Читать книгу «И я ищу, ищу, ищу». Судьба советского офицера - Николай Фёдорович Шахмагонов - Страница 1

Глава первая

Стремительно наступало на Советскую землю время страшное, время странное. Странным оно было потому, что большая часть всё ещё советского общества «ехала за шторкой», мало интересуясь тем, что происходило за окошком вагона несущегося в бездну эшелона по имения Россия – эшелона, подгоняемого к пропасти посулами лживой демократии. Впрочем, кому-то было и не до того, чтобы вникать в то, что творится на улицах и площадях столице. Вот и полковнику Андрею Фёдоровичу Световитову хватало дел на службе. Световитов, командуя полнокровной, развёрнутой мотострелковой дивизией, был занят с утра до позднего вечера. Даже в отпуск, который пришлось отгулять в конце года, он не мог себе позволить провести где-то далеко и взял путёвку с санаторий, которого от дивизии можно было добраться за несколько часов. И он добирался, он ездил несколько раз, чтобы посмотреть, как идут дела, как выполняются те распоряжения, которые отдал, уходя в отпуск.

И всё-таки на оставшиеся после санаторской путёвки дни от отправился в Калинин, где оставались кое-какие дела. Ну и, конечно, хотелось повидать Людмилу. Правда в Москве он всё-таки, сам не зная зачем, позвонил Татьяне. Так, не всякий случай. Ведь даже на диете, как говорится в анекдоте, можно смотреть всё меню, а тут диета относительная, ведь Людмиле он особенно ничего не обещал.

Татьяна сама взяла трубку. Разговаривала вежливо, именно подчеркнуто вежливо, но по тону Световитов мог понять, что его звонок оставил её равнодушной. Он не знал, что именно в это время у Татьяны был разгар романа с Теремриным.

Затем отправился в Калинин. Нужно было сдать в квартирно-эксплуатационную часть свою жилплощадь, получить соответствующую справку, которую затем представить по новому месту службы.

Приехал он в город на своей машине, конечно же, в форме. Ну как же можно молодому полковнику, лишь первую зиму осваивавшему папаху, приехать в штатской одежде?

Да, это было время, когда тем, кого представляли к званию полковника, говорили, ну вот, барашка на твою папаху уже режут. А после развала, в эпоху ельЦИНИЗМА советские полковники подшучивали над полковниками нового времени, мол, папаху то получил, ах нет… – значит, ненастоящий полковник.

Замысел пугачихи, пытавшейся отождествить в своей песне полковника с уголовником, не получился, потому что слишком нелепым и гадким был этот замысел, чтобы прижиться. Напротив, когда видели стройного, подтянутого, щегольски одетого полковника, а тем более в папахе, говорили, мол, это – настоящий полковник, и говорили с уважением, а не с той поганостью, которая вкладывала в это слово зловредная исполнительница.

Световитов подъехал к институту, предварительно выяснив через свою маму, которая всё ещё преподавала там, когда и в какой аудитории сдаёт группа Людмилы очередной экзамен сессии, уже подходившей к концу.

Экзамен был в основном здании, и Световитов, оставив машину за углом, взял изящный букет цветов и во всём сиянии советской военной формы направился к главному входу. Да, вот если бы в генеральской форме вот так подъехать! Но не подошёл ещё срок, хотя сроки теперь были уже относительны… Заслуги! Заслуги и успехи в службе и в командовании соединением были, но пока самые первые.

Он издали заметил Людмилу. Она была, как и обычно, в окружении подруг. И она не могла не заметить и не узнать его.

Световитов шёл уверенной твёрдой походкой, привлекали внимание шинель стального цвета, папаха, делавшая его, и так достаточного рослого, ещё выше, и, конечно, цветы, цветы пылавшие разноцветьем на фоне зимнего бесцветия.

Людмила пошла навстречу. Подружки не отставали, хотя держались чуточку позади.

– Я и приехал за тобой! – сказал Световитов достаточно громко, чтобы слышали все и тут же, заметив, как Алла метнула сердитый взгляд сначала на него, а затем на Людмилу, едва не рассмеялся и чтобы подразнить завистливых подруг, слегка склонился, чтобы поцеловать руку и вручить букет той, которой он был предназначен.

Да, опыт, опыт приходит ведь с годами, с годами наступает и понимание того, что нельзя, ох нельзя дразнить подруг, особенно завистливых подруг своей избранницы. Но Световитов этого ещё не знал, потому что не случалось на его жизненном пути соответствующих ситуаций.

Людмила, глядя на него восторженными глазами, проговорила:

– Здравствуй…

Но не добавила обычного в таких случаях: «Я ждала…» или ещё чего-то в том же роде, хотя фраза: «я приехал за тобой» её немного заинтриговала.

– Извините, девочки, – сказал Световитов. – Вынужден забрать у вас Людмилу.

Они пообедали в ресторане, затем навестили маму Световитова и её супруга. Там получилась полная идиллия. Людмилу обласкали, приняли, что, конечно, не могло не подействовать на Световитова соответствующим образом.

Мама, конечно, предлагала остаться у них, но Световитов сказал твёрдо:

– Нет, мы поедем. Ещё есть дела, – и, хотя никаких дел не могло быть по причине позднего времени, они тепло попрощались, обещали заехать ещё и спустились к машине.

Людмила уже не спрашивала, куда они направляются. Ей всё стало ясно и без слов. Разве что интриговал вопрос, что же он имел в виду, говоря, что приехал за ней?

Но разговор был самым общим. Световитов неподдельно интересовался экзаменами, учёбой. Быть может, конечно, эта неподдельность была вызвана именно тем, что он произнёс двусмысленную фразу и теперь старался уйти от возможности вернуться к ней. Да, он сказал: «приехал за тобой», но это могло означать и то, что он собирается увезти её с собой в Краснодар, но и то, что просто забрать её в ресторан, в гости к маме и так далее.

«А может действительно хватит холостяковать?! – думал он, изредка поглядывая на Людмилу, – Действительно, где ещё найду такую? Чем не жена? Так значит надо ехать к её родителям, торжественно просить руки и… Но что же «и»? Забрать то с собой пока нельзя. Ведь до выпуска осталось всего несколько месяцев. А может всё же отложить окончательное решение до лета… Ну так будь, что будет…»

Когда поднимались по лестнице, он слегка поддерживал её под руку и даже через зимние одежды нет-нет да чувствовал, как вздрагивала она от волнения. А когда закрыл входную дверь и уже в прихожей обнял Людмилу и прикоснулся губами к её губам, это трепетную дрожь ощутил в полной мере. После долгого поцелуя шепнул:

– Вот мы и дома…

Эти слова привели Людмилу в ещё большее волнение, и ему показалось, что она замерла в ожидании какого-то боле ясного продолжения, но он снял с неё пальто, повесил на вешалку рядом со своей шинелью. Он не любил бросать слов на ветер и не хотел, чтобы какие-то его заявления в развитие отношений оказали влияние на её поведение в этот вечер и, конечно, предстоящую ночь.

«Пусть идёт всё так, как идёт! – решил он и даже загадал: – Если сегодня будет всё, значит, выбора у меня не останется. Значит…»

И вот они снова оказались в постели, и он снова довольно легко прошёл всё то, что было повторением пройденного прежде. Легко освободил из плена два восхищавших его холмика, коснулся попеременно каждого из них и положил руку на плотно сжатые её коленки, пытаясь развести их. Она вся напряглась и потребовались некоторые усилия, чтобы всё же провести рукой по внутренней стороне бедра до самой главной преграды, не позволявшей ощутить то, что так хотелось ощутить, хотя бы рукой.

Людмила противилась молча, именно слегка противилась, а не сопротивлялась. Она не повторяла как прежде «не надо», «ты же обещал». И от этого ему в какой-то момент показалось, что она решилась на всё, а потому резко спустился вниз и стал целовать колени, бёдра, продвигаясь всё выше и выше, а затем протянул руки вверх, коснулся пояска, удерживавшего последнюю преграду, и потащил эту преграду вниз. Она перехватила её, слегка поджала ноги, сорвала и убрала куда-то в кресло, где была аккуратно сложена её кофточка.

Он воспользовался моментом и тут же очутился меж вздрагивающих ножек, лихорадочно стиснувших его, но тут же обмякших – опоздала…

Он стал целовать бёдра, поднимаясь всё выше и наползая на Людмилу. Людмила вздрогнула, не произнесла ни слова, но поспешила закрыть рукой то, к чему он так стремился. Он стал целовать эту руку, отодвигая её и устремляясь к тому желанному и притягательному, чего ещё никогда, и никто не касался не только так как прикоснулся он, но и вообще никак…

Она реагировала не слишком бурно и страстно, а скорее даже на удивление спокойно, возможно, потому что не только не испытывала ничего подобного, но даже и не подозревала, что такое может быть. Она пришла в оцепенение и не знала, как реагировать на его действия.

Он оторвался от заветного места, скользнул губами по вздрагивающему животику, прошёл дальше через восхитительную долину между двумя холмиками и коснулся губами её губ. Она несколько успокоилась, но слишком рано, потому что тут же ощутила сильное давление в той точке, которую так старалась закрыть рукой, но теперь не могла сделать этого потому что сама вцепилась в его руки, после чего её руки оказались в плену и вырвать их было уже невозможно.

Она ощутила как та частичка его существа, натиска которой она не только испугалась, но и устыдилась невероятно, стремится проникнуть в неё, но не может сделать этого без помощи рук, а потому не отпустила его руку, которой он хотел помочь этому проникновению, сдерживаемому самой последней преградой которая одна лишь только и охраняла и её достоинство и её девичье достояние на этом необыкновенном рубеже перехода девушки во взрослую жизнь.

Он чувствовал, что остался один рывок, один натиск и он готов был сделать его, но сделать как можно мягче, нежнее.

Но она, вздрогнув, дёрнулась, слегка извиваясь и движением сорвала натиску, который пришёлся мимо. Он же испугался лишь одного, испугался, что все эти его действия распалили настолько сильно всё его существо, что всё могло внезапно окончиться слишком бурно и в данном случае весьма неловко и неудобно, поскольку рядом с ним была девушка, ничего в этом не понимающая, а потому не способная понять, что случилось.

И тогда он замер в том положении, в котором застало его первое отражение натиска. Он всё ещё чувствовал под собой её упругое тело, её упругие изваяния, словно вонзающиеся в его грудь. Он снова стал целовать её, снова закрыл поцелуем губы, почувствовав, что она хочет что-то сказать, но какие могли быть слова в этот момент…

А в голове билась мысль:

«Ну что же… Если решение откладывается, значит, так тому и быть!»

Утром он завёз её в институт, где была назначено консультация перед очередным экзаменом сессии. Сам отправился за Волгу, в квартирно-эксплуатационную часть, где сообщил, что пока, до получения жилья в Краснодаре – дом вот-вот должен быть сдан – оставляет за собой квартиру и сдаст её совершенно точно, когда приедет в летний отпуск. Такое допускалось. Иначе, куда же отправлять контейнер с вещами, а надо сказать, что хоть вещей и было у него – холостяка – пока очень и очень немного, но всё-таки какое-то количество их набралось, особенно во время службы в ГСВГ.

Потом проехал по магазинам. Увы, в Калинине они зияли пустыми прилавками. Что же удивительного? Время горбачёвщины. Пройдут годы, и бессовестные клеветники, продавшиеся Западу, будут орать на каждом перекрёстке об ужасах социалистического строя, цинично умалчивая о том, почему было именно так как было. И только добросовестные исследователи смогут поднять неопровержимые документы и доказать, что тому были причины. Запад сотрясал кризис, запад во главе с заокеанской омерзительной шайкой оказался на краю пропасти. Вот-вот должен был начаться голод, вот-вот могли рухнуть все социальные и военные институты. Вот тогда-то горбимочёвская шайка и ринулась спасать любезный ей Запад за счёт России. Продукты, настоящие продукты, натуральные и самые лучшие продукты эшелонами шли в Европу в обмен на милостивое позволение предателям советской власти и СССР вылизывать у них, заправил тёмных сил, всё то отвратительное, что составляло их «достоинства» и «плебсократические ценности». Что имеется в виду? Да ведь Задорнов давно дал на то ответ. Если мы говорим «спасите наши души», то гейропейцы и заокеанские недочеловеки кричат «спасайте свои задницы».

Циничное время ельЦИНИЗМА и торжества ельциноидов приближалось неотвратимо, приближалось, заставляя даже в романе о светлом, о любви, напоминать время от времени об этом ужасающем, омерзительном приближении.

Впрочем, нашему герою удалось взять что-то на вечер, в основном к чаю. Ну а на обед? Это уже слишком. Пообедали они в ресторане.

Когда после обеда вернулись домой, Людмила засела за учебники, а он съездил в 83-й военный городок, побывал в своём полку, где ему особенно хотелось повидать своего заместителя по политической части.

