Читать книгу Изумрудное дело - Нина Силинская - Страница 1
ОглавлениеСобытия, описанные нами, произошли в начале 1990-х годов. Чего только ни творилось тогда в нашем городе, которому первый мэр его А. Собчак вернул историческое имя. Тем и вошел в историю, хотя ничего больше для города не сделал, да и мог ли? Когда по всей стране начался разгул беспредела, когда милиции стали бояться больше, чем бандитов, когда обыватели слышали, засыпая, выстрелы прямо у себя под окнами или в соседнем кафе.
Но наша история не о жутком времени убийств и бандитизма. Она могла произойти в любое время. Ведь алчность, зависть, злоба и бессердечие не истребимы.
Глава 1 Поруганная могила
Нелли Яковлевна любила свое место работы. Вдали от начальства, сама себе хозяйка, к тому же можно курить на своем рабочем месте. А она была заядлой курильщицей. Должность ее называлась зав. филиалом Музея Городской скульптуры – «Литераторские мостки». В ее подчинении находились научный сотрудник, она же экскурсовод да несколько уборщиков, в основном, старухи. Рядом, независимо от нее, помещался милиционер, ей не подчинявшийся. Собак уже давно на кладбище не держали, но в милицейской комнате стоял устойчивый и непреходящий запах псины. И со своими сотрудниками, и с милицией Нелли Яковлевна вполне ладила. Она страшно боялась, что ее заподозрят в начальственной гордыне, поэтому наряду с уборщицами выходила на территорию кладбища, чтобы колоть лед зимой, сгребать желтые листья осенью и подметать дорожки зимой и летом.
Весной на Литмостках было особенно хорошо: цвела сирень, было море незабудок, и большую часть рабочего времени можно было проводить на воздухе, а не в промозглой церкви, где находились служебные помещения. Нелли Яковлевна очень боялась тревожить начальство просьбами, поэтому не жаловалась, ни на плохое отопление, ни на нехватку инвентаря, а вечно испорченный туалет ремонтировала, как могла, сама.
Зато ее обожали родственники знаменитостей, похороненных на кладбище, преимущественно женщины, хотя изредка встречались и безутешные вдовцы. Она не уставала выслушивать их, поила кофе, угощала сигаретами, а, главное, конечно, выслушивала, не торопя, не понукая, так что они могли высказаться от души.
Сегодня вроде бы никто не ожидался. Разве что Майя Борисовна Стручкова-Смоленская. Год назад она похоронила мужа, а сейчас собиралась устанавливать памятник. Майя Борисовна была доброй, но крайне экспансивной женщиной. Если бы Нелли Яковлевна относилась к ней хуже, то, возможно, назвала бы ее истеричкой. Но обе дамы дружили. Майя Борисовна любила воскрешать картины супружеской жизни не совсем обычные для быта советских граждан. Овдовев, она начинала день с того, что перецеловывала дверные ручки и подлокотники кресел, которых некогда касались руки ее обожаемого мужа. Нелли Яковлевна поневоле пыталась представить, что же переживала ее собеседница при прижизненных проявлениях супругом чувств, предполагаемых в браке. Но дальше подавания кофе рассказ не продвигался, хотя неизменно возобновлялся с каждым приходом Майи Борисовны.
Нелли Яковлевна в свое время училась в Академии Художеств, называвшейся тогда Институтом имени Репина, где Стручков (тогда еще просто Стручков, а не Смоленский) занимал скромную должность заведующего фотолабораторией. Это был мужчина небольшого роста, с пропорциональной фигуркой и приятным и невыразительным лицом. Очень вежливый, с преувеличенно хорошими манерами. Всем дамам без разбора целовал руки, чем сильно смущал молодых сотрудниц разных музеев, приходящих к нему по делу. Нелли Яковлевна встречала его не раз в коридорах Академии и теперь искренне недоумевала: как мог этот аккуратный и незаметный человечек внушить такую неистовую страсть своей жене.
За год, прошедший со смерти мужа, Майя Борисовна не только заказала памятник, но и успела издать книгу о нем. Из нее читатель узнавал, что Василий Иванович Стручков-Оболенский происходил из старинного дворянского рода, но в советское время не смел присоединять дворянскую часть фамилии к части обыкновенной. По причине происхождения не смог Василий Иванович и получить высшее образование. Но, пробыв всю жизнь в скромном ранге фотографа, почему-то сумел сблизиться с творческой элитой, и в его доме бывали, если верить книге, знаменитые актеры, художники, писатели. Что еще удивительнее, Стручков собрал незаурядную коллекцию мебели, фарфора, картин. Жена объясняла это безупречным вкусом Василия Ивановича. Но для приобретения вэджвуда и чиппендейла одного хорошего вкуса было явно не достаточно. Да и сама квартира была немаленькой. Вдвоем с женой они занимали большую трехкомнатную квартиру в старом фонде, в бельэтаже одного из домов на Большом проспекте Петроградской стороны.
О своих светских знакомых Майя Борисовна писала в книге так: «В каждый свой приезд в Ленинград к нам неизменно заходила Любовь Петровна Орлова». Дальше шли сведения об Орловой как о звезде советского кино, а заканчивался пассаж о ней фразой: «Она часто делилась с нами своими творческими планами».
В таком же духе рассказывалось и о других знаменитых посетителях: «Художник Верейский, только что закончивший мой портрет, охотно ужинал у нас». «Василий Иванович часто смеялся шуткам Райкина, который любил заглянуть к нам на огонек». Так была построена вся книга. Недостаток информации восполнялся многочисленными фотографиями гостеприимной четы с разными знаменитостями. Нечего и говорить, что книга была подарена и Нелли Яковлевне.
Каким образом смогла Майя Борисовна получить место на привилегированном кладбище, которым были Литераторские мостки, для Нелли Яковлевны осталось загадкой. Разрешение на захоронение с резолюцией вроде бы самого губернатора, было у директора музея. И как ни была экспансивна Майя Борисовна, своих тайн не выдавала. Место Стручкову-Смоленскому отвели на участке художников, как наиболее близких к его роду деятельности. Нелли Яковлевна, закурив очередную сигарету, отправилась в ежедневный обход, решив взглянуть и на могилу Стручкова-Смоленского.
