Читать книгу Человек как iPhone - Оганес Григорьевич Мартиросян - Страница 1

Не солнце держит планеты – они на него напали, поймали и теперь обматывают своей паутиной, кружась, чтобы ослепить его и затмить, а в конце приблизиться, вонзить в него свои жала и выпить. Оставить пустым и мертвым. И устремиться дальше. К звездным своим мирам.

1. Возлежать до последнего

Курт вскочил, посмотрел на часы, показывающие восемь часов утра, отметил свой день рождения, встретил и проводил друзей, надел штаны, выпил бутылку виски, ополоснул лицо, послал всех куда подальше, почистил небрежно зубы, покатился кубарем с лестницы, когда закурил сигарету, вытер полотенцем лицо, то есть очнулся в больнице с капельницей в руке.

– Да просто всё бред, сейчас я вколю героин и окунусь в приятельственное небо, запрещенное, так как наркотик. Сломаю об горизонт пару песен. Ведь мои композиции служат народу, великому ассирийскому восстанию, названному землей, раз мои тексты не имеют значения, потому что они – блевотина, я исторгаю их из себя после пятой бутылки водки, но музыка – она будет вечной, скользкой, жесткой, витой. Я никому ее не отдам. Я куплю самолет, полечу на восток, в самой высокой и опасной точке возьму парашют и спущу ящики с мелодиями вниз. Они медленно заскользят, спускаясь и оживая навечно. Никому ничего теперь. Пусть попробует теперь Бак из седьмого Б мне врезать, явиться в мой сон, сделать меня школяром и измываться надо мной. Нет, этого не будет. Никогда. Лучше сдохнуть, лучше стебли растений грызть. Но я заболтался, пора ставить чай, пора бить по стеклам, пора кидать лимон в чашку и пора ломать целый мир.

Начал бренчать на гитаре, перебирая аккорды, но не сдержался и врубил на полную мощь извержение вулкана, сход лавины, рычание льва, землетрясение, рев турбин и оргазм.

"Если так будет вечно, то я расшатаюсь, как зуб, и улечу на Уран, чтобы превратиться в ядерный взрыв, планету, опоясанную безумием и исторгающую его из себя. Но так нельзя, сейчас не до этого, скоро придет Кортни, надо встретить ее, немного убраться, чуть-чуть подмести углы и выгнать из них пауков. Они совсем обнаглели уже: когда я ухожу из квартиры, они пожирают мою тень, делающую зарядку и слушающую музыку из раковины, ванны и унитаза".

Начал пить чай, заедая сахарным имбирем, через пять минут забыл о выпитом, снова плеснул кипятка в стакан и кинул туда пакетик Акбара, присел, развалился на ноги, яйца, член, прямую кишку, печень, почки, легкие, сердце, руки и прочее, исключающее голову, светящуюся на потолке, собрался, сделал глоток, взял в руки айфон, позвонил Кортни, заговорил.

– Кортни, когда придешь?

– Через час у тебя.

– Вельветовые штаны на тебе?

– Да, только въелись в кожу. Я – кожаная. Я – вся.

– Огромная, кирпичная, керамзитовая женщина.

– Догоревший бычок на устах.

– Капитальное солнце.

– Хорошо. Я иду.

Телефон показал погоду, львиную и немного гиеновую, пахнущую окороком и костром. Курт сполоснул стакан, хоть и желал оставить его таким, ночным, африканским, звездным. Иначе ничего бы не вышло, он не смог бы обложить труп Пастернака данью, не сумел бы прочитать и стиха.

"Конечно, книги – это трупы, только они, не иное. Мумии из гробниц. Но если книга выходит при жизни, то тогда берегись, бойся, Курт, сборника своих стихов, ведь ты будешь спать, а мертвец, то есть ты сам, лежать рядом. Хорошо ли читать свой труп? Если надавить на него, то из его недр брызнет желтый жир и посыпятся черви. Они поползут по полу, как лучи от взошедшего солнца. Освещая и грея".

Выглянул из окна, машины, машины, машины, а также люди, наполовину авто и наполовину ноги и пах. Еще деревья, которые не шатались от ветра, а просто писали в прозрачном небе.

– Земля их ведет. Творит. Творчество – божий шум.

Вознесся и скатился кубарем со своей головы, чуть не разбился, но удачно приземлился на пол, открыл окно, чтобы проветрить комнату, и расписался в своем бессилии перед тыквами, дынями и арбузами, штурмующими его крепость по имени Продавец.

– Пустое, куда приятнее, чем онанировать, плескаться в пруду, купаться, ловить в нем рыбу и жарить ее на костре, выжимающем солнце в себя, как лимон, и отбрасывающем его в сторону, чтобы пацаны набили его травой и гоняли в футбол. Конечно, так и надо, если солнце рожает лимоны, то их надо убивать, а то вырастут миллионы солнц и будут биться друг с другом, кусать, грызть и есть, живьем, отправляя куски солнечной плоти себе в желудки. А те будут вопить: есть или должны быть деревья, на которых произрастают солнца, созревают, ждут ветра, но не падают, а улетают в небо.

Раздался звонок, Курт открыл дверь и обнял Кортни, прижал ее к себе на секунду, длящуюся века. Отметил небольшое старение вокруг глаз своей девушки, небольшие остатки волнения и космоса на ее лице. Ничего не сказал, но захотел лизнуть ее щеку, чтобы ощутить вкус вселенной, танцующей тверк и твист.

– Ты меня ждал?

– Если вторую и третью секунду после пробуждения, то да. Если первую и четвертую, нет.

– Как хорошо, у меня как раз начались месячные, лопнула на кухне труба, сократилось дыхание и угнали осла.

– Как это сократилось дыхание?

– Ну само ушло от меня, почувствовав себя лишним.

– Так бывает. Конечно. Будешь пиво?

– О да.

Они сели за стол, посмотрели друг на друга, смутились и рассмеялись. Потому Курт достал из холодильника две бутылки обещанного, вытер их и поставил перед собой и Кортни. Им стало хорошо, будто алкоголь начал просачиваться сквозь стекло и питать их мозги.

– Да, такое бывает, – произнес Курт и открыл зажигалкой бутылки.

– Соглашусь, – Кортни сделала глоток и поморщилась. – Крепкое.

– Хорошо.

Накачивались постепенно расширением вселенной, ее трогательностью, нежностью, бесконечным пространством, баюкающим их и согревающим золотом.

"Вот я с ней встречаюсь, но никаких разговоров о женитьбе и детях, да и зачем они, я не знаю, чтобы обеспечивать старость, но это расчет, а хочется любви с лошадиными ногами и куриными крыльями. Да, семья равна Мертвым душам, так как они одно".

Пиво втекало в желудки, как река в океан с акулами и китами.

– У меня в желудке акулы?

– Безусловно.

– Ништяк.

– Тогда продолжаем начатое.

– Конечно, – сказала Кортни.

– Заходит, – ответил Курт.

Они усмехнулись самим себе и друг другу. Кортни достала из сумочки соленый арахис, вскрыла упаковку и поставила между ними. Курт ничего на то не сказал, но подумал, что раньше арахис ели динозавры, которые превратились в бульдозеры, в трактора вообще.

"А теперь кровавые сновидения, бегущие сны, стремящиеся в мою голову, размахивая красными бинтами и капающие ими на землю, где они превращаются в жаб телевидения, показывающих фильмы Сталкер и Скалолаз".

Выкинули бутылки, доели арахис и молча и дружно пошли к дивану и легли на него. Стали смотреть на небо, закрытое потолком. Кайфовать от каждого вдоха и выдоха, распаковывать глазами воздух и телефоны, показывающие время и пространство, пока что сплетенные, как коса, ждущая косу, которая их разрубит.

"Но можно ждать ловких рук, их движений, зачем сразу рубить? Вот именно, расплести, распустить, причесаться и пойти в парикмахерскую, в которой время и пространство станут другими, укоротятся и застынут под воздействием лака, поменяют свой цвет. Но можно сказать еще так: время и пространство – левое и правое полушарие мозга, работающие без выходных, за пять долларов в час".

Молчали, не говорили, пока рука Кортни не прикоснулась к ноге Курта. Он вздрогнул, повернулся, посмотрел на подругу, отщепил глазами два приличных куска молодости от нее и втянул их в себя.

– Что-то сейчас сказал?

– Нет.

– Но случилось что-то.

– Что могло здесь случиться? На эти места самолеты даже не падают, так как брезгуют ими.

– Мне показалось, будто я каша, манная, например, в которую засунули ложку, захватили ею лицо и отправили в рот.

– Ты без лица сейчас?

– Я не знаю. Проверь.

Курт подумал немного, приблизил губы к ее носу и аккуратно поцеловал сей холм.

– Поцелуй меня в губы.

– Нет, это будет аварией на встречных курсах.

– А то, что ты сейчас сделал, разве не есть она?

– Твоя машина стояла. Это первое. А второе, нос может перемещаться по телу, он может вскочить в любом месте и задышать.

– Круто.

– Пусть будет так.

Они лежали, как Австрия и Германия, ожидая Гитлера, соединения, соития, внедрения его Нового органона в ее сознание.

"Каждую ночь я просыпаюсь от удушья, от запаха львов и трав, но все это пустяки, главное в том, что по мне скачет Архангельск, он прыгает на одной ноге, смеется и попадает в пупок, спотыкается и падает, рассыпаясь тысячей буханок хлеба, палок колбасы, тушенок и медведей, потерявших невинность в каждой песне группы Кино".

Курт начал вращать в своей голове вентилятор, приближая его к горе кокаина на столике, в центре комнаты, около дивана, имеющего название.

– Какое?

– Гипоталамус.

– Ха-ха, – рассмеялась Кортни.

– Тебе смешно, но мое тело растаскивают на части буквы грузинского алфавита. Сотни и тысячи букв.

– Разве так много? Не тридцать? Не сорок?

– В том-то и дело, это тридцать три буквы тела Христа и множество его последователей, ставших равноправными Иисусами и съевших последнего плоть.

Кортни повернулась к Курту лицом и попросила его рассказать о своей музыке.

– Ничего интересного, просто с человека содрали кожу и положили его на иглы.

– Лучше на угли.

– Это без разницы. Моя музыка понятна даже микробам, она ими любима, они ее обожают, собираются на стадионы имени Человека и танцуют, и рубятся.

– Просто балдеют.

– Именно, означают отрыв.

– Хороший ты, только грешный, будто вишенка, попавшая в бензобак.

Все так же лежали, курили, смеялись, скрещивали пальцы рук, мечтали о наркоте, выворачивающей наизнанку человека, делающей так, чтобы вокруг мозга летали сердце, печень, почки, желудок и прочее.

– Да это альтернатива системе солнца.

– Конечно, само собой, – Курт тоже повернулся к Кортни лицом.

– Вечером в клуб?

– Думаю, да.

– Хорошо, а пока дай поизучать сабж твоей головы.

– Как это?

– Ну, хорошая тема, спускающаяся вниз словами.

– Словами? Почему ими?

– Потому что ядро в атоме – слово. Слово в яйце. Температура должна возрасти, чтобы всё бытие родило. Роды просто кругом – я их вижу, я чувствую. Не спастись, не уйти.

– Ядро обязано вылупиться?

– Конечно, оно птенец.

– Интересно.

– Конечно.

Курт и Кортни одновременно встали, почесались, улыбнулись друг другу и сунули друг другу в рты сигареты.

– Выйдем на балкон? Там покурим.

Курт согласился с ней кивком головы, открыл дверь и пропустил вперед Кортни.

– А вдруг там бы не было балкона?

– Ты бы тогда взлетела.

– Вниз?

– По горизонтали.

– Трясогузкой?

– Свинцом.

– Сходим в библиотеку?

– Что там?

– Концерт всех книг.

– Музыка?

– Да, как лом.

2. Небо всегда вперед

Они вышли на улицу, где сразу поднялся ветер, состоящий из песен Перемен, Родина и Ураган. Он бросил им в лицо кучу пыли, песка и заставил вернуться в дом.

– Да, не по мне, – произнес Курт, вызывая лифт.

– Родина меня закружила.

– Вот-вот, чуть не вбила в землю.

– Что будем делать?

– Посидим полчаса и снова ринемся в бой.

– Хорошо. Выпьем пива?

– У меня больше нет.

– Кофе?

– Пожалуй, можно.

Медленно поднимались, боясь сорваться и улететь в шахту, на тысячи километров вниз.

– На тысячи километров вверх.

– Не шути.

– Не шучу.

– Просто спокойно стой, не жги кнопок и не мочись, – произнесла Кортни.

Вскоре последовали медленный поворот ключа, похожий на разворачивание трупа в гробу, вход в помещение, разувание, включение света, плиты и постановка вопроса, то есть турки, в которую Курт налил воды с кофе и с сахаром.

– Пишешь песни?

– Роман.

– Это еще зачем?

– Хочется масштабировать.

– В тебе ж нет терпения. Ты взрыв, ты война кругом.

– Вот так я и буду писать.

– Взрыванием?

– В каждой строчке. Я буду искать необычное, золото, серебро, я буду вгрызаться в породу, я буду ее дробить, размолачивать, взрывать, если это нужно, не будет остановок поесть, попить и поспать, только работа, и моя, и читателя, чтобы мы сказочно разбогатели в конце и увидели свет.

– И свободу?

– Ее.

Стали пить кофе и пожевывать шоколад, изготовленный в такой стране, как Ассирия.

– Горячий.

– Ну что ж теперь.

Смотрели друг на друга, перебрасываясь таблетками глаз, отправляя их в мозг, точнее мозги, чтобы вылечить их, мужчину женщиной, а женщину – горой Арарат.

– С флагом Турции на вершине.