К вечеру погода испортилась. Ветер бросал в окно гроздья колючего снега, по земле мела позёмка. Но в квартире было тепло и уютно. Попили чай, переговариваясь на отвлечённые темы, в основном, конечно, об институте, о сессии, которая завершалась и о последнем семестре. Людмила словно специально заговаривала о близящемся выпуске, о грядущем распределении, но Световитов делал вид, что не понимает причин.

Потом она стала убирать со стола и мыть посуду, а он сходил в ванну, принял душ и отправился в комнату, где быстро разделся и забрался под одеяло, не включая свет.

Она ещё некоторое время что-то делала на кухне, потом он услышал, что щелкнул замочке в двери в ванну. Приглушённо послышался шум душа. Он ждал. Ждал терпеливо, повторяя про себя: будь что будет. Он решил, что снова не станет действовать слишком дерзко и настойчиво.

Наконец, она неслышно вошла в комнату, шагнула к окну и проговорила:

– Ну и погодка…

На фоне более светлого, нежели комната, окна, её контуры слегка проступали в темноте. Она долго стояла, разглядывая что-то на улице. Он не торопил. Лежал, затаив дыхание. Наконец она плотно задёрнула занавеску, и исчезла в полном мраке. Лишь по шуршанию шагов можно было определить, что подошла к постели, что сбросила халатик. Глаза немного привыкли к темноте и даже выступило в полумрак всё её волшебное существо, перехваченное в двух местах тёмными полосками. Присела на краешек, и он тут же обнял её и притянул к себе. Она повернулась к нему и долгий поцелуй положил начало второй зимней ночи, собственно, по времени ещё и не наступившей, но укрывшей всё ранней темнотой этого времени года.

Он снова нащупал замочек на спине и, расстегнув его, освободил то, что уже нуждалось в освобождении. Она замерла и буквально вжалась в него, стараясь завладеть его руками. Она был, как и накануне, напряжена, потому что понимала, что всё, к чему он стремился, а она продвигалась неосознанно, как к пока ещё неведанному, может произойти в любую минуту. Значит, она готова была ко всему? Но на этот вопрос и сама не могла ответить, продолжая машинально, хоть и очень осторожно, но препятствовать его действиям. Он понимал, сколь нелепо то, что он постоянно загадывал… Если она останется девушкой, если не произойдёт, к чему он неизменно стремился, но чего не добивался резко и грубо, значит и он будет освобождён от каких-то обязательств? Ну а если… Тогда другое дело, тогда надо делать предложение, тогда надо, вероятно, ехать с нею к её родителям?

И тут же усмехался своим мыслям: «Гм-м, останется девушкой… Так сказать непорочной… Да, конечно, физиологически останется, то есть сохранит то, что именуется…. Нет-нет, не станем применять сухие и грубые медицинские термины, а тем паче жаргонные словечки, которые оставим плебсократам и их плебсокультурным ваятелям пошлости в духе «наставлений Алена Даллеса». Мы опустим некоторые слова и определения, поскольку читателю и так ясно, что имеется в виду.

Он понимал, что формально, в случае их разрыва, в случае если не сложится у них, и у неё рано или поздно появится другой претендент на руку и сердца, для которого она будет вполне целомудренной девушкой… Он вспомнил рассказ одного однокашника по училищу, которого очень хотели женить на девице своего круга. Замысел то вполне нормальный, да вот только девица эта оказалась весьма и весьма своеобразной.

Познакомились в гостях у её родителей. Так, как будто бы и ничего. Всё при ней. А вскоре остались они одни. Ну и приятель рассказал, как тут же пошёл в атаку. Намерения его не вызывали сомнений, а она, девица эта, сказала вкрадчивым голоском, мол, ты так хочешь… Но я … ну словом типа того, что не была замужем. Так пояснила, лишь другими словами и прибавила, что может удовлетворить его другим способом и провела рукой по выступающей части брюк, слегка даже склонившись, чтобы было ещё яснее. Более тот курсант с ней не встречался. Рассказывая же, возмущался, мол, вот тебе и раз?! И это девушка!?

Но в данном случае всё было иначе, совершенно иначе. Людмила оказалась действительно уникумом – да, даже для тех лет излёта перестройки. И он не хотел резко менять это её состояние, ему в какой-то степени даже нравились этакие вот игры томления и ожидания.

И в ту ночь он снова завёл игру, и снова изумлял её невероятными видами ласки и неожиданными поцелуями, от которых она, вероятно, заливалась краской – просто в полумраке комнаты увидеть этого было нельзя.

Зигмунд Фрейд утверждал:

«Всё, что вы делаете в постели, – прекрасно и абсолютно правильно. Лишь бы это нравилось обоим. Если есть эта гармония – то вы и только вы правы, а все осуждающие вас – извращенцы».

Наконец, когда он окончательно освободил её от всего лишнего, что разделяло их существа, когда снова стал очень осторожно, осыпая поцелуями наползать на неё до тех пор, пока не упёрся своей воинствующей частичкой тела в последнюю преграду, она снова попыталась сорвать этот натиск, извиваясь всем телом. Но на этот раз манёвр её не удался, и он усилил натиск, а она стала отползать в сторону, стараясь этаким вот отступлением уйти от неизбежного, хотя бы отложить то неизбежное, что неминуемо должно произойти при таком её поведении. Она отползала, он преследовал, она отодвигалась в сторону и скоро оказалась на самом краю дивана. Он сделал последнее движение, и она тут же вывернулась и вскочив с дивана, убежала в ванную комнату.

Он откинул одеяло и включил торшер… Путь её к краю дивана был чётко обозначен алыми пятнышками.

Первой мыслью было показать ей это всё и пояснить, что больше нечему противиться, что…

Но едва он услышал её шаги, как погасил торшер и закрыл одеялом следы их борьбы и томлений…

Она вернулась уже в тазобедренной защите. Он не стал снова бороться с этой защитой, а просто обнял её, поцеловал и более ничего не предпринимая и скоро они так и заснули в объятиях.

А потом, когда он дал ей возможность сполна испытать всё, что случилось между ними, уже чувствуя, что пора спать, сказал тихо, но твёрдо:

– Завтра отвезу тебя в Старицу сам. И…, – он ещё чуть-чуть помедлил: – И зайду к твои родителям.

– Зачем? – спросила она, хотя было всё понятно без слов, и голос выдал волнение.

– Ты же знаешь зачем! Я ведь приехал за тобой, – повторил он слова, сказанные возле института в день приезда в Калинин.

– Но ведь мне ещё полгода учиться…

– Значит свадьбу сыграем летом и тогда заберу тебя с собой окончательно. Ты согласна? Ты согласна стать моей женой?

Она тихо молвила:

– А ты этого ещё не понял?

– Конечно, понял! – сказал он, ещё крепче прижимая её к себе.

А утром, когда уже собирались идти к машине, телефонный аппарат разразился длинными трелями.

– Слушаю. Световитов! – ответил он привычно, так как обычно отвечал в кабинете, поскольку по домашнему телефону давно уже разговаривать приходилось очень редко.

– Андрей Фёдорович! Это Труворов. Хорошо, что тебя поймал. Тут дело такое нарисовалось. Тебе нужно срочно прибыть на беседу к генералу Рославлеву. Он ждёт сегодня в шестнадцать часов. Успеешь?

Световитов посмотрев на часы, сказал:

– Успею!

И поинтересовался:

– Причина вызова?

– Не по телефону, – ответил Труворов.

Световитов специально не плотно приложил трубку к уху, потому что заметил, что Людмилу насторожил междугородний звонок. Кто мог звонить? Мало ли что можно было подумать. Но звонили по службе, однако это не успокоило. Им предстояло расстаться уже сегодня, сейчас.

– Ну что ж… Мы всё решили. Отпуск в этом году летом. Попробую подгадать к окончанию института. Тогда и свадьба…

Глава вторая

Теремрин наблюдал за событиями минувшей зимы с удивлявшим его самого равнодушием. Он любил, и любовь ограждала его от будничной, как ему казалось, суеты. Его любовь к Татьяне разгорелась с такой неистовой силой, что уже всерьёз угрожала делам семейным.

Всю зиму они с Татьяной не сидели на месте. Несколько раз ездили в дом отдыха «Подмосковье», выбирались даже в Ленинград, в другие города, отчасти, по делам, поскольку Теремрин брал командировки от редакции пятитомника, но в большей степени потому, что хотелось побыть вместе и посмотреть что-то новое, оторваться от беспокойной Москвы.

В Дивеево они так и не съездили, решив, что туда лучше ехать в тёплое время года. Но в начале лета Татьяна была очень загружена работой – курсовые экзамены в академии! Решили, что отправятся в гости к Афанасию Петровичу во время отпуска, в августе. Даже примерно время наметили.

Но неожиданно позвонила Елизавета. Она сумела поймать Теремрина на службе, хотя сделать это было не совсем просто. Его позвали к телефону сразу после совещания, и он услышал взволнованный голос:

– Дмитрий Николаевич! Дедушка решился съездить в гости к Афанасию Петровичу Ивлеву в Дивеево! Очень ему хочется повидать однокашника…

Она замолчала, ожидая реакции. Конечно, без помощи Теремрина такая поездка была просто невозможна. Не тот уже возраст у старого кадета Порошина. Ещё до Москвы добраться, куда ни шло, а вот до Дивеева?!

Но какой же могла быть реакция у выпускника суворовского военного училища, у суворовца! Ведь суворовцы – наследники Российских кадет!

– Замечательно! – воскликнул Теремрин, даже не подумав в первую минуту о проблемах с Татьяной, которые непременно возникнут. – Просто замечательно. Я немедленно сообщу Афанасию Петровичу. Когда вы приедете?

– Вот думаем, – сказала Елизавета. – Когда, на ваш взгляд, удобнее?

– Чем быстрее, тем лучше, – решительно заявил Теремрин. – Нужно ехать в тёплое время, пока осенние дожди не зарядили. Там кое-где есть участки без асфальта.

Решили, что Елизавета с дедушкой выедут, как только билеты возьмут.

Эта новость обрадовала Теремрина. И вдруг как гром среди ясного неба: «Что скажу Татьяне? Как объясню свою поездку в Дивеево с Елизаветой? Конечно, можно рассказать обо всём откровенно, в том числе и о знакомстве с Елизаветой в Пятигорске, и об осенней поездке с ней к Афанасию Петровичу… Но такой рассказ может огорчить Татьяну. Вдруг да не поверит, что и само знакомство, да и поездка были совершенно безгрешны. Конечно, можно взять Татьяну с собой, во всяком случае, предложить поехать. А если откажется и обидится, подозревая, что отношения с Елизаветой не столь уж и безгрешны? Реакция совершенно непредсказуема».

Но размышлял так Теремрин недолго, потому что сработала давняя привычка скрывать от жены все свои знакомства, в том числе и самые безобидные. Он решил, что лучший выход – вообще ничего не говорить Татьяне. В конце концов, он действительно не имел в отношении Елизаветы никаких мятежных планов, а уж тем более в сложившихся обстоятельствах. В данный момент он считал главной задачей организовать встречу двух старых, заслуженных, замечательных людей, к тому же однокашников его деда. Теремрин представлял, сколько радости принесёт им такая встреча. Правда, мелькнула мысль о том, что и Татьяне поездка была бы очень интересна, но тут пришлось подумать об Елизавете, которой присутствие Татьяны могло создать некоторый дискомфорт.

У женщин своё отношение к этаким вопросам. Даже если мужчина совсем не интересует, им не хочется видеть его с другой женщиной, особенно, если отношения с той женщиной выходят за рамки обычных.

Теремрин помнил, что сказала ему Елизавета перед тем, как сесть в поезд, когда провожал её на Курском вокзале минувшей осенью: «Спасибо, что вы такой!»

Как он мог оценить эти слова? Не признание ли это в её особом к нему расположении, не признание ли в том, что, если бы он проявил настойчивость, она не стала противиться, хотя и не сочла бы себя безгрешной и внутренне осудила себя.

Как же он мог теперь взять в Дивеево Татьяну!? Нет, это в любом случае могло ранить Елизавету. И он решил просто-напросто не заводить с Татьяной разговоров о Дивеево. Ведь точной даты своей поездки они не наметили. Татьяна была в отпуске, а у Теремрина отпуск планировался на осень.

Он позвонил Афанасию Петровичу Ивлеву, обрадовал сообщением о том, что Порошин собирается к нему в гости. Ивлев подтвердил, что ждёт в любое время, но что, действительно, лучше приехать в августе. И жары уже нет сильной, а дороги ещё сухие. Ведь до его дома примерно с километр нужно ехать по разбитому просёлку. Случись сильный дождь, и придётся оставлять машину далеко от дома. А это небезопасно – «демократические ценности» уже обретали свою преступную силу.

И вот в середине августа Теремрин, в полной готовности к поездке, встретил Порошина и Елизавету на Курском вокзале. Они специально приехали утренним поездом, чтобы сразу отправиться в Дивеево.