Стояла ранняя осень. Денек был ясным. Пахло дымком и прелыми листьями. Подмороженные астры на некоторых могилах сверкали предсмертной красотой. Нелли Яковлевна с удовольствием вдыхала осенний воздух, оглядывая привычный строй надгробий по сторонам аллеи. Вдруг, что-то впереди резануло по глазам. На свежей могиле, засыпанной песком, грубо выделялись пласты развороченной земли. Подойдя ближе, Нелли Яковлевна замерла в растерянности. Разворочена была могила Стручкова-Смоленского. Временный бетонный поребрик разбит, табличка с именем валялась рядом с могилой, цветы, любовно высаженные рукой трепетной вдовы, вырваны с корнем. В ужасе, оглядев картину разорения, Нелли Яковлевна побежала назад. Ворвавшись в комнату милиционеров, она застала привычную картину. Милиционер Сережа разгадывал очередной кроссворд. Рядом с ним пил чай временный рабочий, присланный с биржи труда, Валерий Михайлович. Они синхронно подняли головы и уставились на взволнованную Нелли Яковлевну.
Сережа заступил на дежурство с вечера. По его словам, вчера вечером было все в порядке, а утром он в обход еще не ходил. Валерий Михайлович только что пришел на работу и подкреплялся перед совершением трудовых подвигов. Нелли Яковлевна велела Сереже звонить его начальству, а сама пошла звонить своему директору. Но прежде решила позвонить Майе Борисовне, чтобы предупредить ее визит.
Нелли Яковлевна к директору старалась не обращаться лишний раз и оттягивала разговор с ним. Она знала, что он ей скажет: «Вечно все у вас, не слава богу. Я вас предупреждал, когда брал на эту должность, чтобы ко мне обращались лишь в крайнем случае». Нелли Яковлевна сочла этот случай крайним и обреченно подняла трубку. Но для начала набрала все-таки номер Майи Борисовны.
К удивлению Нелли Яковлевны, Майя Борисовна довольно спокойно отнеслась к известию, что кто-то похозяйничал на могиле ее мужа. Нелли Яковлевна ожидала бури негодования, но Майя Борисовна, поохав, чуть ли не для проформы, как показалось Нелли Яковлевне, легко согласилась перенести визит на кладбище.
Зато уж Трифонов, директор музея, с наслаждением отдался негодованию и гневу. По природе своей был он человеком трусливым, осторожным, старался предупредить любую неприятность и не любил ответственности. Перед начальством Трифонов никогда не решался заявить о своем мнении, даже, если его имел. Зато при подчиненных позволял себе распоясываться без стеснения. Поэтому Нелли Яковлевна выслушала всю обойму обвинений в безответственности, разгильдяйстве, несамостоятельности. Она даже отстраняла по временам трубку от уха, чтобы визгливый голос директора не давил на барабанную перепонку. Как ни не хотелось Трофимову выносить сор из избы, он все-таки принял решение обратиться в милицию.
В отделении милиции на звонок из музея ответили неохотно. Выезжать по такому пустяковому поводу милиции не хотелось. Любимым присловьем наших милиционеров в перестроечные годы было:
– Тут людей убивают, а вы!…
Людей в 1990-е убивали действительно на каждом шагу. За десять лет перестройки население Ленинграда уменьшилось на один миллион, это не взирая на хлынувшую в город со всех сторон публику. Так что не только хулиганство, но и квартирные кражи в милиции считали сущими пустяками и, ссылаясь, по обыкновению, на маленькие зарплаты и нехватку кадров, выезжать на место происшествия милиционеры не любили. Были в те лихие годы у них дела поважнее: крышевание подпольного бизнеса, аферы с угнанными автомобилями, рейдерские захваты предприятий, да мало ли что. На звонок Нелли Яковлевны в РУВД отреагировали вяло. Пришлось ей снова звонить директору. Трифонов, как уже было сказано, человек был не храбрый, больше всего боялся сделать что-нибудь неправильно и получить неодобрение начальства. От этой своей трусости он становился смелым, а от слабости – сильным. Поэтому, взяв соответствующий тон, он позвонил сразу в городское управление милиции. Те нажали на РУВД, и в результате на Литмостках появился во второй половине того же дня оперуполномоченный Горбунов. На самом деле Горбунов был всего лишь стажером, не совсем еще утратившим романтические представления о выбранной им профессии.
Из-за несолидности преступления и оперативника прислали несолидного. В то время, да и в наше тоже, милиционеры, а теперь полицейские, приобрели вес не только в переносном, но и в прямом смысле. Фигуры почти все они имели плотные, с выпирающим брюхом, физиономии широкие с багровым оттенком, а загривки жирные. Этот же был тощим, среднего роста, в очках, с большим лягушачьим ртом и волосами, собранными в хвостик на затылке. Первым делом он осмотрел место преступления, удивившись, что хулиганы испакостили только одну могилу, не покусившись на соседние. Невольно напрашивался вывод, что в могиле что-то искали. Горбунов этот вывод сделал, но вслух ничего не сказал. Первой он допросил взволнованную Нелли Яковлевну, нервно курящую одну сигарету за другой. А затем Сережу, который как раз был типичным милиционером с разъехавшейся во все стороны фигурой и неторопливостью во всех движениях. Сережа повторил, что при вечернем обходе было все в порядке, а с утренним обходом он припозднился. Ворота кладбища запирались в шесть часов. Но ограда была невысокой и не представляла большого препятствия для человека тренированного. Горбунов осмотрел замок на калитке, а также обошел ограду по периметру, что заняло определенное время. Однако, ни следов взлома, ни места перелаза через ограду обнаружить не удалось. Был составлен акт о происшествии, протоколы допросов, в том числе старух-уборщиц и фрилансера Валерия Михайловича. С тем стажер Горбунов и отбыл восвояси.
Из реставрационных мастерских вызвали рабочих. Они восстановили бетонный поребрик, склеили мраморную дощечку с именем. Нелли Яковлевна вновь посадила вырванные с корнем петуньи. Сереже дали выговор, и он, обидевшись, ушел в отпуск. Ушел из принципа сейчас, осенью, мотивируя это тем, что от переутомления на вверенном ему посту у него притупилось внимание.
Глава 2 Таинственное исчезновение палисандрового ящичка.
