Читать книгу Сирены Амая - Николай Ободников - Страница 1

Марьятту пошатывало от усталости. Временами перед глазами вставал образ двух зеленых холмов, способных накормить стада овец, а потом с неба начинал изливаться огонь, и холмы вспыхивали. Затем они проваливались, и на их месте возникала огненная шахта, уводившая в земные недра.

На груди вспыхнули два очага боли, и Марьятта застонала. Действие обезболивающего заканчивалось, и девушка дала слабину. В голове пронеслась безумная, но правдивая мысль: Красный Амай следит за ней тысячами глаз, прислушивается к ее дыханию. К счастью, глаза, что могли обнаружить грех слабости, были обращены в другую сторону.

На небольшом деревянном помосте кричала Аннели, одна из немногих в общине, чье лицо было ровным, как крылья бабочки. Ее прерывистый вопль, похожий на рев рожающего в муках животного, разрывал ночные звуки тайги и, отражаясь от камней, уходил в небо. Звезды внимали ее крику с холодным радушием. В отблесках факелов было видно, как Аннели, голую и безгрудую, удерживают две фигуры черных рясах. Секунда-другая, и ее поднимут на плечи.

«Камни – ваши матери! Они же вас и прихлопнут!» Марьятта сдерживала себя, но это не мешало ей кричать внутри себя. В глазах всё расплывалось, и она быстро протерла их ладонью.

За помостом сгущалась тьма, будто бы утекая вниз. Марьятта знала, что там находится огромная дыра в скальном массиве, что ведет прямиком в живот их бога. Дыра так и называлась – Глотка Амая. Да и могла ли по-другому называться пасть, не ведавшая насыщения?

Крики несчастной Аннели сменились захлебывающейся отрыжкой, и ее вытошнило кровью. Такое нередко случалось, когда желудок был заполнен пищей. В таком случае бусины, прежде чем обжечь внутренности и прикипеть к ним, выталкивали всё лишнее. Как правило, вместе с кровью.

Джакко и Димитрий зашептались, вытягивая шеи, и Марьятта ощутила злорадство. Ей было жаль Аннели, но она хотела, чтобы всё пошло не по плану. И если уж земля не провалится, чтобы пожрать всех, то пускай хотя бы это крошечное отклонение досадит остальным. Одна из фигур в рясе присела и принялась шарить пальцами по крови, исторгнутой Аннели. Наконец показала, что всё в порядке.

Да, Амай не прощал и не отпускал своих жертв. Марьятта прочувствовала это всем сердцем.

Люди, казавшиеся призраками в оранжевой тьме, оживились. Она не видела их лиц, не желала смотреть на них, но догадывалась, что сумасшедшая радость превращала их улыбки в оскалы, а глаза – в бесцветные угли. Даже дети напоминали крошечных истуканов, зараженных ночным безумием.

Справа от Марьятты колыхнулись черные ленты, ниспадавшие с широкополой шляпы, и девушка, беззвучно ахнув, узнала Вирпи. Одна из страшнейших женщин общины стояла совсем рядом, и навеваемый ею страх происходил от осознания того, чем именно Вирпи занималась в сарайчике со странным и бессмысленным названием.

Вирпи запрокинула голову и тяжело задышала; глаза выкатились, губы задрожали, выталкивая бессвязные благодарности. Это состояние исступления, будто по цепи, передалось остальным, и вскоре Марьятта, едва не съеживаясь от ужаса, очутилась в центре бормочущей толпы. Ритуал впервые вызывал у нее такое отвращение.

Аннели испустила вопль, который с уверенностью можно было окрестить воплем яростной обиды.

– Я просто хотела другой жизни! – прорыдала она.

Ее голос напоминал длинную иглу, проникавшую сквозь череп и коловшую прямо в мозг. По крайней мере, так это ощутила Марьятта. Но куда важнее было то, что она распознала в этом рыдании. Ересь. Слабость, обличенную в слова. А еще там барахталась мечта, которую убивали на глазах нескольких десятков человек.

От группки фигур в рясах, обособленно стоявшей у помоста, отделилась самая высокая. Марьятта сразу узнала Антеро. Если кто-то и должен был ответить вероотступнице, так это старейшина.

– А ты попроси о другой жизни лично, – посоветовал он, обращаясь к Аннели. – Только говори громче – чтобы Он тебя услышал. А еще лучше – вопи об этом.

В груди Марьятты всё замерло, кровь будто смерзлась от страха. После слов Антеро из дыры заслышалось тяжелое и мощное дыхание.

А потом оттуда вырвался рев.

Сперва он напоминал протяжный выдох, несший в себе простейший звук, доступный даже животным. Затем обыкновенная «А» трансформировалась в нечто визгливое и насколько глубокое, что могло принадлежать только древнему существу, выражавшему ярость где-то глубоко под тоннами земли.

Несколько руку встряхнули Аннели, на мгновение притушив ее рыдания, и подняли. Марьятта, единственная, кто не запрокинул голову в экстазе, в последний раз посмотрела на эту маленькую девушку, лишенную даже права называться женщиной.

А потом тени от факелов вздрогнули, когда те же руки сбросили жертву в ревевшую глотку земли.

Истошный и безобразный крик Аннели, в котором не было ни красоты, ни благородства, лишь животный страх смерти, казалось, забрался Марьятте под кожу. Она замотала головой, не осознавая, что размазывает по лицу слезы, и не замечая, что привлекла внимание Вирпи.

В самом конце вопль сменился кашлем, какой обычно бывает, если резко приложиться грудью о препятствие, а потом и вовсе стих. Амай не церемонился с отступниками. Рев, бивший из-под земли, начал стихать, говоря об удовлетворении его обладателя.

Члены общины, столь карикатурно собранные природой, один за одним расходись, исчезая в ночной тайге. Но едва ли кто-либо осознавал собственную ничтожность или уродство. Огни факелов разбрасывали острые тени. Где-то на западе завыла дыра поменьше. Нет, бог на сегодня сыт. Он просто напоминает о себе – этим жутким воем в ночи.

Побрела со всеми и Марьятта, спотыкаясь в темноте. В груди двумя змейками, свернувшимися в клубок, пульсировала боль. Девушка чувствовала, что за ней следят, и потому изо всех сил гнала образы уничтоженных холмов и огненных шахт. Но кто мог приказать мокрым глазам, что всматривались в нечто, бывшее пострашнее тьмы?

У Марьятты еще оставался кеторол. Последний блистер с убийцами боли. Но что будет, когда и он закончится? Сможет ли она раздобыть еще? Сумеет ли взглянуть в глаза той, что, несмотря на все крики и увещевания, продолжала ее резать?

Ладони само собой сжались в кулаки, и Марьятта тихо, сквозь слезы рассмеялась.