Елизавета ступила на перрон, и у Теремрина на миг перехватило дыхание. Он подал ей руку, затем помог выйти из вагона Порошину. Остановились для приветствия, обнялись… Когда Теремрин прикоснулся к Елизавете, его пробила дрожь. Боже! Как она прекрасна!.. Это первая женщина, которая заставила в волнении забиться его с сердце с тех самых пор, как он отдался во власть искромётных отношений с Татьяной.

– Вы так похорошели! – не скрывая восторга, сказал он.

– Это она с поезда, – поспешил пояснить Порошин, хитровато щурясь. – А так и вообще глаз не оторвать! Эх, был бы моложе, да не был бы дедушкой! – прибавил он и тепло рассмеялся. – Конечно, в вагоне уж как прихорашивалась, как прихорашивалась! Есть для кого!

– Ну, дедушка! Ну, что ты! – смущённо заговорила Елизавета. – Ничего я не прихорашивалась…

В этот момент Теремрин порадовался, что не взял с собой Татьяну, хотя никаких мятежных планов у него не появилось. Порадовался, поскольку увидел, что Елизавета, конечно же, расположена общению с ним, пусть безгрешному, но такому всё же, при котором любая женщина была бы лишней.

Они прошли на привокзальную площадь. По дороге, в непрерывном потоке пассажиров, разговаривать трудно. Но вот, наконец, сели в машину, и отправились в путь. Порошин с любопытством смотрел по сторонам.

– Давненько я не был в Москве, – пояснил он своё любопытство.

– Знаете, сейчас уж не будем время терять – всё же путь дальний. А когда назад поедем, время, которое останется до отправления поезда, проведём с пользой. Повожу по Москве! – пообещал Теремрин.

Молодому читателю сейчас трудно представить себе Москву рубежа восьмидесятых и девяностых. Москва всё ещё оставалась светлым, добрым, радостным городом, несмотря на то, что уже коснулось её тлетворное и злобное дыхание Запада. Отчего же всё казалось светлее? Больше было отечественных автомобилей. Чёрные иномарки со зловещими «мордами лица», тяжёлые, угловатые, предназначенные не для городских улиц, а для бездорожья, встречались редко. Люди выглядели добрее, а одежды их проще и веселее, улицы, свободные от омерзительной грязи реклам, приветливее и краше. И хотя на лицах многих прохожих уже отражалась тревога, всё же надежда на что-то светлое впереди теплилась. Даже под давлением фактов никто не хотел верить в надвигавшуюся смуту, ещё никто не мог представить себе и в кошмарном сне то бандитское ожесточение, которое уже готовилось захлестнуть город через несколько лет, даже месяцев.

Через «Таганку» выехали на Горьковское шоссе, тогда ещё не представлявшее собою сплошную пробку из машин практически в любое время суток. По дороге особенно комментировать нечего – маршрут самый рядовой, достопримечательностей мало. Разве только военный городок дивизии имени Дзержинского, который начинался за городом и тянулся некоторое время вдоль шоссе.

Дивизия ещё носила имя Дзержинского, Горьковское шоссе ещё было Горьковским, поскольку город Горький продолжал оставаться Горьким.

– Что нового в Пятигорске? – поинтересовался Теремрин.

– Стоит Пятигорск! Что ему сделается? – сказал Порошин.

– Люблю я ваш город, очень люблю. Сколько лет подряд езжу в санаторий. И моря не нужно.

– Ты бы, Дмитрий, к нам в гости приезжал. Что ты всё в санаторий и санаторий. Режим, процедуры. Никакой свободы.

– Мне нравится, – возразил Теремрин. – Собственно, главное, что не стеснён там. Процедур немного беру. Самое важное для меня дело на отдыхе – терренкур. Ну а потом в гостях я как-то не привык отдыхать. Другое дело – Дивеево. Там никаких вариантов, поскольку нет ни гостиниц, ни санаториев. А потом, разве ж есть какие-то помехи видеться хоть каждый день? Вот в следующий раз приеду и займусь книгой ваших воспоминаний… Начали писать?

– С трудом заставляю, – пожаловалась Елизавета.

– Не писатель я, – сказал со вздохом Порошин. – Другой науке обучен с детства, да и совершенствовался не в литературе…

– А сколько интересного рассказать можете! – не сдавался Теремрин.

– Что верно, то верно, – согласился Порошин. – Так я и не отказываюсь. Просто даётся нелегко. Вот приедешь к нам в Пятигорск, поможешь. Может быть, и дело пойдёт быстрее. В этом году собираешься?

Теремрин ответил не сразу. В этом году он действительно собирался в Пятигорск, но собирался не один, а с Татьяной. И вдруг подумал, что не может он с нею ехать в этот город, никак не может.

Ответил неопределённо:

– Собираться собираюсь… Да вот только отпуск будет, скорее всего, где-то в октябре. Это связано со сдачей в производство очередного тома «Последних писем с фронта».

Он не слишком кривил душой, поскольку том действительно предстояло сдать до осени, с таким расчётом, чтобы он вышел к очередной годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции. Всё ещё работали «к празднику». Следующий том предстояло подготовить ко Дню Победы.

– Ну, осенью, так осенью, – сказал Порошин. – У нас осенью ещё лучше, чем летом.

– Уж это я изучил, – ответил Теремрин. – Не приходилось бывать только с января по апрель, причём ни разу. А во все остальные месяцы отдыхал. Даже в июле однажды… Жарко!.. Давно уж это было. Помню, когда возвращался, подъезжал к Москве в день закрытия Олимпиады… Даже видел в предвечернем небе салют вдали, в районе Лужников.

– А мишку? – спросила Елизавета.

– И мишку видел, – улыбнувшись, сказал Теремрин. – Правда, уже дома, по телевизору. От Люблино нельзя было рассмотреть. Далековато. Салют – другое дело. Он гремел и сверкал как раз тогда, когда поезд проходил через Люблино и Текстильщики. Помню, все прильнули к окнам… Я ехал один в купе… В любимом своем «СВ».

– Давно это было, – задумчиво повторил Порошин фразу Теремрина. – Впрочем, разве ж давно? Десяток лет… Кажется, что давно, потому что невероятно изменился мир. А мы вот с Афанасием Ивлевым не виделись действительно давно. Если взять кадетский корпус, то более семидесяти лет, а если короткие встречи в гражданскую войну, то чуть поменьше. Семь десятков лет! А ведь, словно вчера носил я кадетскую форму! Да, когда память сквозь годы возвращает нас к чему-то важному, всё стирается, что было между двумя точками – такими как учёба в корпусе и предстоящая сегодня встреча. Заметил, наверное?

– Заметил… как не заметить!? – сказал Теремрин. – Кстати, в начале восьмидесятых, так случилось, что три года подряд ездил, то в санаторий «Эшери», что под Сухуми, то в санаторий «Крым», то в Феодосийский. Приехал потом в Пятигорск, вышел на платформу – и словно не уезжал!

За разговорами незаметно добрались до Владимира.

– Ну а теперь можно через Горький, а можно – через Муром. Через Муром короче, но там понтонный мост работает, то в одну, то в другую сторону, – рассказал Теремрин. – Придётся ждать очереди.

– Через Муром лучше, – заметила Елизавета. – Дорога живописнее. Так, Дмитрий Николаевич?

– Если женщина просит, разве откажешь!? Поворачиваем на Муром! – решил Теремрин.

Уже свернув с Горьковского шоссе, сделали короткий привал, чтобы перекусить. И Теремрин взял с собой кое-что, да и у Елизаветы осталось что-то с дороги.

Съехали на просёлок, убегающий в молодой березняк. Выбрали полянку. Сочная зелень обступила со всех сторон. Пахло мхом, грибами… Чудный лесной воздух завораживал, но ещё более завораживало присутствие необыкновенно красивой женщины, которая была в самом расцвете сил, и не могла не волновать воображение такого мужчины, каким был наш герой. Впрочем, он любовался, потому что не мог не любоваться. И его восторг вовсе не означал, что меркнет его любовь к Татьяне. Никаких планов даже в самом зародыше не было у него в отношении Елизаветы.

Нашли небольшой взгорок, чтобы удобнее сидеть. Теремрин достал из багажника и расстелил плотное покрывало. Елизавета быстро разложила нехитрую снедь. Уселись вокруг этого импровизированного стола.

Теремрин смотрел на Елизавету и вспоминал приезд её минувшей осенью, вспоминал свой необыкновенно яркий сон, и её улыбку, которую увидел, когда открыл глаза, вспоминал свои волнения, минуты прощания на вокзале, вспоминал слова, сказанные ею, когда уже поезд отходил от перрона Курского вокзала. Он старался прогнать воспоминания, но они цепко держали его в своих тисках.

– Хороша природа Северного Кавказа, – сказал Порошин, задумчиво озирая лесную поляну – ельник, обступивший её с одной стороны, и молодой березняк – с другой. – Но разве сравнится с Подмосковьем – краем белоствольных берёз, зелёных дубрав, тихих речек, тихих и спокойных затонов!?

– Целиком с вами согласен. У села Спасского, где я проводил немало времени в детстве, существует даже второе название – «Тихие Затоны», – вставил Теремрин. – Это потому, что и в самом селе, и на его околице, да и чуть подальше, на заливных лугах, есть затоны, именно тихие затоны. Один – тот, что на околице, окружён болотами – не подойдёшь. А начало он берёт почти у самой дороги. Каменкой она называется. Там родник с крошечным озерком. Студёная вода и такая вкусная. Может быть, и целебная. Кто проверял?! К тому затону охотиться на уток ходили. Иногда бреднем карасей ловили. А вот другой затончик – тот, что в самом селе – совсем небольшим стал. Зарос тиной. Карасей – тьма. Но как выловишь?

– И вы охотились? – спросила Елизавета.

– Нет. Это кровожадное увлечение не по мне. Какое мы имеем право истреблять животный мир, окружающий нас?

– Правильно, – сказала Елизавета, и было видно, что ответ Теремрина пришёлся ей по душе. – Кстати, далеко небезопасно это увлечение.

– Действительно, так, – заметил Теремрин. – Неподалёку от тех мест, где я вырос, погиб на охоте председатель колхоза, знаменитый на всю округу. Герой Советского Союза! Войну прошёл командиром партизанского отряда. Сколько было критических моментов в жизни! Сколько раз жизнь висела на волоске! А тут ведь надо… Случилось это в начале пятидесятых. Представьте себе: начало весны, ещё кое-где лёд покрывал ложбинки, да овражки. Охотились, кажется, на лис. И вот, пробираясь мелколесьем, провалился он в какую-то яму. Лёд не выдержал. По пояс оказался в воде. Ну и крикнул сыну, чтоб тот подал руку. Рукой было не дотянуться. Велел протянуть ружьё. Сын впопыхах, протянул, не задумываясь, всё же отец по пояс в ледяной воде. Потащил… И тут ружьё дуплетом…

– Какой ужас! – воскликнула Елизавета. – Верно говорят: природа мстит за истребление живого мира.

– А сравнительно недавно, лет десять назад ещё одна беда произошла! – продолжал Теремрин. – Я как раз писал книгу о выдающемся военном хирурге. Так вот где-то уже поздней осенью звоню ему, чтобы договориться об очередной встрече. А он в ответ: «Извини, Дима, сегодня не могу. Я сына потерял». Признаться, сразу не понял, как это потерял, ну, может, где-то задержался, не позвонил вовремя. И лишь через пару дней, когда снова связался со своим героем по телефону, узнал, что сын его погиб на охоте. Я был потрясён. Такой замечательный парень! Мой сверстник. Майор. В то время и я был майором. Но он уже и кандидатскую диссертацию защитил, и стал Лауреатом Премии Ленинского Комсомола. Я даже очерк писал о нём. И мы очень подружились. Такой замечательный человек, – повторил Теремрин. – Умница.

– Тоже врач? – спросил Порошин.

– Нет. Он по другой части. И лауреатом стал по какой-то закрытой теме.

– Как же это?! – сказала Елизавета.

– А вот как!.. Уже значительно позже рассказал мне убитый горем хирург, что случилось. Поехал сын его с компанией на открытие охоты куда-то на Волгу, кажется, под Астрахань. Сам хирург в тот раз не смог поехать, и потом корил себя, что не отпросился. Охотились на островах. Народ дисциплинированный – закончив охоту, ружья разрядили, проверили, разобрали и упаковали в чехлы. Всё-таки дорога предстояла по воде. Но когда вышли на берег, лодки не оказалось. Видно, не там вышли. Как вызвать? Снова зарядили ружья, стали стрелять. Ну и лодка тут же появилась. Была она неподалёку. Уже стемнело. Стали в спешке садиться в лодку. И вот тут у охотника, который неосторожно ступил в лодку перед сыном моего героя, ружьё сорвалось с плеча и дуплетом в живот…

– Наверное, переживал отец, – с пониманием сказала Елизавета.

– Да, такого сына потерять, – со вздохом сказал Теремрин.

– Любого сына потерять.., – начала Елизавета.

– Извините, Лизонька! – поспешно вставил Теремрин.

– Нет-нет, ничего…

– Зря мы эту тему затеяли, – виновато сказал Теремрин. – Не подумал я.