Майя Борисовна встала, по обыкновению, рано. После смерти Василия Ивановича она продолжала жить в прежнем режиме, отчасти по инерции, отчасти создавая иллюзию его присутствия. Все двадцать лет их брака она поила мужа кофе и кормила завтраком перед уходом его на службу. До вечера он был на работе, и можно было представить, что и сейчас он там. Самое ужасное время суток теперь был для нее вечер, когда Василий Иванович возвращался с работы. Это были их любимые часы, которые они неизменно проводили вместе. И ей хотелось думать, что он дорожил ими так же, как она. Взглянув на любимую кузнецовскую чашку Василия Ивановича, Майя Борисовна не удержалась от рыданий, сладостно отдавшись безудержным слезам. После ритуального утреннего плача она выпила кофе со сливками и рогаликом, накануне испеченного Лидой, и отправилась трудиться.
Трудилась Майя Борисовна над описью ценных вещей, которые собиралась после смерти передать Театральному музею. Для формального завещания был необходим подробный список предметов с указанием размеров, материала, способа изготовления и современной оценки. В этом была главная загвоздка. Мало того, что нужна была экспертная оценка специалиста, которого нужно было принимать, поить кофе, подробно с ним беседовать, специалист–то был не один. Специалист по живописи не мог оценить мебель. Эксперт по фарфору не брался оценивать бронзу. Но и это было еще не все. Главное, что из-за скачущей инфляции чуть ли не еженедельно менялись цены, и, спустя, скажем месяц, все нужно было начинать сначала. Но Майя Борисовна не унывала. Приобретя кое-какой опыт, она решила сначала составить списки вещей по разрядам, а экспертов пригласить, когда вся эта работа будет закончена. Умирать ведь она не собиралась. А все ее богатство переходило в музей только после ее смерти и с оговоркой, что будет выставлено в особом мемориальном зале. Директор музея дала ей в этом слово.
Пока что Майя Борисовна составила список мебели и картин. С ними было меньше всего возни. Сейчас она работала над списком фарфора. Тут тоже, в общем-то, все было понятно. Музею она передаст крупные вазы, статуэтки, вэджвуд. Гарднера, Кузнецова отдаст родственникам. Сервизы неполные, но эффектные. Пару мейсенских тарелок туда же. Вот еще будет задачка – распределить между наследниками то, что в музей не пойдет. Никто от своей доли не откажется, хотя все и не бедные. Хорошо еще не знают о ее намерении отдать все имущество в музей, а то убили бы. Да, запросто, в наше- то время. Так что держать надо в большом секрете все и от всех.
Кстати, не забыть, на сегодня ведь напросилась в гости Юлечка, хитрая лисичка-сестричка. От нее в первую очередь надо спрятать все списки, все черновики. Невозмутимая, приторно вежливая, посмотрит в своих круглых очечках и скажет
– Тетя Майечка, что это вы пишете?
И тут как тут возникнет и ее мамаша – младшая сестра Майи Борисовны, Людмила. Сидит, как купчиха на возу, на своем барахле, и все ей мало.
– Но я вас всех перехитрю, – думала Майя Борисовна, не очень жалуя ни свою родню, ни родню мужа.
Кроме сестры был у Майи Борисовны и брат, хорошо известный с одной стороны, в кругах работников культуры, где он носил кличку «бандит»; с другой – в кругах людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Это свое качество он не только скрывал, но и декларативно клеймил всевозможные отклонения от нормы. Вслух и громко поддерживал традиционные семейные ценности, демонстративно гордился своей женой и вполне искренне любил дочку. Игорь Борисович не был нежно привязан к своей сестре. Считал ее истеричной, глупой бабой. Но ее второе удачное замужество, материальное благополучие, в котором она жила, очень уважал. И хотя и редко виделся с сестрой и зятем, но родством этим никак не пренебрегал. Сам он тоже женился ни на ком-нибудь, а на генеральской дочке. Жена его была вполне равнодушна к богатству, а родню мужа откровенно не любила.
Со стороны Василия Ивановича была единственная родственница, дочь родного брата – Владимира Ивановича Смоленского. Если скромный фотограф обходился фамилией Стручков, то Владимир Иванович, солист Малого оперного театра, напротив, взял себе более звучную половину фамилии. Он был довольно знаменитым в городе баритоном и пел даже на всесоюзном радио в дуэте с тенором Коноваловым. Владимир Иванович умер довольно молодым, оставив после себя единственную дочь от внебрачной связи с театральной портнихой. Она носила вполне плебейскую фамилию – Чашкина, что не мешало ее дяде Василию Ивановичу принимать деятельное участие в ее судьбе. Он помогал племяннице материально, помог ей выучиться в театральном институте на администратора, теперь это называлось благородным словом «менеджер». Он же выдал ее хорошо замуж за комсомольского работника, ставшего после перестройки заместителем директора крупного банка. Но в чем дядя помочь не мог, это в счастливой семейной жизни. Устремления у молодых были одинаковые: карьера и преуспеяние, но ужиться почему-то они не могли и через несколько лет расстались.
Ольга Чашкина была высокой, стройной, с маленькой змеиной головкой и красивыми руками. Одевалась ярко и вычурно. Поначалу довольно дешево, но со временем и утолщением ее кошелька наряды ее приобретали все больше строгости и вкуса. Характер у нее был неуравновешенный, и ей явно не хватало воспитания. Но что она твердо усвоила, что никакая лесть не кажется людям безмерной. Не нужно жалеть ее, как говорил Шопенгауэр, ведь лесть фальшивая монета. Второе правило, которым руководствовалась Ольга Чашкина, – это быть на виду у начальства, искать с ним встреч и сближений любыми способами. Третье правило она почерпнула на курсах, организованных американским общественным институтом, эмиссары которого наводнили Россию в годы перестройки. Оно гласило: пиарь себя, потом место, в котором работаешь, а потом уже то, чем занимаешься. Вооруженная современной стратегией делания карьеры, Оля Чашкина начала службу с Дома композиторов, а потом переместилась в крупный концертный зал, и в данный момент занималась подсиживанием старой директрисы. По большому счету, ей было все равно: чем руководить, но руководить она должна была обязательно, иначе ее неистраченная на личную жизнь и материнство энергия могла взорвать ее не очень крепкую голову.
Вот таким был круг наследников Майи Борисовны. Она вспомнила, как разочарованы были эти родственники год назад, когда выяснилось, что Василий Иванович все имущество безраздельно оставил ей, своей жене, не оговорив право других на какую-нибудь его долю. Ольге он завещал солидную сумму денег, превратившуюся в ничто, после дефолта, последовавшего вслед за смертью Василия Ивановича.
