Читать книгу Мастер Лабиринта - o'Daniel Thistle - Страница 1

Глава 1 Рыбий город

1.1. Вниз, в Рыбий город

Я спустился в Рыбий город найти ответы.

Вместе с утренней сменой рабочих миновал главные ворота и вестибюль. Съежился, когда дежурный дефендор завернул идущего рядом мясного – я и не заметил, что он выпивший. Пропуск, одолженный у Мая, я перевернул лицевой стороной вниз, и оделся в свою самую простую одежду. Стараясь не выделяться, сутулился и смотрел в пол. Взгляд деджова, дежурившего на раме ЭЛ-искателя, скользнул над моей макушкой и я пошаркал к эскалатору.

Лента змеиной шкурой выползала из-под пола. Я застыл на секунду. Сзади толкнули, лишая равновесия. Я шагнул вперед – и встал на движущуюся ступень. Вцепился влажными пальцами в резиновый поручень, сражаясь с головокружением: эскалатор спускался под острым углом, показалось, что я сейчас полечу вниз, с воплем ввинчиваясь в черную пустоту.

Я рискнул поднять взгляд – и задохнулся от ужаса и восторга.

Стены и укреплённые нервюрами своды главного коридора вспыхнули кислотными цветами, голографическая реклама закружилась, призывая купить-попробовать-только взглянуть, предлагая запрещённые наверху товары и услуги. Краски вспыхивали так ярко, что у меня глаза жгло, простые мелодии лились из невидимых динамиков, сражаясь между собой, извиваясь, пульсируя щебечущим гулом – как в парке весной, когда прилетают птицы. Здесь оказалось так здорово, так… по-настоящему. Так всего много, и это всё я могу рассмотреть и запомнить, если останусь ещё на час, или ещё на два. Как будто наступил День независимости, и я получил целую гору подарков.

Эскалатор въехал в волну сладкого густого запаха. Я вдохнул его глубоко, чтобы узнать лучше это место, пропитаться им… и замер, парализованный холодным ужасом: сейчас Она меня заметит. Сейчас Она на меня набросится.

Сладко-янтарный тубер струился из узких жабр вентиляционных щелей. Я зажал рот и нос руками. Мужчины и женщины вокруг сопели, жадно втягивая бесплатную городскую дозу. Старик впереди закашлялся и сел на ступеньку, задрав лицо к последним струйкам наркотика.

Я сдерживал вдох, пока не почувствовал, что лёгкие вот-вот лопнут. Затем закрыл губы рукавом куртки и дышал через неё – до Большого Зала нулевого уровня.

Один вдох… как сильно тубер расшатал мою защиту? Я здесь – как человек без иммунной системы в чумном городе. Нужно было взять маску. Нужно было остаться дома. Я представил, как Рыба чернильной кляксой просачивается в меня. Голова закружилась. Оттого что я задерживал дыхание, оттого что тубер действует, или это уже тварь объедает моё сознание?

В Рыбьем Городе под Озером мне запрещено появляться законами Атхен и «Экосферы». Отец убьёт, если узнает. В переносном смысле. Я для него важен. Рыба убьёт, если почувствует. Проглотит, и я буду заперт во тьме, пока в моей голове разрываются сосуды.

Но на нулевом уровне опасность минимальна. Здесь тысячи людей, Она меня не почует. Не должна почуять. Всё равно жутко.

Я мысленно развернул карту и пошёл к боковым коридорам Большого Зала. Найду Риттера. Узнаю, что с моими глазами. Вернусь домой. Простой план.

Пойму, что творится со зрением – буду решать, что делать дальше: знание – это свобода. У меня её так мало, что пора рискнуть.

В центре Большого Зала было столпотворение: человек двадцать дефендоров, затянутых в чёрную жаркую форму, то ли сдерживали кого-то, то ли сопровождали. Может быть, они знают, что я нарушил правила. Знают, что я спустился в Рыбий город, и караулят меня. Схватить, провести через весь уровень – так, чтобы все увидели меня, увидели, что я натворил – и только после этого доставить отцу.

Я побежал. По периметру зала. По лестнице вверх, на второй ярус. По железному грохочущему коридору с прутьями-перилами и прутьями-полом, мимо длинного ряда дверей, изуродованных граффити. Последнюю украшала чёрная табличка: Социальный врачебный кабинет. Я распахнул её и заскочил в помещение со стучащим гулко сердцем, свёрнутыми в тугой узел внутренностями и взмокшей спиной.

Здесь пахло старостью, горьким потом и медикаментами. Риттер, одетый в шерстяной полосатый свитер, спал за столом, откинувшись на спинку кресла, обняв себя скрещёнными руками и уронив подбородок на грудь. Длинный и костлявый, ещё худее, чем я его помнил. Сквозь стянутые в конский хвост грязно-серые волосы просвечивала пятнистая кожа скальпа.

Риттер старик, он спит, а я вошёл не спросив. Жар стыда плеснул мне в лицо.

Я повернулся, собираясь тихонько выскользнуть. Притворюсь, что не заходил, и Риттер не узнает, что я видел его уязвимым – стыдно от такого вранья будет ещё сильнее. Вздрогнул, представив, как стою снаружи кабинета, на узком балконе из железной решётки, заметный и подозрительный.

Я постучал кулаком в дверь – с этой стороны. Потом ещё раз, громче, до твёрдой боли в костяшках.

Риттер вздрогнул. Дёрнул головой. И, не открывая глаза, чётко ответил:

– Ожидайте. Я почти закончил.

Крохотный кабинет завалили журналы, книги, ящики со стеклянными колбами. В центре стояло старое железное кресло с передвижными стержнями, позволяющими менять высоту и наклон сидения, и блестящими зажимами для рук, ног и головы. Усадив в такое кресло, можно и роды принимать, и зубы рвать. Или подсоединить контакты и казнить, как на электрическом стуле.

От электричества я бы быстро умер. Но больнее всего.

Я переступил с ноги на ногу и пол скрипнул.

– Минутку. – Повторил старик. – Я уже почти…

Ему за семьдесят. Не знаю точно. Знаю, что он компьютерный биолог, а не дипломированный врач. Похож на большую усталую обезьяну, исхудавшую и неловкую.

Риттер выпрямился и, растирая пальцами переносицу, принялся искать очки на столе. Не нашёл. Поднял светлый старческий взгляд и замер. Узнал .

– Здравствуйте. – Я поклонился на одну треть, как положено старшему по возрасту, но младшему по статусу. Привычное чувство: почтение, приправленное страхом. Поклон как триггер, а я – слюнявая собака Павлова. Ничего с собой не могу поделать.

Старик рванул вперед, задев стопку журналов, и те посыпались со стола:

– Вон отсюда! Вон отсюда, пошёл вон отсюда! – Риттер упёрся мне руками в грудь, толкая в сторону двери.

От неожиданности я попятился. Представил, как он выталкивает меня в коридор и за балюстраду – и я лечу спиной вниз со второго этажа на цементный пол торгового зала. Падаю. Дёргаю руками секунду. Замираю, а из-под моей головы растекается тёмная лужа. Рабочие толпятся и глазеют, голодные к зрелищу смерти. Дефендоры обступают тело, командуя жестами: «проходите, проходите, все под контролем». Риттер стоит на площадке рядом с кабинетом, зажав распахнутый в ужасе рот дрожащим сухими пальцами.

– Нет! – Я вцепился в коробку двери, не давая себя вышвырнуть. Толкнулся вперёд, так, что старик попятился. – Я не уйду. Пожалуйста, перестаньте!

Если отступлю – это конец. Бессмысленная жалкая трусость, и то, что я рискнул спуститься под Озеро, ничего не изменит. Глупость, которой буду стыдиться.

Маленький послушный Олег внутри меня требовал поклониться Риттеру, попросить прощения и убраться как можно быстрее – туда, где нам не помешают оплакать последний потерянный шанс.

– Уходи отсюда! – Старик скрестил руки на груди.

Отвернулся. Набросил врачебный халат на одно плечо, и тот болтался, словно накидка римского ветерана:

– Мне не нужны проблемы. И я не собираюсь из-за тебя, избалованный мальчишка, терять лицензию. Я тебя не видел, уходи!

– Хасан сказал, что вы поможете, если мне нужна будет помощь… Что я могу к вам обратиться, если…

Я не хотел врать, я сочинил объяснение заранее, но передумал говорить. Вырвалось. Но Хасан Вэй ведь мог посоветовать прийти к своему единственному другу, а значит, это не совсем ложь.

Упоминание старого учителя подействовало. Риттер сделал ещё один шаг назад.

– Мне нужна помощь. Очень. Пожалуйста.

– Уходи, Лирнов.

Гнева в его словах меньше. Страха тоже. Немного вины – и много скорби.

Хасан Вэй был моим учителем рисования. Младше Риттера, но полгода назад он попал в больницу с инсультом, а потом умер. Я не успел забрать из его дома две своих картины – те, что Вэй выставлял под своим именем. Думал, он поправится.

Я занимался в частном порядке – у Вэя дома, по вечерам. Там и видел Риттера. Они с Хасаном, пока я рисовал бесконечные кубы и шары, пили херес и решали в какой степени нынешние времена хуже прежних. Раньше Риттер заведовал отделом влажного мозго, но потом его корпорацию поглотили, а ситуация с Рыбой ухудшилась. И вот он выгоняет меня из допотопного врачебного кабинета, в котором, наверное, делает аборты и ставит пломбы тем, у кого нет корпоративной страховки.

– Я заплачу.

– Зачем мне твои деньги, если у меня отберут лицензию?

– С деньгами и без лицензии лучше, чем без лицензии и денег. – Вырвалось быстрее, чем я прочувствовал, что говорю.

Угрожаю старику. Позор какой.

– Извините. Извините, я не имел в виду. Мне просто очень нужен… кто-то. Кто разбирается. И кто не служит корпорациям.

– Нечто новое. – Риттер сел на край стола, крепко обхватив узловатыми пальцами колено. – Венерическое?

– Что? Ээ… Н-нет.

От стыда хотелось сжаться. Я позволил себе это. На секунду. Снял с плеча рюкзак и присел, ставя его на пол. Собирая мысли и слова, как будто они там, на полу.

– Перестаю видеть цвета. – Вытолкнул я из горла признание. О гонорее, наверное, говорить легче. – Временами. Сейчас хорошо вижу. Иногда… Всё блёкнет. Или перекручивается.

– Перекручивается?

– Красный кажется жёлтым, зелёный – красным, пурпурный серым. С разводами.

– Дейтерия?

– Мне так говорят. Дейтерическая форма болезни Рейна-Клаттера.

Я не верю в это, поэтому я здесь. Рискую будущим и настоящим, рискую потерять статус, спускаясь в Рыбий город, запретный для ариста всех корпораций.

– Рисовать не можешь, значит? – Усмехнулся Риттер как будто всё понял.

Я вновь прижил сложенные лодочкой ладони к скрученному страхом желудку и поклонился. Заставил себя чувствовать уважение, а не раздражение.

– Хасан говорил, что ты одержимый. – Риттер сидел на столе, но даже так смотрел на меня сверху вниз. – Что если бы он столько проводил за эскизами, сколько ты – давно ослеп. Может, оно к лучшему.

К лучшему? То, что я перестаю видеть?

– Как-то это не смешно. – Я вновь переступил с ноги на ногу, скрипнув полом.

– Что от меня тебе нужно? – Риттер обвёл рукой кабинет, показывая, что мне не помогут ни его книги, ни укрытые марлей железки – угрожающие, как все медицинское, ни едва видимый под массой коробок старый телефонный автомат, рядом с «тревожной» кнопкой на стене.

Вот и ответ: он не отказал, потому что не получал моих сообщений. Я оставлял на автоответчик, по номеру, указанному в справочнике, но телефоном Риттер, похоже, давно не пользуется.

– Подтвердить. Или опровергнуть. Я сомневаюсь в том, что это болезнь Рейна-Клаттера.

– Об этом Хасан тоже говорил: все время сомневаешься. Почему?

– Отказали в пересадке.

Риттер хмыкнул.

– Тебе сколько, четырнадцать? Что удивительного? Ради того, чтобы ты отличал красное от зелёного, Эко не рискнёт такой инвестицией. Я бы на твоём месте порадовался, что у парня, которому не повезёт с тобой совпасть, глаза останутся.

Моральный вопрос, который я уже решил. Ходячее мясо с удовольствием расстанется с глазами, руками, почками – да хоть мозгом! – лишь бы заплатили. Чужая способность видеть и не понимать, что видишь, тысячу раз стоит моих самых плохих акварелей.

– Шестнадцать. Мне скоро шестнадцать. Нет. В-вы так рассуждаете, потому что вы обычный человек. Я здоровый, я ценный – и мне можно сохранить зрение. Я хочу знать, почему они не хотят.

– Может, не такой ценный?

– Или не такой здоровый. Я же вообще не должен болеть. Профессор Риттер, вы посмотрите, что с моими глазами?

Просьба, ради которой я пришёл. Которую столько раз репетировал.

Старая обезьяна Риттер молчал. Прежде он мне казался лучше. Не тем, кто будет упиваться коротким моментом власти.

– Осмотр – семьдесят тхен. – Наконец сказал он. – По прейскуранту.

Я кивнул. Присел к рюкзаку и достал из внутреннего кармана всё, что было, оставив лишь россыпь монет – для эскалатора наверх. Положил на стол, не считая.

Риттер махнул в сторону жуткого кресла.

– Можно я здесь? Я не хочу. Оно, наверное, грязное, и… – Ладони мгновенно вспотели. И это я ещё не представлял в образах, кто в нём и по каким причинам до меня сидел.

– Можешь проваливать. – Взгляд Риттера впился, как отвёртка. Он что-то решал, что-то подсчитывал. Если я не сделаю, как он хочет – то уйду ни с чем.

Я стянул куртку, положил на рюкзак. Приблизился к креслу медленно и опустился на самый край пластиковой обивки.

Передняя часть сидения был чуть выше задней, так, что приходилось балансировать, чтобы не опрокинуться. Опереться спиной не на что – разве что на прут за позвоночником. Приходилось напрягать поясницу и шею, чтобы не завалиться. Ноги мои до пола не доставали.

– Внизу есть поручни.

Я обернул ладони манжетами рубашки, прежде чем нащупать горизонтальные трубки под сидением. Вообразил, как на них теснятся три миллиарда микробов. Даже если Риттер дезинфицирует. Старик вдруг схватил меня за голову и толкнул назад. Металлические щелчки – вокруг моего лба сомкнулся обруч.

– Эт-то не обяз-зательно.

– Помолчи. И смотри на потолок.

Надо мной нависало большое параболическое зеркало. А в нём съёжился крохотный, перевёрнутый вверх тормашками Олег.

У меня светлые, словно выбеленные, волосы, ресницы и брови. Треугольное лицо с острым подбородком и тонким ртом. Глаза цвета серой платины, с покрасневшими от напряжения веками.

Взгляд пустой. Моргать забываю. Омерзительно. И весь я… Я все ещё жду, когда начну расти. Слишком худой и низкий для своих почти шестнадцати. Слишком худой и низкий для аристы.

Я похож на маму, а брат похож на отца. В школе меня дразнят молью. Мама называет меня Синичкой. Сам я себе напоминаю пиранью. Мелкие зубы, мелкие хищные черты лица, слишком много костей.

Я оделся в худшую одежду, из той, что нашёл в шкафу: джинсы, рубашка цвета фиолетовой пастели.

Риттер включил и подкрутил лампу, свет разгорелся, обжигая глаза. Вновь в поле зрения он появился в очках, с нижней частью в виде полумесяцев, увеличивающих так, что я видел все тонкие капиллярные прожилки в его белках.

– Вверх смотри, я сказал. И хватит вертеться.

– Извините. Из-зви… – Если бы он не пристегнул меня к креслу – я бы вырвался.

Я совершил ошибку. Нельзя доверять человеку, в кабинете которого так пахнет.

Риттер капнул мне чем-то едким в левый глаз. И, когда я проморгался, в правый.

Потолок, голова врача, лампа поплыли, теряя резкость – мир заволокло обжигающими мутными плёнками. Сухие холодные пальцы с острыми ногтями оттягивали мне веки, разглядывая то левый, то правый зрачок.

Расплывчатый Риттер исчез, чтобы появиться через пару секунд с увеличительным стеклом, разглядывая мои глаза теперь через него.

Слева, чернильной кляксой, наползало облако тьмы.

Я вцепился пальцами в поручни. Попытался сбросить облако быстрыми движениями глаз. Иногда помогает.

– Да не дёргайся ты!

Тьма накрыла меня волной. Смыла потолок, Риттера, всё. Я – во тьме. Сжатый обручем кресла, во власти старик, которому нельзя верить.

Где-то в этой тьме Рыба, которая охотится на меня. У неё чуткие длинные конечности. Она слепа, слепа – но она видит лучше меня. Потому что её глаза – это её руки. Она касается ими стен и воздуха, может прикоснуться ко мне. Тогда она узнает меня, почувствует меня. Я почувствую скользящее прикосновение к лицу. Влажное и прохладное. Последнее, что я почувствую перед тем, как она меня проглотит.

Но сейчас единственное влажное – мои ладони и моя спина. Я в темноте. Я скован.

– Всё в порядке? – Голос Риттера надо мной. Его дыхание – тёплое спёртое облако без запаха.

– Д-да. Да, в порядке. К-капли жгут.

– Ты давно заикаешься?

Я сжал губы. Нужно медленнее дышать. Спокойнее. Вдох. На счёт. Медленный выдох. Как учил Андрей. Один, два, три – вдох. Маленькая задержка. Выдох. Три, два, один. Задержка. Не паниковать.

Надо мной тонны земли. Земля, и вода. Рыбий город находится под Озером, в стороне от настоящего города, от Атхен. Когда несущие конструкции обрушатся, все уровни подземелья затопит. Погребёт в тоннах воды и грязи. И металла, разломанного металла. Я представил так ярко, что почувствовал химический привкус озёрной воды. Моей Рыбе-осьминогу в такой воде будет хорошо. Она животное воды. В ней она чувствует дальше и лучше – мельчайшие колебания течения, которые создаёт глупая слепая добыча. Я.

Я не вижу ничего. Совсем ничего. Это пройдёт. Главное, дышать. Медленно и под счёт.

Я не сказал Риттеру правду. Я никому не сказал. В таком не признаются, это позор. Я точно знаю, что у меня не дейтерия Рейна-Клаттера.

От неё не слепнут.

– Я не вижу. – Голос Риттера далёкий и трескучий. Я разделил внимание – на дыхание и на его слова. Угу, я тоже не вижу.

–… Не вижу вирусных кластеров. Даже если бы они у тебя в принципе могли быть. – Продолжил Риттер. – Здоровая сетчатка. Я бы тебе сказал, что у меня нет соответствующего оборудования, и это правда… но здоровые глаза я от больных могу отличить. Всё с тобой нормально.

Тьма вокруг. Я замурован в неё.

Обруч щёлкнул и отпустил. Я прижал ладони к вискам, унимая пульсацию крови. Встать не пытался.

– Конечно, будь у меня оборудование, я бы тебе многое мог сказать… Хотя бы электронный микроскоп. Ты сам видишь, в наше нищее время… В порядке твои глаза. Уставшие, но в порядке. К психиатру тебя водили? Может быть истерическое.

Истерическое. Я что, пришёл, чтобы меня оскорбляли?

– Я пишу много. Можно я ещё посижу? От капель всё плывёт.

Я пишу много, потому что когда потеряю окончательно способность различать цвета – последняя стадия диагноза, или, когда ослепну окончательно – если за очередным наплывом тьмы не последует просветление, стану никем. Что за художник без зрения? Пытаюсь успеть – нарисовать лучшее из того, на что способен. Всё – не то. После каждой картины, после каждого наброска я себя ненавижу. Я недостаточно хорош. Недотягиваю. Мне нужно время: научиться, понять, почувствовать, сделать лучше. Не спешить.

–… раз проблема не в сетчатке – значит, в голове. – Голос Риттера отдалялся. Он отошёл к столу, заваленному журналами полувековой давности. Старики не могут приспособиться к новому миру. Чем-то там позвякивал и шуршал.

– Меня много раз обследовали.

– Не рад, что правильно сомневался?

Не знаю. Нет, не рад. Теперь у меня даже вопросов нет, не то, что ответов. Зачем меня обманывать? Ведь если Риттер не соврал сейчас – а я ему склонен верить (я сейчас что угодно склонен, лишь бы не думать о Рыбе), значит, меня опять обманывали. Четыре долгих месяца. Я капал капли, от которых хотелось глаза себе выцарапать.

Те ночи, когда я не вижу спасающейся бегством Золушки, мне снится, что я иду по коридорам, касаясь руками стен, и у меня сухие дыры вместо глаз. Сны о Золушке – отдых по сравнению с ними.

– Я не знаю что делать… Что мне делать, профессор Риттер?

Я льстил специально, никто его больше не называет профессором. Хасан последний, кто называл.

– Раз проблема в мозге – то тебе нужен тот, кто занимается мозгами. Я знаю кое-кого. Доктор Девидофф… не врач, но учёный. Лаборатория на четвёртом уровне. Только тебе туда нельзя ведь?

– Мне и сюда нельзя.

Ещё ниже точно нельзя.

–… Девидофф работает с головами, и там есть всё, что только люди придумали. Кого только нагнуть пришлось, чтобы достать… РЭГ, рентген, ЭЭГ, томограф на 7 тесла, и ещё один ПЭТ… – Риттер перечислял приборы, словно заклинание. Сомневаюсь, что они там есть. Но слушать его было успокаивающе. Он как будто пел, называя смертельно опасные вещи и сожалея об их запрете.

Пел колыбельную.

Я вскочил с кресла. Споткнулся, зацепившись за свой рюкзак, едва не упав и не потеряв направление на дверь и на голос Риттера.

– Сел на место!

Колени дрогнули – я едва не подчинился.

– Вы их вызвали. – Выдохнул я. – Вы их вызвали. Вы же всегда ненавидели корпорации, как вы…?

– Деджовов. Тебя выведут наружу, пока с тобой не случилось.

Наружу, где передадут Экосфере.

Всё всегда происходит именно так, именно худшим из возможных способов.

Я рванул к двери.

Риттер схватил меня за одежду цепкими руками – рубашка затрещала.

– Это мой долг. – Шёпот в ухо. – У каждого из нас свой долг, и ты свой знаешь… найди Девидофф. Или дефендоров, и…

Я вывернулся. Потерял секунду, нащупывая дверную ручку. Я помнил, где она, у меня отличная память. В голове развернулся образ кабинета Риттера: направления, расстояния, формы и цветы.

Выскочив в коридор второго яруса, я поскользнулся и едва не полетел вниз, через балюстраду. Схватился за шершавые перила и почти лёг на них, сбегая по лестнице вниз.

Чернота передо мной, только чернота.

