Читать книгу Гирей – моё детство - Николай Дмитриевич Попов - Страница 1
ОглавлениеПрислушиваюсь… Природа нежно и по-доброму объясняет: «Я создаю гармонию в хаосе мира, творя свои законы порядка. Но стихийные страсти разрушают мои гармонию и порядок, местами и в ненужное время, при этом, не разрушая моих законов. Стихии имеют законы, мною установленные, но страсти мне не подчиняются – не обладаю разумом».
Природе надо верить и понимать ее. Вспоминая себя в детстве – есть ощущение: природа была понятнее, чем поступки и действие людей – перед природой у меня не было вопросов, а перед людьми множество: зачем? И почему?
Сегодня мне исполнилось три года, и мама сказала загадочную фразу:
– Завтра мы пойдем в садик!
– Куда? – не понял я.
–Завтра узнаешь.
В моем воображении нарисовался этакий самостоятельный палисадник с невысоким забором и со всех четырех сторон – калитки. В палисаднике больше всего голубых и оранжевых цветочков…есть красные, белые и желтые вперемежку с зелеными листьями – радостное настроение…жду завтрашнего дня с нетерпением.
«Садиком» оказался большой до, за высоким забором, в который мама вошла, оставив меня сидеть на скамейке… Сейчас тут было много интересного и непонятного: Большой, но не высокий, ящик с песком – фигня, норы для лягушек не пророешь…в «пескначке» у пруда лягушки прыгают в прокапанные норы, когда солнце начинает жарить и в прохладе довольные квакают. Рядом была закопанная лестница…Папа и мама не разрешают взбираться по лестнице…кинулся покорять ее…и осознал, что не умею перемещаться по перекладинам.
Взялся за перекладину выше головы двумя руками…на перекладину выше земли подпрыгнул обеими ногами – приехали – дальше нет движения…и задница висит ненужным грузом…думаю…отпускаю правую руку, чтобы ухватиться за более высокую перекладину…задницу понесло в сторону…бьюсь ухом о деревянную стойку…боль!…ноги соскальзывают и коленки чиркают по перекладине…дикая боль!…что бы не зареветь, что есть мочи кричу на лестницу: «Сука!», но в моем сознании: «Я дурак!», слышу за спиной чей-то возглас: «Ой!» и материнское:
– Как всегда, нельзя на минуту оставить одного…
– Ничего страшного…подмажем «зеленочкой»…накормим завтраком…и Коля вольётся в наш дружный коллектив, – сказала добрая тетя, которая была больше моей мамы.
– Я, Валентина Петровна, буду твоим воспитателем.
– Мою маму тоже Валей зовут…зачем мне воспитатель?… у меня есть папа и мама, – пауза, мама и «добрая тетя» переглянулись и каждый о своем ухмыльнулся.
– Чтобы отвечать на твои вопросы…
– Хорошо, – сказал я утвердительно и с надеждой на множество ответов. Мама рассмеялась, понимая мои надежды.
– Пойдем, Коленька, иначе пропустишь завтрак.
«Зеленка» оказалась жгучее крапивы – слезы брызнули внезапно, но зареветь в полную силу не позволили руки Валентины Петровны, добрые и ласковые, как у моей мамы…стыдно плакать.
Помыв руки, ждал, что мне принесут поесть в аленькую комнату. Но Валентина Петровна отвела меня к двери напротив, открыла ее, там оказалась большущая комната, в которой за маленькими столами сидело множество девчонок и пацанов…аж испугался!…То ли множеству, то ли тарахтению ложками, то ли внезапной тишине с градом устремленных на меня взглядов.
– Дети, у нас пополнение. Мальчика зовут Коля, – представила меня «добрая тетя», а во мне была пугливая дрожь, и хотелось плакать.
– Коля садись за столик к Лене, Пете и Тане…сейчас принесут твою порцию, и ты покажешь, как едят настоящие мужчины.
Эти слова меня взбодрили. Принесли манную кашу, которая мне не по вкусу, но я уплетал ее, будто был голоден…и оказалось – можно есть.
–Он похож на Буратино, – неожиданно сказал Петя…не знаю что такое Буратино, но если все засмеялись, значит это обзывалка.
– А ты осёл! У тебя уши большие.
– А у тебя нос, – причем здесь нос?