Строго говоря, наследниками Майи Борисовны были только ее брат и сестра. Умри она без завещания, все достанется им. Но Майя Борисовна не делала различия между своими родственниками и родственниками мужа, тем более, что и тех, и других не любила. Была она по натуре человеком мягким и никому бы не призналась в своей неприязни открыто, но себе отдавала отчет, что видеться с ними ей не хочется. Сестра была откровенно завистлива. Брат шокировал ее своей грубостью и излишней прямотой. Много раз прямо говорил, что она обязана завещать ему гарнитур для гостиной из карельской березы в стиле ампир и настольную лампу на малахитовой подставке. В свои редкие визиты к сестре он каждый раз поглаживал и ощупывал эти «свои» вещи, страшно раздражая этим Майю Борисовну.
Но более всего не лежала ее душа к Юленьке. Если от остальных своих родственников Майя Борисовна знала чего ожидать, то эта вкрадчивая, приторно вежливая девушка была не понятна и внушала своей тетке стойкую неприязнь. Внешне она не выделялась ни в ту, ни в другую сторону, была ни хорошенькой, ни уродиной. Среднего роста, с хвостиком бледно-желтых волос, в круглых очечках на глазах неизвестного цвета, с круглыми щечками и средне статистическим носом, была она невыразительной и незаметной. Говорила негромким голосом, никогда его не повышая, никогда не выходя из себя. Ни восторга, ни негодования никогда не выражала, видимо, относясь ко всему равнодушно. Родителей, похоже, не любила, да и любила ли вообще хоть кого-нибудь, кроме себя? Придраться, однако, было не к чему. Всегда вежливая, спокойная, ровная.
Тайна Юленьки состояла в том, что единственным интересным для нее субъектом была она сама. Ко всем своим пристрастиям и желаниям она относилась очень внимательно. Любила хорошо покушать, любила удобства и комфорт, а также душевное спокойствие. Из-за этого, последнего, она старалась не раздражать окружающих, хотя была к ним совершенно безразлична. Палатки, плацкарты, стройотряды – все это было не для нее. Компаний она тоже не любила, но если куда-то звали, шла, чтобы не выделяться. Молодые люди ею не интересовались, да и она ими тоже, признаться. И молодых девушек вокруг себя, и парней считала неинтересными. Она моментально вычисляла слабости других. Эта – кокетка, этот – напыщенный дурак, эта – закомплексованная прилипала. Слабостей не было только у самой Юленьки. Себя она считала безукоризненной и уважала.
Вот эта Юленька и стала бывать у Майи Борисовны после смерти Василия Ивановича с завидным постоянством. В первые месяцы, сраженная горем вдова, стеная и плача, могла сказать много лишнего при посторонних, а посторонней, чаще всего, при ней была Юленька.
Размышляя обо всем этом, Майя Борисовна с привычной ловкостью перетирала тарелки вэджвудского фарфора, восхищаясь безупречным вкусом своего покойного супруга.
– Вэджвуд отдам в музей, – думала она, – Для этих троглодитов слишком жирно. Василий Иванович любовно, вещичку к вещичке собирал свои сокровища по комиссионкам и по частным квартирам всеми забытых старушек. Комиссионки до и после войны ломились от стильной мебели, фарфора, бронзы. Да вот и сейчас, снова, они ломятся. Видимо, уже последняя волна. Но сейчас что, ошметки былой роскоши. Раньше вон модерн не считали ценным, разве только авторские вещи. А сейчас он лакомый кусок, даже тиражный, даже промышленный. Сколько же всего было в Петербурге сокровищ, если после всех войн и революций, вывоза за границу и сталинского террора, да, наконец, и просто по прошествии столетий, столько всего еще осталось. Впрочем, по настоящему редких и хороших вещей немного. У них вот с Василием Ивановичем и мебель, и прикладное первосортные. Но по настоящему редкая и, по большому счету, дорогая вещь – только одна. Это юсуповский фермуар, как они его называли.
Представлял он собой колье из изумрудов и бриллиантов и таких же к нему серег. Колье было собрано из изумрудов в три-четыре карата каждый, окруженных розетками из бриллиантов, а по низу, в качестве своеобразной бахромы были прикреплены алмазы каплевидной огранки. Застежка, которая, собственно и называлась фермуаром, находилась сбоку и представляла собой изумруд в шестнадцать карат. Этот камень и был главным сокровищем. Серьги также были в виде миниатюрных бриллиантовых розеток с изумрудом посредине и алмазной каплей на конце. Камни были прекрасные, беспорочные, чистой воды, и по оценке специалистов стоил этот убор миллион двести тысяч долларов. Хранился он в палисандровой шкатулке, обитой изнутри черным бархатом. Сама шкатулка была спрятана в домашний сейф, вделанный в стену за висящим зеркалом.
Майе Борисовне вдруг захотелось увидеть эту немыслимую красоту. Василий Иванович неохотно вынимал из сейфа палисандровый ящичек и ни разу не позволил ей надеть украшения при людях. И о происхождении этого сокровища он говорил невнятно. Будто бы передал ему на хранение шкатулку его коллега фотограф перед отправкой на фронт. А сам с войны не вернулся. Вроде бы и из семьи этого фотографа никого не осталось. То ли умерли в блокаду, то ли сгинули еще до войны. Как он попал в руки приятеля Василия Ивановича, история умалчивает. Редко покидал фермуар ячейку сейфа. Майе Борисовне показал его муж не в первый год брака.
Майя Борисовна подошла к секретеру в стиле Буль, нашла в одном из ящичков хитрый стальной ключик и отперла сейф. Палисандровая шкатулка лежала обычно на нижней полке, в самой глубине. Сверху лежали футляры с более ординарными украшениями. Да и тех было немного. Несколько колец, три пары серег (две из них советской работы), сломанная брошь и недорогой золотой браслет с эмалевыми вставками. Честно говоря, Василий Иванович не слишком баловал молодую жену подарками, предпочитая тратить деньги на предметы обстановки. Старался создать иллюзию барской квартиры Х1Х века.
Нетерпеливо отодвинув бархатные коробочки, Майя Борисовна просунула руку поглубже, но не нашарила знакомой шкатулки. Она заглянула вовнутрь, но там ее не увидела. Тогда она стала обшаривать верхнюю полку с какими-то папками, конвертами и сильно похудевшей пачечкой денег. Палисандрового ящичка не было и там. Он как сквозь землю провалился.
