лицо. «Боевая окраска», как она говорит. Как у индейцев. Перьев на голове нет, остальное все присутствует.

Раньше мама одевалась так как и все. Говорила «Флек, будь естественной. Главное, у человека душа и ум. А остальное все – бренное тело»

Ага, это у мамы-то бренное тело. У нее идеальная фигура, но она все равно занимается специальной зарядкой. Фитнесом, или еще как это называется. И теперь мама стала экстравагантно одеваться. Когда мы ездили в Санкт-Петербург, то папа накупил ей много всего. К примеру, раздувающиеся белый брюки. Он сказал маме для чего эти брюки. И я его вполне поняла: «Белеет парус одинокий».

– Вот именно «одинокий», – ответила тогда мама.

И в ее улыбке я увидела тогда слезы. Они были спрятаны под этой улыбкой, другим были не видны. А я узрела.

Я так думаю, что ни папа, ни мама, они не одиноки. Они любят друг друга. Просто им хочется друг-друга побомбить. Почему так получается, что самые родные люди и пуляют друг в друга раскаленными стрелами. И гнев, взятый от других людей, выплескивают друг в друга. По моему так несправедливо устроен мир.

Конечно, каждый человек бывает одинок. Ему и полезно иногда быть таковым, для того чтобы остановиться, оглянуться, подумать, решить. И все же… Все же, я думаю, что у моих родителей будет все нормальек. И полюс у кого-то поменяется на противоположный.

Но у меня есть тайна. Великая тайна.

Однажды мой телефон был разряжен. И я воспользовалась маминым телефоном. Взяла его в руки. А там «непрочитанное сообщение». Я – честный человек, никогда не лезу в чужие души. А тут черт меня дернул открыть это сообщение. И что я вижу. Там некий Юрий назначает маме свиданье. В центральном парке. Естественно, возле фонтана. Там еще напротив милицейская будка стоит. Знаю я это место.

Звонить я никому не стала. Осторожно положила сотовый телефон, будто он был живым и очень опасным.

В тот день и час я, дрянная девчонка, отправилась вслед за мамой. На это самое свиданье.

Да, оно состоялась. И «одинокий» парус белел своими модными, санкт-петербургскими брючками. В сумерках желтел фонтан, который местные жители прозвали «гусиным корытом» А мама с эти самым Юрой сидели на скамейке, тесно прижавшись друг к другу. Наш парк зарос кустарником, и мне было удобно наблюдать. Я смотрела за тем, как этот самый Юра машет руками. Наверное, что – то азартно доказывает. А мама спокойна. Так сидели они достаточно долго. У меня затекли ноги. И сердце мое бешено колотилось. Мне было жалко папу. Ведь дело тут пахло изменой. И мне самой это все было очень неприятно. Ведь люди должны быть честным. Хотя я-то сама какая: наблюдаю за собственной мамулечкой.

Наконец, они стали прощаться. Этот самый Юра поцеловал маме руку. И, кажется, прижался к ее щеке своей щекой. Уже было достаточно темно. И все это действие освещалось далеким и тусклым фонарем. Я не уверена, что они поцеловались.

«А ведь, если поцеловались, то это – трагедия», – подумала я тогда, и поплелась домой.

Вскоре домой пришла и мама. На ней не было никаких следов этого преступного свидания. Хотя вру. Она была весела, много смеялась. И сказала папе: «А не выпить ли нам по фужеру шампанского?!»

Папа обрадывался маминому веселью и тут же побежал в зал за хрустальными фужерами.

Я пила сок на кухне, а они это самое шампанское.

Папочка первый поднес край своего фужера к маминому вину. И сказал: «Традиционно – выпьем за любовь!».

И мама подмигнула ему: «Конечно, за чего же больше!»

Я могла не выдержать и крикнуть: «Врешь ты все, врешь, мама!»

Но я выдержала и приглушила всю коробку яблочного сока, чтобы смыть внутри неловкое чувство. Оно сидело во мне как будто бы в желудке. Порой мне мниться, что не сердце вместилище эмоций, а желудок. Поешь немного, и все заглаживается. Так ведь?

Маме я в этот вечер ничего не сказала. А на другой день не утерпела:

– Мама, а кто такой Юрий?

Мать как-то странно на меня поглядела. Будто я не я, а чужой человек. Вроде внезапно появившегося фантома.