После завтрака нас вывели во двор. Петя предложил поиграть в песке. Пришлось объяснить, что это не настоящий песок. Он строил из себя умника, что было противно, и я послал его на хутор бабочек ловить – одним трехбуквенным словом и объяснил, что не люблю играть, а люблю странствовать.
Пошел, не замечая, что обиженный Петя плачет, Валентина Петровна успокаивает Петю и что говорит мне вслед. На моем пути встречались незнакомые и непонятные вещи, но я теперь знал, кто мне о них расскажет.
Среди обычных девчонок увидел очень красивую и понял, что мне очень приятно смотреть на нее. Жаль, что у меня родился брат, а не такая красивая сестренка. После обеда, оказывается, здесь спят – я и ночью не люблю спать. Спится само собой. Пока Валентина Петровна укладывала других детей, я шмыгнул во двор. Подойдя к забору, обнаружил, что одна штакетина была оторвана, а вторая легко отодвигалась и я запросто пролез в образовавшуюся дырку. Оказался в неизвестном мне месте, слева колючий забор, справа обрыв, впереди дорога, куда она приведет?
Она привела еще к неизвестной мне улице. Улица начиналась от кручи, внизу, глубоко-глубоко блестела вода, дальше луг с коровами и далеко-далеко – гора. Даль и простор оглушительно восхищали – взгляд не отрывался, как от красивой девчонки, хотелось летать.
Ко мне подбежала тявкающая собачонка, хотел погладить, но она, заскулив, убежала, нырнув под калитку. Пошел за ней и увидел цветистый палисадник, цветы играли и звучали разными красками… радостно… и… тяжелая рука схватила меня за плечо.
– Миклухо-Маклай, с ума сведешь, – услышал я голос Валентины Петровны, задыхающейся от бега.
– Красивые цветы… – успел сказать и меня потащили, выкрикивая какие-то слова с угрозами.
Я не сопротивлялся, мне хотелось знать кто такая «миклуха-маклаха» и задал вопрос «доброй тете»…Она сняла тяжелую руку с моего плеча.
Это был первый и последний день пребывания…мама отправила на все лето к тетке в Гулькевичи.
Прошли годы. Три года, научился из букв складывать слова. С этажерки сестры взял случайную книгу. Открыл так, как она открылась, увидел портрет, похожий на моего отца. Читаю: Н-и-к-о-л-а-й, ошибся, дальше: М-и-к-л-у-х-о-М-а-к-л-а-й, опупеть! Значит, меня обзывали хорошим человеком, кто он? И в шесть лет выпросился в школу.
Прошли годы… Удалось не только что-то узнать о Миклухо-Маклае, но и прочитать его этнографические заметки и размышления о жизни далеких папуасов, в которых находил соответствие с моим образом мышления.
С трепетом и восторгом открывал для себя русских путешественников, мореплавателей и землепроходцев, для которых познание далекого неведомого, пройдя все возможные стихии природы, было потребностью ума, жаждой души и сердца, и все свои познания, открытия отдавать своей стране, независимо от того, кто ею управляет. Познать простор, стремление вдаль – черта русского человека, с помощью которой было создано великое пространство – Россия.
А что Буратино? Наш пацан, сующий нос во все щели, чтобы узнать, что там такое, интересное и познавательное.
Об одном дне «Миклухо-Маклая», уже во взрослом возрасте мне рассказала мама…Валентина Петровна слезно умоляла не оставлять меня в садике: «Он не признает никаких правил и границ, матерится, как сапожник, достал меня вопросами, на которые не знаю ответа…» В тот день и в дальнейшем за мои «странствия» мама напоминала о «Миклухо-Маклае» отцовским ремнем.
На крутом берегу извилистой Кубани был хутор Султановский, по имени хозяина. В конце XIX века по землям Султана Гирея протянули железнодорожную ветку из Ростова во Владикавказ, а возле хутора построили станцию и назвали её Гирей.
Предприимчивые люди по одной из стариц построили винокуренный заводик с посёлком для работников данного предприятия… В советское время вино типа водки перестали изготовлять – перевели на полное производство спирта. Предприятие стало называться «Спиртзавод», а посёлок «Спиртзавода».
Другие люди не мудрствуя лукаво – станция рядом, построили предприятие по производству сахара и посёлок «Сахзавода».
А граф Воронцов-Дашков на самом высоком гирейском холме построил подобие замка для одной из своих любимых женщин… Советская власть справедливо отдала «замок» народу, а точнее – «всё лучшее детям», – средней школе №11.