Вдруг тишину квартиры нарушил резкий телефонный звонок. От неожиданности Майя Борисовна подпрыгнула. Она быстро закрыла сейф и подняла трубку. Звонила Нелли Яковлевна с Литмостков. Сообщение было странным и неприятным. Какие-то хулиганы нарушили могилу Василия Ивановича. Если бы не только что сделанное открытие пропажи главного сокровища, Майя Борисовна немедленно бы помчалась на Литмостки выяснять, что случилось. Но сейчас мысли ее были целиком заняты пропавшим фермуаром. И большее несчастье поглотило меньшее. Нелли Яковлевну она выслушала как-то тупо. Договорились, что та ей позвонит, когда что-нибудь выяснится. А Майя Борисовна свой визит перенесет.
Нетерпеливо положив трубку, обескураженная женщина вновь поспешила к сейфу. На этот раз она решила действовать не спеша. Ведь не могла же куда-то деться из запертого сейфа заветная шкатулка! Но шестым чувством, вопреки логике, она уже знала, что шкатулки ей не найти. Она вытащила из стальной коробки все ее содержимое, перетряхнула все бумаги, Обшарила все углы. Шкатулки не было. Машинально складывая все назад, Майя Борисовна кинула взгляд на содержимое бумаг. В папках хранились какие-то старые облигации, в конвертах какие-то негативы.
– Это подождет, – подумала Майя Борисовна, – Надо найти фермуар.
Тем временем подошло время обедать, но есть совсем не хотелось. Майя Борисовна сделала себе кофе и задумалась над чашкой. Со смерти Василия Ивановича прошел почти год. За это время к сейфу никто из посторонних и близко не приближался. Сама она открывала сейф лишь для того, чтобы взять оттуда деньги. Шкатулку не трогала, не до того ей было. Может, это сам Василий Иванович вынул фермуар и отдал кому-то, или перепрятал. Кто может об этом знать? Перед смертью он ничего не говорил ни о шкатулке, ни о другом имуществе. Только гладил ее руку и просил похоронить его на Литмостках, не жалеть денег на похороны и устроить достойные поминки. Завещание свое он показал ей еще раньше. Хранилось оно в том же сейфе, в простом конверте из бумаги крафт.
Майя Борисовна стала вспоминать, с кем встречался муж перед самой своей смертью. Болел он недолго, а слег совсем всего недели за две до смерти. И в эти две недели у него перебывали многие, приходили прощаться. Майя Борисовна, оберегая покой мужа, строго регламентировала эти визиты. Все же они записаны в ежедневнике! Надо только найти его и просмотреть все записи по дням. Мысленно она похвалила себя и мужа за привычку ничего не выбрасывать. Василий Иванович хранил каждую квитанцию из комиссионного магазина, каждую расписку о получении денег при покупке у частных лиц. Таких бумажек сохранились горы. Они все были рассортированы по годам и разложены по ящичкам секретера. Ежедневники, записные книжки и календари хранились в итальянском сундуке.
Ежедневник она нашла довольно быстро. Слег Василий Иванович во второй половине августа, но Майя Борисовна просмотрела и два предыдущих месяца. По очереди перебывали все родственники. Даже клуша ее сестра поднялась и посетила Василия Ивановича вместе со своим мужем- солдафоном. Два раза в последний месяц жизни Василия Ивановича наведывался Игорь. И так совпало, что был он и накануне смерти. Оля посетила дядю два раза в его последние предсмертные дни. Приходили также отец и сын Григорьевы, много лет проработавшие со Стручковым. Раз приходила лаборантка с кафедры истории искусства подписать какие-то бумаги. И несколько раз появлялся в их доме довольно неприятный тип, прежде незнакомый Майе Борисовне. Суетливый, шумный, простовато-компанейский некто Саитов. В нем струилась кровь какой-то редкой закавказской народности и не то румын, не то молдаван. Про себя Майя Борисовна звала его татарином. Он совершенно не подходил ни к их дому, ни к самому Василию Ивановичу, барину и эстету в душе.
– Кто же из них хоть что-нибудь знает о фермуаре? – думала Майя Борисовна, – С кого начать расспросы и как? Ведь при жизни мужа они никому не говорили о подлинном сокровище, хранящемся у них в сейфе.
Тишину вновь нарушил резкий звонок, на этот раз дверной. Майя Борисовна прервала свои невеселые размышления и пошла открывать. В глазок она увидела нелюбимую племянницу и, постаравшись сделать приветливое лицо, открыла дверь. Юлечка предстала перед ней в нелепой розовой курточке и розовых же то ли сапогах, то ли валенках. Чего только не носят в наше время!
– Здравствуйте, тетя Майечка, – произнесла племянница своим правильно сладким голосом, – А я вам тортик принесла. Давайте выпьем чаю.
Майя Борисовна терпеть не могла эти ее «тортики». Она признавала выпечку только из Метрополя. Но та, как нарочно приносила эти бисквитные чудовища с жирным кремом. Подоплека была такая: «Я хоть и бедная, а к богатой тетке не с пустыми руками прихожу. Что могу, то и приношу». Но на сей раз Майя Борисовна на «тортик» не прореагировала к досаде племянницы.
– Да-да, конечно, проходи, Юлечка, – рассеянно сказала она.
– Вы чем-то расстроены, тетечка?
– Нет, ничего, – и тут Майя Борисовна кстати вспомнила про разоренную могилу, – Хотя ты права, расстроена. Какие-то хулиганы разорили могилу Василия Ивановича.
– Да что вы говорите? Как, кто, расскажите!
– Сама толком ничего не знаю. Позвонили с Литмостков, сообщили, что поребрик сломали, цветы вырвали. Переворошили все, как будто что-то искали. А что там может быть?
– А не могли, тетя Майечка, туда что-то спрятать? Видят, могила свежая и зарыли что-нибудь, а потом не сразу нашли.
Мысль Юлечки была вполне здравая, но из нелюбви к племяннице Майе Борисовне хотелось ей противоречить.
– Да что ты такое говоришь? Кладбище привилегированное, охраняемое. Кто там и что будет прятать в могилы?
– Привилегированное, охраняемое, а никто не знает, когда могилу разрыли.
– А откуда ты знаешь, что никто не знает. Может, уже выяснили. И могилу никто не разрывал, насколько я знаю.
Юля прикусила язык и свернула разговор к чаю. Чай пили на кухне. Майя Борисовна не хотела вести племянницу в комнату, боясь, чтобы та не увидела случайно неубранные бумаги. Юлечка стала вспоминать, каким милым человеком был Василий Иванович. Им, неродным оставил кое-что на память. Дяде – эмалевую табакерку ХYIII века, а матери ее – гарднеровский чайный «tet – a – tet».