– Может и не зря, – возразил Порошин. – Об этом не только говорить – об этом писать надо. В колокола бить! Ведь убийства запрещены Создателем в любом виде и в любой форме. И в древнейшие времена запрет распространялся на всю живность. Известна ведь заповедь «Не убий!». Но потом Моисей допустил убийства животных… А слабину только дай! Результат известен. Вот и закончилось всё убийством людей… Кстати, ныне всем известно, сколь вредно есть трупы убиенных животных, ведь это привносит в организм человека большой объём негативной информации. Известно, что мясоеды обычно более злые и жестокие люди. Это, конечно, не всегда, но достаточно часто.

Теремрину стало неловко за свои бутерброды с колбасой, которые взял в дорогу. Порошин перехватил его взгляд и улыбнулся:

– Не всё сразу. Не пытайтесь немедля от всего отказаться. Отказываться постепенно необходимо. Посмотрите на меня! Внучка не даст солгать – как прекратил есть мясо, так и помолодел… И жив, здоров, хотя выпала мне судьба нелёгкая… В «Евангелие от Ессеев» говорится: «Бог дал через Моисея десять заповедей вашим прадедам. «Эти заповеди тяжелы», – сказали они и не смогли сдержать их. Когда он увидел это, он исполнился жалостью к своему народу и дал им десять раз по десять заповедей… И сказал он Господу: «Позволь мне, Господи, дать им другие законы… Если они не могут быть с тобой, Господи, пусть же не будут они против тебя, чтобы могли они поддержать себя, и когда время придёт, и созреют они для слов твоих, раскрой для них свои законы». И с этой целью разбил Моисей два куска камня, на которых были начертаны десять заповедей и вместо них дал десять раз по десять. Из этих десять раз по десять книжники и фарисеи сделали сто раз по десять заповедей. И они возложили невыносимую ношу на плечи людей, такую, какую они сами не в силах вынести. Ибо чем ближе заповеди к Богу, тем меньше их нужно людям. И чем дальше они от Бога, тем больше их нужно… Потому законы фарисеев и книжников неисчислимы, законов Сына Человеческого семь, ангелов – три, Бога – один!»

– Дедушка, – воспользовавшись паузой, сказала Елизавета. – Но я не знаю такого Евангелие… Как ты сказал? От Ессеев?

– Они выведены в апокриф, – пояснил Порошин. – Тем не менее, впервые увидели свет в тысяча девятьсот двадцать восьмом году не без содействия писателя Ромена Роллана, вдохновившегося ими.

– Но ведь церковь запрещает читать апокрифы, – снова сказала Елизавета.

– Держать и не пущать! – с усмешкой воскликнул Порошин. – А почему? Почему они скрыты? Ты, внученька, скажи, одобряешь ли убийство живых тварей – неважно каких, любых?

– Нет, конечно, нет…

– Но официальная церковь против этого, по крайней мере, не возражает. А в «Евангелие от Ессеев» говорится: «Бог заповедал нашим предкам: «Не убий». Но сердца их ожесточились, и они стали убивать. Я уже говорил, что тогда Моисей решил: они не должны, по крайней мере, убивать людей, и дозволил им убивать зверей. И тогда сердца предков ожесточились ещё больше, и стали они убивать людей, равно как и зверей».

Он сделал паузу, но, не услышав возражений, продолжил:

– И вот что сказал тогда Христос: «Но я говорю вам: не убивайте ни людей, ни зверей, ни то, что станет пищей вашей. Ибо если принимаете живую пищу, она наполняет вас жизнью, но, если вы убиваете свою пищу, мёртвая пища убьёт также и вас. Ибо жизнь происходит только от жизни, а от смерти всегда происходит смерть. Ибо всё, что убивает вашу пищу, также убивает и ваши тела, убивает также и ваши души. И тела ваши становятся тем, что есть пища ваша, равно как дух ваш становится тем, что есть мысли ваши… Итак, всегда принимайте пищу со стола Бога: плоды деревьев, злаки и травы полей, молоко зверей и мёд пчёл. Ибо всё, что сверх этого – от сатаны и ведёт путём грехов и болезней к смерти. Пища же, которую вы принимаете с изобильного стола Бога, даёт силу и молодость вашему телу, и вы никогда не увидите болезни… Ибо истинно говорю вам, Бог живых более богат, чем все богатые на Земле, и стол его изобильный богаче, чем самый изобильный стол на пиршестве всех богачей Земли. Ешьте, потому, всю свою жизнь со стола нашей Матери Земной». А вот и о модном ныне раздельном питании: «Не смешивайте вещи друг с другом, чтобы кишечник ваш не уподоблялся болоту со зловонными парами. Ибо истинно говорю вам – это отвратительно в глазах Господа».

– И вы это всё помните наизусть? – удивился Теремрин.

– Что же здесь удивительного. Такова моя профессия. Навыки остались. Кстати, а меня удивляет способность на ходу складывать рифмы. Этого я не умею… Хотите притчу на ту же тему?

– Конечно…

– Говорит Господь: «И не будьте как жадный слуга, который всегда съедал за столом своего хозяина порции других. И он всё поглощал сам, и смешивал все блюда вместе в обжорстве своём. Увидев это, хозяин его разгневался и прогнал из-за стола. И когда все закончили свою трапезу, он смешал всё, что осталось на столе, и, позвав жадного слугу, сказал ему: «Возьми и съешь это вместе со свиньями, ибо место твоё среди них, а не за моим столом». И далее вывод: «Потому будьте осмотрительны и не оскверняйте храмов ваших тел различного рода мерзостями. Довольствуйтесь двумя или тремя видами пищи, которые вы всегда найдёте на столе вашей Матери Земной. И не желайте поглощения всего, что вы видите вокруг себя. Ибо истинно говорю вам, если вы будете смешивать в вашем теле все виды пищи, покой тела прекратится, и бесконечная война разразится в вашем теле. И оно будет уничтожено подобно тому, как дома и царства, разделённые друг против друга, творят свою собственную погибель. Ибо ваш Бог – это Бог мира и не потворствует разъединению. Потому не вызывайте гнев Бога против себя, чтобы не выгнал он вас из-за своего стола и чтобы не были вы вынуждены идти к столу сатаны, где огонь грехов и смерти разрушит ваше тело. И когда едите, не наедайтесь досыта. Избегайте соблазнов сатаны и слушайте голос ангелов Бога…»

– Поразительно… И то поразительно, что вы читаете, словно по книге, а ещё более поразительно то, что читаете, с восхищением сказал Теремрин.

– Повторяю: это уже при Советской власти я стал военным педагогом, а до революции, как тебе известно, служил в Регистрационном бюро Генерального Штаба. А запомнить пришлось, потому что эту книгу мне дали ненадолго, только почитать, и больше я уже её не видел. Теперь-то, наверное, издадут, а, может быть, даже издали. Но раньше, конечно, не могли.

Елизавета слушала молча. Думала о своём…

Теремрин досадовал на себя: нужно же было завести разговор об охоте… Сам он не был охотником. И не любил это кровожадное занятие. Но, с другой стороны, если бы не завёл такой разговор, не услышал бы столь поразившие его вещи.

Елизавета, между тем, прогнала грустные мысли и спросила:

– Что замолчали, Дмитрий Николаевич?

– Ехать пора, – вместо ответа сказал Теремрин. – Красиво здесь… Но нас ждут места, ещё более прекрасные. А самое главное, ждёт не дождётся Афанасий Петрович.

Они быстро убрали за собой, сложили мусор в пакеты, чтобы выбросить где-то по пути, когда встретится свалка.

И снова побежала под колёса лента дороги. Движение было небольшое, машины встречались редко, да и то, в основном, грузовые. Иногда попадались небольшие селения. Там шла своя, размеренная, спокойная жизнь. Цивилизация уже коснулась деревни – на крышах телеантенны, возле домов – легковушки, сплошь в ту пору отечественные. В основном, «Запорожцы», «Жигули», «Москвичи». Но попадались и «Волги».

Встреча Ивлева и Порошина была яркой, удивительной… Теремрину приходилось участвовать во встречах выпускников. Но он окончил суворовское военное училище два с половиной десятка лет назад. А Ивлев и Порошин вышли из кадетского корпуса… Подумать только! Целая человеческая жизнь укладывалась в этот срок – причём, жизнь от рождения и до последней черты. А они ещё выглядели бодрыми и отличались завидной памятью. Старая закалка!

Глядя на них, Теремрин думал о своём деде. Вот бы повидать его! Мало того, что вырос без мамы, так ещё и без дедушки. И вдруг… Оказалось, что дед его жив и здоров. И не только в здравии, но и в ясном уме, наверное, как Ивлев и Порошин. Правда, его деду всю жизнь пришлось провести на чужбине…

Для того, чтобы рассказать о встрече Ивлева и Порошина, нужно, пожалуй, писать целую книгу… Сумбур приезда, обильное деревенское застолье, натуральное, здоровое и удивительно вкусное угощение. Конечно, и тосты, самые проникновения, и немножко выпивки… Правда, пили настойки, приготовленные Ивлевым. А разговоры! Могли, наверное, проговорить всю ночь. Но с дороги не худо и отдохнуть. Уже за полночь Ивлев, видя, что и его однокашник, и Елизавета клюют носом, предложил устраиваться на ночлег.

Теремрин насторожился, но виду не подал, что его интересуют планы хозяина. Конечно, ситуация складывалась не так, как осенью. Елизавета была с дедушкой. Да, собственно, Теремрин и не стремился остаться с нею вдвоём. Напротив, он даже опасался этого. Вдруг да разместят так, как в прошлый раз?! Но опасения оказались напрасными. Ивлев помнил свой ноябрьский приезд в дом отдыха, помнил Татьяну.

– Ну что, есть у нас тут очень удобный домик, по соседству. Он как раз опять пустует. Лизонька, внученька, не отправиться ли вам туда с дедушкой?

– Да, да, конечно! – воскликнула Елизавета, и Теремрину показалось, что в голосе прозвучали нотки облегчения.

Ему подумалось, что и она с некоторым волнением ждала этого момента. Как бы закончилась вторая такая ночь?

– Ну а тебе, Дмитрий Николаевич, выделяем другой дом – он не достроен, но необходимые удобства там созданы.

– Благодарю вас, Афанасий Петрович, но, если можно, если вас это не обидит, я бы хотел по-походному, в машине устроиться. Вспомнить, так сказать, детство.

– Да ведь машины ныне к этому не приспособлены?!

– У меня в багажнике прекрасный надувной матрац и всё необходимое. Так что я буду почти на природе…

Он проводил Порошина и Елизавету в домик, вернулся во дворик, пощёлкал обычным деревенским рукомойником, вытерся принесённым Ивлевым полотенцем и, пожелав хозяину спокойной ночи, пошёл к своей машине.

Хотелось побыть наедине со своими мыслями. Весь вечер вспоминали о прошлом, а прошлое – это ведь и история, и политика. Но у Теремрина было совсем иное настроение. Как же могло не откликнуться сердце поэта на то, чем жил он весь этот летний день.

Он вышел в ночь…

Высоко в небесной бесконечности сияла Луна, светился Южный Крест, мерцал ковш Большой Медведицы. И сами собою стали рождаться строки:

Я вышел в ночь. Луна сияла…

Светился яркий Южный Крест,

Путь Млечный мягко пеленала

Вуаль минувших тысяч лет…

Что перед ними все волненья?

Ведь наша жизнь – один лишь миг,

Одно лишь тайное мгновенье,

Неясное для нас самих!

Всё движется: плывут Созвездья,

Куда-то вдаль грядущих лет,

Над сказочной Земною твердью

Свой разливая мягкий свет.

А я в сей жизни путник странный –

Куда спешу, к чему стремлюсь?

О, как понять Мир Богом данный?

Пытаюсь! Мучаюсь! Дивлюсь!

Кто я среди веков бессчётных,

Небес таинственных глубин?

На сердце грустно отчего-то,

Не оттого ли, что один –

Один гляжу я дивной ночью,

На сказочный Небесный свод,

И душу рвёт тоска мне в клочья,

Который день, который год!

В мерцанье звёзд и в дымке вечной

Плывёт манящий Млечный Путь,

А звёзд уж догорают свечки…

Рассвет. А мне всё не уснуть!

Не потому ль, что незаметно

Земная твердь меняет вид,

Не потому ли, что с Рассветом

Приходят мысли о Любви!

Любовь! В прекрасном этом слове

Судьба миров заключена!

Любовь! В Божественном покрове

Всегда нуждается она!

О, как она хрупка, ранима,

Как бескорыстна и чиста!

Она приходит к нам незримо,

Как лучезарная мечта!

Я знаю, волею Небесной,

Соединяются сердца,

Чтоб проза превращалась в песню

Под сенью Божьего венца!