Что характерно, движение моего ученичества совпало с историческим развитием посёлка городского типа Гирей, правда, не по времени, а по смыслу: начальная школа на хуторе («в колхозе»), восьмилетка на спиртзаводе, одиннадцать классов – на сахзаводе.
Гирейцы считают, что весь Советский Союз знает о существовании Гирея – их сыновья и дочери живут во всех уголках этой необъятной страны… Вживаясь в культуру того края, которая превращалась во вторую родину, и по невидимым нитям связи передавалась в Гирей.
Есть «нездоровые» людишки, рисующие Гирей гадким захолустьем, из которого надо бежать туда, где лучше…а лучше, по их мнению, везде. А значит оставшаяся в Гирее часть населения непригодна к активной жизни?.. Как говорит тётя Мотя: «Поживём – увидим».
Житейская занятость и суета может вытравлять из души способность удивляться.
И вдруг увидишь звёздное небо, и почувствуешь свою принадлежность к Вселенной… И захочется умчаться в горы, очароваться бесконечностью хаоса… или к морю – захлебнуться восторгом от борьбы с неутомимыми волнами… или в лес – покориться бесчисленным количеством оттенков зелёного и волноваться природной выразительностью.
Жизнь теряет смысл, будь она ровной и гладкой… где бы это ни было: в Гирее, в Ярославле, в Чите или в Питере.
Но только в Гирее летнее утреннее солнце веселит зелёный покров и душу гирейца… И осеннее вечернее солнце, покрывая позолотой деревья без листвы, хаты и дома, навевает восторженную грусть.
В зимний день, когда выпадает случайный снег, который пытается сохранить себя, забившись в теневые местечки, ощущаешь в себе силу к сопротивлению.
В весеннюю ночь белоснежное цветение алычи, вишни или яблонь, освещенных из окон, наполняет душу восторгом.
Какие бы ни рождались чувства неожиданные и в первый миг непонятные – они всегда из детства… из гирейского детства.
***
Взгляд из будущего
В детстве слышал слова людей и верил, что за ними стоят дела… и добродушно взирал на всё происходящее вокруг меня – всё, что делается, так и должно быть, и нет смысла разбираться.
В своих поступках видел правильность и справедливость… Недовольство моими поступками относил к своему недопониманию ситуации. Вероятно, это были толчки, вызывающие необходимость анализа. Чем сильнее неприятие поступка, тем мощнее толчок.
В настоящее время слушаю слова, чтобы понять суть сказанного и услышать истину или заблуждение… и пытаюсь увидеть дела, стоящие за словами.
Анализ стал моим инструментом там, где нужна глубина понимания.
Сказанные слова могут потерять свободу, но дела освобождают их… Слова свободны, когда говоришь, как чувствуешь, а делаешь, как говоришь.
***
Иней радостно блестел на траве и листьях, наверно солнце отражалось в его кристаллах и дарило восторг.
Двигался не по утоптанной дороге, а по траве, оставляя следы круговыми узорами.
Наверное, ботинки будут намокать… мама говорит, что они от влаги портятся и мне «не настачишься» обуви.
А если… здесь шёл бы жираф?.. Он обязательно поскользнулся и упал на забор… и сломал бы шею. Поэтому они живут в Африке, там или сушь, или грязь, а иней для них загадка.
В школе прозвенел звонок, до неё оставалось метров сто – бегом не успею…
– А-а, голубчик!.. Сегодня всего лишь на две минуты…
– Здрасьте, Василий Иванович!
– Здравствуй, голуба!.. Что сегодня?
– Иней…
– Да, морозец… что отморозил – ноги или нос? – в классе смех.
– …и жираф…
– Да ты что? По гирею жирафы бродят? – в классе смех, переходящий в гогот.
– Жираф в Африке, но если бы он передвигался по инею, то поскользнулся бы, упал и сломал бы шею, – в классе истерический смех.
– За жалость к животным даю только две минуты по стойке «смирно» у доски, – знает, что я и минуты не простою, тем более когда Витёк Панин корчит смешные рожи…
Смеюсь… и уже «вольно».
– Пятнадцать секунд! Рекорд! Кто рассмешил, гадёныш?
– Стало смешно…
– Смешно дураку, что нос на боку, а смех без причины – признак дурачины.
– Вспомнил жирафа…
– Марш за доску! На весь урок. Панин, следуй за ним… за разговор стоять второй урок.
