Читать книгу Невероятные приключения одной важной дамы - Нина Шевчук - Страница 1

В Зеленоморск пришла суровая снежная зима 2005 года. Тяжелые недобрые облака нависали над опустевшим прибрежным городом, почти касаясь крыш пятиэтажных домов и верхушек заснеженных холмов. Потемневшее море бушевало, и порою казалось, что оно вот-вот протянет холодную черную лапу и утащит в пучину все дома, днем и ночью глядящие в полумрак близорукими желтыми окнами.

– Надо же, какое гадство!

Татьяна Афанасьевна Ненасытина, директор второго зеленоморского интерната, стояла у окна учительской и недобрым взглядом окидывала обледеневший двор.

– Вера Сергеевна, вы прогноз не читали? Сколько эта холодрыга продержится?

– Говорят, до февраля не отпустит, – ответила уборщица, не переставая бойко размахивать деревянной шваброй. – Да ты, милая, не бранись. Морозец, если со снежком – это хорошо. И земля не промерзнет, и вся вредная бактерия повысдохнет.

– Да уж! Лучше некуда! – буркнула в ответ директриса.

Накануне вечером брешь, которая осенью образовалась в крыше жилого корпуса интерната, окончательно разверзлась и бездумно отдалась непогоде. Школьный комитет по чрезвычайным ситуациям в составе учителя труда Рудольфа Петровича и учителя физкультуры Ивана Андреевича отчаянно пытался вернуть крыше девственность. Дыру заколачивали досками, покрывали кусками рубероида. Но разбушевавшаяся стихия мигом обезвредила все средства ремонтной контрацепции. Чердак наполнился осадками, а сердце Татьяны Афанасьевны – тоской.

Дело было в том, что еще минувшим летом от неких далеких спонсоров поступили внушительные средства на капитальный ремонт крыши. Щедро отблагодарив поверенное лицо, призванное следить за тем, чтобы деньги благотворителей использовались по назначению, Ненасытина приобрела необходимые канцелярские товары для воспитанников интерната, а на остальное съездила в заграничную поездку. В качестве участника полезнейшего научного семинара, разумеется. Правда, совершенно случайно она прихватила с собой мужа.

Побаловать Борика Татьяна Афанасьевна любила. Невысокий коренастый юноша был младше нее на двенадцать лет и очень хорош собой.

Теперь из-за гадкого ненастья ей, судя по всему, придется снять деньги с собственного банковского счета. А она так хотела к лету поменять свой старый «шевроле» на что-нибудь свежее, подобающее ее статусу.

– Вера Сергеевна, заканчивайте возню! – выпалила Ненасытина свинцовым голосом. – Хватит болото разводить!

Уборщица кротко кивнула, оперативно свернула нехитрое снаряжение и удалилась, шоркая резиновыми калошами по исцарапанному паркету.

– Афанасьевна, на дворе больно скользко. Ты там осторожно на своих клаблуках, – предупредила старушка уже из коридора.

– Не каркай, старая дура, – тихо огрызнулась директриса в пустой дверной проем.

Убрав в стол несколько стопок бумаг, покрытых фиолетовыми печатями, она надела волчий полушубок и вышла в коридор. Ноющий ветер отчаянно бился в оконные стекла, будто самому ему было нестерпимо холодно, и он хотел спрятаться внутри опустевшего школьного здания. Расхлябанная форточка с грохотом распахнулась и ударилась о выбеленный косяк. Посыпалась штукатурка.

– Гадство! – снова выпалила раздосадованная Ненасытина, и из глубины темного коридора с ней тут же согласилось эхо.

Неграциозно балансируя на коротеньких ножках, словно переевший и хорошо выпивший пенсионер-канатоходец, Татьяна стала медленно спускаться с крыльца. Она уже преодолела половину ступеней, как вдруг из сумки раздался рингтон, выставленный на Борика:

– 

First I was afraid, I was petrified

Kept thinking I could never live without you by my side

Then I spent so many nights thinking how you did me wrong

And I grew strong

And I learned how to get along, – орала сумка слова популярного когда-то шлягера.

Татьяна попыталась извлечь технику, но не удержала равновесие. Белый лед тихо скрипнул под каблуками, словно чисто вымытый стакан, по которому провели пальцем. Ненасытина раскинула руки, хватаясь за воздух, и упала навзничь, ударившись затылком о верхнюю ступень крыльца.

***

– Проснись! Проснись! Проснись! – звонкий детский голос врезался в сознание Татьяны Афанасьевны ржавым гвоздем. – Проснись! Проснись!

Сделав титаническое усилие, она подняла тяжелые веки и прямо у своего носа увидела пару пытливых голубых глаз, обрамленных рыжими ресницами.

– Как тебя зовут? – спросила девочка, явно обрадованная пробуждением Ненасытиной.

– Таня… Татьяна Афанасьевна.

Девочка почему-то захлопала в ладоши, будто обрадовалась тому, что женщину, лежащую на ступенях, зовут именно так.

– Таня, – продолжала она, слегка отстранившись, – а почему у меня нет папы и мамы?

За время работы в интернате Татьяна Афанасьевна многократно слышала этот вопрос и уже давно привыкла к нему.

– Я не знаю, – машинально ответила она и попыталась поднять голову, но почувствовала приступ режущей боли и осталась неподвижной.

– А ты угадай! Угадай! Угадай! Почему? Почему? – капризно настаивала девочка.

– Я не знаю. Может быть, они… умерли.

– А вот и нет! А вот и нет! – нараспев завела рыжая и опять захлопала в ладоши, – это потому, что я умерла! – радостно сообщила она и побежала прочь.

Волна ужаса накрыла Татьяну. В голове беспорядочно замелькали обрывки воспоминаний. С трудом сосредоточившись, она установила последовательность событий: кабинет, уборщица, распахнутая форточка, ступени, телефон. Все оборвалось после телефонного звонка. Видимо, она упала и ударилась головой, а гадкая рыжая девочка – это галлюцинация. Если так, то она, Татьяна, сейчас, должно быть, лежит без сознания на обледеневшем крыльце, и если тетя Вера, уборщица, уже ушла домой, то никто не обнаружит ее до следующего утра. А тогда будет уже поздно. Школьный сторож, скорее всего, уже успел нарезаться и преспокойно спит в своей коморке. В такую погоду он едва ли станет делать обход, как положено по должностной инструкции.

Ей вдруг вспомнился бомж, которого три года назад нашли во дворе интерната после такой же морозной ночи. Бог знает – зачем, он пытался перелезть через забор на территорию, но зацепился за металлический прут, упал, ударился головой и замерз насмерть. Татьяна явственно помнила лицо мужчины: серая кожа в синих кровоподтеках, губы землистого цвета, застывшие в каменной саркастической улыбке.

Инцидент был не из приятных. Поначалу в интернат ходил следователь, а потом целый месяц ей морочил голову какой-то клерк из министерства, дотошный, как одинокая свекровь, и честный, как тридцатилетняя девственница. Наотрез отказавшись от вознаграждения за ожидаемое равнодушие, плешивый невысокий мужичок все пытался доказать, что в интернате не соблюдается техника безопасности, и совал свой длинный тонкий нос в каждую дырку. Хорошо, что такие долго на посту не задерживаются. Тогда неприятные хлопоты напрочь вытеснили из сознания Ненасытиной физиономию неблагонадежного элемента, которая, судя по всему, приобрела оттенок индиго задолго до воздействия низкой температуры. Теперь же страшная картина всплыла на поверхность, будто все это случилось вчера.

От мысли, что и ее собственное бездыханное одеревеневшее тело найдут утром на крыльце, сильно затошнило. Татьяна переборола страх перед дикой режущей болью в голове, глубоко вдохнула, зажмурилась и рывком подняла корпус.

Вопреки опасениям, на этот раз никакой боли она не почувствовала. Напротив, голова стала легкой, тошнотворный туман перед глазами рассеялся, и она увидела, что сидит на крыльце школьного здания, где с ней и произошла досадная неприятность.

– Слава богу! – выдохнула она и аккуратно поднялась на ноги. – Привидится же такое!

Метель разыгралась еще сильнее. Холодный ветер поднимал в воздух клубы острого снега, который жалил щеки и лоб. Татьяна стала искать ключи от машины, подставив сумочку под блеклые лучи света, струившиеся из окна, но вдруг остановилась.

Свет из окна!

Ненасытина резко обернулась и выронила расстегнутую сумку, содержимое которой посыпалось на припорошенную снегом землю.

Во всех окнах школы горел свет. Но ведь этого быть в принципе не могло! Всего пару минут назад она покинула совершенно темное здание. В каждой классной комнате имелся собственный выключатель. Школа – не тюрьма и не психиатрическая лечебница. Осветить ее всю в один миг – задача технически невыполнимая, если, конечно, в каждой комнате не стоит человек, ждущий команды, чтобы нажать на клавишу.

Гораздо удивительней, однако, было то, что источником этой невесть откуда взявшейся иллюминации являлись явно не «Лампочки Ильича», купленные лично Татьяной Афанасьевной по очень оптовой цене. Всмотревшись в голубоватые окна, она обнаружила мощные современные лампы на потолке каждой классной комнаты. И сами окна преобразились: складывалось впечатление, будто их только что заменили. Или довольно удачно окрасили в белый цвет. Стены школы, еще утром имевшие оттенок содержимого расстроенного желудка, которое только что вернулось нетрадиционным путем, теперь напоминали спелый апельсин.

Здание такого вида могло запросто приютить в своих стенах головной офис банка, или другое серьезное учреждение.

«Фасад тысяч двадцать, не меньше. Плюс окна тысяч пятьдесят. И это по самым скромным расчётам», – пронеслось в голове Ненасытиной.

Несмотря на осознание нереальности и нелепости сложившейся ситуации, она не изменила своей привычке. Склонность оценивать практически все предметы, которые попадались на глаза, Таня приобрела еще в детстве, когда проводила часы в огромных залах первого городского универмага, которым заведовала ее мать. К десяти годам пухлая, как плюшка из кондитерского отдела, девочка могла с точностью определить цену любого предмета гардероба каждого посетителя магазина. Погрешность обычно не превышала пятидесяти копеек. Вот, например, мужчина с кротким лицом выбирает носки в галантерейном отделе. На нем отечественный костюм с большим содержанием шерсти. Изрядно поношенный, но пока еще весьма сносный. Тянул в свои лучшие времена рублей на семьдесят. Под пиджаком – выглаженная хлопковая рубашка в клетку за десять рублей. Брюки затянуты кожаным ремнем, по-видимому, совсем новым, за десятку. Туфли отечественные, как и все остальное, не больше сорока рублей за пару. Таким образом, стоимость этого мужчины в общем не должна превысить сто сорок два рубля. Этот вряд ли купит хорошие носки, выберет что-нибудь подешевле, копеек за восемьдесят. Так и есть. Взял за восемьдесят, синие в голубую полоску. В общем, выражение «оценивать ситуацию» в случае Татьяны Афанасьевны следовало понимать буквально.