Риттер не преследовал меня. Я слышал, как он вышел, шаркая, и остановился.

Вдогонку донеслось:

– Извини, пацан. Это для твоего же добра. – Громко. Чтобы слышал не только я, но и случайные прохожие. Хитрая старая обезьяна.

Ступеньки закончились. Я нащупал рукой стену, и пошёл вдоль неё так быстро, как мог.

Бежать нельзя – иначе я привлеку внимание деджовов. Риттер вызвал их, они где-то рядом. Стук сердца в висках, в глазах, подгоняет. Ощущение тонн земли надо мной подгоняет. Нельзя этому повиноваться.

Может быть, дефендоры уже идут за мной. Может быть, сейчас мне на плечо ляжет тяжелая рука. Меня будут тянуть силой, не понимая, что я слеп, а не сопротивляюсь. Толкая сквозь толпу мяса. Мимо пустоглазых усталых людей, которые целый месяц будут обсуждать, как видели аристу, задержанного охраной в самом Рыбьем городе.

Я пришел к Риттеру за помощью, потому что он единственный доктор, из всех кого я знаю, который не работает на корпорации. Я хотел ему верить потому, что они дружили с Хасаном. Потому что у меня есть деньги… были… а люди жадны. Я поверил, что Риттер ненавидит Экосферу больше, чем боится. Наслушался стариковских рассуждений за хересом.

Выберусь и забуду обо всем. Как о сне без смысла.

– Эй! – Голос за спиной. Я дернулся и ускорил шаг. Это не мне. Не мне. – Эй, стой! Гленд, он слева!

Я побежал. Споткнулся. Не упал только потому, что держался за стену. Врезался в кого-то. Оттолкнул человека. Извинился. Рванул вперед на всей скорости.

Моя опора вдруг провалилась, и я грохнулся на пол. Вскочил. Справа чернел проем, и я отшатнулся от него, перепуганный взглянувшим на меня мраком.

Но это мрак иной, чем мрак слепоты. Не светлее, но… тоньше. Легчайшие градации черного и темно-серого переливались на границе зрения: возвращалась способность видеть.

Совсем темно в этом коридоре быть не может. Просто мне так кажется. Я нырнул в него. Расставил руки, проверяя, что могу коснуться обеих стен – как в своем кошмаре. И вновь помчался.

Я заставлял себя бежать, переставлять тяжелые ноги, хватать сухим горлом густой застоявшийся воздух, пока стопа не подвернулась. Упал в липкую, наверняка полную болезнетворных бактерий лужу.

Мне нужна лишь секунда. Секунда успокоить дыхание. Передохнуть. Я встану, через секунду…

Я поднялся, цепляясь пальцами за стену, и побежал опять. Спотыкаясь обо всё, что попадало под ноги – а попадало много: большие мягкие хлюпающие предметы, мелкие твердые острые предметы.

Поворот, гора гнилых ящиков, преграждающих путь. Я перебрался через них, стараясь не шуметь и не влезть в плесень руками. Рекламная музыка визгливыми напевами зудела позади – всё дальше и тише.

Не думать ни о чем. Важно лишь добраться до следующего поворота, не упасть в вот эту масляную лужу, и не слышно ли шагов позади.

Я выбирал каждый раз правые повороты, это хорошая стратегия, если коридоры не замкнуты в петли.

Только когда зрение восстановилось, и я убедился: меня никто не преследует, я перешел на шаг. Ноги заплетались. Может быть, за мной и не гнались?

Меня трясло от холода и от напряжения, во рту стоял гнилой привкус, а сердце колотилось в горле, мешая дышать. Мерзкое чувство в животе – как стальной кислый ком. И в спине. Будто за мной следят. Будто мне вслед тянется щупальце осьминога… Нет, я об этом не буду думать.

Не буду думать о Рыбе, ждущей меня, ищущей меня. Она меня проглотит, стоит ей узнать где я и кто я такой.

Лучше бы меня поймали дефендоры.

Лучше бы я сидел дома.

Я все еще могу вернуться.

Коридоры сузились. Пол закрывал неровный слой мусора: бумаги, рваные пакеты, каша продуктовых отходов, остовы из ржавого железа, расползающиеся картонные коробки и деревянные ящики. Как они сюда попадают? Нет ни двери, ни люка, через которые их могли бы бросать – и через которые я бы мог выбраться в Рыбий город. Я на его изнанке.

Я шел – и вокруг разгорался свет: щелкая, как тараканьи крылья, под потолком включались белые лампы. Они с операционной яркостью высвечивали мусор, пятна на моих руках и коленях, вытягивали длинные острые тени – и гасли у меня за спиной, погружая коридор в изначальную темноту. Я нёс свет этому месту. Свет и грязь.

Запаха почти не слышно, если не считать едва ощутимого сладкого аромата тубера. Я не мог им не дышать. Испарения гнили и разложения, и застоявшейся воды всасывали кондиционеры. Сквозняк шевелил полиэтиленовые пакеты и влажную бумагу, волосы у меня на голове.

Между стенами и полом проступила черная масляная жидкость, как пот или сукровица. Коридор шел под уклоном вниз, и она постепенно разлилась по всему проходу. Я наступал на коробки и островки мусора, чтобы не касаться ее туфлями. В жидкости мне чудились насекомые и личинки. Я зацепился за железку и упал лицом вниз. Успел выставить руки. Но прежде чем подняться, вдохнул ее испарения. Она пахла железом и химией, и бензином. Какое-то техническое вещество.

Мусор хлюпал – черное масло покрыл тонкий, не смешивающийся с ним слой воды. Мои туфли промокли вместе с носками. Пальцы на ногах сводило короткими судорогами от холода.

Еще через два поворота жидкость поднялась мне до щиколоток. Я несколько раз скользил на подводной гнилой мерзости, хватаясь за грязные стены, чтобы не упасть. После чего яростно тер ладони о брюки, пытаясь избавиться если не от грязи, то хотя бы от памяти прикосновения.

Очередная развилка, двадцать седьмая. Дойду до тридцати – поверну назад. Еще три – и я возвращаюсь. Я ведь не заблудился, я считаю. Отыщу тот коридор, в который влетел, сбегая от дефензивы… и выйду к ним, грязный и виноватый. Деджовы отведут меня наверх. К солнцу, свежему воздуху, открытому пространству. И Комитету Этики Экосферы.

Я хотел свернуть направо.

Нарисованная на стене алая стрелка изгибалась влево. Не технический знак: кто-то изобразил её похожей на речного угря, с вытянутой головой и глазами. Плохой, детский рисунок, но я сделал, как он велел: выбрал левый коридор.

Слабый легкий гул заставлял звучать стены камертоном. От него мелко вибрировал воздух, бежала рябь по воде, и хотелось почесать шею. По мере того как я шел – звук усилился.

Источник звука был впереди. Я побежал к нему, больше не думая о поворотах.

Как стая ос, летящая мне навстречу, гул приближался.

1.2. Пророк

Я шагнул в гудящий звук, и оказался в круглом зале, сияющем таким ярким янтарным светом, что заныл затылок.

В центре зала – сине-серые шкафы с ветвистыми тяжёлыми рогами прутьев, на рогах, как вуаль, наброшена паутинная антенна. Некоторые шкафы без створок: видна рыже-золотая обмотка на сердечниках, каждый из которых размером с меня.

Свежий металлический привкус в воздухе. Как будто скоро гроза.

Трансформаторы. И они работают. Все.

Я отшатнулся.

Отбежал в грязную безопасность коридора. Остановился, прижавшись к стене и быстро дыша. Пытаясь проглотить ужас, который требовал, чтобы я бежал-бежал-бежал, не останавливаясь, пока не забьюсь в маленькую тесную норку.

Этот зал – трансформаторная. Здесь плотность электромагнитного поля зашкаливает. Оно приманивает Рыбу как косяк хорошей жирной макрели. Я должен бежать отсюда, пока она не почувствовала меня, пока не пришла к еде.

Но сейчас её здесь нет. Иначе я бы уже был мёртв. Сейчас её здесь нет, и это – единственный выход из застеночных коридоров, который я нашёл.

Я оттолкнулся руками от стены и вернулся в зал. У меня внутри всё дрожало так же, как дрожал здесь воздух.

Здесь должны быть выходы, или хотя бы карты эвакуации на стенах.

Выдох. Железный скрип. Движение на границе зрения.

Мозг – милосердное устройство. Он показывает не то, что есть, а то, что ты готов увидеть.

В центре треугольника из трансформаторов свернулась большая серая собака. На полу рядом с ней стояла миска с присохшей едой, вокруг миски – белые круглые пятна, ещё одна плошка – с водой. Собака лежала на боку и скребла лапами дверь шкафа, обдирая старую, слоящуюся чешуёй, краску.

Спустя секунду и один сдвиг в восприятии, я понял, что это не собака.

На полу, в позе зародыша, лежал человек, прикованный цепью к трансформаторам, и выцарапывал рисунки. Ногтями.

Единственное пятно света: яркая зелёная полоска на запястье его поднятой руки – браслет рыбьего монаха. Волосы сбившиеся, и кое-где голова блестит от проплешин. Одежда износилась до бесформенного серого тряпья. Его держала не одна цепь, а две. По цепи на каждую ногу. Звенья были из белого, чистого, словно сияющего пластика.

Я подошёл ближе, чтобы рассмотреть (и запомнить, потому что я нарисую его потом обязательно), и закашлялся от пронзительного запаха. Он вонял горечью немытого тела и экскрементами.

Нечистота, которой я могу быть отравлен, к которой мне нельзя приближаться, даже смотреть на которую нельзя.

Но если он служитель, если делает это добровольно – то это благородно, и заслуживает уважения, которое я обязан проявить. Может быть, ему воды принести?

Монах повернул голову – оказалось, что у него неоново-зелёные молодые глаза. Он старше меня, но не на много. Лет восемнадцать-двадцать, хотя поза его перекрученная, стариковская. Жёлтая кожа на руках и на шее слазит лохмотьями, обнажая розовые пятна.

Чёрная корка крови под ногтями. Он царапал ими круги и линии на створке железного шкафа.

Нормальный человек не сделает с собой такого добровольно.

Он не нормальный. Он – пустая оболочка, кожа, выеденная Рыбой. И оболочку оставили здесь ждать, пока тварь вернётся.

Я сел на корточки перед монахом, заглядывая в измождённое лицо.

– Извините, если я вас беспокою. – Мой голос терялся в зале, за гулом электричества. Казался фальшивым. – Но… вам нужна помощь?

Пустой монах молчал, тоже рассматривая меня. Слева от его верхней губы темнела татуировка-родинка, а у уха – маленькая чёрная спираль, как схематичный локон.

– Вам нужна помощь? – Немного громче. – Вывести вас отсюда?

Я не знаю пути. Но, может быть, он знает? Может быть, он ещё может говорить?

Монах беззвучно открыл рот – продолговатое тёмное отверстие, с неподвижным серым языком. Вдохнул.

И заорал.

Пронзительный длинный вопль, ударивший в меня потоком ледяной отрезвляющей воды. С безумьем не говорят. От безумья бегут.

Я вскочил, отпрыгивая от него. Рванул прочь. Поскользнулся на полу. Бежать, бежать, бежать отсюда. Мне почудились геометрические структуры под потолком – того же цвета, что и его глаза, тех же форм, что он выцарапывал. Сияюще-зелёные линии и спирали.

Монах кричал, пока я нёсся по длинной хорде через трансформаторный зал. На его вопль кто-нибудь придёт. Охрана, или монахи. Те, кто его здесь спрятали.

Слева от выхода из зала на стене алела карта. Её рисовала та же неумелая рука, что и стрелку-угря, той же аэрозольной краской. Под картой неровно выведено: «III уровень».

Я нырнул в очередной тёмный коридор. Вопль нёсся мне вслед акустическим хлыстом. Вопль – и стыд. Привычный стыд, которому меня так хорошо обучили. Стыдно, что он спит на полу, что он потерял разум – и я ничем не могу ему помочь. У меня есть больше, чем даётся многим. Но… я не просил этих долгов. И всё равно – спать на цементе, есть с пола… Я должен был помочь ему. Я даже себе помочь не могу.

Монах орал. На долгой пронзительной ноте. Не делая вдоха. Не заканчивая выдох.

Я обернулся, прежде чем поворот скрыл от меня трансформаторный зал.

Над тёмными шкафами мерцала радуга. Тонкая паучья цветная сеть. Переливающаяся, ясная. Убийственная.

Зелёное в ней набирало насыщенность, теряло её, переливалось в медно-жёлтое. Жёлтое – в персиковое и охру. Охра в баклажанно-синее и черноту. Опасного красного не было. Только розоватые переливы над рогами трансформаторов. Я смотрел на нёбо Рыбы – открывшей пасть и питающейся.

Отвернулся, зажмурился и побежал.

1.3. Клиника Мертвая Голова

За миг до того как зрение опять погасло. Резко, будто выключили.

Стена ударила мне в лицо. Короткая ломящая боль – от зубов в челюсть и затылок, как колокол. Железный вкус во рту.

Удар остановил меня лишь на миг. Задыхаясь от ужаса, прижав одну руку к пульсирующему лицу, а вторую выставив вперёд, я опять бежал.

Тьма давила со всех сторон, смыкалась чёрной коробкой, выжимала меня из меня. Чтобы я тоже стал пустой раковиной для Рыбы. Моё сознание – уже, чем коридор, тоньше, чем луч. Это от страха, или это конец – и Рыба проедает мои глазницы, чтобы проникнуть в череп?

Что-то ударило в колено, и я упал. Попытался встать, но ноги не слушались. Я прижался лбом к стене. Пульс так частил, что казалось, меня сейчас вытошнит собственным сердцем. Крохотным дёргающимся чёрным комком. Чёрным, потому что всё здесь чёрное.

Кроме радужной электрической плёнки, застрявшей в моей памяти. Она у меня под веками, она у меня в голове. Я – жирный вкусный червяк для Рыбы. И как червяк, я свернулся вокруг центра своего тела, обхватив себя руками и дрожа.

Нужно встать и бежать, бежать, пока тварь не выследила меня. Не почуяла мой запах, мою уязвимость.

Воздуха не хватало. Чернота смешивалась сама с собой, становясь ещё гуще.

Я отключался.

Мне нельзя терять сознание. Не здесь.

Вдохни, Олег. Не так. Медленно. Долго. Плавный ласковый вдох. Медленный вдох. Медленный выдох. Я или успокоюсь, или потеряю себя и никогда не вернусь… Буду есть с пола из алюминиевых мисок.

Долгий вдох. Задержать дыхание, не обращая внимания на то, как вопят рефлексы. Я человек, у меня есть воля. Значит, я дышу – как хочу. Сейчас я думаю о дыхании, только о нём. Не об ищущей меня в коридорах Рыбе.

Сердцебиение частило, дыхание вырывалось с хрипами, но я вернул способность думать. А с ней и лёгкое серое зрение. Стены проступили вокруг меня, как стражи.

Спасаясь от Рыбы, я влетел в тупик. Маленькое узкое убежище, с пустыми железными полками с двух сторон.

Я закрыл глаза, досчитал до тридцати, вновь открыл. Углы и линии обрели чёткость, грани просветлели.

На стене напротив кто-то нарисовал аэрозолем большой чёрный круг, обведя им длинную старую панель управления.

Я переполз ближе, чтобы рассмотреть. Ряд крупных кнопок, возле каждой – цифра и буква. АА-0, А0В-1, А-2… до четырёх. В0А-0, В00-1, ВАВ-2… Рядом с DFA-4 – хвост стрелки-угря.

Моё убежище – грузовой лифт. Буквы – обозначение сектора, а последняя цифра уровень под землёй и условный код опасности.

– Спасибо, Атхена. – Выдохнул я шёпотом. И со всей силы вжал кнопку А9В-0.

Лифт с железным скрипом дёрнулся вверх-вниз, раскачиваясь. Медленно, со щелчками шестерней древнего механизма, начал подниматься на нулевой уровень. Оттуда я добегу к эскалатору, а по нему в Атхену. Домой. К свету, открытому пространству и безопасности.

Туда, где Рыбе будет непросто достать меня. Я видел её. Видел её челюсти. Много ли арист их видело и осталось в живых?

Я рассмеялся тихо. И оборвал смех.

Ни один.

Потому что будь это Рыба – во всей своей силе, я бы лежал там, с выеденным мозгом, обмочившийся и пускающий слюни. Может быть, мне просто показалось. Не первый раз, когда я вижу то, чего нет.

Я вернусь домой, к свету, к рисункам, к урокам. В следующий раз, когда зрение отключится, меня будет тошнить от сожаления. Потому что я был так близко к возможности получить ответ – и сбежал от неё. Испугался.

Я ударил ладонью по всему ряду кнопок с цифрой «4» чтобы вторым нажатием остановить движение лифта. Вместо того чтобы замереть, он ускорился, и я ударил ещё раз. Нашёл «СТОП», но кнопка заела, и я налёг всем телом, утапливая её в старую панель.

Вверху хрустнуло, лифт дёрнулся и остановился.

Риттер упоминал, что клиника доктора, который мог бы мне помочь, на четвёртом. Он мог соврать, и там, на последнем, ближайшем к Рыбе уровне, меня ждёт специальный отряд деджовов. Но даже если старик не обманывал – четвёртый огромен, как я найду?

Правильно оставить это, признать, что я не справился, и вернуться домой.

Стрелка-угорь указывала на DFA-4.

Я коснулся рисунка, слушая его. Затем нажал кнопку. И кабина рванула вниз.

Лифт остановился резко – колени подогнулись по инерции, и я сел на пол. Вцепился в нижнюю полку – кабина ещё несколько раз дёрнулась вверх-вниз.

Когда колебания погасли, по ту сторону отсутствующей двери серел бетонный пол, а по полу нетерпеливо притопывали сапоги густого винного цвета.

Я поднял взгляд.

Высокая женщина, затянутая в кожу – от короткой юбки до корсета, обхватывающего крепкую грудь, смотрела на меня с брезгливым любопытством.

Вишнёвая рубашка под корсетом – в цвет крапинок, вспыхивающих на тёмно-коричневой, почти чёрной радужке, подведённых золотом глаз. Уверенный чувственный рот, сильный подбородок. На шее – бархотка с золотой вышивкой. Чёрные прямые волосы до лопаток, широкие плечи и длинные руки, упёртые в бедра. Ей больше двадцати лет, но меньше сорока.

Если бы я рисовал её, то в коллаже с мчащимися скаковыми лошадьми: холёная порода и страстное стремительное движение, заключённое в подходящую для бега или борьбы тело.

Женщина притопнула сапогом на месте, и вокруг разбежалось звонкое эхо. Она спрашивала что-то, но я не расслышал в первый раз.

– Что ты делаешь тут? Кто такой? – Низкий хрипловатый голос.

Она схватила меня за плечо и выдернула из лифта в огромный, загромождённый высокими цистернами зал. В воздухе висел густой выворачивающий внутренности сладкий запах, который не могли скрыть химически-горькие ароматы дезинфекции.

Я метнулся за ближайшую цистерну, и меня стошнило желудочной кислотой прежде, чем я понял, почему здесь так пахнет. Рядом с лифтом громоздилась куча зелёных полиэтиленовых пакет со знаком: маленькая буква Ч внутри буквы О, и ниже – алые логотипы Дворца развлечений.

ЧО – человеческие отходы.

Так корпорации называют тела своих рабочих, после того, как те уже не могут выполнять оговорённые контрактом функции. У Дворца Развлечений самый большой процент трудовых потерять. Не удивительно, учитывая «желание клиента – высший приоритет». Тела нужно куда-то девать. Я прежде не задавался вопросом – куда. Те, кто умирают «на службе» в подземном городе, здесь и остаются, слишком опасно поднимать на поверхность. Поэтому их свозят на свалку. На четвёртый уровень. Ближайший к захороненной Рыбе.

Уровень, где хранятся радиоактивные и химически отходы, ограждённый от верхних этажей дополнительным слоем бетона, свинца, и земли.

Мне не просто нельзя сюда. Сюда ни одному нормальному человеку нельзя. Да ни один нормальный человек сюда и не пойдёт.

– Проблефался? – Крикнула женщина. Эхо разбежалось волнами. Она не видела меня, но я всё равно почувствовал как удушающе краснею.

Я вернулся к лифту. Брюнетка перекладывала пакеты из кучи на полки грузового транспорта, легко их поднимая. Может, там не тела? Они меньше, чем взрослый человек.

– Простите, что я вас отвлекаю. – Я поклонился коротко, но женщина даже не обернулась.

Черноволосая – не из дефензивы. Она на каблуках – значит, я смогу от неё убежать. К тому же, ей, кажется все равно, что я не имею права здесь находиться. Может быть, она тоже не имеет.

– Я ищу лабораторию доктора Девидофф. Подскажите, как мне добраться? Это ведь здесь?

– В прафильную сторону бежал. – Полки закончились, и женщина бросила пакет на пол лифта. Развернулась, скрипнув кожаной юбкой. Насмешливым взглядом провела по мне снизу вверх – как карточку считала:

– Фперед иди. И не оглядыфайся.

Зал тянулся во все стороны, пока не исчезал в сером полумраке искусственного горизонта. Без всякого порядка в нём стояли и лежали цистерны, каждая – размером с грузовик, между ними – редкие ящики и шкафы, тонкие колонны и лифтовые шахты. Красные, чёрные и жёлтые маркировки опасности на цистернах подтверждены печатью города.

Желудок все ещё нехорошо сжимался, и я дышал поверхностно, но запах уже не ощущался так остро. Я поймал себя на том, что вновь и вновь брезгливо тру ладони о брюки.

В цистернах едкая химия, и человеческие тела, и секреты, которые нужно скрыть. Здесь всё нечистое, всё может навредить моему дэ. Но, несмотря на отвращение, я шёл вперёд и мне становилось как-то… спокойнее. Всё это омерзительно, гадко, противно и хочется чесаться. И всё же это – настоящее. Настоящая опасность и настоящая смерть.

Рядом со смертью, которой можно коснуться, мои проблемы со зрением, с корпорацией, с отцом – такие маленькие и надуманные.

Я направлялся к единственному выделяющемуся ориентиру: белому контейнеру, такому огромному, что я принял его сначала за стену. По поверхности контейнера змеились тонкие опасные трещины. Бока его алели предупреждением, от которых у меня кожа на руках сжалась: «электронное оборудование / полупроводники».

Сразу за контейнером прятался куб с дверью, а за кубом – лифт, на этот раз пассажирский.

Дверь куба закрывала опущенная решётка, под которой блестела золотистая табличка без корпоративного логотипа: «Мёртвая голова». Ниже мелким: «Клиника. Д-р Девидофф». И ещё мельче номер телефона для «экстренного вызова».

Я подёргал решётку, убеждаясь, что заперто. Просунув под неё пальцы, нажал на дверной звонок, но ничего не услышал.