В действительности я вспомнил муху… она садилась на лысину Василию Ивановичу – он её сгонял, она упорно возвращалась, и он снова её сгонял. Класс смеялся вповалку, а он наказал меня: «Только ты, цыганская морда, способен на такие штучки», – как будто обладаю способностью управлять мухами… отделался стоянием за доской на один урок.
В первом полугодии в первом классе мне пришлось провести за доской больше, чем за партой. «Чапай» приучил к дисциплине, но вот иногда приходится стоять.
Нудно, аж мурашки в животе бегают. Хочется двигаться, нет терпения стоять и молчать, когда хочется в Витьком поделиться впечатлениями.
– Витёк, «Чапаю» трудно терпеть?
– Трудно! У него пробит мочевой пузырь.
– Откуда знаешь про пузырь? Я считал, что только у свиней.
– Сестра рассказывала, учит в 9-м классе.
– Мы тоже будем учить внутренности? Бр-р. Думал, что у него недержание от ранения в ногу…
– Причём здесь нога… его ранило и в живот, и в голову…
– Наверно, немец из автомата стрелял или мина разорвалась… страшно, ревел бы, как паровоз, – боли боюсь.
– Он офицер, как мой папка, они боли не боятся…
– Может, Василия Ивановича ранило, когда он первым выскочил из окопа?
– Тихо, «Чапай» идёт, – предупредил нас Миша Хвостов, староста и самый сильный и добрый пацан в классе.
Василий Иванович простучал костылём по коридору, в классе и плотно уселся на стул и, кажется, забыл о нас, стоящих за доской.
Хвостов доложил: «Происшествий в Ваше отсутствие нет».
Василий Иванович пригласил Бориса Олифиренко к доске для решения задачи… будет нескучно и смешно – Боря стеснительный и боится говорить то, что знает, а вдруг не то. Поэтому приходится выдавливать знания наводящими вопросами, которыми мог мучить, издеваясь, Василий Иванович.
– Витёк, ты сказал, что «Чапай» – офицер? Но я видел его в воскресенье пьяным.
– Все калеченые пьют…
– Длинноносый паршивец, о чём шепчешь?
– Решаю Борину задачу…
– Придётся наказать ещё и за подсказку…
– решаю для себя…
– Но вслух… иди помоги товарищу…
– Повторите, пожалуйста, условие задачи…
Василий Иванович разрывается от смеха.
– Во втором классе, а врать не научился, как сивый мерин. Ложь вредна… – он говорит понятное и известное, но как никогда хочется решить задачу, – решишь задачу – прощу и тебя, и Панина, и Боря получит хорошую оценку… Не решишь – накажу и тебя, и Панина, и Борю…
– Прочтите, пожалуйста, условие задачи, – и через пять минут Боря, Витёк и я сидели за партой.
Первый и, наверное, последний раз доказал Василию Ивановичу, что я не всегда вру. Не знаю оценки одноклассников, но Василий Иванович впервые поставил мне пятёрку и в журнал, и в дневник.
– Жирная пятёрка, Микола, с удовольствием под ней подписываюсь.
***
Детство… Мама…Если отец – пример и гордость, то мама – светило, которое согревает в нестерпимый холод и при упадке духом.
Даже мудрость она излагала на мажорных нотах: «Жизнь для того и дана, чтобы ею в полной мере наслаждаться. Наслаждение фрагментами – не извращение, но явная ограниченность. Жизнь с улыбкой в любых обстоятельствах, не потому что преодолеваешь обстоятельства, а можешь не сетовать в любых ситуациях и научишься радоваться жизни».
Неоднократно замечал: мама, убирая со стола посуду после еды, первоначально сметала крошки хлеба и изящно с трепетным наслаждением отправляла себе в рот.
Меня смущала таинственность и ненужность такого ритуала. В свои двенадцать лет очередной раз увидел собирание крошек, возмутился… высказал свои знания по гигиене, приплетая бактерии и микробы…
Мама ничего не сказала. С глубокой обидой махнула рукой на мои слова… а глаза увлажнились. Наверное, в тот момент не смог бы понять суть маминого ритуала, но осознал, что сильно её обидел… Стало стыдно за мой «заумный» язык и мой неуместный подгляд.