Помедлив еще несколько минут, она все же поднялась на крыльцо, приоткрыла входную дверь и заглянула внутрь. Из коридора, который невесть каким образом тоже преобразился, повеяло сладким ароматом свежеиспеченных булочек с корицей. Ровные нежно лимонные стены были всюду увешаны яркими рисунками. На окнах красовался новый тюль зеленоватого оттенка с прозрачными кошачьими мордочками. Мягко ступая, Ненасытина медленно пошла по коридору, рассматривая рисунки. Большинство изображало солнечные пейзажи – весенний лес в свежей зелени и подснежниках, синюю реку с удивленно изогнутой бровью радуги, деревья, на ветвях которых сидели разноцветные птицы, рожденные богатым детским воображением. Были здесь и натюрморты, и портреты. Один, висевший в самом центре коридора возле двери в учительскую, сразу же привлек внимание Татьяны Афанасьевны, так как был гораздо больше остальных. Она подошла поближе и с удивлением узнала себя. Какой-то маленький художник явно трудился с душой. Ненасытина вышла вполне узнаваемой и даже симпатичной. Она широко улыбалась ярко-красным ртом, в ушах синели большие сережки (вымысел автора картины, Татьяна предпочитала изящную бижутерию). Оранжевые волосы были уложены залихватскими буклями. Правда, портретист слегка перестарался над ушами, из-за чего нарисованная Ненасытина немного походила на чебурашку. В самом низу рисунка неуклюжим, но аккуратным детским почерком была выведена надпись:

«Большое спасибо, дорогая Татьяна Афанасьевна!»

Крайне удивительно. За что это ее благодарят воспитанники? Нет, конечно, она очень много сделала и делает для интерната, никто с этим не поспорит. Но способность чувствовать благодарность за что бы то ни было совершенно не присуща обитателям заведения – ни воспитанникам, ни подчиненным. Для нее ведь совершенно не секрет, что все они тихо ненавидят ее, несмотря на все заслуги. Банальная человеческая зависть.

«Что же я ерундой маюсь, разглядываю мазню. Нужно что-то предпринять, чтобы прояснить ситуацию. Нужно позвонить», – подумала Ненасытина. Кому будет звонить, она еще не знала. Скорее всего, в скорую помощь или МЧС.

Она уже собралась войти в учительскую, как вдруг раздался школьный звонок, за которым сразу же последовал приглушенный шквал счастливых криков, какой всегда вызывает благословенный вестник перемены. Двери классных комнат распахнулись, как одна, и какофония детских голосов вырвалась в коридор.

Не хватало лишь одного: детей. Десятки спорящих, смеющихся, плачущих, ругающихся голосов заполнили все помещение доверху, но при этом Татьяна не видела поблизости ни одного ребенка. Коридор был по-прежнему пуст.

Она в ужасе прижалась к стене и стала оторопело осматриваться.

– Кто здесь? Кто здесь? – закричала она осипшим от страха голосом, но ее крик остался без ответа в невероятном гомоне.

– Иди в жопу! – взвизгнуло над самым ее ухом.

– Сам иди, козел! – ответила пустота прокуренным альтом.

– Что у нас следующее? – спросил кто-то, будто стоящий справа от нее.

– Информатика. Идем в компьютерный класс, – ответил невидимый собеседник.

Компьютерный класс? Полчаса назад, когда Татьяна Афанасьевна покидала свой кабинет, в школе не было никакого компьютерного класса. Жуткая догадка возникла в голове директрисы и поползла по венам липким ядом, заставляя сердце биться нестерпимо громко: что, если она умерла и попала в собственный интернат в будущем? Лет через пять-десять. Это объяснило бы портрет с надписью. Допустим, этот шикарный ремонт был осуществлен при ее содействии. Воспитанники благодарны ей за наступившее светлое, в буквальном смысле, будущее.

Но нет. Стоп. Если она на самом деле умерла только что на ступеньках от черепно-мозговой травмы, то когда же она успела сделать ремонт? Неувязка получается.

И вообще, что значит «умерла»? О том, что происходит с людьми после смерти, Танечка всерьез задумалась лет в шесть, когда сидела на веранде бабушкиной усадьбы и ела хлеб с домашним маслом и смородиновым вареньем. Ей вдруг стало невыносимо страшно от мысли, что настанет такой день, когда она больше не будет есть варенье. Само варенье будет, а ее, Танюшки Ненасытиной, не будет.

– Ма, а что случается с людьми, когда они умирают? – робко спросила девочка Ненасытину-старшую, которая раскатывала поблизости огромный лист теста для домашней лапши.

– Не бери в голову глупостей, ешь варенье, – строго отрезала мать и еще сильнее налегла на скалку.

И Татьяна не брала. Глупостей, по крайней мере.

С различными гипотезами о загробной жизни она сталкивалась преимущественно в кино. Борик страстно любил мистические фильмы и Татьяна, хоть в тайне и не разделяла это безобидное увлечение мужа, но всячески его поддерживала, регулярно заказывая лицензионные новинки с фантастической белибердой. Пусть лучше смотрит дома ящик, чем шатается с однокурсниками после пар. Так спокойнее.

В коллекции, насчитывавшей не меньше сотни дисков, был один фильм, который Борис часто пересматривал. Названия Татьяна не помнила, что-то связанное с патологией или мутацией. Вроде как, третье ухо. Или глаз. Главный герой, лысоватый парень с крупной мордой, на протяжении всей ленты что-то делал, суетился, а в конце узнал, что, на самом деле, он давно уже помер и никто его не видит, кроме странного рыжего мальчика.

С ней же, Ненасытиной, получается еще хуже: она сама никого не видит.

– А у Катерины Сергеевны сегодня красные трусы, – прошипел кто-то заговорщически у самого уха Татьяны Афанасьевны.

– Ага. С кружевами, – согласился ломающийся подростковый тембр.

«Нет. Не будущее, – заключила Ненасытина, руководствуясь услышанным. – По крайней мере, не далекое».

Речь явно шла о Ворониной, учительнице географии. Бесстыжая вечно являлась в школу в короткой расклешенной юбке, несмотря на постоянные замечания со стороны администрации. Совершенно безнравственная особа. Ноги «иксиком», а она их выставляет на всеобщее обозрение. Татьяна Афанасьевна уже подыскала Ворониной замену и со дня на день собиралась попросить ее написать заявление по собственному желанию.

Женщин, подобных Екатерине Сергеевне, Ненасытина очень не любила. И дело было вовсе не в зависти к молодости и смазливости. Более всего в таких особах ее раздражала наглая и неуместная манифестация собственных прелестей (не всегда прелестных, к тому же). Независимо от мероприятия, будь то свадьба, похороны или обычный школьный урок, все предметы одежды таких барышень выглядели так, будто приобрели они их еще в пубертатном периоде, и с тех пор на обновление гардероба средств категорически не было. Говорят, что по восточному обычаю, когда муж отрекается от жены, она имеет право забрать с собой лишь то, что надето на ней. Поэтому зажиточные мусульманки обильно украшают себя драгоценностями. У отечественной женщины нынче все с точностью до наоборот: для достижения личного благополучия ей нужно носить на себе как можно меньше. А чем чаще одни женщины достигают стабильности в отношениях с мужчинами, тем чаще другие его теряют. Бориса Татьяна терять не собиралась. Она всегда была крайне бдительна и, как могла, старалась убирать из своего и его окружения потенциальных соперниц, привыкших «оголять оружие».

Тем временем шквал голосов все нарастал. Татьяна больше не могла улавливать отдельные реплики и лишь стояла, плотно прижавшись спиной к стене. От страха все ее тело будто наполнилось вязкой холодной субстанцией, отчего она застыла, слегка раскинув в стороны руки, словно тряпичная кукла, и не могла пошевелиться.

Так продолжалось минут десять, пока снова не зазвенел звонок. Шумливая толпа невидимым эфиром полилась в распахнутые двери классных комнат, которые через несколько секунд с грохотом захлопнулись одна за другой. Все стихло. Спертый воздух больше не пах булочками, словно невидимые дети поглотили его до последней молекулы. Вместо этого по всему коридору разносился тошнотворный запах резины десятков разогретых от бега и прыжков подошв. От этого Татьяну почему-то сильно затошнило, и она с трудом сдержала рвотный порыв.

Она подумала, что не будет пытаться добраться до своего кабинета или учительской, как намеревалась ранее. Нужно как можно скорее вырваться из этого проклятого места. По крайней мере, снаружи нет голосящих призраков. Если, конечно, призрак – не сама Татьяна. После того, что произошло в последние пятнадцать минут, ничего нельзя было утверждать с уверенностью. Что если на пороге школы, действительно, лежит ее бездыханное тело? Или лежало много лет назад, а теперь одна лишь бестелесная душа блуждает по коридорам интерната. В таком случае, даже если захочет, она не сможет больше выйти отсюда. От этой мысли Ненасытина лихорадочно задрожала. Необходимо было проверить бредовую гипотезу и попробовать выбраться из здания, но двинуться с места она по-прежнему не решалась.

Откуда-то издалека донеслось эхо тяжелых одиноких шагов, по всей видимости, мужских. Половицы слегка поскрипывали. Отчетливо слышалось тяжелое дыхание. У того, кто приближался, явно были серьезные проблемы с сердцем или легкими. Через несколько секунд из-за поворота, ведущего в актовый зал, показалась фигура Андрея Вячеславовича, учителя истории. Низко опустив голову, он читал что-то в раскрытом учебнике. Ненасытина едва не подпрыгнула от радости и облегчения.

– Андрей Вячеславович! Как хорошо, что вы здесь, – вскричала она, бросившись к нему навстречу.

Но реакции не последовало. Историк по-прежнему угрюмо таращился в книгу и медленно продолжал свой путь.

– Андрей Вячеславович, вы меня слышите? – Татьяна остановилась перед самым его носом.

Не обращая на нее никакого внимания, учитель прошел мимо, остановился перед одной из классных комнат, достал носовой платок и отер вспотевший лоб. Ненасытина в отчаянии бросилась к нему, и попыталась схватить за плечи. Но едва кончики ее пальцев коснулись синего пиджака, волна обжигающей боли пронзила обе руки до запястья, словно она окунула их в кипяток. Татьяна дико закричала и рванулась назад, но с ужасом увидела, что обе кисти, словно вкрученные в стену болты, прошли насквозь в спину учителя и застряли в ней. Сознание туманилось, грудь сдавило тисками, а сердечный ритм, казалось, вытянулся в одну сплошную линию. Она делала отчаянные рывки, пытаясь освободиться, словно волк, попавший в капкан, но от этого боль становилась еще нестерпимее. Картина перед глазами стала сворачиваться, будто в пластилиновом мультфильме. Но вдруг учитель сам сделал шаг вперед и скрылся за дверью. Татьяна Афанасьевна упала на пол без чувств.