Что за название клиники такое? Кто придёт в клинику на уровень, открытый только монахам и охране?

«Мёртвая голова» – оттенок коричнево-жёлтой краски. Когда-то её делали из кусочков мумий. Вряд ли тут производят художественные материалы.

– Так что ты хотел?

Я подскочил на месте. Брюнетка в коже стояла у меня за спиной, как будто там материализовалась.

– Ты немношко больной, да? – Она отодвинула меня плечом. – Затормошенный, как тормос.

Женщина звякнула ключами и отворила сначала решётку, а затем дверь с табличкой. Лестница за дверью уводила ещё ниже, и оттуда повеяло холодным и горьким от антисептика воздухом. Очень холодным.

Четвёртый уровень – уровень свалки и опасных отходов. Никто не будет строить здесь больницу. «Мёртвая голова» это не клиника. Это морг.

И доктор Девидофф сейчас скроется за его порогом.

Я застыл на пороге, а дверь «Мёртвой головы» плавно закрывалась передо мной. Она права: я медленно думаю и медленно действую.

– Подождите. – Я шагнул следом за женщиной, и замер на верхней ступени.

Доктор Девидофф развернулась на каблуках:

– Ты не мой клиент.

– Что?

– Не клиент. Уходи.

Дверь захлопнулась с герметическим чваканием .

Женщина, будто меня и тут нет, спустилась на пять ступеней – в крохотную больнично-зелёную приёмную, из которой пронизывающий сквозняк вымывал запахи дезинфекции и разложения.

– Мне нужна консультация.

– И кто у тепфя умер? – Усмехнулась доктор краем алого рта.

– Зрение.

Девидофф вскинула брови. Я шагнул вперёд, отвоёвывая право находиться здесь.

– У меня атрофия цветового зрения. Так мне сказали. Мне нужна консультация: проверить или опровергнуть. Независимый специалист. Вы ведь такой?

Девидофф перестала улыбаться и уставилась на меня немигающим взглядом. Не с ног до головы – а словно насквозь. Или на что-то за моей спиной. Её зрачки, похожие на проёмы в диафрагме фотоаппарата, медленно расширились.

Она подсчитывала, сравнивала, выстраивала варианты и отбрасывает их. Я знаю, как это выглядит со стороны. Меня этому учили.

На будущее: Девидофф сложнее, чем кажется. Она размышляет долго и интенсивно.

Надо выбрать момент и сказать ей, что она тоже тормоз.

– Почему ко мне?

– У вас бывают… пациенты с Рейна-Клаттера. Вы знаете, как это выглядит в последней стадии. Вы можете определить как далеко мне до неё.

Не буду упоминать вердикт Риттера. Два независимых мнения лучше одного.

– Ты мне пока ничего не сказал.

– Болезнь Рейна-Клаттера. Мне поставили такой диагноз. Я хочу знать, правда ли…

Девидофф ткнула пальцем мне в лоб. Я отшатнулся – она шагнула следом. Обвиняя, нажимая мне между бровей острым маникюром:

– Ты ариста.

Я задохнулся от стыда. Как будто меня кипятком ошпарили. Будто я сам нырнул в кипяток. С меня слезет кожа и она увидит, все увидят, что я такое.

Позор, ошибка, испорченный экземпляр.

Поэтому я не мог сознаться мучившим меня врачам Экосферы, что слепну. Поэтому я не сказал Риттеру. Мне хотелось сбежать. Спрятаться, чтобы никто никогда меня больше не видел.

Я закрыл глаза. Досчитал до двух. Открыл.

– Я не должен болеть. – Прошептал я. – Со мной что-то не так.

Девидофф расхохоталась. Запрокидывая к потолку породистую голову, открывая крупные белоснежные зуб. Царапая меня изнутри стыдом.

Я сжал кулаки, сдерживая позорное желание ударить.

Отсмеявшись, женщина подошла к стенному шкафу и распахнула его. Ведра, швабра, две старые серые тряпки.

– Иди, убери за собой, ариста. – И, словно дирижёр, указала винным ногтем на меня, на тряпки, на выход. – Шиво, шиво, шиво!

Если Девидофф хотела унизить меня ещё сильнее, чем я чувствовал себя из-за сбоя в наннитах, у неё не получилось. Я взял моющие принадлежности, воду в бутылке, и ушёл – наводить порядок там, где меня стошнило. Это только справедливо: я создал грязь – я уберу. И рвоту, и своё ДНК в ней.

Девидофф могла бы запереться, и просто не пустить меня назад. Я этого боялся, но тогда и говорить не о чём. Не заперлась.

Я спустился в приёмную клиники. Поставил вещи на место. Сполоснул ещё раз ладони – и вошёл в служебную дверь, словно специально приоткрытую для меня.

За ней царил ледяной холод, загнавший иглы в мои влажные руки, и обжёгший горло. Я закашлялся. Эхо проскрипело в ответ, дразня и издеваясь.

Зал показался огромным, как и то, что вверху. Но вглядевшись, я понял, что это иллюзия: её создавали металлические пол и потолок, перегородки, начищенные до зеркального блеска, пули капсул, выстроенные в ряды и тянущиеся вверх, подмигивающие цветными индикаторами, словно будто вот-вот взлетят.

Дыша на руки, я подошёл к ближайшей. За стеклянной вставкой, в мутной жёлтой жиже просматривались абрисы мужского торса и головы. В следующей капсуле, подвешенный на сети проводов и штифтов, свернулся ребёнок. Индикаторы состояния светились красным.

Я вцепился в них взглядом, и несколько секунд смотрел только на лампочки. Не на ряды запаянных в криогенные шкатулки людей.

Я снова ошибся. Это не морг. Это действительно клиника.

Клиника для мертвецов.

– Опять блефать? – Девидофф за моей спиной.

На этот раз я не дёрнулся. Качнул отрицательно головой.

– Я рассмотрю? – Попросил я.

Отражение женщины, вытянутое изогнутой стенкой, кивнуло.

Я медленно двинулся вперёд, изучая их: несовершенные формы несовершенных тел. То, что было человеком, стало вещью. Или частью вещи: стекло скрывало многое, но не рваные раны, разбитые как тыквы головы, огрызки конечностей. Однажды я стану таким же: затвердевшая уродливая плоть. Кривые линии. Распахнутый рот, закатившиеся глаза, вспухший живот. И, может быть, доктор Девидофф, или какой-то другой врач, будет хранить мой кожух, надеясь воскресить однажды. Но одежда оживает только в страшных сказках.

Доктор следовала за мной, и эхо от её каблуков расходилось, словно круги по воде. Металлический клацающий звук, само время, наконец-то нашедшее путь в вечное хранилище.

Ярко синее мазнуло на границе зрения, и я повернул туда. Вдоль перегородок, разделивших хранилище на сектора, тянулись полки с маленькими капсулами, похожими на снежные игрушки: начиненная электроникой подставка и куполообразный верх. Тысячи голов, запаянных в стекло.

Но не все. Некоторые – мумифицированы. На них легче смотреть, они похожи на куклы. С зашитыми глазами и ртами, сжавшейся коричневой кожей и волосами, осыпающимися на полку шкафа. Серьги, оставшиеся в маленьких мёртвых ушах, казались огромными, как насмешка. Люди, люди, люди…

У одной из кукольных голов, ещё не сморщенной, вместо глаз были вставлены синие камни. К ней я шёл.

Потянулся снять – безумный импульс. Поймал себя в последний момент, с гулко стучащим сердцем убирая руки. Я ариста – мне нельзя касаться мертвецов.

Голова казалась смутно знакомой, будто я видел этого человека и недавно. Светлые короткие волосы, сжатые бескровные губы, заостренный смертью нос.

– Почему у него нет глаз? – Я медленно повернулся к женщине. Её зрачки всё ещё были расширены, а ноздри напряжены. – … У всех здесь?

Девидофф смерила взглядом длинные, словно поезд смерти, полки. Резко:

– Не люблю, когда на меня смотрят.

– Но они же не… – Я осекся, заметив своё отражение в зеркальной перегородке.

Это не о трупах доктор говорит. Не только о трупах. Сейчас мои глаза такие же живые, как кружки пенопласта или галька.

– Извините меня. – Я опустил голову, пряча пустой взгляд и мечтая провалиться сквозь землю – пусть даже и на инфицированный уровень.

Девидофф поправила мёртвую голову, как если бы та криво стояла:

– Фперед иди.

За следующей металлической перегородкой вместо мертвецов на полках громоздились папки с бумагами и друзы разноцветных кристаллов. В центре рабочей зоны – длинный каменный стол, и как стража вокруг него – здоровенные штуковины под коричневыми старыми чехлами. Оборудование, о котором говорил Риттер. В дальнем углу – стол из ольхи и растянутый над ним свиток-монитор.

Подключённый монитор. По нему плыли зелёные линии заставки. Где-то рядом тихо гудел процессор. Может быть, не один. Может быть, целая серверная станция.

Я сглотнул холодную слюну.

В трансформаторной опасно потому, что там полно сырой сильной энергии. Но в этом месте она упорядочена, гармонизирована, несёт информацию. Вторая любимая еда Рыбы.

– Это всё здесь… здесь это… – Я обернулся к Девидофф. – Оно в сети?

Женщина подтолкнула меня. Я сделал шаг… и как будто переступил стену водопада. Колючая ледяная волна прошла через голову, через руки, больно обожгла подмышками и в паху.

На полу блестела влитая жёлтая полоса металла. Извиваясь, она обходила все приборы, заключив их в защитный круг.

– Клетка? – Переспросил я. – Клетка Фарадея?

Девидофф не удостоила ответом. Обошла меня, взяла свиток-монитор и переставила, закрепив тонкие ножки за столом. Указала на него рукой.

Я знаю, что она на нём делает: отрезает части тел, которые будут сохранены, от тех, что пойдут в утиль. Как мясник, спускает кровь. Заклеивает силиконом пробитые дыры. Сшивает раны и рты.

Я подошёл и сел на край столешницы.

Экран оказался за моей спиной. С двух сторон ударили лучи света: красный и белый. Девидофф, как дирижёр, взмахнула в воздухе руками, передвигая их, пока оба луча сошлись на моем лице. Я зажмурился.

И получил лёгкую пощёчину.

– На меня смотри.

Женщина наклонилась, заглядывая мне в глаза. Прищурилась – до внимательных тонких морщинок. Затем вложила мне в ладонь гладкий овальный камень, тёплый и как будто пульсирующий.

– Мне говорили, у вас есть старые приборы. ЭМРТ, или что-то такое. Чтобы можно было…

– Тебе приборы нужны или отфет?

– Ответ.

– Тохда заткнись.

Девидофф ничего не делала. Просто таращилась на меня. В меня. За меня.

Я терпел. Хотелось закрыть лицо – от этих лучей, под которыми грелась кожа, от её взгляда. Пересесть – нога занемела. Сглотнуть, моргнуть, почесаться.

Оглянуться.

Убедиться, что за моей спиной не стоит ещё один Олег. Тот, на которого она смотрит.

Я не выдержал. Обернулся на миг. Девидофф схватила меня за подбородок, и вернула голову в прежнее положение. Я успел заметить три проекции своего черепа на экране. Похоже на рентген, но зоны мозга пульсировали и переливались как в замедленном фейерверке.

– Так кто тебе диахнос такой поставил?

– Док… ээ… я не помню его имени. Тот, который лечил.

Не могу я ей сказать кто. Тогда она узнает, из какой я корпорации. Кто я.

С нехорошей ухмылкой Девидофф протянула:

– Так тебпя ещё и лечили?

Она удерживала мой подбородок, и кончики ногтей кололи шею.

– Долхо?

Я сглотнул.

– Три месяца. Последних. Я не…

Ногти доктора царапнули мою кожу – я дёрнулся от короткой обжигающей боли. Две тёплых капли крови скользнули за воротник.

–… полторы секунды. – Подытожила Девидофф время, за которое закрылась царапина. – Твои нанниты в рамках нормы. Какая партия?

– Я не…

– Склерос?

Конечно, я помню. Но не скажу.

– Так фот, – Женщина подалась ещё ближе, нос к моему носу. – Послушай меня, маленький упрафленец.

В её тёмно-коричневой радужке разгорались и гасли золотые точки. Как звёздочки.

– «Рейна-Клаттера» – нет такой болесни. Если ты десять лет не собирал на третьем уровне контуры. А если собирал – сначит тепя твой профсоюз «полечил». Ты же не сопирал?

– Хотите сказать, – прошептал я, – Это был не вирус, а искусственное. Ради… ради чего?

Девидофф приподняла верхнюю губу в брезгливой улыбке:

– Спроси у сфоих.

– Но со мной что?

Женщина запустила руку мне в волосы. Как будто хотела погладить – но надавливая пальцами до боли. Прошлась так ото лба до затылка. И ещё раз.

– Вот это. – Девидофф нажала на старый шрам у меня на затылке.

– А… это… это – нет. Это я упал. И давно, а глаза недавно.

– Тохда понятно. – Серьёзно.

– Что?

– Понятно, отчего ты итиот.

Понятно, отчего она работает, только с мёртвыми клиентами. Если с живыми так общается.

Девидофф взяла мои пальцы и провела ими по шраму. Ровный, маленький, круглый и под волосами его не видно.

– Ты на шунт упал? – Спросила женщина. – Или на дрель для трепанации?

Я вывернулся из-под её руки и вскочил.

– Вы говорите… глупости! – Сердце подскочило к горлу, быстро и перепугано стуча. – Вы говорите глупости!

Девидофф схватила меня за горло и толкнула спиной вперёд. Так, что я снёс экран и ударился лопатками о стену.

– Ещё не закончили.

В зале стоял ледяной холод, но рука Девидофф была горячей. Не тёплой – горячей. И становилась горячее.

Я схватил её за запястье двумя своими, но не мог отодрать.

– Зачем тебя послали? – Женщина сжала пальцы до острой боли в трахее.

Я брыкнулся… но удар не достал. Я сам его остановил: она старше, она специалист, она женщина. Мне нельзя её бить.

– Зачем. Тебя. Послали?

Опять заглядывая мне в глаза. Я пытался дышать – короткими лёгкими глотками, через тугую боль. Девидофф пахла густыми сладкими цветами и костром. Гарью.

– Спрошу ещё раз. – Предупредила женщина. – Потом сломаю.

Она улыбнулась:

– Ты поправишься.

Я опять брыкнулся. Вцепился ей в большой палец, пытаясь отогнуть. Я мог бы так же сражаться со шкафом. Она сильнее меня. В десяток сотен тысяч раз сильнее.

Жар от руки Девидофф стал нетерпим. Я извивался, хватая воздух открытым ртом.

Девидофф чуть ослабила хватку – я вдохнул.

– Никто не послал! Никто меня не послал, я искал…

– Плохой ответ. – И она вновь сжала моё горло.

На её лице не было ни восторга от того, что она причиняет боль, ни усилия. Только ожидание.

– Риттер. – Прохрипел я прежде, чем она искалечит мне гортань. Прежде, чем понял, что у старика легко узнать, моё имя.

– Кто такой? – Нахмурилась Девидофф.

– Врач. Врач, он…

Женщина разжала пальцы.

Я упал, хватаясь руками за горло. На коже, омерзительно-мягкие, вспухали пузыри ожога.

Девидофф отступила, недовольно хмурясь.

– Кто тебя послал _на самом деле_?

Меня привёл крик безумного монаха, Рыба, что за мной гналась, и стрелка в виде угря. Но это полное безумие, безумие… кто поверит, что я шёл по знакам? По крошкам – к ведьме мертвецов.

Никто.

Я вскочил и побежал. Перевернув по пути приборный столик. Перескочив длинным прыжком контур клетки Фарадея, извернувшись всем телом, когда Девидофф вытянула когтистую руку, чтобы меня поймать.

Она не преследовала меня. Я промчался через зал с трупами, через приёмную, и заскочил в лифт. Наверх, наверх, прочь отсюда.

Горло горело.

Но пока кабина тарахтела, поднимаясь со скоростью полумертвого таракана, я сидел на полу и щупал затылок.

Она права. Шрам круглый.

Глава 2 Художник

2.1. Рисунок монахов

Дверь лифта остановилась, я рванул вперёд – и врезался в Мая.

Он обхватил меня двумя руками, удерживая от падения. Одну секунду. Это было… тепло. Как будто он рад мне, ждал меня, спрячет меня. Я едва не обнял его в ответ.

– … Май. – Я расплылся в радостной улыбке. – Май, пожалуйста, уведи меня отсюда.

Май уловил запах свалки и отодвинулся, сморщил тонкий ровный нос.

У Мая вытянутое лицо, с высокими скулами и крупным подбородком. Глаза цвета ясного морозного неба, и волосы цвета спелой пшеницы, которые он стягивает в строгий хвост. Май высокий и длиннорукий – манжеты бежевой вязаной куртки заканчивались выше округлых косточек кисти и выше зелёного браслета монаха. Ему двадцать три, всего на год старше моего брата.

Мне захотелось провалиться – в самую глубину озера, где Рыба меня проглотит и спрячет от ледяного взгляда.

– Май, я…

– Молчите. Я ничего не хочу знать.

– Но я не…

– Я не желаю знать: вы меня услышали? – Май потянул меня к посту дефензивы.

Я вывернулся:

– Постойте… Отведите меня наверх. Пожалуйста. Это всё, что я прошу. Не нужно никаких… посторонних.

Губы Мая сжались, а шея дёрнулась – проглатывая слова, которые вертелись на языке.

– Вы сейчас понимаете, что натворили? – Сквозь зубы. Взгляд, как рушащийся ледник – вот-вот раздавит. – Ваша игра зашла слишком.

– Я ничего н-не… Май, пожалуйста. Уйти нужно. Отведите меня в город. – Лифт хлопнул створками и прогрохотал, вызванный снизу. – Или от-тойдите и не мешайте. И от-отдайте.

Через плечо Мая был переброшен мой рюкзак– тот, который я забыл у доктора Риттера.

Мы стояли в центре человеческого потока, на меня не оглядывался только слепой. И тот, у кого нет нюха.

– Вы этого все время добивались? Чтобы меня уволили? – Май втолкнул рюкзак мне в руки.

В животе началась мелкая злобная дрожь. Рядом с Маем тяжело говорить – язык не слушается. Сейчас все хуже в тысячу раз: я не понимаю о чём он. Я сам спустился в Рыбий Город, он-то здесь причём? Злость Мая была больной, холодной. Лучше бы он орал, или ударил. Я бы знал, что делать.

Не может он.

– Идите за мной. – Ракхен развернулся на сто восемьдесят градусов, иглой впиваясь во встречный человеческий поток. Сейчас шум магазинов и голоса, и сладкие пыльные запахи первого уровня меня угнетали. Хотелось забиться в какую-нибудь дыру. Или хотя бы спрятаться за Маем. Он шагал широко, и мне приходилось бежать, чтобы не отстать. Бежать и извиняться перед теми, кого я задевал локтями.

– Вы меня искали? – Я догнал его на пустом участке улицы. – Профессор Риттер вам позвонил?

– Да. – Удивление на лице обернувшегося Мая.

Несложно вычислить: мой рюкзак он мог его взять только у врача. А доктор Риттер мог выйти на Мая только по телефону, записанному на обложке «алгебры». И «архитектоники». И «лингвистики». Я немного одержим этими цифрами.

Май вдруг замер, вглядываясь в моё лицо.

– Что не так?

– У вас кровь идёт.

– Где?

– Из носа.

Я не чувствовал. Провёл ладонями по лицу, по верхней губе. Правда, кровь. Только жёлтая. Опять цвета неправильные.

– Со мной все в порядке.

Но Май уже рассматривал меня профессионально-внимательно. Взгляд задержался на моем лице, на шее, на ладонях. На мокрых ногах.

Май не обращает внимания на людей. Сначала меня это раздражало. Теперь кажется, это оттого, что весь объем его внимания занимают мысли. Душу бы отдал, узнать, о чём он думает. Или о чём чувствует.

– Вам нельзя в таком виде наверх. – Пришёл он к выводу. – И перестаньте называть меня по имени.

– Ну, извините, фамилия у вас та ещё. Я как её слышу, думаю, что кто-то горло прочищает.

Я раздражаю Мая сейчас – а меня бесит, что он раздражается. Я устал, и мне нужна помощь… Я бы на его месте помог.

Май взял меня за локоть, и отвёл к стене. Достал пакет одноразовых носовых платков и вытер мне лицо, жёстко и неприятно. Я не сопротивлялся. Даже когда он разорвал один из платков, и пропихнул кусочки мне в нос. Словно я маленький и беспомощный, и меня нужно чистить как первоклассника.

Мы с Маем всего пару раз наедине беседовали. Он перечислял, насколько неудачно я выбрал краски для приличной, наверняка срисованной откуда-то графики. А я набирался смелости сказать, что видел его картины на выставке, что они – классные, что я мечтаю быть как он… Не в смысле монахом, или учителем в школе, а писать как он. С таким чувством, и так открыто – сделать мои глаза и моё сердце, и мои пальцы – единым живым и свободным инструментом.

У Мая под ногтями краска: зелёная и синяя. Я заметил ещё в его первый день в школе. Она навечно въелась в кожу. Это в нём самое замечательное.

– Где вы были? – Убирая руки от моего лица, и отступая. Жест, чтобы я дальше следовал за ним. На этот раз Май Ракхен сбавил шаг, а не мчался, пытаясь сбежать от меня.

Он сам требовал, чтобы я не рассказывал, поэтому я промолчал.

– Доктор Риттер мне позвонил на служебный номер. – Произнёс Май. – У меня смена в мастерской. Вымоетесь там и переоденетесь. И будете вести себя как юный скромный горожанин. Потом я провожу вас наверх. Мы договорились?

Взгляд Мая переменился: небесная синь не середины зимы, а начала марта, когда с востока ветер приносит запах тепла и цветов.

– Вполне. Если вы меня не выдадите. Мне можно называть тебя Маем?

– Ни в одном из возможных миров.

– Юный горожанин обращался бы к вам «Ракхен» и «учитель»?

– Можете вообще никак ко мне не обращаться.

Май провёл меня через анфиладу серых сводчатых комнат в зал, где работало человек тридцать: в штатском, как и Май, или в коричневых рясах водов. Не дав осмотреться, Ракхен захлопнул за моей спиной дверь душевой кабинки.

Прозрачные стенки потемнели. Не знаю, как взрослым, но мне было тесно. Поэтому, а еще, потому что душ примыкал к залу, полному незнакомцев, я не стал раздеваться. Ужасно смущает – ведь я знаю, что за стеклом люди, и они знают, что я тут. Моюсь.

Вода унесла запахи свалки, а поток горячего воздуха высушил влагу. Ногтями я отскрёб грязь с рук, и шкурку, слезшую с обожжённой шеи. Но от рубашки пятна не мылись, пришлось всё-таки её снять и запихнуть в мусороприемник.