Года через три, это было не первое моё путешествие, попал в ситуацию, при которой более суток не было во рту маковой росинки… мечтал обо всём, даже хлебных крошках. Вернувшись, рассказал ситуацию маме…
– Коля, у меня таких суток было множество в жизни, в войну и после – если выстроить их друг за другом, получится не один год. Бывало накормишь девчонок, папу с мамой… они даже не заметят, что я не съела свою пайку хлеба и отдала кому нужней или разделила дочуркам… Сама смахну крошки – они вкусные и радость приносящие – у всех лица довольные, хоть как-то насытились. И до сих пор: съешь ломоть хлеба – так себе, а крошки – вкуснее не бывает.
Наверное, счастье не в нашем сознании, не в нашем понимании, оно глубоко в душе, поэтому не всякий может вытащить его в свою жизнь… Чаще серьёзность к жизни ещё глубже закапывает его в себя…
Четвёртое лето моей жизни. Мама лепит вареники, а я с интересом смотрю на её творчество с любопытными вопросами. Настроение мамы квёлое – получила письмо от старшей сестры из далёкой Грузии, поэтому отмахнулась от моих вопросов:
– Иди ты к едрене фене…
И я пошёл… к соседке тёте Фене… Сказанная фраза не запомнилась, поэтому задумался: «Зачем иду к тёте Фене?» Пытаюсь вспомнить звуки всех сказанных слов… из всего кошачьего хора звучит «кофейник» – понятное и знакомое… Тёте Фене так и сказал:
– Мама послала меня за кофейником.
Соседка удивилась, но возражать не стала.
Получив требуемое, с чувством выполненного задания вприпрыжку поскакал к своему дому… Ни чуть не удивляясь, что кофейник очень похож на два наших, и не замечая, что тётя Феня идёт за мной.
Поставив посудину на стол, увидел удивлённые глаза мамы:
– Это зачем?
– Мам, я был у тёти Фени, как ты сказала…
– Вот и я, Владимировна, думала, зачем тебе кофейник?
Опять что-то сделал не так… они смеются до слёз, а мне непонятно почему?
***
Ванька Косяк мечтал поймать шпиона.
– Поймаю, и мне дадут премию. Вылечу папку и мамку от пьянства. Закончу семь классов и поступлю в ПТУ на строителя – они хорошие деньги получают, а я буду строить коммунизм, чтоб без денег всё было.
Поймать шпиона… и мне захотелось помочь Ваньке.
План был прост: проверить заводы – могут ли туда попасть шпионы.
Первым был дальний сахарный завод. На проходной пузатый мужик грыз яблоки – белый налив. Поздоровавшись, прошёл так, словно меня не заметили.
Завод не шумел, и людей не видно. Вернулся к проходной. Пузатый мужик не жевал яблоки, а вышагивал, руки за спину, через дорогу – туда-сюда.
– Чё, пацан, нашёл сахар?
– Шпионы здесь пробегают?
Мужик смеялся в полный голос, не сотрясая живота.
– Чё тут шпионам делать? Тут для воров есть где погулять…
Спиртзавод был плотно закупорен: по забору колючая проволока, на проходной мужики с крепкими плечами, ворота закрыты.
Нигде не проскочишь.
– Пацан, что тебе надо?.. Вынюхиваешь, шпион?
– Нет, хочу поймать шпиона…
– Ну, это просто… наши выходят трезвые, а спирт выносят в грелках. Шпионы не знают, что такое грелка, поэтому заполняют себя. Но до проходной не успевают добежать, падают и ползут на карачках… Вот тут его и лови.
– И много поймали?
– Десятка полтора!
И я рассказал Ваньке, где ловить шпионов… он пришёл в восторг: глаза блестели, и он наполнялся добрыми мечтами.
События этого лета насыщены до головокружения…
Поездка в пионерлагерь «Зелёный гай» на Чёрном море… и первая сознательная влюблённость до задержки поезда – нас в слезах из объятий не сразу смогли растащить моя мама и пионервожатая.
Поездка в Ростов к доброй бабушке Лене и спокойному Дону, встреча с которыми всегда радость.
Ужасная и бессмысленная гибель Женьки Руднего под колёсами воинского состава… Женька был надёжный друг.
Подготовка в 5-й класс и в новую школу – заманчивая и тревожная.
Ванька каким-то образом исчез из памяти и из видимости – будто его не существовало… Трагедия Вани Косякова не легла рубцом в моей душе…
Он не был мне другом, но был привязан ко мне: «Колян, мне уютно с тобой, ты не отталкиваешь меня, зная, что я из семейства пьяниц и воров».