***

– Ты что, обалдел что ли? Куда ты все это прешь?

– На сортировку.

– У меня смена заканчивается. Ты читать умеешь? На двери расписание висит.

Сухая, но при этом очень крепкая на вид женщина средних лет злобно смотрела на сутулого паренька, который нерешительно мялся в проходе. За его спиной возвышалась гора деревянных ящиков, выстроившихся на металлическом поддоне.

– Извините, вы сортировщик 5708?

– Да, я сортировщик 5708. Но моя смена заканчивается!

– Я понимаю, что заканчивается, – парень мял в руках синюю кепку с маленьким козырьком и смущенно моргал большими голубыми глазами, – но это сверхурочные. Александр Иванович направил их вам.

На бледных скулах женщины проступил румянец раздражения.

– А сам Александр Иванович не хочет поковыряться со сверхурочными?

– Боюсь, ему и без них хватит еще смены на четыре, не меньше.

– Почему, что случилось?

– Землетрясение в Западной Европе. А вы не слыхали?

– Нет. Что я вообще тут слышу и вижу? – женщина недовольно скривилась. – Работаю, как проклятая.

– Ну, дык вы и есть, типа… – хихикнул вдруг парень и закашлялся.

– Завози свою телегу и проваливай отсюда! – гаркнула женщина и отвернулась.

Татьяна Афанасьевна наблюдала за странными собеседниками, сидя в углу комнаты на маленьком диване с дерматиновым покрытием. Она не пыталась вмешаться в разговор. Скорее всего, эти люди тоже не видели ее. Иначе женщина непременно отреагировала бы, когда Ненасытина, едва держась на ногах, вошла в свой кабинет. Во всем здании, похоже, это было единственное помещение, обстановка в котором практически не изменилась. Все тот же письменный стол с высоким кожаным креслом, серые портьеры в серебристых узорах, несколько старых деревянных стульев в хорошем состоянии и диванчик для гостей, на который и упала Татьяна, едва добравшись сюда после того, как пришла в себя на паркетном полу в коридоре.

Поначалу она и сама не заметила, что в комнате кто-то есть. Со всех сторон рассматривая свои ладони, она тщетно пыталась найти ожоги, которые непременно должны были остаться после адского жжения. Но руки имели совершенно нормальный вид, а кожа осталась белой, без единого изъяна.

Немного успокоившись, Татьяна Афанасьевна осмотрелась и увидела женщину, одетую в синий рабочий халат. На голове незнакомки была аккуратно повязана белая косынка, розовые перчатки плотно обхватывали миниатюрные кисти. На столе, за которым трудилась женщина, стоял прибор, похожий на микроскоп с двумя окулярами. Справа от стола стоял большой открытый ящик, слева – несколько емкостей, похожих на бидоны, в которых деревенские труженицы носили прежде молоко. С интервалом примерно в минуту женщина доставала что-то небольшое из ящика (Татьяна Афанасьевна не могла рассмотреть, что именно, так как в комнате царил полумрак, лишь письменный стол освещался небольшой металлической лампой), аккуратно помещала извлеченный предмет под прицел окуляра и внимательно рассматривала его, время от времени поворачивая тонким пинцетом. Затем она бережно брала объект исследования между указательным и большим пальцами и опускала в одну из емкостей.

Татьяна Афанасьевна хотела было заговорить с невесть откуда взявшейся здесь женщиной, но медлила, боясь новых странностей этого места и его обитателей. Диалог с «грузчиком» и вовсе сбил ее с толку. Она снова начала подозревать, что все происходящее – нелепая галлюцинация.

Шутка молодого человека, которую Татьяна Афанасьевна совершенно не поняла, по-видимому, очень задела работницу. Она снова повернулась к микроскопу и сохраняла молчание, пока смущенный паренек, потея и кряхтя, снимал ящики с поддона и выставлял их рядком на полу комнаты. Закончив, он расстегнул ворот своей куртки и достал из внутреннего кармана черный приборчик, похожий на калькулятор с круглым экраном.

– Извините, – снова обратился он к женщине.

– Чего тебе еще? – процедила она сквозь зубы, не оборачиваясь.

– Я насчет оплаты. Снимите, пожалуйста.

Парень протянул ей одноглазый прибор.

– Какой у тебя тариф?

– Месяц за каждый ящик.

– Ни хрена себе! – возмутилась женщина. – Мне больше дня за ящик не списывают. А кто-то принес, скинул, и до свидания!

– Ну, дык не я ж тарифы устанавливаю, – стал оправдываться парень виноватым голосом. – Да вы не расстраивайтесь. Наоборот, радоваться надо, что не безлимит. И мне, и вам. Рано или поздно все спишется.

Женщина взяла машинку и набрала что-то на клавиатуре, после чего «грузчик» удалился, тихо прикрыв за собою дверь.

Некоторое время после его ухода работница сидела недвижно, задумавшись о чем-то и глядя перед собой невидящими глазами, как вдруг повернулась в сторону Татьяны Афанасьевны и в испуге соскочила со стула.

– Вы кто такая? – выпалила она.

Татьяна Афанасьевна выпрямилась от неожиданности.

– Это вы мне?

– Само собой, вам. А кому же еще?

– Вы меня видите?

– Вижу.

Работница с опаской разглядывала Ненасытину, машинально передвинув свой стул так, чтобы он оказался между нею и Татьяной Афанасьевной.

– Извините, конечно, но кто вы такая и что здесь делаете? – спросила Ненасытина.

– Где здесь?

– В моем кабинете.

– А с чего вы взяли, что я в вашем кабинете?

– Но простите, ведь мы с вами находимся в кабинете директора второго зеленоморского интерната, верно?

– Вы, может быть, и находитесь. А я – нет.

– Это как же, если вы только что сидели за моим столом?

Ненасытина нахмурилась, думая, нормально ли разговаривать и, более того, – спорить с галлюцинацией.

– Тут всякое бывает, – сказала женщина и загадочным взглядом обвела кабинет. Или же то, что сама она вместо него сейчас видела.

Ее поведение не на шутку пугало Татьяну Афанасьевну.

– Что-то я вас не понимаю. Кто вы?

– Сортировщик 5708.

– Сортировщик чего?

– Исходников.

– Чего-чего, простите?

Женщина молча кивнула в сторону микроскопа.

– Можете посмотреть… Наверное.

Татьяна Афанасьевна неуверенно поднялась на ноги. Жжение во всем теле стихло, руки больше не болели. Только теперь появилось странное ощущение, будто комната, в которой она находилась, действительно, не была ее кабинетом. Внешне в ней ничего не изменилось, но визуально знакомые предметы казались все более чужими. Ненасытина ощущала что-то наподобие того, что можно почувствовать, если сесть в полный автобус в центре города и доехать до конечной остановки. Когда выходят все пассажиры, салон кажется совершенно другим, будто ты попал в другой автобус, хотя на самом деле все время не сходил со своего места.

Она мешкала, нетвердо держась на ногах, и никак не решалась приблизиться к столу. В глазах ее странной собеседницы появилось сочувствие.

– Выглядите вы что-то неважно. Присядьте, – предложила она. – Побелели, как покойница.

– А я еще, случайно, не покойница? – осмелилась спросить Татьяна и ей тут же стало совестно за нелепый вопрос.

– Подозреваю, что нет. Безнадежные в отдел кадров попадают. Я, как отошла, сразу там в приемной и оказалась, – доверительно сообщила работница.

Неужели она, Татьяна, действительно, лишилась рассудка? Сидит, наверное, сейчас в палате психиатрической лечебницы и ведет сама с собой бредовые беседы. Бедный Боренька! Как он будет жить без нее?

– Думаете, вы сошли с ума? – угадала женщина мысли Ненасытиной.

– Что вы, конечно, не думаю! Просто мило болтаю с покойницей. Это ведь вполне в порядке вещей, – иронично заметила Татьяна Афанасьевна.

– Вполне, – заверила работница. – Поглядите.

Она осторожно расстегнула три верхние пуговицы и распахнула халат на груди.

От того, что Татьяна Афанасьевна увидела, ее затошнило и повело в сторону так, что пришлось схватиться за край стула, дабы удержать равновесие: в центре грудной клетки женщины зияла дыра, будто сквозь ее тело, как по тоннелю, на огромной скорости промчался детский электрический поезд.

– Видали такую красоту? – почти весело спросила сортировщица, снова застегивая халат.

– Что это? – едва слышно пролепетала Ненасытина.

– Газовый баллон взорвался. И понять ничего не успела, а уже в отделе кадров.

– Какой отдел кадров?

Татьяна Афанасьевна с трудом сдерживала слезы.

– Обычный. Который жмуриков сортирует, чтобы потом их мучили в соответствии с должностными инструкциями.

Ненасытина схватилась вдруг за голову обеими руками и до боли сдавила виски ладонями.

– Бред! Все это мне чудится! Чудится! Хочу скорей проснуться! – почти крикнула она.

– Прекратите истерику! – прервала ее женщина. – И без вас тошно.

Татьяна Афанасьевна сделала над собой усилие и отерла выступившие слезы негодования.

– Простите. Я не понимаю, что происходит.

– Если честно, – сказала женщина, смягчившись, – я и сама не знаю, почему вас сюда занесло. Вы у меня первая живая гостья. Но я слышала о подобном. К Александру Ивановичу, моему здешнему начальнику, как-то живой медиум заглядывал. Не весь. Одна голова. Долго говорил что-то на каком-то тарабарском языке, но Александр Иванович ни черта не понял. При жизни сантехником был, какая уж там лингвистика. Голова покраснела от досады и исчезла. Дурень потом сокрушался, что языков не учил.

Сортировщица рассмеялась.

– А у соседки по кабинету, Марии Сергеевны, проявился раз молодой растаман. Весь в косичках, разноцветный. Поглядел на нее и говорит: «Хуяси!». И сразу исчез. Наш уборщик (он при жизни востоковедом был) сразу сказал, что есть такой город в Китае. Но на китайца паренек похож не был. Так что, скорее всего, соотечественник.

«Дырявая» женщина проявляла все большее расположение к гостье.

– Да вы присаживайтесь, присаживайтесь!

Она подвинула стул ближе к Ненасытиной. Та грузно опустилась на мягкую подушку.

– Я вам покажу, чем мы тут маемся.

Женщина засуетилась. Пододвинула для себя второй стул, уселась, потом выудила из ящика стола второй белый платочек и пару чистых перчаток.