Выскользнув из душевой, я достал из рюкзака куртку и застегнул на все пуговицы. Плотная ткань царапала голую кожу, напоминая об уязвимости.

Ничего страшного. Я скоро домой. Всё забудется, навсегда. Всё уже забывается.

Зал от пола до куполообразного потолка покрывала ровным слоем «синяя ночь». От стен вверх поднималась панорама: охряно-коричневая пустыня, со скалами, вынырнувшими из песка, из которых ветер вырезал голодные драконьи зубы. В их тени – пирамидки из зелёных и пурпурных камней, не то алтари, не то покинутые ульи. На потолке – крохотные белые точки-звёзды. Такие далёкие, что кажутся сверкающей взвешенной пылью. В этом месте царило безмолвие. Прозрачное, хрустальное и фиолетово-нежное.

У меня ныли пальцы, так захотелось прикоснуться к этому месту. К этим камням и скалам, к пронзительному прозрачному воздуху. Зрение раздвинулось, открывая крохотные и значительные детали. Они как будто дрожали и выступали вперёд – благодаря технике «яркое по чёрному».

Май сидел на пластмассовой циновке, в окружении кистей и палитр, выписывая огненно-бардовую канву валуна в форме большой фасолины.

Этот камень – центр пейзажа. К нему стягивались все нити цветов, все едва ощутимые пунктиры звёзд. Он нёс на себе груз веков и смыслов, которые я не мог понять – не мог понять издали.

Май гениален. Я всегда знал. Сейчас я это чувствовал глазами, которые – моя кожа. Мои щупальца. Мой эхолокатор.

Я пошёл к нему, не отрывая взгляд.

– Эй, парень! – Что-то мягкое под стопой. Я отскочил.

– Извините. Я не хотел. Не видел. Извините.

Пятеро служителей сидели на полу вокруг курильницы, перебирая чётки и вдыхая фиолетовый дым. Я чуть не отдавил одному руку.

– Извините. – Я склонился, подчиняясь чувству глубокого, трепетного уважения перед теми, кто ищет взор Рыбы, резонанс с сознанием упрятанной в подземелье твари. Рискует жизнью ради общего блага. И однажды она их съест.

Всё здесь кроме картины временное. Стоянка на час. У Мая даже кресла нет.

Я сел рядом с ним. Хотел сказать Маю, как он крут. Или ничего не говорить, просто смотреть, затаив дыхание, и учиться.

– Можно я помогу? – Вырвалось у меня. – Пожалуйста, можно я помогу? Это так… Величественно.

Май опустил кисть в растворитель и обернулся. Кивнул едва заметно, и я решил – можно. Я ведь не так много прошу. Пальцы дрожали в предвкушении лакированной ручки кисти.

И тут Май передумал:

– Зачем тебе?

Я закусил губу, не зная как ответить. У меня дыхание перехватывает, так мне нужно прикоснуться к темноте космоса, к рассыпчатости охряного грунта. К созданию места, которое требует быть воплощённым.

– Зачем тебе всё это, Олег?

О, уже не «вы». Это мой шанс. Шанс, что Май наконец-то увидит, что перед ним не бестолковый надоедливый ариста, что я – больше.

Я снял с плеча рюкзак и достал синюю папку с набросками. В синей – лучшее. Я не расстаюсь с ней с тех пор, как Май появился в школе.

– Посмотри, пожалуйста.

Май поднял золотистые брови.

– Пожалуйста, посмотри. Я рисую хорошо. У меня не всё всегда с первого раза получается, но я рисую хорошо. Здесь эскизы и акварели. Акварели старые, но хорошие. Сейчас я в основном графику. Май, можно я тебе покажу графику?

Я едва не оторвал металлическую защёлку, спеша открыть папку. Руки опять дрожали. Два листа вылетели – я подхватил их, спасая от капель краски на полу.

Каждое утро перед школой я перекладываю рисунки в папке, выбирая лучший порядок и лучшие работы. Пейзажная акварель – аллея в парке со школы, ещё одна акварель – вид из моего окна на город. Чернилами: бегущая сквозь лес Золушка, с бледным и юным лицом, испуганная до белизны, потому что мчится от смерти – и к смерти. Трехэтажное здание с плоской крышей и деревьями, сцепившими над домом корявые голые ветки. Портрет Мая – в профиль, когда он стоял возле доски, показывая цветными мелками как передать волны на воде и волны в траве.

– Это я рисовал у Вея, я занимался у него дополнительно. – Положил я первую акварель. – Когда он преподавал – ещё до тебя.

– Ты хотел сказать «срисовал у Вея». – Май разложил листы в ряд, сравнивая друг с другом – словно выискивая ошибки на контрольной работе. На свой портрет даже не глянул

Мне стало нехорошо. Мутно. Спасаясь, я зацепился взглядом за бегущую Золушку.

– Олег, ты меня за идиота держишь? – Май отложил в сторону все мои рисунки, и встал.

– Что?

– Что – что? Кто я, по-твоему, – наивный? Или слишком испуганный? Ты прав, я буду молчать, потому что ты через пару месяцев окончишь школу, станешь сертифицированным аналитиком – и я тебя не увижу. А мне служить дальше. Поэтому ты думаешь, что я проглочу это? Я знаю, чего ты хочешь, уже поставили в известность. Это одержимость, она ни к чему хорошему не приведёт. Ты, может быть, и сможешь стать известным – перерисовывая картины мастеров, и выдавая за свои. Затыкая рот всем, кто это понимает, влиянием своей семьи – но меня от этого уволь. Я не участвую в твоей… – Жест на наброски, – в этом.

Я сглотнул холодный ком и собрал рисунки. Железная защёлка хлопнула, прижав мне палец – так, что навернулись слезы.

Я мечтал о том, как покажу Маю мои работы. Пусть даже он найдёт в каждой миллиард ошибок… Но он их увидит. Он меня увидит! А он увидел придурка, который пользуется положением отца и смертью учителя, чтобы сорвать немного славы.

Это я рисовал. Честно – я. Я не мог выставлять картины, из-за Лирнова. Хасан пошёл мне навстречу, и когда зимой была междугородный обмен, три моих работы уехали вместе с пятью его. Подписанные «Хасан Вей». Если бы их купили – мы бы поделили деньги пополам. Если нет – спустя три месяца я бы получил картины назад. Работы кто-то приобрёл – все три моих, но, ни одной из написанных моим старым учителем. А сам он умер.

Теперь Май думает, что я обманщик.

Когда-нибудь кто-нибудь будет к Маю столь же жесток, как он ко мне сейчас.

– Ракхен, – окликнул сзади высокий плотный монах в коричневой рясе, из-под которой выгадывали белые брюки.

Рядом с ним, неровно стуча каблуками, шла светловолосая женщина.

– Ракхен, если вам нечем заняться, помогите герре найти выход. – Велел монах.

– Вы видели моё разрешение. – Отрезала женщина. – И подпись мэра…

– … не здесь. – Оборвал монах. – Не место для женщин. Уходите спокойно, вам оно нужно – неприятности?

– Ваша организация не подчиняется городу? – Опасный вкрадчивый вопрос.

Я поднял на неё взгляд. Золотая грива волос, крупные волосы мягко спускаются на плечи, подведённые золотистыми тенями тёмные обжигающие глазами, точёное, словно фарфорово-кукольное лицо идеальной овальной формы с пухлыми алыми губами. Высокая шея и округлые плечи, спрятанные в пиджак цвета спелой земляники. Длинные ноги под обтягивающими серебристыми брюками. И туфли – с высокими тонким каблуком.

Не удивительно, что её выгоняют. Слишком красива.

– Я имею право здесь находиться. – С хрипловатым нажимом сказала она. – Я имею право где угодно здесь находиться.

Монах потянулся к локтю золотоволосой:

– Не смейте. – Отдёрнула руку женщина.

– Герра, – вмешался Май, примирительно выставив ладонь. – Зачем?

– Мария Дейке. Представитель Мастера Седека. – Девушка чуть приподняла углы губ и протянула Маю плотную брошюру. Ещё три выглядывали из переброшенной через плечо сумки.

Она шагнула к нему так близко, что захотелось встать и оттолкнуть. Я знаю таких женщин: вокруг Андрея они вьются как пчёлы, даже сейчас, когда есть Лиан.

Дейке опустила голову, встречаясь со мной взглядом.

И я понял, что ошибался.

Неровная улыбка быстро появилась и быстро исчезла на её лице: правый уголок рта поднимается чуть выше левого. Не привычка – травма. Правый угол подведённого глаза наоборот опущен. Я её как будто видел уже, но не могу вспомнить где… Почти-узнавание. Зудящее неприятное чувство.

Мария Дейке была прекрасна, словно дорогой спортивный автомобиль, попавший в аварию, отремонтированный… но ничто не бывает прежним.

Её тень упала на рисунок Мая, и закрыла камень. Тёмный контур тени светился золотым, и бока валуна засияли.

Я прищурился, и подался ближе, рассматривая эффект. Под камнем мерцали крохотные спиралеобразные ракушки с надколотыми краями. Из самой поверхности, словно тончайшие усики, тянулись фиолетовые нити. Колыхались в невидимых потоках воздуха. Выходили вперёд из картины – и вглубь неё. Чем дольше я смотрел, опасаясь сморгнуть иллюзию, тем яснее видел: камень обретал голографическую глубину. Фон чуть отступал. Изгибался – как изгибалась бы поверхность планеты с горизонтом ближе, чем у Земли. Танцевали прозрачно-белые снежинки, опускаясь на коричневую почву с чёрных небес. Только это был не снег. Не бывает снежинок столь ровных и столь одинаковых. Семена? Песок? Дрожащий, едва заметный, танец. Небо проваливалось, в бесконечную чёрную глубину, увлекая меня с собой.

Я моргнул и иллюзия ослабла, но не пропала.

Голографические краски. И техника, конечно. Но в первую очередь – краски.

Монах, девушка и Май спорили надо мной, их голоса сливались в неровный раздражающий гул.

Я перебрался на место Мая. Теперь на камень падала моя тень – и всё повторилось. Глубина пейзажа, колодезный провал неба, дрожащие, едва прорисованные детали, которые я бы иначе никак не заметил: ворсинки, шероховатости, тончайшая сеть «снега». Отсветы на глянцевых боках камня. Его форма была странной – как у огромного семечка. Тончайшие прожилки насыщенно-красного на поверхности – выступивший, словно кровь, минерал. Отблески оранжевого и багрянца, переливающиеся под невидимым солнцем

Я подвинулся ещё ближе.

Здесь было несоответствие. Неправильность. Что-то… неверное. Или лишнее? Нет, недостающее.

Я задел ткань, которой Май вытирал кисти, под ней лежал белый глянцевый лист. Автоматически я перевернул его. И уставился на миниатюрную копию рисунка. С тёмно-синим небом, холмами и камнями, алым и чёрным, охрой и зеленью. Сгенерированный компьютером безжизненный рисунок.

Обман. Меня словно столкнули с горы, куда я с таким трудом забрался. Забрался – и оказалось, что меня ждёт не захватывающий дух пейзаж, а картонная съёмочная площадка. Всё – обман. Они ремесленники. Перерисовывают изображение на больший формат. Потому что это дешевле, чем печатать на ткани такого размера. А гигантский масштаб нужен, чтобы те пятеро, в центре зала, таращились на созданную сцену и воображали, будто попали в неё. Чтобы глупая инстинктивная тварь поверила и примчалась, надеясь, что это ещё одна планета, которую можно съесть.

Планета, а не созданный из нулей и единиц муляж.

Май обманул меня. Обвинял, что я повторял рисунки Хасана – а сам трудолюбиво, изо дня в день, копировал сгенерированное тупым процессором. Старательно. Сотни часов подряд. Когда мог бы писать сам то, что у него в душе – и у него в глазах. Если он вообще ещё пишет. Я восхитился, когда увидел его в первый день: у него были пальцы в краске. И я решил, что он – как я.

А он имитатор.

Я взял тонкую кисть, палитру, добавил сепии, смешивая с алым, доводя его до глухих тёмных оттенков, и подвинулся к холсту.

Голос Мая над моей головой расписывал Марии Дейке какого-то мальчишку. Трудолюбивого. Усидчивого. Вот, что он, оказывается, ценит. Май обязательно даст его контакты, только, герра, пожалуйста, уходите.

Слева от камня не хватает тени… Тени от чего? Тени от сложенной из округлых камешков башни. Она высокая и тонкая. Крепится белыми длинными штуковинами к основанию седлообразного камня. И озерца, заполненного чистым оранжевым. Его вода сверкает, отдавая света больше, чем принимает. В ней можно рассмотреть россыпь звёзд и край тусклого, ушедшего в глухой инфракрасный солнца.

"Голод по свету", вот имя этого полотна. Когда голый разум пересекает пустыни космоса – места, где нет ничего-ничего-ничего, и это ничто раздувает Вселенную, как истончающийся мыльный пузырь, он тоскует по свету. У него болят горло и глаза, ибо нет ни единого кванта в пустоте. Я понимаю, я так себя тоже чувствую. Когда же, наконец, он встречает свет – пусть слабый и тусклый – это чистая радость. Чистый пир. Восторг и счастье.

Я рисовал мир за миг до гибели. За миг до пришествия Рыбы. Таким, каким она его видела.

Крохотные прямые строения – это живое. Или там внутри живое. Оно менялось под кончиком моей кисти, выстраивало само себя. Я исправлял картину – а картина исправляла меня. Небольшие, едва ощутимые изменения. Даже за мгновение до уничтожения, здесь было место для радости. Для оранжевого, для охры, для нитей фиолетового и белёсых хрупких снежинок.

Жирный чёрный мазок перечеркнул долину и изуродовал горизонт, когда меня схватили за запястье и дёрнули руку в сторону.

– Ты что делаешь?! – Встряхнул мою руку монах, и брызги с кисточки разлетелись оспой.

Нос монаха, крупный и ярко-розовый от сетки сосудов, гневно раздувался.

– Рисую.

– Рисовать имеют права только мастера. Ты что, мастер?! Отвечай мне, ты что…?! Ты вообще, кто такой и что здесь делаешь?!

Я выдернул запястье из его хватки и вскочил.

– Вы тут с распечатки срисовываете! Это мастерство, да?

– Олег, умолкни. – Май. Монаху:

– Герр, он со мной. Это мой ученик.

– Что твой ученик в мастерской делает?! Выведи отсюда посторонних, немедленно! Всех – посторонних!

– Герр, это мой ученик из… – Попытался объяснить Май.

– Май, я уберу пятно. – Прежде чем он договорил «мой ученик из Экосферы». – Пятно, которого бы не было, если бы меня за руки не хватали.

– Герр, я исправлю всё. – Пообещал вместо меня Ракхен.

– Когда? В рабочее время? – Монах заметил, что большинство копировальщиков отвлеклись от обязанностей и прислушиваются. Понижая голос:

– Уплатишь штраф. – Процедил он. – Как положено. Потом перерисуешь. Тут не только твой труд, к твоему сведению.

– Штраф? – Голос Мая дёрнулся и сел.

– Да. По квоте. Возвращайся к работе. Убери этого… ученика. Чтоб я больше его не видел. И женщину заодно выведи.

Вод пошёл прочь, широкими шагами человека в гневе, но выполнившего свой долг.

– Май, – я попробовал привлечь его внимание. – Это же мелочи.

Для меня – мелочи. Май на уроки приходит в одном и том же пиджаке. Рубашки меняет, а костюм у него один. Омерзительный светло-коричневый и потёртый на локтях.

– К тому же теперь пейзаж намного лучше. – Нашёл я другой плюс.

– Зелёным?! Ты сделал его зелёным! – Взорвался Май. – Ты соображаешь, хоть иногда?! Хоть для разнообразия, голову ты включаешь?

Рисунок с камнем стал правильнее. Всё, что я добавил, гармонировало с общим цветом. Издали даже сложно отличить мой фрагмент: коричневое, густо-красное, белое. Сложно отличить издали – мне.

– Зачем ты это делаешь? Зачем ты всегда это делаешь, когда я пытаюсь тебе помочь?!

Я отступил от Мая на шаг. И ещё. Пока не прижался сзади к мягкому и тёплому.

Показалось, что это спрут меня догнал, и теперь обнимает со спины гибкими руками-глазами.

– По-моему, это хорошо. – Хрипловатый голос позади. Это женские ладони у меня на плечах, а не щупальца спрута. – Смело.

– Можно я его уведу ненадолго? – Спросила девушка.

Я ждал, что Май возразит – но он кивнул. Развернулся и пошёл догонять герра. Хочет переубедить. Как будто я не помогу ему выплатить этот штраф. Как будто я не знаю, что он откажется от моей помощи.

Мария Дейке обошла меня и поманила за собой – в тот угол зала, где рисунок с инопланетным пейзажем заканчивался. Видимо, чтобы я больше ничего не испортил.

Насколько серьёзна для Мая сумма? Наверное – очень. Я должен что-то предпринять. Может быть, Андрея попросить, чтобы он поговорил с этим герром? Не хочу, чтобы Май хотя бы полдня переживал.

Дейке прислонилась плечом к стене, перенеся вес на одну ногу, а вторую поставив на закруглённый, словно маленькое копытце, носок алой туфли. Скучающая ленивая поза. Она стояла и разглядывала меня. А я разглядывал её.

Красива, словно дорогой автомобиль. Девидофф похожа на породистую лошадь. Но лошадью рождаются – а автомобилем становятся. Собирают из запчастей. Наносят слои краски. Меняют обивку салона и шины на зиму.

Мария Дейке была искусно красива. Знала это, и пользовалась этим.

– Ты слышал, что я говорила о конкурсе? Ты тоже можешь участвовать.

Этот автомобиль побывал в аварии. Едва различимая тёмная полоса, как тень, которой не должно быть, изгибаясь, вела вниз от правого глаза, через угол рта и к подбородку.

Знакомое выражение темно-карих глаз: цель. Как у девушек Андрея, может, поэтому она мне кажется знакомой? У них всех есть цель, и есть страх – пропустить единственную в жизни возможность. Только Дейке не стремиться запрыгнуть на шею к моему брату.

– Что вам нужно от меня? – Спросил я устало.

– Ты же хочешь уехать из города? – Вкрадчиво. – Увидеть другие места, и…

– Я принадлежу корпорации. – Оборвал я.

Мария нахмурилась в замешательстве:

– Какой?

– Экосфере. Контракт по рождению. Так что я не бедный городской мальчик, и не внезапно талантливый монах. Я не знаю, что вам надо… Но это не ко мне.

– Мастер мог бы выкупить твой контракт. – Произнесла она неуверенно.

Затем кивнула своим мыслям. Локон упал ей на лицо, скрыв правый глаз, и Дейке его не убрала. Тверже:

– Но ты хочешь уехать?

Конечно, я хочу. Не столько уехать – сколько избавиться от клейма на руках, и от обязательств в моём идентификаторе.

– Мастер может увести тебя, – продолжила Дейке, – если ты достаточно смел, чтобы нарушать каноны, и достаточно талантлив – чтобы это прощалось.

Я не шёл ничему вопреки, наоборот. Подчинялся импульсу. Да и мало пользы от меня будет её Мастеру, когда я окончательно ослепну.

– Мы уезжаем через неделю, сразу после завершения конкурса. – Искушала женщина. – Выиграй – и место кампоньонажи твоё, а с контрактом мы разберёмся.

Вдруг это мой шанс? Шанс остаться слепым вдалеке от Атхены. В чужом незнакомом городе и без связей. Но чем слепота здесь – лучше? Хуже только. Эти самые связи меня посадят в четыре стены со шрифтом Бройля, выбитым на каждой.

– Конкурс уже начался. – Дейке чуть наклонилась ко мне. – Первый отборочный этап. Завтра последний день, но ты успеешь. Нужна хорошая большая картина. Наброски не подойдут, Мастер любит завершённость и судит только по ней.

У меня есть картина. Я закончил позавчера. На ней – образ, который мучит меня с зимы: мчащаяся сквозь лес девушка – лет четырнадцати, или даже младше. Она тонкая и белая – от холода, от страха, из-за естественной светлости кожи. На ней только футболка – разорванная по центру тела, так что виден тощий живот и рёбра. Кровь на рёбрах. Старые джинсы тоже изорваны. Одна штанина чёрная от пропитавшей её крови. Девушка мчится сквозь лес, и голые осенние ветки царапают её лицо, шею, руки. Всю обнажённую светлую кожу, оставляя тонкие полоски. По шее у неё течёт кровь – из раны сбоку головы. Эта рана самая опасная. Потому, что с неё капает. На старую землю, на старую траву. И там, где она пробегает – остаётся след крови. След, по которому её легко найдёт преследователь. Я не вижу его – только тень, похожую на лесного кабана. Девушка видит. Она оглянулась – и глаза её широко распахнуты в ужасе, а рот приоткрыт.

Я зову её Золушкой. Она потеряла кроссовок и хромает, наступая на опавшие сухие ветви.

Я никогда не смогу спасти её, никогда не смогу найти. Плод моего воображения. Но я рисую её. Всё, что я могу сделать для Золушки, обречённой на вечный бег – и вечное ожидание смерти.

– Эй! – Мария щёлкнула пальцами у меня перед носом, и я отмахнулся от её руки, тронув тёплую гладкую кожу.

«Эй» царапнуло несоответствием. Она выглядит как дама, а сказала сейчас – как плебейка.

– Нет, извините. Мне не интересно.

Мария склонила набок голову, рассматривая меня из-под локона:

– Ты хочешь жить, чтобы рисовать?

– Я живу, чтобы рисовать.

– Тебе кто-нибудь помогает?

– Нет.

Мария протянула мне брошюру. Я пролистал, но не смог прочесть ни слова: буквы казались похожими друг на друга, каксолдаты на параде. Тоже из-за зрения, и тоже пройдёт.

– В тебе есть что-то. – Дейке зачем-то тронула мои влажные волосы.

– А в вас? Я вас видел где-то. – Объяснил я. – Не могу вспомнить. Где я вас видел?

Актриса, может быть? Или в новостях давала интервью? Нет, интервью я бы запомнил. Чувство узнавания на грани сознания, как с головой у Девидофф – но намного сильнее. Кажется, что вот сейчас поймаю ответ – но он ускользает.

Мария Дейке легко рассмеялся, и у меня по коже пробежал холодок – а затем тепло. Смех её я тоже как будто знал. Нечто очень, очень, очень знакомое. И откровенное.

Мгновенное преображение, словно кто-то повернул рубильник, встроенный Дейке за лопатками: прогиб позвоночника углубился на миллиметр, голова приподнялась, взгляд потеплел и стал пристальнее. В девушке не изменилось ничего – но изменилось всё. Хотелось обнять её и рассказать все тайны – похвастаться всеми достижениями и поделиться проблемами, коснуться её руки, попробовать её губы. Гладкое требовательное ласковое чувство, заставившее меня качнуться вперёд. Лёгкость, от которой хочется смеяться – и драться.