Несколько слов из будущего…
О судьбе Косяка узнал, вернувшись из армии… В свои одиннадцать лет он загремел в колонию на перевоспитание… и сотворил подобие старшего брата – тюрьма стала постоянным местом жительства.
Может, я ошибся и поспешил определить безнадёжную судьбу?..
Помню: Первомай, у клуба музыка, весёлые лица, мороженое в вафельных стаканчиках… купили, выстояв очередь.
– Когда начну работать и получать деньги, мороженое буду есть каждую неделю… по воскресеньям в Кропоткинском парке.
Вкус жизни – из детства и другими вкусами его не перебить.
***
Взгляд из будущего
Когда мне бывает очень трудно… даже очень-очень трудно, всегда память вскрывает далёкий диалог с мамой.
– Коля! Приехал! – она выглядела маленькой и беззащитной… или я за годы разлуки вырос?
– Мама!
– Пришла на станцию тебя встречать…
– Ты не могла знать, каким поездом приеду… ни строчки в письме…
– Сердце знает… Здравствуй, Коленька! Форма тебе к лицу…
Мы обнялись, она прильнула поседевшей головой к груди, словно ждала этого все два с половиной года… А мне вспомнилось: маленьким в поисках защиты от всевозможных неприятностей втыкался носом в её живот и чувствовал, какая она большая и сильная…
– А помнишь, сынок?..
– Помню, мама, – и мы смеялись тем непринуждённым смехом, будто мы не отрывались друг от друга всю нашу жизнь.
***
Он рванул измызганную стёганку, на чистой и выглаженной гимнастёрке зазвенели и заблестели ордена и медали.
– Ишь, грудь раскрасил под павлиний хвост, а башка опилками набита.
– Цыц, Зойка… глохнуть… научились языком изворачиваться да мужей продавать…
– Дурак вислоухий… Нюрку-то не позорь, пьяная морда. Кого-кого, а Нюрку не пачкай грязными словами – терпеливей бабы не было в Гире.
– Защищала бы бабка-монашка, а не первая курва…
– Поэтому и защищаю чистоту других – себя не очистишь…
– Э-э-э, как вас понять?
– Не надо понимать, верить надо… Ух, как хочется мужика, но чужого не трону… Выпьем, Андрюха, по чарке и топай к Нюрке под одеяло. Нюрка не умеет врать, и чистая она, под её словами кровью распишусь… а сейчас топай и следов не оставляй.
Вернувшись после войны в Гирей, он в ту же секунду получил кличку Однорукий Андрей – одноруких было много и в Андреях не было недостатка, а вот Однорукий Андрей был единственный.
Через пару лет после всех сражений пуля пробила ему челюсть, и кликуху он получил – Криворотый.
На городском базаре ему не понравился один фронтовик, подвиги которого показались Андрею несколько преувеличенными. Вокруг толпа слушателей, и все верят ему. Андрей возразил хвастуну. Разгорелся спор. Спор не выявлял превосходства одного над другим… пришлось прибегнуть к обещаниям.
Андрей поклялся сделать своего оппонента похожим на себя – нелетающему лётчик две руки – роскошь.
«Лётчик» обязался испортить Андрею полость рта, чтобы он не мучился чисткой зубов.
У этих людей дела не разошлись со словами. Сошлись как на дуэли в безлюдном месте, но толпа с восторгом следила за поединком… Щёлкнули предохранители, пара выстрелов… и взятые обязательства были выполнены.
Криворотый не усёк, куда его разлюбезная Анюта затырила самогон. Прополол руками весь сад, как дождём смыло.
Пришлось прибегнуть к услугам соседа. О чём-то пошептался. И через пару-тройку минут сосед, как бы невзначай, встречается с Анной. Та, видя мрачное настроение соседа, проявляет любопытство. Сосед машет рукой, ещё мучительнее корчит физиономию, мол, тяжело говорить, но говорит:
– Да, вот вчерась спрятал в огороде бутыль с самогоном… зятья должны приехать завтра… найдут, вылакают и никакой работы… Прихожу нынче, опосля утренней изморози, а она треснула от холода, только землю похмелила.
– Го-осподи! – Нюра рванулась в сад, где Андрей занял наблюдательный пункт в туалете, щели которого позволяли круговой обзор. Цель обнаружена, что означает – несколько дней будут наполнены особым содержанием.