Она сидела на диване в своей комнате. Понятное дело – вскочила с дивана и стала на меня кричать:

Она кричала как-то отрывочно. И я не понимала ее слов. Знала только одно, что я больно ее задела.

И все же мама затихла и опять опустилась на прежнее свое место:

– Доча, – сказала она, – Ты еще маленькая и не понимаешь жизни. Кстати, почему ты задала этот вопрос?..

Я не могла удержать свой «подвиг» в секрете и все ей рассказала, вплоть до целования руки у «гусиного корыта».

В это время мама как-то странно закусила губу, вроде того, что ей было больно. И она этим своим укусом отвлекает боль.

– Это знакомый по работе, – почти твердо отчеканила она, – знакомый по работе, запомни это, дщерь.

– Ты все врешь, – у меня таки хватило мужества. И я знала точно, что она врет, потому что в той твердой интонации, с которой все говорилось, можно было найти короткие паузы и грязные штришки. Я уже учусь в последнем классе хореографии. И точно чувствую фальшь.

И тут мама заплакала. И стала повторять одно и то же: «Да, вру, вру, вру!»

Я подсела к ней на диван, и мне стало её жалко .

Мама погладила меня по голове. И вот что она сказала: «Глупенькая, Флек, я конечно же, же люблю твоего папу. Но это уже другая любовь, нежели та, которая была раньше. Раньше я не спала, все думала о папе твоем, какой у него прямой и прекрасный нос, как у римлянина. И какой он остроумный человек. Мне тогда казалось, что он, остроумный человек, издевается надо мной. И чем больше он шутил и подтрунивал, тем больше я ненавидила его, а, значит, и любила. Тогда мне казалось, возьми он меня за руки, и я с ним в огонь и в воду. И он, действительно, взял. И тогда-то появились огонь-вода. И было долгое время все прекрасно. У него пылали глаза. И он был мужчина, которого во всей галактике не сыщешь. «Мой мужчина». Но жизнь, дочура, опресняет чувства. Всю таблицу Менделеева смывает. Остается лишь аш два о плюс пшено. Что поделаешь. А я молодая еще, флек, мне хочется романтики, чтобы сердце безостановочно с перебоями колотилось. Когда летишь, как в самолете, и то и дело сваливаешься в воздушную яму, а потом опять паренье. И внизу зелень. Внизу, а не вверху поют соловьи и чирикают воробьи. Мне чистого воздуха захотелось. Вот и попался Юрий Иванович.

– Мам, у вас с ним ничего не будет, пустая затея.

– Откуда ты знаешь, – Мать почему то опять обозлилась и поглядела на меня глазами чужого человека:

– Ты можешь отцу рассказать про сегодняшнее подглядывание. Расскажешь, Шерлок Холмс, в юбке, а?

Она пытливо взглянула на меня, как –то искоса.

Я мотнула головой.

Рассказывать отцу, значит прибить его. Мне сейчас тридцать пять лет. А маме – пятнадцать. Она со временем опомниться. Зачем же папе наносить смертельную рану. Она опомнится, и все потечет по прежнему. Ведь и папа и я, мы оба любим свою маму – красавицу.

У нас с Тимом все будет по другому. Мы будем любить друг-друга всегда и не надоедим друг-другу. Можно ведь не только о любви думать, а переключиться на другое, помогать тому же мужу. Тим будет первоклассным математиком. Я точно знаю. Он откроет такую формулу, что все в мире измениться к лучшему, и жизнь будет свежа и наивна. И не надо будет «белеть одиноким парусом».

Мама занялась своим фитнесом. Включила на компьютере музыку. У нее она весьма своеобразна. И папа называет ее музыку, цветастую, и чрезмерно жеманную «хрустом французской булки».

Мой папа тоже не сладкий сникерс. Однажды он возьми и выложи: «Удивляюсь, Светлана Олеговна, твоему вкусу. Ты что мечтаешь о дворянстве. У тебя в песнях одни какие-то гусары, леди и прочие опереточные атрибуты прошлого века. Оглянись вокруг, какие леди. И он сказал это слово… Сейчас я его приведу. На бумаге не страшно. «Кругом одни бледи»

Мама покраснела, потом побелела. А потом собрала себя и отрубила отцу. Господи, лучше бы я не слышала всего этого: «Заткнись, это моя музыка, я какую хочу, такую и слушаю. А не нравится музыка, не нравлюсь я. Не еш-шш-те!» Последнее слово она прошипела, и мне стало страшно.