– Не знаю, как дядя Игорь, а мы очень благодарны Василию Ивановичу, что подумал о нас перед смертью.
Майя Борисовна вспомнила недовольные лица брата и сестры при чтении завещания и подивилась откровенному вранью юной лицемерки. Между тем Юлечка продолжала:
– Завещание, это как в романах про заграничную жизнь. Я тогда впервые про завещание услышала. У моей подружки бабушка умерла, так ничего никому не завещала. Да и завещать-то было нечего. А вы, тетя Майечка, – прикинувшись невинной овечкой, спросила Юлечка, – тоже завещание оставили?
– Ах, вон оно что, – подумала про себя Майя Борисовна, – Вот что ты хочешь выяснить. Вслух же она сказала:
– Да какое там завещание. Я еще пожить хочу, не торопись меня хоронить.
– Что вы, что вы, тетечка, как могли такое подумать? Я из одного любопытства.
– Про завещание я не думала, – отважно врала Майя Борисовна, – Детей у меня нет. Брат да сестра. Вот им все и отойдет, а, стало быть, и тебе. Умру когда, пусть делят, как хотят. С собой в могилу ничего не унесешь.
– Да уж, – подтвердила Юлечка, – Правда вот разрыли дядину могилку, может, думали, что с собой он все-таки что-то унес!
– Не кощунствуй, – строго оборвала ее Майя Борисовна, – Да и пора тебе, наверное. Я что-то устала от волнения.
– Ухожу – ухожу, тетя Майечка, будьте здоровы! Я вас непременно навещу на будущей неделе.
Повозившись в передней со своими розовыми одеяниями, расправив воротничок и манжеты, подтянув голенища сапожек и водрузив на голову странную шапку с кошачьими ушами на макушке, Юлечка, наконец, отбыла.
– Какая все-таки неприятная, – подумала Майя Борисовна, – Однако, нужно что-то делать. Думала только и будет занятий, что мужа оплакивать да пристраивать вещи, ан нет. Надо искать фермуар.
Глава 3 Мужская ветвь рода Поливановых
Игорь Борисович Поливанов был человеком авантюрного склада. Казалось бы, должность директора выставочного зала предполагала в ее носителе склонность к истории, изобразительному искусству, или, на худой конец, хоть к прикладному. Но интересы Игоря Борисовича были много шире. Если честно, ему хотелось всего: денег, славы и любви. Именно в такой последовательности. Легче всего, он считал, добыть деньги. Пусть вначале небольшие. С этой целью он сдавал в аренду подвал и все закутки во вверенном ему здании. Выставочный зал располагался в бывшей церкви. Поэтому, кабинет директора был в ризнице. Бухгалтерия – в подсобном помещении напротив. А все остальные работники размещались в алтаре, в специальной выгородке, напоминающей скворечник.
Подвалы были обширные. Рачительный хозяин, Поливанов их осушил, и разделил железными решетками на отдельные отсеки. Так что в одном хранились ящики с луком и помидорами, во втором – коробки с бутылками сухого вина, в третьем – книги из библиотеки упраздненного райкома партии. Основное помещение церкви с тремя нефами было собственно выставочным залом. Но и его Поливанов ухитрялся сдавать под эксклюзивные банкеты. В 1990-е, несмотря на обилие вновь открытых ресторанов и кафе, появилась мода пировать в царских и великокняжеских дворцах, превращенных в музеи или, на худой конец, в церквах и соборах. В этом случае пирушка приобретала привкус инфернального кощунства. Пиршества были неумеренные и сопровождались «культурной программой»: показом мод экстравагантных дизайнеров, эксклюзивной выставкой, совершенно неприличной для предыдущей эпохи, рискованными танцами легкомысленно одетых артистов.
Администраторы, кассиры, бухгалтерия на следующий день отмывали и оттирали следы кутежа, получая за то малую толику от прикарманенных Поливановым денег.
Стремление к славе выражалось у Игоря Борисовича в планах написать книгу. Он не совсем еще решил, о чем будет писать, но видел мысленным взором солидный том в зеленом сафьяне с латунными уголками (подарочный вариант), стоящий на полке за его спиной. Хорошее наступило время. Не надо никого спрашивать, никакого Главлита, никаких главных редакторов. Были бы деньги – печатай, что хочешь. Игорь Борисович присмотрел себе две темы: историю церкви, в которой сидел, либо историю музейного дела. Вторая тема была побогаче. Издание должно быть солидным, историческим, чтобы имя Игоря Поливанова встало в один ряд с именами Божерянова, Лукомского, Курбатова. Деньги на издание Игорь Борисович решил собрать с действующих музеев, за что и передать им часть тиража. До тысячи экземпляров сделать подарочными и дарить их именитым гостям или продавать по большой цене претенциозным толстосумам. По его бизнесплану получалось, что деньги на издание дадут другие, а выручка от большей части тиража будет чистой его прибылью. И составит эта прибыль чуть не треть миллиона. Оставалось только написать. А вот писать-то как раз Поливанов и не умел. Он мог придумать идею, представить способы ее воплощения, хорошо чувствовал конъюнктуру. Тексты же его были корявы и примитивны как у школьника. Но и эта проблема решалась. Был у него для этого подходящий человек. До того как возглавить выставочный зал, Поливанов проработал какое-то время в Музее истории города, и там у него была приятельница, которая бойко владела пером. Была она его постарше чуть не на десяток лет, и ей льстило, что Игорь Борисович время от времени приглашал ее обедать. Они выпивали по 100 грамм коньячку и беседовали. И Варвара Львовна (так ее звали) часто наталкивала Поливанова на дельные мысли. Ей-то и решил он предложить соавторство. Была она бедна, как и любой музейный работник, неблизкий к начальству, и тридцать тысяч для нее (а тогда это была тысяча долларов) составили бы целый куш.
Игорь Борисович довольно улыбался, сидя в своей ризнице
– Вот, что значит стратегия, – думал он, – Все продумать, все предусмотреть, а тогда действовать. А еще воля и напор. Без них ни ум, ни талант не помогут. Главное – очень сильно чего-то пожелать и целенаправленно этого добиваться.