Теремрин подошёл к машине, открыл дверцу и достал блокнотик. При тусклом салонном свете стал записывать то, что родилось в эту чудную ночь. Писал, почти без правки, писал, не слыша ничего вокруг. Дверца не была закрыта, и он неожиданно почувствовал, как кто-то мягко и осторожно коснулся его плеча. Обернулся. Возле машины стояла Елизавета.

Он растерянно смотрел на неё, но в темноте было не разглядеть выражения лица. Она пришла, она не выдержала… Что-то будет…

Глава третья

Пока Теремрин размышлял, чем вызван ночной визит Елизаветы, и как на него реагировать, Световитов действовал совершенно целеустремлённо. Он рвался в Калинин, рвался, чтобы решить, наконец, свой семейный вопрос. Зима была трудная, долгая, работы – невпроворот. С Людмилой периодически созванивались. На письма ни ей, ни ему времени не хватало – у неё выпускные экзамены на носу, у него – поступление в Военную академию Генерального штаба. Именно направлением на эту высшую по своему рангу учёбу был вызван неожиданный звонок Труворова в тот самый день, когда Световитов собирался ехать в Старицу, чтобы сделать предложение.

Он обещал приехать за Людмилой летом. И вот лето наступило, и отпуск то было предложено ему отгулять до поступления в академию, а потому он выбрал время завершения государственных экзаменов и выпуска Людмилы из института.

Он ехал с твёрдым намерением сделать предложение и сыграть свадьбу, причём подгадал так, чтобы оказаться в Калинине не за день до предпоследнего экзамена, не накануне, а именно в день, когда Людмила должна была находиться в институте.

Вот уже позади ровный как стрела участок дороги сразу за Московским морем, вот уже промелькнул поворот на Завидово и ещё через некоторое время показался справа комбинат Искусственных кож, а впереди открылась площадь Московской заставы, носящая теперь имя Гагарина.

Световитов ехал в военной форме, специально в форме, потому что на дорогах при нарастающем беспределе всё же было спокойно именно при погонах, которые несколько дисциплинировали сотрудников ГАИ. Случалось так, что сотрудник уже выходил на дорогу, чтобы остановить машину, но, завидев за рулём военного, терял интерес, ведь офицеры от штрафов освобождались, а какой интерес писульки писать, дабы непосредственное начальство рассмотрело вопрос о наложении дисциплинарного взыскания…

Вот и улица Советская. Площадь перед зданием областного комитета партии, затем площадь Ленина, и наконец, после перекрёстка и ещё одного небольшого квартала, справа потянулся Горсад, а слева открылось здание Драмтеатра. Машину Световитов оставил в переулке, взял с сиденья купленный по дороге букет цветов и направился к зданию института. Перед зданием – зелёный оазис, на скамейках студенты. Световитов мельком взглянул, но знакомых лиц на лавочках не заметил.

Вестибюль порадовал прохладой. Узнав, где находится аудитория, в которой сдаёт экзамен группа Людмилы, поднялся на второй этаж и ступил в коридор, кажущийся после яркого солнечного света, заливавшего улицу, даже немного тёмным, во всяком случае группы студентов, стоявших и сидевших перед аудиториями, просматривались недостаточно отчётливо. Его узнали раньше, чем узнал он.

– Ой, девчонки, никак Андрей Фёдрыч! – услышал он возглас Людмилиной подруги Ирины. – Идите к нам, идите сюда, – а когда подошёл, пояснила: – Людмилка как раз сдаёт… Уже скоро должна выйти. Вы как чувствовали…

– Точно! – весело сказал Световитов, приветствуя подруг Людмилы. – Конечно, чувствовал. Вот и приехал…

Не успел договорить, как дверь в аудитория отворилась, причём так, что он оказался за этой дверью и ступившая в коридор Людмила не сразу увидела его. Она радостно воскликнула:

– Ой, девчонки! Сдала! – и, подняв высоко зачётку, прибавила: – Отлично! – и тут же наморщила лоб, обратив внимание на то, что подруги смотрели на неё как-то заговорщицки. – Что такое? Что-то случилось?

– А вот что! – сказал Световитов, – делая шаг к ней и протягивая букет, который, казалось, осветил полутёмный коридор.

Людмила обернулась, и добавила этого солнечного света своим лучистым взглядом, своим просиявшим от радости лицом.

А Световитов сказал, обращаясь ко всем:

– Ну что, девчонки, Людмилу я забираю, но всех жду на свадьбу, о дне которой заранее извещу.

Кто-то крикнул ура, кто-то по-детски запрыгал от радости, но Световитов успел заметить, что радость эту выразили не все подруги, кто-то даже нахмурился. Ну что ж, выйти замуж сразу по выпуску из института не просто за военного, а без пяти минут генерала – это то же самое, что попасть из пистолета в луну. Теоретически возможно, если пистолет будет сверхдальнобойным, практически… Практически всё-таки нет… Но вряд ли это понимала сама Людмила, а вот кто-то из её недоброжелательниц, кои, увы, всегда встречаются в женских коллективах, понимал.

Световитов обнял Людмилу за талию, но она поспешно убрала его руку, стыдливо проговорив:

– Институт же. Все смотрят…

Он тихо рассмеялся и сказал:

– Ну так идём же. Я так соскучился…

Они сразу помчались в Мигалово. Заезжать в магазины нужды не было, всё продовольствие, которое могло быть в них, волею горбимочевцев и прочих холуёв Запада, давно переправила их в Европу и за океан, где всё балансировало на грани кризиса и развала. В Москве всё-таки что-то ещё оставалось, и Световитов купил всё необходимое. Он действительно очень соскучился и ресторан, и прогулки – всё оставил на потом, на после того, как…

В квартире первым делом открыли все окна. С января никто не был в ней.

– Ой, пыли то сколько! – воскликнула Людмила. – Надо протереть!

Она словно искала что-то такое, что позволило бы оттянуть неминуемое, уже желаемое ею, но немного пугающее, тем более не было спасительной для неё ночной тьмы.

– Потом, всё потом, – сказал Световитов.

Он обнял её, остановившуюся у кухонного окна, подхватил на руки и понёс в комнату, где положил на диван-кровать. Всё было аккуратно застелено ещё в то январское утро, когда Световитов получил неожиданный вызов в Москву.

Он отбросил в сторону одеяло.

Лето – не зима, защитных предметов на женских прелестях вполовину, если не более, меньше. Кокетливая блузка отлетела в сторону обнажив то, что прежде было знакомо лишь его рукам и скрыто от глаз ночным мраком. Уже входило в летнюю моду освобождение всех прелестей без стесняющих «намордников». Людмила скрестила руку, чтобы скрыть то, что ему предстояло воочию лицезреть впервые.

Но в следующую минуту ей уже не хватило рук, потому что вслед за блузкой Световитов освободил её от приталенной юбки, и надо было прикрывать белоснежную ажурную полоску с яркой капелькой вышитой божьей коровки на ней.

– Ну-у, божья коровка нам будет мешать, – шепнул Световитов и стремительно убрал со своего пути и эту преграду.

Он никогда ещё не раздевал её при дневном свете, и она вся сжалась, стараясь скрыть то, что скрыть уже было невозможно. Мишель Монтень в своё время писал: «Почему женщины скрывают до самых пят те прелести, которые каждая хотела бы показать и которые каждый желал бы увидеть? Почему под столькими покровами… таят они те части своего тела, которые главным образом и являются предметом наших желаний, а следовательно, и их собственных? Для чего… если не для того, чтобы дразнить наши вожделения и, отдаляя нас от себя, привлекать к себе?»

Впрочем, Людмила делала это не ради чего-то, она делала инстинктивно, потому что ещё не привыкла, потому что ещё не поняла всего, что необходимо понять, вступая во взрослую женскую жизнь, а Световитов уже прошёл то немногое, что позволила ему пройти служба, отнимающая большую часть суток и дававшая некоторую свободу разве что во время отпусков. Ну а выходные – о выходных в ту пору нередко шутили, когда в стране были установлены два дня выходных в неделю, что у офицеров давным-давно уже два выходных – один в летний, и один в зимний период. Имелись в виду периоды обучения, ибо в войсках боевая подготовка именно на два таких периода и делится.

Ещё мгновение и Световитов достиг цели, погрузившись в блаженство. Она лихорадочно вцепилась в его плечи, она приняла в себя весь жар его существа, растворив в себе и растворившись в нём без остатка.

Её восхитительные волосы разметались по подушке, её глаза засияли счастьем, её губы раскрылись для горячего поцелуя, её ещё по девичьи упругие холмики впились в его грудь, приводя в ещё больший восторг.

Люди выбирают для подобных волшебных слияний мужского и женского начал ночь. Выбор вынужденный, хотя лучшее время для свершения того, что заключено в известной всем канонической фразе «плодитесь и размножайтесь», именно день, солнечный день, ибо Солнце, как Светило Бога, осеняет своей живительной энергией свершаемое во имя продолжения жизни на земле.

Но люди вынуждены выбирать, в силу традиций, в силу общественного устройства бытия человечества именно ночь. В этом смысле любовники, зачастую оказываются в положении более благоприятном, ведь им посвятить ночь своим деяниям гораздо сложнее.

Но нашу героиню пугал именно день, поскольку не прошло ещё её стеснение и она стыдилась взглядов своего любимого, а ему хотелось смотреть на неё, смотреть бесконечно и восторженно на всё то, что открылось взгляду именно этим первым их днём, хотя позади уже несколько памятных ночей.

Они не разжимали объятий до самого вечера, и его ненасытность была для неё удивительной, ибо она ещё не понимала, что всё это можно повторять снова и снова до тех пор, пока у мужчины остаются силы для повторений. Не знала она и того, что при новых и новых повторениях резко возрастает возможность молодого, здорового, женского организма, ожидающего помимо воли своей хозяйки того важного, для чего он предназначен в самую первую очередь, исполнить канонический завет «плодитесь и размножайтесь», поскольку предосторожности эти по ряду совсем ещё непонятных ей и тем более Световитову причин становятся всё менее эффективными.

Наконец, он решил, что нужно что-то оставить и на ночь, обещающую быть ещё более волнующей, поскольку сгинут во мраке остатки стыдливости его всё более и более раскрывающейся для волшебных деяний студентки.

Она же, внимательно посмотрев на него и оценив твёрдость, решила повиноваться его воли, ведь что делать, надо привыкать. Прекрасно поняла, что Световитов станет не просто мужем, что он станет командиром и дома тоже. Он просто не мыслит иного, как профессионал. Что ж, ещё можно было и отказаться, но никакого желания отказываться не возникло.

Сказала лишь с улыбкой:

– Хитренький. Я ж не смогу при тебе заниматься, – и тут же поправилась. – Нет, не так. Ты не сможешь смотреть, как я занимаюсь и занятия прервёшь…

Он оценил, что она стала уже шутить на ту тему, которую избегала в разговорах, что уже радовало, и он успокоил:

– У меня есть ещё дела в Калинине. И в штаб дивизии съезжу, и полк навещу. Да и квартиру, наконец, сдам. Зимой не успел из-за срочного вызова.

Так и решили, что она не поедет домой в Старицу, как это делала между уже прошедшими экзаменами, а останется у него. У него дома. Как-то ново и странно ей было привыкать к тому, что у неё теперь скоро будет другой дом – дом мужа, её дом.

Так прошло несколько дней. И вот Людмила отправилась на последний экзамен. Всё… Билет, ответ и… институт позади. Конечно, ещё придётся туда прийти за документами, ещё будет выпускной, но учёба оканчивалась. И на этот завершающий учёбу экзамен Световитов отвёз её ранним утром столь же солнечного и ясного дня. Погода установилась по-настоящему летняя, и установилась надолго.

Договорились, что встретит её ровно в полдень. И она успела сдать экзамен и получить отличную оценку – училась Людмила примерно.

Ну что же, пора было ехать в Старицу, тем более экзамен был в субботу. В самый раз… Но именно по причине того, что была суббота, подруги её решили собраться на вечеринку у Алки, родители которой отправились на дачу, на выходные.

– Давай сходим… Тебя Алка тоже пригласила – сказала Ирина, предварительно рассказав о задумке подруг.

– Это что же, прямо сегодня? – уточнил он и сказал, – Ну тогда едем скорее, мне нужно ещё переодеться, а я даже не знаю, что у меня есть из одежды. Не идти же в форме. Вот уж тут совсем не к месту.

Разобрал одежду, привезённую из ГСВГ и так ещё и ненадёванную, выбрал более или менее подходящий наряд, но она сказала, что брюки надо бы погладить.

Разложила гладильную доску, включила утюг… Уж что-то, а всё необходимое для приведения в порядок военной формы, которая на нём всегда сидела ладно, у него в холостяцкой квартире было.

На то, как она управляется с утюгом, как отглаживает брюки, смотрел с удовольствием, но ещё с большим удовольствием наблюдал, как при каждом движении слегка поднимается её короткий домашний халатик. Наконец, не выдержал, встал, выключил утюг и отнёс её, отчего-то сразу залившуюся смехом, на диван-кровать. Она попыталась снова закрыть от его глаз всё, что до сих пор стыдилась демонстрировать открыто и спокойно, но вскоре поняла, что это бесполезно и прижалась к нему, чтобы хотя бы таким способом сократить сектор его обзора.