– Вот, наденьте, чтоб все как положено.

Татьяна Афанасьевна небрежно повязала платок и с трудом натянула маленькие резиновые перчатки. Сортировщица же ловко выудила из деревянного ящика какой-то небольшой предмет и осторожно водрузила его на своей ладони. Это был почти круглый полупрозрачный пузырек, размером с мелкий каштан. Если бы не легкое свечение, которое сочилось изнутри, его запросто можно было бы принять за кусочек мармелада.

– Это и есть исходник, – гордо заявила она, будто демонстрировала образец ценного произведения искусства.

Татьяна Афанасьевна уставилась на ладонь с непониманием.

– Если исходник оказался в таком ящике, значит, его хозяин тоже сыграл в ящик. Или вот-вот сыграет.

– Хозяин этого мармелада?

Сортировщица рассмеялась.

– Ну вас! Мармелада! Скажете тоже!

– А что это?

Лицо женщины приняло серьезное выражение.

– Не догадливая вы какая-то, директор интерната. Что да что! Понятно – что! Оно самое!

Она бесцеремонно ткнула Ненасытину в солнечное сплетение и как-то неприятно захихикала, отчего у Татьяны Афанасьевны по телу побежали мурашки.

– Моя работа, – продолжала женщина, – сортировка.

Она указала на бидоны, на вычищенных боках которых поблескивали металлические латинские буквы. Исключительно согласные, отчего сложить их в слова не представлялось возможным. Должно быть, какие-то аббревиатуры.

– Сюда, – она дотронулась до одной из емкостей, самой маленькой по размеру, – попадают только белые. Такие исходники редко встречаются. Я ни одного еще не видала. Красотища, говорят, неимоверная. Краше бриллиантов. Но большинство этих штук бывают белыми и прозрачными только в момент, когда сходят с конвейера. А потом уж все, – тяжело вздохнула женщина. – Понесли ботинки Митю, как говорится. А в этот если угодил – пиши пропало! Конечная станция.

За «конечную станцию» был весьма симпатичный пузатый бидончик с инкрустированными золотом латинскими буквами NFRNM.

Татьяна Афанасьевна совершенно не могла взять в толк, о чем рассказывает ее странная собеседница. Но, тем не менее, решила ни о чем больше не спрашивать. Женщина явно относилась к тому типу людей, которые любят раздувать щеки и важничать там, где дело идет об их работе. Жил в ее детстве по соседству такой вот задавака, автослесарь по имени Тимур. Увлекался восстановлением раритетных машин. Мальчишки без конца клубились вокруг него, рассматривали измазанное мазутом металлическое хозяйство и все спрашивали:

– Дядь Тимур, а что это? Дядь Тимур, а зачем это?

А он в ответ только надуется и ответствует:

– Понятно, что! Понятно зачем!

Было бы понятно, не спрашивали бы! Бабушка-Ненасытина называла его Фуфырем.

Женщина, тем временем, сняла «мармеладину» с ладони и положила под прицел прибора на столе.

– Это спиритометр. Можете поглядеть, если хотите.

Татьяна Афанасьевна несмело нагнулась и приложилась к холодному окуляру. Перед ее взором возникла полупрозрачная субстанция, переливавшаяся разными цветами. Словно это был калейдоскоп, в котором вместо стекляшек гуляли капли плотного жидкого вещества. Зрелище красивое и необычное, напоминавшее витражи в католических церквях. Наблюдение за яркими каплями завораживало и странным образом умиротворяло, как вдруг из самой гущи переливов показалось крошечное человеческое лицо.

Ненасытина отшатнулась в ужасе.

– Но ведь там… там…

– Что там? А! Пустяки. Проекция, – снова неясно пояснила сортировщица. Не бойтесь. Она вас не укусит.

Татьяна Афанасьевна пересилила страх и снова приложилась к окуляру. Крошечная голова по-прежнему болталась на волнах разноцветной жидкости. Теперь Ненасытина разглядела, что принадлежит эта голова пожилому мужчине. Землистое равнодушное личико обрамляли вихры густых седых волос, черные точки глаз были недвижны.

– Тут и спиритометр не нужен. Все понятно. Этот пойдет на новый срок.

Сортировщица ловко выдернула «мармеладину» из прибора и опустила в самый большой бидон, инкрустированный буквами бронзового цвета.

– Кто у нас тут следующий?

Из ящика появилась новая «мармеладина», имевшая в отличие от предыдущей довольно неприятный вид.

– Вот это экземпляр! – воскликнула сортировщица. – Экая уродина! Вы поглядите!

Пузырек, действительно, походил на темного слизня. Цвет имел отталкивающий, болезненный, почти непрозрачный.

– Подвиньтесь-ка. Лучше я сперва гляну. Есть у меня нехорошие подозрения, что…

Она осеклась. Татьяна Афанасьевна почувствовала себя как-то нехорошо. В груди у нее захолодело, будто кто-то трогал самое сердце ледяными пальцами.

Сортировщица долго склонялась над прибором. Казалось, что она давно уже разглядела все, что нужно, и теперь не хотела оторваться от прибора, чтобы не смотреть на Татьяну Афанасьевну.

– Что там? – взволнованно прошептала Ненасытина. Ее переполнял безотчетный страх.

Работница медленно оторвалась от окуляра и глянула как-то сквозь нее.

– Что там? – потребовала Ненасытина уже громко, вся сжавшись, будто ее сейчас ударят.

– Таня, – сказала вдруг женщина поплывшими губами. – Таня, ты меня слышишь?

Картина перед глазами поплыла вслед за губами странной собеседницы. Яркий белый свет ослепил ее, и она четко уловила сильный запах медикаментов.

– Таня, ты меня слышишь? – над ней склонилось бледное небритое лицо Бориса.

***

– Алло, Василий Степанович, в двадцать седьмую! Пациентка проснулась, – раздался мягкий женский голос за спиной Бори.

По всей видимости, голос принадлежал медицинской сестре, которая сейчас вызывала врача в палату Ненасытиной.

– Таня, как ты? – снова обратился к ней Борис.

– Что со мной случилось? – с трудом смогла выговорить Татьяна Афанасьевна. Губы не слушались ее, в горле пересохло, и каждый вдох доставлял сильную режущую боль.

Борис аккуратно отодвинул стойку капельницы и подсел ближе.

– Вчера вечером ты поскользнулась на ступеньках и ударилась головой. Уборщица нашла тебя, когда шла домой, и вызвала скорую.

– У меня черепно-мозговая травма?

– Легкое сотрясение, – Борис осторожно взял ее руку и мягко сжал между своими ладонями. – Слава Богу, ты легко отделалась. Вечером ты беспокоилась сильно, не могла заснуть, поэтому тебе поставили снотворное.

– Я была в сознании? – удивилась Татьяна Афанасьевна.

– Конечно. Ты не помнишь?

– Ах, да. Помню.

Она решила, что благоразумнее будет не говорить лишнего.

Несмотря на ноющую боль в затылке, Татьяна Афанасьевна почувствовала дикую всеобъемлющую радость. Значит все, что она пережила, было всего лишь бредом, рожденным ее собственным воображением под влиянием снотворного. Не существовало никакого отремонтированного интерната, невидимых детей и жуткой тетки в синем халате. И надо же, какую сложную картину нарисовало ее подсознание вследствие тяжелой травмы! Наверное, в ней умерла оригинальная писательница или вообще – метафизик.

– Вот видишь, ты уже улыбаешься! Значит, все будет отлично.

Борис явно был в приподнятом настроении. Возможно, он ее действительно любит. От этой мысли Татьяна обрадовалась еще больше и слегка сжала его пальцы в ответ.

– Здравствуйте, как вы себя чувствуете?

Медсестра, которая только что говорила по телефону, подошла к кровати. Высокая стройная девушка лет двадцати смотрела на Ненасытину с широкой, пожалуй, даже слишком широкой улыбкой. Не в ее ли присутствии заключается причина хорошего настроения Бориса? Эта мысль несколько омрачила радость Татьяны Афанасьевны.

– Удовлетворительно, – буркнула в ответ Ненасытина.

– Некоторое время будет болеть и кружиться голова. Еще может тошнить. Это последствия сотрясения. Но все показатели сейчас в норме, так что…

– Спасибо, я поняла, – оборвала ее Татьяна довольно резким тоном, насколько это позволяла сделать слабость во всем теле. Улыбка сошла с лица медсестры.

– Ну, я тогда пойду. Сейчас к вам придет лечащий врач.

– Спасибо вам огромное, Катя. Спасибо, – поспешил поблагодарить ее Борис, явно испытывая неловкость за грубость жены. Девушка кивнула и вышла из палаты.

– Тебе очень нехорошо, да? – Борис с беспокойством глядел на жену.

– Скажем так, мне не очень хорошо. Но лучше, чем было полчаса назад.

– О чем ты?

– Да так, ни о чем. Забудь.

К девяти часам вечера, несколько утомленная, но все же польщенная присутствием и заботой мужа, Татьяна Афанасьевна провалилась в сон, глубокий, словно Артезианская скважина. Она держалась в сознании из последних сил, так как опасалась, что неприятные видения могут возобновиться, едва ее контроль над собственными мыслями ослабеет. Но мелатонин делал свое дело, и она перестала сопротивляться затягивающей ее густой приятной темноте.

Вопреки опасениям, никаких странных видений у нее больше не было. Сны приходили исключительно умиротворяющие и преприятные: она видела Гавайские острова, тонущие в золотистом предзакатном воздухе, слышала тихое постукивание ипу, сопровождаемое жизнерадостными звуками укулеле. Татьяна Афанасьевна, одетая в национальный гавайский костюм и слегка напоминающая в нем клумбу, танцует хулу – танец океана, а Борис сидит рядом на песке и восхищенно наблюдает за ее плавными движениями.

– Я не знал, что ты так умеешь, Таня!

– Я тоже не знала, – признается она и вдруг снова проваливается в сладостное забвение.

Утром, когда лучи тусклого зимнего солнца стали проникать сквозь больничные жалюзи, Ненасытина проснулась бодрой и отдохнувшей. Вчерашняя медсестра копошилась в ее палате возле стеклянного столика с лекарствами. Девушка выглядела сонной и угнетенной. Татьяне Афанасьевне стало даже немного совестно за порыв ревности, который она позволила себе накануне. Так было всегда. В присутствии Бориса она чувствовала неприязнь ко всем симпатичным девушкам и частенько не могла удержаться, чтобы этого не обнаружить. Но стоило ей остаться позже с объектом неприязни наедине, как отрицательные эмоции рассеивались и уступали место легкому смущению.

– Доброе утро. Ваше дежурство еще не закончилось? – спросила она медсестру.