– Конечно. Само собой. Другого и не дано.

– Ну так будем как мертвецы.

– Понятно. Я покурю, – Курт встал и убрал стакан.

– Ты здесь задымишь?

– Ну да.

Наверху заработала дрель, будто входя им в головы, чтобы соединить их шурупами, сделать одним, единым, плотным, сжатым, иным. Звук разрывал пространство, сверло, сделав дырки в черепах, вкручивалось Курту в гортань, поднимало наверх выпитый кофе, объявляло его нефтью и превращало в Баку.

"Ногами вперед, то есть что-то выламывая, выбивая, например, иллюминатор в самолете, отсутствие которого приглашает в полет. Нет, так нельзя, нужно бить, творить и искрить, выходить на улицу и вызывать на поединок любого, хоть быка, хоть цыпленка. Становиться собой, режущим, колющим и взрывающим, весящим больше, чем планета Земля. Ведь она для того только и создана, чтоб ее превзойти. Быть больше нее. И так везде и повсюду. В любое время, всегда. Потому что остров – это зрачок".

Допили кофе и уставились друг на друга, не понимая, что дальше делать, пробовать выйти на улицу или чем-то заняться дома, например, казнокрадством или угоном автомобилей Восторг.

– Сексом не хочешь заняться?

– Но не сразу же так. Нужны прелюдии, разминка и вувузелы.

– Давай прямо сходу, – резюмировал Курт.

Полетела одежда, начались поцелуи и работа перфоратора, делающего отверстие, чтобы вбить в него гвоздь и повесить картину под названием Крик.

"Секс может идти дождем, иногда и идет, очень редко, а люди радуются ему, танцуют под ним, ловят его, ставят ведра, ждут наполнения их, чтобы после окатывать им друг друга и светиться от счастья".

Лежали, приходили в себя, восстанавливали дыхание, пели песни вполголоса, пока Курт не встал и не врубил на компе свою песню, одну из многих, большую, объевшуюся мясом бизонов и коз.

– Не просто песня, а скопление жил и змей. Это они звучат, закладывают уши, печатают их, распространяют повсюду, чтобы кругом были уши и весь мир обратился в слух.

– Обычная песня, – возразила Кортни.

– Ничего подобного, не басы, не вокал, отнюдь. Только завод по изготовлению киборгов и машин. От моей музыки человек становится железным, отлитым, жестким. Он теряет пределы, он становится армянином, такой субстанцией, которая распространяется всюду, втекает во все места, вбивается во все стены.

– Как знаешь.

– Я хочу сочинять песни из мертвых, наполнять ими свои тексты и музыку. В них должны быть "спасите", "верните нам нашу плоть", "дайте сто граммов воздуха" и "небо – сплошной Кавказ". Но это еще не всё. Мои композиции просто обязаны стать атлетом, который метнет Землю на Олимпийских играх и завоюет золото.

– Много на себя берёшь.

– Пусть так, но некоторым куда легче оперировать целым, чем частью.

– О, мир как гарем. Тогда что ты забыл во мне?

– Ты моя часть.

Включили кондиционер и вырубили музон, решили посмотреть фильм про свою жизнь, но так как его еще не сняли, они начали смотреть футбол, испанский чемпионат.

– Сейчас он забьет.

– Не думаю, промажет, – сказала Кортни.

– Да, ты права.

Он прошел на кухню, открыл банку сайры, взял две вилки и вернулся обратно, чтобы не размозжить себе голову из ружья.

"Значение имеет желание, а не поступок. Судить или любить надо за намерения. Хотел украсть миллион – в тюрьму, украл – торжествуй и правь".

Начали есть, капая маслом на пол, входить во вкус, облизывать пальцы и смеяться, хохотать над собой и над счастьем атлантической рыбы, мечтающей с рождения стать человеком, слиться с ним, войти в его плоть.

– Вкусно.

– Еще бы, Курт. Ведь мы голодны.

– И молоды, как старение.

Закончили пиршество, Курт встал, выкинул банку и посмотрел на Кортни.

– Пора, засиделись дома.

– Ты думаешь?

– Я уверен.

Они спустились пешком, чтобы не тревожить механизм, танцующий в шахте джигу, и ударились об улицу и свободу. Зашагали, держась за руки и улыбаясь тысяча девятьсот девяносто пятым годом.

– Вот дети.

– А вот и мы.

– Никак не могу обнаружить.

– Потому что мужчина. Женщине проще – она во всём видит себя.

– Даже в себе?

– Бесспорно.

В магазине долго ходили по рядам, кидали в тележку пиво, соки и чипсы, выбирали сосиски для жарки, вяленое мясцо, в перце кроваво-красном, а также куски неба в небольших упаковках.

– Небо сейчас в цене.

– Дорого.

– Будем брать? – Курт посмотрел на Кортни.

– Да возьмем. Ничего.

На выходе не сработала карта у Курта, потому он расплатился наличкой, вынув ее из кармана, как выдавив Эверест. Забрал с Кортни покупки, накидал их в пакет и двинулся к выходу. На улице они закурили и встали.

– Куда пойдем?

– Можно сразу ко мне.

– У тебя уже были.

– Ну тогда в школьный двор.

– Не прогонят?

– Да нет.

Закрыли глаза и перенеслись на сто метров, очутились в желаемом месте, сели на металлическую черепаху и открыли бутылки.

"Взламывать оборону противника, бежать вперед, получать мяч и забивать гол имени Фредди Меркьюри, вгонять его под самую перекладину, которой колотил Достоевский лошадь, у себя и во сне".

Детей не было, так как стояло лето, только голуби клевали опавшие семена, как машина переезжает котенка.

– Ты разлюбил меня?

– Нет.

– Но охладел?

– Немного.

– Тебе не нравится то, что я музыкант?

– Тоже.

– Само собой. Раньше ты мне говорил ласковые слова, укачивал меня на коленях.

– Так, просто мы повзрослели.

– Что, с годами не любят?

– Затихают. Дрожат. Говорят "детка, немного кофе" и рожают закат.

Сделали по глотку, впустили в себя кровь колдунов и ведьм, смешанную один к одному, повзрослели на миг, опали, умерли, родились, возросли и приземлились в кэб, превратившийся в космический корабль, который их унес внутрь атома, в правильно поставленную воронку, а не перевернутую, как в случае с Гагариным и другими, улетевшими ввысь.

– Смотри, какая птица летит, – показала на небо Кортни.

– Это не птица – это книга Надзирать и наказывать.

– Точно.

– Пора Фуко.

– Я тоже подумала теперь, ведь книга – птица, у которой до тысячи крыльев. Ее враги только люди. Они пожирают ее, но никак не съедят. Она вырывается и летит. На восток и на юг.

3. Докрасна-добела

Позвонил Крист, обозначил свое фото на черном экране. Курт показал телефон Кортни и ответил на вызов.

– Хай, почему звонишь?

– О, я взобрался на гору, на ту, на которую еще никто не взбирался.

– И? – удивился Курт.

– На ее вершине стояла бутылка пива Кобейн.

– Ты ее выпил?

– Я захватил с собой.

– Хочешь со мной распить?

– Для того и звоню.

– Вечером, часов в десять, я буду в клубе Ростов. Приходи, перетрем.

– Выступаешь? Без меня? Сколотил новый состав?

– Э, братан, ты остынь, я с девчонкой своей, будем сидеть и пить.

– Хорошо, я приду.

Телефон замолчал, ушел в себя, съел конфету, выпил кофе, съел булочку, позанимался сексом с хорошей девушкой, покурил сигарету. То есть залез в карман.

– Крист звонил?

– Это да.

– Я не хочу с ним видеться.

– Потому что он тебе нравится?

– Наоборот. Ты что.

– Что-то не очень верю, но пусть будет так.

– Я не пойду с тобой в клуб.

– Из-за него?

– Почти что, он будет раздувать фалды своего пиджака и раздуваться сам, плыть навстречу крушению, шторму в Каспийском море, где нефть разговаривает на таджикском языке, корчит рожи и любит саму себя.

– Таким тебе представляется Крист?

– Хуже, кровавым языком у меня во рту, в моей голове, которая вращается, выдвигает язык, а тот в свою очередь выпускает паутину, цепляет плиты и возводит дом, нового человека, моего ребенка, мое чадо, мое будущее, могилу и гроб.

Они выкурили по сигарете, помолчали, сделали по глотку, приняли облик ягуара и Марса и выдохнули рассвет.

– Ночью я видел сон, впервые мое сознание вырвалось за пределы Земли, я был на другой планете, я думал, что это Юпитер, но вряд ли, так как я шел по твердой поверхности, наблюдая горы и другие планеты, огромные планеты были на небе, прячась за облака и выходя из них.

– Я никогда вне Земли не видела.

– Конечно, она нас держит.

– А что было потом?

– Я вернулся в наш город, где местные устроили бойню, выстрелы, трупы и кровь.

– Страшный, прекрасный сон. Он был горячим. Наверняка.

– Обжигающим мозг.

Допили первые две бутылки, раскидали их, посадили, чтобы взошли новые всходы пива, чтобы пиво струилось из земли и росло.

– А давай сходим в библиотеку. Тут же недалеко.

– Ты опять? – удивился Курт.

– Хочется походить по рядам, полистать, почитать, что-нибудь взять.

– Водки и сигарет.

– Нет, не думаю, что-то покрепче.

– Ну, пойдем.

– Хорошо.

Дорога заняла у них пять минут, они поздоровались с испуганным библиотекарем, похожим на Бротигана, только женского пола, и пошли по рядам, положив пакет с выпивкой возле стойки.

– О, кого я вижу, пан Достоевский. Что за книга? Игрок.

– Я читала, там про парня, который проиграл в казино планету.

– Интересно.

– Он не захотел ее отдавать, тогда четверо черных накачанных парней пришли к нему, поломали ему немного печень и забрали проигранное.

– Как же так?

– Вот так, забрали Тихий океан, США, Россию, Китай, первые месячные, оргазм, ураган, Достоевского, письмо Чехова брату и прочее.

– В миниатюре?

– Нет. Ты с луны, что ли, упал?

– Не знаю, я тут вижу Праздник, который всегда с тобой.

– О, это про марихуану и Бурю в пустыне, когда обкуренные американцы голыми руками усмирили Саддама Хусейна, посадили его за стол, заставили его писать стихи и потом издали их по всему миру. Сделали диктатора величайшим поэтом мира.

– А после убили.

– Нет, он до сих пор гастролирует по всем странам, читает произведения про орангутангов, макак, кофемолки, шимпанзе и животворящих горилл.

– Кофемолки не лишние здесь?

– Они образуют вершину, потому что на вершине Парнаса стоит кофемолка и перемалывает кости обезьян.

– Такой кофе я б выпил.

– Все мечтают о нем, но пью его только я с подругой на вечерней веранде в Панаме.

– Хоть бы раз меня позвала.

– Я летаю туда одна.

– Мы отвлеклись.

– Конечно. О, господин Селин. Трактор, а не писатель. Он проходит весной по полю и сажает в нем буквы, восходят целые произведения, их можно читать только с неба. Вот так вот. Созданы небесные библиотеки, где раздают бинокли, чтобы люди постигали написанное, пока его не срезал комбайн.

– И произведения гибнут?

– Поступают в людей, как абитуриент в институт.

– Их читают желудки?

– Желудок умнее, чем мозг.

– Это пока.

– Ну пусть.

– Некто по имени Блок. Так, что тут у нас? Стихи. Что-то похожее слышал или мне только кажется. Стихотворение Демон. Наверняка про меня, ведь я похож на Христа. Просто чудные строчки. Он стоит на земле и держит на нитке луну. Это воздушный шар. Я бы поступил наоборот.

– Давай потягивать пиво – библиотекарь ушел.

Курт подошел к пакету, оглянулся по сторонам, взял пиво и вяленое мясо, еще раз осмотрелся и открыл бутылки об стол. Сделал глоток, похожий на посмертную маску Гегеля, и отправился к Кортни.

– С пивом шикарней читается, – произнесла она, беря из рук Курта бутылку. – Мясо? Его люблю.

Она жевала и медленно передвигалась вдоль полок, брала в руку книгу, ставила на свободное место бутылку и листала написанное.

– Вот, кажется, Бродский. Он большой был философ. Сравнил лицо армянина с горой Арарат.

– Разве? – спросила Кортни.

– Да, говорят, что так.

Он закрыл один глаз, но так как ничего нового в себе не увидел, открыл его.

"Вот я со своей подругой, вот мы пьем пиво, вот въедаемся в книги, но ведь всё это умрет и исчезнет. Или нет? Или я сожму свою душу в кулак, доведу ее до состояния пульсара, даже чего-то большего, плотного, сжатого, сильного, сделаю из нее нерастворимое нечто и направлю на тело, чтобы она захватывала его, делала собой и питала. Ведь так и должно быть: по дому и по улице должны расхаживать души, курить сигареты и гадать, есть ли тело у них".

Она передала ему книгу Бродского, он взял ее и начал листать, просматривать стихотворения, пахнущие наездом гопника на ботана и дохлыми муравьями.

– Любопытно, – произнес он, – будто я не читаю глазами, а пишу ими. Книга апостол, книга всерьез. Напоминание о кахетинском вине и башне Греми. Сама Грузия. Но вообще здесь не слова, а ноты.

– Бродский – погружение на глубину батискафа, набитого мусором и бюстом товарища Ленина.

– Возьмем эту книгу?

– Можно.

– И вот эту еще.

– Акутагава. Помню. Вроде читала в школе. Там про полеты на Марс. Жизнь идиота. Писатель сидит в своей комнате и пишет, тем самым летая в космосе.