Если она и снималась в фильмах, то в тех, которые мне запрещено смотреть этическим комитетом.

– Мог видеть. – Мария перевернула проспект у меня в руках, в последний момент избежав прикосновения.

С обратной стороны тонкой книжки был её портрет. Заключённая в овальную раму, Мария прямо смотрела на меня из картины, чуть опустив подбородок и закрыв волнистыми сияющими волосами виски, шею, ключицы. Портрет заканчивался там, где начиналась грудь – но плечи светились светлой молочной кожей. Родинка ниже левой ключицы. Полуулыбка, застывшая на подкрашенных розовым губах.

Я уверен, что она позировала обнажённой. Только у обнажённой женщины может быть такой взгляд.

Затравленный.

Техника работы от совершенства модели сильно отставала. Не то чтобы плохо… недостаточно хорошо. Заметно даже на крохотном листке. Дурак безглазый, такой ракурс испортил.

– Ты ненастоящая здесь. – Я забылся и перешёл на «ты». Но Дейке нахмурилась не из-за фамильярности.

– У настоящего и ненастоящего свои меры. Мне нравится.

– Ты красива, а тут нарисовано банально. И с ошибками.

– Нарисуй лучше. Если сможешь. – Вся её притягательность, сладкая, как мякоть абрикоса, исчезла. Мария сузила недобро глаза, готовая защищать плохую работу.

– Извините. Я не хотел.

– Ты всё время извиняешься?

– Я всё время чувствую себя виноватым.

Май подошёл сзади, и на губах женщины вновь заиграла мягкая улыбка. Волна сексуальности на этот раз была направлена на Мая – и не задела его. Он злился, и не заметил. Он мало что замечает.

– Уйдите. – Сказал Ракхен. – И не разговаривайте больше с моим учеником.

– Агха. – Отлипнув от стены, блондинка двинулась в сторону выхода.

Май вынул брошюру из моих пальцев, добавляя к тем, что уже держал. Похоже, Мария со многими тут переговорила, прежде чем её остановили.

– Она мне дала!

– Это не для тебя. – Вполголоса, наклоняясь ко мне. – Олег, прекращай эту игру. Она не приведёт ни к чему хорошему. Ты знаешь кто ты, и всё это – не для тебя.

– Почему это? – Каждый из нас живёт в мире своей головы. Мир головы Мая какой-то особенный.

– Потому, что в тебе больше самомнения, чем таланта. Потому, что ты можешь отобрать шанс у того, кто его заслуживает. Того, для кого подобные мероприятия – единственная в жизни возможность показать себя.

– Этим? – Кивнул я на двух молодых монахов, отмывающих пол там, где я забрызгал краской.

Злость поднялась густым тёмным комом, просачиваясь через запреты пристойного поведения, через обязанность уважать и взвешивать слова:

– Этим? Или тебе? Я думал – ты художник. Восхищался тобой. А ты ремесленник. Рыбий. Ремесленник.

– Подними свои вещи. – Май собирался выпроводить меня на поверхность. Избавиться от меня – как избавлялся после уроков, когда я пытался поговорить с ним.

Потому, что мне не с кем больше говорить. Только с учителем-монахом, который считает меня бездарным снобом. Наверное, я совсем не уважаю себя, раз пытаюсь каждый раз. Но… я же вижу, он мог бы меня понять. Он пишет не потому, что должен, а потому, что у него это в глазах и в пальцах. Я видел, как он на уроках рисует, он – настоящий.

Настоящий Май думает, что я ничтожество.

Я вернулся за рюкзаком, бросив взгляд на участок панорамы, который испортил. Они правы: я испортил. Вместо охры пестрело изумрудно-зелёное пятно – глаза подвели, и я ошибся с цветами.

Один из мальчишек, что мыли пол, застыл, приоткрыв рот и распахнув васильково-синие глаза. Он тоже смотрел мой участок картины. Монах вдохнул судорожно – и закричал.

Долгая ровная нота вопля, пока не закончилось дыхание. Монах кричал от боли, они всегда кричат от боли, пока Рыба перехватывает контроль.

Вод раскинул руки в стороны, запрокинул голову к нарисованному небу – так резко, что я слышал, как хрустнула шея – и помчался. Вперёд, на картину, пытаясь в неё вбежать. Натолкнулся на красноносого монаха, бросившегося ему наперерез. Сбил его с ног, отскочил, как бильярдный шар, и побежал в другую сторону.

Монахи брались за руки, замыкая одержимого в круг. Он будет носиться, не пытаясь вырваться, отскакивать от препятствий, мчатся в другую сторону, пока усталость не подломит ему ноги. Тогда или Рыба его бросит, оставив измотанного парня с осколками воспоминаний о космосе и голоде, или его свяжут, обколют препаратами и будут надеяться, что однажды его разум вернётся. Таков протокол.

Май спешил занять место в круге. Я рванул ему наперерез.

За миг до того как потерял разум, вод смотрел на нарисованный мной участок. Участок, за который ответственен Май.

– Наверх. – Упёрся я кулаками в грудь Мая. – Отведи меня наверх. Сейчас же!

Ракхен глянул на закрывшийся круг, на мечущегося в нём парня – на меня. Вероятность семьдесят процентов, что Рыба бросит сосуд – и перепрыгнет в другого. Самого восприимчивого. Например, в аристу с механикой в крови.

Май схватил меня за руку и побежал к выходу.

Рюкзак больно бил по спине – особенно когда я перепрыгивал через вещи, брошенные на полу монахами. Я задыхался. Когда терял темп – Май толкал меня в спину, тоже больно. Сзади донёсся крик. Ещё один. И ещё один.

Рыба, перебирала одного вода за другим, или, может быть, захватывала сразу нескольких.

Мимо золотой ланью промчалась Дейке. Туфли в одной руке – сумка в другой. Она бежала так быстро, что могла бы выиграть городской марафон. Несмотря на хромоту.

Что-то было не так с её стопой.

Мария Дейке обернулась – и я узнал её.

Продолговатое фарфоровое лицо. Испуганные тёмные глаза. Высокая благородная шея и руки, раньше – тонкие, как у всех подростков, сейчас – холёные и женственные. Под взметнувшимися волосами – изуродованное ухо и рыжие шрамы, тянущиеся по шее вниз.

Я споткнулся и упал.

Май подхватил меня, вздёргивая вверх, и вновь толкнул вперёд.

Мария исчезла, опередив нас. Я не видел, куда она побежала. Я не смог, бы её догнать.

Но теперь я узнал её, и она не скроется.

Она – Золушка.

Старше, красивее, много лет прошло. Но она – Золушка, которая погибла в моём сне.

Не только мы стремились покинуть подземный город. По коридору-улице нёсся человеческий поток. Рабочие, бросив обязанности, спешили к эскалаторным лестницам. Не давка, но возбуждённое перепуганное течение, грозящее в неё перерасти.

Май увлёк меня в сторону, в пространство между двумя вцементированными киосками. Узко и пыльно, и очень тесно – потому, что втолкнув меня, Май шагнул в укрытие следом. Ему пришлось развернуться боком, он закрывал мне обзор – и закрывал меня от возможных ударов.

Почти сразу на железные стенки киосков набросился прилив ударов от локтей и коленей. Стенки дребезжали. Болезненные вскрики, свистки дефендоров, хрипящий громкоговоритель.

Человеческая река, вышла из берегов, и это сделал я.

Рыба, конечно. Но её вызвал – я. Я не знаю как.

Я зажмурился, слушая, как несётся поток. Дышит, шумит, вскрикивает. Запоминал, чтобы потом нарисовать: не образ, но впечатление.

Май повернулся и встряхнул меня, заставив открыть глаза. В полумраке не разглядеть мои зрачки, но он пытался.

– Я нормально. – Перекричал я шум. – Я – это я.

Я не подхватил Рыбу.

Я – человек без иммунной системы, гуляющий в чумном городе. Рыбьем городе.

Гул уменьшился.

– Сейчас пойдём. – Попытался успокоить то ли меня, то ли себя Май.

– Ты же вод. Ты не должен бояться.

Май Ракхен нервно рассмеялся, и выбрался из укрытия. Рукав его куртки оторвался, а татуировки на предплечьях прочертили длинные царапины.

Эскалатор отключили, как и цветную праздничную рекламу. Подниматься наверх пришлось изнуряюще долго и в почти полной темноте. Мне всё казалось, что из этой тьмы, со всех сторон, на меня глядит Рыба, и она сейчас на меня бросится. Что это она шепчет, а не шаркают стопы идущих рядом людей. Я не мог не дрожать, и не мог не цепляться за руку Мая. Это стыдно, но все силы уходили на то, чтобы не вопить и не мчаться вперёд, зарождая ещё одну давку.

А у самого выхода я сбежал. Выдернул из кармана Мая мятую брошюру с портретом Золушки, и рванул – не останавливаясь, даже когда Май звал меня по имени.

Ему нужно будет вернуться вниз, к обязанностям монаха. А мне – подумать. Я пришёл в Рыбий город за ответами, и я получил их. Искусство является ответом.

2.2. Рыбослужение

– Все на месте? – голос из коридора.

Лирнов ворвался в храм – он всегда врывался: широкими чуть шаркающими шагами, хлопая дверью. Взгляд отца скользнул по нам, пересчитывая, инспектируя.

Я поклонился, положив обе ладони на сердце. Желудок испуганно сжался, когда моих туфель коснулась его тень. Замерла, принюхиваясь, выискивая недостатки. Мазнула чёрным языком и ушла к Андрею.

Предстоит вытерпеть очередное скучное рыбослужение.

– Вчера воды наткнулись на новую планету. – Прошёл Лирнов в центр храмовой комнаты. – Вероятность тридцать процентов, что по соседству была другая. Это на два порядка выше нормы, так что у нас хороший шанс и надо постараться. Один из трёх, почти один из трёх.

Линров потёр запястья, которые обнимала чёрная лента джаута. Такая же лента закрывала его лоб. Джауты есть только у главных семей, это дорогая штуковина с тонкой наладкой.

Храм настраивался на частоту мозговых волн моего отца, и на его стенах проступили плавающие жемчужные разводы.

– Так. Время. – Поторопил Лирнов.

Вопреки обыкновению, он не опоздал сегодня, и я не успел спросить у мамы, кто мою комнату убирал, и куда перенесли картины. Сегодня она надела воздушное кремовое платье, и выглядела отсутствующей. С ней иногда такое бывает.

Андрей взял маму за руку, и повёл к серебристому кругу, нарисованному на полу. К разводам на стенах добавились полосы черноты и кобальтово-синего. Я занял место напротив мамы. Лиан – напротив Андрея.

Отец закрыл глаза в центре круга. Открыл.

– Нет, дорогая. – Лирнов взял Лиан за локоть, и вывел из радиуса действия устройства. – Сегодня без тебя, дело ответственное.

«Ты ещё чужая» – имел он ввиду.

Я сместился, так, чтобы треугольник получился равносторонним.

Лирнов высокий. Сначала замечаешь это – а потом ширину плеч и длину рук. Сегодня на нём чёрный деловой костюме и такая же рубашка. На похоронах был, что ли?

У моего отца тёмные волосы, седеющие на макушке и висках, крепкая бульдожья челюсть, серый тяжёлый взгляд, быстрые неаккуратные жесты и громкий голос. Как будто он всё время орёт на собеседника. Когда же он злится, можно оглохнуть.

– Планета, планета, планета. – Расфокусированный взгляд Лирнова ушёл мне за плечо.

Лёгкое-лёгкое головокружение, когда храм принялся нас настраивать: согласовывая меня, маму и Андрея с отцом. Сердцебиения, дыхание. Сначала цикл кровообращения – затем ритмы мозга. Дальше неприятно: я в два раза легче отца, в четыре – младше, его пульс реже, а мозг совсем другой. Тело сопротивляется, но нанниты его заставляют.

Стены храма почернели, приобретая глубину далёкого космоса. Мрачная темнота. Я обхватил себя руками, сжимая желание бежать от неё в ужасе прочь.

Зрачки приспособились, чёрное выцвело в тёмно-серый. На стенах проступил рисунок созвездий: тонкие, едва различимые меловые линии. Лирнов словно делал набросок, легко прикасаясь белым стержнем к чёрному бархату. Линии стали пунктиром, пунктир распался на точки. Это звёзды.

Далёкие-далёкие, ровно горящие во тьме. Красноватые из-за расстояния и облаков пыли… Нет. Не звёзды. Слишком далеко. Слишком их мало. Галактики. – Я всматривался до рези в глазах, и точки вытягивались в пятнышки и овалы.

Мама, как и я, застыла, обхватив себя руками за плечи, но смотрела не на звёзды, а в пол. За спиной прямого Андрея, Лиан, как ангел-хранитель, обняла моего брата за талию. Отец запрокинул голову вверх. Его напряжение передавалось нам, переходило в нас. Даже боль в шее и нытье в коленях. Пульс отдавался в горле – громко и медленно.

Ещё одно красивое, но скучное рыбослужение: отец проецирует картинку, украденную или купленную его людьми, на стены и потолок храма – как на полотно. Его сознание автоматически достраивает её до целостности, наши – усиливают и помогают удерживать, а слепок общих квалиа передаётся по цепи дальше – до рецептора Рыбы. Если место верное – устройство храма зафиксирует отклик и оборвёт соединение: чтобы Рыба не явилась к нам в дом.

Риск пренебрежимо мал.

Тонкое назойливое чувство: как будто холодные пальцы трогают поясницу. Хотелось прижаться лопатками к стене, чтобы стереть невидимое касание, или обернуться, чтобы убедиться: никто не напрягает лапы для прыжка

Пятнышки галактик неуловимо сместились. Меня накрыло мучительное ощущение складывающейся картинки. Так бывает, когда просыпаешься в незнакомом месте. Сначала не знаешь где ты. Потом – знаешь.

Я понял, где я.

Это место, которое рисовали монахи. Которое завершил я, прежде чем случился выброс. Немного с другой стороны, и только небо, без планеты – но Рыба увидит, что это ТО, и найдёт ещё один общий, помимо рисунка, элемент. Меня. Я был там, я сейчас здесь. Она тоже сейчас явится.

Я метнулся к отцу и сорвал с него повязку джаута. Металлическая застёжка раскрылась, хлестнув его по уху – а меня по пальцам.

Отец качнулся, дезориентированный потерей контакта. Я отскочил, и он промахнулся, хватая меня за плечо.

Звёздное пространство вокруг нас потускнело и покрылось белыми и розовыми разводами.

– Ты…! – Тяжёлый хриплый выдох. Лирнов вытянул вперёд руку, ладонью вверх. Требуя, чтобы я отдал джаут. – Немедленно.

Я попятился. Обмотал джаутом запястье и спрятал руку за спину.

В ушах гудел пульс, тело заливал густой парализующий ужас. Я отступал от Лирнова.

– Ольгерд, перестань, что ты делаешь…? – мама.

Джаут был противно тёплый, согретый кожей отца.

Нужно что-то сказать. Нужно что-то сказать, чтобы он не понял, что я знаю, чтобы не понял, почему я прервал. Чтобы он не понял, где я был.

– Нет. Меня достало. – Лепет из непослушного горла. – Хватит с меня ваших поисков.

– Вернулся на своё место! Повязку мне. Быстро! – От крика Лирнова задрожал пол. Или мои колени. Он шагнул за мной, с вытянутой рукой – уверенный, что я подчинюсь.

Я пятился к двери. Лирнов взял в сторону, чтобы обойти меня и не дать выскочить из храма. Он в два раза тяжелее, и у него руки длиннее.

Может быть, я не прав, может быть, ничего не случится… Я бы был даже рад, если бы Рыба влезла ему в голову, и выела мозги. Но здесь мама.

Нельзя, чтобы он продолжал.

– Где мои работы?! – Держа руки за спиной, я ощупью искал контакты на ленте джаута. – Куда вы дели мои рисунки?

Андрей двинулся с противоположной стороны, зеркально отцу – они окружали меня.

– Олег, ты в себе? – Зло спросил брат. И, совсем иначе, почти мольба: – Хватит.

Отец и Андрей замерли, когда я наконец нащупал крюкообразные выступы на ленте.

– Сколько ваша разведка над этим работала? Полгода? – Я подцепил контакт ногтем. Он меня убьёт, если это я сделаю. Лирнов меня убьёт. – Я три месяца над Золушкой работал! Где моя картина?!

– Если ты сейчас… – Прорычал Лиров.

– Почему? Чем я вам мешаю? Я не вторгаюсь в ваши дела, я не общаюсь с журналистами, я не участвую НИ В ЧЁМ. Почему вы уродуете мою жизнь?!

Пальцы вспотели и ноготь соскользнул. Я зацепил ещё раз – для страховки. Я боялся дёрнуть, боялся испортить джаут. Он дороже отцу, чем мы все. Крохотный крюк сам выпал мне в ладонь. Я бросил его на пол и наступил – как на насекомое.

– Потому что ты неблагодарный выродок! – Шея Лирнова, а затем лицо, налились багровым. – Мелкий неблагодарный выродок, которому важнее мазня, чем выполнение обязательств. Обязательств, перед семьёй! Что ты, я тебя спрашиваю, полезного сделал? Где результат?! Я не собираюсь терпеть, я говорил тебе!

Пятясь, я сорвал микроприсоску и раздавил ещё одну микросхему. Чем больше я уничтожу – тем дольше будут восстанавливать прибор.

– Вместо учёбы, дрочишь на порнографию! Ты извращённый выродок, которого я не потерплю…!

– Что? – Стена толкнула меня в спину, и я прижался к ней.

– …как рыбий смерд! Хочешь жить как раб? Пожалуйста. Но прежде я тебя в отделе этики сгною. Ты, позорище! Отдай джаут – и чтоб я тебя не видел!

– Порнография?

– Не строй из себя идиота. Хватит с меня. Каракули твои с непристойностями! Что, мало тебе мать денег даёт? На дворец не хватает? Педофилия дорого стоит?

У меня есть наброски обнажённых женщин и мужчин, срисованные из альбомов. Но не детей. Только… Золушка бежит сквозь лес, её одежда изорвана, и ей лет четырнадцать. Надо ли быть взрослым, чтобы быть педофилом?

Я нашёл ещё два контакта и сломал их пальцами.

– Вы можете меня разрезать на части. Как Рыбу. – Вытолкнул я слова из сжатого спазмом горла. – Я никогда не буду работать на Экосферу.

Лирнов раздул покрасневшие ноздри, но вместо того, чтобы опять орать, сказал негромко:

– Хорошая идея. Разделать тебя и узнать, какая часть в твоей голове лишняя.

Сердце замерло на секунду, перепуганное ещё больше, чем я. Он серьёзно. Он может приказать найти в моём мозге то, что делает меня не таким, каким я ему нужен. Вырезать. Встроить. Исправить.

Может быть, к этому всё и шло? Я бы ослеп – полностью или на цвета. Я был бы в отчаянии. И мне бы предложили «выход»: не Лирнов лично – мама, или Андрей, или врач. Возможность больше не хотеть, не мучиться. Стать полезным и счастливым.

– Я никогда не буду на тебя работать. – Запретная фамильярность застряла в горле, слова я скорее выкашлял, чем сказал.

Контакт джаута, который я ломал, впился мне под ноготь.

– Я лучше умру. – Сказал я.

– Ольгерд, перестань. – Это Андрей. Он такой же, как все. Послушный сын и преданный работник.

– Олег, перестань! – мама.

Я обернулся. Отвёл взгляд от отца и врага. И задохнулся от отвращения.

Яркие огромные образы сменяли друг друга на стенах храма, кружа в тошнотворном калейдоске.

Доктор Девидофф склонилась над серым телом, разложенным на столе – словно для четвертования. Она провела ладонью от паха трупа и до горла, открывая конверт плоти. Развернула кожу, раскрыла влажную мокрую плоть. Голова мертвеца упала в сторону. Моя голова. Мой острый подбородок, мои глаза, закатившиеся вверх. Образ лопнул красным и чёрным, и ошмётками плоти, словно рванула спрятанная в трупе бомба. Из алой пульсации проступили ряды голов с зашитыми глазами и ртами. Бесконечные полки колб, мумий, черепов, минеральных друзов и увеличительных стёкол.

Мама закашлялась и опустилась на одно колено. Лиана обняла её сзади, поддерживая. Маму рвало.

Лирнов расплылся в злой улыбке победителя.

– Нет. – Отец схватил меня за голову и развернул в сторону женщин. – Смотри, что ты наделал!

Мамино воздушное платье покрылось брызгами. Волосы свесились, пачкаясь, и пряча лицо. Её сотрясали спазмы, хотя, кажется, рвать было уже нечем.

Я схватил Лирнова за запястья, пытаясь освободиться. В спине вспыхнула жжением растянутая мышцы – отец готов свернуть мне шею, но не отпустить.

На стенах храма, словно в дурном фильме тянулись и тянулись вереницы мёртвых голов. Затем провалились назад, в тёмную бесконечность. Я обрадовался было, что сломал джаут и он прекратил считывать образы из моей головы.

Лиана, спроецированная на стену, была как настоящая. Только голая. Она стояла прямо, остановив на нас спокойный ореховый взгляд. Рыжие веснушки покрывали не только её лицо, но плечи, и грудь, и бедра. Словно кто-то брызнул краской на все её тело. Круги сосков, рёбра, выступающие под грудью, рыжие волосы в паху.

Лиана-настоящая подняла голову повернулась к образу на стене.

Изображение раскинуло руки – и закричало. Без звука, храм не транслирует звук. Но я слышал крик в голове: болезненный, долгий, захлёбывающийся. Так кричит животное, когда его убивают. Из рыжих точек на теле Лианы рванули ростки. Во все стороны – тонкие зелёные сильные побеги, разрывающие её кожу. Ломающие рёбра. Оставляющие красные кратеры обнажённой плоти и желтоватой кости. Там, где веснушек нет – шевеление корней под кожей.

Лиана стояла, словно распятая на стене, и из неё рвались наружу растения. Вскоре стебли покрыли её всю, скрывая в зелёном клубке. Масса сотрясалась, а вопль все ещё звучал у меня в голове (почему-то уже не её, а безумного, брошенного в коридорах, монаха) – растения убивали Лианау, они разрывали её тело, но она была ещё жива. Питала их, как субстрат.

Это не настоящее. Этого во мне нет. Я не представлял такого никогда.

Лирнов отшвырнул меня, кривясь от отвращения.

– Вон отсюда! В свою комнату!

– Это не я! – Я стянул джаут с руки, разламывая – как получалось. Отец отобрал повязку прежде, чем я смог повредить её ещё больше.

Клубок растений медленно таял.

– Мои рисунки… – выдохнул я.

Кулак Лирнова летел мне в лицо. Выбить зубы, сломать нос… Заставить замолчать.