В эти минуты Световитов почувствовал, что и она уже в большей степени начала ощущать радость и удовольствие от каждого нового его объятия, каждого прикосновения, каждого проникновения во всё её постепенно воспламеняющееся существо.

– Ну может быть всё-таки хватит, – наконец, взмолилась она с некоторой правда, робостью. – К Алке же опоздаем.

И вот тут одна лишь его фраза могла свершить переворот в их судьбе. Он сказал совершенно серьёзно:

– А может ну её, эту вечеринку. Нам ведь и так хорошо, вдвоём. Тем более завтра поездка к твоим…

Он предложил, но не настаивал, поскольку прекрасно понимал то, что она тут же и выразила словами:

– Ну я же теперь всегда буду с тобой, а девчонок… Девчонок то больше не увижу. Увезешь меня в Краснодар…

– Не совсем в Краснодар, не совсем. Я тебе не сказал ещё кое-что. Сразу после отпуска поступаю в Академию Генерального штаба, так что увезу в Москву и будем жить в Москве, до самого окончания учёбы, – уже завершая это своё сообщение, он снова опрокинул её на спину и снова окунулся в необыкновенное действо, которое может быть поистине волшебным, когда соединяются любящие существа.

– В Москву?! – с придыханием спросила она. – Не может быть.

– Тем не менее это всё так, хотя потом уж куда распределят! Ну и ещё одна новость – направлено представление на генеральское звание… Но это информация только для тебя. Вот будет приказ, тогда…

– И всё-таки сходим на прощальный вечер?

– Ну что ж, прощальный так прощальный! – воскликнул он, отпуская её из объятий и не ведая, какой смысл скрыло Провидение в этой фразе.

Они немного запоздали. Всё уже собрались, и ждали только их. Тут же усадили за стол, тут же попытались предложить штрафную, но Световитов сразу сказал, что за рулём и потом без уговоров, то есть без вариантов…

Все выпили за выпуск, и он снова заметил, что Людмила очень любит шампанское. К остальным винам весьма равнодушна. Но шампанского оказалось много, да и они с Людмилой по дороге прихватили пару бутылок. Мальчишек было раз два и обчёлся, а потому крепких напитков на столе не наблюдалось.

Кто-то стал вспоминать о том, как пришли в институт, сколько человек сошло с дистанции, вспомнили всё того же Женьку Красева, причём снова вспомнила Алка, а потом вдруг, посмотрев на часы, заговорщицки сказала.

– Я приготовила сюрприз… особенно для тебя, Людмилка…

Потом уже Световитов понял, что всё было подстроено, потому что буквально через минуту в дверь позвонили, Алка побежала открывать и тут же появилась в комнате вместе с долговязым худощавым парнем. Это вызвало бурную реакцию, девчонки бросились к парню, восклицая: «Жека, Жека!». И вместе со всеми поспешила к двери и Людмила, что немного не понравилось Световитову, но он не подал виду, подумав, ну что ж, студенческую среду ему, прошедшему два училища и давно позабывшему как это учиться в одном коллективе с девушками, понять сложно.

Но в следующий момент он увидел, как этот самый Жека вырвал из всей стайки студенток именно Людмилу и закружил по комнате, поцеловав в щеку, причём весьма близко к губам. Людмила при этом вырвалась, но что случилось, то случилось. Она тут же села рядом и стала что-то пояснять об этом самом Жеке, о том, как он учился, как старался помогать своим сокурсницам, потому что кроме него были в группе одни девчонки.

Световитов слушал, не проронив ни слова. Впервые мелькнуло в голове, а в свою ли среду он окунается, ведь говорят же: «не в свои сани не садись», но тут же и успокоил себя тем, что вырывает Людмилу из этой среды и вырывает окончательно.

Между тем, выпили за группу, за дружбу, и Световитов заметил, как Алка стала что-то пояснять этому Жеке, при этом бросая взгляды на них с Людмилой. А потом она вдруг подошла к магнитофону и сказала громко, стараясь перекричать всех:

– А теперь танцы, – и нажала клавишу.

Полилась медленная музыка. Световитов не собирался танцевать, а Жека тут же вскочил, обогнул стол и склонившись к Людмиле, сказал:

– Разреши последний танец, на память. Ведь я слышал, замуж выходишь.

Людмила растерялась, вопросительно посмотрела на Световитова, ведь вопрос то по этикету должен быть задан ему.

Световитов был в некотором замешательстве, но запретить танцевать посчитал невозможным, хотя первым желанием было сказать, мол, всё, нам пора, поскольку сегодня должны быть в Старице. Но тогда бы он выглядел ревнивцем, а это уже ни в какие рамки не лезло.

Он промолчал, и Людмила в ответ на новую жалостливую просьбу Жеки, сказала сама:

– Я только один разочек, ведь ты же не хочешь танцевать…

Он молча кивнул.

В сторону танцующих старался не смотреть. Сидел в одиночестве, потому что танцевать вышли все, и осталась возле магнитофона лишь сама хозяйка, внимательно наблюдавшая за ним.

Танцы в квартире, на небольшом пятачке, конечно, своеобразны. Собственно, это были не танцы, а стояния на месте, ведь недаром есть что-то наподобие поговорки: «танцы-обжиманцы»

Жека крепко прижимал Людмилу, почти касаясь своими губами её щеки, он что-то говорил, и она слегка раскраснелась от этого. Наблюдать за этим было неприятно, но и прекратить танцы он не мог. Опять-таки успокаивал себя тем, что так уж теперь принято у молодёжи, по той причине, что никто танцевать не умеет ни вальса, ни танго, а способны лишь по-идиотски скакать, кривляясь каждый по-своему, ну да ещё стоять, крепко обнявшись и переминаясь с ноги на ногу.

Он так не танцевал. Он красиво водил по залу партнёршу, делая хорошо отработанные па, и многие поражались его умению танцевать. Но здесь и шагу ступить негде.

Алка, между тем, протиснулась к нему и сказала:

– Да не переживайте вы так. У них всё давно в прошлом. Это же просто прощание навсегда…

«Что давно в прошлом?» – хотел спросить он, но не спросил, поскольку твёрдо знал, что ничего уж такого в прошлом быть не могло.

Не спросил, промолчал. Алла что-то снова заговорила, но в этот момент Световитов бросил взгляд на Людмилу и отчётливо увидел, как Жека поцеловал её в щёку. То, как Людмила отстранилась, как буквально оттолкнула его, он уже не увидел, потому что встал, благо усадили их за стол со стороны входа и до двери было всего два шага.

Алке сказал:

– У меня в машине хорошие записи. Сейчас принесу. Станцуем с вами…

Алла вся вспыхнула, проводила до двери, но Световитов сразу сказал, что его сопровождать до машину не нужно, и она осталась в квартире, хотя пойти с ним явно имела намерение.

Он сбежал вниз по лестнице, сел за руль, стараясь унять волнение, и лишь несколько успокоившись, запустил двигатель.

Аккуратно выехал со двора на набережную – квартира Аллы была в заволжском районе Калинина почти у самого офицерского общежития, повернул к мосту и скоро уже мчался в сторону Мигалова. Лихорадочно перебирал в памяти, кто же остался у него в Калинине из знакомых женщин. Никого. Слишком много прошло времени, слишком много. А в недолгий недавний период так ни с кем и не познакомился, потому что встретил Людмилу. Готов был даже рискнуть – поехать в дом, где была квартира мамы и её мужа, ведь там этажом ниже жила Танечка, с которой он сиживал вечерами в скверике у Речного вокзала. Но это было ещё до поступления в суворовское училище, в восьмом классе. Где она теперь?

Желание оказаться рядом с какой-то женщиной не удивительно. Вспомните хороший советский фильм «Трижды о любви». Предельно точно там показано состояние главного героя, который был влюблён в женщину, с которой по определению не могло быть ничего общего, после её отъезда готов был броситься к той, что предала его, не дождалась из армии, вышла замуж, а теперь разведённая делала попытки всё вернуть, отвергнутые им. Но проводив свою любовь, он бросился именно к ней и лишь юная соседка, влюблённая в него с самого детства, удержала от этого дикого поступка.

Световитову удержать было некому, но и броситься не к кому тоже.

Он владел собой, но всё же в душе всё кипело и клокотало, а потому, немного не выдержав скоростной режим, неподалёку от Пролетарки, едва не сбил выбежавшую на проезжую часть молодую женщину. Успел нажать на педаль, засвистели тормоза, Волга замерла в сантиметрах от женщины, едва не зацепив её.

Световитов выскочил из машины, подбежал к женщине, которая была в каком-то неадекватном состоянии – она рыдала, и первое что закричала:

– Зачем вы меня не сбили, лучше бы сбили меня…

Он в первую минуту решил, что она хотела броситься под машину, но скоро понял, что это не так, что просто приведённая в отчаяние чем-то пока ему неведомым, не заметила мчавшуюся по пустынной улице машину.

Она продолжала рыдать.

– Вы пьяны? – спросил он.

– Нет, нет, нет… Только чуть-чуть. Самую малость.

– Да что с вами, чем вам помочь?

Она бросилась к нему на шею, и рыдания усилились.

Световитов предпочёл усадить её на переднее сиденье, обошёл машину и сел за руль.

– Куда отвести вас?

– Никуда, никуда не хочу… Нет, отвезите меня на мост и бросьте в Волгу…

– Чуть под «Волгу» не попали, а теперь в Волгу бросить, – сказал Световитов.

– Ой, ой! – вдруг воскликнула женщина и сразу как-то пришла в себя, – Не уж-то это вы… А-а-а! – протянула она в ужасе, приложив руку к губам. – Андрей Фёдрыч, товарищ подполковник! Нет-нет, что я, вы ж, говорят уже полковник!

Световитов особо не присматривался к женщине, но сейчас посмотрел внимательно и узнал её – то была Валентина Гусарова, подручная, так сказать, Стрихнина.

– Какой ужас! Представляю, что вы думаете обо мне. Вы меня простите, меня тогда этот негодяй Стрихнин заставил подговорить, ну эту…

– Не надо напоминать, – оборвал Световитов. – Только почему же он негодяй?

– Он, он, когда уезжал в эту свою Германию, обещал мне, а сам, он…

– Всё, ничего не хочу слушать… Куда вас отвести?

Но она неожиданно придвинулась к нему и крепко обняла:

– Как вы мне нравились, Андрей Фёдрыч, как нравились… Да и сейчас…

Хмель полностью вышел из неё, она говорила уже связно и как-то приосанилась, поправила одежду, а Световитов неожиданно сказал:

– Ну так едем, коли нравлюсь…

Никогда бы он не пошёл на это, но теперь… Через несколько минут они были уже у него в квартире, и не тратя напрасно время, он положил её на ложе, ещё не остывшее после Людмилы и отдался той порочной страсти, к которой привело случившееся на вечеринке и что он в каком-то непонятном порыве возвёл чуть ли не в ранг измены Людмилы.

Не будем описывать подробности. Как можно описывать их после тех строк, которые посвящены тому волшебному, тому высокому и яркому, что происходило у него с Людмилой. Здесь всё было жёстко, грубо, ну, словом, по лекалу, привнесённому с Запада демократическими ценностями, опошляющими само понимание священного слова Любовь.

Он пошёл на это в знак протеста против того, что, того ещё не осознавая, частично выдумал сам. Нельзя дразнить влюблённых, особенно влюблённых мужчин, нельзя вызывать в них ревность ни случайно, ни специально… Да, наверное, тоже можно сказать и о женщинах.

Он ещё был в возбуждении, которое не полностью пропало после того, что уже состоялось с Валентиной, как вдруг в дверь позвонили.

Зачем он встал, зачем пошёл открывать? Ведь может лучше было бы затаиться, в конце концов, кому он мог быть нужен?

Но он вышел, накинув халат и открыл дверь. На пороге стояли Людмила с Ириной, видно, Ирина решила помочь уладить конфликт…

Немая сцена. Он смотрел на Людмилу, она на него. Она уже подалась вперёд, чтобы что-то сказать, но в этот момент Валентина, неслышно подошедшая сзади, положила руку на его плечо и спросила вкрадчивым голоском:

– Кто это к нам пришёл, милый?

Немая сцена продолжилась, но ненадолго. Он увидел ужас в глазах Людмилы и недоумение в глазах Ирины. Людмила первой бросилась вниз по лестнице, Ирина же, процедив:

– Что же это, что!?

Побежала следом.

Световитов, медленно выходя из оцепенения, обернулся и увидел Валентину. На ней был короткий халатик Людмилы, причём полы слегка распахнулись, выставляя напоказ обнажённое тело.

Он закрыл дверь, прошёл в комнату и тихо, но твёрдо сказал:

– Одевайся! Я сейчас вызову тебе такси!

Валентина поняла, что совершила какую-то ошибку, но делать было нечего и она покорно выполнила всё, как не подлежащую ослушанию команду.