Приятные мысли Поливанова были прерваны телефонным звонком. Секретарша прошелестела в трубку, что звонит его сестра. Она знала, что ее начальник не всегда откликается на зов родственников. На этот раз Игорь Борисович благодушно откликнулся. «С Майкой отношения портить сейчас нельзя», – мимоходом подумал он, и тут же услышал в трубке ее голос. Она приглашала его вечером к себе на чашку чая, нужно кое-что обсудить.
Вечер у него был свободен, к тому же чаем Майка не ограничится. Накормит. Какие телячьи котлетки она умеет делать! Решительно все сегодня радовало. Правда, он обещал Кирюше, что они вместе скатают на дачу. Так дача не уйдет. Завтра съездят. Банька, шашлычок, пивко. С Майкиными котлетками не сравнить, но Кирюша тоже наловчился. Шашлык у него ничего, хоть и из свинины.
Кирюша имел отношение к третьей позиции приоритетов Игоря Борисовича, а именно, к любви. Нет, пылких чувств к нему Виктор Борисович не питал. Это была лишь жалкая замена его кумиру – тоже Игорю, интеллигенту, тонкой натуре с внешностью Димы Маликова. Ах, никогда-никогда не повторятся волшебные дни их любви, тайной и острой, опасной и прекрасной. А Кирюша так, бычок домашний. Да ладно, хоть он-то есть. Воспоминания об Игоре несколько пошатнули мажорное настроение Игоря Борисовича, но, увидев свой новый джип гранд-чероки, Поливанов вновь обрел уверенность и спокойствие.
В квартире сестры Игорь Борисович, как всегда, завистливо отметил строгий порядок и элегантный уют. Паркет сиял, тяжелые, шелковые, на подкладке, портьеры благородного оливкового цвета удивительно гармонировали с обивкой диванов и кресел и коричневыми, всех оттенков тонами мебели. Эту сдержанную гамму цветов оживляли картины на стенах, расписные фарфоровые вазы и пятна цветного стекла, искусно расставленного в горках по углам гостиной. «Умел красиво жить Василий Иванович», – подумал Поливанов. Сам он, плененный еще в юности этим невиданным дотоле бытом, всю жизнь старался создать и у себя нечто подобное. Долгие годы превращал свою коммуналку на Литейном в отдельную квартиру: хоронил за свой счет старух, выкупал комнаты у наследников, прописывал мифических родственников. И мебель покупал старинную, и живописью обзаводился, а все было не то. Получилась квартира темноватой, неуютной. Обои в спальне были слишком пестрые, картины в гостиной слишком новые, ковры и занавеси очень темные. Все вышло как-то казенно и угрюмо, и не было уголка, где бы хозяин любил находиться. Милее всего ему была кухня, обставленная без претензий стандартной мебелью.
Майя тоже накрыла ему на кухне. На столе, вокруг графинчиков с разными настойками, теснились тарелочки и мисочки с разными закусками. Были тут и соленые, один к одному, рыжики, и копченая мелкая рыбешка, поблескивающая жирной шкуркой, и потрясающие белые грибки в маринаде, и песочные корзиночки с крабами под майонезом, и паштетики, и отварной язычок с хреном. А на плите что-то уютно побулькивало в кастрюльках и сковородках.
– Ты сегодня меня принимаешь по первому разряду, – сказал довольный Игорь Борисович, нетерпеливо усаживаясь за изобильно накрытый стол.
– Хотела посидеть с тобой спокойно, кое-что обсудить. Сама тоже поем и выпью за компанию. А то я все на кофе, скоро язву заработаю. Для себя одной и стараться не хочется.
– Да, невосполнимая утрата, уникальный был человек. Давай помянем!
Сестра и брат выпили по рюмочке замечательной рябиновой настойки, отдали должное закускам. Приступая к деликатным пожарским котлеткам, украшенным подрумяненными сухариками, Игорь Борисович поинтересовался скорее из вежливости, чем из любопытства
– Так что же ты хотела со мной обсудить?
– Я тут вспомнила, что в последний раз ты видел Василия Ивановича чуть ли не накануне его смерти.
– Да-да, буквально за два дня.
– А ты не помнишь, о чем вы тогда говорили?
– О чем говорили? Надо подумать, – Игорь Борисович лихорадочно соображал: нельзя ли извлечь какую-нибудь выгоду из предсмертных слов Василия Ивановича, сказанных ему. Но так, с наскока, в голову ничего не приходило.
– Так сразу и не вспомнишь, – протянул он, – На первый взгляд, вроде бы ничего важного.
– А сейф он при тебе открывал?
– А что? Что-нибудь пропало? Да не темни ты, Майя, ведь не чужие люди. Совсем ты мне, что ли не доверяешь? – Игорь Борисович включил все свое обаяние. Его красивый баритон сделался бархатным. Темные глаза смотрели на сестру с сочувствием и лаской.
– Понимаешь, в сейфе всегда стояла палисандровая шкатулка с фермуаром и серьгами, а теперь ее нет.
– Какой фермуар, какие серьги? Я их не видел никогда.
– Наверное, не видел. Это семейные драгоценности Василия Ивановича. Их он не любил доставать. Мне он их носить не предлагал. Я сама-то видела их пару раз, да и то мельком.. А сейчас вот решила рассмотреть, а шкатулки нет.
– Вещь-то дорогая была?
– Думаю, не дешевая, но точнее сказать не могу.
Майя Борисовна боялась проговориться о стоимости украшений, и так сказала лишнее.
– Но раз ты их видела, можешь описать? Из каких камней, какой величины?
Но Майя Борисовна уже впадала в очередную истерику. Захлебываясь слезами, она повторяла:
– Дорогой мой, единственный, как мог ты меня покинуть? Как мог оставить одну-у-у, – подвывала безутешная вдова.
Игорь Борисович твердо решил переждать слезоизвержение, чтобы выяснить все до конца. Но проходили тягостные минуты, а сестра все не унималась. Он уже капал ей валерьянку, давал успокаивающие таблетки, похлопывал по щекам, умывал холодной водой. Но прерываемые ненадолго рыдания возобновлялись вновь. Пароксизмы горя следовали один за другим, и отчаявшийся Игорь Борисович отступил. Он уложил сестру на диван, укрыл ее пледом и тихо покинул квартиру, не забыв выключить плиту.