Книги и кино показывали нам войну. Криворотый, множество инвалидов и бетонные глыбы дота подтверждали, что она была.
Дот стоял у подножья холма. Справа в холм врезалась железная дорога. Слева взбиралась вверх шоссейка. Пасть дота должна была большим калибром пригладить к земле всякого неприятеля, ставшего на эти дороги.
Прокатившаяся по Кубани фашистская лавина ненадолго задержалась у дота… пока не кончились боеприпасы. Стены и перекрытия выдержали, но люди оказались беззащитны – из пасти дота виден памятник на братской могиле.
Прячась от внезапно налетевшей грозы, наткнулся в доте на дядьку Андрея. Он, скорчившись, притулился к стенке и плакал. Из его рассказов помнилось: он плакал во взрослой жизни, когда прощался с женой, медовый месяц продлился всего неделю, когда получил известие о рождении дочери, когда перед штурмом Праги получили известие о капитуляции Германии. Слёзы не спутаешь с каплями дождя.
Тронул его за плечо. Он отнял руку от лица и узнал меня. В трезвом виде, что бывало очень редко, он не замечал нас, пацанов, и не затевал с нами никаких дел. Когда он опьянён до «двести грамм» – мы его лучшие друзья, и он часами мог рассказывать про войну…
– Перерезать горло – плёвое дело. В одно мгновение набрасываешься коршуном, закрываешь рукой рот, поднимаешь голову к звёздам, и острый нож сам входит между хрящей. В этом деле есть одна гадость: у некоторых фрицев, вероятно, успевают испугаться, резко подкашиваются колени, утаскивая за собой тело, а голова в руках и горло открывается, фонтанируя воздух и кровь… брызгая в лицо, залепляя глаза… Оттираться – терять драгоценные секунды, пришлось бежать по еле уловимому топоту разведчиков… а коридор-то узкий, полшага в сторону и напорешься на мину. Хрен со мной, но операция может провалиться… Неудобно, когда кровь залепляет глаза.
– Дерёшь когти, без оглядки. Повернёшься посмотреть на фейерверк – застынешь очарованный, а каждая секунда бега увеличивает шанс на жизнь. Уже слышна свора немецких овчарок и солдат. Нужен рывок ещё на полста метров до речки. А за ней легче будет… Взрывы и вспышки света, озаряющие облака, восторженно подгоняли нас к речке, а там машина до самого фронта… и уже там за своим бруствером ещё целый час можно было любоваться салютом.
– Часовой оказался чересчур нервным, долго и шумно брыкался. Зато компания в хате была спокойной. Вероятно, крымские вина погрузили в невозмутимый сон. Мы вошли, только один офицерик был способен распоряжаться собой – он бесстрашно и деликатно предложил мне стакан с вином… лицо невинного мальчика. Хотелось забрать его с собой… но здесь были птицы покрупней – полковник с тупорылистым лицом. Собрав все документы и оружие, мы погрузили пьяные и сонные тела в погреб… вместе с мальчиком. Ребята увезли полковника с трофеями, а мне досталась задача прикрытия. Через пять минут заурчала наша машина, а здесь сохранялась тишина…Еще минута ожидания, за это время обратил внимание, что фрицы научились пользоваться нашими гранеными стаканами… Тишина сохранялась, когда вошёл в лесополосу и когда, пройдя с километр, повернул за гору, а потом загудело, засверкало… Жаль мальчишку, и добираться до наших одному скучновато.
– Война – грязь, от которой очиститься невозможно, если она осела в душе, покрыла плотным слоем сердце, зашита в тело вместе с органами… Очищение возможно только перед Богом, но нас отучили верить в него.
В сильном опьянении дядя Андрей не видел и не замечал никого в этом мире. Сейчас он был слегка пьян, в лице скомкались отрешённость и безысходное одиночество. Увидев меня, лицо его разгладилось и потеплело.
Ему хотелось сказать что-то важное, что обязательно должно отразиться на моей судьбе.
– Колян, сынок, жизнь не женщина, её не соблазнишь лаской и словами. Для неё надо отдать всё, но и тогда она разборчива, – поучал, находясь в сморщенном положении. Вероятно, отогревался, отдавая холодный опыт взамен теплого сочувствия.