– Доброе утро, – та выпрямилась и протерла лоб тыльной стороной аккуратной маленькой ладони. – Нет, у сменщицы заболел ребенок, мне пришлось еще на полсуток остаться.

Девушка грузно опустилась на пластиковую табуретку у стеклянного столика.

– Сегодня была тяжелая ночь. Пять человек по скорой привезли. Из-за гололеда столько бед!

– Да уж, вот и я попала по неосторожности. Чего это на наш южный город такая напасть?

– Только что вон тяжелого привезли. Врачи сейчас борются, хотя, говорят, безнадежный, – сообщила медсестра, неопределенно взмахнув рукой, видимо, указывая примерное расположение места, где «боролись врачи».

– Несчастный случай?

– Нет. Этот нет. Обширный. Кстати, он тоже учителем работал.

– Да что вы, а в какой школе?

– Этого не знаю. Молодой совсем. Жалко. Фамилия у него красивая – Земной.

Татьяну Афанасьевну словно ошпарило кипятком.

– Земной? Андрей Вячеславович Земной? – почти выкрикнула Ненасытина. Лицо ее сильно побледнело.

– Вам плохо? Вы его знаете, да?

– Знаю.

– Ох, как жаль. Вы простите, я не должна была вас волновать. Если бы я знала…

– Ничего. Не переживайте. Все в порядке.

Татьяна Афанасьевна отвернула голову к стене, забыв о присутствии медсестры. Какое странное совпадение! Именно этого человека она видела в своем бреду ночью, а теперь он умирает. Ей вдруг вспомнилось тяжелое дыхание учителя, когда он шел по коридору в ее видении. Такое дыхание, действительно, характерно для сердечника. Но ведь до происшествия на ступенях она не знала, что у Земного серьезные проблемы с сердцем. Бывало, он отпрашивался с работы, ссылаясь на болезнь матери, но признаков недуга у самого Андрея Вячеславовича Ненасытина никогда не замечала. Откуда же в ее подсознании возник этот образ? Может быть, кто-то из учителей упоминал при ней о его болезни? Тогда она могла не придать этому значения, но информация запечатлелась в ее голове. Гадкое чувство, которое Татьяна Афанасьевна испытывала в первые минуты после пробуждения от забытья, вновь вернулось. Ей вдруг стало казаться, что внутри ее груди, где-то на уровне солнечного сплетения, появился какой-то инородный холодный и липкий предмет, из-за чего стало трудно дышать. Будто, если сейчас она сбросит тонкую больничную сорочку, в которой спала, то обнаружит почерневший мутный пузырь из своего бреда, который насквозь проел кожу между грудями и впился в тело под самым сердцем.

– С вами точно все в порядке? – забеспокоилась медсестра.

– Да. Я себя отлично чувствую. Посплю еще, – ответила Ненасытина.

В своей жизни Татьяна Афанасьевна никогда не испытывала суеверного страха. Когда еще в детстве ее подружки устраивали «мистические вечера» и проделывали известные трюки с зеркалами и свечами, желая увидеть суженого, или какое-нибудь другое чудовище, Татьяна всегда все портила. В то время, как перепуганные девчонки с криками выбегали из комнаты, почти уверенные в том, что в зеркальной глубине проскользнула темная фигура, она сидела, не ведя бровью, и уверенно пережевывала булочку с маком.

– Вы че, дуры? Там ничего нет, – выдавала Татьяна последний аккорд, когда еще надеявшиеся на страшное чудо подружки возвращались в комнату.

Даже ничего не увидев, они могли следующим утром сочинять увлекательнейшие истории о темном мужчине в плаще, которого им удалось вызвать из преисподней, или об одноглазом монстре, который едва не утащил их внутрь зеркального мира. Дворовые мальчишки слушали бы, смеялись и делали вид, что не верят, но без конца просили бы:

– А что там еще было? А как он выглядел?

Но появись в момент рассказа на сцене Танька – она все испортит, выдаст секрет и выставит их дурочками. Неоднократно подружки решали, что больше не станут приглашать маленькую Ненасытину играть с собой. Но изобилие импортных кукол и мягких игрушек, населявших комнату Тани, заставляло их изменить свое мнение тот же час, как только она выходила во двор и говорила: «Ну че, пошли ко мне?».

Ответ на вопрос, почему Татьяна Афанасьевна, в отличие от многих детей, не боялась зеркал в темноте, был прост: потому что это просто зеркала в темноте. Бояться их – все равно, что бояться комода при свете дня. Уверенность в собственных убеждениях и знаниях, независимо от того, насколько они были верны и обширны соответственно, она унаследовала от матери, которая, в свою очередь, взяла их от своей матери. И уверенность эта только крепла с годами.

Вступление Ненасытиной в должность директора интерната сопровождалось очень неприятными обстоятельствами. Для того, чтобы занять теплое место при содействии высокопоставленных знакомых (кстати говоря, тоже унаследованных от матери), Татьяна Афанасьевна сместила прежнего директора – заслуженную пенсионерку, в прошлом партизанку.

– Маргарита Семеновна, – раздался одним весенним утром голос чиновника в трубке директора Красиной. – Как ваше здоровьечко?

– Не жалуемся, спасибо. Чем обязаны вашему вниманию к нам, Алексей Степанович?

– Да что вы, это мы вам обязаны за верную и добрую службу в течение стольких лет.

Здесь Красина поняла, к чему клонит звонящий.

– А дело вот в чем, – продолжал высокопоставленный голос. – Работа у вас непростая, Маргарита Семеновна. Нет, вы, конечно, у нас еще ОГО-ГО! – чиновник гаденько засмеялся. – Но вы знаете, человек ведь не Perpetuum Mobile. Настает время, когда себя нужно и поберечь. Уйти, так сказать, на заслуженный отдых.

– Не до отдыха нам, Алексей Степанович. Выпускной на носу. Ребят в училище готовим.

– Ну, о ваших ребятах будет кому позаботиться, я так думаю. Есть молодое поколение педагогов, которое вполне может принять, так сказать, бразды правления.

– Не тех ли педагогов вы имеете в виду, которые считают, что Паустовский – знаменитый русский композитор?

На своем первом открытом уроке, который Татьяна Афанасьевна полностью провалила, она имела неосторожность высказать свое мнение о музыкальных произведениях Паустовского, о чем Красина потом сообщила чиновнику, настоятельно рекомендовавшему Ненасытину на должность завуча.

– Ну что за сарказм. Молодо-зелено, всем когда-то нужно учиться.

– Верно. Только сначала нужно учиться, а уж потом – учить, Алексей Степанович.

– Я так понимаю, вы не хотите пойти нам навстречу, уважаемая Маргарита Семеновна?

– Хочу, уважаемый Алексей Степанович. Только, боюсь, после этой встречи худо будет жить моим детям и коллегам.

– Значит, по собственному желанию не напишете?

– Нет.

Чиновник повесил трубку. Через несколько дней Красину известили о том, что она не соответствует занимаемой должности, а еще через день она скончалась от сердечного приступа.

Когда Татьяна Афанасьевна заняла кабинет покойной, странным образом в нем стали вянуть цветы. Листья гибискуса свернулись, словно маленькие человечки, у которых сильно заболел живот. Папоротник высох, превратившись в нелепую икебану.

– Неспроста это все цветы повяли, – шептали сотрудники. – Бога она не боится. Так и сама завянет на месте бедной Маргариты Семеновны.

Но Ненасытина не вяла. Даже напротив – она не на шутку расцвела и обзавелась молодым мужем. Ответ на вопрос, почему она не боялась таинственного знака в виде увядания цветов, был прост: потому что цветы – это всего лишь цветы. Они, как и сама Ненасытина, никак не связаны с кончиной бывшего директора. Не стоит брать в голову глупостей.

События последних двух дней совершенно вывели ее из скептического равновесия. Мозг судорожно пытался отыскать простой ответ. И, наконец, ему это удалось: пока она, Татьяна, спала, медперсонал разговаривал о Земном в ее палате. Это и стало причиной появления бедолаги в ее странном сне. Другого ответа и быть не могло.

Обрадованная своей новой догадкой, Татьяна Афанасьевна села на постели и потянулась. «Почему бы не провести следующий отпуск на Гавайях?» – подумала она, вспомнив свое приятное ночное сновидение.

***

К обеду Борис оформил документы на выписку и вызвал такси. Сам он не хотел сдавать на права, несмотря на то, что Ненасытина все время на этом настаивала.

– Купим тебе что-нибудь простое для начала. Отечественное. Чего ты боишься? – уговаривала она его.

– Отечественным можно въехать в импортное, тебе хочется за меня потом расплачиваться? – не соглашался Борис.

– А что, если я забеременею, кто тогда будет нас возить? Такси?

– Тогда уж тем более такси!

Снежная буря, бушевавшая в течение последних двух недель, впервые ослабила натиск. Голубое безоблачное небо дышало свободно, а белый снег слепил прохожих миллионами крошечных бриллиантов, которые притягивали издалека своим волшебным свечением, но вблизи исчезали, словно сладкие иллюзии.

Всю дорогу Борик ерзал на сидении, как на углях, а глаза его радостно горели. Татьяна догадывалась, в чем причина. Он определенно приготовил какой-то сюрприз к ее возвращению. Романтическая душа, этот Борик. Совсем как ребенок. Несколько лет назад он приехал просить ее руки на белом коне. Прямо во двор элитной новостройки. Соседей, среди которых были преимущественно успешные городские бизнесмены, врачи с громкими именами и даже один популярный художник, вдоволь позабавил этот инцидент. Кто-то из привилегированной толпы даже дал ей кличку «прынцесса», а однажды она случайно подслушала весьма обидный диалог:

– Это чей «шевроле»?

– А это ее Висячество себе подержанную тачку прикупили.

«Ее Висячество», видимо, было намеком на не слишком подтянутые формы Татьяны. Но она совершенно не расстраивалась. Даже напротив, ставила себя гораздо выше соседок, которые все свое время проводили в фитнес-клубах и находились на полном иждивении у своих успешных мужей. Пусть себе говорят! А она мало того, что сама себя содержит, – еще и молодого супруга, который в ней души не чает, достойно обеспечивает. Ей предлагают руку и сердце на белом коне (пусть даже арендованном за ее деньги), а их самих вместо породистых лошадей держат и сбруи, украшенные драгоценными камнями, дарят ради собственного престижа.

Ступив на порог квартиры, Ненасытина поняла, что не ошиблась: отовсюду обильными гроздьями свисали разноцветные шары, а через всю прихожую протянулся плакат с надписью: «С возвращением, Танюша!». На полу у самой двери стоял совершенно безвкусный букет огромных размеров.

– Я очень рад, что ты уже дома! – заявил довольный собой Борис, после чего он опустился на колени и стал расстегивать сапоги на Татьяниных ногах.

