Читать книгу Пролетарская скамеечка - Николай Николаевич Глумов - Страница 1

Казалось ничто не предвещало беды, но в сентябре вдруг обрушилась на Пролетарского Поэта очередная страшная напасть. Внезапно, собственным умом дошёл он до того, что поэзия его невероятно слаба, и что стыдно с подобными стихотворениями не только гордиться историческим прозвищем Пролетарского Поэта, но и просто находиться в одном помещении с прочими членами Союза Писателей. И с этой самой поры жизнь его переменилась самым решительным образом. Не в силах ни написать что-нибудь замечательное, ни продолжать именовать себя состоявшимся поэтом, бедный наш герой всякий раз, как только попадал в знаменитое литературное сообщество, начинал чувствовать себя не в своей тарелке. Помимо собственной воли, вступая в тесный духовный и физический контакт со столь признанными классиками прозаического, а в особенности стихотворного жанра, ощущал он всею внезапно проснувшейся душой своей никчёмность и малозначительность собственных никому не нужных стихотворений, а также собственной никому не интересной личности. И всякий раз даже не пытаясь справиться с этими взаимодополняющими друг друга и несказанно мучившими его чувствами Пролетарский Поэт обречённо пробирался в самый конец застолья и просиживал там весь вечер, набрав в рот воды и невыразимо страдая от безудержного красноречия остальных.

И вот в один прекрасный октябрьский вечер, в ходе одной обыкновеннейшей на первый взгляд беседы, произошедшей прямо посреди одного прекрасного поэтическо-прозаического возлияния, посвящённого окончательно свершившемуся возвышению недостойного современного искусства и печальному упадку социалистического реализма, Пролетарский Поэт вдруг остро осознал, что, именно ему предстоит защитить Россию-матушку, а заодно и пролетарское её дитя, то есть социалистический реализм на всём обширнейшем русском пространстве от разного рода расплодившихся представителей современного искусства.

Посидев ещё немного над очередным своим, пятым по счёту стаканчиком зеленовато-мутного стекла, придумал он окончательно и бесповоротно, что виной подобному противоправному положению дел на всемирной арене является недавнее позорное поражение благородной русской империи, и возвышение недостойной во всех отношениях Америки. И в эту самую минуту скромный наш герой всею обречённой своей натурой почувствовал, что просто обязан предпринять всё возможное, и, скорее всего, даже и невозможное для окончательного и бесповоротного искоренения сложившегося несправедливого положения дел, то есть (ни много ни мало) для свержения Америки с незаконно занятого ею пьедестала.

Собственными переполненными алкоголем мозгами бесстрашно углубившись в данный ребром поставленный государственно-политический вопрос и с прискорбием обнаружив, что все прочие способы борьбы с возвышением Америки, и с возвышением всячески поддерживаемого ею подлого современного искусства неоднократно и исчерпывающе перепробованы, и, на беду свою в мельчайших деталях припомнив буквально на днях перечитанного и досконально проштудированного дворянско-пролетарского классика Ф.М.Достоевского, а также на волне внезапно посетившего его гибельного восторга, невероятно схожего со знаменитым девятым валом, (гениально увековеченным в предыдущем веке довольно-таки посредственным живописцем Айвазовским), по обыкновению накатывавшим на бедного нашего героя строго посреди глубокой ночи и предвещавшим появление на свет очередного и, (будем искренни до конца) довольно-таки слабенького поэтического опуса, выпалил прямиком в безмятежно выпивающих и закусывающих в писательском зале именитых литераторов нечто вроде того, что раз в России теперь власть буржуйская, то значит русским рабочим и крестьянам (а в первую очередь, конечно же, русским литераторам) всё дозволено.

Покраснел, как девушка, и помявшись немного для приличия добавил, что престарелой буржуазной даме в недалёком будущем вряд ли придутся по сердцу железные пальцы пролетариата на собственном морщинистом, сплошь увешанном бриллиантами горле.

И, что самое неприятное, чтобы подтвердить крамольное своё высказывание чуть ли не воздел к потолку (где по его авторитетному мнению и должны были находиться именитые представители русофильских вышних сил, именуемые в просторечьи душами умерших русских писателей) машинально взлетевшую вверх для партийно-преступного приветствия правую, конечно же, руку, но, на великое своё счастье, слегка замешкавшись со столь гибельным для столь счастливо возобновляющейся собственной литературной карьеры жестом, увидев просыпающийся ужас в расширенных глазах именитых собутыльников, вовремя пресёк преступную попытку, и, несмотря на значительный принятый на грудь за так прекрасно начинавшийся сегодняшний вечер градус, облагоразумился и успел-таки вместо вдохновенно летящих к потолку двух имперских пальцев, указательного и среднего, означающих скорейший и не подлежащий никакому обжалованию приговор и жирный крест на нём, как на гражданине и как на поэте значительно переменившегося за последние политкорректные годы российского государства, соорудить из широченной, годами натруженной на токарном станке рабоче-крестьянской длани нечто вроде самодельного то ли ковшичка, то ли сачка для ловли случайно залетевшей в Союз Писателей и порядком уже опротивевшей присутствующему благородному сообществу литературных небожителей навозной мухи.

Помахал под потолком импровизированным сачком своим, пару раз сконфуженно улыбнулся в настороженно уставившиеся прямо на него и подозрительно поблёскивающие глазки именитых небожителей, пролепетал неожиданно обретённым тончайшим детским голоском – «Улетела, гадина», и плюхнулся с размаха на выстраданное тяжким сегодняшним испытанием законное поэтическое место посреди спокойно доживающих свой век классиков социалистического реализма.

Плюхнулся и подлейшим образом хихикнул прямиком в выжидающе замолчавшее и сурово воззрившееся на него застолье.

– Э, брат Пролетарский Поэт, да ты того, суров не по годам – произнёс пророческие, как всегда, слова самый старший по возрасту, по упоминаниям в прессе, и, конечно же, по количеству литературных премий именитый седовласый классик и как-то невыразимо печально указал на то тут то там разбросанные под потолком писательской залы неопределённого вида и непонятного назначения пластмассовые коробочки с постоянно оживающими и постоянно подмигивающими то ли глазками, то ли камерами, предназначенными согласно громогласным и дружелюбным заверениям недавно совершенно бесплатно и в порядке шефской помощи устанавливавших их чересчур интеллигентного вида рабочих исключительно для противопожарных целей.

Впрочем, пару минут спустя писательский разговор, лишённый донельзя предосудительным поступком Пролетарского Поэта прежнего пыла и размаха, как ни в чём не бывало, неторопливо и беспрепятственно покатился прежним благопристойным руслом, не касаясь более табуированных всяческим уважающим себя литературным, да и не только литературным сообществом тем.

Однако пламенный отблеск тех самых непростительных слов, а также той самой вдохновенно вздёрнутой вверх правой руки, указующей исключительно на потолок с его замечательными пластмассовыми коробочками и на возможное место пребывания русофильских вышних сил с того самого замечательного вечера незримо заполыхал на простодушном челе бедного нашего героя, и внезапно возлюбившие его собратья по социалистическому реализму (каждый раз при встречах заговорщицки улыбаясь), дружески трясли в братском рукопожатии ту самую историческую правую ладонь, подвижнически посягнувшую на основы основ, поминутно заглядывали в глаза и бесконечное число раз повторяли, что с недавних пор искренно зауважали его за смелость и неспособность обходить стороной как постоянно замалчиваемые стороны литературного процесса, так и наболевшие вопросы российской современности.