Кожи коснулся лишь ветер.

Брат стоял за моей спиной, обхватив кулак отца ладонью. Его рука дрожала от напряжения. Они оба выше меня. Оба – больше и тяжелее. Оба выходили на ринг.

– …Если вы его ещё раз тронете…, – Процедил Андрей.

Брат и отец смотрели друг на друга поверх моей головы – мне чудится треск ломаемых о доспехи копий.

– Если отправите на психокоррекцию. Или если с Олегом случится… несчастье. – Андрей оттолкнул руку Лирнова прочь – так, что тот пошатнулся.

Я ощутил тепло почти физически: тепло защищенности. Как в детстве. У меня за спиной брат.

Андрей опять всё разрушил:

– Олег, иди отсюда.

– Уйти? – Я обернулся. – Ты перед ним сразу извинишься, или подождёшь пока я дверь закрою?

– Прекращай, ты уже достаточно…

– Ты не понимаешь, что он меня и без психокоррекции калечит?!

Мама и Лиана – бледные, со светящимися в темноте лицами, словно женщины с религиозного полотна.

На границе зрения мелькали картины: Лиана, ставшая зелёным холмом. Золушка, мчащаяся сквозь лес. Андрей и Лиана, занимающиеся любовью. Дверь с табличкой «Мёртвая голова».

Зелено-красный развод наполз на лицо Андрея. Это не джаут транслирует. Это мои глаза врут.

Пятна и световые блики – как предупреждение. Я сейчас ослепну.

Я сделал то, чего они от меня так хотели. Сбежал.

Рванул к двери, споткнулся о порог, восстановил равновесие. Промчался по коридору от храмовой комнаты в свою, и рухнул на колени.

Боли падения я не почувствовал – её перекрыло давление в голове. Я затолкал рукав в рот, глуша крик, и свернулся на полу. Ковёр пах лавандой, ворсинки кололи щёку – но я его уже не видел.

Передо мной колыхался занавес из мяса. Волокна мускул, способные сжиматься и расслабляться. Кровавый, но не кровоточащий. Живой. Я видел его, и в то же время – был им. Чувствовал его вес, его склизкую упругую плотность. Его боль.

Нечто рвало занавес с той стороны. Волокна расходились, лопались связи.

И когда он раскрылся – Я пропал.

Золотоволосая Золушка бежит сквозь лес, скользя по старой коричневой листве. Прошлогодние еловые иголки и земля прилипли к её рукам, высоким голеням, подбородку, темнели в прорехах футболки. Она задыхается. Кровь струится по её шее, скапывая из раны на голове, остаётся чёрными следами на земле, вытекая из голой стопы. Кроссовок она держит в руке.

Золушка зацепляется за камень и летит вниз. Катиться по оврагу. Когда падение останавливается – долгую секунду дрожит, свернувшись клубком на земле. Встаёт на четвереньки и ползёт. Её плач тихий и беспомощный, она слизывает слёзы пересохшим языком. Слёзы солёные, они не утолят жажду.

Сев, всхлипывает, обняв раненую ногу. Отряхивает её от прилипшей грязи – и впихивает с силой в кроссовок, задохнувшись от боли. В кровавом месиве её стопы не хватает двух пальцев. Мизинца и предпоследнего.

У Золушки огромные перепуганные глаза. С третьей попытки она поднимается. И вновь бежит.

Я не могу обернуться, не могу подойти к ней ближе – меня здесь нет, я – посторонний взгляд. Который не выбирает, на что смотреть.

Теперь я вижу её сзади: спина с выпирающими лопатками, узкие костлявые плечи. Она оглядывается. Через разорванную футболку мелькают поцарапанный бок и грудь. Она старше, чем я думал. Просто худая.

Золушка белеет, увидев преследователя – а я вижу лишь его тень. Щетинистую, огромную.

Вепрь.

Он настигает её у дуба, чьи ветви слишком высоки, чтобы забраться вверх и спастись.

Вепрь врезается изогнутыми длинными клыками ей в живот. На лице Золушки боль и удивление. И упрямство. Свинья пригвоздила её к дереву. Девушка бьёт её руками по ушам. В кулаке у неё что-то блестящее и тонкое. Бесполезное оружие выпадает из немеющих рук.

Ветка – не дубовая, а длинная и гибкая, захлёстывает шею девушки и тянет вверх.

Тело Золушки дёргается, а затем застывает в неподвижности. Вепрь отступает, ветка расплетается, девушка падает. Зверь топчет её копытами – а затем жрёт. Вырывая куски плоти из живота и груди. Поглощая вместе с тканью футболки. Вместе с прилипшими листьями. С землёй.

Мария Дейке – не моя Золушка.

Я слышу свистящий звук, которому здесь, в мире безмолвия, не место. И ещё долго не понимаю, что это я плачу. Плачу по Золушке.

Я любил её.

Я очнулся от рёва. Отец орал так, что вибрировали стены. Ни слова не разобрать, но мой живот подводило от страха так, что казалось его проткнули копьём. На Андрея кричит, на женщин Лирнов не повышает голос. Ответов брата я не слышал.

Пытаясь спрятаться, я достал краски и чистый холст. И… время пропало. Размазалось длинным штрихом в бесконечном «сейчас» работы.

Я закончил в половину третьего ночи. Луна мерцала голубым и жёлтым, вытянутая рыбьей мантией в переливающийся эллипс.

Мышцы правой руки от локтя и до пальцев болезненно дёргались, в левом глазе тоже. Всегда напрягаюсь, прописывая детали. Детали важны. Они, а не замысел, создают настоящее, и ими легче всего испортить работу.

Завершённая картина – как окно в другой мир. Мир холодной осени, влажной и безжалостной. Мир, в котором Золушка бежит по старому лесу, и ей никогда не спастись.

Я убрал краски, вымыл кисти. Подождал немного, сидя на кровати, и разглядывая холст. Получилось… очень хорошо. Я не видел ни травинки, которую нужно добавить, ни линии, которую можно убрать. Конечно, дневной цвет работу преобразит – но сейчас было хорошо.

Я настоящий художник. Нет, я гениален! Вот. Я восхитительно, Атхена всех проглоти, сногсшибательно талантлив. Однажды они это увидят. И будут мной восхищаться. Будут у меня прощения просить.

Брошюра Марии Дейке валялась на полу. Я поднял и перевернул, сравнивая портрет Марии с портретом Золушки.

Так похоже, как будто это она. Взрослая, красивая. Живая.

Но я же знаю, что Золушка умерла. Её сожрал вепрь, её задушило дерево.

Я лёг и попробовал задремать. Пальцы дёргались, продолжая рисовать. Образы Марии и Золушки сливались в один – и расходились. Похоже – не похоже, она – не она?

Я встал. Проверил рюкзак: две рубашки, носки, белье, блокнот для набросков, карандаши и нож, чтобы их чинить. Папка, которую я показывал Маю. Только она осталась: из моей комнаты убрали все картины, все мои эскизы, даже энциклопедии и журналы. На стенах светлеют следы – там, где висели репродукции, где был мамин портрет.

Брошюра Марии состояла в основном из иллюстраций. Текст скупо сообщал, что Мастер Седек организует ежегодный конкурс на место компаньенажи-подмастерья. Победа: и я получаю возможность учиться у него, путешествовать с ним, знакомиться с работами мастеров других городов. Всё, что я создам, конечно, становится его собственностью. Проигрыш: в качестве платы за участие, питание и проживание во время конкурса у Седека остаются все мои работы, созданные в процессе экспресс-обучения и трёх отборочных туров. Включая первую «проходную».

Золушку придётся отдать.

Я встал, открыл окно и сбрызнул высохшее полотно закрепителем.

Затем опять лёг, рассматривая то Марию на брошюре, то Золушку.

Наверное, я уснул. В дверь стучали, свет из окна щекотал нос.

– Сейчас. – Я вскочил. Хотел одеться. Понял, что лежал одетым. Забывшись, дёрнул ручку двери.

– Олег, открой, пожалуйста. – Опять постучала Лиана.

– Меня, вообще-то, тут заперли. – Сказал я замку. – Если ты не знаешь.

Удаляющиеся шаги. На часах – половина шестого. В такое время родители ещё спят, Андрей обычно тоже.

Опять шаги и дёргающийся скрежет ключа. Как будто она никак не решит: открывать меня или нет. Может, я наброшусь и искусаю.

Я прислонился виском к дверному косяку.

– Доброе утро. – Лиана приоткрыла дверь. Затем отворила шире.

Невеста моего брата сутулилась и выглядела невыспавшейся.

У Лианы короткие рыжевато-коричневые волосы, плоское лицо, с веснушками на носу и щеках, ясные ореховые глаза. Кобальтово-синий костюм ей шёл, а синие перчатки – нет. Она всегда в перчатках – говорит, что аллергия, но, по-моему, просто стесняется веснушек на руках. Она немного долговяза – но мой брат всё равно выше.

Лиана не такая красивая, как прошлые девушки Андрея, но к ней хочется прислониться – и тогда мир становится лучше и теплее, правильнее. Когда Лиана у нас, Андрей от неё не отходит. Сейчас она была одна.

Скоро Лиана станет женой моего брата, а брат однажды сменит отца в корпорации. Поэтому ей можно присутствовать на рыбослужениях.

Шею и уши залил жар – я удушающе покраснел, вспомнив образ, который спроецировал джаутом на стену храма.

– Я не хотел. Это случайно… это даже не случайно, а…. – Вытолкнул я сквозь стыд. – Я не знаю почему. Прости меня. Это все из-за того, что имя… ассоциации. Понимаешь? Мне ужасно жаль.

Девушка отступила, растерянно моргнув.

– Лиана, я очень сожалею. Мне сейчас себе голову прострелить хочется, только это же не поможет. Я никогда не думал о тебе ничего такого. …. Злого или неподобающего.

– Я не поэтому пришла.

По коридору к нам шёл Андрей.

– Ты должен встретиться с одним человеком… – Произнесла быстро она. И умолкла, когда брат обнял её за талию.

Андрей старше меня на десять лет. Он высокий и широкоплечий, его кулаки с тяжёлыми гладкими костяшками, когда я был младше, он всегда вступался за меня. Потом перестал. И вот вчера опять.

Мы с ним оба унаследовали мамины тонкие черты – но он своё лицо испортил на ринге: переносица сплющена, ниже на носу – белый шрам. Скулы у него тоже более плоские, чем нужно. Подбородок – очень мужской, жёсткий… после того неудачного боя Андрею вставили чуть ли не килограмм протезов в лицо. Заодно превратив острый мамин подбородок в тяжеловесный отца. Я думаю, врачи специально. Глаза Андрея тоже серые, но чуть темнее моих. Волосы, наоборот, чёрные. Он всё-таки на отца больше похож.

Через плечо брата переброшена спортивная сумка и, как и Лиана, он был в тёмном и немарком.

– Мы уходим. – Сказал Андрей. – Ты с нами?

– В смысле? Вы – бегать? Нет, ты же знаешь, я спорт не очень.

– Мы уходим. – Повторила за братом Лиана. Тронула моё плечо. – Совсем.

Андрей отодвинул меня, и шагнул в мою комнату. Долгую секунду без всякого выражения смотрел на картину.

– Собирайся. – Велел он. – Родители через час проснутся, нужно успеть пересечь границу города. О, ты уже…

Мой рюкзак лежал рядом с распахнутым шкафом. Брат подхватил его.

– Андрей, стой. Подожди, ты не можешь.

Брат вдруг поймал меня за плечо и прижался лбом к моему лбу. Зрачки Андрея расширены, как будто он выпил.

– Ты сам вчера сказал. – Быстрым шёпотом. – Он тебя убивает. И ты прав, я не могу это позволить. Так что мы уходим.

Андрей пугал. Пугал и заражал нервным радостным возбуждением.

– Куда? – Так же шёпотом спросил я.

– Моя подруга сейчас в Наджине. – Лиана. – Она поможет нам перебраться дальше.

– …но мама…

– Ты ей больше не нужен. – Отрезал брат. – Ты с нами или нет?

Сбежать из дома.

Сердце стучало быстро-быстро, я смотрел на Андрея как загипнотизированный.

Не просто сбежать: сбежать вместе с братом. У него есть план, у него есть деньги, у него есть друзья. Отец не найдёт нас, и не вернёт.

Я сглотнул и кивнул.

– Нет, сам понесу. – Отобрал я рюкзак.

Андрей пошёл вперёд, я – следом. Вспомнил, метнулся в комнату, натянул куртку, схватил картину за подрамник и догнал брата и Лиану на лестнице.

Тринадцать этажей вниз – и мы больше никогда, никогда не вернёмся в дом Экосферы.

Мы спускались молча. Лиана держалась за руку брата. Или, может быть, держала его за руку.

Рот пересох, а ладони взмокли. Пальцы дрожали – я неудобно нёс картину за подрамник, боясь повредить холст. Вместо того, чтобы успокаиваться принятым решением, я чувствовал себя всё муторнее. С каждым шагом. С каждым этажом. Как будто Лирнов спеленал меня резиновыми нитями, я шёл – и нить-поводок натягивалась, сжимая меня. Душа.

Я ухожу. Сбегаю. Лирнов будет искать нас. Мы будем бежать вновь и вновь, дальше и дальше. Он – Экосфера, а у Эко самые длинные руки.

Я никогда не остановлюсь. Никогда не назову никакой город своим. У меня не будет выставок, не будет дома полного света и картин. Я буду бежать, бросая за спиной людей и полотна, даже не зная – может, Лирнова сбросили или он скончался от старости.

Возле подъезда ждал маленький электромобиль Лианы. Андрей сгрузил сумку в багажник, кивнул на картину:

– Давай это сюда.

Если я убегу сейчас, моя жизнь всё равно будет разломанной. Но это лучше, чем остаться. В тысячу раз лучше… я больше не увижу маму. Не увижу Мая. Не увижу Марию Дейке, и не узнаю, не было ли у неё младшей сестры.

Если останусь – буду трусом, и никогда больше не увижу брата.

Защищать себя, защищать право на искусство означает оставаться в опасности и в одиночестве.

От страха и мучительного выбора меня тошнило. В горле застрял крик: ни спросить, ни сказать. Ни попрощаться.

Я посмотрел на Андрея. Посмотрел на Лиану. Вдохнул, развернулся – и побежал прочь, ныряя в кишкообразное сплетение улиц Атхен.

Глава 3 Учиться у Мастера

3.1.Конкурс

Мастер Седек снимал особняк на окраине восточного «крыла» бабочки-Атхен. Здесь жили люди второго круга, их коттеджи, расписанные фресками, разделяли сады. Деревья, как шеренги чёрных мертвецов, вытянувших вверх пальцы-ветки, издавали костяной шелестящий звук, склоняясь под порывами ветра. Особняк Седека располагалось в конце длинной улицы, перед пустырём, глядящим на Рыбий Город. Ветер дул с этой стороны. Зубы стучали, так я замёрз.

По закону несправедливости: у ворот особняка меня догнал дребезжащий, пахнущий чёрно-густым бензином автобус.

– Уроды! – Высокая тонкая с платиновыми волосами девчонка выскочила из автобуса и швырнула на асфальт жёлто-коричневый, цвета камели, чемодан.

Её «лакированная» красная куртка едва прикрывала бедра, а лимонные лосины обтягивали длинные-предлинные ноги. Девушка буцнула чемодан тяжёлым защищённым ботинком. Тот отлетел на полметра.

– Уроды, уроды, уроды! – Оставляя на боку чемодана вмятины, взмахивая руками на каждом ударе.

Следом за ней из автобуса, с ещё одним таким же чемоданом, выбрался высокий белокурый мужчина, его рот обрамляли глубокие морщины, а глаза казались усталыми. Поймав мой взгляд, он легко улыбнулся.

Девчонка попинала ещё немного чемодан. Вздохнула и села на него, спрятав лицо в ладонях. Показалось сначала, что её руки испачканы чёрным… но это была не грязь. Корка засохшей крови на костяшках. Она отняла ладони от лица и подняла воротник куртки.

У девушки было лицо в форме сердца, розовые маленькие губы, широко посаженные голубые глаза – как вода в бассейне, манящая и дезинфицированная, и стриженые под машинку платиновые волосы. В мочках – серьги в форме мышек. Фиолетовый синяк на скуле уродовал нежную, как сливочное мороженное кожу, а чёрные линии штриховой татуировки – шею, спускаясь под воротник.

Я инстинктивно попятился.

– Да-да. – Сказала девушка хрипло. – Давай, проваливай.

Такие татуировки набивают ссыльным. Три длинных полоски – от мочки уха вниз, до левого соска. Три линии – три года. Она выше меня, но не старше. Значит – отсроченный приговор? … должно быть стыдно носить на себе полосы мэрии.

Не менее стыдно, чем печать корпорации.

– Извини. – Смутился я. – Я не хотел.

Блондинка ещё раз поправила воротник и поднялась с избитого чемодана. Подхватила его и с трудом дотянула до ожидающего её мужчины. Рама, на которой держались колесики чемодана, выгнулась и царапала землю. Одно из колёс осталось лежать на асфальте.

Мужчина пригладил её волосы и легко поцеловал блондинку лоб:

– Успокоилась?

– Я говорила взять машину. Я говорила, что не поеду как сардина… – Опустив голову, пробормотала она: – Так что ты сам виноват.

Вместо того чтобы сказать, что с родителем так не разговаривают. Сделать ей сотню и одно замечание, указывая на нарушение этики и естественной иерархии – он положил ей в карман шоколадный батончик, и ещё раз тронул губами её лоб.

Холодная игла зависти провернулась у меня в груди. Отец девчонки смотрел на неё так, как будто горд. Будто она сделала что-то хорошее, отпинав чемодан и нагрубив ему.

Невежливо смотреть, но я не мог отвести от них взгляд. Может быть, если я их нарисую, станет не так больно.

Девушка потянулась ко второму чемодану, но мужчина её опередил:

– Я тебя провожу.

– Ну, нет, я сама. – Резко. – Я же сказала, что могу сама.

– До двери.

– Отстань ты от меня! – Блондинка попыталась отобрать у отца второй чемодан. Выронила тот, который избила.

Отец девчонки внезапно поднял взгляд на меня. Я пожалел, что все ещё не провалился сквозь асфальт.

– Ты на занятия?

Я пожал плечами. Потом кивнул.

– Присмотришь за ней?

Мы оба на конкурс. Мы соперники. Будь это конкурс среди третьего круга – нам бы и разговаривать друг с другом нельзя было.

Девчонка выглядела такой недовольной, что меня дёрнуло чувство противоречия:

– Да. Да, конечно. Можно? – Указал я на выпавший багаж.

Пока она не успела сказать «нет» – сунул картину под руку, взял её чемодан, и пошёл к особняку. Неудобно, но не очень тяжело.

– Отвори, пожалуйста. – Попросил я девушку возле боковой калитки. Она толкнула дверь ногой так, что та отлетела, отскочила от упора – и ударила бы меня по лицу, если бы я не отступил.

– Всего доброго. – Попрощался я с отцом блондинки так тихо, что он вряд ли услышал, и, когда девчонка всё-таки отворила калитку нормально, шагнул на дорожку, ведущую к зданию.

Мастер Седек поселился в трехэтажном доме из красного кирпича. От фронта под острыми углами отходило два крыла, а всё строение оплетал чёрный вьюнок. Не растение, как казалось издали, а чугунная наружная арматура, удерживающая особняк от разрушения. Так укрепляли здания после того, как Атхены, Наджина и Фирхар объединились в триплет и появился вирус, разъедавший бетон. Старое здание захотелось нарисовать до боли в пальцах.

Дорожка к портику особняка пестрела яркими плитками: тигровыми, цвета папоротника, оранжево-коричневыми и алыми.

Девушка шла позади, шумно сопя. Злясь. На полпути догнала, вынула у меня из-под руки картину, и взялась за ручку избитого чемодана, касаясь моей ладони своей. Лёгкое, очень приятное чувство от прикосновения. Неуместное, но я руку не подвинул.

– Мы не опоздали? Я без часов… – Спросил я пятнадцать зелёных плиток спустя.

– Нет, как раз. Я Фред.

– Олег. … А по-настоящему как зовут?

Блондинка фыркнула. Через два шага:

– Фредерика. Это что? – Приподняв мою картину. – Я посмотрю?

Она может её случайно повредить. Или намеренно. Будь она аристой – конечно, намеренно. Но она приехала на автобусе, и одежда у неё дешёвая.

– Моя вступительная работа.

– Ты ничего не сдал?!

– Я вчера о конкурсе узнал. Это плохо?

– Ну, – прищурилась Фред. – Ты зря тащишься. Сто тринадцать человек на место. И я это место получила. Ничего тебе не светит.

В животе свернулся тугой больной узел. Если конкурс такой сумасшедший – прав был Май: на что я рассчитываю? Развернуться и уйти сейчас? Хотя бы не опозорюсь. Хотя бы не услышу "уже поздно, приходи в следующем году". Сохраню остатки гордости.

– Жутенько. – Вынесла она вердикт, бросив на мою картину единственный взгляд. – Если ты будешь так медленно тащиться – мы точно опоздаем.

Я почти остановился, оттягивая миг позора:

– Ты давно рисуешь?

Может быть, принеси я на конкурс ту, первую Золушку, которую у меня забрали – у меня бы был шанс. Сейчас, после «жутенько» картина показалась мне… никакой. Уродливой и тёмной.

Фредерика зачем-то посмотрела на свои ноги, прежде чем ответить:

– Я балерина.

Что-то я напутал. Напутал, и сейчас меня прогонят… Зачем Мария пошутила надо мной? Может, тоже работает на отца? Ткнуть меня лицом в очередную невозможность. Чтобы я смирился, и перестал дёргаться.

Дорожка все не заканчивалась. Я шёл и мучился необходимостью каждого шага. Позором, когда мне скажут, что я зря поверил, зря пришёл.

На плитках дорожки были выбиты буквы. Или символы? Ни одного знакомого.

Мы с Фред поднялись по широкой опасно-гладкой лестнице портика к двери.

– Мне позвонили вчера и сказали, что я зачислена. Если тебя не приглашали – ты пролетаешь. – «Успокоила» меня Фредерика. – К тому же, один художник уже есть. Точно пролетаешь.

Стучать не пришлось – дверь распахнула низенькая стройная женщина. Скользнула по мне равнодушным взглядом и тепло улыбнулась Фредерике.

Её каре цвета тёмного шоколада как будто укладывали под линейку, на лице вуаль мелких морщин. Ей лет пятьдесят, но серое платье из тонкой шерсти, как перчатка, обтягивало плоскую фигуру – от горла и до щиколоток. Талию обхватывало жемчужное ожерелье, его подвески, спускались к полу.

– Здравствуйте, Агата. – Фредерика переступила порог особняка, и внесла внутрь мою картину. Я поставил её чемоданы у двери и склонился перед Агатой в официальном рэй-дэ.