– Ты, я вижу, постарался.

– Тебе нравится?

– Конечно, – процедила Татьяна с видимым усилием, поглядывая на скотч, которым нитки от шаров прикреплялись к итальянским обоям.

Татьяна Афанасьевна очень не любила, когда портили дорогие вещи. С самого раннего детства мама доставала для нее качественную дефицитную одежду, но всегда предупреждала:

– Носи аккуратно, чтобы можно было продать, когда вырастешь.

Почти все курточки, шапки, платья, свитера и даже обувь, которую покупали маленькой Татьяне, через год-полтора успешно продавались соседям или родственникам. А аккуратность осталась одной из основных положительных черт Ненасытиной на всю жизнь.

Борик же, деревенский житель, не имевший до брака с Татьяной ничего дороже старенького дедушкиного велосипеда, не понимал истинную цену дорогим вещам и частенько что-нибудь портил. Ненасытина, женщина мудрая, старалась не выказывать по этому поводу недовольства. В большинстве случаев.

– Проходи, а я поставлю варить пельмени. Я уже говорил, что налепил вчера пельменей?

– Говорил, говорил. Вари, очень есть хочется.

Не переодеваясь, воодушевленный Борис отправился на кухню готовить обед. Татьяна, немного утомленная дорогой, осталась сидеть на диванчике в прихожей. Она откинулась на мягкую дутую спинку, обитую натуральной кожей, и закрыла глаза. Как приятно было снова оказаться дома после всех злоключений. Верно ведь говорят: дома и стены лечат. А если эти стены оклеены шикарными итальянскими обоями, а вдоль них стоит мебель марки «Ниери», то их действие может смело сравниться с курсом интенсивной терапии. Из кухни уже начинал выползать густой запах домашних пельменей, когда Ненасытина почувствовала легкое прикосновение к своей ноге.

– Борик, ну что ты! Давай сначала пообедаем! – попросила она, не открывая глаз.

Прикосновения не прекратились. Даже напротив, стали настойчивыми и немного неприятными.

– Борис, перестань! – выпалила Татьяна и открыла глаза.

Вопреки ожиданиям, супруга рядом не было. Вместо него у самых ног Ненасытиной сидел тощий ободранный кот серого цвета. Мех на его боках свалялся в уродливые комки, а одно ухо было наполовину откушено. От зверя шел тошнотворный запах немытой годами шерсти. Острой хищной мордой он бесшумно терся о чулок Татьяны и при этом поглядывал на нее ярко желтыми хитрыми глазами.

– Мать т-т-твою! – заорала Ненасытина и вскочила на диван. – Борька! К нам забежал уличный кот! Иди сюда, выкинь его скорей!

– Чего ты так кричишь? – Борис в фартуке и с шумовкой в руке появился в проходе. – Вовсе он не забежал. Это я его сегодня утром принес.

– Что? – не поняла Татьяна Афанасьевна.

– Когда я утром собирался к тебе в больницу, увидел из окна, что на этого бедолагу напали собаки. Он совсем слабенький. Даже убежать не пытался. Ну, я выскочил и отбил его у своры. Только вот ушко порвали, видишь?

Борис наклонился и аккуратно потрогал кота за раненное ухо. Тот слегка дернулся, но затем сразу же принялся выразительно урчать и тереться о тапочки спасителя.

– Ну отбил ты его – молодец. А какого хрена домой приволок? – Татьяна разозлилась не на шутку. Такая выходка Бориса не шла в сравнение ни с каким скотчем на обоях. В их с мамой квартире никогда не было ни одного животного. «Не для того я ремонт делала, чтобы какая-то зверюга его испоганила!» – строго говорила мама, когда кто-то из знакомых звонил с предложением взять лишнего котеночка, щеночка, хомячка или попугайчика.

– Если бы он остался на улице, собаки его загрызли бы! – заявил Борис, обиженно поджав губу. Было видно, что его очень обидели грубые слова жены, а также ее равнодушие к его маленькому, но все же немножко героическому поступку.

– Подожди, ты что, собираешься его тут оставить? – Татьяна по-прежнему стояла на диване.

– А почему нет? Почти все люди держат питомцев.

«Хватит мне и одного!» – подумала разозленная до предела Ненасытина, но благоразумно промолчала.

– Борис, послушай. У нас новая квартира. Здесь много дорогих вещей. Ты хочешь, чтобы мы все это выбросили на помойку?

– Да почему же на помойку? Он взрослый уже. К тому же, он так робко вел себя на улице. Можно предположить, что он домашний. Наверняка приучен к туалету и не будет ничего портить.

– Какой он домашний?! – Татьяна Афанасьевна перешла на крик. – Посмотри, какой он урод!

– Ты себя-то в зеркало видела?

От неожиданности Ненасытина мигом соскочила с дивана на пол.

– Ты что сказал? – переспросила она уже тихо, бешено сверкая глазами на Бориса.

– Я говорю, он ничего не будет портить.

– Нет, после этого ты что сказал?

– Ничего. Только это.

– Это я сказал, дубина стоеросовая.

Только сейчас Ненасытина поняла, что голос, произнесший оскорбительные фразы, не принадлежал Борису. Она совершенно точно видела, что муж не открывал рта последние несколько секунд. Похоже, рано она выписалась из больницы…

– Да не рано, не рано, – ответил голос на ее мысли. – В самый раз для великих свершений.

Невидимые существа снова преследуют ее! Уже не во сне, а в реальной жизни. Ладони Татьяны похолодели и вспотели.

– Да какой же я невидимый? Не видный – это да. Не красавец, как на ваш примитивный человеческий взгляд. Но вполне видимый. Ты что, не поняла еще, с кем разговариваешь?

– Нет, – машинально ответила Татьяна Афанасьевна.

– Что нет? – не понял Борис. – Тебе плохо? Ты что-то очень побледнела.

– Боренька, ты ничего странного не слышал сейчас?

– Да нет. Только кот мяукал. Видно, почувствовал запах… Пельмени! Боже мой, забыл! – и он убежал на кухню, оставив Ненасытину наедине с серым пришельцем.

– Что, обделалась? – снова услышала Татьяна голос, шершавый и лукавый.

Кот по-хозяйски обошел прихожую, затем прыгнул на диван и усадил свой ободранный зад на мягкую подушку. Татьяна Афанасьевна остолбенела и не могла пошевелиться.

– Слушай меня внимательно, – начал кот обстоятельно. – Ты, смотрю, не шибко сообразительная. Так вот, я у тебя погощу маленько… Надо так.

Животное ухмыльнулось, по-человечьи скривив правую щеку.

– Этого не может быть! – прошептала Татьяна, и начала мерно покачиваться взад-вперед. – Не может быть. Я сошла с ума.

– Уж лучше бы сошла, – вздохнул кот. – Не пришлось бы с тобой возиться. Скучная ты. Вот мой предыдущий подопечный бомжом был. Душа-человек! Последней рюмкой водки со мной делился.

Ненасытина оторопело уставилась на сидящее рядом животное.

– Что смотришь, пьющих котов не видела?

– Танюша! Переодевайся! Обед готов, – крикнул Борис из кухни.

– Хороший малец, – оценил кот. – Подарок тебе приготовил. Колечко с гранатом. После обеда, наверное, подарит. Да что ты одеревенела? Расслабься!

Кот встал и слегка подтолкнул Ненасытину в бок тощим задом. Затем прыгнул на пол.

– Жить буду в кухне, чтоб поближе к холодильнику. Бомж мой, Иваныч, неплохим человеком был, но нищим, пусть сортировочная ему будет пухом. Так что, нужно меня откормить, отмыть и привести в подобающий вид. И скажи своему питомцу, чтобы он мне сейчас тоже пельменей насыпал, а не ту кошачью жижу, что в магазине сегодня купил. Я люблю со сметаной, без масла.

Сказав это, кот отвернулся и пошел в кухню.

Ненасытиной захотелось убежать прочь из собственного дома, только бы не слышать больше этого проклятого кота. Но в таком случае она и на самом деле может попасть в крепкие объятия санитаров, а это, в свою очередь, приведет к окончанию едва только начавшейся успешной карьеры. Еще лет пять на посту директора – и ее непременно заберут в министерство. Упускать такие шансы из-за временного помешательства было огромной глупостью. Ненасытина собрала волю в кулак и поплелась вслед за котом.

– Танюш, ты не переживай. На выходных я отвезу его к бабушке в деревню. Она не откажет.

– Еще чего! Скажи своему дураку, чтоб и не думал вмешиваться, – возмутился кот. – Скажи-скажи! Он ведь меня не понимает.

Татьяна Афанасьевна молчала. Кот уставился на нее недобрым взглядом, от которого по спине ее пробежали колкие холодные мурашки.

– Не надо, Борюш, к маме, – откашлявшись сказала перепуганная Ненасытина. – Давай его… оставим. Только выкупать надо.

– Ты серьезно? – не поверил обрадованный Борис.

– Она серьезно, уж не сомневайся, – вставил кот и подмигнул Татьяне.

***

Осторожно и нехотя, словно жадный начальник, выдающий зарплату работяге-подчиненному, «шевроле» Ненасытиной полз по оледеневшей объездной дороге. Лысые придорожные кусты, испуганные лучами фар, слегка дрожали от ветра, гуляющего по мертвой заснеженной степи за их спиной. Яркий свет луны сочился сквозь дыры в тонком ситце облаков и лился на шоссе, на котором в этот час встречались лишь редкие фуры и междугородние автобусы.

– Куда мы едем? – спросила Татьяна Афанасьевна кота. Тот вольготно разложил уродливое длинное тело на откинутом переднем сидении и, казалось, дремал.

– Едем хоронить твои пороки, – нехотя ответило животное.

Днем Ненасытина долго делала вид, что не слышит колких замечаний кота. Она все еще надеялась, что мерзкий голос – результат временного расстройства. Но вскоре после обеда Борис преподнес ей в подарок дешевое колечко, в центре которого багровела капля граната.

– Боря, ты, случайно, не упоминал об этом кольце сегодня? – с надеждой спросила мужа Татьяна.

– Нет, конечно, это же сюрприз. А что? – не понял Борис.

– Вот видишь, кацо? Кольцо на лицо! – съязвил кот, мастерски подделывая грузинский акцент. Он лежал на ковре, задрав кверху страшное грязное пузо.

Теперь не оставалось никаких сомнений в том, что в жизнь Ненасытиной вмешалась какая-то сторонняя сила, неведомая и страшная. В целях собственной безопасности она решила послушно выполнять все требования кота. Другого выхода на тот момент у нее, пожалуй, и не было.