А наутро Световитов уехал в Москву.

Отец встретил вопросом:

– Ну что, окольцевали тебя?

– Нет… Всё кончено. Мы расстались с Людмилой и, кажется, навсегда.

– Что так?

– Да, – отмахнулся Световитов. – Даже вспоминать не хочу.

– Как в пословице: если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло.

Световитов промолчал.

– Ну да ладно, не хочешь, не рассказывай. Значит, не судьба, значит Провидение на этот счёт свой план имеет.

Сказал просто так, даже не подозревая, что попал в самую точку…

Глава четвёртая

Июльская ночь предпоследнего лета советской власти разрушила надежды Андрея Световитова сразу и навсегда, но то же самая ночь взволновала Дмитрия Теремрина, потому что подарила ему неожиданную встречу с Елизаветой, уже было отправившейся спать, но нежданно явившейся перед ним во всей своей красе молодой, здоровой, словно налитой волшебной силой женщины. Он услышал её шёпот, который показался лучшей музыкой той безмолвной ночи сверкающим безмолвием небесного свода:

– Прочтите, пожалуйста, то, что сейчас написали. Я слышала, что вы нашёптывали что-то удивительное…

– Извольте. С радостью прочту…

Он прочитал стихотворение. Елизавета некоторое время молчала. И он спросил у неё:

– Не спится?

– Дедушку устроила в домике и вышла. Какая ночь! Вы посмотрите! Разве в такую ночь можно спать?

Теремрин отозвался с теплотой в голосе:

– Вы, как Наташа Ростова…

– Ну, уж, у Наташи Ростовой всё было впереди. В ней искрилась юность.

– А в вас светится волшебным светом молодость, – сказал Теремрин.

– Какая уж там молодость? Всё – позади! – с грустью сказал Елизавета.

– Не думал, что от вас, человека верующего, услышу такие слова.

– Вы правы. Да, вы правы. Я не должна их говорить. И не должна так думать. Нужно нести свой крест, каждому свой крест. Всё позади, – повторила она. – А сердце иногда не хочет внимать этому.

– Да почему же оно должно внимать? Вы молодая, безумно красивая женщина. В вас столько жизненных сил, в вас столько жизненной энергии!

– Возможно… Иногда я чувствую, как эта энергия рвётся через край! – взволнованно проговорила Елизавета.

– Я могу вам задать нескромный вопрос? – спросил Теремрин.

– Если только не слишком нескромный, – разрешила Елизавета.

– Вы помните наше расставание на Курском вокзале?

– Помню.

– А помните, что сказали мне на прощанье?

Елизавета ответила после паузы, ответила едва слышно:

– Может быть…

– Вы мне сказали: «Спасибо, спасибо, что вы такой!». Так вот я хочу спросить: какой это такой? За что вы благодарили меня?

– А можно мне не отвечать?

– Почему?

– Потому что вы сами знаете ответ!

– Вы так считаете? – спросил Теремрин.

– Уверена! Вы очень хороший, милый, добрый человек. Я бы сказала больше, но…

– Что, «но»?

– У меня иная судьба. Я как-то разговорилась со священником. Так он мне сказал, что мой век – вдовий век, что мой супруг, ушедший в мир иной, ждёт меня там, и что я должна прожить остаток жизни в чистоте, ожидая встречи с ним.

– Это я уже где-то слышал. Но верно ли? Вы живёте здесь, на Земле! И вы должны жить так, как заповедано Богом. А Бог – это Любовь. И он никогда не запрещал и не будет запрещать любовь. Что же вы сделаете, если коснётся вашего сердца любовь? – прямо спросил Теремрин.

– В моём сердце есть место только для одной любви – для любви к Богу!

Теремрин посмотрел на Елизавету, и ему показалось, что её горячий взгляд прожигает мрак ночи.

– Вы знаете, недавно я нашёл у Ивана Алексеевича Бунина очень своеобразный рассказ. Он называется коротко: «Ночь». Вы не читали?

– Нет. Этот рассказ я не читала.

– Там нет сюжета, там нет диалогов. Блестящее, как всегда, описание природы. И на фоне этого описания Бунин философствует. Пишет, что решился испытать разумом всё, что делается под Солнцем, что это тяжёлое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они мучили себя. Бог сотворил людей разумно, но, увы, люди пустились в большую затейливость. Бунин размышляет о смысле жизни человека на земле. Интересные размышления. К примеру, он пишет, что только человек дивится своему собственному состоянию и думает о нём. А скажите, вам приходилось задумываться о смысле вашей жизни?

– Когда-то мне было всё ясно и понятно. Семья. Сын, которого надо воспитывать. И вот всё оборвалось. Правда, теперь дедушка. Ну и работа, конечно.

– У вас случай особый. Дедушка… Это долг любого из нас, долг перед родителями, перед бабушками и дедушками, долг возвратить хоть часть того тепла, которое они подарили нам, воспитывая и выводя на жизненные дороги. Работа? Разве только в работе смысл жизни? – задал вопрос Теремрин и тут же ответил: – Нет, конечно, не в одной только работе. Я ведь вас спрашиваю не случайно? Я сам ищу ответ. Ищу его у философов, у писателей.

– И нашли?

– Они – писатели, поэты, философы – тоже ищут, точнее, искали. И никто не дал прямого, ясного и окончательного ответа. Прочтите рассказ Бунина «Ночь». Обязательно прочтите. Кстати, то, что он писал о природе, можно прочесть и сейчас. Да, чудная выпала ночь. Просто необыкновенная ночь.

Они шли по просёлочной дорожке мимо домов, выстроившихся вдоль лощины, которая, очевидно, была когда-то руслом пересохшей речки. От речки остались, где ручей, а где и болотце, скрывавшее прежнее русло.

– Смотрите, – вдруг сказала Елизавета, – Смотрите, как быстро перемещаются и Луна, и Звёзды на небе. Когда я подошла к вам, ковш Большой Медведицы висел над тем высоким домом, а сейчас он уплыл к околице…

– Да, Звёзды убегают от Солнца…

– Как интересно вы подметили. Убегают… А почитайте мне стихи, –попросила Елизавета.

– Извольте… Вот уже август. Скоро осень. Быть может, стоят последние такие удивительные ночи. Что же вам прочитать? А вот что:

Вчера с вечернею зарёй,

С последней, красной вспышкой света,

В зловещих тучах над Землёй

Печально умирало лето.

И осень с бледною луной

Взошла – и пел ей до рассвета,

Всю ночь в листве ещё густой

Изменник-ветер песнь привета.

Сегодня в небе нет лучей,

И дождь, дождь льётся безнадежно,

Как слёзы скорбных матерей!

И в этой тихой мгле безбрежной,

Смотри, к краям весны мятежной

Летит станица журавлей!

– Как красиво! Ваши стихотворения просто великолепны, – с чувством сказала Елизавета.

– Это не моё стихотворение, – возразил Теремрин и пояснил. – Это сонет – он так и назван «Серый сонет» – принадлежит перу Бутурлина, малоизвестного поэта девятнадцатого века. Вы знаете, я очень люблю читать стихи таких вот поэтов. У них обязательно находятся два-три стихотворения просто удивительных.

– А отчего вы именно этот сонет выбрали сейчас, когда ничто не предвещает ещё прихода осени, кроме, разумеется, календаря?

– Потому что она придёт, она наступит неотвратимо, и будет, говоря языком Пушкина, пышное природы увяданье. Но это увядание природы станет как бы прологом её нового возрождения. Мне очень понравилось в сонете Бутурлина то, что стая журавлей, уплывающая на юг, тем не менее, летит к весне. Вот и нам взгрустнётся, порою, в осенние дни, но не нужно поддаваться грусти.

– Помню, помню ваше стихотворение из сборника, который мне подарили. Прочтёте что-то своё? – спросила Елизавета.

– Нет, своё не прочту. Во всяком случае, не сейчас. Вы знаете, я запомнил наизусть один небольшой абзац из рассказа Бунина, о котором уже упомянул, «Ночь». Никак не выходит у меня из головы этот рассказ!

Теремрин слегка взмахнул рукой, словно указывая на звёздное небо, и начал читать, спокойно, легко, словно со цены профессиональный чтец:

– «В этой млечности есть зеркальность; но на горизонте сумрачно, зловеще: это от Юпитера и оттого, что там, в южном небосклоне, нет почти звёзд. Юпитер, золотой, огромный, горит в конце Млечного Пути так царственно, что на балконе лежат чуть видные тени от стола и стульев. Он кажется маленькой Луной какого-то иного мира, и его сияние туманно-золотистым столпом падает в зеркальную млечность моря с великой высоты Небес, меж тем как на горизонте, в силу противоположности со светом, мрачно рисуется как бы тёмный холм. И непрестанный, ни на секунду не смолкающий звон, наполняющий молчание неба, земли и моря своим сквозным журчанием, похож то на миллионы текущих и сливающихся ручьёв, то на какие-то дивные, всё как будто растущие хрустальной спиралью цветы…».

– Удивительно. Вы это прочитали и запомнили сразу? Удивительно!

– Не совсем так. Я специально заучил и этот, и многие другие подобные отрывки, – признался Теремрин.

– С какой целью? Просто потому, что нравятся? – поинтересовалась Елизавета.

– Не только. Я часто провожу встречи с читателями. Порой, заходят разговоры о современной русской литературе, которая, увы, в подмётки не годится той, что подарил нам девятнадцатый век. Чтобы показать духовную и профессиональную немощь нынешних бумагомарак, я и читаю отрывки, но поскольку никогда никакими записями не пользуюсь, стараюсь читать наизусть. Да и текст звучит лучше, когда он знаком до буковки, нежели, когда читаешь его по книге.

– А дальше? Что дальше в том отрывке?

– Там немного философии. Это я дословно не запоминал. Смысл в том, что человек единственное существо на земле, которое, как выразился Бунин, дивится своему существованию. Ну и размышления, почему Бог наделяет людей разною степенью этого удивления? О природе, о том, что мириады цикад – звон цикад вам знаком – мириады цикад, наполняя Вселенную своей любовной песнью, уже в раю, в блаженном сне жизни. Почему так? И почему человек постоянно думает, мучает себя мыслями? Бунин как бы исследует мысль о собственной мысли. Впрочем, всё это уже в большей степени философия. Он думает, он мыслит и оттого… Вот снова прочту на память… «Я слушаю и думаю. И от этого бесконечно одинок в полночном безмолвии, колдовски звенящем мириадами хрустальных источников, неиссякаемо, с великой покорностью и бездумностью льющихся в какое-то бездонное Лоно. Горний свет Юпитера жутко озаряет пространство между небом и морем, великий храм ночи, над царскими вратами которого вознесён он как знак святого духа. И я один в этом храме, я бодрствую в нём».

– Вы не один, – сказала Елизавета, с чувством пожав Теремрину руку, и тут же, словно испугавшись чего-то, отдёрнула её.

Это был какой-то её мгновенный, безудержный порыв, но порыв именно лишь на мгновение. Да, её сердце билось, как у всякой нормальной женщины, да, её душа то сжималась от боли, то пламенела от восторга, как и предопределено природой. Но что он мог сказать по поводу её слов о погибшем муже? Эта тема весьма щекотлива, а в данном случае, когда речь идёт об офицере, вообще недопустима.

Они прошли весь посёлок до самой околицы, до того места, где некоторое подобие просёлочной дороги, сделав горку, выбиралось на шоссе с выщербленным асфальтовым покрытием, проросшим травой.

На востоке светлело. Звёзды меркли на небосклоне, и на горизонте уже появились яркие разноцветные блики.

– Знаете, что такое рассвет? – спросила Елизавета.

Теремрин догадался, что она хочет сказать, но промолчал, с нарочитым любопытством глядя на неё.

– Я недавно прочла… Уж и не припомню, где… Рассвет – это Божественный свет до восхода Солнца, – сказала она.

– Прекрасные слова, – проговорил Теремрин.

Они дошли до остановки автобуса, покосившейся, едва уже державшейся.

– Вот так и страна наша, ещё недавно могучая и неколебимая, едва держится под натиском перестройщиков, – сказал Теремрин, кивнув на ветхое строение.

А небосклон продолжал светлеть, и на востоке занималась алая зорька грядущего дня. Всё отчётливее проступали слегка подсвеченные её первыми бликами, придорожные берёзки. Ещё недавно скрытые от глаз дома посёлка постепенно вырастали из предрассветной мглы. Пора было возвращаться, чтобы хоть часок другой отдохнуть – программа следующего дня обещала быть плотной.

Когда пошли назад, навстречу стали попадаться сельчане, спешившие на первый автобус. И вдруг Теремрин услышал знакомый голос:

– День добрый, Дмитрий Николаевич! Вот уж не ожидал вас встретить…

Теремрин посмотрел на говорившего и узнал в нём одного довольно частого посетителя своих литературных вечеров.

– Добрый день, – ответил он. – Кажется, Сергей?

– Он самый.