Однако неожиданные новости о палисандровой шкатулке и загадочном фермуаре разожгли его любопытство. Он решил заехать ко второй своей сестре – Людмиле, чтобы обсудить с ней полученное известие и, может быть, узнать что-то новое. Дом Людмилы он не любил. Если у Майи квартира была артистично-аристократической, то у Людмилы в нос шибал купеческий дух. Шкафы были переполнены советским хрусталем, скульптурными изделиями ЛФЗ, стены и полы были сплошь закрыты коврами, а в бельевых шкафах хранились груды льняных салфеток и скатертей, постельного белья, не распакованные пакеты с пледами и одеялами. При этом стол она всегда накрывала дешевой бумажной скатеркой с бледными пятнами бывших застолий, Рюмки ставила простые стеклянные, да еще с каким-нибудь дефектом. И кушанья были соответствующие: пролетарский винегрет, селедка, а на горячее – сардельки, а то и тушенка с картошкой.
Людмила удивилась его приходу. От еды он отказался. Сели пить чай. Не откладывая в долгий ящик, Игорь Борисович рассказал сестре про палисандровую шкатулку с драгоценностями.
– Вот сестра так сестра, – громко возмущалась Людмила, – Ни словом мне никогда не обмолвилась про свои сокровища. Да и были ли они? Небось, померещилось. Согласись, что это неестественно, так горевать, как она. Ну любила, ну душа в душу, но ведь год уже прошел. Сколько можно надрываться? Сегодня Юля была у нее. Юлька моя – девчонка приметливая, сразу сообразила, что тетка чем-то расстроена. Так та наплела ей, что, дескать, могилу Василия Ивановича разворошили.
– Так ты ничего не знаешь про этот фермуар?
– Ничегошеньки. Видом не видала, слыхом не слыхала. А моя Юлька еще отличилась, взяла да спросила Майку, написала ли та завещание?
– Так в лоб и спросила?
– Ну, может, и не в лоб, неважно. А та ей говорит: завещание не писала и даже не думала, я, мол, пожить еще собираюсь. Так что соображай. Если завещания нет, мы с тобой наследуем все вдвоем.
– Это, если мы ее переживем.
– Ну, это само собой.
Игорь Борисович взял на заметку разворошенную могилу. Распрощавшись с сестрой, он столкнулся в передней со своей племянницей Юлечкой. Та отиралась возле двери, то ли подслушивая, то ли поджидая его.
– Что ты узнала о беспорядке на кладбище? – спросил он, поздоровавшись со своей блеклой племянницей.
– Здравствуйте, дядечка, да немного я узнала. Тете Маечке позвонили с кладбища и сказали, что кто-то покопался на дяди Васиной могилке. Кажется, поребрик сломали, что-то там еще, она сама еще не видела.
«Надо самому все разузнать», – подумал Игорь Борисович и вышел на потемневшую улицу.
Глава 4 Заповедный мир Интернета
Юлечка Бондаренко, столь невысоко ценимая своими родственниками, была, между тем, очень довольна собой и своей жизнью. Как хорошо, что она выбрала нужную специальность – кибернетику, как хорошо, что окончила ЛИТМО, как хорошо, что получила распределение именно в это НИИ. Их институт с трудно запоминаемым названием и весьма невнятными научными задачами, одним из первых был компьютеризирован. Их директор имел связи в Курчатовском институте, и когда там появилась кооперативная компания Relcom, подключающая к Интернету, сумел выпросить в министерстве деньги на обзаведение самой передовой на то время техникой. Таким образом, его сотрудники имели доступ к вожделенному Интернету. К этим сотрудникам относилась и молодой специалист Бондаренко. В ее обязанности входило отслеживание новейших публикаций по теме взаимодействия систем управления в параллельных структурах. Приходилось подучивать английский, основная информация в Интернете была на этом языке. Но чем менее были доступны сведения для простого обывателя, тем выше было самосознание Юлечки. Она принадлежала к элите, к тем, кто входит в международную паутину связи, в клуб посвященных. Погружаясь в виртуальное пространство, Юля чувствовала себя адептом тайного знания, как какой-нибудь алхимик или розенкрейцер в средние века. Какими обыденными и недалекими казались ей бывшие соклассницы, болтавшие без устали о парнях, нарядах и вечеринках. Как презирала она их в душе! Интернет заменял ей все: и дружескую беседу за полночь о самом сокровенном, и трепетное ожидание любовного свидания, и запахи осеннего сада, и уют летнего вечера на веранде, и встречу с неизвестным в далеких путешествиях. Интернет был местом, где не нужно было притворяться нежной дочерью, дружелюбной коллегой, веселым товарищем. Здесь можно было быть самой собой. А ей хватало собственного общества. Никто другой ей был не нужен.
Свою особенность, свое отличие от других, Юля ощутила очень рано. Еще в детском саду она не могла понять, почему некоторые дети цепляются за родителей, ревут, не желая с ними расставаться. Например, Алешка Орлов, крупный мальчишка, ревел, не стесняясь, прощаясь с отцом. Тот был летчиком, отсутствовал по нескольку дней, а сын по нему тосковал. Юлечка с любопытством смотрела на глупого Алешу. Сама она никогда не плакала. Она не любила, когда мать ее тискала, обнимала, целовала. Ей всегда хотелось вырваться в прохладу, в одиночество. С другими детьми она не ссорилась, но и вместе играть не любила. Ей было досадно, что игрушки общие, и приходится ждать, когда с нужной тебе вещью наиграются другие. Но почти всегда умела она выманить нужную ей игрушку. Уже тогда, в раннем детстве, Юля начала осознавать, что она умнее своих ровесников. Она никогда не раздражала воспитателей. Делала все аккуратно, не торопясь, но и не отставая от других. В драках не участвовала. Вообще, ей было не свойственно сильное проявление каких-либо чувств. Восторг, смятение, испуг, восхищение – таких чувств она не испытывала и не понимала в других. Равно ей чужды были сочувствие, сострадание, жалость. Когда такие чувства проявляли другие люди, она им не верила. Какое дело было ей, Юле, если Танька до крови разбила себе коленку, или Вовка, зацепившись за гвоздь, порвал новое пальтишко? Также, как позднее не трогали ее чужие огорчения: измена возлюбленного или потеря накопленных денег. Расстройство из-за потери денег было, по крайней мере, понятно. Из-за дефолта мать не смогла купить Юле отдельную квартиру. Накопленных на первый взнос в кооператив денег – -3000 рублей хватило на три пары набоек. Мать убивалась, а Юля злилась. Почему она должна страдать из-за чьей-то глупости! Нужно строить свою жизнь так, решила она, чтобы не зависеть ни от родителей, ни от государства, ни, тем более, от возлюбленных.