– Думалось: соскребу с души грязь – перескажу виденное и пережитое. Слушали… а потом надоел – принимали за нытье и хвастовство. Оставаться наедине с грязью – задыхался в кошмаре… спасала водка. Иногда казалось. Что с отнятой рукой отняли душу, а телесные раны – это разрывы моей чувственности… есть радостное ощущение жизни, и вдруг падение в пропасть – нежелание жить. Война заставила всмотреться в ужасное нутро смерти, выработала безразличие к умирающему телу врага. А преодолевать безразличие к жизни, как ни странно, помогало оружие, умение владеть им и ненависть к фашистским выродкам. Поняв это, понял и другое… Жена Анюта – сильная женщина. Она перенесла больше, чем я на фронте – к нечеловеческому напряжению и смерти можно привыкнуть. На «большой земле» силы отбирают горе и страдания… и неумение ждать… Коля, когда научишься ждать, преодолеешь всё на свете… Я этому не научился и не принёс Анюте счастья…
Пару лет Андрей жил в одиночестве – решился не мучить жену и детей. Его стали видеть реже шляющимся по улицам Гирея. Говорили: прикупал на всю пенсию самогона и харчей и не вылазил из своей конуры до уничтожения всего запаса.
Однажды по пьянке произошло возгорание: сгорела хатёнка, обгорели ноги до костей, но жизнь не остановилась. После госпиталя его без ног на платформе-коляске определили в Дом инвалидов. Существующей обстановки он выдержал чуть более месяца – там не было возможности выпить, и, самое страшное, стали лечить от этого желания. И он сбежал… без коляски…
Через семь дней первой его увидела соседка – он заполз к ней во двор через огород. И, зная её сговорчивость, попросил стакан самогона и сходить за Нюркой. Соседка ушла, Андрей с жадностью выцедил первачок и… больше никто не видел его живым.
***
Взгляд из будущего
Славное, но горькое слово «Война»! Не видел её, но она жила во мне с осознанного детства своими последствиями: изуродованной землёй и людьми, горькими или героическими воспоминаниями переживших её.
Война своей действительностью задела меня напряжённостью труда в 67-м году, когда Израиль пытался оторвать часть Египта, а мы, солдаты Советской Армии, не отделяя сна от бодрствования, отправляли Насеру оружие возмездия.
Война коснулась, зацепив мозги и сердце, в 68-м на земле Чехословакии, где каждый куст и даже трава вопили о вреде нашего, солдат СССР, присутствия в таком количестве…
Война! Не ощутил напрямую на «Афган», ни межнациональные конфликты, ни Чечни, но понимал необходимость случившегося или выдумку гнусных политиков, не имеющих оправдания, даже будь они зачинатели процесса реформации общества в сторону демократии и гуманизма.
Война! В ней о гуманизме только ложь, правда только одна – кто враг человечности… Священных войн тоже не бывает, ибо в любом убийстве нет святости.
Мой жизненный опыт и анализ калейдоскопа политиков, промчавшихся перед моими глазами, позволяет сделать удивительный вывод: для политиков, жаждущих власти любой ценой и с помощью силы, есть только одно безопасное место – тюрьма.
Но где Бог, который справедливо покарает мерзавцев?.. Где герой, способный объективно осудить подлецов?.. Их нет, не было и не будет. Поэтому в любые времена верны слова замечательного человека: «Люди, будьте бдительны!»
***
В беседке под белой акацией у Михалыча
Тётя Мотя держит пачку сталинских облигаций и размышляет: «Красивые бумажки… но что-то ж можно из них сделать? Пойду к Михалычу, спрашаю… и давно не общались».
Михалыч с Лёхой раскрывал очередную философскую тему, а точнее Лёха пытался заинтересовать и раскрутить Михалыча грамм на сто сливовицы из алычи.
– У нас изобрели водородную бомбу, – ворковал Лёха, – всё в пыль и пепел… и люди, и железобетонные сооружения – не остановит такое оружие людей от гадостей жизни. Надо изобрести такую бомбу, чтобы уничтожить врагов, но ничего при этом не разрушить – врагов нет, а всё вражеское твоё.
– Дурак ты, Лёха, тебе главное хапнуть… Нужна такая бомба, чтоб уничтожило всё, что создано руками человека… и голые люди в пустыне, но с мозгами нашего времени… и, может быть, поймут – нельзя людям враждовать… что на хитрую задницу всегда вырастит хрен с винтом… Во! Мотря идёт! Что-то интересное нам поведает.