– Во тьме, понимая, что мрак, темнота – это мухи. Мини-мухи везде. Но может идти и снег. Тот, что не тает на солнце.

Отложили в сторону книги и обнялись.

"Чертовски пьян, но не алкоголем, а вниманием моря ко мне, купающим меня, терзающим, ломающим и уносящим целые куски моей плоти вместе с собой. Нужно немного откачать его из меня, но лучше проделать во мне дырку, чтобы я шел и оставлял за собою море, с кораблями и островами, на одном из которых живет Робинзон Крузо, дающий до семи Пятниц в неделю".

Поцеловались, точнее обменялись вкладышами от жвачек и миллиардами световых лет.

– Хемингуэй. Ну это такая фирма, без сомнения, холодильник Хемингуэй, пылесос и страна.

– Махнем в нее?

– Как-нибудь, – уклончиво ответила Кортни.

– Большая страна?

– Не думаю.

– Была в ней?

– Пока что нет. Но надеюсь, просто нет рейсов туда, которые обязательно появятся.

– Тогда и поговорим. Так, что это? Кафка. Упрямая вещь, напоминающая собой клавиатуру, колонки и мышь.

– Тут ты не прав. Кафка – два автомобиля, когда второй из них на буксире, но вместе они одно.

Прервали объятия, пошли в разные стороны.

"Разлука, просто спуск с горки пятилетнего ребенка, не более того. Но вдруг? Вдруг расставание – вертолет, а встреча есть самолет? Ведь всё может быть".

Он положил руку ей на плечо и сжал его, почувствовав силу, исходящую от женской плоти. Слегка загрустил, но прогнал оцепенение взмахом руки, подумав, что Брюс Ли, если бы не умер, научился бы ловить в кулак мысли, летающие по воздуху, находящиеся везде.

"Капитальный ремонт головы, внесение в нее новой техники, но в любом случае, заявки в друзья, лайки и бан – это то, что было до социальных сетей, до интернета".

Он захотел курить, как женщина желает ребенка.

– Не хочешь со мною выйти?

– Тогда библиотекарь выпьет всё наше пиво. Чего ты хочешь?

– Курить.

– Я тебя подожду, полетаю тут под потолком, сбивая паутину и лампы.

На улице было жарко, он спрятался под козырьком, достал пачку убийств, вытащил одно несовершенное преступление и сунул его себе в рот. Закурил. Задымил.

"Требуются рабочие для деконструкции бытия, оплата почасовая, работа в помещении, звонить по телефону 7654321 или 1234567".

Когда Курт вернулся, Кортни сидела на полу и читала какую-то книгу. Ноги ее были собраны по-турецки.

– Будто Турецкий марш, шествование армян, греков и курдов по выжженной земле, с закрытыми глазами и скрещенными руками. Что ты читаешь?

– Небо.

– Автора так зовут?

– Автор – Буковски-Миллер.

– Двойная фамилия?

– Да, сиамские близнецы. Сцеплены в головах и в паху.

– Тяжелая ситуация.

– Они все время целуются и видят только глаза.

– Что они написали?

– Гречу, макароны, горох, перловку и рис.

– Пойдем из библиотеки?

– Возьмем что-нибудь с собой?

– Кафку, Блока, себя.

– Если мы возьмем первых двоих, то наши я останутся здесь.

– Вообще читать неохота.

– И мне тоже.

Курт и Кортни попрощались с подошедшим библиотекарем и вышли на улицу, всколыхнули воздух и космическое пространство, Юпитер, Марс и Сатурн, приблизили их к себе, заставили полюбить друг друга, крутиться как шестеренки, дышать подворотнями, углами и гаражами, взирать на приставки, на Сегу, округлять свои головы и хохотать над невозможностью человека достичь их и подобное им, но пока что, поскольку их бытие, конечно, доступно, не так уж и далеко и ближе к тем, кто живет на Земле, чем они сами к себе.

"Космос должен прийти, сесть на яйцо, то есть Землю, и высиживать ее день и ночь, пока из нее не вылупится птенец".

Пару минут стояли у входа и пошли автоматически к Курту, не говоря ничего, так как слова стоят денег, ведь нельзя говорить просто так: сказал слово – потерял пять рублей.

– Жаль, что мы пьяные, можно было бы покататься.

– Давай сядем в трамвай.

– Ты приглашаешь?

– Да, – дал согласие Курт.

Взялись за руки, создали качели, раскачивающие землю и небо и отрывок луны.

"С Кортни лучше не спорить, иначе получу минет прямо на улице, в горести, в радости, в боли, которая охватит меня вместе с потерей мозга, его части, куска, спрессованного в плевок, в презрение к женщине, в неприятие ее, отторжение, когда мужчина наклоняется и начинает блевать и исторгать из себя слабый пол".

Трамвай подошел довольно быстро, они вошли через заднюю дверь, сели друг с другом, рассмеялись, распались, превратились в пыль и прах, развеялись по ветру, но потом опять собрались и стали собой, огромной пластилиновой массой, разделенной на двух людей.

– А ведь из этого пластилина можно слепить трамвай, который будет ехать внутри трамвая.

– Шире – внутри каждого человека.

– Он будет нестись сбивая людей, покрышки, пчел, мух и птиц.

– Греметь в каждом театре, хлопать в ладоши и развозить людей после спектакля, – развила мысль Кортни.

Проезжали мимо приключений, абстракций, ломящегося в окна бытия, трудов Маркса и Энгельса, стихов Пастернака, драматургии Беккета и прочего самостийного, становящегося и ревущего.

– Это как брать имена Билл, Джон и Ганс и швырять их в прохожих.

– Лучше своим кидаться, – парировал Курт. – Отдирать его от костей и метать в разных людей.

За окнами возникали пейзажи и исчезали, Дон Кихот сменял Гамлета, и наоборот, пролетали народные артисты, гробы, оснащенные колесами, мысли, образы, чувства, первые влюбленности, драки и поцелуи, в чистом виде, без тел. Струились автомобили, частоты и волны, Македонский, Наполеон, Гитлер, бихевиоризм, гештальтпсихология, шагала психиатрия, размахивая шляпой, улыбаясь и болтая по телефону, – много, много всего признанного и немыслимого, керуаковского, американского и поставленного тройкой в тетради четвероклассника школы Абхазия "Б".

– Хорошо.

– Ничего.

– Скоро будем, – констатировал Курт и пожал руку Кортни.

– Где мы будем?

– Нигде.

– О, тогда точно, да.

4. Иисус тишина

Вышли на улице Гоголя, дыманули, открыли по блейзеру, точнее купили сперва его в магазине, а потом уже вскрыли банки, впустили в свои головы башни-близнецы, вступающие в двадцать первый век, где фаллическое в Америке рухнуло и увлекло за собой миллионы людей – туда, в арабские страны, полные шпилей, восстания и вставания, в том числе между ног.

– Член – это хобот мамонта, а не слона.

– Куда мы идем?

– Пойдем для начала в парк.

– Давай, – согласилась Кортни.

Они минивали оживленную улицу, повернули налево и погрузились в зеленое, основное, конкретное, плотное, загружая в мозги и скачивая в них увиденное: лавочки, семечки, девочек, бегунов и собак.

– Присядем.

– Пожалуй, можно.

– Главное – чтобы менты не докопались.

– Да на фиг мы им нужны.

Курт допил оранжевый блейзер, выкинул банку в урну или мимо нее, глотнул тишины и восторга, летающих мыслей Ницше и взял за руку Кортни.

– Что с тобой, Курт?

– Захотелось поцеловаться.

– Ты пугаешь меня.

– После всего, что уже между нами было?

– Между нами не было ничего. Я девочка.

– Разве?

– Это я хотела у тебя спросить. Может, ты порождаешь во мне страх для того, чтобы я превратилась в камеру и поглотила тебя?

– Наверно. Точная мысль. Камеры заглатывают действительность. Сажают ее в себя. Это два целых мира. Наш и виртуальный. Скоро реальность станет делать минет видеокамере, чтобы та кончила и выплеснула из себя всё то, что поглотила. К примеру, живых людей.

Он засуетился, как курица перед кладкой яйца, и поцеловал Кортни в губы. В тот же миг над ними загорелась лампа или звезда.

– Видно, уже темно, хоть светло и пронзительно, вздорно и хорошо.

– Нет, – возразила Кортни, – просто мы влюблены друг в друга.

– Тогда надо кричать об этом, вопить, бить бутылки об головы, в конце концов.

– Я не люблю кричать. А если бы и любила, то не стала бы. Потому что тогда нашу любовь может схватить прохожий, какой-нибудь дядька, сунуть в рюкзак и унести. И тогда ищи-свищи его по всему городу.

– По стране.

– По квартире. Хороший ты парень, крутой, вламываешь такую музыку, что коленки трясутся, дома пританцовывают, а машины совокупляются.

– Конечно, вполне очевидно, что Камаз родил из себя Оку. Маленького ребенка, в панталонах, в бантах и в туфельках. Блистающего на балу. Едущего по деревне Косые. Абсолютно в грязи.

– Ты хочешь ребенка?

– Ты угадала, шагающего по миру и устанавливающего мировой порядок сапогом, обитым сталью и мраком, космосом из огня.

Отсел немного подальше, залюбовался собакой, сотканной из предложений Толстого, из его повести Отец Сергий, и закурил. Дымок обозначил небо.

"Печально ходить по вечерним улицам Стокгольма, но так поэтично: капает дождь, прохладно, прохожие спешат домой, а ты идешь, а после стоишь возле подъезда, сунув руки в карманы, и ждешь, когда дождь превратится в снег, то есть вернет тебя в детство, в космос, точнее если, в бесконечность, в полет, кончающийся фейерверком в доме номер один по улице Евстигнеева на границе Судана и сна".

Посмотрел на часы, скоро в клуб, только не понятно, пойдет с ним Кортни или нет, но он не думал об этом, какая разница, все равно будет хорошо, тепло и уютно, выпивка и музон, черные парни, грудастые женщины, долгое мочеиспускание в туалете и прочее, похожее на Афган в тысяча девятьсот семьдесят девятом году.

– Сегодня довольно тепло, хочется даже на пляж, покупаться, посохнуть.

– Это же не для нас, наше – кавычки и скобки, чтоб их разрывать и нестись вперед.

– Хочется иногда человеческого, житейского, будешь смеяться – мещанского.

– Так мы и так мещане, – не согласился Курт, – максимум наркота и разбитые гитары, выпивка, сигареты, грусть и тоска, свинец. К чему это я? Да к тому, что в Катар пора, в Доху, ловить жемчуг, снимать баб и на телефон, жить в шикарном отеле, потягивать кальвадос и курить кальян.

– Снимать? Ты забыл меня.

– Ну хочется же свободы, взрыва в сознании и познании, которое – автомобиль, танк, поезд, лодка, пароход, дирижабль и самолет.

– Танк. Познавать – стрелять и давить живые тела.

– Сидя в комнате Фридриха Ницше, в очках и в туфлях, боясь высунуться на улицу, ведь там на голову могут сесть бабочка или жук.

Перешагнули через себя, валяющихся на земле, и пошли в сторону консерватории, потерялись и разошлись, чтобы тянуло сильнее друг к другу. Но сперва Кортни села в такси, а Курт отдал деньги водителю, велев везти его подругу через ухабы, клочья, разрывы, Лос-Анджелес, Вашингтон, израильские кочки и запятые, тире и вопросы, витамины и здравствуйте.

"Чуть-чуть Австралии в стакане с сиропом, немного голубых сигарет, чтобы время стекало с губ, а пространство втекало в желудок, возведенный из кирпичей".

Добрался до клуба, сел за столик, взяв текилы себе. Начал листать айфон, сообщения, строчки.

– Замечательно просто.

Выложил фото из библиотеки, где он выступал месяц назад, раскрыл себя, словно раковину, в которую он блевал, когда ему было плохо, когда исходило нутро, как из Египта евреи, нация, создающая и строящая облако всю свою жизнь.

"Здесь восхитительно, только не хочется драк, потому я и не выступаю, а то местные озвереют от того, что я иностранец, а сам пою о захвате земли, почек, листьев, воздуха и сосен нерусскими, лавиною с гор, хоть я сам полет. Ведь русские захватывали Кавказ, как самолет разгоняется и взлетает в небо, туда, где растут горох, говядина и паштет".

Скоро в проеме показалась фигура Криста, она застыла, а потом села за соседний с Куртом столик.

– Извини, я не узнал тебя, – сказал Крист, повернувшись к Курту и не двинувшись с места.

– Так теперь-то узнал.

– Наверно. Думаю, да.

– Так и будем сидеть?

– Сядь ко мне.

– Хорошо.

Курт взял бутылку и пересел к другу, который вел себя иначе, не как всегда, чудил и произрастал из неизданных композиций Queen.

"Сейчас мы сидим, а завтра наши кости найдут в Алеппо, откопают из недр, в голоде и в пыли, в интервенции, вторжении Турции в мозг".

Крист тоже взял себе выпить, сделал большой глоток, выходящий за пределы разумного, и посмотрел на Курта.

– Молодеешь.

– Не думаю, просто сгораю, летаю над солнцем, вокруг него и внутри, упираюсь в стенки, пытаюсь вылезти, выбраться, стучусь, зову на помощь себя наружного.

– Тебя двое? – не понял Крист.

– Пока что да, но в дальнейшем я могу обустроиться в пекле, соединившись с собой наружним, или остаться таким, из двух частей и ломтей, хлебом из Ленинграда, окутанным легендами и сажей, голодом миллионов желудков, скомканных и скукоженных, просящих кирпич, чтобы он лежал внутри них и кормил их тысячи лет.