Этот молодой человек нередко просил разрешения снимать вечера на кинокамеру, иногда он оставался, чтобы задать какие-то вопросы, и очень часто заговаривал с Татьяной, которая присутствовала почти на всех вечерах, которые проводил Теремрин.

– А вы какими судьбами? – спросил Теремрин.

– Привели сюда дела, – уклончиво ответил молодой человек. – Вот, спешу на автобус. Сегодня нужно быть в Москве. А Татьяна приехала? – вдруг спросил он, с любопытством оглядев Елизавету.

– Нет-нет. Татьяна в Москве, – поспешно ответил Теремрин.

– Ну, мне пора, – сказал молодой человек, кивнув на приближавшийся автобус. – До встречи на вашем вечере.

– Счастливого пути, – пожелал Теремрин.

Автобус отошёл, и они с Елизаветой продолжили прогулку. Теремрин почувствовал, что её заинтриговал вопрос о Татьяне, но спрашивать она стеснялась и он зачем-то пояснил:

– Татьяна, – виновница, отчасти, нашего знакомства, – пояснил Теремрин, – Это та самая кузина, из-за которой я помчался в Пятигорский храм. Но, представьте, как говорится, Бог спас. Моя мама оказалась приёмной дочерью Татьяниных дедушки и бабушки.

– То есть, вы хотите сказать, что греха не было? – пытливо глядя на него, спросила Елизавета.

– Кто ответит нам, что есть грех? Да и пронзительно прав знаменитый художник Поленов в первоначальном названии своей картины «Христос и грешница». Вам ведь знакомо это его творение?

– Конечно, – сказала Елизавета. – Так каково же первоначальное название?

– Кто из нас без греха!?

– Да, многозначительная фраза, – заметила Елизавета.

– Но к вам она отношения не имеет, – уверенно сказал Теремрин.

– Это почему же?

– Вы безгрешны!

– Тот, кто считает себя безгрешным, уже грешит, – возразила Елизавета, –Я же безгрешной себя не считаю. Откуда вы знаете, грешна я или не грешна? Человек, порой, и сам ничего сказать не может. Ведь грешными могут быть не только дела и не только слова. Грешными могут быть и мысли – а мысли наши известны Создателю!

«Грешна в мыслях? – подумал Теремрин. – Так вот почему она благодарила меня тогда, на Курском вокзале! А ведь мне было это понятно, и приятно… Она хотела сказать, что не устояла бы?! И сейчас подтвердила это? Как расценить? Намёк? Нет, если и намёк, то намёк обратный – она считает грехом то, что могло или может произойти. А раз так, то и произойти не может, а точнее, не должно произойти».

Собственно, вот уже более полугода, с того момента, как вспыхнула ярким пламенем их взаимная любовь с Татьяной, Теремрин почти и не думал о других женщинах. Во всяком случае, встреч у него ни с кем не было. Эта встреча стала первой. Но он пошёл на неё не ради самой Елизаветы, не ради встречи с нею, а ради её дедушки. Ну а то, что они оказались наедине под сияющим шатром звёздного неба, то, что проговорили всю ночь, вовсе не означало ничего, кроме неясной, но пленительной духовной их близости, которая вряд ли могла перерасти в близость иную, почитаемую Елизаветой греховной.

– Так вы мне не ответили на вопрос о том, считаете ли то, что было у вас с несостоявшейся кузиной, греховным? – спросила Елизавета.

Теремрину не хотелось продолжать разговор на эту тему, и он был даже удивлён, что Елизавета задала столь щекотливый и каверзный вопрос. Но, поразмыслив, он понял, что ей почему-то важен ответ. Ведь она, совсем ещё молодая и удивительно привлекательная женщина, обрекла себя на аскетическую, почти монашескую жизнь в миру, изобилующем множеством соблазнов. Вряд ли она уж так равнодушна ко всем без исключения соблазнам мира, вряд ли её сердце потеряло способность любить, а душа воспламеняться мечтами и грёзами.

И она скрылся за стихотворением. Не за своим, он прочитал удивительное стихотворение Ивана Алексеевича Бунина…

Тяжела, темна стезя земная.

Но зачтётся в небе каждый вздох:

Спите, спите! Он не спит, не дремлет,

Он вас помнит, милосердый Бог.

– Кто это? – спросила Елизавета. – Точнее, чьё это стихотворение?

Теремрин пояснил и она снова поинтересовалась, откуда такие строки, из какого произведения…

– В Бунинском сборнике значится: «Тэмджид». Он не спит, не дремлет. (Коран)

– Коран?

– Пусть вас это не тревожит. Вы не предаёте веру, слушая такие стихи. Тэмджид – древний святой гимн. Но мне понравились только четыре строки из того, что написал Бунин. Остальные тоже хороши, но не тронули душу. Но разве что…

Есть глаза, чей скорбный взгляд с тревогой,

С тайной мукой в сумрак устремлен,

Есть уста, что страстно и напрасно

Призывают благодатный сон.

Прочитал и тихо сказал:

– Да, есть глаза со скорбным взглядом.

Елизавета промолчала.

Они возвращались по просёлку. Слева, там, где когда-то было русло реки, ещё гнездилась молочная пелена, но уже искрились на взгорках россыпи росных бриллиантов. Ещё немного, и первые лучи солнца ворвались в отдохнувший земной мир, разбудив разноголосых птиц, заставив вскричать от радости деревенских петухов, приветствующих Божественный свет Солнца.

– Вот теперь будем весь день клевать носом, – сказала Елизавета, так и не дождавшись ответа на свой вопрос. – На сон времени не осталось.

– Вы жалеете?

– Как можно? Разве только жаль, что ночь прошла. Как же быстро она прошла! – возразила Елизавета.

– Увы, мало, удивительно мало дарит нам жизнь таких ночей, – вздохнув, сказал Теремрин.

– А ведь мы сами в этом виноваты, поскольку стремимся к другим.., – она сделала паузу и прибавила тихо, – к другим ночам.

– Возможно, не всем дано видеть прелести в том, в чём сегодня увидели эти прелести мы, – ответил Теремрин, умышленно не заметив намёка.

Ивлев встретил их у калитки.

– Это что же, так рано проснулись или всю ночь прогуляли? – спросил он с удивлением.

– Как можно спать в такую ночь!? – вопросом на вопрос ответил Теремрин. – Что за краса в ночи благоуханной! Мечтательно ласкает лунный свет; Небесный свод, как ризой златотканой, Огнями звёзд бесчисленных одет! Эти строки посвятил знаменитому Фету не менее знаменитый поэт, который подписывался «К.Р.». То был великий князь Константин Романов!

– Кстати, неутомимый благодетель кадетских корпусов, – сказал Ивлев. – Ну, так что же с вами делать? Ты, внученька, пойди всё же в дом, и хоть пару часов поспи, иначе весь день будешь клевать носом. Сон в утренние часы даст силы… Ну а ты, Дмитрий Николаевич, в машине уже не уснёшь. Помнится, мечтал о сеновале… Он в твоём распоряжении…

Елизавета пристально посмотрела на Теремрина, видимо, желая что-то сказать, но, не решилась, и, поблагодарив Ивлева, направилась к домику, где был её дедушка. И уже у калитки, полуобернувшись и показав свой пленительный в утренних лучах профиль, сказала:

– Как я вам завидую… Я тоже мечтала о сеновале! – и, смеясь, скрылась в палисаднике.

Теремрин бросился в душистое сено и утонул в нём. Надо было поспать, надо было заснуть немедленно, но вихрь мыслей наполнял его сознание. Елизавета менялась на глазах. Она оживала и возвращалась к жизни. Он понимал, что, в какой-то мере, является виновником этого её возрождения, и не знал, как быть. Что же, что он чувствовал? Пожалуй, сразу и сказать не мог. Ведь он увлечён Татьяной, увлечён серьёзно и сильно. Так почему же его так волнует душевное состояние Елизаветы? А она? Она ведь тоже мучима мыслями. С одной стороны, ни на мгновение не забывает о том, что ей сказал священник – это чувствуется по тому, как держится, что говорит. С другой стороны, нет-нет, да прорываются помимо её воли междометия, короткие фразы, которые говорят о той внутренней борьбе, что всё более охватывает всё её существо. А глаза! Глаза – зеркало души. Они сегодня сказали Теремрину о многом. Но он старался уйти от мыслей о том, что прочитал в глазах необыкновенно привлекательной женщины.

«Что же я за человек? – думал он. – Ведь просто не имею права думать о ком-то другом, кроме Татьяны. Ведь я в ответе за неё, отдавшую всё своё необыкновенное существо в полную власть мою! Нет, нет и нет! С Елизаветой – только дружба, искренняя, тёплая, душевная дружба… Да, собственно, что я возомнил? Ведь она иного и не допустит?»

И всё же он стал виновником главного – Елизавета постепенно возвращалась к жизни и возвращалась, благодаря вот этим их добрым, дружеским и совершенно безгрешным отношениям. Получалось, что он всё-таки действительно был прав, не взяв в Дивеево Татьяну.

Так думал он, одновременно понимая, что Елизавета уже и сама, возможно, не осознаёт, что может допустить и чего допустить не может. Она сама в плену мыслей, в плену сомнений, которые охватывают её, помимо воли. Заснул незаметно. Разбудил Ивлев на завтрак. Время близилось к полудню. Все уже давно поели, и завтракали они вдвоём с Елизаветой. Она успела привести себя в порядок, и тени усталости не оставалось на её красивом, ярком лице.

Они чувствовали, что минувшая таинственно-торжественная звёздная ночь невероятно сблизила их, и Теремрин не знал, как относиться к этому сближению – радоваться или, напротив, остерегаться. О том, что может быть и чего не может быть с Елизаветой, он мучительно размышлял и прежде, когда она приезжала минувшей осенью. И тогда он был связан по рукам и ногам семейными узами, а теперь ещё добавились и иные узы, источником которых стала Татьяна. А он ведь столько рассказывал Татьяне о Дивееве, обещал привезти сюда, да вот какая получилась незадача.

После завтрака, несколько позднего, решили съездить на Серафимов источник, окунуться в святую воду. Но когда подъехали к священному месту, были поражены обилием экскурсионных автобусов – очередь выстроилась неимоверная. Простоять пришлось бы до позднего вечера.

Ивлев успокоил:

– У нас ведь не один такой источник, а целых четыре. Просто о них не все знают, да и не подъехать к ним на Икарусах.

Развернулись и направились к самому ближайшему. Машину пришлось оставить на дороге, но Ивлев сказал, что ничего с ней не сделается, поскольку, если и бывают здесь, то только свои, местные. Это не посёлок, где уже полно приезжих, заражённых воровским вирусом демократии – это небольшая тропка к Богу…

Прошли по полю довольно приличное расстояние и остановились у огромного Православного креста, где, по преданию, ступала нога Самой Царицы Небесной. Елизавета остановилась перед крестом, наложила на себя Знамение Крестное и прочитала молитву. Теремрин тоже перекрестился вслед за Ивлевым и Порошиным.

Внизу, под горой яркой синевой сверкал глаз небольшого озерка. Осторожно спустились туда, главным образом беспокоясь о Порошине, потому что Ивлев, хоть они и ровесники, довольно ловко ходил по бездорожью и спускался в овраги. Привык.

Ивлев, отойдя в сторонку и раздевшись до плавок, облился сам из принесённого с собою ведёрка, затем окатил ледяной водой своего однокашника, последовавшего его примеру. Теремрин набрал следующую порцию воды и посмотрел на Елизавету. Она растерянно проговорила:

– У меня даже купальника с собой нет. Как же быть?

– Сейчас я тоже окачусь водичкой, да, может, и искупаюсь, если Афанасий Петрович позволит?! – сказал Теремрин.

– В это озерко залезать как-то страшновато, – возразила Елизавета.

– Хорошо, тогда пару ведёрок на себя всё-таки опрокину, а потом и на вас, если позволите?

– Я лучше сама…

Закончив процедуру, Теремрин поставил перед Елизаветой ведро и сказал:

– Мы поднимемся наверх, отойдём от края обрыва и там подождём!

Минут через десять Елизавета вышла наверх, необыкновенно посвежевшая и ещё более похорошевшая. Она снова перекрестилась и прочитала молитву. Сказала:

– Удивительно, ну, просто удивительно… Как заново родилась!

На обратном пути Ивлев рассказывал Дивеевские предания о «стопочке Пресвятой Богородицы», о канавке, «три аршина в ширину, три аршина в глубину, три аршина в вышину», о самом батюшке Серафиме, которому двенадцать раз являлась Царица Небесная и который, пророчествуя, твёрдо говорил, что ни слова единого против воли Её не сказал.

Когда вернулись домой, обед уже был накрыт в саду под небольшим шатром, раскинутым над столиком. Стульями служили большие чурбаки. Обед оказался обильным и вкусным. После него не могло не сморить в сон, тем более, разговор протекал вяло – усталость давала о себе знать. Теремрин уже мечтал о сеновале.

Но когда направился туда, Елизавета неожиданно сказала: