Читать книгу Ученик - Николай Иванович Хрипков - Страница 1

1

Не буди лиха, пока оно тихо… И дернуло этого сержанта за язык! Так хорошо, спокойно проходило дежурство. Посидели, поболтали за жизнь, потом перекусили, остограммились, само собой. Уселись смотреть дивидюшник. Там голливудский мордобой, стрельба, крутые тачки. Всё как обычно. И тут сержант потягивается, зевает громогласно и бухтит: «Скукота! Хоть бы что-нибудь произошло!» Скворцов еще строго взглянул на него: дурак, он и в Африке дурак. И накаркал на свою голову. Не прошло и пятнадцати минут – звонок: на Корабельной убийство. Скворцов показал сержанту Дугину кулак. Дугин затушил окурок в горшке с кактусом.

– А я чо? Я ни чо! Не я же убивал! Чего вы на меня-то все окрысились? Ну, развеемся немного!

И еще хэкает, дубина! И что за дурацкая мода тушить охнарики в горшке с кактусом?

В «уазик» садились с мрачной молчаливостью. Водитель, раздирая рот зевотой, пробормотал не очень внятно:

– Совсем оборзели! Поспать не дадут в ночную смену! Ну, что за народ пошел! Никакого сочувствия!

Когда поднялись на третий этаж, на двери, обитой дорогой импортной кожей, Скворцов прочитал «Доктор философии Чесноков П.И.» А он всю жизнь, что доктора только лечат.

– Это какие же болезни он лечит? – спросил сержант. – Философские что ли? Когда шарики за ролики заходят?

– Слушай, Дугин! Ты когда-нибудь в школе учился? А бычки тоже в горшках тушил? Уже с первого класса, наверно.

Скворцов не торопился заходить в квартиру. Еще надоест до омерзения. По ночам будет сниться.

– Был такой мрачный период в моей жизни.

– Оно и чувствуется. Написать в протоколе слово «еще» с пятью ошибками. Ладно! За мной!

В коридоре их встретил участковый. Он и звонил в отделение. А ему об убийстве позвонили.

– Кто звонил?

– Не назвался. И трубку быстро положил. Сказал, что на Корабельной, дом пятнадцать, квартира сорок восемь убийство.

– И что еще?

– И всё! И трубку положил. Звонил мужчина. Скорее всего молодой.

– Ну, показывай своё хозяйство.

С порога гостиной, как пишется в детективах, открылось жуткое зрелище.

В кресле, откинув седую голову направо, труп пожилого человека. Возле кресла почти черная лужа крови. Потом уже Скворцов увидел рукоятку ножа. Прямо в сердце.

– Ничего не трогали? – спросил участкового.

– Ну, что вы, товарищ лейтенант? Не первый же раз замужем.

– Давай, Вася, действуй!

Кивнул эксперту.

– А вы…

Это Дугину и Тополевскому.

– Пройдите по соседям. Кто-нибудь чего-нибудь, может, слышал, видел, знает. Кто ходил к убитому, образ жизни его. Ну, и всё прочее…Не мне вас учить!

– Так спят же люди, товарищ лейтенант.

– Выполнять, Дугин!

Вася еще работал, когда прибыла «скорая помощь». Пришлось подождать ребятам.

– В общем так, Семен Иванович. Значит, получается следующая картина маслом.

Вася стянул перчатки.       Убрал их в карман.

– Смерть наступила часа три назад от удара ножом в сердце. Хотя вскрытие покажет точно.

– Отпечатки?

– Стер. Видно, матерый.

– А на бутылке, бокалах, посуде?

– Имеются…Тут вот что, Семен Иванович. Посмотри на лицо убитого!

– Ну!

– Какой-то странный синюшный цвет. Как будто его сутки назад закололи. И это… на шее красные пятна.

– А это что?

– Не знаю. Может быть, душили. В общем, только после вскрытия картина, может быть, как-то прояснится.

Пока они разговаривали, прибыли еще помощники. Труп унесли. Позвали понятых и начали обыск.

– Товарищ лейтенант! Тут сосед!

Это вернулся Дугин. Рядом с ним стоял пожилой мужчина с седым венчиком вокруг лысины. С вполне интеллигентным лицом.

– Я из пятьдесят первой квартиры. Березкин Николай Степанович. Ныне пенсионер.

– Хорошо знали соседа?

– Ну, не так, чтобы… Закадычными друзьями не были, но захаживали друг к другу. Знаете, по-соседски. Там, соль, спички, шкафчик помочь прибить. Я у него книжки брал. Библиотека у него замечательная. В кабинет-то заглядывали?

– А как же? Даже не верится, что кто-то это может прочитать.

– Да. Петр Ильич читал много. У него там какая-то метода… Как-то он мне рассказывал…

– А что это вообще за человек?

– О! это великий человек.

– В смысле, ученый?

– Во всех смыслах… во всех смыслах, молодой человек.

– У него там книги на иностранных языках. Он их читал?

– А как же! Он почетный член многих иностранных академий.

– И часто бывал за границей.

– Не скажу, чтобы часто… По роду своей профессии…хотя профессии – это не верно. Это его призвание. Так вот, по роду своего призвания он нуждался в уединении, тишине. Он скорее был домоседом.

– Понимаю, философия… И всё-таки кто-то же у него бывал: родные там, знакомые, коллеги?

– Про родных не знаю. А вот… дело тут деликатное, но вы всё равно же об этом узнаете. К нему, знаете, ходила женщина.

– Женщина? Может быть, прислуга? Или родственница?

– Да нет! на прислугу она не похожа. И на студентку тоже не тянет. От нее исходит такая, как это сейчас говорят, сексапильность.

– Вы что, думаете…

– Ну, не нами сказано: седина в бороду и так далее.

Это было уже интересно. Это уже зацепка.

– Они ругались? – спросил он разговорчивого соседа.

– Этого не знаю. Но то, что она оставалась у него на ночь, это точно.

– И как часто?

– Ну, так, два – три раза в месяц. Хотя я в замочную скважину не заглядывал. Да еще…У него жил молодой человек. Постойте! Сейчас вспомню, как его звали. Иван! Иван! Конечно, Иван!

– А может, он…

Скворцов замялся. Хотя сейчас об этом кричат со всех сторон.

– Ну, вы понимаете, что я имею в виду? Кхх!

– Не понимаю.

– Имел нетрадиционную ориентацию.

– Это как же?

Какой дремучий дед!

– Ну, одним словом, пользовал этого юношу в дремучем плане. Или наоборот.

На старика было страшно смотреть. Лицо его пошло багровыми пятнами и, казалось, что он сейчас грохнется в обморок. Скворцов уже было хотел позвать кого-нибудь поискать лекарства.

– Как вам, молодой человек, не стыдно! У меня в голове не укладывается, как вы только могли подумать такое! Петр Ильич – это же кристальной души человек.

– А как же молодая любовница?

– Ну, с женщиной… Что же тут такого? Потом, повторяю, я не заглядывал в замочную скважину.

– Ладно оставим, Николай Степанович! А что вы еще можете сказать про этого молодого человека Ивана? Может быть, знаете, где он живет.

– Он жил у Петра Ильича. Вроде как родной сын. Правда, изредка отлучался. Ну, когда появлялась эта женщина.

– Так, может, он и есть его сын?

– Нет, не сын! Не сын!

– Откуда такая уверенность?

– Ну, разве сын будет называть отца по имени-отчеству?

– Бывает в некоторых интеллигентских семьях.

– Нет-нет! Между ними не было и малейшей фамильярности, то есть того, что указывало хоть на какие-нибудь родственные чувства. Знаете, это скорее похоже на отношения ученика и учителя.

– Ага! Ну, а еще, Николай Степанович, кто-нибудь заходил к вашему соседу.

– Да! Бывали! Не очень часто, но бывали. Люди, по всему видать, очень интеллигентные, пожилые.

– Весьма! Весьма благодарен вам, Николай Степанович! Ну, если еще возникнет необходимость побеседовать с вами, надеюсь, вы не откажитесь!

– К вашим услугам! Вообще, горе какое! Какая потеря! Вы представить не можете, какого человека мы потеряли.

Скворцов проводил старика до дверей и вернулся в гостиную. Когда он глянул на стол, глаза его округлились. В коробках лежали пачки денег и не только отечественных. Рядом высилось несколько довольно приличных кучек разного рода раритетов, сделанных, по всей видимости, не из латуни.

– Это…это вы всё нашли? – спросил он.

– А что его искать, товарищ лейтенант! Лежало почти не закрытым.

– Как почти?

– Ну, там в шкафчиках такие замочки, что их ногтем можно открыть. Серьезные люди такие вещи так не хранят.

– То есть, если бы преступник захотел, то всё это легко бы нашел?

– Как два пальца!

– Вы хотя бы при понятых, прапорщик!

– Извиняюсь, товарищ лейтенант.

Скворцов мельком взглянул на понятых. Вот эта молодящаяся женщина в бархатном (или каком там халате) и усатенький мужчина, вероятно, супруги. А этот мужичонка, несомненно, с вечера перебрал, сейчас вон как тяжело вздыхает и ждет – не дождется, когда закончится вся эта катавасия. Ему можно только посочувствовать, потому что процедура будет долгой. Скворцов вышел на кухню, где его двое подручных уже по-хозяйски распивали чай.

– Халява, сэры? – спросил он со злой усмешкой.

Не любил он этой бесцеремонности. И считал, что это следствие глупости.

– А знаете, товарищ лейтенант, халявой ханты называют чайкой. Она же на рыбку уже готовую жирную из воды выхватывает, а не носится за всякими там бабочками и мухами.

– Какой ты грамотный, Егоров! Спасу нет!

– Да я работал там три года на северах.

– Ну, выкладывайте!

– Да, пустышка! Убитый вел уединенный образ жизни. С соседями не общался. Некоторые даже в заносчивости его обвиняют. Ничего не слышали, не видели. Кто-то порой приходил, а кто не знают.

– Нет! ты погодь, Егоров! – перебил его Дугин. – Говорят же, что какой-то парнишка у него постоянно околачивался.

– Вот-вот! Про этого парнишку я уже знаю, – сказал Скворцов.

Кажется, хантыйский перевод изменил его отношение к пользованию продуктами и посудой без спроса хозяев, к тому же еще и убитых. Он придвинул стул. И налил себе чая. Взгляд его упал на жестяную английскую банку. Такая посудинка стоит у нас никак не меньше трех сотен. Неужели настоящий английский чай. Отхлебнул несколько раз. Конечно, с пакетиками не сравнишь. А так тоже ничего сверх особенного.

– Вы вот что, ребятки, – сказал он подручным. – Кровь из носу, выясните, кто этот парнишка. И еще…К убитому захаживала молодая женщина. Может быть, любовница. Ее тоже нужно найти.

Прапорщик и сержант как по команде синхронно поперхнулись чаем.

– У этого пенька… любовница?

– А на счет пенька отставить! – построжился Скворцов. – Кстати, этот пенек – всемирно известный ученый. И видать по всему, далеко не бедный.

Обыск, кроме денег и дорогих безделушек, ничего не дал. По всему было видно, что в квартире никто не шмонал. Таким образом, корыстный мотив отпадал. Предпринимательством и политикой убитый тоже, видать по всему, не занимался. Из зависти в ученой среде еще вроде бы не убивают. Что же остается в итоге? Или эта женщина? Ну, там поругались, мало ли чего… Или другой ее ревнивый любовник? Или проживающий у философа юноша? Или… или? Посмотрим, что покажет вскрытие и экспертиза.

Экспертиза показала следующее: на рукоятке ножа пальчиков нет. Убийца их тщательно стер. Впрочем, этого и следовало ожидать. Сейчас даже сопливый пацан, насмотревшийся детективов, знает, как заметать следы. А вот вскрытие оказалось очень даже интересным. Во-первых, философ был отравлен. В одном из бокалов тоже был обнаружен яд, а в другом нет. Значит, убийца, воспользовавшись отлучкой доктора, подсыпал ему в вино яд. Но если бы только это…Во-вторых, доктор умер не от яда. После этого он еще жил. И тут его начали душить. Вроде бы всё понятно. Убийца, увидев, что яд не подействовал, набросился на жертву и стал его душить. Но дело всё в том, что доктор скончался не от асфиксии, то есть не от удушья. И тут наступает в-третьих. А в-третьих, это был смертельный удар ножом в сердце. Что же выходит? Сначала убийца травит, потом душит и, не сумев додушить, убивает ножом?

Опросив соседей, удалось худо-бедно составить фоторобот молодой женщины, посещавшей философа. Дали по всем отделениям, проверили в картотеке. Пусто! То же самое и с молодым человеком. Скворцов, как ему казалось, выстроил довольно убедительную версию: несомненно, этот юноша и женщина связаны между собой. Может быть, молодой человек был влюблен в нее. И не в силах выдержать того, что она являлась любовницей старика, убивает его. Но в каком статусе он проживал у философа? Родственник? Приемный сын? Любовник?

Дело у Скворцова, разумеется, забрали. Убитый был не каким-то бомжом, а ученым с мировым именем. Теперь следственную группу возглавил полковник Слепцов. При первой же встречи с лейтенантом, выслушав его с иронической ухмылкой, он жестко сказал:

– Я сожалею, что мы упустили самый первый момент. Вы и ваша группа не проявили должного профессионализма. Все ваши версии – чепуха на постном масле. Но не надейтесь, что я вас отстраню от дела. Хотя по вашим глазам я вижу, что вы считаете, что это полный висяк. Мы раскроем преступление. И в кратчайшие сроки. Сам министр взял его под контроль. Мы подчиненные уже разработали план оперативно-следственных действий. Вас познакомят с вашим участком работы.

Участок работы оказался довольно пыльным. Скворцов с ребятами прорабатывали контакты и связи философа. В основном приходилось встречаться с учеными. Они не скрывая иронии, отвечали на его вопросы. Один, второй, десяток допросов… нет, скорее всего интервью не дали ровным счетом ничего. Да, встречи на симпозиумах, конференциях, в институте философии, обсуждение книг, статей. Бытовые контакты? Помилуйте, батенька! Для Петра Ильича, кроме философии, ничего больше не существовало: ни рыбалки, ни охоты, ни расслабиться в компании…Он двадцать четыре часа в сутки предавался рефлексии. Нет, не рефлексам! Рефлексия – это форма теоретической деятельности. Любовница? Побойтесь Бога! И семьи у него никогда не было. И про родственников ничего не слышно. Может, какие-то есть или были. Но нам лично ничего не известно. Если и заходила к нему женщина, то, конечно же, какая-нибудь горничная, кухарка. Он-то, понимаете, бытом совершенно манкировал. От любой бытовой мелочи, которая отвлекала его, раздражался. Даже не раздражался. Раздражительным его никто не видел. А просто бытовая сфера для него не существовала. Вы говорите, что она приходила к нему два-три раза в месяц? Ну, что же здесь такого? Протереть пыль, постирать, может быть. Ах, у него и стиральной машинки нет. Значит, забирала белье к себе или отвозила в прачечную. Ее не видели с узлами?.. Ну, это уже ваша задача определить статус этой женщины при докторе. Про молодого человека, проживающего в его квартире? Никогда не слышали такого. И вряд ли это возможно. Петр Ильич дороже всего ценил тишину и одиночество. Вы обратили внимание, что в его квартире нет ни телевизора, никаких других извергателей звука. Только книги. Он даже газет не читал.

Получалось, что Петр Ильич Чесноков, доктор философии, никогда не имевший семьи, друзей, собутыльников, жил полным анахоретом, изредка выбираясь из своей норы, чтобы принять участие в философской дискуссии в отечестве или за его пределами. Даже договоры на издание книг привозили ему на дом. С соседями он не общался, с коллегами говорил только на ученые темы. Любовницы или любовника у него категорически быть не может. Вот такая картинка! Правда, некоторые мазочки выглядели диссонансом. К нему заходил сосед Николай Степанович, и они беседовали. Кроме того, у него появлялась регулярно молодая женщина и постоянно проживал некий юноша, которые, правда, ни с кем из соседей по лестничной площадке не общались. И самое главное: странное тройное убийство.

Прошла неделя. И вдруг ошеломительная весть: убийца найден! Более того, он сам явился с повинной. Конечно, допрашивал его не Скворцов. Но сказанное в одном служебном кабинете, подобно дыму, выползало в коридор и проникало в другие кабинеты. Итак, что же узнал Скворцов? Убийцу, или будем юридически корректными, того, кто добровольно признался в убийстве, зовут Иван Николаевич Филиппов. Ему двадцать лет. Нигде не работает и не учится. Но не пьяница и не наркоман. И на убийцу, даже на затрапезного хулигана, вовсе не похож. Более того, производит очень благоприятное впечатление. Симпатичный, аккуратно одетый, очень грамотная культурная речь. Производит впечатление умного порядочного человека. И вдруг убийца? Ну, что ж! Скворцов за годы службы всякого насмотрелся. Были и интеллигентные убийцы, и садисты с двумя высшими образованиями, и маньяки – работники НИИ. Да! Он проживал у Петра Ильича Чеснокова.

Филиппов в день убийства пришел в квартиру Чеснокова уже около двенадцати ночи. Так поздно ранее он не являлся. Но в этот день у него был разговор с девушкой, которая в последнее время часто ему звонила, встречала на его постоянных маршрутах и требовала объяснения, почему он к ней стал холоден. В конце концов, Филиппов решил окончательно с ней объясниться. Встреча сначала была в кафе, но девушка говорила всё громче и истеричнее, привлекая к себе внимание посетителей кафе. И он уговорил ее перейти в парк. Там началась та же самая песня про белого бычка. Он говорил ей, что не любит ее больше. И им не нужно встречаться. Он не хочет обманывать ее и прикидываться влюбленной. Она кричала, что он завел себе другую, что, если он бросит ее, она покончит жизнь самоубийством. Расстались на той же ноте, на которой и встретились. От квартиры Чеснокова у него был свой ключ. Обычно Петр Ильич, когда он уходил, закрывался, после чего уединялся в свой кабинет. И если звонили, то мог порой и не открыть, если его увлекала какая-то мысль. Но на этот раз квартира была незапертой. Филиппов ушел и услышал крики. Это его поразило. Он никогда не слышал от Петра Ильича не только крика, но даже и повышенного голоса. Незнакомец кричал, что он должен отдать ему рукопись, что ему, Чеснокову, славы уже выше головы хватит, а он, выходит, должен прозябать в безвестности. Пока Филиппов раздевался и разувался, крики замолкли, но тут же послышалось стесненное хрипение. Он поспешно вошел в гостиную и увидел Петра Ильича сидящим в кресле, а рядом с ним какой-то человек, упершись коленом Петру Ильичу в живот, душит его. Филиппов закричал и бросился вперед. Этот человек, который душил Петра Ильича, поспешно отпрыгнул в сторону и, прорычав, выскочил вон. Филиппов даже не успел толком рассмотреть его. Среднего роста. Может, лет пятьдесят. Лицо, искаженное гневом, красное. Всё! больше ничего не запомнил. Да и не до этого ему было. Тут же подскочил к Петру Ильичу и взял его за руки. Петр Ильич стал откашливаться, потом какое-то время тяжело и быстро дышал. На лице его были красные пятна и на шее вот эти следы от пальцев. Первые его слава были:

– Какой подлец! Я всю жизнь его считал порядочным человеком!

На расспросы юноши, что произошло, он отмалчивался. Ну, а дальше… «А дальше,– говорил Филиппов. – Я выпил с ним полбокала вина. Мы поговорили. На столе лежал нож. Им резали фрукты. Я взял этот нож и ударил его в сердце». Почему он убил Чеснокова, Филиппов отвечать отказался.

Прошло три дня. Филиппов замкнулся и ничего не говорил.

– Не я его веду,– усмехался Дугин. – У меня бы пел, как соловей.

Убийца есть. Да еще и явка с повинной. Но вся группа ходила поникшей. То, что есть, в суд не передашь. На суде Филиппов заявит, что оклеветал себя. И всё! Никаких доказательств! Пальчиков-то нет. Как уходил и приходил Филиппов, никто не видел. Ни одного свидетеля, ни одной улики. Мотив убийства совершенно не понятен. Из квартиры доктора ничего, судя по обыску, не пропало. И потом, а кто же душил? Филиппов его не запомнил или не хочет говорить. А может, и сам душил? А кто травил? Снова Филиппов? Но когда ему сказали, что до убийства ножом была сделана попытка отравить Чеснокова, он так удивился. И кажется, искренне. Нечего нести в суд. А значит, дело зависло.

Скворцов со товарищи начал искать предполагаемого коллегу Чеснокова, который пытался задушить доктора. И опять тупик. Все в один голос твердили, что в их среде такого человека не может быть. Конечно, никто не отрицает, что порой некоторые завидуют своим более удачливым коллегам («все мы люди – все мы человеки»), но чтобы пойти на убийство для присвоения чужой рукописи, которую потом предполагается выдать за собственную…что вы? окститесь, молодой человек.

И как же они ошиблись, уважаемые профессора, бакалавры и магистры! Витаете в вышних сферах, а человеческую-то натуру плохо знаете. Нашел Скворцов душителя. Вычислил! И дело-то оказалось не таким уж и сложным. Сами же ученые мужи навели его на мысль. Разузнал он кто работает по сходной с чесноковской тематике. Встретился. Действительно, лет пятьдесят. Среднего роста. Как только Скворцов показал удостоверение, забегали глазки у этого человечка. У Скворцова сердце затрепетало, как птичка, которую мальчишка поймает и сожмет в кулаке. Уже и не сомневался, что он. И для вящей убедительности начал с психологической атаки. Хоть ничего не понимал в философии, но перед встречей посидел в читальном зале с философским словарем, выписал несколько терминов, что звучали из уст философов, когда они говорили о Чеснокове. Человечек-то по фамилии Мордвин и сник сразу, побледнел и задрожал. И стал всё выкладывать.

– Ну, как же вы, кандидат наук, решились-то на такое? – укоризненно покачал головой Скворцов.

– Не знаю! Не знаю! Не знаю! Что на меня нашло! Поверьте, не хотел! И мысли даже не было!

– Ну, а зачем пришли тогда?

– Сначала…тут такое дело…мы, собственно, над одной проблемой работаете. И вот дошел я до определенного места. И всё! как заговорено! Ничего не могу. Три года ушло. А я и на маленький шажок не могу продвинуться. Есть там такая загвоздочка, не решив которой можешь всю свою работу выбрасывать на помойку. Я десять лет, не покладая рук, не смыкая глаз… И вот тебе такое. А он и трех лет не работал. И слышу закончил уже свой труд. Уже и переговоры начал об издании. Тут моя вся жизнь насмарку. Напечатает Чесноков, и я становлюсь автоматически полным нулем. За другое браться уже ни лет, ни сил не хватит. Я к нему по-доброму. Так и так, мол, Петр Ильич, всё объясню слезно, на колени встану, пусть буду гадко чувствовать себя и пусть он меня будет презирать, но даст мне как-то от этой загвоздочки отцепиться, не погибнуть. Он же, думал я, все же добрый человек.

– А он оказался недобрым?

– М-да… «Как вам,– говорит,– такое только могло прийти в голову. Да пойди я вам сейчас навстречу, я же вас и погублю. Вы же сами себя потом всю жизнь будете ненавидеть и считать ничтожеством. И меня будете ненавидеть, что я вас довел до этого ничтожество». И тут во мне что-то полыхнуло. Даже в глазах потемнело. Вроде какой-то зверь вселился в меня. Прыгнул я на него и стал душить…Но ведь всё же обошлось! Я же его не задушил. Пришел этот молодой человек. Я выскочил. А потом уже узнал, что Чесноков был зарезан. А я-то ведь не резал. Я душил. Душил, признаюсь. Но если его зарезали, значит, я его не убил, не задушил. Я же не убийца.

– Покушение на убийство тоже карается законом,– строго сказал Скворцов. – Потом еще нужно доказать, что это не вы зарезали.

– Но ведь я убежал. А когда я убежал, Чесноков еще не был зарезан. Может быть, этот молодой человек, что пришел, и зарезал его.

– А если этот молодой человек врет, что зарезал он? Может, у него есть основания прикрывать, выбеливать вас? Может быть, вы ему что-то пообещали или запугали? В моей практике таких случаев было уже не один и не два.

Мордвин находился на грани обморока. И Скворцов не стал больше мучить его. Нет, этот не врет. Но стержня нет, слаб. И тюрьмы боится смертельно.

Оставалось найти еще даму.

2

На пустыре была всё та же самая компания. Они радостным гоготом приветствовали Иоганна.

– Йё! Ты знаешь, что сегодня придумал Фриц? – радостно воскликнул толстяк Пауль.

– Представляю! Опять что-нибудь похабное! Прошлый раз он измерял у всех члены и составлял реестр, который, размножив, подбрасывал фрау, у которых есть незамужние дочки. Ох, и досталось мне от отца!

– А конкурс пердежа? По-моему, в тот вечер никто не рискнул прогуливаться на свежем воздухе и все плотно закупорили окна.

– Нет! нет! друзья мои! – Фриц радостно потирал руки. – На сей раз вполне благопристойная забава.

– Ну! Ну! – недоверчиво хмыкнул Иоганн. – Ты еще помнишь такие слова, как «благопристойная»?

– Не обижай меня, мой друг Иоганн. – Всё-таки по изящной словесности у меня была удовлетворительная оценка.

– Потому что преподаватели не читали твоих надписей в уличном туалете.

– Ну, довольно! Довольно! Не будем терять времени даром. Сегодня у нас объявляется конкурс плевков. Кто больше всего попадет в мишень, тот получит звание лучшего верблюда города. Вот, друзья мои, перед вами мишень.

На деревянном щите был углем обведен круг в три фута по диагонали.

– Категорически запрещается заходить за эту щиту! Трам-папам! Величайший конкурс на лучшего плевателя города объявляется открытым! Трам-папам!

Фриц начал первым. Его смачный плевок попал точно в центр круга. Видно, он уже заранее готовился к этому конкурсу, потому что никто с первой попытки даже в щит не смог попасть.

– Эх, мазилы! – расхохотался Фриц. – Учитесь у магистра плевков! Нужно набрать как можно больше воздуха в легкие, напрягайте посильнее живот! И вот что. Из носа затяните в рот как можно больше соплей! Тогда ваша слюна станет тяжеловесней, будет лететь дальше и точнее! Смотрите, как это делаю я!

И опять в «десятку».

3

Иоганн приготовился к настоящему шторму. Может быть, даже к порке. Хотя уже года три отец не брал ремня в руки, как только убедился, что сын перерос его. Очень забавно было бы представить, как пожилой, лысеющий бюргер, кряхтя и сопя, порет родного дитятю, который на целую голову выше его и одним движением руки способен отбросить его от себя. Как же они потеряли элементарную бдительность и проворонили подошедшую горничную?

– Ах, вот вы чем тут занимаетесь? – услышали они за спиной тонкий насмешливый голосок. – Очень мило!

Соревнование в это время достигли своего апогея. Плевки Иоганна точно летели в цель. Он постепенно увеличивал расстояние до мишени, и теперь оно в два раза было больше первоначального. Никто, кроме него, с такого расстояния даже не мог доплюнуть до мишени. Но самое важное: он научился вызывать у себя обильную слюну, в то время, как некоторые из-за сухости во рту выбыли из игры. Он сделал открытие: как только кончалась слюна, нужно было затолкать пальцы в рот и надавливать ими на язык, проталкивая их всё дальше и дальше к корню языка. Подкатывала тошнота и позывы к рвоте. Один раз он переборщил, и его действительно вырвало. Понятно, что глупейшее занятие, которое еще можно было простить малышам. Но как часто глупость становится увлекательной. Наверно, стремление подурачиться неистребимо.

И вот тут эта Гретхен. Конечно, папахен был поставлен ею в известность. Она считала одной из своих обязанностей доносить о всех его проделках.

Придя домой, он незаметно проскользнул в свою комнатку, уселся за стол на стульчике, который был уже низковат для него и даже положил перед собой открытую книгу, правда, для него неведомо какую, потому что он не удосужился даже взглянуть на название. Всё его существо было занято одним: он прислушивался к каждому звуку в доме.

Вошла смешливая Гретхен.

– Папаша требует вас к себе, молодой господин.

Вот и началось. Иоганн поднялся с тяжелым вздохом. Если б можно было сейчас убежать куда-нибудь! Гретхен по-прежнему стояла в дверях и насмешливо поглядывала на него. Он подошел к дверям, она даже не удосужилась сдвинуться с места. Лишь спиной повернулась к косяку. Иоганн развернулся боком, но всё же, протискиваясь, задел ее грудь и густо покраснел. Гретхен прыснула ему вслед. Он опустил голову и чуть ли не бегом бросился прочь.

4

Он вошел с опущенной головой в залу. За столом сидел отец с матушкой и тетушка Марта, которая считалась самой практичной в их родне и без совета с которой не принималось ни одно важное решение. Восседавшие за столом были одеты так, как будто они собрались с визитом к бургомистру. Иоганн терялся в догадках.

– Что же ты стоишь? Садись, Иоганн!

Голос отца был суров, но в нем не было той свирепости, после которой обычно следовала порка. Да и кроме того, порка была сугубо семейным делом, и присутствие, даже тетушки, было лишним. И к тому же, кто при парадном мундире занимается поркой нерадивого чада. Это было уже утешительно. Что же всё это значило? Иоганн осмелился поднять голову, но старался, чтобы его взгляд не перекрестился с взглядом кого-нибудь из взрослых. Он нисколько не сомневался, что они знают об его непростительной шалости. Может быть, его собираются женить? Это было бы кошмаром! Хотя в его компании столько говорили об этом, то есть о том, что мужчина делает с женщиной. А пару месяцев назад друзья приучили Иоганна к рукоблудству, когда они загорали на пустынном бережке. Теперь редкую ночь он ни занимался этим, представляя, что он делает это с разбитными девицами, которые жили в доме фрау Шнабель. Но одно обстоятельство ужасало его, что Гретхен увидит перед стиркой постыдные пятна на его нижнем белье. Он каждое утро тщательно просматривал его и, если хорошо вглядываться, можно было увидеть кое-какие разводы. И он даже уверил себя, что родители знают об этом его постыдном занятии и молчат только лишь потому, что об этом крайне стыдно говорить. Однако в душе презирают его и считают полным ничтожеством и развратным мальчишкой. Но если его женят, то это он сможет делать с настоящей женщиной и по-настоящему. И тогда ему не нужно будет ничего стыдиться, потому что все взрослые делают это. Еще ему недавно открыли друзья, что как только сделаешь это в первый раз с девушкой, она уже перестает быть девушкой, теряет невинность. В жены можно брать только девушку. И обязательно муж должен лишить ее невинности. Но на вопрос о том, как узнать, первый ли ты мужчина у девушки или нет, Фриц пустился в пространные путанные рассуждения. И Иоганну стало ясно, что он толком ничего об этом не знает. Если твоя будущая жена окажется не девушкой, значит, кто-то уже проделывал это с ней. И выходит, что тебя обвели самым наглым образом. Может быть, с ней это проделывали уже ни один раз. И может быть, даже уже несколько мужчин. Так что тут нужно держать ухо востро. Поскольку если в жены возьмешь такую особу, над тобой будут смеяться в городке и особенно те, кто проделывал это раньше с твоей женушкой. А за твоей спиной будут строить тебе рожки…Фриц говорил, что определить, «проткнутая» девушка или нет, очень просто. «Проткнутая» при ходьбе сильно виляет ягодицами. А «непроткнутая» – нет. Фриц прошелся и показал, как «проткнутая» виляет ягодицами.

Иоганн после этого разговора стал наблюдать за женщинами. У Гретхен седалище так и играло. Просто жило своей самостоятельной жизнью. Но что тут удивительного? Она уже служила в нескольких домах. А известно, как ведут себя с горничными хозяева-мужчины. Они охотно прибегают к их услугам, когда их благоверные отлучатся от дома или крепко почивают с оглушительным храпом, смертельно устав после честно проведенного дня. Но потом Иоганн засомневался в этом методе определения девственности. Вот старушки вообще не виляют бедрами, а у них они вообще должны были бы идти в разнос. Как ему не было стыдно, но любопытство превозмогло и стыд, он несколько раз понаблюдал за матерью со спины. Походка матери была несколько тяжеловатой, что неудивительно при ее комплекции, но никакой игры бедер. Она шла по-солдатски строго, и ничего у нее не играло.

– Любезный Иоганн!

Он вздрогнул. Какой срам! И покраснел. Ему показалось, что все знают, о чем он думает. Хотя последние год-два он только и думал об этом. По крайней мере, больше, чем о чем-то другом.

Это была тетушка.

– Ах, ты лапушка, Иоганн! Каким же ты стал за последний год взрослым и красивым! Просто жених!

И опять Иоганн почувствовал, что краска заливает его лицо. Теперь уже не оставалось никаких сомнений, что его собираются женить. Но раз так считают взрослые, то значит, действительно для этого пришло время. Но все же это так сейчас было неуместно. И совсем не входило в его планы. Значит, конец забавам, шумной и бесшабашной компании, озорным проделкам! Отныне придется сидеть в четырех стенах, ходить на нудную службу, долгими вечерами говорить о ценах, знакомых, городских новостях. И стараться быть чопорным и сдержанным. А вдруг достанется какая-нибудь кикимора, на которую и случайно-то смотреть страшно, не то что прожить всю жизнь.

– Отчего ты покраснел, дружочек?

– Я? Я ни от чего!

Иоганн поднял взгляд. Тетушка смотрела ласково и улыбалась.

– Я…вот… мне показалось, дорогая тетушка, что…

– Ничего, дорогой Иоганн! Румянец всегда украшает молодость. Разве тебе отец не говорил, для чего он пригласил меня?

– Нет! ничего! Я не знаю!

– Иоганн!

Это был уже отец. Голос его был торжественен.

– Сегодня мы решили собрать семейный совет. И мы должны принять решение по очень важному вопросу, который определит твою дальнейшую судьбу. Это судьбоносный момент для всех нас.

– Да чего же ты высокопарный! – перебила его тетушка. – Ты так только запугаешь ребенка. Мне кажется, что он и так изрядно напуган. Гляди, как покраснел. Вот-вот вспыхнет, как свечка.

– Никакой он, Марта, не ребенок. Я в пятнадцать лет был уже вполне самостоятельным человеком.

– Ну, мне уж только не рассказывай, что ты делал в пятнадцать лет, братец! Может быть, мне поведать об этом Иоганну. Я думаю, что получится очень назидательный рассказ.

– Но, Марта…

– Вот и помолчи!

Тут вступила в разговор мать, которая сидела до этого тихо, как мышка, за столом.

– Недаром говорится, что родные ругаются – только тешутся. Но вы так увлеклись, что позабыли об Иоганне. Я ведь сегодня решается его судьба. Мой любимый сын, тебе пора получить какую-нибудь специальность. Ты уже достаточно взрослый для этого.

– Да-да! – проговорил отец. – Хватит уже все дни пропадать на пустыре, устраивая соревнования по плевкам. Весьма похвальное занятие для молодого человека!

Выходит, всё-таки сказала. Ах, эта Гретхен. Но страха уже не было. Иоганн уверенно глядел на родственников.

– В твои года мальчики… нет, юноши… ибо ты уже юноша… учатся какой-либо специальности. У каждого достойного человека должна быть специальность. Значит так, Иоганн, мы решили отдать тебя в ученики, чтобы ты стал уважаемым и достойным человек и мог содержать себя и свою будущую семью.

5

До Штаттбурга добрались только к вечеру. Впервые Иоганн так далеко уезжал от родного городка. Ландшафты, мимо которых они проезжали, были великолепны: горы, покрытые темными лесами, быстрые речки с перекинутыми через них мостами, старинные замки с угрюмыми донжонами и многое еще чего. Однако Иоганн ничего этого не увидел, так же как и смугленькой круглощекой мэдхен, бросавшей на него быстрые взгляды. Она радовалась тому, что в экипаже, кроме стариков и старух, оказался и симпатичный молодой человек, с которым она, несомненно, всю дорогу будет обмениваться быстрыми и горячими взглядами. И он, конечно, безумно влюбится в нее. А время от времени он незаметно для всех будет касаться своим коленом ее ног. И она представила какой электрический разряд будет потрясать все его существо при каждом таком прикосновении. На остановках, отдалившись от чужих ушей, они успевали бы обменяться быстрыми фразами. И в каждом слове было бы столько намеков и страсти!

Кто знает, может быть, и не только фразами! Но ее надеждам не дано было осуществиться! Представьте, какая это трагедия для молодой романтичной девушки! Симпатичный юноша самым хамским образом проспал всю дорогу, как какой-нибудь неотесанный мужлан.

Ах! Если бы пухленькая мэдхен знала причину этого, то вряд ли бы гневалась на него. Скорей бы она пришла в ужас от того, что этот молодой человек стал бы оказывать ей знаки внимания.

Дело же в том, что когда семейный совет закончился…Да! Но чем же он закончился? Любезная тетушка предложила отдать Иоганна в учение к сапожнику или мяснику. Тетушка отличалась приземленным сознанием. Но это ее предложение было удостоено брезгливыми гримасами четы Клюгеров. Да разве могло быть иначе? Как же так? Их сын, их кровиночка какой-то колбасник, набивает свиным фаршем кишки? Фи! К тому же и перед внутренним взором Иоганна мгновенно пронеслась ужасная картина: он сидит в узкой, как пенал комнатушке и пришивает подошвы к туфлям очередного заказчика. На самом кончике носа у него очки, потому что все сапожники непременно носят очки, ведь им постоянно приходится напрягать зрение в полумраке. Бррр!

– Да! Вижу, что мое предложение не вызвало вашего энтузиазма,– проговорила тетушка, впрочем безо всякой обиды. Обидчивость вообще не была ей свойственна. – Я придерживаюсь мнения, что мужчина должен владеть реальным востребованным ремеслом, которое позволяло бы ему достойно содержать семью. Никакой труд не позорен.

– Но всё же не колбасником!

– Да вы знаете, какие они имеют доходы?

И тетушка, отстукивая костяшками счет, разложила перед ними доходы знакомого ей колбасника. Но Клюгеры, конечно же, знали об этом. И у господина Флейшера, и у господина Пфайфера в их городке были двухэтажные дома и собственные экипажи. Первый же из них был золотарем, а второй держал мясную лавку.

– Ну, а наш бургомистр? С чего он начинал? С сапожной мастерской!

– Любезная Грета…

Отец всегда тщательно подбирал слова, разговаривая с сестрицей. Но пока он был занят этим делом, в разговор вмешалась матушка.

– Любезная Грета, мне всегда представлялось, что наш Иоганн пойдет по военной стезе. Это очень достойная для мужчины профессия.

Услышав это, господин Клюгер нахмурился. То, что фрау Клюгер всегда нравились военные, для него давным-давно уже не было секретом. Да и каким женщинам не нравятся бравые вояки! Будучи в девицах, она имела роман с неким уланом, с которым даже – к счастью, безуспешно – пыталась тайно обвенчаться. Романтика, что ни говори!

– Душечка моя!– усмехнулась тетушка. – Вы видите только парадную сторону. Не скрою, я тоже не равнодушна к мундирам и военной выправке. Но казарма, но постоянные зуботычины? А радужная перспектива, что в очередную военную компанию тебе оторвет руку или ногу, а то и вообще лишишься жизни? Хотя фасад, не скрою, привлекательный.

– Однако… однако именно военные становятся генералами.

– И Александрами Македонскими,– усмехнулся господин Клюгер. Впрочем, тут же придал лицу серьезное выражение. – Наш балбес пока доберется до звания капитана, постареет и полысеет. И обзаведется пивным животиком… И к этому времени из него уже будет сыпаться песок… Ни собственного угла, постоянные отлучки от семьи… А если бы ты видела их попойки и услышала, что они там говорят! У тебя бы сразу отпала охота восхищаться военными.

Это уже был явным намек на давнюю историю с уланчиком, которая продолжала до сих пор романтическим сиянием освещать однообразное бюргерское существование фрау Клюгер. И в конце концов, это для нее было святое! Она демонстративно отвернулась и обиженно поджала губки, решив, что больше не произнесет ни слова, даже если ее сына попытаются сделать трубочистом. Нашлись два умника!

Но что же Иоганн? Он чуть было не воскликнул «да». Махать саблей, стрелять из пушки, носить яркий мундир и ловить на себе восхищенные взгляды прекрасного пола. Это было бы явным счастьем! Но кто же будет считаться с его мнением?

– А что же ты, дорогой братец, можешь предложить? – спросила тетушка.

Господин Клюгер, конечно, уже принял окончательное решение и оставалось лишь объявить его. В конце концов, он здесь главный.

– Вот что я скажу! В Штаттбурге проживает господин Пихтельбанд, магистр философии. Я лично имел счастья встречаться с ним и беседовать. Умнейший человек. Мне даже представляется, что это самый умный человек в Европе. Нет такого вечного вопроса, тайны бытия, что бы он ни исследовал их и ни дошел до самого корня. Это поразительнейший ум! Жители Штаттбурга гордятся, что в их городе живет этот великий мудрец, которого они считают равным Аристотелю.

Тетушка похлопола в ладошки.

– Братец! У тебя, наверно, горячка. Нет, вы послушайте только что он говорит. У меня подобное не укладывается в голове. Любезный братец предлагает отдать Иоганна в обучение философу. Штудировать толстые фолианты. Я что-то не слышала про такое ремесло.

– А что же тогда это? – раздраженно спросил господин Клюгер. – Дорогая сестрица, размышление, рефлексия есть высшая форма человеческого существования.

Фрау Клюгер презрительно промолчала. Отвечать на глупости она считала ниже своего достоинства.

Иоганн был в отчаянии. Снова книжки, писанина, розги за плохие оценки – да сколько же это можно! Всё, что угодно, но только не учеба! Он был уверен, что утомительная пора школярства осталась позади . А ему предлагали снова да ладом!

Но, конечно же, последующее и решающее слово оставалось за отцом. Не подчиниться отцу – это всё равно что нарушить Божеский завет! Члены семейного совета еще долго спорили и горячись, но господин Клюгер настоял на своем. И всё должно быть так, как он решил. И если что-то господин Клюгер решал, то он решал окончательно и бесповоротно. И даже если в дальнейшем он видел, что его решение неправильное, он уже не сворачивал с намеченного пути.

«Семейный совет» закончился довольно поздно. В это время чета Клюгеров уже почивала.

Иоганн в полном расстройстве чувств, почти больной, побрел в свою спальню. Он считал, что его жизнь закончилась. Состояние было паршивейшим. Так, наверно, чувствует, себя самоубийца. Всё! Жизнь закончилась! Однако, нет худа без добра!

Он долго не мог заснуть. Тяжелые мысли угнетали его. Постепенно глаза стали наливаться свинцом, мысли смешались, и он начал погружаться в дрему, смутную и ужасную. И в это время дверь в его спальню скрипнула. Тихонечко, по-крысиному. Но он не придал этому значения, пребывая в полусне. Да он и был уверен, что это сон. Но звук шагов и тяжелое дыхание убедило его в обратном. Он почти моментально проснулся. И раскрыл глаза. И в свете лунной дорожки увидел женскую фигуру в ночной рубашке и с распущенными волосами. Женщина шла к нему. Она присела на краешке его кровати, и ее горячее дыхание обожгло его. А как высоко вздымалась при каждом вздохе ее грудь!

– Кто это? Это ты, Грэтхен?

– Ну, а кто же еще? Неужели Шехерезада!

– Что же тебе нужно? Зачем ты?

Ничего более глупого спросить он не мог. Не сказку же она пришла ему рассказывать на ночь!

– Ты же завтра уедешь. И кто знает, когда я тебя увижу. И увижу ли?

Она запустила руку в его волосы.

– Ты стал таким симпатичным. Скажи! У тебя этого еще не было ни разу!

Ее рука гладила его щеки. Иоганн был уверен, что его щеки светились даже в темноте. Если бы он был мышонком, то ускользнул бы в норку.

Ручка Грэтхен скользнула под одеяло и стала пробираться по его телу все ниже и ниже, пронзая тело Иоганна всё большим электричеством.

– Ух ты! – воскликнула она. – А у тебя уже всё готово! Какой восхитительный штык! Я даже и не могла представить такого!

И тут же она оседлала Иоганна. И слившиеся в одно существо, прекрасная наездница и возбужденный жеребец, понеслись к заветной цели, которая не заставила себя долго ждать. Эта скачка настолько понравилась обоим, что они не преминули повторить подобное еще несколько раз. Девушка выжала из скакуна всё, на что он только был способен. Она скакала бы и дальше, но конь уже не был способен шевельнуть копытом.

Разбужен он был той же Гретхэн. Спал он не более часа, но ему показалось, что он не спал и пяти минут. Служанка уже была одета и приготовила дорожное платье для него, которое и предлагала немедленно надеть.

– Мой господин! Вам пора собираться! Матушка и батюшка уже проснулись. И тоже готовятся к вашему отъезду.

Он взглянул на ее лицо, но не увидел ни улыбки, никакого знака на то, что произошло этой ночью. А, может, ему всё приснилось? Она была суха и недоступна. Но когда Иоганн поднялся, боль в паху убедила его, что его штык не бездействовал этой ночью…

При подъезде к Штаттбургу, отец растолкал его. Для родителя тоже было не понятно, как можно было проспать всю дорогу. Юноша протер глаза и стал озираться по сторонам: непонятно, где они, куда едут, что это за люди и вообще какие-то незнакомые места. Ох! Как он мог забыть? Они же приехали к этому самому магистру! Будь он неладен! Иоганн тут же представил себе ученого сухаря.

– Не заболел ли ты, сынок? – участливо спросил отец. – У тебя очень нездоровый вид. И дорогой ты отказался от обеда.

– Нет, папенька! Я совершенно здоров!

Иоганн натянуто улыбнулся.

Отец долго глядел на него.

– Видно, у меня дорожная болезнь,– сконфуженно ответил Иоганн. – Я же никогда не ездил так далеко. Меня просто укачало.

Тут же он перехватил сердитый взгляд мэдхен. « Интересно, а чего злится эта толстушка,– подумал он. – Но определенно, она злится на меня». И тут же он представил, что эта полнощекая девица оказалась с ним в постели. Нет! Лучше Грэтхен! Великолепная восхитительная Грэтхен! Какие чудеса она проделывала с ним в постели! Как было бы замечательно, если бы отцу не удалось договориться с магистром, и они бы вернулись назад. Он согласен на всё: пусть он будет колбасником или трубочистом, лишь бы рядом была Грэтхен. Великолепная восхитительная Грэтхен! Наверно, ему нужно жениться на ней. И тогда никто не смеет разлучить их. Женившись, он становится самостоятельным человеком. Впрочем, разве женятся на горничных? К ним ходят тайком от жен, по ночам, когда те крепко спят. И, как же он не подумал? Ясно, что он у нее не первый. А в городе все будут просто смеяться над ним, если он возьмет ее в жены. Он станет всеобщим посмешищем… Нет уж! Лучше встречи тайком, в которых столько очарования и шарма. А как возбуждает опасность, что ты в любой момент можешь быть пойман родителями!

– Да ты же опять заснул, Иоганн! Но это уже бессовестно с твоей стороны!

Отец рассердился.

– Что вы? Нет! Нет! Папенька!

– Мы уже приехали. Проснись же, наконец!

Около получаса им потребовалось, чтобы разыскать магистра Пихтельбанда, который, к удивлению господина Клюгера, проживал далеко не в центре города. Но всё же это время им не показалось утомительным. Штаттбург – весьма старинный город. Говорят даже, что он был основан еще римлянами. Это была пограничная крепость, предназначенная для защиты от воинственных германцев. Поэтому старины здесь было с лихвой. То, что Иоганн видел в учебниках по истории, предстало перед ним наяву. И он невольно увлекся. Городок пришелся ему по нраву, и он решил, что обязательно обследует его достопримечательности, благо свободного времени, он не сомневался в этом, будет у него предостаточно. О Грэтхен он уже не вспоминал.

Квартира магистра была на втором этаже дома, который, вероятно, был построен еще в средневековье. На дверях, оббитых хорошей кожей, висела табличка с золоченной надписью: «Доктор философии К. Пихтельбанд». Отец какое-то время постоял перед дверьми, переводя дыхание. Затем перекрестился:

– Ну, с Богом, сынок! Постарайся понравиться доктору!

После чего он дернул шнурок звонка. То, что двери открыл сам доктор, несколько озадачило Клюгеров. А то, что это был сам хозяин, они нисколько не сомневались. Но в почтенных домах принято, чтобы двери открывала прислуга. Хотя, кто знает причуды этих ученых мужей. С докторами философии господину Клюгеру еще не приходилось сталкиваться. Один из них, вспомнилось ему, вообще ночевал в бочке. И не только ночевал, но и проводил там большую часть своего времени. И когда с ним решил потолковать великий Александр Македонский, к тому времени завоевавший полмира, он сказал ему: «Отойди! Ты мне загораживаешь солнце!» Но как звали этого чудака господин Клюгер запамятовал. Впрочем, это было ему без надобности.

Карла Пихтельбанду было лет за пятьдесят. Он был высок и строен, хотя волосы его совершенно поседели. Когда он открыл двери, на нем был китайский халат, а на ногах тапочки с дурацкими утятами на мысках. Он почесывал грудь, что явно не вязалось со званием мудреца. Философ вопросительно поглядел на них.

– Мы… Я Клюгер! Господин Зваровски должен был поставить вас в известность,– проговорил отец.

– Ну, да!

Философ перестал чесать грудь.

– Что-то припоминаю. Действительно, Зваровски говорил о ком-то.

– Добрый вечер, господин Пихтельбанд! Позвольте нам войти?

6

«Так вот она какова обитель мудреца!» – восхищенно подумал господин Клюгер, когда они прошли в залу вслед за хозяином. По всей длине глухой стены стояли высокие шкафы из хорошего богемского дума, от потолка до пола заставленные фолиантами разной толщины и высоты с разноцветными корешками, на которых по большей части позолоченным тиснением были сделаны их названия. Господин Клюгер не мог отвести от библиотеки изумленного взгляда. Такое количество книг он лицезрел впервые в жизни. Он перевел взгляд на Иоганна, будучи уверенным, что также увидит восторг на его лице. Но тут его ожидало полное разочарование. Поскольку кроме полусонной апатии физиономия Иоганна ничего не выражала. Это поразило господина Клюгера даже больше, чем библиотека великого мудреца. У противоположной стенки стояла тумбочка с глобусом и цветочной вазой. Причем цветы были не искусственные, а живые. «Ах, ты Боже мой! Какое поразительное соседство: глобус и цветы, – мысленно восхитился господин Клюгер. Ранее в своем воображении он никак бы ни соединил два этих предмета. – Нет никакого сомнения, что это символ чего-нибудь премудрого, над чем ни мешало бы задуматься на досуге. У философа ничего не может быть случайного!» На другой стене висела картина весьма внушительных размеров, на которой была изображена лесная чащоба с ручейком, парой бревен, перекинутых через него, узкой тропинкой, убегающей вдаль и теряющейся в чаще, и мордой волка, выглядывающей из-за ствола. Несомненно, что и картина не могла разочаровать господина Клюгера, настроенного в этот вечер на самый восторженный лад. А иначе и не могло быть, ибо он заранее был настроен на то, что сегодняшний день станет эпохальным в его жизни. Философ предложил им опуститься в кресла, которые оказались довольно высокими, широкими и жесткими.