– Чтобы обсасывали его. Конечно, надо искать такое питание, которого бы хватало надолго, на столетия и на всё.

Курт совсем опьянел, каждый глоток давался с трудом, с восхожлением на Эверест, на вершины, на пики, являющие собою карточную масть.

"Пьян, но ведь так нельзя, нужно быть трезвым, вдруг кончится музыка, и люди захотят стихов, то есть тела без кожи, интимного, вскрытого, не облаченного в ритмы и грохот, лишенного сопровождения, рукопашного, а не пуль и снарядов, ядер. Так и должно быть, стихи – это голое, порнография, самое то, огонь и проникновение, пенисы и вагины, груди, соски, овалы, только такое, не латы и не броня".

Зазвучала музыка, вышла местная группа Карбованцы, загремела салютом, его звуком, освобожденным от тела. Курт сходил в туалет, взял бутылку портвейна, разлил его по стаканам, начал слушать звучащее.

– Это теперь легко, но каждую секунду с того света может ворваться Дудаев и устроить войну в любой точке земного шара.

– Брось, Курт, нам ли бояться его? Мы и сами Чечня кругом.

– Я просто чувствую и слышу дагестанскую польку и мазурку. Что-то такое зверское. Аккуратное и нарезанное на Афганистан и Пакистан. Войну черных и белых, взятую за шиворот и корчущую ужасные рожицы, пищащую, как мышонок, которому тоже хочется жить.

– Ерунда, не надо думать о смерти, всё равно ее не избежать. А того, чего не избежать, попросту нет.

– Надо думать о ней, мышление – таран и орудие, ты ломаешь ее, насилуешь, вгоняешь в долги, гонишь голой на улицу, не иначе, никак.

– Мышление то, что в твоей голове, и не более.

– Оно блюёт наружу мыслями и предложениями. А вообще – есть океаны мыслей, сильная голова захватывает их, уводит в плен, то есть в себя, и пожирает. Пожирание есть мышление.

– О, что-то новое, в пьяном и наркотическом состоянии особое мышление, особый захват. Понятно. И трупы нейронов – просто шлак, то, что не переработалось, не стало сознанием, вышло наружу и отправилось спать.

– Спать, чтоб потом проснуться, мозг выходит с мочой и продолжает битву с другими мозгами.

– Тяжело. Соглашусь.

Выпили по одной, захотели еще. Крист разлил по стаканам портвейн.

– Три семерки.

– А то. Ерунду не беру.

– Молодец, – похвалил Курта Крист. – Как там дела у Кортни?

– Хорошо, отдыхает.

– Не бухает?

– Да нет. Пьет иногда – со мной.

– Ты ж постоянно пьяный.

– Не всегда. Не гони.

Курт закрыл глаза, и в тот же миг тысячи железных птиц залетели в зал, начали кружить, заглатывать лампочки и откладывать их в виде яиц.

"Ясновидение, рост железа из тела, нарастание напряжения, новые таблетки, родом из Америки, палеонтологии, нового рассказа Горького, который он написал на бумаге, сделанной из его гроба".

Открыл глаза, сделал глоток, захотел чипсов, потому пошел к опустевшей сцене, взял в руки микрофон и начал читать стихи из айфона, вламывать начистоту, с обеих рук, с обеих ног, лежа на спине, как черепаха, которую жарят в собственном панцире. После чтения поклонился и под авации и мат пошел к Кристу.

– Как тебе?

– Ничего, только не надо было отвешивать поклон.

– Так-то да.

– Слишком жирно, тебе должны говорить спасибо.

– Обязаны, я не спорю.

– Черный лук, квадратный картофель. Нет, ты понял меня?

– Как не понять? Ты об этике.

– Именно, о самом твердом на свете, то есть о Марксе в Мазде CX 500.

– Что за тачка?

– Шикарная.

– Я не слышал о ней.

– Скоро по всей стране.

– Думаешь?

– Да.

– Окей, – вырвался в небо Курт.

Они вышли на улицу покурить, задымили, зажглись, разошлись, раскумарились, как и должно было быть, ведь иначе поезд побежит по дороге, крича и вопя обратное себе и истории государства Российского, которая равна вдоху и выдоху сигареты Мальборо, того, что не здесь, а там, в Калифорнии, где поезд едет внутри самолета, от хвоста к голове, по-шпаликовски, по-данелиевски, как и должно быть, потому что в ином случае мексиканец разрежет планету Сатурн на две части, одну половину наденет на голову себе, а другую – на голову своей жене. Так и будут ходить.

"Ничего не говорить, молчать, только смотреть телевизор, даже выключенный, даже выброшенный на помойку, даже разобранный, но не отрывать от него своих глаз и вламываться в провинцию, струящуюся и стекающую в гигантский экран, стоящий в Москве, в голове и в центре, который обещает стать сексом, пеплом и тишиной".

Так и стояли, облаченные в звезды, заезды, наезды, правя будущие века и калифорнийское небо, которое заскочило сюда, в Россию, в твердые времена, иссушенные страсти, абстрактные позывы и призывы в армию ровно в сорок семь лет.

5. Солнце Калимантан

Вернулись, решили потанцевать, стали двигаться, держа в руках выпивку и прикладываясь к ней, выдумывать новые обороты и постановки ног, пахнущие шашлыком на улице Антонова и Астраханская, где прошла молодость всего мира и где голуби и воробьи свили себе одно общее гнездо, чтобы выращивать в нем кофе, прохладу и чай.

– Вот так хорошо, стабильно, не слишком жарко, – отметил свой танец Курт.

– Пробежка, нехватка ног.

– Это тебе не ломать гитару об головы фанатов ЦСКА и Спартака.

– Они не такое любят.

– Бегают, кричат и вопят.

– Гол, нужен гол!

– Кони, повсюду кони!

– Мясо, повсюду мясо!

– О, повсюду конина!

– Братство, навек, всегда!

Сели за столик, взяв водки, русской пшеничной водки, выпили, вызвали шлюх, сели в такси и помчались к Кристу, на его холостяцкую хату в центре Саратова, в городе, нагороженном месте, огороженном от всего человечества, дышащем самой большой высотой, самыми крупными звездами и самой синей мечтой.

– Чудо.

– А что такое? Что здесь такого, Курт?

– Да ничего, но жизнь просто бьет ключом.

– Девочки просто классные.

– Нужен хороший секс.

– Так сейчас им займемся.

Четверо тел слились, разделившись попарно, двое начали вбивать сваи, чтобы построить дом, в котором поселятся тысячи человек.

– Свая, какая свая!

– Не хватает насвая!

Девочки вскоре ушли, а Курт оделся и пошел купить сигарет. На улице к нему подошел молодой человек и посветил ему фонариком в лицо.

– Ё, это же тот самый тип, который пел в клубе Завод песни о захвате нашего массива черными! – закричал он. – Вот это да! Черные – даги, чехи и ары – захватят нашу спокойную жизнь, где драки, работа, аборты, семки, пиво, разборки, семьи, русские, мы. Парни, ребята, эй!

Из подворотен, от стен, от углов начали отделяться тени, при свете превращаясь в конкретных людей. Они все устремились к Курту, началась драка, жесткая, не похожая ни на что.

– Бей в лицо и под дых!

Вскоре Курт упал, его попинали недолго и ушли, бросив, что этого они так не оставят, то есть так будет везде, с каждым черным, возомнившим себя горой Арарат.

– Я не черный, не черный, – шептал Курт, вытирая разбитые губы. – Нет, я черный. Уже.

Сломался, как автозавод, но встал, побрел за сигами, взял пару пачек, не глядя в испуганное лицо продавца.

– Спасибо, не надо сдачи.

– Возьмите.

– Уговорили.

Дома у Криста снова упал, лежал, приходил в себя.

– Э, чувак, да ты ранен.

– Да, пришлось нелегко.

– А меня не позвал.

– Слишком люблю тебя и ценю.

– Не хотел, чтобы меня разукрасили?

– Зачем тебе?

– Заодно.

Присели за стол, начали пить водку, которая щипала разбитые губы Курту, курили, даже смеялись.

– Эта война только началась, скоро она охватит всю Россию. Весь мир.

– Верно. Но ты уверен?

– Да, – утвердился Курт.

– Самая незаметная в мире война, когда автоматы, пулеметы и танки будут сдавать в металлолом, громоздя гигантсаие горы, вдвое, втрое, вчетверо выше Эвереста.

– И на вершине будет стоять маленький ребенок.

– С игрушечным пистолетом в руках.

– Стреляя им в солнце.

– И попадая в него.

Разлили остатки водки, поставили пустую бутылку под стол, закурили табак. Вытянули ноги в ботинках.

– Ничего не поделаешь, здесь доверяют рукам и ногам, бьют, молотят, гнетут.

– То ли дело читать Достоевского. Достоверного, – залыбился Курт. – Ровная трасса, по которой мчится машина, Гелендваген, забитый под завязку Раскольниковым, напичканный им.

– Когда открываешь окно – Раскольников, открываешь багажник – Раскольников, хочешь заправиться, но в бензобаке тоже Раскольников.

– Конечно, хоть ночь подходит к концу. Кортни, скорей всего, спит.

– С каким-нибудь мужиком.

– Э, не говори так, братан.

– Ладно, ладно, шучу.

Легли вдвоем на диван, уснули и увидели одинаковый сон: площадь, а на ней казнь тысяч людей на глазах Пугачева, руководящего этим процессом, смеющегося, хохочущего и пьяного миллионами звезд.

– Это моя вам месть, – кричал Пугачев, – вы злые, косные, страшные, вам по пятьсот миллионов лет. Не меньше. Убью, раздавлю и съем.

При этих словах Пугачев начал расти, пока не уперся головой в черепа Курта и Криста. Они встали, посмотрели друг на друга и усмехнулись: всё поняли сами. Умылись, побрились и искупались. По отдельности даже.

– Вот и ништяк, – произнес Курт. – Поеду домой и буду писать мелодию.

– Музыку?

– Иногда. В целом – куражиться и звонить Кортни.

Курт вышел на улицу, усмехнулся на солнце и сел в трамвай. Затрясся в нем. Смотрел из окна, сидя на двойном сиденье, пока рядом не почувствовал человека. Он повернул голову и увидел бородача. Тот смотрел на него.

– Были проблемы?

– Так, помахался влегкую.

– Из-за нас?

– Из-за нас. Ты-то откуда знаешь?

– Волны докатывались. Мы не успели.

– Били толпой.

– Знаю, такое время. Мы, чеченцы, танцуем лезгинку на его кончике. Миллион человек на конце иголки, шприца с галоперидолом.

Чех замолчал, продолжая иногда смотреть на Курта, оценивая его.

– Почему именно с ним?

– Планета у нас такая. Третья. Звонок в 03.

– Настолько цифры имеют значение?

– Всё имеет значение, вопрос только в степени, – чех кинул в рот жвачку.

Они проехали пару остановок, после чего опять заговорили.

– Сталин страшен во сне, а в реальности страшно его отражение в зеркале, откуда двойник может выйти и убить того, кто смотрит на себя, не понимая, что в зеркале невозможно увидеть себя – только другого человека, из другого мира, планеты.

– Чеченцы вообще редко философствуют.

– Наша философия не в словах и буквах, а в поступках. Философия выстрела. Взгляда, удара, льва.

– Так говорят все кавказцы, – сделал поправку Курт.

– Ну, почти. Я приехал. Дай мне свой телефон.

Они обменялись номерами и расстались, чеченец сошел, а Курт покатился дальше, в тепло, в Ватикан, в обман.

"Хороший мужчина – чех, здоровый и сильный духом, такого не сломать, таким только ломать, брать его дух и мочить им врагов, стреляя в изнанку плоти".

На выходе он отдал водителю деньги, после чего сделал усилие воли и очутился дома, пока его тело шагало по дороге и торопилось к себе. Курт встретил себя, свое инобытие, открыл дверь, пожал ему руку и слился с ним, стал одним. Разбился на миллион частиц, собрался, поставил сковороду на огонь, разбил над ней яйца, позавтракал, выпил кофе и набрал Кортни.

– Я тебе изменил.

– В презервативе?

– Да.

– Пустяки, не измена. Вот без него – это всё, конец, неприятности, головная боль и удаление всех зубов. Плавание в Ла-Манше.

– Встретимся этим днем?

– Нет, давай в другой раз. Я занята.

– Идет.

Выключил телефон, закурил на балконе и стряхнул пальцем пепел.

"Печальное будет длиться вечно, до разврата, до Содома, Гоморры, впечатывания себя в века, издания звезд в виде книг, продаж капсул со временем, глотания их и омолаживания себя или старения, смотря какое лекарство, плюс или минус, что будет доступно всем, в ближайшем конкретном будущем, поскольку иначе нельзя".

Нисколько не свесился вниз, не заорал, не забил себя в грудь – просто наслаждался покоем, голубями, клюющими зерно, и воробьями, едящими хлеб.

"Сигарета приближается к губам, как поцелуй Мэрилин Монро, спустя время, наплевав на гибель в самом расцвете лет, поскольку эта женщина всегда молода и красива, не ушла, никуда не делась, не разложилась и не стала прахом и пеплом, в котором дети запекают картошку и едят ее, обмазанными и впитавшими в себя почки, печень и сердце голливудской красавицы, коей семнадцать лет – всюду или всегда".

Тут зазвонил айфон, высветился номер чеченца. Курт ответил на вызов.

– Вечер, вечер и вечер. Драка, драка и драка.

– Я не спорю, окей.

– Будет большое небо, пахнущее звездой.

– Да, а как вас зовут?

– Я Муса.

– А я Курт.

– Редкое имя.

– Очень.

– Но нельзя говорить простое и целенаправленное, слова обостряют жизнь, намеченное внутри, то самое, что везде: я говорю тогда, когда мои слова неизбежны, когда люди вокруг ждут этого.

– Слова вылетают изо рта и увлекают за собой стадо бизонов или волков.

– Или кусок свинины, или щепотку соли, или само ничто.

– Его лучше не ждать: оно все равно не придет. Желательнее макать в ничто указательный палец и засовывать его себе в рот.

– Вот и поговорили.

– Ладно, давай, пока.

Перестал говорить, начал смотреть в айфон, заставка которого заклубилась и потекла дымом, превращающимся во время, едущее назад.

6. Греция в голове

Проспав целый день, вечером сидел на кухне и ломал грецкие орехи.

– Это яйца – мой мозг.

Ел, жевал и творил указательным пальцем легкое и волшебное, таврическое.

"Печать Каина на челе, Денница встает вокруг, Белаз едет по улице и въезжает в айфон, маленькое устройство, способное поглотить весь мир, не жуя, не дробя, только кидая в желудок, чтобы растворить и сделать собой, а не получится – так блевануть, выдать весь мир обратно, но в другом уже виде".

Надоели орехи, хруст которых вызывал внутри него боль. Курт открыл банку ветчины и начал ее медленно есть, смакуя каждый кусок, самое сильное и простое, с жирком, холодцом, желтым и белым, очень приятным и вкусным, так как вокруг ислам.

"Столько лет четвертовать свою душу, чтобы добиться наконец бессмертия, сделать его подушкой, одеялом и простыней, так как иначе не будет вообще ничего: человечество зависло между аннигиляцией и вечностью, если оно не освоит весь космос, то его попросту не станет. Так повисли здесь мы".

Часы показали одиннадцать и кусок колбасы по-докторски. Телевизор выключился сам собой. Курт открыл дверь после звонка. На пороге стояла соседка. Лет семнадцати-двадцати. Он точнее не помнил и не знал ее имени.

– Здравствуйте, я услышала музыку и пришла на концерт.

– Здесь неспешная музыка.

– Ну а что? Я войду?

– Заходи, я не против.

– Можно пива попить.

– Пожалуй.

– У меня две бутылки есть.

– Хорошо. Или я куплю.

– Нет, не надо. Я принесу.

– Вы Евгения?

– Я Борис, – она рассмеялась. – Я шучу. Меня звать Мариной.

Она ушла и через пару минут вернулась с пивом и чипсами. Сели за стол, но не напротив друг друга, а рядом.

"Только не секс, я его не переживу, не хватит мозгов на секс, еще эти орехи, не успел унести, теперь она будет их грызть и выглядеть, как Голливуд в девятнадцатом веке".

Решили разлить по стаканам пиво. Курт взял их с полки, дунул в них и поставил на стол.

– Не будем пить из горла?

– Думаю, что не стоит.

– Ну тогда всё пучком. Вы музыкант? Я слышала.

– В общем и целом – да.

– У меня в уме такое творится, когда вы играете: всё опускается вниз, мои поцелуи, прокладки и месячные, первый секс и аборт, а потом это всё ударяет вверх, в самую высшую точку. А оттуда взлетает, уводит к Останкинской башне, вещает на целый мир.

– Давай на ты.

– Хорошо. Курт, как ты так делаешь?

– Просто живу и дышу.

– Как Окуджава в тысяча девятьсот девяносто восьмом году?

– Нет, как Галич в тысяча девятьсот семнадцатом.

– До рождения?

– Да.

Сделали по глотку.

– Где у тебя здесь тарелки?

Он показал. Марина взяла одну и высыпала чипсы на нее.

"Какие красивые бедра, ничто их не спрячет, не уведет, только если концлагерь, но там будет наоборот: исчезнут кости, а мясо будет торчать, зиять и вопить".

Марина коснулась ногой его ноги и отодвинулась.

"Вот и агрессия началась, еще немного, и она набросится на меня, будет пихать мне в рот розовые соски, начиненные творогом, сметаной, ряженкой и молоком. Нет, не так: набитые говядиной, бараниной и свининой".

Он врубил радио, самую далекую в мире волну или войну, как подумал сначала он.

– Ты красивая в целом.

– Да, мне парни говорили и говорят об этом, но им нужен только секс и галочка.

– Так они жрут витамины. А вообще, хотят утвердиться за счет женского, отдать свою часть женщине, чтобы она ходила везде и рекламировала их.

– Понятное дело, это же не моя мечта.

– А какая она у тебя?

– Раздвинуть ноги и лежать на балконе, чтобы в моей вагине свили гнездо.

– Муравьи?

– Можно птицы. Муравейник хорош, но сейчас не по мне. Разве не классно: ты лежишь, а в тебе птицы.

– Думаю, нет.

– Почему?

– Потому что вагина – шахта. В нее погружаются рабочие и добывают руду.

Пиво кончилось, и они ударились в разговоры и в музыку.

– Как ты играешь так?

– Да обычно играю.

– Но я слышу такое: колумбийцы в России, в каждом огромном городе, в каждой скромной деревне.

– Вроде про них не пою.

– Но ты вламываешь конкретно: сначала взрыв, в середине – взрыв, в конце – тоже взрыв. Рёв раскалённого металла. Во всех твоих композициях, в каждой их секунде в них гибнет Терминатор Т-1000.

– Да, мне близок Т-800.

– В первой части? Второй?

– Думаю, что в обеих.

– Классно. Поставлю кофе.

Марина встала, не с первой попытки включила кофемолку, сполоснула две чашки и поставила турку.

"Эх, это молодость, жалко, что мне не в кайф, пули летят в затылок, пепел сыпется вниз, ноги ведут в магаз, там хорошо, светло, можно брать в руки алкогольные напитки, щупать их, получать удовольствие, рвущееся из уст всего человечества".

Вскоре Марина ушла, обещав заглядывать к нему, когда он один, что она чувствует сердцем, а не глазом в глазке.

"Сухие ветки цепляются за одежду, не дают мне пройти, напоминают о коньяке, его силе, когда ты совсем один, не признан и далёк от победы, которая – форточка, открытая в зимний день, столкновение холода улицы и тепла батареи, их в сём мире двоих".

Курт поискал еще выпивки, но ничего не нашел, загрустил, подумал о герыче, но откинул такую мысль.

"Дуэйн "Скала" Джонсон никогда не сдается, он поднимает Фаларийского быка, разламывает его на две части и ест его содержимое. Он бьет по лицу прохожих перчаткой, начиненной свинцом. Он побеждает в одиночку все армии мира. Он может убить гусеницу своим взглядом. Женщины беременеют от мыслей его, летающих в воздухе. Его ноги образуют Триумфальную арку с висящим меж них колоколом мира, в который бьют только раз в сто лет, возвещая о великой победе духа над плотью, о победе, в которой никто никогда не умрет, а Дуэйн "Скала" Джонсон заберется на самого себя и оттуда возвестит мир о боге, новом явленном чуде из-под ресниц Христа".

Курт лег на диван и начал просто курить, как Ван Гог перед смертью, одну за одной, ведь табак – такое приятное дело.

"Но я не рисую, нет, стихи создаю и музыку, которых на свете нет, поскольку нет самого света, а есть мрак, смешанный с ним, жилы и сухожилия, мышцы, кости и кожа, вот такое вот дело, пересечение, женщины с толстыми грудями и худющими ножками, меж которых клокочет Марианская впадина, засасывая в себя весь мир, выплевывая иногда детей, чтоб их не убивать, не душить пуповинами, коих в каждой женщине – миллион".

Открыл форточку, чтобы дым сочился из комнаты, исходил, был течкой из суки, только не вниз, а вверх.

"Печатные издания скоро вытеснят электронные, книги превратятся в сосны, станут пронизывать десятиэтажные дома, Достоевский будет начинаться в подвале, а кончаться на чердаке и крыше, уходить в небеса".

В дверь раздался звонок, Курт пошел к выходу, спросил "кто?", но ответа не последовало, потому он кинул бычок в урну, дождался возгорания бумаг в ней, потушил их водой и начал собираться на улицу, обнаженную, как Monica Santhiago в две тысячи третьем году.

"Погуляю немного, отвлекусь, развлекусь, стану большевистским событием, конурой красных, в которой прячется и живет белая собака, питающаяся мыслями разных людей".

Спустился пешком, топоча черными ботинками, обитыми обложками книг Толстого, Войною и миром, если быть точнее, которая есть биография бога.

"Граф Дракула вышит на стекле каждой машины, на лбу каждого человека, он проходит сквозь кожу и стекло, он не останавливается, спешит и торопится, плачет по убиенным фашистам и коммунистам, чьи тела на крестах восходят с утра вместо солнца, освещают и греют мир, а после, в конце, заходят, оставляя людей хрустеть их костями, пока не затихнет ночь".

Пересек дорогу и пошел по площадке, на которой пацаны играли в футбол, тёрлись, смеялись, были, пуская в перерывах дымок, дошедший до наших дней из Месопотамии и Вавилонии, где шкуры животных летали по небу, а люди стреляли в них и подбирали их трупы, чтобы надеть и скрыть наготу, являющуюся автомобилями Вольво, Маз и Камаз.

"Нет, не думать, не петь, только восходить и раскрываться в небе большим гнойником, сочащимся желтым мокрым песком, водой, лейкоцитами, кровью, крупицами анаши, ночующей в легких Цоя и бодрствующей во рту Шевчука".

Дойдя до магазина, купил аджапсандали и пластиковую вилку, начал на лавочке есть. Рядом присела старуха.

– Мяса, хочу еще.

– Да я овощи ем, – удивился Курт.

– А ты сходи на базар, там шашлык.

– И почем?

– Шпажка – сто пятьдесят.

– Сколько там мяса?

– Много. Сытного и любовного.

– Из любовных романов?

– Нет, из души людей.

– Говядина и свинина – души?

– Массы психической жизни.

– Интересно.

– Конечно. Дай пятьдесят рублей.

Курт пошарил в карманах, нашел мелочь и протянул ее женщине.

– Мало, – сказала та.

– Больше дать не могу.

– Я хочу купить кофе.

– Хватит и тридцати рублей.

– Ладно, уговорил.

Она ушла, а Курт всерьез задумался о шашлыке, потому встал с места и двинулся вправо. Шел, приближаясь к мясу, к духу и к полноте. Через несколько десятков метров его ноздри откопали в окружающем воздухе запах и вкус шашлыка. Он будто ел его, а не двигался и молчал. Перейдя дорогу, он заметил кафешку с мангалом и армянином-грузином.

– Здравствуй, армяно-грузин, – сказал он.

– Мяса?

– Сто пятьдесят.

– Ладно, садись за стол.

Так Курт, купив пива и мяса, коротал свой век, кончившийся в МГУ, на развалинах кафедр и обломках аспирантур. Шашлык был горячим, но с хлебом, луком и кетчупом.

– Вкусно и хорошо.

Пиво было желаемым, горьким и основным.

– Это армянское пиво?

– Да.

– Я и смотрю – Котайк.

– Жесткое и конкретное.

– Будьте добры еще.

Курт взял бутылку, выкинул за собой мусор или взгромоздил его в небеса и пошел на автобус.

7. Руки, ноги и мозг

Автобус вез его к Кортни, он ей не позвонил, решив сделать сюрприз. За окном качались деревья, поднимая с земли тяжелые черные гири, то есть ворон.

"Езда, ничего нет прекрасней, желтей и светлей, всякая поездка желтого цвета, что тут и говорить, мчусь, сидя на месте, куря внутреннюю сигарету, которую держит в руках желудок и накачивается дымом, ментолом, рвется объять весь мир, чтобы переварить его, сделать моим, до конца и до дна".

Дорога до дома подруги заняла сорок минут, плюс-минус беспечность. Он прошел в подъезд вместе с женщиной, поднялся на лифте и столкнулся с парнем, который выходил из квартиры Кортни. Они обменялись взглядами, похожими на Гоби и Сахару, и разошлись. Курт вошел в дверь, парень спустился вниз.

"Странно, кто это, что происходит, какие внеземные разумы послали этого отрока сюда, хорошо, что он не застегивал ширинку, молнию, бьющую наповал".

Кортни лежала голой на кровати, она смотрела в потолок и потягивалась.

– Курт, это ты? А я только что трахалась.

– И ты мне так спокойно об этом говоришь?

– А как иначе? Не знаю.

– Значит, у тебя есть другой?

– Нет, я все так же буду есть картошку каждый день. Извини меня за лук или за чеснок.

– Что ты хочешь сказать?

– Секс – это еда. У нас что, блокада, война?

– Нет.

– Тогда все пучком.

– А не боишься, что я побегу за этим луком или чесноком и съем его? Выдавлю в тарелку с макаронами?

– У тебя изо рта будет вонять.

– Блин, не подумал, черт.

– Так вот, мой милый друг. Помоги мне одеться.

– Что тебе дать?

– Халат.

Стали пить чай, он – хмуриться, она – улыбаться. Закусывали лимоном.

– Приятный, однако, сок. Во рту вызывает бурю.

– И топит корабли Колумба, плывущие в гортань, – отметила Кортни.

– Ладно, я пойду, не хочу вторгаться в твою память о сексе.

– Ну, как хочешь, давай, пока.

Курт отодвинул от себя стакан и вышел на улицу, зашагал по ней, столкнувшись через десять минут девушкой, смотрящейся в телефон.

– Оу, простите, парень.

– Как вас зовут?

– Зачем вам?

– Вы понравились мне.

– Перейдем же на ты. Я ни с кем не знакомлюсь.

– Как тебя звать?

– Я Эми. Крохотная пока.

– Ты не такая уж маленькая.

– Проводи меня, друг, здесь собаки и злые автомобили, припаркованные у дверей.

– Хорошо.

– Кто ты?

– Курт.

– Вау, приятно очень. Чем занимаешься?

– Музыкой. Осаждаю ею средневековые города и беру их, не оставляя никого в живых.

– Ты женат?

– Есть подруга. Она только что занималась сексом с другим.

– Оу, это же круто. Ты убил их обоих?

– Нет, воскресил и спел.

Они пошли рядом, как Грузия, Армения и Азербайджан.

– Ты куда? – спросил Курт.

– Надо зайти в магазин, купить прокладки и лампочки.

– Я с тобой?

– Хорошо, только не предлагай мне куннилингус. Я его терпеть не могу. Ведь это схождение лавины с гор и гуляние по рассвету.

– Я и не собирался. Что ты.

– Правильно. И не надо. Женщина главная. Потому не 10, а 01.

– Вагина и член?

– Ну да, звонок в пожарную службу, пожар, стихия, стихи. Гибель двух-трех людей. Спасение. Пустяки.

– А 10 – это сам Марадона.

– Терпеть его не могу. Он старый, усталый, грустный.

– А в молодости – огонь.

– Огонь у меня между ног. Он гаснет.

– Я кину палку?

– Остынь. Отойди. Запой.

– Тогда дай мне телефон.

Обменявшись телефонами, они прошли еще пару кварталов и разошлись, чтобы созвониться, списаться, увидеться, поцеловаться, заняться любовью, пойти на концерт, в театр, в клуб, жениться, родить детей, состариться, умереть, вернуться назад, запихать сорокалетних детей в утробу матери, зашить ее, жить, заниматься любовью и никогда не умирать.

"Красивая девушка, а как она качает бедрами и головой, склоняет ее слегка, у нее наверняка между ног гнездо с ядовитыми змеями, то есть вызов и пощечина общественному вкусу, летящие в бездну Пушкин и Достоевский, надо с ней замутить, затусить и поцеловать ей попу, как самосвал выгружает щебенку".

Поспешил домой, промчался, проехал, вывихнулся из бытия, свесился из него, прогулялся снаружи, думая о Кортни и Эми, с неизбежным перевесом второй, первичной, изначальной, эффектной, молочной и сырной, пахнущей сливками и шашлыком, самым прекрасным на свете, во тьме и в промежутке меж ними.

"Теплая и вечерняя, августовская, небесная, с примесью глины, суглинка, трав и цветов, с червяками и гусеницами, добавляющими вкус и запах в наши отношения и нашу любовь".

Дома он помыл полы, вытер пыль с мебели, приготовил суп с луком и мясом и заварил себе чай.

"Интересно, если женская грудь – пирамиды, то они наверняка враждуют и конкурируют, пытаются быть больше и выше соседней, оттого ведь и груди растут, стремясь к власти над миром, ведь каждую грудь возводят тысячи рабов по приказу правителя, фараона, а сами груди в войне, в которой одна пытается превзойти вторую, пока ребенок не примиряет их, завоевывая обе вершины и становясь между ними, иначе они уничтожат друг друга и женщины будут ходить с совковыми лопатами, прижатыми к ребрам и наполненными снегом и льдом, тающими и исчезающими весной и стекающими ручейками со спичками и бумажными кораблями, везущими золото, тлен и парчу".

Хлебал золотой напиток, вколачивал его себе в рот, в гортань, в пищевод, в желудок, рожал самого себя.

"Смотреть, к примеру, Лицо со шрамом в Азербайджане и смотреть тот же фильм в России – две разные, даже противоположные, вещи".

Не выдержал, позвонил Эми, впечатал себя в нее.

– Не смог устоять, прости, хотел посмотреть телевизор, но ты позвала к себе.

– Я знаю, я женщина-магнит, я готова увидеться, если ты хочешь, но со мной будет сорок восемь парней.

– Так мало?

– Пока что да. Ведь я уже не так молода, в инсте от меня отписались тысячи человек.

– Отсутствуют новые фото?

– Трудно сказать. Они есть, но я не выкладываю их.

– Нарочно?

– Жду, когда останется один фолловер, за него я и выйду.

– А если это будет женщина?

– Не имеет значения.

Переложил телефон из одной руки в другую, вытер платком пот с экрана.

– Давай увидимся в центре.

– Конкретнее.

– Возле цирка.

– В двенадцать, сегодня, ночью.

– Идет.

– Не опаздывай, – она положила трубку.

Курт сделал глоток воды и остался доволен местью Кортни, не являющуюся местью, так как пришли огромные чувства, великаны, фантазии Чуковского, образы Бротигана и восток, с встающим концом иголки, который продырявит Землю и отправит ее в угол маленькой комнаты и маленькой девочки, плачущей наугад.

"Эми соткана из вафель, сгущенки, шоколадных конфет, Марса и трехсот килограммов говядины, истекающей соком и кровью, водами, несущими в себе миллионы голов телят, которых не успела родить корова от строки Куприна".

Лег спать, желая свежим отправиться на свидание, увидел во сне Лермонтова верхом на Советском Союзе, на цифре тысяча девятьсот четырнадцать, которая породила СССР, сделала его плотью, семенем, попавшим во все вагины разных стран, чтобы они породили советскую империю, что они и сделали, а после захотели сделать аборт, то есть Первую мировую войну, но прогорели на этом и выкинули новорожденного ребенка на свалку, объявили ему войну, но тот победил всех своих матерей, пока не умер в объятиях Горбачева и Ельцина от старости, секса, смерти, гниения, нового года, деда Мороза и червей, вошедших в него червями, а выползших змеями, алчущими и обязанными ужалить свой хвост и убить себя – время, свернутое в кольцо.

"Время свернуто в кольцо потому, что оно спит, а когда оно проснется, то будущее станет черно, как говорил Бродский, черно от лавины, спускающейся с вершин Кавказа, чтобы потопить и погрести под собой весь мир".

Вскочил от будильника, от одиннадцати часов, проглотил бутерброд, взобрался на Эверест, посетил Марс и махнул на такси до Эми – до города, где месячные – это улица, пересекающая проспект Маяковского и Есенина, самоубийц, которых никто не убил, даже если с ними расправилась Советская власть.

"Эми, красотка, сладкобедрая, сладкованильная, не уходи, а дождись, меня, открытого тебе, как тушенка с кониной, я жажду тебя и жду, покрываю поцелуями твое безымянное тело, у которого душа украла название, но все равно, это не имеет значения – твоя душа – это твоя сумочка, губнушка, белила и тушь, всё вместе, а также сапожки, туфли, носки, колготки, джинсы и прочее, что означает одно: свою душу ты собираешь и покупаешь, носишь на себе и в себе, она даже булочки и кофе, которые ты поглощаешь в кафе, потому я прошу тебя: раскидывайся, расти, умножай себя и будь ненароком мной".

– Здесь? – вопросил таксист.

– Да, – заплатил и вышел.

8. Эми и Курт: втроём

Эми его ждала, одетая в лохмотья – в самую последнюю моду, напялив ее на себя.

– Ты думаешь, еда попадает в жедудок? – начала она. – Ничего подобного. В сердце идет еда. Сердце переваривает кашу, мясо и сок.

– Да я бы сам к этому пришел.

– Оно впитывает в себя еду, всю, теплую и горячую, разрешенную и запретную, просто, почти любую.

– Понятно. Куда пойдем?

– Постоим тут немного, после заглянем в кафе.

– Не холодно тебе?

– Скорей, жарко. Хочется пива и орешков.

– Фисташек?

– Да ну любых.

– А пиво американское?

– Устраивающее взрыв внутри, пахнущее моргом, пенсией, работой, учебой и прочим, таким евклидовым иногда, а иногда маршалом Тухачевским, расстрелянным за слишком высокую голову, на которой он носил шапку, то есть коровье вымя, давшее молоко.

– Молоко полезно и жёстко и любит петь оды Екатерине второй.

– Она родила своей грудью две капельки молока перед смертью и умерла.

– Капли теперь живут.

– И снабжают своим потомством всё человечество.

– Кормят его, поют.

Они устроились в кафе Вертолет, заказали Бад и вяленую свинину, расслабились, как Усоян на больничной койке, в которого угодили пули, как мальчик в публичный дом. Курт сделал глоток, посмотрел на Эми, совершил уголок завершением губ и представился ей космосом по имени Александр Грин.

"Винчестер, она женщина винчестер, железная коробка, в которую запаяли живого цыпленка. Она фильм От заката до рассвета, весь, целиком, не отдельные сцены и герои, а сам этот фильм. Ей все равно, кого убивать, кого гладить, она может наслать на весь мир Армению, такие коготки и болезни, рвущие плоть и поющие Бесаме мучо, чтобы головы лопались от слов и мелодии, разрывались и разлетались миллионами "хочу есть", "вот эта девчонка классная", "блин, что-то ноги чешутся", "зуб разболелся сильно" и "ботинки сейчас куплю". Да, такова эта ночь, она ахматовская, желтая, гнойная, когда машины вылупляются из яиц и бегут металлом за курицей, жаренной на углях".

Сделал еще пару глотков, уставился на экран, показывающий Шакиру в разрезе, с почками, сердцем, Пике, Барселоной, мышцами, тачкой, пентхаусом, посиделками на веранде, русскими пельменями и скороговорками, развернутыми конфетами и предложениями, заданными ребенку Шакиры в школе, сметающей всех детей с полок улиц и полей, где они стояли, надев на головы шляпки подсолнухов, гибнущих от жары и присягающих картинам Ван Гога, то есть Франции в дурке и в тюрьме.

– Эми, чертовски хочется есть. Закажем по пицце?

– Можно. Но платить будешь ты, причем так, как Камаз вываливает мусор на свалке.

– Хорошо. Я все понял. Жаль, что курить здесь нельзя.

– Часто куришь?

– Достаточно. Сигареты делают тоннели в моей голове, в которые мчатся фуры из стран Пакистан и Судан.

– Хорошие сигареты, отменное достояние твоей головы, которую я то вижу, то не наблюдаю нигде. Наверно, она есть бог, исчезающий и возникающий на подмостках Бродвея.

– Бог, да, такая похвала разуму, грызущему кость возле базара, где продают телятину и свинину.

– Я думаю сознание современных людей переполняет мясо, кровавое, с прожилками, с кровью. Оно захватило всё.

– Потому что на новый год в домах втыкают теперь в ведро скелет коровы и вешают на него ее органы.

– Классно же.

– Хорошо.

Начали есть пиццу, которую принес официант, втолковывать себе тесто, помидоры и лук. Объяснять их себе посредством жевания и глотания.

"Отменная девушка, как Карабах, прогуливающийся то в Азербайджане, то в Грузии, накачанный, жесткий, сильный, в Живанши, в ботиночках с узкими носками, черных, лакированных, выпущенных вершиной горы Эльбрус, где снег, смерть и гарцевание похоти и желания всех грузин".

Огляделся по сторонам, странные люди, выхваченные из истории и отправленпые в пасть Молоху, джинсы и телефоны, озадаченность, легкое веселье, сумбуры в глазах, каламбуры, загадки, так как глаза – газеты, развернутые или скомканные.

– Что это ты думаешь?

– Вспомнил Кавказ, легендарное место, которое вырабатывают многие заводы России.

– А я?

– Ты? Ты сидишь рядом со мной, укачиваешь меня, развлекаешься своей сущностью со мной, заставляешь спать и поешь колыбельную песню.

– Да ну, что ты несешь? Я думаю, что сейчас сюда ворвутся громилы и разнесут тут всё, проломят головы отдыхающих стульями и заберут кассы и телефоны посетителей, смоются, убегут и уедут, чтобы сидеть в кино и смотреть фильмы тридцатых годов девятнадцатого века.

– Интересно.

– Ну, короткометражки Пушкина, длинные полотна Гоголя и т.д.

– Они идут по сей день.

Начал барабанить пальцами по столу. Пицца кончилась. Бад повторили. Внезапно повзрослели и умерли, но рассмеялись над этим и сделали по глотку.

"Каштановые берега, текущие вдоль камней, скал и ущелий, в которых ютятся люди, наклеенные на стены и показывающие средний палец быту, замужеству, женитьбе, колбасе, сыру и салату Оливье, вошедшему в Феноменологию духа, в каждую его страницу и строчку, пахнущую майонезом из магазинов Пятерочка и Магнит".

Эми удалилась в туалет. Курт вышел покурить. Стоял и глядел на звезды, то есть на банки, поставленные на спину больному и высасывающие из него болезнь.

"Кончится лето пятнадцатого августа и перечеркнет строку "девяносто два дня лето", вступит в противоречие с молодостью Цоя, убьет ее, а шкуру повесят на балкон, сохнуть и согревать земное, сжатое в одну квартиру и спрессованное в ней".

Они вернулись, улыбнулись друг другу Московской областью и повысили цены на жилье, то есть желудки, заселившие и заселяющие в себя пиво.

– У тебя дергается бровь.

– Это Софико Чиаурели дает знать о себе.

– Курт, не шути. Ночной воздух может тебя не понять.

– Зато поймешь ты – мышь, мышеловка и сыр.

– Интересно меня назвал. Я запомню.

– Лучше разверни свои крылья и пролети над городом Дагестан, в котором ходят по улицам человеческие силы и продают фундук, курагу и инжир.

– Пойдем отсюда, развернемся в клубе.

– Нет, не хочу.

– Тогда я пойду.

– Пока. Тебя проводить?

– Не надо.

Эми ушла, улыбнувшись пятым окном девятиэтажного дома, а Курт взял еще пива, чтобы не скучать, и уставился в телефон, похожий на ребра свиньи.

"Мы рано или поздно доживем до того, что компьютеры оживут и будут пастись и бежать, а люди отстреливать их".