Вечером уродец потребовал, чтобы его выкупали и вычесали. Татьяна намеревалась попросить об этом мужа, но кот возмутился:

– Все гигиенические процедуры будешь проводить сама! Ты хоть баба страшная, но все лучше, чем когда тебя мужик щупает.

Морщась от отвращения, Ненасытина натирала мылом тощие смрадные бока.

– Танюш, давай я помою? Мне не трудно, – предложил Борис. Он то и дело обеспокоенно заглядывал в ванную, не понимая, что происходит с женой.

– Нет-нет. Я сама, Боренька. Очень люблю котиков, – процедила сквозь зубы Татьяна Афанасьевна и изо всей силы дернула животное за свалявшийся клок шерсти.

– Но-но! Полегче! Я ведь и искусать могу, – запротестовал кот.

Когда дело дошло до помывки брюха, он снова начал язвить.

– Раз у нас с тобой все так далеко зашло, я могу открыть тебе свое имя.

– Не стоит, – огрызнулась Татьяна. – Я все равно буду называть тебя уродец.

– Меня зовут Гадик. Уменьшительно-ласкательное от Гаденыш, – проигнорировал ее кот. – Страдаю патологической тягой гадить где попало. Ничего не могу с собой поделать. Такая природа. Так что, не завидую я твоей итальянской мебели. Но ты не переживай. Я пока обживусь, гадить не буду.

После купания кот умял еще одну миску пельменей.

– Бедный! Смотри, какой он голодный, – удивился Борис.

– Уродец! И жрет, как здоровая собака, – не выдержала Татьяна.

В полночь, когда Борис глубоко уснул, а Ненасытина едва успела задремать, кот разбудил ее, укусив за торчавшую из-под одеяла пятку, велел одеться потеплее и взять ключи от машины. А через полчаса она уже ехала в ночь, не имея ни малейшего понятия, что хочет от нее жуткое мистическое животное.

– После заправки повернешь направо, – скомандовал кот, не открывая глаз.

– Но ведь это дорога на кладбище!

Уродец потянулся, затем медленно сел.

– Именно. Может быть, мы даже найдем там могилу, в которой похоронена твоя совесть. Она ведь давненько уже скончалась.

Нервы Ненасытиной начинали сдавать. Для чего ему понадобилось тащить ее на кладбище? Неужели уродец задумал совершить над ней расправу?

– Подъезжай к сторожке, – продолжало командовать животное. – Сторож – алкаш. Он сейчас спит. Возле домика возьмешь лопату.

Татьяна Афанасьевна вдруг вспомнила фрагмент документального фильма, где военнопленных заставляли собственноручно рыть себе могилы, а затем расстреливали несчастных, и их тела беззвучно падали в свежевыкопанные ямы. От этой мысли ей стало невыносимо страшно. Она пыталась утешить себя, думая, что лопата может послужить отличным орудием защиты. Мысль о том, как острие инструмента вонзается в лысоватую шею кота, даже доставила ей удовольствие.

Тихо скрипнув тормозами, машина остановилась перед редкой решетчатой оградой городского кладбища. Одним своим боком пристанище усопших граничило с покатым морским берегом, от другого убегали просторы бугристой степи. Такое соседство делало кладбище особенно мрачным: неспокойное море искрилось миллиардами отражений луны, а заснеженная степь излучала мягкое неоновое свечение. Кладбищенское же тело, эбонитово-черное и плотное, впитывало свет, словно старая губка – струйки воды, и не выпускало на поверхность ни единого отблеска.

Взяв лопату, которая находилась именно там, куда указал кот, Татьяна Афанасьевна последовала за ним по одной из узких дорожек, окаймленной высокими туями и кустарниками. Каблуки застревали в гравии, и Ненасытина неуклюже балансировала, то и дело взмахивая лопатой.

– Говорил тебе, одень обувь поудобней, – ворчал кот. Он все время убегал вперед, потом останавливался и дожидался Татьяну.

– У меня все сапоги на каблуках.

– Странные вы, люди, существа. Атомные станции строите, шахты роете. Все для того, чтобы удобствами себя обеспечить. Но при этом носите неудобную обувь. Идиоты! – разглагольствовал уродец. – Все равно, что спятивший лев, который неделю охотился за антилопой, а когда убил ее, стал грызть рога и копыта, а тушу оставил гнить на солнце.

– Философ долбаный! – огрызнулась Татьяна, с трудом минуя очередную скользкую кочку.

Центральные ворота, в которые вошли Ненасытина и кот, находились в старой части кладбища. Деревья и кустарники, посаженные здесь когда-то в память об ушедших, были высокими и раскидистыми. Даже зимой, когда ветви их беднели и оголялись, полувековые заросли сгущали ночную темноту. В просветах смутно виднелись покосившиеся кресты, крошащиеся от времени стелы, кое-где – металлические столики со скамейками для посетителей. Некоторые надгробия были выметены и ухожены, другие покрывали высокие снежные сугробы. Будто сама природа жалела тех, о ком больше никто не помнил, или же о ком некому было вспомнить.

– Далеко еще? – спросила Ненасытина, изрядно уставшая от нелепого путешествия.

– Почти пришли. Не ной, это действует мне на нервы, – отозвался кот.

Через минуту он свернул с дорожки и юркнул между кустов.

– Давай сюда! – скомандовал уродец из темноты.

На некоторое время Татьяна Афанасьевна замешкалась. Зачем она согласилась на эту поездку? Что если прямо здесь, прямо сейчас наступит ее погибель? Хотя, если серое чучело хочет убить ее, то зачем такие сложности?

– Ну чего ты застыла, толстуха? Боишься застрять между кустов? – снова позвал кот.

Нагнувшись пониже и приподняв одной рукой подол шубы, Ненасытина стала пробираться между могилами. Каблуки все глубже увязали в подтаявшей грязи. Ломающиеся под ногами сухие ветки издавали хруст, казавшийся чересчур громким и неуместным в ночной кладбищенской тишине.

– Опля! Ты глянь, кто к нам пришел!

От неожиданности Ненасытина выронила лопату. Она всмотрелась в темноту. Всего в двух метрах от нее на одной из могил сидели двое мужчин. Их силуэты едва вырисовывались на фоне светлых памятников, но лица освещались горящими сигаретами, которые оба держали в зубах. Рядом на окрашенном светлой краской металлическом столике лежал громоздкий прибор. По всей видимости, это была болгарка, так как рядом с ближайшей могилой на снегу валялись спиленные секции низкой чугунной ограды.

Выйдя из ступора, Ненасытина снова подхватила лопату, но один из вандалов проворно подскочил и выбил ногой черенок из ее дрожащих рук. Лопата взлетела в воздух и, падая, ударилась острием о край старого рыхлого памятника, отколов от него кусок. Татьяна Афанасьевна попятилась назад, но споткнулась и упала, больно ударившись обеими ладонями.

– Гляди, какая резвая! Ты здесь сама, что ли?

Молодчик затушил окурок и начал подходить к сидевшей на земле Ненасытиной, но вдруг дорогу ему преградил кот.

– Это еще что? – брезгливо пробормотал вандал и уже было поднял ногу, чтобы отвесить пинка животному, стоявшему на его пути. Но остановился. Поначалу Татьяна не поняла, отчего мужчина застыл на месте, открыв рот. Но затем глянула на кота.

Все тело уродца издавало тусклое серое свечение. Дрожащие мерцающие клубы неизвестного вещества отделялись от него и таяли в морозном воздухе, словно пар, который поднимается ранней осенью от остывающего озера. Дыша громко и тяжело, кот начал медленно увеличиваться в размерах. От этого шерсть на его конечностях и теле становилась все реже и начинала проглядывать шелушащаяся пепельная кожа. Морда вытянулась и стала похожей на змеиную. Лопатки заострились, приняли форму острых крыльев и вырвались наружу из-под сухой треснувшей кожи. Достигнув не менее двух метров в высоту, существо перестало расти и подняло огромную голову. Воздух заполнил жуткий смрад, от которого Татьяну Афанасьевну сразу же стошнило.

Наблюдая за необыкновенной метаморфозой, вандал не шевелился, будто его загипнотизировали. Лишь нечленораздельное мычание вырывалось из его открытого рта. Подельник тоже застыл на скамье, словно пригвожденный.

То, что еще минуту назад было крошечным Гаденышем, резко нагнулось к стоявшему перед ним мужчине и сразу же выпрямилось. Движение это было легким, даже грациозным. Затем великан сделал маленький шаг назад. Вандал стоял на том же месте, что и прежде, но уже без головы. Через пару секунд тело его обмякло и повалилось на землю, словно сорвавшееся с вешалки зимнее пальто.

От этой картины Татьяну снова стошнило, а подельник безголового упал без чувств. Серый монстр выплюнул откушенную голову, затем повернул уродливую морду к Ненасытиной. Его желтые глаза горели ненавистью и, в то же время, злобной иронией. Один глаз медленно закрылся: таким образом существо, видимо, подмигивало Татьяне Афанасьевне. После этого монстр резко отвернулся и стал быстро уменьшаться, словно проткнутый воздушный шар, пока вновь не обратился в кота.

– Ну что? Уже не мечтаешь приласкать меня лопатой? – обратился он к Ненасытиной.

– Де-де-де-де не бы, – попыталась ответить она, но не смогла.

– То-то же. Ладно, вставай, а то еще заболеешь и умрешь своей смертью, – скомандовал кот. – Пошли, мы здесь не за этим.

Ненасытина тотчас же подскочила на ноги.

– А ка-ка-ка, – язык не слушался ее.

– Как быть с тем, что без сознания? Он никому ничего не скажет. А скажет, так и на здоровье. Кто ж ему поверит? Давай, мы уже близко. И лопату не забудь.

Животное стало продвигаться вглубь сектора легкими длинными прыжками, но теперь Ненаcытина не отставала. Она больше не обращала внимания на боль в натертых ступнях и на то, что края шубы цепляются за ржавые прутья оград, и с треском обрывается подкладка. Остаться бы целой, вернуться в город, а на остальное – наплевать.

Местом назначения их путешествия оказалась скромная могила, ютившаяся между двух мраморных стел в самом центре сектора. У подножия невысокой земляной насыпи стоял подгнивший деревянный крест. Под ним в литровой баночке кто-то оставил три розы, которые замерзли, потемнели и в лунном свете напоминали своим цветом губы мертвеца. Рядом с импровизированной вазой лежала горстка конфет в пестрых обертках. Черная табличка, привинченная к ветхому телу креста, говорила:

«Маргарита Семеновна Красина

1927 – 2001»

Кот остановился у изножья могилы и, слегка приподнявшись на задних лапах, прочел надпись. Затем он проворно запрыгнул на кучу сухих веток, сваленных возле насыпи.

– Знакомое местечко?