– Здравствуй. Твоему другу нельзя. – Агата преградила мне путь. – У нас строгие правила. Оставьте вещи здесь, и…

– Он не друг. Он Олег.

«Не друг» – неприятно резануло, пусть я её всего десять минут знаю.

– Мне о конкурсе сказала Мария Дейке. Поздно, да? – Спросил я, втягиваю голову в плечи.

Начищенный паркет холла светился, как жёлтое зеркало. Из-за большой двери из синего стекла доносился невнятный шум.

– Я пойду. – Пробормотал я. – Не хочу мешать, вы извините.

Агата вдруг повела рукой, приглашая внутрь:

– Тот Олег? Мария зарезервировала для тебя место.

Женщина забрала у Фред картину.

– Это она, да? – Агата рассматривала холст на вытянутых руках, словно врач новорождённого младенца. – У Марии – чутье. Ты должен отнести работу Мастеру. Окончательное решение принимает он, но я уверенна: ему понравится.

Агата возвратила полотно:

– Оба – оставьте вещи здесь. Их отнесут. Вам в главный зал.

– Мне нужно переодеться. И ему тоже. – Вмешалась Фредерика.

– Хорошо. – Улыбка Агаты не поднималась выше «вежливо». – Я провожу Фредерику. А ты иди, поздоровайся с Мастером и покажи работу. Официальный список конкурсантов вот-вот огласят.

На корне языка пересохло, но я кивнул. Сделал два шага к стеклянной двери – и попятился, узнав тихий гул.

Там, за дверью, люди. Много людей. Ходят, разговаривают. Пьют напитки из хрустальных бокалов. Шепчут официантам гадости.

Конкурс – публичное мероприятие, его официальное открытие – это приём. С прессой.

Я попятился:

– Нет, извините.

Я сглотнул ком:

– Я не пойду туда.

Не пойду. Не могу. Нельзя мне. Журналисты знают моё лицо. Если я попаду на полосы – отец меня своими руками задушит.

– Что за глупости?! – Агата нахмурилась. – Иди и отнеси картину. Или ты не сможешь участвовать.

Я отступил. Агата продолжила мягким голосом манипулятора:

– Мария поручилась за тебя, ты её подведёшь.

– Я не могу. Отнесите вы? Я буду здесь. В конце концов, какая разница, кто…

– Он захочет посмотреть на тебя. Иди, и не…

– Фред… – Я повернулся к девушке. – Ты туда все равно пойдёшь. Отнеси мою работу? Пожалуйста.

– Тебе зарезервировали место. – Повторила услышанное Фредерика. Сузила взгляд: – Это же не отборочные туры проходить. Готовиться. Сражаться. Сам неси.

– Ты сейчас показываешь картину Мастеру, – отрезала Агата, – Или покинешь здание.

– Пойдём, девочка. – И Агата увлекла Фредерику к узкой лестнице на второй этаж.

Я остался в паркетном зале, перед синей дверью. По ту сторону вступил квартет, его музыку заглушили аплодисментами.

Мучаясь, я стоял под дверью. Слушая визгливые струнные и делая то шаг вперёд, то шаг назад.

Я не могу туда войти. Мне просто нельзя. Я войду – и меня узнают. Отцу доложат, где я, и он придёт за мной. Вернёт, и всё станет, как было – только хуже. Но если я не войду – куда мне идти?

Квартет сменил темп на рондо, я приоткрыл дверь и проскользнул в зал. Представляя себя маленьким, серым, незаметным мышонком.

Пол зала был зеркальным, и казалось, что гостей человек сто, или даже больше. Красивые люди, в красивых одеждах. Блуждающие от картин к фотографиям, от скульптур к инсталляциям, от одной группы сплетников к другой. Полотна не висели на стенах, а стояли в вычурных стойках, так что не всегда получалось понять, где инсталляция, а где рама на ножках.

Красться по периметру зала было плохой идеей: здесь располагались работы. В центре кружились три бальные пары: мужчины – в снежном-белом, женщины – в алом. В самом конце, на кафедре, стоял трон, а на троне восседал мужчина с осанкой короля.

Я съёжился и пошёл к нему.

Стараясь никого не задеть, стараясь не привлекать внимания. Сделать вид, что это не я несу картину в руке, и это не на меня оглядываются.

Надежда найти Марию и попросить передать работу вместо меня разбилась. Одна из женщин, кружащихся в зале, прогнулась гибко в руках партнёра – и я узнал в ней Дейке.

– Ольгерд Лирнов! – Грянул громкоговоритель. Я подскочил на месте. Метнулся в тень скульптуры из проволоки. Поздно: все уже оглядывались.

– Ольгерд Лирнов, очень вовремя. – Повторил отовсюду голос. – Подойди сюда, мальчик.

Вспышки фотоаппаратов. Замечания громче, язвительнее.

Кислая горечь на языке, лицо от жара взмокло. Ком из желудка подскочил к горлу.

Я втянул голову в плечи и пошёл к трону. Путаясь в своих ногах и в картине.

– Лирнов! – Сказал Мастер в микрофон в третий раз. Как будто тут был ещё хоть один человек, кто не услышал.

Из-за фотовспышек в глазах плясали яркие слепящие зайчики: тёмный контур человека преградил путь. Я хотел обойти, он схватил меня за локоть – той руки, в которой я держал картину – и сжал так, что боль пронзила до плеча.

– Это я возьму. – Незнакомец вынул из моих онемевших пальцев Золушку. Бросил картину под стену.

Он развернул меня и толкнул туда, откуда я пришёл.

– Двигайтесь. – Велел мужчина. – Улыбайтесь и шагайте.

Я упёрся. Он нажал сильнее – и я задохнулся от боли в руки. Подчинился, потому что подчинялось тело.

Гости Мастера Седека смотрели. Мария остановилась и смотрела. Я шёл, хватая воздух ртом. Солёный вкус во рту – от боли слёзы катились сами собой. Атхена, какой же позор.

Позор – и облегчение. Наверняка это человек отца. Он увезёт меня домой, и всё закончится.

– Секунду, если позволите. – Путь преградил тощий тип в белом костюм – он тоже только что танцевал.

Шагнул ещё ближе, прижимаясь ко мне и тому, кто меня выводил. Он был ниже и меньше человека Лирнова, и старше – лет сорока.

– Отпустил. – Сказал он.

Я не видел, что он сделал, но мой сопровождающий дёрнулся.

– Отпустил. – Повторил тип. – И ушёл.

– У меня приказ.

– А мне просто нравится. – Растянул губы в холодной улыбке тощий тип. Зубы у него были редкие и желтоватые. Худое вытянутое лицо украшал длинный острый нос, а пепельные волосы были связаны в гладкий хвост.

Хватка на руке пропала и я всхлипнул. Человек отца отступил, обошёл меня – и поспешил к выходу. Один раз обернулся – я прежде его не видел. Квадратный подбородок и опущенные уголки глаз я бы запомнил.

– Я отведу тебя к Мастеру. – Сказал тощий. – Только сопли подбери.

Локоть ныл. Невыносимо хотелось спрятаться – все на нас смотрели, даже музыканты. Я вытер мокрое лицо рукавом, поднял картину и пошёл через зал – к Мастеру Седеку.

На подходе к кафедре я остановился на миг. Расправил плечи, выдохнул, и пошёл медленнее.

Мастер Седек был седым и длинноволосым: пышная шевелюра спускалась ему на плечи, контрастируя со смуглым вытянутым лицом и чёрными глазами. Широкий нос с тонкой переносицей, выдавали, что в нём много кавказской крови. Может быть, вся.

Даже сидя, он казался высоким. Монументальным. Полосатый плед закрывал его ноги и опускался в пол, пряча колёса инвалидной коляски, которую я принял за трон. На лацкане пиджака цвета зелёного хрома – микрофон.

Я поставил картину на пол, прислонив к колену, и, прижав кулаки напротив сердца, отдал Мастеру рэй-дэ. Кланяясь глубже, чем предписывали правила. Уважение затопило меня по самую макушку. Человек передо мной будто стал больше и ещё более важным, а я уменьшился.

– Я рад, что ты смог прийти. – Сказал он, и микрофон разнёс его слова по залу. Жест в сторону картины. – Ты покажешь нам?

Я кивнул. Помедлил ещё. Повернул полотно к нему.

– Подними выше, Ольгерд, и подойти, я не вижу.

Я пробормотал извинения – и выполнил. Было тихо: за нами наблюдали обе толпы: и та, что стояла и та, что перевёрнутой затаилась под зеркальным полом.

Меня вновь ослепили вспышки фотоаппаратов.

– Великолепно!

«Великолепно» громыхнуло, и это трижды повторило слова Мастера.

На глаза опять навернулись слезы, горло перехватило, а в груди сладко сжалось сердце. Как будто готовясь взорваться.

Я знал, что однажды это услышу. Я всегда знал. Я ждал.

– Великолепно. – Повторил Мастер Седек. – Твой талант, мальчик, как алмаз. В нём вытравлены не все грани, но он уже сияет. Поставь туда.

«Поставь туда» – это было не мне, но я дёрнулся выполнять. Голос Мастера Седека звучал магнетически: низко и пробираясь в подкорку.

Секунда борьбы: тощий тип, прогнавший человека отца, вынимал из моих пальцев картину – а я не хотел отдавать. Заставил себя отпустить руки. Странное чувство: словно у меня часть тела отбирают. Но оно прошло. Почти сразу.

– Нет, подожди Фишер. – Остановил его Мастер. – Поверни к нам. Ольгерд, подойди сюда.

«Сюда» – на кафедру. Я споткнулся, забираясь на неё.

Задумку Мастера Седека я понял, когда стало поздно. Фишер развернул мою картину к зрителям и фотографам. Рядом – мы с Мастером. Оба в кадре. Вспышки, вспышки, вспышки…

Я вскинул руку, пряча лицо. Яркий неритмичный свет вогнал тысячи иголок в мозг.

К тому моменту, когда я проморгался и смог видеть мир вокруг, а не зелено-синие пятна, Золушку закрепили в раме на ножках – в ряду других картин, а Мастер внимательно меня рассматривал.

– Я – коллекционер. – Произнёс он, обращаясь ко всем вокруг, но не отрывая от взгляд. – Я собираю не вещи. Я собираю таланты. Ты, Ольгерд, можешь быть крупной жемчужиной. Ты участвуешь.

Редкие аплодисменты из зала. Я понял, что значит «ты участвуешь» секундами позже. Иногда хорошо подтормаживать, люди принимают за хладнокровие.

– Это – мои таланты. – Указал Мастер широким жестом на работы в зале. На его пальце ярко сверкнул золотой перстень. – Художники. Скульпторы. Дизайнеры. Поэты. Здесь есть все.

Вспышки фотоаппаратов возобновились. Я закрыл глаза. Свет причинял боль даже через мясную красноту век.

– Я нахожу их. – Говорил Мастер Седек. – Я довожу их до блеска и отправляю завоёвывать мир. Это мой вклад в нашу культуру. В наше время. Чего ты хочешь добиться от жизни, Ольгерд?

Я хочу славы.

Я хочу, чтобы на меня смотрела так, как здесь и сейчас смотрят на Мастера.

Я хочу, чтобы мои картины будили в зрителях то, что они сами не могут назвать, не могут осознать, не могут включить без моей помощи в свою жизнь – я и сам не знаю имени этому. Образы, которые обретают цвет и плоть.

Я хочу денег. Путешествовать из города в город. Даже если это означает провести треть жизни в карантине.

Я хочу увидеть море. И горы. Нарисовать великие пирамиды в Гизе, пока их не съел песок, и нарисовать звёзды над южной полусферой, пока их не затуманила Рыба.

Но я не хочу, чтобы из моего творчества делали цирковое представление.

Поэтому я молчал.

Меня холодной волной облило понимание: я хочу учиться. А Мастер хочет привлечь к своему мероприятию внимание, даже если это внимание – скандал. Поэтому Мария «зарезервировала» место. Она всё-таки узнала меня там, в Рыбьем городе. Или выяснила позже, кто я.

Седек вовсе не считает мою картину великолепной.

Как надкусить яблоко – и обнаружить, что оно гнилое внутри. Выплюнуть нужно. Вот только… Я смертельно голоден. Если продолжать метафору.

Вспышки прекратились. Теперь нервы терзала тишина. Я открыл глаза.

– Наверное, того же, что и другие ваши ученики. – Сказал я, потому, что Мастер Седек ждал. Зал ждал. Мария Дейке ждала. – Стать лучшим.

Седек отключил микрофон на своём лацкане.

Наклонился немного ко мне.

– Если бы тебя попросили ответить искренне, что бы ты сказал? – Спросил он негромко, с низкой завораживающей интонацией:

Я не собирался отвечать. Но почему-то сказал, загипнотизированный чёрным глубоким взглядом мужчины:

– Я хочу быть свободным.

Седек медленно кивнул:

– Зачем?

– Чтобы рисовать.

– Зачем?

Глупый вопрос. Потому, что я хочу. Потому, что у меня получается. Потому, что я должен.

– Что-то страшное грядёт.

Мастер Седек медленно откинулся на спинку кресла.

Хотел спросить ещё что-то, но его бестактно перебили:

– Вы же уже отдали это место.

Май пробрался через зал и неприглашенным встал к нам на кафедру. Что он вообще здесь делает? Но здорово, что он тут.

Я шагнул к нему, улыбаясь его ужасному коричневому костюму, косе цвета спелой пшеницы, и даже возмущённому тону. Пока не заметил парня, шагающего за Маем следом.

– Вы же уже подтвердили его участие. – Сказал Май.

Седек перевёл взгляд с парня на меня. С меня на парня. Сплёл пальцы, устроив их домиком под подбородком.

Май привёл мальчишку, о котором говорил Дейке. И Мастер его уже принял. Одно место действительно оставалось. А я – я опоздал. Но я Лирнов, и сейчас он прогонит этого парня.

И Май будет до конца моей жизни меня ненавидеть. Но, Атхена, Седек же сказал, что берёт меня! Куда мне деться, если нет?

– Вы только что огласили, что я участвую. – Мой голос прозвучал словно издалека. Будто и не мой вовсе. Холодный и ровный. – Вы нарушите своё слово, своё дэ. И моё тоже.

Седек улыбнулся тонко из-под пальцев и не ответил. Хотя мне самому стало жутко оттого, чем я угрожаю.

Протеже Мая выглядел немного смущённым, но больше – скучающим. Среднего роста, крепко сбитый. Зеленоглазый шатен с широким лицом и острым подбородком. Очень обычное лицо. Двигался он необычно: лениво и плавно, как кот, сохраняющий силы перед броском.

Он отвернулся от Седека к моей картине.

– Это ты нарисовал? – Задал самый очевидный из вопросов парень. – Это круто.

Я кивнул. Это круто, если бы ещё Май видел. Если бы он хотя бы глянул на полотно.

– Я не буду. – Вдруг произнёс парень громко.

– Что? – Май.

– Ладно вам, – лениво отмахнулся зеленоглазый. – Вы сами знаете: это не мой уровень. Я не буду участвовать.

– Не глупи. – Отмахнулся Май. – Когда…

– Ты подписал договор. – Спокойно напомнил Мастер Седек.

– Вы же хотите его. – Кивнул парень на меня. – Так я не против, если…

– У тебя не будет другого шанса. – Попытался вразумить парня Май. – Никогда.

Зеленоглазый пожал неопределённо плечами.

Седек перевёл тяжёлый, как будто окутывающий тьмой, взгляд на меня:

– Ты хочешь участвовать?

Я хотел извиниться. Поклониться ему, поклониться залу, попросить прощения у Марии – и уйти. Лишь бы прекратить этот разговор, лишь бы на меня не смотрели, лишь бы Май на меня так не смотрел. Но вместо этого услышал, как говорю:

– Да.

– Ты хочешь участвовать? – Тёмный взгляд обратился к зеленоглазому парню.

Долгая тяжёлая пауза. Он сглотнул перед ответом:

– Да.

Седек опустил руки на подлокотники.

– Вас должно было быть четверо. Будет пятеро. – Вынес он вердикт.

У меня сжалось всё внутри. Затем отпустило. Я смог вдохнуть и смог выдохнуть. Вытер украдкой вспотевшие ладони о брюки.

Мастер кивнул неопределённо вперёд:

– Идите. Посмотрите другие работы. – Вежливое «аудиенция закончилась». – Герр Ракхен, к вам один вопрос…

Ноги плохо слушались. Спускаясь с кафедры, я споткнулся, и полетел бы лицом вперёд, если бы зеленоглазый парень меня не удержал.

– Спасибо. – Выдохнул я.

– Да не за что. Я Константин. Пишу стихи. – Парень протянул ладонь для рукопожатия, как будто мы равные. – Так ты сын Лирнова? Того Лирнова? Какой он?

– Обычный. – Я легко тронул его пальцы – Я Олег. Почему ты хотел отказаться?

– У меня дурное предчувствие. Не смейся. – Я и не думал. – Пойдём, познакомимся с другими.

3.2. Первый урок.

Перед уроком мы с Константином перекусили сладостями в столовой. Ещё раньше я немного подремал, а поэт сочинял, валяясь на соседней кровати. Я уснул – он сочинял. Проснулся – сочинял.

Приём всё длился, но струнный квартет сменило неразборчивое пение, а автомобили гостей один за другим разъезжались с урчащим довольным звуком.

– Видел когда-нибудь такое? – Остановился Константин у входа в класс.

Поэт провёл пальцами по резьбе на дверном косяке. Треугольники, внутри которых другие треугольники, пересекающиеся с большими тонкими треугольниками. Схема повторялась на репродукциях, развешанные на стенах, на гардинах, даже на ложках в столовой.

По-моему ничего особенного, просто навязчивое украшение.

– Эй, ты же ломаешь! – Испугался я, когда Константин клацнул отставшей от косяка деревянной полоской. «Резьба» оказалась приклеенной.

Поэт пожал плечами и первым вошёл в класс-аквариум.

Одна из стен класса была стеклянной, другая – белым экран. Вместо парт, на горько-розовом ковре, в шахматном порядке разложены разноцветные подушки, а в углу по размеру и назначению сложены инструменты. Музыкальных устройств в ней хватило бы на городской оркестр: от барабанов до синтезатора. Три готовых мольберта манили чистотой бумаги, ещё дальше – мокрый таз с глиной, и штуковины, которые я видел впервые в жизни.

– Проходи в зал. – За моей спиной стояла Агата со стопкой папок в обнимку.

Я сел рядом с Константином, а он – рядом с Фред, что-то ей негромко сказав. Фредерика переоделась и теперь ещё больше походила на сладкое сливочное мороженное: свободные белые брюки и белая блузка, газовый белый шарф скрывает татуировки.

Кроме меня, Константина и Фредерики, в зале было ещё двое учеников: смуглая девушка в синем сари и Ксавье Дитер. Что он вообще тут делает? Он же… старый. Ему уже больше двадцати лет, и его работы наштампованными расходятся по городу: картинки для полиэтиленовых пакетов и скатертей. В основном море и морские мотивы.

Я видел его на приёме. Дитер, под руку женой, разряженной в сверкающее платье, прогуливался от картины к картине и недовольно кривясь. Он высокий и темноволосый, и худой как щепка. Вблизи оказалось, что у Дитера запавшие щёки и круги под глазами. Серый спортивный костюм на нём висел, а у рта залегли тонкие сухие морщинки. Может, он болен чем-то?

Ксавье поймал мой взгляд, нахмурился и отвернулся.

Агата сгрузила папки на единственную тумбу и замахала на нас руками:

– Рассредоточиться. Вы не должны друг другу мешать. Никоим образом. Как можно дальше. – Когда она говорила, кончик ее заостренного носа забавно двигался. Как у большой мыши.

Я встал и перешёл в конец зала. Ближе к инструментам, дальше от Агаты. Опустился на подушку недалеко от девушки в сари.

– Я Индия. – Шепнула она, чуть сдвинувшись ко мне. – Мне понравилась твоя картина. Всё как настоящее.

Я чуть не переспросил «кто-то?». Индия была маленькой и худой, как и я. И пахла странно: сандал, а под ним – сладкий и густой, незнакомый ароматом. Узкое смуглое лицо, широковатый тонкий рот, прямые длинные чёрные волосы. Капля бинди на лбу оттягивала взгляд от глаз.

– Олег. – Хотя она, наверное, уже знала моё имя. – Ты рисуешь?

– Нет. Я не…

– Сядьте как можно дальше друг от друга. – Повторила громко Агата. – И не разговаривайте. Сегодня нам предстоит объёмная и сложная работа.

Но прежде были юридические детали.

Агата вручила мне, Фредерике и Индии папки с договорами. Ксавье и Константин свои подписали раньше.

Пять страниц, мелкий шрифт, я склонился над бумагой, продираясь через формулировки.

– Быстрее, пожалуйста. – Агата уже собрала у девушек подписанные документы и остановилась надо мной.

Оставалась ещё одна страница текста. Я поборол желание дочитать кое-как, не вникая смысл.

– А он быстрее не умеет. – Хмыкнул Ксавье. – Это же смердовское занятие – читать.

Согласно договору, я был обязан: посвящать все свои силы учёбе и не разглашать подробности образовательной программы, жить следующие две недели на полном обеспечении Мастера Седек – чтобы не отвлекаться ни на что кроме творчества, а все продукты моего труда – начиная с первой конкурсной работы – и до последней созданной за время учёбы, вне зависимости от того, выиграю я конкурс или нет, передать в собственность Мастера. Не предъявлять исков в случае проигрыша или не способности участвовать далее в конкурсе. На время конкурса все мои обязательства перед городом и корпорациями приостанавливались. Этот пункт был вписан в самом конце от руки, а не напечатан. Наверное, только в моём договоре. Мария Дейке не соврала.

Я не хочу оставлять Мастеру Золушку. Но если я выиграю – а я должен – то буду там же, где и картина. Рядом с Седеком.

Я подписал.

– Вас всех выбрали за отточенную технику. – Произнесла Агата, возвращаясь к лекторскому месту напротив экрана. – Однако, дело не в технике. За эти две недели вы должны до абсолютной, кристальной ясности выработать внутренне содержание.

– Многим жизни не хватает. – Пробормотал Константин.

– Поэтому вам и предстоит крайне интенсивная работа. – С нажимом ответила Агата. – Мастер выберет лучшего из вас для дальнейшего индивидуального обучения. Вы все посвятили себя разным областям творчества. Поэтому «лучшего» Мастер определит не на основании привычных для вас критериев – а на основании вашей способности учиться. Чем дальше вы шагнёте от своего теперешнего уровня – тем вероятнее, что выиграете тур. У нас будет несколько отборочных туров. До окончательного финального. И ряд оцениваемых уроков, этот – первый.

Индия и Фред переглянулись. Дитер поёжился. Константин расслабленно вытянул ноги.