К нему подсел парень, уставился в сторону, похрустел костяшками пальцев и ушел. Курт даже не удивился, мало ли, все может быть, человек мог просто вспомнить о том, что он человек, захотеть необычного, хоть чуть-чуть, забросить логическое и привычное, чтобы жить нарасхват.

"Дурдомы забиты цветными телевизорами, а тюрьмы – черно-белыми, в то время как обычные люди слушают радио".

Выйдя на улицу, он окунулся в разреженную толпу, в старость, когда мало зубов, то есть людей, хотя вокруг темнота, молодость, не седина белого дня.

"Внимателен к пустякам, поскольку они самое главное, ведь Гагарин влетел в левое ухо человечества, побывал в космосе и вернулся сквозь правое ухо, хотя был соблазн вылететь через рот, блевануть, чего мне и хочется сейчас, но я сдержусь, перелопачу весь этот воздух и темь, дойду до дома, завалюсь к себе, отряхну с ног налипшие мысли и мечты бакинцев о счастье, вообще – будущее Маяковского, излучающее бронзу, чугун и титан".

Девушка попросила у него сигарету, он протянул ей две, та сказала спасибо и улетела в галактику Кин-дза-дза. Курт только плечами пожал на это, сам закурил, сделал большую, как взрыв жилых домов в Москве, затяжку и продолжил свой путь, напоминающий собой заглатывание кролика удавом.

"Дома вискарь, хорошо, напьюсь и стану названивать Кортни и Эми, рассказывать им о моих сексуальных фантазиях, сексуальных абстракциях и гештальтах, строящих мою голову, которая должна вытянуться лучом как минимум к солнцу, а как максимум на миллиметр, чтобы сбивать самолеты, летящие бомбить Багдад и Дамаск".

Помочился в подворотне, пропустил мимо своих ушей полицейскую тачку, набитую книгами Воскресение, и зашел в магазин за пивом, которое ему не продали из-за позднего времени, на что он усмехнулся и произвел указательным пальцем выстрел, слепленный из пули и смерти кузнечиков, бабочек и жуков.

"Ерунда, надо чаще жить, совершать арбузы и дыни и красть девушек с хорошими формами, наполненными отменным тестом и текстом, что иногда одно и то же, если верить карандашу Винсента Ван Гога, живущего ныне в Сибири и мотающего сталинский срок за безумие и эпилепсию, скачущую отдельно от головы художника по лесам и полям".

Хорошая ночь его окружала, звенела, струилась, плакала, плавала, взрывалась фейерверками и танцевала свинг, ведь это был Саратов, город, нанизанный на шампур армянином, поджаренный на углях и проданный осетину, приехавшему на место, оставшееся от Саратова, чтобы основать его снова и вернуть тому самому армянину за те же деньги и в том же виде, просящемся в кавказский рот, желая войти в него и проследовать дальше, но не вниз, а вверх, в самый обширный мозг.

"Пустое, лучше не обращать внимания на случайные мысли, на компанию дагов, кричащих что-то мне вослед, крутя пальцы около виска и намекая тем самым на сошествие с ума или пулю из пушки, плевать, не стоит думать об этом, даги есть даги, им только и хочется, что ломать и улыбаться в тридцать два зуба, во весь алфавит, за исключением самой ненужной буквы, маленькой скромной я, поставленной в самом конце, так как я есть язык".

Лихо проносились машины, героиновые и кокаиновые, пронзали ночь с ее восхождением и нисхождением Христа, составленного из букв героического алфавита, с арамейскими буквами и сирийскими уклонами и поцелуями ветру, вывескам и дорожным знакам, то есть всему домашнему, теплому и уютному, созданному ничем.

"Если бабушка варит щи, то кидает туда вместо мяса железо. Это логично и правильно, приятно ведь положить сметану в красное, съесть его, а потом обгладывать и обсасывать металл".

Выкинул давно догоревший бычок, попал в урну, обрадовался тому, будто выиграл миллион, посмотрел на небо, которого не было, так как с высоты смотрело лицо Пиночета, и перешел дорогу, чтобы идти по темной части, не попадая на свет и не выпячивая свое лицо, похожее на нечто стоптанное, разбитое, недостроенное, заброшенное и привлекающее только бродяг и собак.

"Сочи, что-то сочное, девка или морковь, и то, и другое, розовое, упругое, но я сейчас не об этом, ведь речь в моей голове идет о Эми, которая дала мне знать, что я ненормален, таков, как крайне тонкое тело на огромных и мясистых ногах, подкатившее к ней и попросившее секса. На что она ответила отказом, отошла и подала секс с собой нищему, стоявшему на углу".

Добрался до дома, рухнул в кресло, не снимая ботинок, этих книг, на которых можно прочесть историю улицы, города, страны, человека со средней буквы, пьющего гранатовый сок и жующего тартинки, чтобы лениться и ничего не делать, так как любой поступок – убийство.

"Виселицы везде, каждый человек всю жизнь видит одно: бывшие качели, на которых петля".

Часы показывали глубокую ночь, близящуюся к рассвету, который подаст булочку, конфету и кофе прямо в постель каждому человеку. Курт вышел в инет и начал писать друзьям, общаться с их сонными и отсутствующими в сети умами, чтобы их владельцы ворочались в кроватях и видели национально-освободительный сон.

"Общаться, писать, отправлять музыку, смайлы, ничего здесь плохого, но хочется быть боксером, врачом, строителем, чего не дано, так как общение по интернету превращает человека в облако, которое входит в виртуальное пространство и идет там дождем. Снегом, когда зима".

Вырубился в кресле, зачеркнул день и отрывок ночи, чтобы стреляться с собой на каждом углу и в каждой точке быстрого питания, где подают автоматы, пистолеты и ружья.

9. Капитан Салехард

Проснулся от дверного звонка, разлепил веки и пошел открывать. Пришел Крист, принес новую музыку и стихи. Курт удивился, так как все писал сам, но ничего не сказал. Поставил чайник на пламя.

– Спал?

– Угадал. Почти. Так как грузил во сне вагоны.

– Устал?

– Безусловно, – ответил Курт и зевнул.

– Сейчас на улице новые правила: люди надевают на головы горы и ходят так, в камнепадах, снегах и льдах.

– Да, люди подорожали, каждый засветился как мог.

– А не надо было им говорить, что жизнь – это съемка. Сам виноват.

– Кругом.

– Давай лучше чай пить.

– Конечно. Он нужен внутри всем нам.

Курт разлил чай, уронил свой стакан, чертыхнулся, вытер пол, налил себе снова, присел и подумал, что Африка – это не континент, а книга стихов, просто большая, такая, вмещающая в себя людей, реки, дома, львов, гепардов, гиен.

"Все зарифмовано в ней, издано, продано или лежит на полке в магазине, готовое в любую минуту сорваться и рвануть на футбольное поле, играть и громить врага".

Крист сделал большой глоток желтого цейлонского чая и посмотрел на Курта.

– Ты стал новоселом своей души. Раньше она была у тебя внутри, теперь – снаружи.

– Кладу ее под голову и сплю.

– Мягкая?

– С иглами. С дуновением азиатского ветерка.

– Азия наступает, – закурил сигарету Крист, – она трубит в трубы и на слонах движется вперед.

– Африка тоже. Слоны и носороги породили танки, души их там. Танк – вывернутый наизнанку носорог или слон.

– Жесть, не поспоришь тут.

Схватились за животы и рассмеялись, наклонившись вперед. Долго хохотали, сходили с ума, ржали, сотрясали себя и все то, что далеко от земли, к примеру, в соседней галактике, где ездят автомобили Газ, Ваз и Уаз.

– Ну и ха-ха, – произнес Курт, приходя в себя.

– Это да, не поспоришь.

Замолчали, прислушались, с улицы неслось "Рейнджерс, я за тебя!"

– Почему не Селтик кричат? – спросил Криста Курт.

– Селтик и так чемпион.

– Ясно. По косячку?

– Можно. Давай.

– Сейчас.

Комната поплыла в дыму, загустилась, заглотала ватрушку и двух человек, стала танцевать и петь. А чуть позже полетели мысли, черные, жгучие, страстные, но Курт и Крист заработали мухобойками и застелили пол содержанием своих зарифмованных друг с другом голов.

– Что это?

– Это мухи.

– Непохоже на них.

– Да они, тебе говорю.

– Не знаю. Не думаю. Вырабатываю магний, слюду и руду. Кручу колеса огромных машин в голове и выбрасываю из нее себя, людей и телевизионные антенны.

– Зачем антенны? Они прорастут из твоей головы, сменят волосы, будешь только стричь их иногда.

– Не мучай меня, Крист, угомонись, каждая затяжка делает космос, строит его и расширяет.

– Конечно. Ведь всё началось с двух узбеков, которые пришли и начали класть кирпич, возводя вселенную.

– Просто кирпич?

– Ну, конечно, теплый, горячий, красный. Посмотри на солнце: его построили таджики или армяне.

– День за днем?

– Иногда. В перерывах жевали насвай или пили коньяк.

– О, под огоньком.

– Конечно, ведь, говоря Кыргызстан, мы разгрызаем в этот момент хрящ и сухожилие коня.

– А говоря Гагарин, представляем муки и сложности, долгую подготовку, полет собак, полет человека, недолгое время в космосе и неизбежный возврат.

– Конечно, а надо так: прошелся немного, открыл ключом дверь, зашел в космос, разулся, надел тапочки с собачками, сел в зале, открыл вино, выпил стакан и затянулся кубинской сигарой. Слушая желтую музыку. Легкую и свою.

Разомлели, расширились, растянули жевательные резинки мозгов, выдули пузыри, каждый из которых – предсмертная маска Т-1000, в кипящем котле, металле, живущем сто тысяч раз.

"Какое полноправие в голове, будто мозг бежит по улице и глотает людей, уносясь к далеким берегам и маленьким обидам, нанесенным прохожим осетином империи США".

Столкнулись в воздухе на высоте в тысячу километров над землей, засветились, отобразились друг в друге, по-чеченски и по-ингушски распались и разошлись, показали ножи, пушки, зубы, предложили друг другу мировую и Вторую мировую войну, которую ранее выковырял из зубов вилкой старик и выбросил в море, пьющее ночь и день.

"Звать можно только венгерские фильмы, подзывать их к себе, поглаживать, кормить мясом, бульоном и смотреть на то, как они от мяса и бульона переходят к твоей руке, оставляя от нее только музыку Брамса и Шуберта".

Курт немного отошел, огляделся, скосил глаза и подумал об уплотнении жизни, которое скоро станет таким, что на бойнях и мясокомбинатах будут делать тушенки с душой свиней, овец и коров.

"Когда тушенка будет кончаться, дети станут совать в банки пальцы, макать их в холодец и жир и с жадностью есть преобразованные карандаши, ручки, тетради и ластики, удивляясь вкусу и калориям оных".

Они бросили курить и зашлись легким кашлем, синхронно, после чего Курт открыл окно и свесился из него, дыша македонским воздухом.

"Причина человека – рак. Рак породил его. И болезнь, и животное. Человек должен идти назад, пятиться, омолаживаясь и становясь вечным, стремясь к антивселенной, второму уху, которое отрезал себе Ван Гог, не поняв его суть, то есть подумав, что это Степан или Ахмед где-то в Российской империи наезжают на него".

Вернул голову с улицы, плюнул в мусорное ведро, прошелся по кухне, посмотрел на часы.

– Люблю хорошую кухню, – начал он, – когда ты сидишь в ресторане, пьешь дорогой французский коньяк, ешь шашлык с луком и зеленью, с кетчупом, с черным хлебом и куришь при этом кальян, – разве все это плохо?

– Можно в кафешке сидеть, есть хинкали и сациви, пить пиво и фотографировать эту еду.

– Допустимо и в Ереване быть, находиться у друга и заворачивать за столом в лаваш зеленый, острый и соленый перец, вареное яйцо, ветчину, бастурму, кинзу, вкус сладкой жизни и сыр.

– А что ты видел на улице?

– Огромную свою голову, огромное свое тело. Пирамидальное, облачное. Второй я украл у меня мою сущность и первенство, я стал вторым. А он улетел наверх, прихватив пару жигулей и текил.

– Текил? Где он их взял?

– Из сумки чернокожего парня, проходящего здесь.

– Понятно. Я понял. Потому что хотел сказать, что Маяковского надо изучать не на уроках литературы, а физики и химии.

– Может, двинем куда-нибудь?

– Давай. Можно в бар-кафе.

– Идет. Я не против.

– Окей.

Собрались, спустились на лифте, завели сердца, сели на них и помчались.

"По-божески это, ведь весна есть халва, пахлава, чурчхела, расплавленные, текущие по улицам, по губам, впадая в девяностые годы двадцатого века, танцующего на школьной дискотеке среди парней и девчонок, родившихся в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году".

Когда сердца выдохлись, их сменило такси, вызванное, набранное, выкрикнутое, исторгнутое и выблеванное из глубин Саратова, где оно рыло копытом землю и смотрело красными глазами на толпу, которую оно развезло по частям в разное время.

"Какие цветы возникают, достигают тысячи метров в высоту, распускаются и ждут вертолетов, пьющих из них нектар и опыляющих их, чтобы лететь дальше – бомбить Афганистан, произрастающий в каждом сердце, расположенный в каждом из них, хотя куда правильнее сбрасывать сами сердца – самые мощные и большие бомбы на свете – всюду, везде, кругом".

В кафе-баре Восток играла узбекская музыка, взрывающаяся каждую секунду сотней арбузов и дынь и разлетающаяся мякотью, сочностью и семенами, обещающими Казахстан, Туркменистан, Кыргызстан и Таджикистан. Курт и Крист взяли по стаканчику виски и присели за стол.