Ненасытина с готовностью закивала. Четыре года назад пасмурным зимним утром она стояла на этом самом месте в толпе учителей и старших воспитанников, пришедших проститься с Маргаритой Семеновной. Физиономии всех присутствующих, как и полагается в таких случаях, свидетельствовали об удрученном состоянии скорбящих о бывшем директоре. Сама Татьяна Афанасьевна старательно корчила гримасы печали и сожаления, чтобы не отличаться от остальных. Это стоило ей титанических усилий, так как душа ее ликовала оттого, что старая брюзга сыграла в ящик. Конечно же, вступление Ненасытиной в должность Красина никак не смогла бы предотвратить. В тылу Татьяны находились слишком влиятельные люди. Такие не по зубам старой партизанке. Но ради сохранения приличий и под видом глубокого уважения к заслугам старуху все равно оставили бы работать в интернате, по крайней мере, на должности учителя. А ее присутствие всегда вводило Ненасытину в крайне сконфуженное состояние. Цепкая и саркастическая Маргарита Семеновна не пропускала ни одной оплошности и за каждую мелкую ошибку выставляла Татьяну Афанасьевну круглой дурой перед всем коллективом. Такое предвзятое отношение, по мнению Ненасытиной, было результатом банальной человеческой зависти: жизнь самой Красиной прошла в нищете и одиночестве. Бедолага всегда делала вид, что интернат успешно заменяет ей семью. Но кто же поверит в то, что сотня безалаберных маленьких бродяг может составить чье-то счастье? Кроме того, век Красиной приближался к закату, а для Татьяны Афанасьевны только открывался мир великих свершений и неограниченных возможностей. Шутка ли сказать, тридцать один год – а уже директор. Маргарита Семеновна в этом возрасте, небось, и мечтать о таком не могла, вот и исходила завистью к молодой коллеге.

Через год после похорон кто-то из учителей робко предложил скинуться на памятник для усопшего директора. Всю жизнь, мол, человек отдал интернату, а теперь некому о могилке позаботиться. Все охотно поддержали инициативу, но, когда дело дошло до сбора средств, рвение ослабело, и начинание умерло. Такой исход обрадовал Татьяну Афанасьевну: строят из себя святош, по углам сплетничают о ней и обвиняют во всех смертных грехах, а сами на деле ничуть не лучше ее. Небось каждый тихо радовался на похоронах, что некому больше будет на них брюзжать и окунать мордой в грязь за то, что классику не читали или за хромающую орфографию.

Все реже и реже появлялось у нее смутное ощущение, что с Красиной обошлись не совсем порядочно, может быть, даже скверно. Что бы ни делал человек, к каким последствиям не приводили бы его действия, если окружающие поступают так же, он перестает задаваться вопросом «хорошо или плохо?». Раз все делают, значит, правильно.

Сейчас, оставшись наедине с неведомым существом, подобных которому она не видела даже в самых отвратительных фильмах Борика, окруженная тысячами черных могил, Ненасытина отдала бы многое, чтобы рядом с ней появился хоть один из этих «всех».

– Хочешь конфетку? – непринужденно предложил кот. Татьяна отрицательно замотала головой.

– А зря. Ну да черт с тобой… Куда ж ты теперь без него? – он хитро прищурился. – Поди-ка сюда.

В ушах Ненасытиной застучало так, будто сердце находилось не в груди, а в голове. На млеющих ногах она медленно приблизилась к коту. Тот спрыгнул со своего веточного насеста.

– Суй руку под эти палки. Там должно быть то, за чем мы сюда пришли.

Татьяна наклонилась и коснулась веток. Вспотевшие пальцы прилипали к их оледеневшей поверхности, отчего Татьяне казалось, что кто-то пытается схватить ее за руку.

– Смелее, смелее. Что ты как гинеколог на первом осмотре?

Исцарапав кожу по самый локоть, Ненасытина, наконец, нащупала твердый продолговатый предмет. Что-то вроде мягкой трубки.

«Палец!» – пришло вдруг ей в голову, и она с ужасом отпрянула.

– Это у тебя палец, которым ты в заднице ковыряешь, – заругался кот. – Доставай, сказал!

Хрипло дыша от страха, Ненасытина снова запустила руку в сучья и потянула предмет на себя. Ветки посыпались, а в ее руке осталось что-то промерзшее и увесистое. Отведя в сторону космы раскидистой туи, преграждавшие путь лунному свету, Татьяна Афанасьевна увидела, что это – портфель: кожаная ручка, которую она и приняла за палец мертвеца, была гладкой и целой. Остальные детали потрескались от возраста, словно земля, давно не видевшая влаги. Две квадратные застежки по краям облезли и заржавели, но, несмотря на плачевное состояние находки, Татьяна Афанасьевна узнала ее: это был портфель покойной Красиной. Еще при жизни хозяйки он пришел в полную негодность, но старуха никогда не расставалась с ним. То ли это была память о ком-то, то ли Маргарита жадничала и не хотела покупать новый.

– Это тебе подарочек, – начал издеваться кот. – Не Луи Витон, конечно, но очень практично. Можно даже сказать, винтажно.

Ненасытина непонимающе уставилась на кота.

– Да шучу я. Как же с тобой скучно-то! Ладно, поехали домой. Проголодался я что-то, – заявил уродец и пошел прочь от могилы.

Снова выехав на объездную дорогу, Ненасытина вздохнула с облегчением. Она прекрасно понимала, что жуткие события на кладбище – лишь начало ее злоключений. Кем бы ни были существа, ворвавшиеся в ее жизнь, легко она от них не отделается, это ясно. Но, по крайней мере, сегодня ей удалось выжить. Она чувствовала себя, словно больной, которому прописали болезненное лечение, и который только что прошел первую процедуру.

– А зачем было брать лопату? – осмелилась она на вопрос. Кот лежал на сидении, как и по пути на кладбище.

– Не знаю. Очень уж смешно ты обделалась, когда про лопату услышала. И чего тебе налегке путешествовать? У тебя и так жизнь слишком легкая. Но это мы исправим.

Сказав так, он потянулся всеми четырьмя лапами и отвернулся к двери.

***

Кабинет биологии помещался в небольшой квадратной комнате с двумя высокими окнами. Пожилая люстра с трудом выдавливала из себя тусклый свет луны, восходящей в пасмурный день. Слой пыли, скопившейся в ее плафонах, не позволял старушке дослужить свой срок с достоинством. Ее жалкие старания лишь наводили сонливость на всех присутствующих. В задней части кабинета располагался шкаф цвета ольхи, на полках которого в качестве влажного препарата позировали три изуродованные лягушки и одна крошечная мышь. Стену напротив окна покрывали плакаты со всевозможными таблицами и схемами, цифрами и рисунками. Они будто были призваны оправдать убийство лягушек и мыши, превращая последних из изуродованных трупиков в наглядные пособия.

Несмотря на то, что в первой половине дня в кабинете ежедневно проходили уроки, а во второй – совещания или учительские посиделки, он казался одиноким и необитаемым. Так часто бывает с общественными помещениями. Почти все посетители, находясь в них, мысленно уносятся в другие места. Одни с теплотой вспоминают свою комнату с мягким креслом и телевизором; другие воображают, как вечером окажутся в уютном баре. Третьи вовсе мечтают очутиться в поле среди спелых пшеничных колосьев. И ничьи, совершенно ничьи помыслы не устремляются в кабинет биологии, или скажем, химии. Даже те, кому интересно изучать эти предметы, в конце дня с облегчением вырываются в коридор и, сбивая друг друга с ног, мчатся в раздевалку. Кабинет же остается пустым и к ночи утрачивает всю теплоту дыхания своих недавних вынужденных обитателей.

В передней части кабинета на небольшом возвышении стоял учительский стол, за которым Ненасытина всегда устраивалась во время совещаний. Нынче она была устрашающе угрюма. Ее подчиненные, в свою очередь, явно не были обрадованы тем, что директриса не воспользовалась законным больничным.

– Юлия Николаевна, вы так и не приготовили раздаточный материал? – обратилась завуч к невзрачной учительнице среднего возраста. Вопрос был задан таким тоном, каким спрашивают, когда наверняка знают ответ.

– Нет, – тихо отозвалась учительница с задней парты. С самого начала совещания она сильно сутулилась, будто таким образом ее присутствие становилось менее заметным.

– Как вы сказали? Нет?

Завуч театрально повернулась и многозначительно глянула на Ненасытину, рассчитывая на обычную обличительную речь в адрес провинившейся коллеги. Но речи не последовало. Татьяна Афанасьевна сидела насупленная, и, казалось, ее не занимает ничего, кроме длинной прозрачной линейки, оставленной кем-то из учеников на первой парте.

Открывать портфель дома она не стала, дабы избежать объяснений с Борисом. Вернувшись с кладбища, Татьяна спрятала его в большую сумку, которую утром взяла на работу, где и планировала осмотреть находку. Но с того самого момента, как она ступила на порог школы, все постоянно что-то от нее хотели и никак не оставляли в покое. Закрываться в своем кабинете она тоже не хотела. В таком учреждении, как школа, после неприятного инцидента на ступенях это дало бы пищу для сплетен и небывалых фантазий. Уродец не соизволил даже намекнуть на то, что требовалось от Татьяны. Едва занялся рассвет, он потребовал, чтобы его выпустили из квартиры, и исчез в неизвестном направлении. Ненасытиной хотелось думать, что навсегда. Но портфель никуда не исчез, значит, ответы следовало искать только внутри него.

– Вы хоть понимаете, как подводите коллектив? Комиссия на носу, а раздаточного материала как не было, так и нет, – продолжала завуч, немного сконфуженная тем, что начальница не приняла ее гневный пас.

– Я не успеваю ничего. Поурочки пишу до ночи, – горячо возразила вдруг учительница, выпрямив спину.

– Другие тоже пишут. И все успевают! – настаивала завуч.

На лице учительницы отразились муки сомнения: сказать прямо, что далеко не все коллеги добросовестно относятся к подготовке, просто их никто не проверяет, или притвориться, что раскаиваешься, и пообещать все исправить? Сделай она первое – укрепит свое положение изгоя в коллективе, второе – будет досадовать на себя за малодушие. Был еще и третий вариант: сказать правду о том, что большинство учителей были набраны по блату, и потому условия их работы и отношение к ним руководства существенно отличаются от того, с чем приходится мириться специалистам, входившим в команду прежнего директора. Но за это уволят, а новую работу сейчас не найти. Блата-то у нее нет.

– От остальных вы столько не требуете! – выбрала она, наконец. По кабинету прокатилось возмущенное хмыканье вперемешку со злорадным смешком.

– Не смейте оговариваться! – выпалила вдруг Ненасытина, выйдя из ступора. – Выполняйте, что вам говорят. Не ваше дело на других оглядываться. А не то убирайтесь вон из школы!