Я уткнулся взглядом в свои руки, которые начали дрожать.

Чтобы выиграть нужно стать лучше себя нынешнего – на несколько порядков. Вывернуться из кожи. И мы все пятеро будем стремиться к этому «лучше».

Нахлынуло сюрреалистическое чувство… будто это сон, чужой сон, и я вот-вот проснусь. Я же терпеть не могу соревноваться, что я тут вообще делаю?

– В доме есть места, куда вам запрещено заходить. – Агата задержала взгляд на мне. Глаза у неё были карие, но – холодные. Словно у осьминога. – Во-первых, это вопрос техники безопасности. В доме идёт ремонт, как вы заметили. Во-вторых, вы нарабатываете структуру эти две недели. Структура означает наличие запретов. В-третьих, не тратите своё время на прогулки. Тратите на самосовершенствование.

– В какие не ходить? – Индия неуютно шевельнулась на подушке.

– Те, что заперты. Ещё вопросы?

У нас больше вопросов не было. Точнее, у них. У меня были – но я решил прояснить в другой раз. В безопасной обстановке.

Чувство нереальности усилилось.

За стеклянной стеной, положив на неё обе ладони, одетая в красное платье стояла Мария Дейке и смотрела на меня. Нет, показалось. Никого там нет, просто отсвет из коридора. По спине пробежали мурашки.

– Сейчас каждый из вас, по очереди, подойдёт к инструментам – и выберет себе один. – Произнесла Агата. – Индия, пожалуйста.

Девушка в сари поднялась, взяла синтезатор и села на место, поглаживая клавиши как собачку.

– Мне не надо. – Отозвалась Фред.

Константин глянул на неё и тоже отказался.

– У меня здесь. – Постучал он себя пальцем по лбу.

Долговязый Ксавье брал то один холст, то другой, то одну коробку красок, то другую, рассматривал кисточки, как будто собирался на них жениться. В итоге сел на место, унеся с собой широкий лист и набор плакатных красок.

Я выбрал фактурную рисовую бумагу и уголь, не рискнув использовать цвета – вдруг зрение опять подведёт.

– Теперь ваша задача – взять свой любимый образ и разрабатывать его. – Агата достала связку чёрных предметов из тумбы. Я не сразу увидел что это. А когда увидел – не сразу понял, что вижу.

– Но в новых условиях.

Женщина подошла к Константину и надела ему на голову плотную чёрную повязку.

– Зачем это? – Рассмеялся поэт и потянул повязку вниз. Агата звонко шлёпнула его по пальцам.

– Ничто не должно мешать вам. В том числе – обратная связь. – Отрезала она и перешла к Фредерике.

– Нельзя рисовать в темноте. – Сказал Ксавье, получив повязку и затычки для ушей.

– Ну так скатертью дорога. – Фред. – Нам же легче.

Я поймал себя на том, что трогаю рисовую бумагу так же, как Индия свой синтезатор. Длинными успокаивающими касаниями. Когда Агата вручила мне повязку – заставил себя надеть её и не вздрагивать под пальцами женщины, проверяющей, чтобы ни один смутный луч не проникал под ткань.

– Вам нельзя менять место, – продолжила Агата, расхаживая между нами – словно полководец между шахматными фигурами. – Нельзя разговаривать друг с другом. Нельзя прерывать работу, пока я не подам сигнал. Нельзя менять тему. Если всё понятно – используйте беруши, и начинаем.

У меня ладони взмокли, и я прежде не пользовался такими штуковинами. Дёрнулся, когда невидимая Агата, помогла мне их запихнуть в уши.

Сейчас Константин в самом выгодном положении, раз у него память хорошая. Потом Фред. Потом Индия – она хоть и не слышит себя, но каждой следующей нотой не испортит предыдущую, а память тела подскажет её звуки. Для нас со штамповщиком условия наихудшие: нужно помнить, где ты наносил линии, где закрашивал, помнить размеры листа – чтобы не рисовать каракули слой за слоем.

Агата не сказала, сколько у нас времени. Специально, наверное.

Повязка не пропускала ни кванта света. Сначала мой ум сражался с этим, подбрасывая обманчивые блики и облака мясных оттенков. Затем понял, что мы в темноте.

Темнота – это слепота. Дрожь прошла по моему телу, словно к позвоночнику подключили электричество. Тьма кружилась вокруг меня. Затягивала меня. Я слышал стук собственного пульса в закрытых резинками ушах. Поскрипывание сжатой челюсти. Шершавый голос суставов в пальцах.

В темноте мне всегда кажется, что на меня смотрят. Тьма выпивает мой взгляд, присваивает себе – и обращает на меня. Я даже не знаю – голодный это взгляд или просто чуждый. Сейчас я точно знаю – смотрят. Агата смотрит. Мария Дейке, которой там нет, смотрит из-за стекла.

Дрожь перешла в холод: взмокли спина и шея. Сорвать повязку хотелось так же сильно, как хочется вдохнуть, если зажать на минуту рот и нос. Невыносимо. В этом нет воли, в этом нет выбора – это закон. Я должен сделать вдох. Я должен сбросить ткань.

Поэтому я сел на свои руки. Спрятал ладони и дёргающиеся пальцы под бедра, обездвижив сам себя, чтобы не сдёрнуть пелену тьмы. Потому что если я это сделаю – вылечу из конкурса.

Я медленно вдохнул и медленно выдохнул – как учил Андрей. Прислушиваясь к шуму воздуха в трахее. Отказываясь принимать его за звук осьминога, который ползёт ко мне, подтягивая шершаво одну мясистую конечность за другой.

Я должен справиться. Я должен выиграть этот конкурс. Я должен стать лучшим.

Но остальным – остальным же не так плохо. Ксавье наверняка уже рисует, а я не начал даже.

Мне нельзя проиграть. Я должен идти дальше. Не останавливаться.

Как Золушка не останавливалась ни на миг – спасая свою жизнь. У неё, наверное, тоже разрывались от боли лёгкие. И ей, наверное, тоже выворачивал кости ужас. Предчувствие неизбежной смерти. Силы, которой все равно кто ты, что ты чувствуешь, которая в миллиарды раз больше тебя – и которая равнодушна, словно волна цунами.

Медленно, вдох за вдохом, я пробился через стену паралича.

Освободил руки, нащупал жирный стержень угля и согнулся над листом бумаги, словно в молитве старому богу.

Осьминог-тьма смотрел мне в позвоночник, ждал, пока я сброшу повязку и обернусь. Это была бы моя последняя победа в жизни. Существа вроде него не любят, когда их застигает взгляд.

Память вела меня: бег Золушки. Тёмный фактурный лес: линии, кривые пальцы деревьев, камни на земле, старые стебли травы, вросшие намертво в твёрдую почву.

Я вновь ловлю Золушку в той же секунде, что и на последних двух картинах: она обернулась в три четверти. Её взгляд в ужасе расширен, чёткий рот приоткрыт. В волосах – мусор и листья. По шее струится кровь. Из-под разодранной футболки видна худая девичья грудь и живот, и выступающие рёбра. Тень приближается к ней. Тень вепря. Она видит его целиком – и это миг её смерти. Я вижу лишь тень зверя.

Нет, не так.

Картинка расслоилась, разошлась под моими пальцами.

Золушка не в лесу. Она стоит так же, и взгляд у неё такой же. Но она не в лесу, а на плоской крыше и за её спиной – оранжевые огни фабрик, высунувших трубы из воды Озера. Ветер разобрал сложную причёску на пряди, и они золотом вьются вокруг идеального овала её лица.

На Золушке не рваная детская футболка, а длинное гладкое платье, алое, как артериальная кровь.

Она не похожа на ту себя. Но у неё тот же взгляд. Взгляд человека, который знает, что сейчас умрёт.

И я, соучастник её убийства, словно в детской книжке-переводке, обводил углем контуры её тела, край крыши, холмы пустыря и гладь озера за её спиной. Механическое успокаивающее занятие, уводящее меня от пропасти, в которую я заглядывал минуту назад… или год назад, неважно. Пропасть – она всегда рядом. Раскрыла глотку, готовая меня проглотить.

Я отступаю от неё мелкими шагами, штрих за штрихом. Золушка, наоборот, подходит к ней – пятясь от своей смерти, шаг за шагом приближается к краю крыши.

Картина углублялась. Приобретала трехмерность и болезненную чёткость.

Визг.

Кричали здесь, в классе. Рядом со мной. Так пронзительно, что я услышал через беруши.

Вскинул руки – сбросить повязку.

Замер, сжимая в пальцах края ткани.

Если я сделаю это сейчас – то нарушу правило.

Но кому-то здесь нужна помощь. Так просто не орут. Кому-то рядом со мной срочно нужна помощь. Но – правило…

Если это – жизнь и смерть? Если это очень важно? … Если это испытание? Насколько я сосредоточен. Насколько я целеустремлён.

Я вслушивался – но крик не повторился. Грифель лопнул в напряжённых пальцах, уголь жирно размазался по рукам. Я с силой потёр ладонями о брюки, пытаясь стереть чёрное с кожи. Саму тьму, прилипшую ко мне.

Если продолжу рисовать – испорчу картину.

Я прижал ладони к глазам, чтобы сорвать повязку.

По ту сторону стеклянной стены "аквариума" стоял Мастер. Он был высок, широкоплеч, и похож на горца-короля. Мария прильнула к его боку. Она красива сейчас, кажется, даже светится – как мадонны на старых картинах: золотые блестящие волосы, изысканные руки – одну ладонь она прижала к щеке Мастера. Она самая красивая женщина, из всех, что я видел в своей жизни. Рядом с ней хочется упасть на колени и плакать от радости.

Нет. Нет, это всё не так. Какая же она женщина? Ей едва четырнадцать. Она болезненна худобой недоедающего подростка. Длинноногая и длиннорукая. Веточки и листья в гриве золотых волос. Приоткрытый яркий рот – она разбила его, падая.

Это Золушка, а не Мария, прижалась доверчиво к Мастеру.

Мне больно на это смотреть. Потому, что Золушка – моя.

Я отвёл взгляд.

Справа от меня Индия, сложившись, словно от боли в животе, раскачивается над клавишами синтезатора. Я не вижу, играет она или нет – заслоняют длинные, двигающиеся, словно водоросли в воде, волосы. Не слышу ни звука.

На ней все ещё повязка. Как и на Константине. Как и на Ксавье, который рисует стремительными мазками – используя пальцы, вместо кисточек.

Как и на Фредерике.

Которая дерётся с чёрным человеком, швыряя в него руки и ноги. Защищаясь от его ударов блоками и уклонами. Она спортивная и сильная, но все же не столь сильная, как взрослый мужчина. Чёрный человек бьёт её по бедру и она падает. Он бьёт её в живот, а потом в голову. Она не кричит больше – ей нечем дышать. Но она вскидывает ноги, ударяя его пяткой в подбородок.

Я вскочил, собираясь ей помочь, и вдруг понял, что чёрный человек – её тень. И нет никаких ударов.

Фредерика вновь была на ногах, продолжая танец-сражение.

Я прижал ладони к глазам и ощутил ткань повязки. И всё же, видел, как танцует Фред, изображая убийство. Как раскачивается Индия, словно инструмент причиняет ей боль. Как Агата застыла, глядя на нас.

Как Мастер и Золушка, из-за стекла, одинаковыми взглядами впились в меня.

Я дёрнулся, когда кто-то прикоснулся к плечу. Сорвал повязку. Агата стояла рядом со мной, а не там, где я её секунду назад «видел». Ни Мастера, ни Золушки за стеклом «аквариума» не было.

Агата что-то сказала. Я качнул головой отрицательно. Вытянул затычки.

– Время вышло. – Повторила женщина. – Работу.

Я вспотел, словно выловленная из ведра мышь. В голове гудело. В глазах дёргало. Ладони – тёмные от угля.

В чёрных абрисах на листе передо мной смутно проглядывались очертания человека, но – не более. Слишком много линий, слишком они жирные и продавленные. Пятна там, где я размазал уголь. Ничего похожего ни на Золушку, ни на Марию – детские уродливые каракули.

И всё равно жалко отдавать их Агате. Она подняла лист сама.

Ксавье широко улыбнулся, увидев мой рисунок. Перед ним лежала трёхцветная симметричная мандала, в которой чередовались цвета жжёной сиены, индиго, и шартреза. Листки мандалы ровные и продолговатые, как будто он рисовал их под лекало. Он лучше. Он всегда будет лучше, ненавижу его.

Агата собрала остальные работы. Автоматически выполненную нотную запись Индии – оказалось, что синтезатор с механо-электронной начинкой (неприятный холодок по коже – не у меня одного, судя по тому как Индия потёрла запястья). Запись танца Фред, сделанную на старую плёночную камеру, рисунок Ксавье.

– Я ничего не придумал. – Равнодушно пожал плечами Константин, когда Агата подошла к нему. – Ну… так получилось.

– Я вернусь через несколько минут. Решение принимает Мастер. – Произнесла Агата, и оставила нас в классе.

– Ты чуть все не испортил. – Константин, не вставая с пола, передвинулся ко мне ближе. – Что это с тобой было? Я слышал, как ты вставал.

– Слышал?

– У меня хороший слух.

Фредерика и Индия тоже разговаривали, склонившись над клавишами: тёмная голова и светлая голова.

– Мне показалось, что Фред кричала. Это иллюзия. Так бывает, когда закрываешь уши. Почему ты ничего не сдал? Ничего не придумал?

Он же сочинял весь день, мог что-нибудь готовое Агате отдать.

– Да нет. Придумал. – Константин потёр затылок. Глянул на прозрачную стену класса. – Но… Это не для них. Понимаешь, иногда… необходимо скрывать. Чтобы не исчезла сила из слов. Понимаешь?

Немного. Мне не всегда хочется показывать свои картины – но я обычно переступаю это. Потому что сильнее, чем спрятаться, хочу быть замеченным.

Я кивнул.

Поэт вдруг облизал губы и подвинулся ко мне ещё ближе – ближе приличного. Прикрыв ладонью рот, Константин без всякого выражения, словно инструкцию, прошептал мне на ухо:

– Ты ищешь знак? – Вот знак:

Рыбак, одетый в сеть,

Вскрывает горло рыбо-человеку.

Вливает кровь его в развёрнутую реку

Грядущего.

Никто из нас не лучший.

Я отодвинулся. Взгляд Константина был лихорадочным, как будто у него жар:

– Это для меня? – Тихо уточнил я.

Слова звучали как пророчество. Злое жестокое пророчество. Или для всех нас? Не я один хочу лучшим быть, оставить всех – за спиной, далеко позади.

– Да. Никому?

– Конечно. – Никому не скажу.

Я повторил хокку шёпотом, запоминая. Константин поправил, когда я запнулся на третьей строфе.

Я бы подумал, что он надо мной смеётся. Но он был серьёзен. Даже пугающе серьёзен.

Агата зашла в класс – но всего на два шага, и не затворяя за собой дверь.

– Фредерика лучшая. – Вынесла она вердикт. – Индия. Ксавье. Олег. Отстаёт – Константин.

– Таков ваш результат сегодня. В следующий раз постарайтесь лучше. Сейчас – перерыв полчаса. Класс не покидайте.

Женщина направилась к выходу. Я поднял руку – как в школе, но она не заметила.

– Извините. Можно я выйду? – Попросил я вдогонку.

Промокшая рубашка холодила тело, мне нужно переодеться, умыться.

И понять, что это было.

– Трусы сменить? – Ксавье.

Он улыбнулся криво, с чувством превосходства, которое испытывает только второй круг перед рабочими.

Фредерика смотрела на меня странно. С сочувствием. И ещё чем-то неприятным. Индия – то же. Даже Константин.

Гадливость. Вот что отразилось в их взглядах. И Они знают. Они знают, насколько я испуган был.

Константин заговорил со мной сейчас и стих свой не отдал потому, что опять меня пожалел. Он хороший, но мне не нужна его жалость и его покровительство. Мне ничего ни от кого не нужно.

– Недолго. – Позволила Агата. Это же выражение в её глазах. В её голосе.

Краска горячо залила мне шею и щёки.

Они все поняли, насколько я перепугался. Я рванул прочь из класса.

На соседней кровати в нашей общей спальне лежала куртка Константина, а из её кармана выглядывали сигареты.

Я переоделся и теперь сидел, гипнотизируя белую, с синей полоской пачку. Надо возвращаться в класс, но… то, как все на меня смотрели. Не могу. Не хочу.

Это же не воровство, если я возьму одну штуку. Константин сам бы предложил, будь он здесь.

Я аккуратно вытянул сигареты из его кармана – как будто они под сигнализацией. Взял одну… ещё одну, и вернул пачку на место.

Застегнул куртку на все пуговицы, сжал сигареты в кулаке, и вышел из спальни. Нужно убедиться, что вид с крыши не такой, как мне пригрезилось, или, что на неё вовсе не забраться – а потом пойду на улицу курить.

Узкая лестница привела сначала на третий этаж особняка, а затем, после одного короткого пролёта – на цокольный этаж. Приоткрытая дверь приглашающе пошатывалась на сквозняке.

На крыше, у края без ограждения, стояла Мария Дейке. В пиджаке из тёмного фиолетового бархата, поверх алого платья, а не так, как мне пригрезилось.

В животе нехорошо похолодело: вид был такой же. Холмы пустыря, хвосты фабричных труб на горизонте, металлическая полоса озера.

– Мария? – Позвал я. Женщина обернулась.

Золотые волосы она связала в свободный хвост – они вились, прикрывая оба уха и шею. В её ладони был длинный кремовый мундштук с тонкой дамской сигареткой.

Я подошёл и коротко поклонился:

– Я вам очень благодарен. За то, что вы оставили для меня эту возможность… место.

– Ты же не хотел раньше.

Язык прилип к небу. Я собирался сказать, что запутался. Что у неё изысканный овал лица. И, «вы никогда не бегали полуголой в лесу от вепря?».

Вместо этого я достал сигарету и, разжигая, щёлкнул по огневому кончику.

– Сейчас – очень хочу. – Сознался я. – Очень хочу победить. Посоветуйте мне? Что лучше делать? Как мне вести себя? Это же… Я понимаю, что дело не в мастерстве – дело в Мастере.

Нужно нравиться ему – в первую очередь. А не создавать самые лучшие работы. Какие скрытые требования у этого человека? Она должна знать – она же его ассистентка. И она может мне сказать – раз до этого оказывала протекцию.

Мария Дейке отвернулась, изучая что-то внизу.

– Мастер не любит выскочек. Будь скромным. – Наконец сказала она.

Я проследил за её взглядом. На внутреннем дворе особняка вилась странная бело-розовая структура. Словно змея, свернувшаяся в маленький запутанный храм: с хитросплетениями комнат и коридоров, но без крыши. Взгляд застревал в нём, пытаясь проследить каждую изогнутую танцующую линию.

– Что это за штука?

– Лабиринт. Вы будете там работать. Мастер не любит когда рисуют его, или его людей. Это прямая дорога к тому, чтобы покинуть конкурс.

– Кроме вас? Всех можно рисовать – кроме вас?

– Почему я должна быть исключением? – Дейке прищурилась: от ветра, от дыма – и от неодобрения.

Во время приёма, среди картин я насчитал двенадцать портретов, и на всех – Мария. Плюс рисунок на обороте буклета. Я забыл его в своей комнате. Вот как отец понял, где меня искать.

На крыше дул холодный ветер, и меня начало слегка морозить. Горечь дыма царапнула лёгкие, и я закашлялся.

– Старайся хорошо. – Произнесла Мария Дейке. – Вот и всё.

– Все участники будут стараться. До кровавых мозолей на пальцах. Этого недостаточно, чтобы выиграть.

Мария вдруг развернулась спиной к краю крыши и села на корточки. Неженская, некрасивая и опасная поза.

– Создавай структуру в своих произведениях. – Сказала она жёстко. – Крепкую, как кости святого. Создавай целостность – убирай всё, что можно убрать. Вырезай лишнее, пока у тебя из души не пойдёт кровь. Добивайся ясности восприятия: никакого заумного экспрессионизма или абстракций. Никаких треугольников Кандинского. Ты меня понял?

Звучало как угроза.

Я кивнул.

Вот почему Ксавье со своей идеальной мандалой – не лучший.

– Удерживай композиционный центр. Выбрасывай все красивости. Рисуй так быстро – как можешь. Ещё быстрее. Подчини главное второстепенному – и убирай второстепенное.

Мария затянулась. Выдохнула ментоловый дым вниз:

– Структура, Олег. Она должна быть во всём. В картинах. В набросках. Внутри тебя: в том, как ты ходишь, говоришь, думаешь. Тогда ты станешь первым.

– Агата сказала, что мы должны в первую очередь вынимать внутреннее содержание…

– Ты меня спросил, как он оценивает – а не кто что говорит.

– Вы у него учились?

Золушка встала. Не глядя, завела руку назад и стряхнула пепел. Дёрнула неопределённо головой: это могло быть и «да» и «нет».

– Давно? – Переспросил я.

– Да, Мастер Седек меня обучал. – Акцент, на который я не обращал внимания, жёстко резанул слух.

– Откуда вы родом? Как вы попали к Мастеру?

Я сделал шаг к ней – и это была ошибка. Мария выдернула из мундштука сигарету и швырнула вниз – так, словно это меня хотела сбросить с крыши.

– Никогда больше не подходи ко мне. Никогда не заговаривай со мной. Ты нарушаешь правила.

Чьи правила? Созданные для меня – или для неё?

Но она уже шла прочь, легко прихрамывая.

У двери на лестницу, ведущую с крыши, стоял Фишер.

Они с Марией столкнулись будто упрямые подростки: плечами и бёдрами. Оба – высокие. Но Фишер тощий, неподвижно-опасный. Ветер разметал его пепельные волосы недобрым флагом.

Обмен словами – точно не извинениями. Фишер схватил Дейке за локоть. Мария сбила руку и отшагнула. Я побежал к ним, но женщина ускользнула, её каблуки неровно стучали по лестнице.

– Я доложу Мастеру, что ты носишься в запрещённой зоне. – Фишер схватил он меня за рукав и потянул выходу. Словно мальчишку, пойманного за курением в школьном туалете.

Не очень далеко от истины. Сигарета выпала, Фишер не обратил на неё внимания.

– Почему запрещённая? Здесь открыто, и…

– Умолкни. И шагай.

Если он не врёт – зачем ему врать? – то меня могут выгнать. Почему Мария не сказала, что мне нельзя сюда? Специально?

Фишер отпустил меня на лестнице.

– На урок. Живо.

И развернулся, возвращаясь на крышу.

«Рыбак, одетый в сеть…» – Никакой сети на Фишере я не заметил. Почему Константин его в стихотворение включил?

Впрочем, Фишер больше похож а острозубую нутрию, чем на рыбака.

Если я не знаю правил, если они постоянно их меняют, как же я могу стать лучшим?