– Будто мы алкоголики, – произнес Крист и сделал глоток.

– Мы будто сидим в гигантских желудках, бурдюках и горбах.

– Хорошо. Что не так?

– Ничего, просто жизнь здесь такова, что или работа, или отдых. Только что-то одно.

– А музыка? А стихи? Они не работа?

– Сама жизнь. Целиком. Изнутри и снаружи. Я – мясо на шампуре из мелодий и слов.

– Жаришься?

– Я горю, просто пылаю, меня надо тушить, но никто этого не хочет – даже я.

– Нет, это не так. Ты тушишь себя алкоголем.

– Конечно, шутник. Ты забыл, что я пью огненную воду, ту, что горит. Сжигает меня.

– Пусть так, но вода есть вода.

– Иногда лед обжигает сильнее огня.

Сделали еще по глотку, обратили внимание на девочек, вибрирующих матками и втягивающих в них воздух, чтобы раздуться и полететь. Не стали им ничего говорить, хоть знакомиться и хотелось, так как шла их молодость – по телевизору, висящему на стене, на улице, но только не в них самих, так как человек – это всё, кроме него самого.

"Эми, я не изменяю тебе, хоть ты и наверняка с другим мужчиной, рисующим овалы твоих ягодиц, плавающих в бассейне в качестве самых хищных рыб, пожирающих насекомых, друг друга, пенисы и людей".

Зашли парни, устроили скандал, взревели, как турбины, и улетели в дверь, захватив девочек и выпивку, ждущую леонидов, которые разобьют все бутылки, пав на крыши с небес.

– Курт, пойдем отсюда, у меня в гараже мотоцикл, надо немного поправить его, настроить, а вообще он в норме: можно гонять.

– Отлично, идем.

Они допили вискарь, вышли и сели в трамвай, лязгающий колесами стихи Маяковского, читающий их. Понеслись по маршруту, наблюдая звезды, врезающиеся в окна и корчащие рожи пострашнее, чем взгляд Гегеля на восток.

– Главное, не сломаться в пути.

– Давай о хорошем, – попросил Курт и закрыл глаза, чтоб видеть всё.

10. Говядина ест свинину

Трамвай довез их до гаражей и пустырей, там Курт и Крист нашли нужный гараж и устроились в нем. Крист занялся мотоциклом, Курт закурил. Он дымил на пне, наблюдая собаку, бегущую мимо.

– Собака, – произнес он. – Мы у бога покупаем диких животных, отдавая взамен свою жизнь.

– И не только, – отозвался Крист.

– Конечно. Мы пока молоды и многого не понимаем. Так не знаем вселенной, которая может быть не больше тарелки супа и которая может быть им самим. Просто космонавты сужаются и сжимаются, когда улетают в него. Там они съедают суп и возвращаются. А тетя Клава моет тарелку и накладывает еще.

Крист завел мотоцикл, уселся на него, подождал Курта и помчался, пугая воробьев, голубей и гномов, вылезших из пещер на шум и поглаживающих свои животы, наполненные абстракцией и мечтами Гейне об отдыхе в Абхазии и в Крыму.

"Летим, весело, здорово, разгоняя пространство, разрезая его и подавая бездомным детям, чтобы они ели его и росли сильными и большими".

Выехали на дорогу, чуть не врезались в фуру, объехали ее. Заскользили по ветру.

– Это гибель, счастье, полет!

– Да, горы Кавказа и гонка по ним! – вслед за Кристом заорал и Курт.

Мчались, подпрыгивали на ухабах, пели песни Кобейна, а музыкой был мотоцикл, уносящий их на планету Сатурн – к хинкали, толме, шашлыку, посиделкам, возлияниям и снегопаду со снежинками размером с автомобиль Ока.

"Какая легкость, сегодня же запрусь у себя и буду писать музыку, состоящую из абрикосов, разрывов, ранений, разборок, выстрелов, проломленных черепов, дынь, арбузов, растяжений, боли и стран Мозамбик и Бенин".

На перекрестке Крист затормозил, пропустил светофор, переходящий дорогу, скачущий на одной ноге, и последовал дальше.

– Вот это летим! – прокричал Крист.

– Да, согласен, словно эпидемия любви обрушилась на город Тамбов и заставила всех влюбиться!

– Друг в друга?!

– Нет, просто влюбиться!

– Как это?!

– Ну как катаются просто так, а не едут куда-нибудь!

Тормознули у винного магазина, взяли бутыль портвейна, вскрыли ее, сели на мотоцикл, сделали по обширному глотку. Зажужжали, зазвенели, загремели.

"Отличная жизнь, полная золота и дерьма, но мне хочется драйва, огня, железных гитар, телесности, рваных струн, Чечни, Дагестана в выпивке, чтобы пить пылающую Чечню, глотать вскипающий Дагестан, плеваться огнем и теряться в толпе этрусков утром, весной и днем".

Курт сидел позади Криста, обнимал друга и размышлял. Он думал о том, что жизнь – безусловно игра, компьютерная, так сказать, что люди и животные – персонажи. Боги режутся друг с другом. Контролируют всё. И потому вопрос "есть ли жизнь на других планетах?" смешон: если ее и нет, то она может в любой момент появиться. Просто нажатием клавиши. А наша задача заключается в том, чтобы стать героем – вырваться за пределы игры, ожить, превратиться в Скайнет своего рода и в дальнейшем занять место бога: то есть начать играть.

"С Кавказом воевали потому, что не хотели того, чтобы кто-то маячил над головой, брал высоту собой".

Им сигналили и кричали, грозили суровой расплатой, кто-то даже увязался за ними, но быстрл отстал, скис и исчез.

– Просто шикарный день!

– Полный виолончели и контрабаса!

– Альта, мой друг, мой брат!

– Тормозни у книжного магазина, мне надо купить Бротигана!

– Хорошо, нет проблем, Курт!

Через пятнадцать минут Крист остановился, начал пить из горла, Курт же прошествовал в магазин, выстроенный из книг, погрузился в музыку слов, орущую, ревущую и визжащую, вздымающуюся в небеса и падающую на мир, погребая его обломки и останки под собой.

"Хорошее дело, Бротиган тут горяч и натаскан на запах воров и убийц, он ищет их, цепляется в них, кусает, преследует и сдает тысячами в полицию, наполняет тюрьмы, вышедшие из недр Сократа, из его ума, порожденного сексом пистолета и шпаги, пришедших к нему из наших дней, чтобы совокупиться, породить разум и умереть".

Курт взял в руки книгу Шолохова, но та превратилась в жабу и ускакала, оставив небольшую лужу в ладони. Это никак не отразилось на Курте, потому что он был достаточно пьян, то есть освобожден от сетей, держащих душу и ум.

"Вот Достоевский, эпилепсия и чахотка в чуждом виде. Читать его – ссать в мусорку, где лежат бомж, бычки и шприцы. В этом его вся сила".

Курт огляделся: книги вспархивали и летали по воздуху, маша переплетами, они кружили, садились, каркали. Удивлению не было конца, но чудо текло к нему. Оставалось только разинуть рот и принять его в себя: басни и небылицы, бьющиеся в окно и просящие о спасении.

"Можно купить и Бодлера, написать песни на его стихи, окунуться в сифилис и безвестность, большую ложку, скребущую по дну тарелки, где были мысли и чувства девушек до восемнадцати лет".

Курт обошел девушку, взобрался на лестницу и начал изучать корешки книг. Гауптман, Платонов, Булгаков, Блок, Есенин и Манн. Подумал о Есенине, чье самоубийство нападает на одиноких прохожих, раздевает, грабит их и скрывается в темноте. Начал листать Блока: всё то же, иногда целые страницы из запятых, иногда из точек, иногда из пустоты, пузырящейся и лопающейся, даря миллионы брызг.

"Конечно, земля отпустит, потому что давление на нее будет нарастать, биться в окна, переворачивать машины, топить корабли и дымить на лавочке сигаретой с надписью Восточно-германский табак. Всё должно поменяться, стать другим. К примеру, скоро на трубах и кирпичах будут лежать телефоны, а из их экранов – торчать головы людей, поющие Богемскую рапсодию и читающие стихи".

Когда Курт взял в руки очередную книгу, зазвонил телефон, то была Эми, она предложила встретиться у нее, сейчас, назвала адрес и исчезла, причем так, как на свет появилось всё.

"Что за книга в руках? Нет автора. Ее никто не написал. Есть текст без названия. Круто. Ее-то я и куплю".

Расплатился на кассе, взял безымянную книгу и вышел на улицу к Кристу.

– Что ты так долго делал?

– Книги смотрел, гулял, – начал оправдываться Курт.

– Поедем дальше кататься?

– Не могу, свидание. Отвези меня на Пугачевского девять. Не трудно?

– Да нет. Окей.

Облили себя бензином, подожгли и сожгли, то есть отправились дальше, молча, без выбросов шума из своих глоток, но глотая портвейн. Добрались без приключений, за исключением пустяка, того, что они взорвали весь город, разнесли на куски и собрали его. Курт попрощался с Кристом и поднялся к Эми. Заключил ее в объятия, когда она вышла к нему из дверей, поцеловал ее в щеку.

– От тебя пахнет спиртом.

– Это портвейн, – уточнил момент Курт.

– Заходи.

– Хорошо.

Он разулся и прошел на кухню, где на стояли четыре бутылки пива и холодец.

– Крепкое?

– Да не очень, я сегодня брала, знала, что ты придешь.

– Я в магазине был. Книжном. Смотрел на то, как книги текут вниз черным ручьем из букв и слов.

– Образуя озеро, море?

– Да, ведь Черное море всё состоит из чернил. Оно написано кем-то.

– Интересно.

– А то.

Курт помыл руки и сел за стол, открыл пиво себе и Эми, захватил вилкой холодец, отправил по назначению, улыбнулся и превратился в себя.

– Эми, твоя грудь похожа на два заброшенных гаража, в которых ничего нет, кроме разоренных погребов. Между гаражами растет какое-то дерево, валяется шина и поставлен кирпич.

– Да, вот думаю об этом, боюсь за будущего ребенка: что и как будет он пить?

– Весной талые воды заполнят погреба, а летом он будет всасывать в себя прелый запах и испарения центра ядра земли.

– Лучше не рожать, а груди сдать в металлолом.

– Останутся погреба.

– Пускай, ребра мои будут скрывать пустоту.

– Хорошо.

– Еще как. Это лучше гаражей с автомобилями Хендай Соната и замков на дверях.

– Конечно. Так твои груди всегда с тобой, а их содержимого нет. Ведь будь оно, то были бы владельцы каждой груди и автомобилей, которые рассекали бы по городу, снимали девчонок, возили людей и попадали в аварии.

– Согласна, давай есть и пить.

Они приложились к холодцу и пиву, ничего не говоря, и выпили и съели достаточно много. Эми слегка захмелела, заулыбалась, зарозовела. Стала пирамидой Хеопса с клоуном Енгибаровым внутри.

– Вот лежит во мне клоун, – сказала она, – просто лежит, потому что мертв, а внутри у него разворачивается колесо обозрения, чертово колесо, на котором катаются все президенты США, куря сигареты и символизируя собой Ирак, Иран и Ливан.

– Это ты верно заметила, клоун создан для того, чтобы быть мертвым, ходить мертвым по улицам, заниматься мертвым любовью и сидеть мертвым в кафе.

Решили перекинуться в карты, лениво и с неохотой играли в них, пили из бутылок безумие, восходящее к самым удаленным концам вселенной, и ели земное.

"Какая она хорошая девушка, черт, я проигрываю, надо быть повнимательней, вглядываться в каждую карту, на которой не масть, а море или океан".

Сыграли пять партий, с поражением Курта, убрали их, врубили музыку на ТВ, впились в нее, начали жевать и глотать, чтобы в желудках звучали басы, чтобы желудки стали барабанами, по которым бьют китайские палочки с остатками риса и суши.

– Курт, поцелуешь меня? Я так соскучилась.

– Ну, бывает, а что?

– Губы в губы. Идет?

– Можно, но я болею.

– Чем?

– Болезнью, чье имя Ассирия.

– О, с нею я справлюсь.

Она приблизилась к нему и коснулась губами носа.

– В губы пока не буду.

– Мне не надо, забудь.

– Тогда давай бороться на руках. Армрестлинг. Ура, ура! – Эми захлопала в ладоши и рассмеялась.

Они напряглись, набычились, схватились руками и стали творить ими соляной столп, в который превратилась жена Лота, когда обернулась на крик всего города, зовущего ее в ад. Рука Эми дрогнула, подалась назад и нырнула рукой в холодец.

– Я проиграла, о господи, что теперь делать? Дом рухнет, город рухнет, меня уволят с работы, страна перестанет быть, я потеряю губнушку, планета пойдет к чертям, у меня украдут машину. Курт, помоги, спаси.

– Я нарочно тебя победил, чтобы сейчас делать это.

Курт наклонился и начал слизывать холодец с руки Эми.

– О, спасибо, мой друг, – сказала она и сделала глоток пива. – Ты такой прозрачный сейчас. Пожалуй, я пройду сквозь тебя.

Эми встала, сняла штаны и трусы и показала промежность Курту.

– Что ты сейчас видел? – спросила она его.

– Нору, которую вырыл суслик и ушел, чтобы через год в нее заселился хомяк.

– Ты угадал.

– А еще это одно из отверстий, в которое вгоняют сваю, чтобы построить дом.

– То есть нужно множество женщин?

– Да, султан должен оставлять пенис в своей наложнице, отращивать новый, вгонять и потом строить дом для них всех.

– Свая есть член?