Когда мы с папой остались вдвоем на кухне и пили чай с сухариками, я спросила у папы: «Зачем вы ссоритесь». А он шумно отхлебнул из чашки, так же шумно выдохнул: «Милые бранятся, только тешатся»

Потом папа почесал свою переносцу и изрек то с чем я категорически не согласна:

– Ссоры, драки, войны лишь только укрепляют дружбу…Вот возьми наши отношения с немцами. Ведь как страшно дрались в Великой Отечественной. А сейчас в Европе германцы наши первые друзья. Мы им газ шлем, а они нам – квас.

Такой у меня папа. Но о нем я расскажу в следующей главе своего дневника.

ПАПАНЧИК

Люблю грозу в начале мая. Но только не в июле. Июльское солнце жарило так, что асфальт плавился, и в него проваливались каблуки туфель.

Но тем и страшна июльская жара, что в перерывах работы этой всекубанской доменной печи может внезапно свалиться с неба страшный ливень. Он и свалился. Видели ли вы, как самосвал разгружает песок? Так и там, на небе, миллионы самосвалов внезапно разгрузили воду. И небо трещало, громыхало, рвалось. Вспыхивали далекие и близкие молнии. Было даже немножечко страшно. Чуть-чуть, ведь со мной был папа. Если бы его дома не было, то вообще полный категорический ужас.

А после дождя так все изменилось! Стало легко дышать. И жара отступила. Я люблю жить после дождя. Мне кажется, что счастье и приходит на влажных, омытых ливнем ножках

Вскоре в нашей квартире распахнулась дверь. И в нее, протискивая раскрытый, перевернутый куполом вниз, зонтик, пыталась втиснуться мама. Почему она не свернула зонтик, я не знала. Мама совала зонтик вкось в одну сторону, вкось в другую. Наконец, что-то в куполе зонта треснуло, и мама прорвалась – к нам, в прихожую.

Мама закричала редким своим голосом, в котором, да, да, вибрировало это счастье на мокрых ножках.

Вот она, вот она, во-о-о-от!

Оказывается, на зонте она принесла мокрую стрекозу.

– Зачем я принесла мокрую стрекозу? – спросила у себя и у нас мама, – А для того, чтобы вы поглядели, порадовались. Пусть у нас обсушиться и выпустим. Это же чудо чудесное!

У мамы и стрекозы были одинаковыми глаза. И более того у мамы были видны прорезавшиеся стрекозиные крылья. Это дождь ее так окатил. Костюм и блузка были черно-серебристыми.

Как я люблю свою маму!

Между тем папа никак не прореагировал на явление стрекозы народу. Он стоял в стороне, прижавшись к шкафу для зимней одежды и крутил в руках зонтик.

Надо сказать, что зонтик был из дорогих, с деревянной лакированной ручкой, сделанный под старину.

У папы был обиженный вид.

–Ну, вот из-за чудесного чуда, которое обсохнет, и мы его выпустим, сломался дорогой зонт.

– Черт с ним, ты погляди, какая красавица. И Флексии будет полезно пообщаться с живой природой.

– Пять минут общения, а зонтик – на помойку!

Мамины и без того огромные глаза стали еще больше. И молния сверкнула уже в нашей квартире.

Я жутко не люблю гневных криков, разных истерик. Я не знаю тогда, куда от них деться. А теперь вот они стали частыми.

Когда я училась в пятом классе, мама не топала ногами, не кричала, и не швыряла в угол попавшуюся под руки вещь. И папа тогда ходил со спокойным и даже праздничным лицом. Сейчас же у него лицо потерявшего какую-то дорогую вещь человека. Папа еще больше чем я боится внезапных вспышек гнева.

Он уже повесил испорченный зонтик. И перетоптывался рядом с говорящей мамой. Мама громко и отчетливо обвиняла:

– Я знаю какой ты. Скупой, жадный. С тебя Бальзак Гобсека писал. Гобсек стопроцентный! Все, что ты мне покупал в Москве и Питере имело одну цель. Ты мне покупал, чтобы меня купить. Меня, меж прочим, за тряпки не купишь, ни за что меня не купишь. Веди в ресторан, сыпь розы к ногам – не купишь. Я свободный человек, кошка, которая гуляет сама по себе, запомни это. Да, ведь я тебе давно об этом говорила.

У моего отца женский характер. Папанчик перетаптывался, обнимал сам себя, лицо его ходило волнами, но он молчал.

Мамину речь я поняла только наполовину. Что означало «Ты мне покупал, чтобы меня купить», ума не приложу.

Я положила стрекозу себе на ладошку и ушла на лоджию. Крылья насекомого были еще влажны, но уже чувствовался их трепет. Интересно, это стрекоза-мама или стрекоза-папа? Глаза у стрекозы были огромными, в серебристой оправе. Эти насекомые прилетели к нам из другого мира, не из земного.

Я, кстати говоря, тоже хотела бы быть стрекозой, летать над землей, любоваться зелеными и голубыми просторами и чувствовать этот полет.

Одновременно мне стало жалко стрекозу, ведь она совершенно беззащитна. И любая автомобильная шина может раздавить эту неземную красоту.

Я положила стрекозу на подоконник, который выходил на ложию, и что-то в насекомом прожужжало. Это стрекоза сказала «Спасибо!»

Я зашла в зал. На диване сидели обнявшись мама и папанчик. И они целовались. Мне пришлось «гмыкнуть», и лётом проскочить мимо родителей.

Где то я слышала или читала афоризм: «От ненависти до любви – один шаг». Или наоборот. Это меткое выражение как раз подходило к моменту.

Дневник мой и нужен-то для разбора полетов. И я попыталась это сделать. Папуля мой родился 29 апреля. Он – телец. И несмотря на то, что он пишет стихи и работает в городской газете, он человек от земли, от сохи. Такие любят примериваться, считать деньги и затраты. Мама тоже в апреле родилась, шестнадцатого числа. Она овн. Овечка. А овечки и козлики, как известно, любят пастись на воле, щипать травку и поглядывать на небо, по которому ползут, такие же, как они, кудрявые облака.

Мама долго копила в себе электричество. И вот в гневе своем разрядилась. А сейчас целуется. Уверен, инициатором поцелуев, была мама. Мне такие поцелуи кажутся дикими. Ведь они уже такие взрослые. Не скажу, чтобы старые, но близкие к этому. И целуются, как Ромео и Джульетта. Это им совсем не идет.

И все же это лучше другого течения домашних ссор. Второй вариант такой. Мама «надувается» и перемывает посуду. Просто берет с полки чистую тарелку, и моет ее еще один раз. Такой бзик, он ее успокаивает. А папа начинает елозить руками по книжным полкам в поисках аварийных сигарет. Он курит только в экстремальных случаях. Найдя пачку с сигаретами, он ринется на балкон и будет там долго курить. Одну сигарету, другую, третью.

Курить ему нельзя. У него гипертоническая болезнь второй степени, и это может привести к инфаркту миокарда.

В этом варианте папиного и маминого поведения для меня все плохо. Я их, обеих, жалею и злюсь на них. Взрослые люди, а ведут себя как в детском садике «Солнышко»

ТЕРРОР

И все же папу мне жаль. Я знаю, что если несчастье случиться с мамой, то он, сильная духом, все преодолеет. А вот папа не, он, как какой-то философ в бочке, сидит и рассуждает.

Ну, разве что что-то напишет. А написав, горячиться: «Я им покажу кузькину мать». Папа трет руки и ходит по комнате, как часовой. Потерев руки, он внезапно захохочет, а, просмеявшись, краснеет. Короче говоря, папа – полностью противоположен своему знаку. Во многих чертах. Он – непрактичен.

А значит? . .

Я за него должна действовать. Я должна признаться, что в душе я мстительница и террористка. Вот как я отомстила за отца его начальнице, редактору скромной газеты «Призыв».

Я видела как эту заметку писал мой отец. Когда надо что-то написать серьезное, он не садиться за компьютер. Берет листок бумаге и шариковую ручку. Долго глядит на кончик ручки.

Такое впечатление, что оттуда должен выскочить Алладин с волшебной лампой.

И, если серьезно, то Алладин выскакивает. В папином мозгу. Словно очнувшись ,он накидывается на чистый листок бумаги и начинает строчить. Почеркав как следует, снова переписывает текст. А потом уже трет руки и кричит: «Ай, да Пушкин, ай, да молодец!»